ГЛАВА XI. Взрыв котлов

Два дня спустя, ровно в полдень, все кормовые пассажиры и офицеры судна собрались на юте; это был момент пеленгования (определение местоположения судна на море по солнцу), когда все выходили на палубу, даже майор О'Моллой выходил на мгновение из своей обычной апатии и отправлялся списывать пеленги и отмечать их на большой морской карте.

Офицеры с секстантами и часами в руках выжидали момента, когда солнце станет в зените (над головами).

Жара была томительная, и притом полнейший штиль. Ни малейшего ветерка, ни ряби на поверхности океана. «Юнона» шла под парами, оставляя за собой длинный хвост черного дыма, тянувшийся совершенно параллельно белой пенистой полосе следа, оставляемого ею за собой на поверхности воды.

Наступила минута всеобщей мертвой тишины; офицеры делали свои наблюдения, каждый особо, а пять минут спустя пеленг был объявлен, и майор О'Моллой в точности нанес положение судна на свою карту:

19° 51' 13южной широты, 121° 43' 17 восточной долготы.

— Какая томительная жара, и не малейшего движения воздуха! — заметила Флорри, полулежа в легком бамбуковом кресле на палубе и лениво обмахиваясь веером.

— Да, жарко и, вероятно, это будет продолжаться еще несколько дней, — сказал капитан Мокарю, — так как мы теперь вошли в полосу, находящуюся вне обычного пути ветров. Это своего рода оазисы, атмосферические острова, вокруг которых движется воздух, не проникая в них. Для парусных судов это крайне опасные места, а потому они совершенно не посещаются моряками. Мори называет их «пустынные места». Я готов поручиться, что здесь не проходит пяти судов в течение целого года. Но для нас это, конечно, не опасно, — потому что с помощью нашего винта мы вскоре оставим их.

— Где же Чандос? — вдруг спросила мистрис О'Моллой, которой хорошо была известна его страсть ко всякого рода географическим подробностям, — я уже более часа не вижу его.

— Он здесь, вон в этой шлюпке, сидит и читает какой-то разрозненный том «Робинзона Крузо», найденный им в судовой библиотеке, — сказала Флорри.

И действительно, в этот самый момент почти на одном уровне с ними показалась над бортом подвешенной на талях шлюпки голова Чандоса.

Приподняв прикрывавший ее брезент, он устраивался на дне шлюпки, как в отдельной каютке, где ему было удобно, спокойно и даже сравнительно прохладно.

— Командир, — обратился он к капитану Мокарю, — случалось вам посещать остров Робинзона?

— Остров Робинзона? Если не ошибаюсь, это Хуан-Фернандец, неподалеку отсюда… в настоящее время он служит местом ссылки для преступников Перу… Я заходил туда однажды за углем, и если мы теперь израсходуем больше, чем я рассчитывал, то весьма возможно, что мы и в этот раз зайдем на Хуан-Фернандец.

— Я говорю о настоящем острове Робинзона, а Хуан-Фернандец — это остров Александра Селькирка, какого-то шотландского матроса…

— Другого острова Робинзона я не встречал на своем пути, — продолжал, улыбаясь, командир, — можете вы указать мне его точное положение?

— Вот в этом-то и затруднение! — воскликнул Чандос. — Из описаний Даниеля Дефо видно, что остров этот находится близ устья Ориноко и что это один из Карибских островов. Но, в сущности, это едва ли верно, так как ни один из них не подходит под описание. Кроме того, это было бы известно, так как пребывание Робинзона — немаловажное событие и…

Не успел Чандос докончить своей фразы, как глухой шум, подобный раскату грома или подземному гулу, предшествующему землетрясению, разнесся по всему фрегату. Щепки, осколки металла и целый столб черного густого дыма, паров и пепла вдруг разом вырвался из средней части судна и бешено устремился кверху, обрушиваясь затем обратно на палубу целым дождем осколков и обломков. Страшный удар, точно пушечный выстрел, раздался вслед за этим, сливаясь с криками ужаса и отчаяния. Затем по всем частям «Юноны» прошло какое-то странное содрогание и все ее деревянные части как будто жалобно застонали и заскрипели. Вдруг винт паровой машины бешено закрутился и разом стал. Наступила страшная мертвенная тишина, все оставалось совершенно неподвижно, как бы застыв навек.

