ГЛАВА I. У Купера и К°

Никогда не бывает так весело в прекрасных кварталах Лондона, как в ясное весеннее утро, когда ни туман, ни дождь не омрачают его. Солнце всходит на светло-голубом небе, атмосфера дышит свежестью; подъезды домов кажутся высеченными из снега; штукатурка портиков принимает вид мрамора, а медь на дверях блестит как золото.

В одно подобное утро молодой человек лет двадцати пяти-тридцати, судя по наружности, француз, вышел из гостиницы «Пельгам» и направился вниз по Портландской улице, ведущей к Темзе.

Дойдя до Главного Цирка, он повернул направо на Оксфордскую улицу и поднялся по ней до соединения с улицей Бонд.

Сворачивая на эту улицу, он несколько замедлил шаги. Очевидно, тут и была цель его утренней прогулки; вероятно, какая-нибудь покупка, потому что он с упорным вниманием стал рассматривать роскошные выставки в окнах магазинов, особенно ювелирных.

Господин этот был выше среднего роста, хорошо сложен, хотя, конечно, не как идеальная модель для художника, с симпатичным лицом, которое назвать красивым было бы трудно.

Во всей его наружности было что-то такое, что бросалось в глаза и показывало в нем человека высшего полета, особенно интересного для некоторых романистов. Все в нем не походило на человека заурядного.

Вглядываясь в него внимательнее, невольно составляешь мнение в его пользу: стройная фигура, тонкие усы, взгляд ясный и прямой, в манере держать голову, в походке и поступи видна решительность и уверенность в себе — такие качества, которые создают истинную элегантность мужчины, какой не купишь у портного.

Вообще никто не сказал бы, что у Оливье Дероша вульгарный вид… Впрочем, суть не в этом…

Утром бывает большое движение на всех торговых улицах. До завтрака прекрасные покупательницы выезжают, чтобы побывать у своих поставщиков и удостовериться, исполнены ли данные им заказы. Улица Бонд в это утро особенно была переполнена публикой и экипажами, которые больше всего толпились в узком проходе, где она делает поворот. Здесь кареты двигались медленно, без перерыва, одна вслед за другой, так велика была теснота и давка.

Сидящие в каретах, казалось, все были знакомы друг с другом: из кареты в карету перебрасывались веселыми приветствиями и посылали воздушные поцелуи.

Сцена эта, живая и блестящая, заинтересовала молодого иностранца, который стоял около витрины магазина Купер и К°, одного из первых ювелиров на улице Бонд. В это время прямо против подъезда остановилась карета, которая особенно привлекла его внимание. В самом экипаже не было ничего замечательного; он был только чист и опрятен; но сидящие в нем — мать с дочерью — сразу произвели на него необычайное впечатление, которого он не мог понять: наружность дам невольно привлекала его, но в то же время так же невольно отталкивала. И кто знает! Быть может, это непонятное ощущение было таинственным предупреждением, что дамы эти будут иметь значение в его жизни. Но только он не мог отвести взора и, оставаясь незамеченным, стал подробно их рассматривать.

Мать была высокая и плотная женщина, с выразительным лицом и орлиным носом; небольшой надменный рот, величественный, властный и высокомерный взгляд — словом, настоящая Агриппина.

Молодая же девушка, блондинка с большими темными глазами, была прекрасна, но выражение печали и дурного настроения делали ее похожей на мать. По всему этому безошибочно можно было заключить, что они только что обменялись не особенно приятными речами.

Дамы не покидали кареты, а с козел спустился лакей и отнес их поручение в магазин. Две минуты спустя из магазина вышел приказчик и, подойдя к ним, подал ларчик с драгоценной вещью. Старшая из дам, открыв его, стала рассматривать ироническим взглядом лежащую там вещь; мысленно она сосчитала число камней, стараясь найти какой-нибудь недостаток, чтобы придраться.

— Оправа мне кажется непрочной! — сказала она недовольным тоном.

— Мы усердно старались следовать вашим инструкциям, миледи! — вежливо ответил приказчик.

— Что вы на это скажете, Этель?

Вместо всякого ответа молодая девушка сделала скучающий жест, который мог означать:

— За такую цену, какую я им дала, чего же можно требовать!

— Ну, хорошо, — сказала дама, — я их беру!

— Не нужно ли завернуть, миледи?

— Бесполезно! — ответила дама, не глядя на приказчика, который поклонился и вернулся в магазин.

Лакей снова сел рядом с кучером, который хотел трогать лошадей. В эту минуту молодая девушка вскрикнула.

Полученный от матери ларчик, который она небрежно держала, вдруг выскользнул из рук и, падая на тротуар, раскрылся.

Футляр покатился в одну сторону, а вещь в другую, к самым ногам молодого иностранца. Быстрым движением он поднял драгоценную вещь и поднес к глазам, с любопытством рассматривая этот прекрасный рубиновый медальон. Затем, положив его обратно в ларчик, молодой человек подал дамам, приподнимая шляпу.

Мать коротко поблагодарила, а девушка только поклонилась, не говоря ни слова. Карета уехала.

Молодой человек несколько минут оставался в задумчивости на том же самом месте. Неподалеку от него беседовали два господина.

— Это прекрасная мисс Дункан! — сказал один.

— Она прекрасна, но не первой молодости, не правда ли?

— Что вы говорите! Да ей едва ли минуло двадцать лет!

— О! Но ведь уже давно «Court journal» и «Morning Post» упоминают ее имя!..

— Всего три года; она стала выезжать в семнадцать лет. Но это верно, что она кажется старше своих лет.

— Что касается меня, то я пожелал бы ей иметь более кроткое и веселое выражение лица.

— Ах, мой милый, неужели вы думаете, что очень приятно жить под властью леди Дункан? Какая теща в перспективе! И я не удивляюсь, что женихи стали редки… Да к тому же, ведь Дунканы небогаты, а когда нужно жить прилично с недостаточными ежегодными доходами, то жизнь не очень-то сладка…

— Но ведь лорд Дункан наследник высоких титулов и больших владений лорда Аннандаля, кажется?

— Да, вероятный наследник. У лорда Аннандаля жизнь еще крепко держится в теле, да он и не такой человек, чтобы в чью-нибудь пользу отказаться от своих выгод. Вот уже не менее десяти лет, как он должен был бы уступить место своему племяннику, но он, точно нарочно, медлит, чтобы раздражать леди Дункан. «С каждой телеграммой, — говорит она иногда, — я получаю удар вечно обманутых ожиданий…» Это значит, что она ждет — не дождется известия о смерти лорда Аннандаля.

— Это ужасно!

— Мой милый, когда приходится беднягам плохо…

— Так вот почему она не выдает замуж свою дочь!

— Вот это мило! Откуда вы явились, мой друг? Не в вашей ли стране так бывает, что человек, уважающий свое достоинство, оказывает внимание приданому женщины, которую выбрал?

— Вероятно, точно так же, как и в других странах!

— Громадное заблуждение! Я могу вам указать на недавний случай с лордом Темплем, который счел за лучшее не осведомляться о приданом; вступая в брак, он отказался получить двадцать тысяч фунтов стерлингов (пятьсот тысяч франков), которые переходили к его жене по наследству от матери.

— Для человека, который, как говорят, каждый час может иметь более тысячи фунтов, не трудно позволить себе эту роскошь! Но обыкновенные смертные, без сомнения, смотрят на это гораздо трезвее, — ведь вот же не выходит замуж прекрасная мисс Дункан!

— Это объясняют иначе. Я слышал, что она хочет ехать на Сандвичевы острова ухаживать за прокаженными, но что мать страшно препятствует ей в этом.

— Ухаживать за прокаженными! С такой наружностью! Да ведь это было бы убийством!

Оба господина удалились.

— Действительно, убийство! — повторил про себя молодой француз, невольно слышавший конец этой беседы.

После этого он вошел в магазин Купера и просил показать ему кольца и браслеты, одни с бриллиантами, другие с рубинами.

Было много покупателей.

Около соседнего прилавка какая-то дама громко торговалась, возмущаясь ценой выбранного ею браслета.

— Двадцать пять фунтов! Но ведь вот за этот я заплатила всего восемь! — воскликнула она, снимая свой браслет.

— Это из американского золота, сударыня, — отвечал торговец, — и не удивительно, что вы его купили дешево!

— Из американского? — повторила дама, сбитая с толку, — что же с того?

— Это золото гораздо низшего достоинства!

— По чему же вы можете узнать это?

— По всему. Вы, сударыня, по незнанию можете спутать хороший шелк с плохим. Прежде чем его ощупать, подергайте ткань, и вы составите мнение о его цене. А камень, который вы видите, исследован посредством пробы, анализа, побывал также и в лаборатории. Но, даже не прибегая ко всему этому, мастер, знающий свое дело, может по одному виду оценить достоинство камней и металлов.

— Значит, мой браслет ничего не стоит?

— Что касается меня, я предпочел бы лучше хорошее накладное серебро; вещь же эта все-таки из золота.

Заинтересованный Оливье Дерош слушал.

— Господин, вот извольте образцы требуемых вами вещей! — обратился к нему приказчик, предлагая большой выбор колец с рубинами и бриллиантами.

«Это, наверно, жених», — подумал приказчик, по одному взгляду на него делая свое заключение. Потом он принес браслеты и другие драгоценные вещи.

Рассмотрев внимательно и сравнив различные вещи, покупатель отложил в сторону браслет, украшенный двенадцатью мелкими бриллиантами, и крест, усеянный рубинами такой же величины и в таком же количестве После этого он осведомился о цене.

— Браслет пятнадцать фунтов стерлингов; крест сто двадцать гиней.

Молодой человек удивился.

— В каждой из этих вещей одинаковое количество камней, — сказал он, — которые я нарочно выбрал одинакового размера. Так неужели рубины в восемь или в девять раз дороже алмазов?

В ответ на это заговорил господин с седыми бакенбардами, сидевший за конторкой.

— Нельзя так безусловно оценивать драгоценные вещи. В настоящем случае, действительно, пропорция одинакова.

— Я думал до сих пор, — продолжал молодой человек, — что алмазы — камни более драгоценные!

— Они очень упали в цене со времени открытия Капских копей, между тем как рубины, становясь более редкими, возрастают в ценности.

— Вы — господин Купер, как я предполагаю? — спросил его молодой человек.

— Да, сударь!

— Меня уверяли, что вы более всех сведущи в драгоценных камнях.

— Это слишком сильно сказано, — скромно возразил ювелир, — но, во всяком случае, думаю, что понимаю в них толк.

— А также утверждают, что вы вполне честный человек.

— Надеюсь, сударь!

— Так вот я хотел бы предложить вам необработанный камень и узнать ваше мнение.

— К вашим услугам!

Иностранец вынул из кармана изящный портсигар, открыл его и, отвернув шелковую перегородку, достал оттуда шарик, завернутый в бумагу. Когда он развернул бумагу, перед глазами ювелира появился черноватый камень, величиной с орех, который иностранец и подал ему.

Мистер Купер, взяв камень, положил его на бархат прилавка и несколько раз повернул щипцами, после чего бросил изумленный взгляд на молодого человека.

— Это, кажется, необработанный рубин необыкновенной величины? — произнес он при этом.

— Но как же можно удостовериться, что это действительно рубин?

— Чтобы в этом убедиться, надо отломить частицу, рассмотреть ее под микроскопом и подвергнуть действию реактивов.

— Могу ли я просить вас взять на себя этот труд?

— С удовольствием; только я желал бы сделать это в вашем присутствии!

— С моей стороны задержки не будет. А это долго продолжится?

— О, нет! Не более десяти минут. Будьте любезны пройти со мной в лабораторию!

Молодой француз вслед за купцом вошел сначала в залу, смежную с магазином, а потом в кабинет, обставленный, как мастерская гранильщика. Там можно было увидеть реверберную печь (прибор для отражения света), гранильный камень для шлифовки металлов, приводимый в движение газовой машиной, а на дубовом столе стояли бутылки с реактивами и разные орудия производства.