Изуродованная, измятая и скрученная местами неправильной спиралью труба «Юноны» испускала еще медленно подымавшиеся к небу клубы паров и дыма.

— Взрыв котлов, — сказал командир совершенно спокойным тоном, точно отмечая самое обыденное явление. — Но не тревожьтесь, мадам, я надеюсь, что ничего особенно опасного нет… Прикажите охранять доступ в машинное отделение, — обратился он к вахтенному офицеру, — никого туда не пускать, я сейчас спущусь туда сам…

В несколько секунд цепь часовых выстроилась против среднего люка, ведущего в машину, преграждая доступ любопытным. Командир уже успел скрыться в дымящейся черной глубине люка. Когда четверть часа спустя он снова появился наверху, лицо его было серьезно и озабоченно, но движения совершенно спокойны и голос тверд.

— Старший механик ранен, не опасно, впрочем, — сказал он, обращаясь к вахтенному офицеру, — одному из истопников снесло голову, винтовая осьпереломилась… Я жду подробного доклада второго механика, который теперь осматривает повреждения. Будьте любезны послать его ко мне немедленно…

Офицер поклонился, выражая этим готовность исполнить приказание командира, между тем как последний направился к кормовой части, где его с лихорадочным нетерпением ожидали его гости и другие пассажиры.

— Не беспокойтесь, господа, опасности нет! — сказал он просто, самым спокойным и уверенным тоном, окидывая присутствующих ясным взглядом, и, повернувшись, направился в кают-компанию, откуда прошел в свою комнату, затворив за собой дверь.

Этих немногих слов его было вполне достаточно, чтобы обнадежить и успокоить всех.

Оставшись один, он достал из стола и собрал кое-какие бумаги, две-три морские карты, подзорную трубу, секстант, морские часы, ручной компас и сложил все это в старенький ручной чемодан, куда сунул еще немного белья. Затем, взяв из стола револьвер, внимательно осмотрел его, зарядил снова и захватил патроны, которые и опустил вместе с револьвером в карман своего сюртука.

Покончив с этими приготовлениями, он сел перед своим бюро и ждал.

Кто-то тихонько стукнул в дверь его каюты.

— Войдите! — сказал он.

Вошел Бундесшутц, второй механик, родом эльзасец, с кротким, приятным лицом, голубыми глазами и светлыми белокурыми волосами.

— Ну, что? — спросил командир, причем ни один мускул его лица не дрогнул.

— Винтовая ось переломилась у самого винта, и воде открыт доступ в судно… В трюме уже в настоящий момент до трех четвертей аршина воды.

— В течение всего каких-нибудь двадцати минут уже на три четвери воды в трюме?.. Насосами тут ничего сделать нельзя… Прикажите вахтенному офицеру вызвать людей наверх, а главное, никому ни полслова о положении дел — прошу вас!

Механик вышел. Капитан Мокарю взглянул на часы; было тридцать пять минут первого. Он взял карандаш и наскоро сделал какие-то вычисления, затем, придвинув к себе лист бумаги, написал на ней крупным характерным почерком:

«Приказ Командира.

Ровно в час пополудни все шлюпки должны быть готовы и спущены на воду. В каждой должно быть по три ящика сухарей, по одному бочонку вина, по два бочонка воды и по сто килограммов сушеного мяса. Кроме того, при каждой шлюпке должны иметься наготове парус, небольшая мачта, секстант, морские часы, два сигнальных фонаря, походная аптечка и т. д.

Ровно в час все пассажиры, военные и штатские, станут садиться на шлюпки; в час тридцать пять минут все должно быть кончено. Каждый должен будет занять место, указанное ему его ближайшим начальником; каждый должен будет захватить с собой в узелке смену платья и белья и ничего более: ни чемоданов, ни одеял, ни каких бы то ни было багажей или поклажи. Военные и моряки оставят свои ранцы и сумы, но захватят свое оружие и заряды. Каждая шлюпка будет находиться под командой одного из судовых офицеров.

Всякая попытка возбуждения беспорядков или нарушения требований субординации будет строго наказана.

Да здравствует Республика!

Подпись: Капитан Мокарю».