Пригласив своего клиента сесть, мистер Купер положил камень на деревянный брусок, вроде колодки мясников; затем, взяв его клещами и сильно стиснув, он вооружился чем-то вроде загнутого струга и нанес удар но поверхности камня, точно желая отколоть щепку. Удар был сильный и ловко направленный, однако остался без последствий.

— О! О! мы тверды! — ворчал сквозь зубы мистер Купер, — попробуем пилу!

Пила, тонкая, как волосок от часов, оказала действия не больше струга и даже не поцарапала поверхности камня.

— О! О! — повторил мистер Купер, — надо прибегнуть к более сильным средствам!

Он вложил камень в тиски таким образом, что выставлялась довольно заметно шероховатая поверхность. Установив на ней особый нож для раскалывания, он сделал по нему короткий удар маленьким стальным молотком.

На этот раз частица камня, толщиной в полмиллиметра и шириной в три, отделилась, оставляя обнаженной блестящую поверхность, совершенно гладкую, светло-красного цвета.

Мистер Купер, довольный, причмокнул языком, ничего не говоря, и продолжал опыты. Отбитую частицу он схватил щипчиками и поднес к паяльной трубке с водородом. Другой рукой он приложил к водороду кусок раскаленного железа, и из трубки вырвалось пламя.

Частица камня, помещенная в таком сильном огне не обнаружила никакой перемены!

Для сравнения эффектов мистер Купер поднес к трубке драгоценный камень зеленого цвета, толщиной в сантиметр. Камень тотчас же расплавился и упал на землю в виде слезы.

Наконец, ювелир положил частицу камня под микроскоп и долго рассматривал.

— Это рубин «голубиная кровь», — сказал он в заключение своей экспертизы, — очень красивый камень!

— Вы в этом уверены?

— Вернее быть не может!

Разговаривая, мистер Купер опустил камень в чашку своих точных весов, которые стояли под стеклянным колпаком, и для равновесия в другую чашку собрал кучку маленьких медных гирь.

— 136 каратов и 3 /16 , — сообщил он, кончая взвешивание, — после шлифовки нужно считать в 110 каратов. Великолепный камень, ценность значительная!

— Не желаете ли купить его? — сказал молодой иностранец.

— Это зависит от цены.

— Назначьте ее сами!

С минуту мистер Купер высчитывал и соображал.

— Я могу предложить вам за него тысячу двести фунтов (тридцать тысяч франков).

— Я убежден, что вы предлагаете самую справедливую цену. Хорошо, я согласен!

— Очень рад! — ответил на это мистер Купер, — ваше имя, сударь?

Иностранец вынул карточку:

«Оливье Дерош. Гостиница „Пельгам“«.

Ювелир записал, после чего дал ему чек на тысячу двести фунтов, который мистер Дерош заботливо сложил и спрятал в карман и затем произнес небрежно:

— У меня есть другой такой же камень, только гораздо больший. Хотите его видеть?

— Конечно! — ответил ювелир с любопытством, почти с недоверием.

Он мог бы сойти с ума, если бы представил себе необработанный камень той же природы, как и предыдущий, только величиной с куриное яйцо.

ГЛАВА II. Лев дня

При виде громадного камня, который принес Оливье Дерош, очевидно, такой же природы, как и предыдущий, только в десять или двенадцать раз больше, лицо ювелира вдруг страшно изменилось. В серо-голубых глазах его загорелся огонь. Тонкие губы, не прикрытые ни усами, ни бородой, которые он брил, затряслись от волнения. На всем его британском лице, свежем и цветущем, выступил горячий румянец, «профессиональный», если можно так выразиться, который покрыл его большими пятнами.

— Милостивый государь, — произнес он после некоторого молчания, стараясь побороть волнение, которое, кажется, грозило ему апоплексическим ударом… — Вы ведь не знали стоимости вашего первого камня… Должен ли я заключить из этого, что вы не знаете, что стоит этот?

— Не имею ни малейшего понятия!

— Но как же быть?

— Я желаю знать вашу цену.

Мистер Купер выпрямился во весь свой рост.

— Видите ли, сударь, — заговорил он медленным торжественным тоном, — если этот камень той же природы, что и прежний, — а в этом я убежден, — то он стоит миллионы! Я говорю: миллионы, милостивый государь!.. Сколько миллионов? Я не могу взять на себя ответственность сказать вам это так сразу, экспромтом… Это ускользает от непосредственной оценки и будет зависеть от предложений, от состояния торговли, от целой массы второстепенных причин… Но это царский камень, понимаете ли вы?.. Одна королева могла бы приобрести такую восхитительную драгоценность… А мы, ее верные и честные подданные, мы не должны бы позволить ни за какую цену, чтобы драгоценность подобной красоты попала в другие руки, а не в ее собственные… Вы непременно хотите, чтобы я над ним произвел основательную экспертизу?

— Как же! Я вас прошу об этом! — сказал молодой человек и поспешил снова передать в руки ювелира драгоценный камень, внутри которого сверкала как будто капля розового огня.

Ювелир, вставив лупу в правый глаз, погрузился в исследование рубина. Когда же, наконец, после продолжительного молчания, он поднял голову, румянец на его лице разгорелся еще сильнее, и точно соперничал с огнем, который таинственно дрожал в глубине камня.

— Милостивый государь, — произнес он изменившимся голосом, — ничего подобного я никогда не видел, — никогда! Вы меня понимаете? В течение всей своей уже долгой жизни я не видел ничего такого, ничего, чтобы хоть издалека приближалось к этому камню!.. Он… он… величественный… несравнимый и не имеет соперников… Это царь рубинов!.. Это камень Аладдина!.. Простите, могу ли я, не боясь быть нескромным, могу ли я спросить вас, откуда вы достали такое сокровище?

— Это, — сказал иностранец с улыбкой, которая особенной прелестью осветила его смуглое мужественное лицо, — это мой секрет… Простите меня, если я оставлю его при себе…

— О! конечно, конечно! еще наперед вам это прощается… Но… вы понимаете, я испытываю страшное любопытство при взгляде на этот камень… любопытство решительно одуряющее… Но оно, конечно также… понятно… с вашей стороны… хранить секрет… самый строгий…

При этих словах глаза ювелира оставались прикованными к рубину. Пальцы его, в которых он вертел лупу, вдруг вставили ее опять в глаз, и, не успев даже окончить фразы, он весь погрузился в рассматривание камня.

Минут через пять он положил лупу на стол и возвратил камень его законному владельцу, а сам, заложив руки в карманы, встал прямо против молодого француза с таким выражением, точно старался устоять против желания начать снова свой допрос.

— Милостивый государь, — наконец заговорил он, делая ударение на каждом слоге, — этот рубин самый огромный из всех, существующих на свете. Вы меня хорошо понимаете? Даже среди сокровищ персидского шаха, который владеет самыми прекрасными в мире камнями, даже у него нет камня величиной хотя бы в половину этого. Это единственный в мире камень, я утверждаю это и не возьму назад своих слов! А вы спокойно прогуливаетесь с таким царским сокровищем кармане! Простите меня за назойливость, но это весьма неосторожно!..

Что ж делать? — возразил молодой человек легким пожатием плеч.

— Но… например… поместить его в английский банк… я вас уверяю, что там наш знакомый запишет это не более как в двадцать минут… но мысль, что вы ходите по улицам Лондона с этим сокровищем, так близко от воров, эта мысль не даст мне уснуть… Это в высшей степени неблагоразумно… Позвольте мне, старому человеку, по-отечески предупредить вас об этом…

— В английский банк? Но я там никого не знаю… Может быть, вы согласитесь взять его себе на сохранение?

— Я весь к вашим услугам! Это чудный рубин… Но неужели вы бы желали также и от него освободиться? — спросил почти со страхом мистер Купер, лицо которого покрывалось всеми цветами радуги в ожидании ответа молодого человека.

Прежде чем ответить, француз взял необыкновенный камень и подержал его некоторое время в руках; потом, подняв его в уровень с глазами, он стал смотреть, как свет, проходя через полупрозрачный камень, сверкал в нем точно пламя.

— Жаль с ним расстаться, не правда ли? — вздохнул он с грустной улыбкой. — Но, наконец, ведь я не шах персидский, не принц индийский, не прекрасная женщина!.. Да! я его продам… если получу соответствующую цену…

При этих словах волнение мистера Купера дошло, кажется, до высшей степени, лицо его все более и более изменялось. Он вынул из кармана батистовый платок и отер лоб. Действительно, несмотря на свежесть утра, вся недавно выбритая физиономия честного торговца покрылась потом.

— В таком, случае, если вы этого желаете, — проговорил он дрожащим голосом, — мы попробуем дать ход этому делу.

И, схватив камень жадными руками, он опять принялся его рассматривать; то приближая, то удаляя от глаз, он заставлял свет играть в его гранях; щупал его и с любовью нежно глядел на него. Никогда никакой любитель картин, открывая где-нибудь позади лавки торговца старыми вещами истинную картину Рембрандта или Тициана, скрытую под массой запыленных дрянных картин, не почувствовал бы радости более сильной.

— Значит, вы хотите мне доверить ваш камень? — сказал он с трепетом.

— Да, я его вам доверяю!

— Благодарю! — воскликнул ювелир, желая побороть волнение, которое начинало сжимать ему горло, — ведь он, имея в руках в продолжение своей жизни множество красивых камней, никогда не встречался с таким чудом; мистер Купер попробовал шутить.

— Что особенно интересно в этом деле, — заговорил он с нервным смехом, — так именно, что нельзя даже подозревать вас в похищении. Ах! такой камень легко было бы узнать… Никто во всем мире не обладал таким колоссом! Сколько я знаю, ни в одной коллекции не упоминается о такой величине. Как я уже говорил, это — царь рубинов!..

— Ну, хорошо, сударь! Будьте теперь царским ювелиром! — сказал Оливье Дерош, оставляя ему камень.

Мистер Купер, тщательно взвесив его на своих точных весах, положил драгоценный камень в железную шкатулку.

Не запирая еще крышки, мистер Купер взял перо и четким почерком коммерсанта написал несколько строк на бумаге со штемпелем торгового дома.

Написанное он внимательно просмотрел и подал молодому человеку, который прочитал вполголоса:

«Я получил на сохранение от мистера Оливье Дероша необработанный рубин, весом в 930 карат, самый большой из всех, какие мне известны, для того, чтобы временно поместить его в Английский банк, с предложением найти покупателя.

Подписался: мистер Купер и К°.»

— Очень хорошо, многоуважаемый! — сказал молодой человек, складывая бумагу, чтобы спрятать в портфель. — Желаю, чтобы обладание этим камнем не тревожило вашего сна… Надеюсь, это не надолго. Вы найдете меня, как я уже вам сказал, в гостинице «Пельгам», в случае, если понадобится сообщить что-нибудь.

Молодой француз удалился, оставив достойного ювелира наедине с рубином.

Мистер Купер заперся на ключ в своей лаборатории и не выходил оттуда все послеобеденное время. Он испытывал камень, вертел в руках, ощупывал его, бил, перекладывал его на всякие весы, взвешивая со всевозможной точностью; словом, он отдался лихорадочному восторгу собирателя редкостей.

Ведь для мистера Купера это не было только коммерческой операцией, которая могла сделать его известным, нет, для него в этом было наслаждение артиста. Унего была страсть к своему ремеслу; один вид этого замечательного камня заставлял сердце его биться с тревожной быстротой.

Чтобы стать собственником этого камня, без всякого сомнения, он бы пожертвовал всем своим состоянием. Но он был слишком благоразумен, слишком дорожил благами жизни,чтобы мечтать о подобной глупости; оставалось только согласиться поискать покупателя, — для ювелира, влюбленного в свою профессию, довольно и взятой на себя подобной миссии.