Управившись с этим, командир вышел из своей каюты, вручил вахтенному офицеру только что написанную им бумагу, приказав прочитать ее во всех ротах, и затем вернулся на корму, где его ожидали гости, страшно встревоженные сознанием, что на фрегате происходит нечто необычайное.

— Сударыни, — сказал командир, обращаясь к мисс Флорри и мистрис О'Моллой, — я должен вам сказать, что имею сообщить весьма важную новость; позвольте мне надеяться, что вы встретите это известие с надлежащим спокойствием и мужеством, которые одни только и могут помочь в затруднительные минуты… Впрочем, спешу вас уверить, что никакой немедленной опасности нам еще не грозит. У нас показалась вода в трюме, и насосы не в состоянии выкачать ее, следовательно, всем нам необходимо покинуть судно, так как по прошествии нескольких часов оно неминуемо должно будет затонуть… Благодарение Богу, у нас больше шлюпок, чем нужно для того, чтобы все находящиеся на «Юноне» могли разместиться в них, а также и времени у нас вполне достаточно для всех необходимых приготовлений. Море, как видите, совершенно спокойно, и мы можем рассчитывать встретить какое-нибудь судно или же, в крайнем случае, можем добраться до ближайшего берега. Итак, повторяю вам еще раз, наша опасность не столь еще велика, чтобы дозволить вам отчаиваться! Не забывайте только одного, что все наше благополучие будет зависеть от вашего мужества и строжайшей дисциплины!

— Ура! — громко и восторженно крикнул Чандос, подбросив высоко в воздух свою шапку; но этот горячий порыв энтузиазма не встретил ни в ком поддержки. Беднягу это крайне удивило; он был восхищен предстоящей перспективой очутиться на шлюпке в открытом океане.

— Мы будем и спокойными, и мужественными, капитан, — сказала Флорри, — если только вы будете с нами.

— Да, конечно, конечно, я буду с вами! — сказал он. — Гости мои имеют, несомненно, первое право на командирскую шлюпку, но, кроме того, все мы будем держаться вместе, я еще не подавал в отставку и не отказывался от звания адмирала нашей флотилии! — пошутил он. Но на душе у него было далеко не весело. Особенно мучило его одно подозрение, которое он вскоре сообщил господину Глоагену и Полю-Луи.

— Этот взрыв неспроста, это результат умышленного преступления; какой-то негодяй или сумасшедший подготовил его с непонятным терпением, подпилил ось, открыл доступ воде в трюм… Что заставило его решиться на такое страшное преступление, в котором ставилась на карту не только жизнь шестисот восьмидесяти человек, но и его собственная… Однако я должен пойти посмотреть, что делают мои люди…

Было уже три четверти первого, и теперь на глаз было заметно, как вода подступала ближе к бортам, иначе говоря, судно понемногу начинало тонуть. Командир быстро обошел матросские и солдатские помещения и убедился, что приказания его исполняются. Он собирался уже выйти на палубу, когда к нему подошел человек и, почтительно останавливаясь перед ним, сказал:

— Господин командир, согласно вашему сегодняшнему приказанию, каждый солдат должен взять с собой свое оружие, а потому я осмеливаюсь просить вас, от имени оркестра шестого полка морской пехоты, разрешить нам взять с собой ваши музыкальные инструменты, так как это наше оружие.

Человек этот был господин Рэти.

— Разрешаю! — коротко ответил капитан Мокарю и пошел дальше.

Выходя на палубу, он был встречен другой просьбой, которой не суждено было быть принятой столь же благосклонно.

— Не разрешите ли вы нам, — спросил майор О'Моллой, — захватить с собой несколько бутылок шампанского и виски, хотя бы только в качестве лекарственного средства против болезни печени?

— Невозможно, майор, решительно невозможно! — сухо ответил капитан Мокарю, — а в командирскую шлюпку тем более!..

— О, в таком случае я прекрасно могу устроиться и в шлюпке лейтенанта, если только в этом все затруднение…

— В таком случае разрешаю вам взять с собой не более двух бутылок виски, да и то с условием, что вы сумеете хорошо припрятать их.

После этого разговора майор подошел к жене, чтобы сообщить ей, что, к величайшему его сожалению, он вынужден будет сесть на другую шлюпку, но что ввиду его болезни печени приходится жертвовать многим…

На это мистрис О'Моллой презрительно кивнула головой, как бы выражая свое согласие, и затем, отвернувшись, стала продолжать разговор с Флорри.