Спустя дней восемь, каждый, открывая какую-нибудь английскую газету, мог быть уверенным, что найдет там один или два столбца, посвященные дневным событиям, с такими заглавиями:

Чудовищный камень, написано было в одной газете.

Мамонт рубинов, в другой.

Самый громадный камень в мире.

Французский рубин.

Царь рубинов.

Стоит всех драгоценных камней.

Историческая драгоценность.

Счастье в одной драгоценности и т. д.

Не было такого листка, который не твердил бы об этом; знаменитый рубин стал предметом всех разговоров. Рассказывали, что известные ювелиры с улицы Бонд, мистер Купер и К°, получив предложение купить необыкновенный камень и не имея на это собственных средств, образовали синдикат, чтобы приобрести камень и отшлифовать его. Этот синдикат из богатейших купцов Лондона предлагал за камень громадную сумму в четыреста сорок тысяч фунтов стерлингов, т. е. больше одиннадцати миллионов франков.

Предложение было принято.

Насчет образования синдиката количество статей все увеличивалось, в легком, шутливом тоне, или в серьезном, смотря по направлению журнала; что же касается самой вещи, то здесь уже печать давала полную волю фантазии.

Вся публика была заинтересована; бились об заклад, держали пари; каждый имел собственное мнение, каждый толковал по-своему. Не было обеда, где бы каждый, едва успев проглотить первое блюдо, не задавал бы соседу одного и того же вопроса.

— Каково ваше мнение, мадам или мадемуазель, об этом замечательном рубине?..

Некоторые из верного источника сообщали, что камень стоит в двенадцать раз больше объявленной цены; другие уже утверждали, что камень в столько карат ускользает от определенной оценки, — он может быть оценен наполовину меньше и в десять раз больше. Почтенные торговцы кивали головами, полагая, что синдикат сделал большую неосторожность, что ему трудно будет возместить уплаченные деньги-Многие дамы стали презрительно отзываться о своих украшениях; не один супруг мог услышать язвительные замечания насчет ничтожества бриллиантов той дамы, от камней которой прежде приходили в восторг и даже сохли от зависти ее добрые приятельницы.

— Дорогая моя, кажется, бриллианты теперь не имеют никакой ценности?..

— То же и я слышала… а ведь правда, у меня темные волосы, рубины гораздо более шли бы ко мне…

— Да, но если все захотят рубинов, их не найдешь потом… Надо спешить…

— Милый Альфред, нельзя ли на моем ожерелье переменить бриллианты на рубины?.. Бриллианты вышли из моды. Никто их больше не носит…

— Это семейные бриллианты!.. Подумай! — возражал супруг.

Раздраженные мужья поднимали руки к небу, отцы жаловались на кокетство дочерей. Дамы, которые носили рубины, возгордились. Те же, у которых их не было, чувствовали сильное желание растоптать ногами это необходимое украшение. В четыре дня магазины ювелиров были положительно обобраны, и заметно было особенное возрастание цены на рубины. Даже в пансионах и школах девочки говорили о знаменитом рубине и выражали желание, когда они вырастут, выйти замуж только за такого господина, который им предложит самые большие рубиновые камни.

Понятно, что личность собственника чудесного камня стала особенно занимать всех и каждого. Кто знает Лондон, тот поймет, с какой быстротой расходятся там все сплетни. Складывались всевозможные легенды насчет личности Оливье Дероша. Плохо только, что никто его не знал. Французская колония, довольно многочисленная в Лондоне, ничего не знала о его существовании. Имя его, весьма обыкновенное, ничего не говорило. Его не знал ни посланник, ни французский консул. Он не принадлежал ни к какой партии, но, вероятно, не был несостоятельным. Не получая на это ответов, оставалось или из всех легенд создать биографию этого человека, что и случилось, или подождать, не захочет ли он проявиться тем или другим способом.

Но что особенно возбуждало любопытство, так это разрешение вопроса, откуда он мог достать такой камень. Об этом все с тоской спрашивали друг друга. И, наконец, все хлынули на улицу Бонд, особенно после того, как пронесся слух, наделавший шума, что рубин выставлен у Купера за железной решеткой.

В этот вечер во всех ресторанах таинственный вопрос принял иную форму; уже не спрашивали:

— Что вы думаете о рубине?

— Видели ли вы рубин?

И было величайшим позором признаться, что не видел его. Несчастный Купер и его компаньоны боялись потерять головы; чтобы лучше видеть рубин, у них разбили стекло витрины, стоящее больше двадцати фунтов стерлингов.

Но все толки шли только про камень.

Что же касается героя, счастливого собственника самого прекрасного рубина на свете, так он только что снял обширный, комфортабельно меблированный дом на улице Кромвеля, о чем немедленно разнеслась молва. Те люди, которые прекрасно знали этот дом, обедали там сколько раз, имели сношения с владельцем дома, У которого были больные легкие и который проводил зиму в Ницце, — эти люди сразу приобрели значительное почтение.

— Господин такой-то! А! да… он знает дом, где живет собственник рубина… Нужно его пригласить завтра Же к себе на обед…

И, в благодарность за обед, господин этот должен был описывать вдоль и поперек жилище владельца рубина. Узнали достоверно, что дом этот вполне «респектабельный», конюшни роскошны, а меблировка не только хорошего вкуса, но «эстетична». Драгоценное сведение!.. Все радовались, получив хоть какое-нибудь понятие о склонностях жильца дома. Это уже было «нечто».

Вскоре увидели в парке фаэтон, запряженный парой чистокровных лошадей; в фаэтоне молодой человек элегантно одетый, свободно правил лошадьми.

— Владелец рубина! — сейчас же пронеслось повсюду. Сколько прекрасных глаз устремилось на него. Сколько лиц обернулось в сторону его экипажа, приняло ангельский вид!.. Сколько нежных улыбок!.. Отцы и матери этих очаровательных девиц, прекрасно знавшие их характер дома, были очень удивлены… Но сами они, занятые трогательным осмотром богатого иностранца, не имели времени критиковать поведение своих дочерей…

И в самом деле, ведь это человек, имеющий в кармане такой рубин! Есть от чего улыбаться, я думаю! И девушка, которой удалось бы выйти за него замуж, разве не была бы в большом выигрыше! Ни на одного человека никогда не устремлялось столько взглядов. Молодые люди заметили, что «он недурно правит», «для француза», поспешили они прибавить; а дамы, все без исключения, находили его очаровательным. Вся женская половина из бывших в этот день в парке решила немедленно же завести знакомство с молодым человеком, таким богатым, и не одна из матерей, окидывая взглядом самую красивую из дочерей, сказала себе:

— Вот какого жениха нужно для моей красавицы! — и, наверно, поклялась ничего не упустить, чтобы добиться такого желанного брака.

Последствием этой прогулки было то, что известные швеи, модистки, перчаточники и сапожники получили заказов в три раза больше, чем обыкновенно, и в десять раз большего труда им стоило угодить своим клиентам. Ах! какая это ужасная конкуренция в Лондоне, и как трудно добиваться, чтобы не остаться позади!

На следующий день мистер Рютвен, член парламента, и мистрис Рютвен, его жена, сидели за завтраком в обществе своих детей. Было около девяти часов утра. Мистрис Рютвен, с правильным лицом, прекрасной еще фигурой, затянутая в платье из серого сукна, которое застегивалось на пуговицы до самого подбородка, сидела перед серебряной вазой, вокруг которой стояли широкие чашки. Напротив нее мистер Рютвен торопливо ел яичницу с ветчиной, запивая ее в то же время крепким чаем и пробегая глазами газеты. По сторонам продолговатого стола сидели три молодые девушки, а два места были пустые. Все три девицы походили друг на друга, но одна из них была, очевидно, объявлена красавицей семьи. Это видно было по ее весьма красивому лицу, и, кроме того, по ее более изысканной прическе, более изящному туалету, а также по известному высокомерному и грубому тону с сестрами, который, как говорят, всегда сопровождает признанную роль красавицы в британских семействах. Ее сестры были только недурны; но она вполне очаровательна, с волосами цвета золоченой бронзы, розовыми щеками и тонкой талией.

— Еще чаю, Мюриель? — сказала с улыбкой мистрис Рютвен.

— Да, пожалуйста!

— А вы хотите, Полли, Марта? — продолжала мистрис Рютвен менее нежным тоном. — Я вам советую, Марта, не пить его; это вам портит цвет лица, вы были ужасно красны вчера на балу.

— Это не моя вина, — отвечала Марта недовольным тоном.

— Но от этого вы не можете похорошеть, моя милая… Мюриель, милочка, еще немножко сливок в чай… Для вас есть еще горячие бисквиты… Я знаю, вы их любите…

— О! но это испортит ей цвет лица! — заметила Полли ироническим тоном.

— Ее цвет лица не может испортиться, — произнесла мистрис Рютвен с гордостью. — Она может танцевать всю ночь, и на ней не отразится…

— Я бы хотела, чтобы оставили в покое мой цвет лица! — проворчала нетерпеливо Мюриель.

— Где это ваш брат, Боб, Марта? — поспешила спросить мистрис Рютвен, чтобы переменить разговор. — Как это он до сих пор еще не вышел?

— Я это не знаю!..

— Пойдите напомните, что завтрак подан.

— Мюриель может пойти!

Мюриель не шевельнулась и с равнодушным видом продолжала есть жаркое.

Видя, что ни одна из дочерей не поднимается, мистрис Рютвен встала с места и нажала пуговку звонка.

— Сообщите мистеру Роберту, что уже полчаса, как подан завтрак! — приказала она появившейся прислуге.

— Какие новости в газетах? — обратилась она к мужу, садясь снова на свое место.

— Гм!.. фонды понижаются… слухи о европейской войне… египетский вопрос… длинная статья о драгоценных камнях… биография этого знаменитого господина Дероша…

— Ах, прочтите! — воскликнули все четыре дамы в один голос, внезапно заинтересованные…

Тогда отец прочел от начала до конца статью, в которой сообщалась несколько фантастическая биография молодого француза.

Когда он закончил, вокруг стола воцарилось довольно продолжительное молчание.

— Джордж, — сказала наконец мистрис Рютвен, нарушая молчание, — как вы думаете, не должны ли мы познакомиться с этим молодым человеком?

— Э! какой молодой человек? А, этот француз! Совершенно не знаю зачем.

— Это нужно безусловно, — продолжала жена. — Не может ли кто-нибудь вам его представить?

— Каким образом и где?

— Но… в клубе… в собрании… в парламенте!., да где вы захотите!

— Я не вижу в этом надобности!.. Во всяком случае, — добавил мистер Рютвен, — нужно подождать, пока он станет известен. Это, может быть, какой-нибудь авантюрист… большая часть иностранцев авантюристы.

— Это абсурд! — сказала резким тоном мистрис Рютвен. — Человек, имеющий такие рубины, не может быть каким-то бродягой. Подумайте, если мы будем ждать дома, его у нас перебьют, и мы останемся в толпе! Тогда мы будем для него таким же семейством, каких тысячи. Нужно найти средство познакомиться с ним раньше!

В эту минуту появился Боб, отсутствовавший брат, высокий молодой человек, белокурый и розовый. Он прикоснулся губами ко лбу матери, пробормотал: «С добрым утром!», проходя мимо отца, и сел на один из пустых стульев, посылая оттуда легкий кивок головой своим сестрам.

— Вы всегда опаздываете, Боб, — вздохнула мистрис с упреком, подавая ему чашку чая. — Вы, к тому же, знаете, что своей неаккуратностью приводите меня в ужас!

— А Реджинальд? — заметила Полли, которая, казалось, была в семье чем-то вроде Иоанна Златоуста. — Реджинальд постоянно опаздывает, а ему никогда ничего не говорится!

— Реджинальд — старший сын, — ответила тотчас же мистрис Рютвен. — Я вас прошу не забывать этого!..

Перед этим британским аргументом Полли уступила и замолчала.

— О чем пишут? — спросил Боб веселым тоном, доставая себе из буфета большой кусок холодной говядины.

— О мистере Дероше! — ответили все дамы вместе.

— Это становится законом, — заметил Боб, смеясь, — ни о чем больше не говорят, как только о нем. Половина женщин Лондона потеряла головы из-за этого рубина. А знаете, я его встретил, этого феномена!

— Встретил?

— Где?

— Когда?

— Как?

— Вчера я был в Гамптонских верфях и поехал кататься на лодке… нас опрокинуло судно с углем… Молодой человек тоже ехал в лодке… Это замечательный гребец и пловец… он меня вытащил. Мы обменялись карточками, и таким образом я узнал этого знаменитого Дероша.

— Боб! Я прощаю вам все ваши шалости прошедшие и будущие! — воскликнула обрадованная мистрис Рютвен. — Вы, по крайней мере, пригласили его прийти?

— Ба!.. чтобы посмотреть кучу дам? — сказал Боб непочтительно. — Очень это интересно!

— Джордж! Вы должны сделать ему визит.

— Я? — возразил мистер Рютвен, поднимая голову. — Пусть меня повесят, если я пойду…

— Вы это должны, непременно должны сделать! — повторила мистрис Рютвен решительно. — Это будет только благодарностью за спасение вашего сына…

— Ах, ах! — воскликнул Боб, заливаясь громким смехом. — Я, вероятно, не сумел бы выплыть?., бедный ребенок!..

—Я думаю, что он сам может о себе позаботиться! — сказал мистер Рютвен, улыбаясь.

— Если вы не сделаете этого, то сделаю я! — продолжала мистрис Рютвен. — Самая простая вежливость требует, чтобы мы пригласили его завтра к обеду!

Оба мужчины опрокинулись на спинки своих стульев, хохоча от всей души.

— Так я сейчас же напишу ему несколько слов, — продолжала мистрис Рютвен, не двигаясь. — Его адрес Боб?

— 304 bis, улица Кромвеля, — сказала в ту же минуту Мюриель.

— О! о! мисс Мюриель!.. Как это вы знаете, скажите пожалуйста? — спросил Боб.

— Я прочитала в газете, — отвечала совершенно спокойно молодая девушка, — а вчера, катаясь верхом по парку, проезжала мимо его дома… Он очень красив…

— Отлично! напишем! — сказал мистер Рютвен, соглашаясь. — Мы увидим этого удивительного мистера Дероша.

— Он имеет вид вполне порядочного молодого человека! — добавил Боб, уплетая апельсиновый мармелад.

ГЛАВА III. В клубе Мельтон

Мистрис Рютвен не одна считала счастьем познакомиться с владельцем рубина. Английское общество употребляло все усилия, повсюду преследуя того, кого прозвали львом дня, —и с тех пор, как протрубили его имя, — Оливье Дерош попал в моду: его стали приглашать повсюду, он был необходим на всех вечерах. Его рубины, величиной с куриное яйцо, открыли ему входы в самые неприступные крепости и, в большинстве случаев, они заменили ему всякие рекомендации. Его буквально рвали друг у друга.

И действительно, он мог бы жить припеваючи, как сыр в масле. Приглашавшие его — это толпа зевак, которые жаждали только его видеть, для них это был огромный слиток золота. Других качеств от него не требовали, но, однако, они у него были. И вот, когда прошел первый взрыв любопытства, все вдруг заметили, что У молодого Креза прекрасная наружность, есть ум, образование и непринужденные манеры. Молодые люди признали в нем наилучшего товарища из всех, каких они встречали. Молодые девушки называли его несравненным танцором. Маменьки хвалили его за любезность и внимательность. Очень скоро популярность, которую он приобрел так скоро, но которая так же быстро могла бы и исчезнуть, эта популярность, наоборот, утвердилась на прочных основаниях.

Только устояли пока отцы да солидные мужья. Они при взгляде на молодого человека были несколько сбиты с толку. Почему? Наверно, потому, что сам иностранец не окружал себя таинственностью. Не открывая своего секрета относительно происхождения камней, он никому не отказывал давать сведения из своей биографии. Но вот беда — эти сведения были совершенно бесцветны. Можно было согласиться с тысячью других, но эти не проливали никакого света на тот пункт, который особенно всех интересовал.

Мистер Дерош обыкновенно рассказывал, что он родом из маленького городка Перигорд, где его отец был нотариусом. Учился он в лицее Лавуазье, под надзором старого дяди, известного ученого, в лаборатории которого он также работал некоторое время. Потом он путешествовал, чтобы усовершенствоваться в языках, особенно в английском, который больше всего нравился; когда же он хорошо изучил этот язык, то захотел побывать в Англии. Все это он рассказывал вполне свободно, ничего не утаивая, каждый мог это понять!

Но это нисколько не приближало к разъяснению интересующего всех вопроса о происхождении камней.

— Очевидно, — говорил однажды лорд Темпль в клубе Мельтон, где в этот вечер особенно оживленно разбирали личность мистера Дероша, предложившего себя кандидатом в члены клуба, — все это очень ясно и весьма понятно, что молодой человек желает вступить в члены этого клуба; только это не то, что нас интересует.

— Да, в его биографии все ясно, исключая один только темный пункт, который мы именно и желали бы знать, — сказал сэр Джон Ольдфиельд, член академии живописи.

— А что же именно вы хотели бы узнать? — спросил с особенным нетерпением Фицморрис Троттер.

— Происхождение его богатства!

— Вы хотели бы увидеть курицу, которая несет рубиновые яйца? Может быть, даже разрезать ей живот? Стоит об этом так много беспокоиться! Я же лучше согласился бы никогда не проникать в эту тайну, только чтобы подольше видеть этого героя среди нас. Если он исчезнет, никогда больше нам не придется есть таких обедов, какие он дает; я это говорю потому, что сам видел. Не правда ли, майор Фейерлей?

— Его гостеприимство, как и его обращение, безупречны! — поспешил ответить майор.

— Есть другие вещи, о которых надо подумать, — произнес многозначительно лорд Темпль. — Каково происхождение этого молодого иностранца? Какое у него родство? Был ли их род знаменит, где и когда? или, быть может, он только выдвинулся из неизвестности? Ведь в наш век жизнь идет быстрыми шагами и не знаешь, где остановятся ее причуды!

— Лорд Темпль прав, — заявил маленький лорд Эртон важным тоном. — Наш клуб взял за правило удалять немедленно всех выскочек и авантюристов!

— Ну, выскочек не всегда! — проворчал сквозь зубы Фицморрис.

Лорд Эртон, недавно и совершенно неожиданно произведенный в число пэров, еще до сих пор не мог прийти в себя от такого неожиданного счастья. Двоюродный брат в десятой степени предыдущего сановника, он вырос в неизвестности, где-то в глухой провинции, не имея даже надежды когда-нибудь увидеть роскошное жилище и быть представленным своим благородным родственникам. Только неожиданная смерть, поразившая целый ряд наследников этого рода, открыла ему дорогу, вдруг сделав владельцем громких титулов и прекрасных имений.

Бедный лорд, некрасивый, хилый, мало интеллигентный, без положения, человек, на которого свет до сих пор не обращал внимания, вдруг был отыскан, возвеличен, окружен лестью. Другой на его месте, может быть, стал бы пессимистом при виде таких неожиданных поворотов своей судьбы, а он вовсе нет. Как осел, на котором возят реликвии, он по наивности зачванился, принимая на свой счет всякий поклон.

И все-таки лорд не мог, хотя немного, не страдать от пробелов своего воспитания, чувствительных в его нынешней обстановке. Он не вырос в роскоши и, очутившись в теперешнем положении, ставшем уже неоспоримым фактом, часто мучился от незнания этикета и неумения держать себя. Всеми силами стараясь дополнить недостатки воспитания, он подражал другим. Вступив в палату лордов, он сразу был поражен торжественностью и величием манер лорда Темпля. Для ничтожного и невоспитанного Эртона лорд Темпль показался совершенством, образцом благородства, и он стал подражать ему, стал следовать по пятам и повторять его слова, предупреждая даже его мысли.

В противоположность ему лорд Темпль с колыбели уже привык видеть себя пэром. Это обстоятельство, конечно, в связи с другими внушили ему чрезмерно высокое мнение о своих достоинствах.

Он ин с кем не равнял себя, считая неизмеримо выше; с гордой осанкой, он весь дышал тщеславием и самодовольством. Да, наконец, у него были и основания для самодовольства. Высокий, красивый, величественный, с высоким титулом и большими доходами, умный, прекрасный отец и супруг, справедливый властелин и покровитель искусств, благородно растрачивая свои доходы, он щедрой рукой жертвовал на благотворительные дела, причем всякая такая жертва носила особенный характер величия; и, конечно, он мог считать себя редким типом, законченным образцом человеческого совершенства.

Все в нем — все привычки, поступки, самые незначительные слова — все доказывало его глубокое убеждение в своем высоком достоинстве.

Среди множества других лорд Темпль видел в себе человека либерального образа мыслей, который сочувствовал прогрессу и чтил только истинные заслуги. На самом же деле ничего не было более ретроградного, полного предубеждений, как мозг благородного лорда.

— Да, — возразил лорд Темпль с удвоенной важностью, — таков всегда был дух клуба Мельтон. Я же, со своей стороны, признаю священным долгом вообще останавливать вторжение иностранцев! Итак, как я уже сейчас об этом спрашивал, что мы знаем о происхождении кандидата?

— Мистер Дерош племянник одного действительного члена французского института, — сказал на это один атташе при посольстве, который только что вошел в клуб. — Говорить много о том, что вы уже и сами знаете не считаю нужным, могу только подтвердить, что молодой человек, о чем он сам сообщил, действительно получил образование в лицее Лавуазье, где оставил прекрасные о себе воспоминания, и что его наклонности достойны уважения; наш представитель в Лондоне отнесся к нему с большим доверием.

— Достойны уважения! — повторил лорд Темпль с презрительной складкой около носа.

— Его дядя, кажется, химик Гарди, профессор в музее естественной истории, — сказал кто-то, — это человек, имеющий за собой большие научные заслуги.

— А кто же умеет лучше, чем вы, господа англичане, ценить заслуги? — произнес атташе посольства, указывая глазами на Отто Мейстера, знаменитого немецкого лингвиста, переселившегося в Англию, который сидел, погруженный в какой-то журнал и не принимал участия в споре.

— Вы слышите, господин Мейстер, — сказал сэр Джон Ольдфиельд, возвышая голос, — вам говорят любезности!

Ученый был несколько туг на ухо; его рассеянность и невнимательность часто были предметом шуток.

— А! о! конечно! много обязан! — произнес он, немного смешавшись, поднимая голову.

— Отдают честь вашим заслугам, — продолжал сэр Джон, — и говорят, что мы умеем их ценить!

— И прибавьте: их вознаграждать, — сказал ученый как можно более любезно. — Звание кавалера ордена, которым только что пожаловали действительного художника, есть тому блестящее доказательство.

— Отлично!. — продолжал восхищенный Фицморрис, — еще новая зацепка!

Чего больше всего не мог терпеть сэр Джон, так это, когда затрагивали его профессию и недавнее получение титула.

Талантливый живописец, человек любезный и простой — он был таким до той роковой минуты, когда королева пожаловала его титулом кавалера. Это его совершенно переменило. Мистер Ольдфиельд, художник, милый человек, превратился в сэра Джона Ольдфиельда, лицо почтенное и важное. С тех пор он перестал рассуждать по вопросам искусства, точно считая это ниже своего достоинства, и для него даже было чуть не оскорблением, если кто-нибудь начинал говорить о его картинах.

— Возвратимся к предмету нашего разговора, — сказал сухо сэр Джон, — если допустить, что мы действительно даем место заслугам, то кто нам скажет, что мистер Дерош имеет какие-нибудь, кроме громадного богатства?

— Заслуга уже в том, что богатство это соединяется со щедростью! — резко воскликнул Фицморрис Троттер. — Господи Боже! Сколько затруднений! Куда же мы идем, если в наш клуб будут приниматься только гениальные люди? Прекрасный человек, манеры безукоризненны, человек, за которого отвечают все его соотечественники и который может истратить тысячу гиней так же легко, как я двенадцать су, чего же вам еще нужно?

— Да, да; но чист ли источник его богатства?

— Об этом долго спрашивать, — сказал майор Фейерлей, смеясь несколько цинично. — Все, что я могу утверждать со своей стороны, так это, что источник его вин очень чист. Ах! друзья мои, какой погреб! Я бы не отказался быть у него ключником! А какой стол! И кухня у него только французская, заметьте это!

— А затем, — прибавил Фицморрис, — разве трудно представить себе этот знаменитый источник? Эти рубины добывают в копях, это ясно. Но только владение такими копями он держит в секрете; это еще яснее. Но если он отказывается объяснить нам, где они находятся, то мы очень наивны, удивляясь этому; разве каждый из нас не поступил бы точно также?

— Я долго говорил с ним о его путешествиях, — сказал майор, — он был в Индии и знает ее очень хорошо. Я убежден, что там-то и находится его сокровище!

— Вы, значит, у него обедали, Троттер? — не без зависти спросил Джон Ольдфиельд. — Этот дьявол Фицморрис всюду пролезет! Нет никого, с кем бы он не был знаком, никакой любопытной вещи, которой бы он не видел, никакого коммерческого дела, где бы он не знал последнего слова…

— Сомнительная выгода, так как чем большеузнаешь, тем больше теряешь волос, —сказал Фицморрис меланхолично. — Но серьезно, мистер Дерош стоит того чтобы с ним познакомиться. Сэр Джон, вы любите хорошо покушать, вам бы следовало к нему отправиться. Лакомство было одной из слабостей академика.

— Действительно ли у него так хорошо едят? — спросил он с загоревшимся взглядом.

— Чудно! А какие ликеры! какие сигары! не говорю уже о серебре…

— Говорят также, что меблировка его дома необыкновенна.

— Удивительна! Вы хорошо можете понять, что человек, который беззаботно платит по сметам архитектора, может надеяться на хорошую меблировку.

— Одних денег для этого недостаточно! — произнес лорд Темпль, который не пропускал случая сказать банальность.

— Согласен, но у господина Дероша прекрасный вкус. Это тонкий знаток, можно сказать без лести. Одного взгляда для него довольно, чтобы обнаружить подозрительное полотно, по одному вкусу он узнает поддельное вино!

— Вы говорите по собственному опыту! — смеясь довольно грубо, спросил майор. — Вы, вероятно, предлагали ему на пробу бочки ваших настоек?

— Хотя бы и предлагал! — возразил Фицморрис невозмутимо. — Я видел, как он в десять минут тратил двести гиней… самый любезный человек на свете, особенно в сравнении с майором!

Фицморрис Троттер был человек особенный. Красивый, но уже поживший и с лысиной, одаренный всевозможными способностями, он не имел только твердости и постоянства и оставался всегда ни при чем. Как никто, он мог быстро начертить силуэт, спеть романс, аккомпанировать; он играл на всех инструментах, устраивал домашние спектакли, игры, шарады, вообще в дни своей молодости был везде желанным гостем. Но все это не увеличивало его доходов. Напротив, от праздной, бесполезной жизни, да к тому же дорого стоящей, все имение его уплыло. А кроме этого он ничего не имел. Приближался сороковой год. Все его проказы, шутки, комические песни, все его таланты привели только к тому, что на лице появились морщины, а на голове — лысина. Приглашать его стали реже. Иные даже шептались, что становится опасно часто его посещать: он готов был всегда попросить взаймы, предложить невыгодную сделку или напроситься на обед. Стали к нему поворачиваться спиной. Словом, популярность его падала.

Вследствие всего этого выгоды клубной жизни становились для него драгоценнее. Теперь, пока не было никаких поводов изгнать его из клуба, — этого удивительного лондонского учреждения, особенно привлекательного для тех, кто имел тощий кошелек, а жизнь любил вести шикарную, — он еще держался.

Вход в клуб был несколько затруднен, но раз двери открылись, тогда достаточно было незначительных средств, чтобы разыгрывать там роль богатого князя. Тридцать гиней за вход, а за двенадцать или пятнадцать гиней ежегодно можно было пользоваться роскошным дворцом, журналами, газетами, книгами, древними и новыми картинами, статуями, залами для игр, кабинетами для работы и многим другим.

Каждый член клуба имел право принимать там гостей в специальной зале, получать письма и даже иметь свою отдельную спальню с постелью, стулом и умывальником, где можно было свободно ночевать.

Наконец, он мог там завтракать очень хорошо за двадцать два су, закусывать за восемнадцать и обедать за двадцать. В общем три франка.

Что касается майора Фейерлея, то и он был не меньший лакомка, чем его друг Фицморрис. Он также имел большие потребности и малые средства. Как все английские офицеры, майор побывал в Индии, откуда выбрался с большими затруднениями. О нем ходили нелестные слухи, как о несносном человеке. Все заметили, что он постоянно носил с собой карты и всегда готов был предложить сыграть, причем был замечательно счастлив в игре.

Про него рассказывали ужасные вещи. Совсем молодым майор был в Дели во время восстания сипаев. Там он прославился страшными жестокостями при их усмирении; говорили, что он собственными руками перевешал множество сипаев. Да и, действительно, при взгляде на его круглые неподвижные глаза, его худое нервное лицо, на его сухие руки, похожие на когти хищной птицы, и на выражение холодной жестокости в уголках его рта, можно было ясно представить себе безжалостного судью и победителя без снисхождения; что же, кроме этого, могли найти в нем несчастные бунтовщики?

— Резюмируя сказанное, — заговорил лорд Темпль который в таких собраниях брал на себя роль председателя, — мы придем к заключению, что если нельзя сказать ничего невыгодного про кандидата, то все-таки он не принадлежит к знатному роду, что мы привыкли требовать от наших членов…

— Да, — подхватил живо маленький лорд Эртон, — лорд Темпль говорит правду. Приглашать его, быть на его обедах — это очень приятно; но открыть ему двери клуба Мельтон — это, в некотором роде, вводить его в наши семейства. А кто в нашем клубе согласился бы вступить в ним в родство?

— Погодите вы! — вскричал с громким смехом Фицморрис. — Я не знаю ни одной невесты в нашем обществе, которая не согласилась бы сию минуту стать женой миллионера!

— Фицморрис, вы меня удивляете! — произнес лорд Темпль тоном строгого осуждения.

— Боже мой! он только сказал громко то, что каждый думает про себя! — заметил майор.

— Каждый!.. Можете говорить только за себя, я вас прошу. Я отказываюсь верить, что наши девицы имеют такие алчные и низкие желания! — сказал с жаром лорд Эртон.

— Однако кто же это имеет больше оснований знать это? — проворчал Фицморрис с нахальством.

— Благородно сказано, лорд Эртон! — произнес лорд Темпль покровительственным тоном.

— И я прибавлю, — продолжал маленький человек, сознавая за собой победу, — что ни в каком случае мы не должны сочувствовать подобным алчным желаниям. В последнем случае, чему удивляются в этом иностранце, кроме легкости, с какой он разбрасывает пригоршнями золото? Разве эта легкость растраты не есть дурной признак? Истинный джентльмен более бережет свое богатство, которого он только простой хранитель…

— Есть некоторая правда в том, что вы говорите, мой молодой друг, — перебил его лорд Темпль назидательным тоном, — но ничего не надо доводить до крайности (маленького лорда считали скрягой, так как, проведя юность в бедности, он имел закоренелую наклонность сберегать шиллинги и не впадать в противоположную крайность), — есть середина между пустой расточительностью и мелочной бережливостью. Люди нашего круга, воспитанные в роскоши, и должны жить широко…

— Пошел! — заворчал Фицморрис, нетерпеливо вставая, — теперь они запрягутся в «наш круг» и не выйдут из него всю ночь. Фейерлей, не хотите ли сыграть партию на бильярде?

— Чудак! — сказал майор минуту спустя. — Как расходилась у него желчь! А знаете, ведь говорят, что прекрасная Мюриель Рютвен поклялась стать леди Эртон до истечения этого года.

— Она способна этого достигнуть, маленькая волшебница! Но вы забываете, что он других взглядов. Ведь он хочет, из подражания патрону, жениться на одной из рода Плантагенетов и постарается улизнуть от Мюриель Рютвен.

— Этого не случится. Она сильнее его, да это не так трудно: подобные простофили всегда позволяют себя взнуздать…

ГЛАВА IV. У леди Дункан и у мистера Стальброда

Знаменитый рубин был отшлифован. На подушечке из белого бархата, в хрустальном ящике, окруженном стальной решеткой, под охраной трех сильных полисменов, он был выставлен для публики в Сен-Джемской галерее. Две сотни рассыльных, одинаково одетых в красное платье и голубые шапки, ходили один за другим с утра до вечера вдоль тротуаров Главной улицы и Пиккадили, чтобы сообщить народу об этом событии и раздавать проходящим полное описание.

«Рубин Великого Ламы» — таково было название, которое синдикат покупателей считал возможным присвоить этому драгоценному камню, исходя из того, что он был цвета «голубиной крови», а эта разновидность рубинов самая редкая, а потому самая драгоценная, встречается только в стране, где живут ламы, то есть в Тибете.

После шлифовки камень весил только девятьсот семь каратов, но оставался еще, как говорилось в объявлении, «колоссальным рубином, самым прекрасным из всех, какие только видело человечество».

Хотя нужно было платить два шиллинга за вход на галерею выставки и пять шиллингов по пятницам, но толпа теснилась там беспрерывно.

Само собой, Оливье Дерош и его чудесное богатство были более, чем когда-либо, предметом разговоров в клубе и салонах. В десятый раз уже говорили об этом у леди Дункан. Последняя даже утверждала, что встретила француза в дверях магазина Купера в тот день, когда он нес туда камень. Леди Дункан жила со своей дочерью Этель и сыном Кириллом в маленьком доме, который она снимала на улице Курсон на сезон с апреля до конца июля. Осень и зиму они проводили на водах, в городах континента, и, если их приглашали, то жили в замках богатых родственников или друзей. Ведь леди Дункан была небогата. Муж ее, морской офицер, почти всегда отсутствовал, находясь на службе где-то в далеких морях и не имел больших средств, леди Дункан приходилось вести незавидное для светской дамы существование и бороться с недостатками.

У нее был приемный день; была карета и большой штат прислуги, как требует того английский обычай. Но под этим наружным блеском скрывалась все возраставшая невозможность вести такой образ жизни. Кирилл не мог сдать никакого экзамена и был, кажется, способен только на то, чтобы показывать всем свои удивительные жилеты и безукоризненные галстуки. Этель, одна из красавиц на балах, которые она посещала, каждый раз была в затруднении приобрести новые перчатки и втайне завидовала тем бедным девицам, которые получали еженедельный заработок, добытый тяжелым трудом. И, однако, всю эту ежеминутную пытку надо было выносить со спокойным лицом; подобно маленьким спартанцам, надо было смеяться, чувствуя уколы.

В этот вечер на чаепитии у леди Дункан Кирилл болтал с лордом Эртоном, его товарищем по коллегии, когда вошел их общий друг Боб Рютвен и поклонился дамам.

— А сестры ваши будут у нас сегодня? — спросила Этель.

— По крайней мере одна. Это — очередь Марты, кажется?

—Очередь?

— Вы знаете, чтобы не вывозить в свет всех вместе, мать берет их по очереди, по старшинству, — сказал молодой Рютвен, смеясь, — но я уверен, что Мюриель выезжает не в очередь, гораздо чаще других…

— Мюриель действительно очень красива, — заметила мисс Дункан.

— Не дурна… но есть лучше, — прибавил Боб, раскланиваясь перед молодой девушкой… — У вас будет сегодня мистер Дерош? — спросил он вслед за этим.

— Нет… Ведь мы с ним не знакомы.

— Надо познакомиться… Это необходимо… Выбудете на балу у лорда Темпля?

— Без сомнения. Мы ведь везде бываем: для меня, к несчастью, нет очереди…

— Вот и отлично, я вам представлю мистера Дероша; он получил приглашение.

— Меня это совсем не интересует.

— Увидим, Этель! Вы не знаете, что дело идет о обладателе рубинов, — самый интересный вопрос нынешнего сезона.

— О! прошу вас, милый Боб, не говорите, как старая баба! — воскликнула Этель. — Нет, я не желаю с ним знакомиться!

— Как вам угодно… Но берегитесь, это покажется странным… Все невесты только и думают, что о нем. Он недавно обедал у нас, и Мюриель уже…

— Пожалуйста, прошу вас замолчать и не выдавать секретов вашей сестры!.. Если бы она слышала!..

— В самом деле, вот и она! — воскликнул Боб, притворяясь испуганным. — Куда мне бежать, куда спрятаться?

— Мюриель, — сказала мисс Дункан, пожимая руку молодой девушки, — ваш брат заявляет, что вы уже записали знаменитого мистера Дероша в число ваших поклонников? Неужели это правда?

— Я бы очень гордилась этим! — возразила Мюриель. — Это очаровательный молодой человек, серьезный, необыкновенно молчаливый, но все-таки очень интересный.

— Интересный, когда он молчит?

— Я не могу вам этого выразить, но он производит впечатление чего-то необыкновенного, точно он обдумывает какой-то большой проект. Я никогда не встречала человека, который бы мне так понравился с первого раза.

— Что я говорил, Этель?.. Не пройдет и месяца, как всемолодые девицы Лондона будут думать так же!.. Вот повезло! Со своей стороны искренно говорю, что этонесправедливо!

— Как несправедливо? Милый Боб, не вы ли желаете быть выделенным из числа простых смертных? Разве не известно, что все, от первого до последнего, обожают золотого тельца!

— О! Этель, зачем так насмехаться! — сказала мисс Рютвен. — Но я уверена, что он, вероятно, оттого так нравится, что богат.

Этель улыбнулась.

— Боб, вот вам ответ. Мистер Дерош оттого так интересен, что он богат. А вы, мой бедный друг, только младший сын, и можете быть уверены, что только ваши личные качества должны быть вашими заслугами!

— Благодарю! Я желал бы лучше иметь сто тысяч дохода! — заметил Боб с гримасой.

— Ах, и я бы желала! — сказала Этель, вздыхая. — Если бы мы могли иметь все то, чего мы желаем!

— А можно узнать, чего бы вы желали? — спросил лорд Эртон, приближаясь.

Мисс Дункан сейчас же ответила:

— Да вот, найти средство, как заплатить по счету торговцу семенами, который сегодня утром так нахально с мамой…

Но она не докончила этот неловкий ответ.

— Что вы хотите, что бы это было? — продолжала она с напускной веселостью. — Знаменитый рубин, очевидно?.. Теперь нет другого предмета желаний для нас, да и для вас для всех, я думаю?

— Мисс Дункан ошибается в том, что меня занимает, — вставил свое замечание лорд Темпль с обычной важностью. — Я довольствуюсь скромными фамильными Драгоценностями.

— А леди Темпль? Разве вы уверены, что она также очень довольна, что она не мечтает о рубине в девятьсот каратов? — спросила шаловливо Этель.

— Леди Темпль знает, что стоит ей только выразить желание… основательное… чтобы я поспешил его исполнить.

— Счастливая леди Темпль!

— А если ее желание не основательно, то вы тем не менее все же его исполните? — спросила Мюриель.

Лорд Темпль почел этот вопрос недостойным ответа и отошел с важным видом, спросив стакан чаю.

Эртон, взирая на свой образец, то есть на лорда Темпля, спрашивал себя, должен ли он, подобно ему, прервать разговор с этой алчной молодежью. Но любопытство удержало его.

— Вы знакомы с господином Дерошем? — спросил он Этель.

— В третий раз!.. Вы уже третье лицо, которое задает мне один и тот же вопрос в продолжение пяти минут. Нет, я с ним не знакома и не желаю знакомиться!

— В самом деле?.. Но почему же?

— Этель, я думаю, вы говорите так потому, что сердитесь, так как другие с ним знакомы, а вы нет! — воскликнула Мюриель, которая имела привычку говорить колкости под видом наивности.

— Допустим, если вы хотите, что я умираю от желания скорее с ним познакомиться, — ответила холодно мисс Дункан. — Это, по всей вероятности, такое удовольствие, от которого трудно избавиться хоть на несколько дней.

В эту минуту подошел лорд Темпль с пустым стаканом.

— Мисс Дункан, — произнес он торжественно, — я могу предложить вам свои услуги, если вы будете сегодня вечером у нас на балу. Я буду иметь честь представить вам господина Дероша, о котором ходит так много слухов.

— Я уже решительно заявила, что нисколько не интересуюсь знакомством с ним, — отвечала Этель, закрывая веером улыбку. — Но другое дело, если это знакомство произойдет через ваше посредство…

Лорд Темпль закрыл глаза, чтобы подчеркнуть значительность своего посредничества. Боб Рютвен, еще молодой и не успевший проникнуться почтением к пэрам, чуть не захохотал во все горло. Лорд Эртон, созерцая свой образец совершенства, с отчаянием сознавал, что никогда он не достигнет такой высоты тщеславия.

— В таком случае, — заговорил лорд Темпль, опять раскрывая глаза, — я вам представлю его на вальс… Как все французы, он танцует хорошо, без сомнения…

Может быть, я немного неосторожен, принимая на себя ответственность за этого молодого человека…

— О! ответственность за вальс не такая важная вещь! — ответила Этель.

— Может быть, — повторил медленно лорд Темпль, — я немного неосторожен, принимая на себя ответственность за молодого человека. Но я, делая это, опираюсь на авторитет, имеющий большой вес, именно, моей уважаемой бабушки, которая удостоила пригласить его к обеду и составила о нем очень благосклонное мнение… «Сколько добра можно было бы совершить с богатством этого человека!» — сказала она вчера.

— Если он владеет, как уверяют, рубиновыми копями, то это понятно…

— Но разве уже доказано существование этого рудника?

— Для человека с умом в этом нет сомнения. Откуда мог бы он добыть свои чудные камни?

— Путешествуя по Азии, он случайно открыл месторождение рубинов и, вполне основательно, держит в секрете эту находку.

— Да, много великих дел можно было бы сделать с таким рудником! — сказала Этель.

— Сколько людей можно осчастливить! — заключила леди Дункан, но не прибавила: сколько кредиторов можно было бы удовлетворить!

— Сколько красивых платьев можно было сделать! — жадно подхватила Мюриель.

— Сколько прекрасных рысаков можно бы завести! — произнес Кирилл.

— Сколько миссий можно было бы отправить на необитаемые острова! — прошептала какая-то старая дама.

— Чтобы распространить Евангелие среди чаек и альбатросов! — докончил Кирилл без всякого почтения.

— Не было бы больше язычников на всем земном шаре, — продолжала старая вдова, стуча по ковру костылем из черного дерева с серебряной оправой.

— А я охотно установил бы приз за красоту! — сказал Фицморрис Троттер смеясь.

— Ах! приз за экарте (карточная игра)! — сказала одна дама, немного глуховатая. — Но думаю, что вы не знаете, как много вырабатывается в копях мистера Дероша, мистер Троттер!

Все рассмеялись, включая и Фицморриса.

— Я, — сказал Отто Мейстер, — основал бы Лингвистический институт со специальными кафедрами для каждого из тысячи девятисот тридцати восьми наречий нашей планеты…

Между тем как здесь так спорили, стараясь придумать лучшее употребление для рубиновых копей, Оливье Дерош, со своей стороны, тоже имел свои планы. В этот день, даже в этот час, он явился с большим свертком бумаг в контору известного завода Стальброда, находящегося в Питнее, на берегу Темзы.

Много лет завод этот был известен постройками различных электрических судов, подводных кораблей и миноносцев разных родов.

Оливье передал свою карточку и в ту же минуту был приглашен в кабинет директора. Там, как и везде, его имя было волшебной палочкой, которая открывала ему все двери.

Глаза мистера Стальброда, человека высокого роста, худого, сухого и холодного, загорелись от любопытства в то время, как он предложил стул посетителю.

— Милостивый государь, — сказал Оливье, — я хочу поговорить с вами об одном проекте, который несколько необычен для вашего завода. Вы строитель морских кораблей и, прибавлю, первый строитель во всей Великобритании…

Господин Стальброд скромно поклонился.

— Я знаком с различными моделями ваших привилегированных подводных миноносцев; три дня назад, в Ричмонде, я пробовал вашу чудесную электрическую лодку. И если бы мне нужно было построить подводное судно, я бы обратился только к вам… Но в данном случае дело идет вовсе не о корабле, а о машине совершенно новой, предназначенной совсем не для плавания под водой, но для того, чтобы летать по воздуху…

На этом месте Дерош должен был удержать улыбку, увидев, как нижние челюсти господина Стальброда опустились и вся физиономия выражала полное разочарование.

— Ваши возражения, — продолжал он, — я наперед знаю и беру на себя труд их опровергнуть. Я знаю, какой дурной славой пользуется воздухоплавательная машина; я знаю, что легко принять за шарлатана или сумасшедшего того, кто затронет этот вопрос о воздухоплавании. Но я не привык останавливаться перед общественным мнением! Мое убеждение таково, что решение этой проблемы возможно, и я ее разрешил. Большое счастье для меня, что я в состояния делать опыты, не боясь конкуренции в денежном отношении. И к вам я обращаюсь только потому, что мне нужно техническое снаряжение. Будьте добры, минуту внимания. Я не прошу у вас, поймите, ваших мастерских, но только прошу приготовить вас те металлические части, для которых я дам свои чертежи. Нравственные и денежные обязательства беру на себя так же, как и привилегию. Позвольте мне добавить, что я мог бы так же хорошо, даже лучше, осуществить своя планы во Франции, вместо того, чтобы исполнять это в Англии, если бы я не имел особенных причин поступать таким образом.

Господин Стальброд молчал и, по-видимому, ждал технических объяснений. Оливье Дерош не заставил себя ждать.

— Крылья птицы, — продолжал он, — исполняют две функции: они ее поддерживают, подобно бумажному змею, в воздухе и приводят в движение. Исходя из этой посылки, мы должны признать, что воздухоплавание на аэростатах с помощью шара должно быть отныне совершенно отвергнуто для того, чтобы руководствоваться принципом движения более естественного, а именно: горизонтальная плоскость, которая поддерживает тяжесть и скользит по поверхности воздуха. Когда дело идет о поддержке тяжести, то для этого вовсе не нужно буквально воспроизводить устройство тела птиц с двумя крыльями по бокам. Эти крылья, при всей их необходимости, выходят или очень тяжелыми, или очень хрупкими, а следовательно, легко подвержены порче. Но мы удаляемся от двух функций. Построим нашу машину по плану, близкому к бумажному змею, и приведем ее в движение посредством винта; вся задача сведется к тому, чтобы винт по величине был пропорционален тяжести, какую мы поднимем, и мог бы двигать ее с достаточной быстротой.

При этих словах Оливье Дерош открыл свой сверток и вынул чертеж, который разложил перед Стальбродом. На этом чертеже была изображена летательная машина в виде большого рычага, укрепленного на вертикальном стержне; на конце рычага находился снаряд, состоящий из легкой доски и винта.

— Вот, — сказал он, — мой бумажный змей, снабженный двигателем. Рациональные опыты, произведенные с этим снарядом, доказали мне нормальное отношение веса, который может поддерживать в воздухе горизонтальная плоскость, находящаяся в движении к быстроте движения винта, расположенного на этой плоскости.

Моя машина именно та, которую называют аэропланом. Может быть, вы уже слышали о некоторых попытках в этом роде. Я знаю, что аналогичные опыты производят в Америке. Мои же дали мне положительный результат. Я теперь знаю, что достаточно одной лошадиной силы, чтобы развить такую быстроту движения, которая необходима для поддержания на поверхности воздуха аэроплан весом в шестьдесят пять килограммов. Кроме этого, что же осталось еще найти? Двигатель, который при наименьшем весе развивал бы наивысшую силу. Новый ряд опытов определил мне такой двигатель, образец которого здесь и представлен. Я не говорю, что даже завтра не может быть открыт более могущественный; напротив, я в этом убежден, я жду с уверенностью нового усовершенствования. Но в настоящее время мной найдено, что двигатель, лучше всего отвечающий на поставленную задачу, — это паровая машина высокого давления, около ста двадцати пяти килограммов веса на квадратный дюйм. Вот я и обращаюсь к вам за постройкой такой машины, причем предупреждаю вас, что на осуществление моей мечты я смотрю вовсе не как на забаву, подобно некоторым французским строителям. Вас я попрошу взять на себя труд построить две паровые машины, весом в общем в тысячу килограммов на двести лошадиных сил. И этого достаточно, чтобы держать в воздухе аэроплан, вроде бумажного змея, весом в тринадцать тысяч килограммов.

Господин Стальброд, пораженный справедливостью сказанного, молчал, торопливо набрасывая на бумагу какие-то вычисления.

— Я тоже не смотрю на осуществление этой задачи как на забаву, подобно тем французским строителям, — сказал он наконец не без иронии, — a priori, мне это совсем не кажется недоступным. Выполнение, о чем вам едва ли нужно говорить, главным образом зависит от топлива, которое вы намерены употребить для паровой машины.

— Как топливо я беру керосиновый газ, помещенный в достаточном числе горелок. Не беспокойтесь о размещении газа и о конденсаторе для машины. Я знаю свое дело. Самый важный пункт заключается в том, чтобы составные части машины — цилиндры, поршни, оси и винты — не превышали общего веса в тысячу килограммов. Можно достигнуть этого, употребив на составные части закаленную сталь, тонкую и упругую.

— Мы попробуем, — сказал господин Стальброд, — вы, будьте добры, передайте мне или пришлите ваши распоряжения письменно.

— Вот, не угодно ли, уже готовая разработка с подробным планом, — возразил Оливье Дерош, разворачивая свой сверток с чертежами.

— Очень хорошо, сударь, мы приведем это в исполнение и, будьте уверены, за нами не будет задержки для осуществления ваших желаний.

В тот вечер Этель Дункан кончала одеваться на бал, когда к ней вошла мать с важным выражением лица.

— Посмотрим, исполнили ли вы мои указания, — сказала она, оглядывая критическим взором все подробности туалета дочери. — Недурно! — прибавила она довольным тоном.

Но так как горничная, предполагая интересный разговор, медлила с уборкой, то госпожа Дункан произнесла повелительным тоном:

— Томсон, вы больше не нужны мисс Дункан!

— Этель, — заговорила она тотчас же, как только закрылась дверь за разочарованной камеристкой, — мне нужно сказать вам только несколько слов, но это очень важно. Вы всегда приводите меня в отчаяние вашими капризами, вашим неизъяснимым упорством не воспользоваться прекрасной партией. Вы меня принуждаете отказаться от лучших своих желаний. Леди Темпль, между тем, наперекор вам самим, относится по-дружески и интересуется вашей судьбой. Это частью ради вас она устраивает сегодня бал. Она хочет представить вам человека, во всех отношениях достойного быть вами хорошо принятым; таково мнение лорда Темпля, а вы знаете, что в этом вопросе он заслуживает полного доверия. Во имя Бога, Этель, будьте благоразумны! Не разрушайте возникающих симпатий своим высокомерным и уничтожающим поведением; вспомните, скольким вы нам обязаны! Я буду в отчаянии, говорю вам, если вы упустите такую блестящую и неожиданную партию… Вы даже не спросите, о ком именно я говорю?

— Разве это так трудно угадать? — заметила Этель бледная и неподвижно слушающая леди Дункан. — Без сомнения, дело идет о знаменитом «человеке с рубинами»!

— Отзывайтесь о нем лучше. Это действительно господин Оливье Дерош, которого мы видели, — произнесла дама с умилением. — Это, кажется, человек с большими достоинствами.

— Слишком большие достоинства, — проворчала Этель иронически.

— Знатного рода…

— По крайней мере, это он сам сказал!

— Любезный, образованный, вежливый, — продолжала леди Дункан, ничего не слушая.

— А миллионы его! Не забывайте их, пожалуйста! — закончила Этель с высокомерно презрительным жестом. — Все это удивительно, я согласна; но чего же вы, наконец, хотите от меня? Не могу же я начать умолять этого господина жениться на мне, чтобы раззолотить наши гербы и уплатить долги моего брата!

— Этель! Этель! Какой у вас дурной тон! — воскликнула леди Дункан, которая по обыкновению в других находила очень дурным то, что сама ежедневно практиковала. — Кто вам говорит о таких бессмысленных вещах? Умолять! Разве, имея ваше имя и вашу наружность, нужно еще что-нибудь, кроме некоторой снисходительности, чтобы видеть у ног своих весь Лондон? Неужели для этого иностранца не будет много чести (она вдруг забыла все его необыкновенные добродетели), что вы удостоите его своим знакомством? Этель, вспомните наше положение; подумайте о тех унижениях, ежедневных оскорблениях, обо всех тех мучениях, которые ежедневно мы должны сносить; подумайте, как обрадуется ваш далекий отец, когда узнает, что вы счастливо устроились, что вам обязана вся семья своей благодарностью!..

— Ни слова больше, мама, — сказала Этель, нежное сердце которой так же, как и гордость, были до глубины взволнованы.

Бедное дитя, она слишком горячо любила отца, которого почти что не знала.

— Я сделаю все возможное, чтобы вас удовлетворить, — сказала она покорно, сдерживая рыдание.

— Милое дитя! — воскликнула леди Дункан в полном восторге.

— Карета подана! — послышался голос слуги в соседней комнате.

При этом сообщении каждая из дам приняла официальный вид. Леди Дункан, полная спокойного величия, надела блестящее выездное манто. Этель, казавшаяся нежнее и белее жемчугов, перевитых у нее в волосах, набросила белоснежную накидку, в которой она казалась прекрасным лебедем; обе дамы сели в карету и отправились на бал.

Скоро они доехали до Сен-Джемского парка. На балу собралась уже толпа, но толкотни не было; этого не допускалось в доме лорда Темпля. Подобно хозяину, и помещение было прекрасно, важно и величественно. Леди Темпль, с профилем Юноны, украшенная великолепными драгоценностями, стояла наверху лестницы и принимала гостей с грациозной снисходительностью. При виде Этель ее деланная улыбка стала более сердечной.

— Увидим, дорогая красавица, как вы будете удивлены! — сказала она весело, держа ее за руку на некотором расстоянии.

— Вы божественны во всем белом! Настоящая жемчужина! Мы будем в голубом зале, — прибавила она, бросая выразительный взгляд на леди Дункан.

Последняя, взяв под руку лорда Темпля, направилась в голубой зал победоносным шагом матери, которая уверена в успехе своей дочери.

Несколько молодых людей стояли группой недалеко от входа, рассматривая прибывающих.

Среди них был и Оливье Дерош.

— Действительно божественна! — повторил он слова леди Темпль.

Он узнал в мисс Дункан ту молодую девушку, которую он видел перед подъездом ювелира Купера и, как в первый раз, был поражен той же смесью симпатии и антипатии, которые, при удивительной правильности линий, делали это лицо выдающимся и незабываемым.

Волна прибывающих остановилась; леди Темпль обернулась, точно ища кого-то и, заметив господина Де-Роша, сделала ему знак веером, чтобы он подошел.

Молодой человек поспешно и почтительно приблизился.

— Вашу руку, господин Дерош, проведите меня к одной из моих приятельниц, которой я хочу вас представить. Господин Дерош! Леди Дункан! Мисс Дункан! — произнесла она спустя минуту. — Этель, представляю вам кавалера, который имеет качество, все более и более редкое в наши дни: любить танцы и иметь в них вкус.

Господин Дерош пригласил Этель на вальс и был записан в карманную книжку, а леди Дункан стала рассыпаться в комплиментах.

— Ах, monsieur, — сказала она в конце разговора, — я положительно недовольна, что не познакомилась с вами раньше. Никто не имеет права не знать человека, пользующегося известностью.

— Но у нас есть достаточно общих друзей для того, чтобы и вас считала я одним из старых знакомых; помните же, пожалуйста, что я всегда дома по вторникам!

— Ни в каком случае не забуду! — сказал Оливье, кланяясь, между тем как Этель не принимала участия в разговоре. — Но позвольте мне, мадам, с вами не согласиться. Это вовсе не в первый раз, когда я имею честь вас встречать…

— Но как бы я могла забыть? — воскликнула леди Дункан недоверчиво. — Это невозможно!

— Я, конечно, не удивляюсь, что такой незначительный инцидент прошел для вас незамеченным, — сказал не без досады Оливье, который очень хорошо помнил высокомерный вид и косвенный взгляд, с каким дама приняла его маленькую услугу. — Это было на улице Бонд, перед магазином Купера; вы уронили маленький ларчик…

— Как же! Я вполне хорошо это помню! — воскликнула дама, восхищенная открытием какой бы то ни было связи, самой незначительной, с этим редким человеком. — Это были вы? Какое приключение! Этель, моя милая, вы ведь также помните… Но я о вас думала! Купер! Не был ли это случайно тот день, когда вы предложили ему чудные драгоценности, о которых все говорят?

— Действительно так, мадам!

— А знаете вы, ведь это был день исторический! И мне кажется, что я приняла в нем прямое участие. И особенно господин Рютвен будет очень удивлен, узнав это!

Первые звуки вальса, который заиграл оркестр, прервали эти излияния. Оливье Дерош повел свою даму. Конечно, была большая разница между восторженным приемом одной и ледяной сдержанностью другой, почему и неудивительно, что, обменявшись несколькими избитыми фразами, молодой француз мог заметить очень ясно на лице мисс Дункан скучающее презрительное выражение, с каким она обращалась к нему. Застенчивый человек от такого открытия мог бы смешаться, растеряться. Но Оливье Дерош был не из трусливых: великий волшебник — успех — развил в нем превосходную самоуверенность, которая и служила основанием для новых успехов.

Не обращая внимания на поведение мисс Дункан, он дал полную свободу своей живости. Он был остроумен, веселость его заразительна, комизм выражений так неотразим, что не прошло и десяти минут, как Этель, по счастливой гибкости своего возраста, совершенно забыла, что свет может ее осудить, что есть наблюдающие взоры и завистники, могущие оскорбить ее достоинство… Она с восторгом танцевала, болтала, готова была шалить и дурачиться с таким милым товарищем. И когда господин Дерош, провожая ее обратно, пожелал снова записаться у нее в памятную книжку на танец, она с удовольствием согласилась. И только торжествующий взгляд леди Дункан вернул ее к действительности.

«Боже мой! — подумала молодая девушка с ужасом, — что я наделала! Разве не довольно было быть только вежливой, что я и обещала? Разве нужно было показывать эту унизительную поспешность? Верно, он подумает, что я хочу его поймать на удочку! Я, которая осуждала Мюриель и других!.. О! лучше бы мне провалиться!»

И когда несколько позже Оливье Дерош повел ее на кадриль, то вместо искренней улыбки, которая его очаровала, он увидел окаменелое лицо, и все его усилия вернуться к прежним разговорам были бесполезны.

«А! вот как! — с удивлением подумал он. — Во всяком случае, нужно поддержать знакомство с мисс Дункан! Только это немного слишком, ей-ей!.. А жаль!.. Невозможно быть более очаровательной и более милой, когда она этого захочет!»— И, не умея объяснить себе капризов прекрасной Этель, он решил в этот вечер больше ее не приглашать.

ГЛАВА V. Статья в газете «Times»

Два месяца спустя лондонские газеты сообщали о чудесном опыте, показанном в Питнее в присутствии некоторых привилегированных зрителей; зрители эти были приглашены, чтобы увидеть нечто новое и великое. Вот именно то, что говорилось в газете «Times»:

«Вчера, в четыре часа пополудни, в Питнее, в мастерских господ Стальброд, известных строителей подводных судов, производился опыт, который, кажется, навсегда останется всем памятным. Зрителей было немного: несколько дам, два или три члена парламента и человек двенадцать представителей печати. Они должны были увидеть опыт с воздухоплавательным снарядом, изобретенным господином Оливье Дерошем и построенным по его плану.

Между нашими читателями нет никого, кто бы в последнее время не слышал повсюду имени молодого француза по поводу знаменитого камня, который он уступил синдикату ювелиров и который с тех пор получил название «Рубина Великого Ламы». Все салоны и все клубы занялись счастливым владельцем этого колоссального рубина и, можно сказать, после того, как синдикат уплатил ему стоимость рубина, едва ли есть люди, которые не строили бы разных планов относительно употребления этих денег. Употребление, к которому предназначил господин Оливье Дерош свое богатство, действительно, самое благородное и неожиданное.

Автор этой системы воздухоплавания, основанной на собственных терпеливых изысканиях, надеется осуществить проект своими собственными средствами, не опасаясь конкуренции других капиталистов! Какое счастье для изобретателя! Господин Оливье Дерош, действительно, прослыл им, когда констатировал добытые результаты, которым мы были свидетелями по его приглашению.

Летательная машина господина Оливье Дероша называется аэропланом. Это вовсе не аэростат; он не имеет ничего общего с шаром, но, кроме того, он управляется воздухом, в котором движется. Как многие из его предшественников, господин Оливье Дерош признает, что аэростат ни на один шаг не приблизился к разрешению проблемы воздухоплавания, а даже замедлил его. д он разрешает ее совсем другим путем. Вместо того, чтобы ставить себе целью пустить в воздух тело, имеющее вес, гораздо меньший веса воздуха, отчего оно становилось игрушкой ветра, он взял себе за образец птицу я в основание положил быстроту движения, но не легкость, как единственное средство противодействовать собственной тяжести.

Ядро, которое вылетает из пушки только вследствие непродолжительного расширения воздуха порохом, камень, брошенный ударом палки, стрела, повинующаяся толчку, летящая из лука и описывающая кривую линию над поверхностью земли — все эти явления есть противодействие собственной тяжести, которая превышает вес воздуха. Насекомые, имеющие значительную тяжесть, как майский жук, птицы, большие и тяжелые, например, орел, держатся в воздухе и летают только потому, что сила движения и есть основной принцип этого явления. Если бы майский жук был бы так легок, как мыльный пузырь, а орел как шар, наполненный водородом, тот и другой были бы неспособны лететь против малейшего ветерка, они были бы так же неустойчивы, как воздушные шары. В постройке аэростатов человек пошел ложным путем. И только господин Дерош понял всю истину.

Он не предполагал построить такую машину, которая, благодаря своей легкости, могла только висеть в воздухе, приводимая в движение течением его; наоборот, он хотел создать двигатель, который, развивая движение в самом себе, скользил бы по воздуху как дощечка, горизонтально брошенная, скользит по поверхности воды.

Волчок, который ребенок подгоняет стержнем, обруч, подбиваемый палочкой, велосипед, колеса которого беспрерывно вертятся, — все это различные решения аналогичной проблемы. Здесь движение есть принцип равновесия. Остановите плеть, подгоняющую волчок, палочку обруча или педали велосипеда — тотчас Же тяжесть вступает в свои права, все остановится и упадет.

Что мы находим у птиц, к которым приходится постоянно возвращаться, когда желаешь проникнуть в тайну воздухоплавания? Горизонтальную плоскость, образуемую распростертыми крыльями; от движения эта плоскость держится и скользит по воздуху. Господин Дерош скопировал такое устройство в своем аэроплане.

На горизонтальной плоскости, состоящей из металлической доски, окованной закаленной сталью, он установил паровую машину особенного устройства. Спереди и сзади он поместил два винта, которые, посредством сообщающегося с ними рычага, могут по желанию принимать вертикальное или горизонтальное положение. Под этим гигантским бумажным змеем он укрепил спиральные пружины, на которых лежит весь аппарат в спокойном состоянии пружины эти складываются как ножки циркуля. Кочегар и машинист составляют весь экипаж под начальством самого господина Дероша. Топливом служит нефтяное масло.

Нужно ли признаться, что такая простая машина внушает слабое доверие, а между тем мы были свидетелями полета его со двора завода.

Машина, очень легкая по виду, имеет форму стола тридцати метров в длину и сорока в ширину, с закругленными углами; укреплена на спиральных ногах и снабжена в оси двумя, передним и задним, винтами; глядя на нее, казалось невозможным допустить, чтобы такой предмет мог двигаться по воздуху. Однако открытые лица изобретателя и господина Стальброда заставляли призадуматься! Все сознавали, что эти два господина не собрали бы нас всех, если бы не были уверены в полном успехе.

Ровно в четыре часа господин Оливье Дерош появился позади своего корабля. Пары разведены. По его приказанию машинист открыл клапан. Струя пара вырвалась со свистом; оба винта опускаются и ударяют по воздуху, заключенному между кривыми ногами этого стола. Тотчас же медленным и мягким движением эти спиральные ноги растягиваются, удлиняются, поднимают доску и несут…

Другой поворот, и винты поднимаются снова, не переставая вращаться, и ударяют по воздуху спереди назад…

Едва мы успели рассмотреть это последовательное движение, так оно было быстро, как аэроплан, величественно скользя по воздуху, вылетел со двора за наружные стены завода и полетел над Темзой, оба берега которой чернели от собравшихся зрителей.

Восторженный крик понесся к путешественникам. Господин Оливье Дерош ответил на него, махая шляпой по французскому обычаю.

Аэроплан, направляясь к югу, перелетел за реку, где описал громадный круг в четыре тысячи километров в диаметре. Мы следили восторженным взором за этим полетом на высоте двухсот или трехсот метров. Менее чем через пять минут можно было различить только черную точку, от которой в виде султана поднимался дым.

Но вот аэроплан возвращается назад, на наших глазах он растет и принимает определенные очертания; вот он уже перелетел Темзу, подходит к заводу и опускается, подобно птице, на прежнее место. Его кривые лапы удлиняются и касаются земли…

Все это произошло так быстро, с таким громадным успехом, что мы просто остолбенели… Как только мы очнулись от удивления, то сейчас же окружили господина Дероша, жали ему руки и поздравляли.

Каждый из нас в глубине души сознавал, что присутствовал при чем-то огромном, что человечество сделало громадный исторический шаг.

Теперь все границы перейдены, все таможни уничтожены, отныне война невозможна — такие мысли невольно вертелись у нас в голове, как будто это чудо искусства уже имело свои последствия.

Так ли были близки эти результаты открытия, как они рисовались нашему воображению в первую минуту восторга? Не надо спешить в своих суждениях.

В поезде, который вез нас обратно в Лондон, один артиллерийский офицер высказывал уже, что первым результатом открытия будет то, что война станет ужаснее и смертоноснее.

— Вот увидите, — говорил он, — прежде чем построить аэроплан в целях торговых и ученых, европейские арсеналы построят их для войны, с торпедами, митральезами, с беспрерывным огнем и дождем ядер, которые посыплются на неприятеля!

Без сомнения, он верно предсказывает, мы войдем в переходную эру, когда аэроплан, еще в зачаточном состоянии, причинит больше зла и разрушения, чем добра. Контрабандист и разные честолюбцы воспользуются изобретением для своих целей, логическим последствием чего будет то, что пограничная стража и жандармы станут им противодействовать с помощью таких же машин. Для народа же, к армии сухопутной и морской которая тяжелым бременем ложится на него, прибавится еще армия воздушная… Но как же сомневаться в логическом ходе событий, когда настанет время, разобьются эти последние усилия варварства?.. Пробьет час, когда все народы, поняв всю тщету и глупость братоубийственной борьбы, наконец соединятся, увидев ясно, что в противном случае они погибнут все вместе. Последний предел изобретательного гения будет пройден; нужно будет остановиться и с общего согласия сложить оружие, — на земле не будет больше тайн, исчезнет неизвестность надземных атмосфер, человек станет властелином воздуха.

Оставим попытки представить те бесконечные перевороты, которые последуют за открытием. Наши мечты, даже самые дерзновенные, во всяком случае всегда уступят действительности. Согласимся быть первыми провозвестниками после господина Дероша, что мы видели только пролог новых открытий.

Теперь, рассуждая теоретически, когда аэроплан совершил перед нашими глазами путь в восемь тысяч километров, следует подумать о постройке аэроплана для долгого полета, для научной экспедиции.

Господин Дерош уже изобрел это, планы его были разработаны еще раньше, чем публичный опыт сделал его триумф вне сомнения. Длина сторон этого аэроплана в триста метров, а тяжесть, какую он может поднять, — сорок тысяч килограммов; составные части аэроплана уже заказаны у господина Стальброда.

Этот аэроплан для дальнего плавания, настоящий воздушный корабль, будет снабжен рубкой, большим салоном и разными каютами, как на всех лучших пароходах.

Его назовут «Галлия», и обойдется он, говорят, в четыреста тысяч фунтов стерлингов — десять миллионов франков на французские деньги.

Тем же, кого удивит такая стоимость, надо сказать, что металлическая обшивка в нем должна быть алюминиевая и несколько моторов из платины. Господин Дерош решил осуществить в постройке своего chef d'oeuvre принцип: «наивысшая двигательная сила при наименьшем весе», совершенно не думая о сумме расходов. Алюминий — металл самый легкий, а платина — наименее плавкий. Один металл гораздо дороже меди, а другой значительно тверже золота! Ему и это по плечу, потому что, как утверждают, его карманы набиты рубинами! Но согласимся, что богатство могло быть употреблено с гораздо меньшей пользой, и что невозможно для него придумать более благородного применения».

ГЛАВА VI. Светская политика

Если благодаря продаже огромного рубина Оливье Дерош приобрел известность как светский лондонский лев, то после блестящего успеха в Питнее он стал царем Европы. Отголоски всяких происшествий действительной или кажущейся важности, безмерно раздуваемые печатью, громовым раскатом и с быстротой молнии разносятся по вселенной. Подобное мы видели с изобретенной Кохом сывороткой. Но что же значит сыворотка по сравнению с аэропланом? Имя Оливье Дероша понеслось по всему миру, повторяемое всеми газетами, прославленное на всех языках.

Но нигде слава его не была так велика, как в Лондоне! Мало того, что англичане возгордились, став участниками его открытия; мало того, что они увидели своими глазами это чудо, этот аэроплан, летающий в воздухе над городом, — но они стали свидетелями нового открытия, как продолжения этого чуда.

Газета «Times» сообщила, и невозможно было сомневаться в этом: «За первой пробой, несколько любительской, последует более значительный опыт, курс плавания более долгий». Каждый этому так сильно радовался, точно в экспедиции сосредоточился его личный успех. Ум англосаксов, преимущественно практический, требует от всякого открытия общего признания и для Всех очевидной полезности. И эта полезная применимость открытия, всеми признанная, была ясно доказана новым колоссальным аэропланом для научного исследования.