Ровно в час пополудни все шлюпки были уже спущены на воду и снаряжены, как было указано в распоряжении командира. Все они стояли в ряд вдоль борта неподвижного фрегата; пассажиры и экипаж стали занимать свои места; все это происходило в полном порядке. В командирской шлюпке поместились: мистрис О'Моллой, Флорри, господин Глоаген, полковник Хьюгон, Поль-Луи и Чандос вместе с Кхаеджи и тридцатью членами экипажа, в числе которых находились Кедик и Камберусс. Майор с двумя бутылками в карманах своей домашней куртки поместился на шлюпке лейтенанта. Больных и раненых под наблюдением двух врачей и фельдшера бережно уложили в большой шлюпке. Господин Рэти со своими музыкантами помещался в особой небольшой шлюпке, под командой одного из судовых офицеров.

Весь этот маневр выполнялся в строгом порядке, неторопливо и спокойно; яркое солнце заливало зеркально гладкую поверхность воды, никому не хотелось даже верить, что тут происходит какая-то страшная драма без криков и воплей, среди мертвенной тишины окружающей обстановки.

Теперь все уже было готово, все расселись по местам, и гребцы с поднятыми веслами только ожидали приказания командира, но тот почему-то все еще медлил.

Вдруг на мостике показался человек, о котором никто в данный момент не думал, который не имел своего определенного места ни здесь, ни на судне; то был То-Хо, несчастный кули, чернорабочий, клиент Поля-Луи. Грязный, оборванный и черный, более отвратительный, чем когда-либо, нагнувшись над рядом шлюпок, он некоторое время оглядывал их как-то недоуменно, затем вдруг кинулся в воду и тотчас же скрылся под водой.

Двадцать секунд спустя он вынырнул из воды под носовой частью командирской лодки, и прежде чем кто-либо из матросов успел предугадать его намерение, он обеими руками ухватился за борта шлюпки и вцепился с такой силой, какой позавидовала бы даже пиявка. Он теперь держал голову над бортом и долгое время оставался совершенно неподвижным, уставившись глазами прямо в командира.

Эта проделка неизвестного сначала удивила, а затем даже раздосадовала капитана Мокарю.

Общество подобного пассажира было, конечно, вовсе нежелательно как для него, так и для его гостей, но, с другой стороны, нельзя же было навязать его и другой шлюпке, тем более, что место, предназначавшееся майору, оставалось свободным.

Сдвинув хмуро брови, командир сделал головой утвердительный знак, и прежде чем кто-либо успел сообразить, в чем дело, То-Хо одним прыжком очутился на носу шлюпки, где скорчился и съежился, как обезьяна, так что от всей его фигуры осталась видна только одна согнутая дугой спина.

— Отваливай! — скомандовал командир.

Весла на семнадцати шлюпках разом опустились в воду, и шлюпки стали плавно удаляться от неподвижного фрегата.

В этот момент сердца всех присутствующих невольно дрогнули — все они вдруг осознали весь ужас своего положения, поняли, что теперь перед ними раскрывается страшная неизвестность, что они идут ей навстречу с закрытыми глазами.

Вдруг мужественные звуки «Марсельезы» огласили воздух и разом пробудили мужество в сердцах всех присутствующих. Господин Рэти весьма удачно избрал этот момент, чтобы доказать даже самым отъявленным скептикам пользу и значение трубы и барабана в известные тяжелые моменты человеческой жизни, и, надо отдать ему справедливость, вполне преуспел в своем намерении.

Когда последние аккорды национального гимна смолкли над морем, покинутый всеми фрегат вдруг как будто содрогнулся от самого своего основания и верхушек мачт. С минуту он покачивался на воде, подобно раненой птице, и затем разом ушел под воду.

На глазах всех скрылись сперва под водой его трубы, затем низы мачт, затем стали скрываться одни за другими все снасти и реи, пока над поверхностью океана не осталось уже ничего, кроме верхушки грот-мачты с ее трехцветным вымпелом.

Немного погодя скрылся и этот вымпел, и море поглотило бесследно гордый фрегат «Юнону», который долго еще продолжал медленно погружаться в бездонную глубину вод.

Шестьсот восемьдесят человек французов, стоя с непокрытыми головами на своих шлюпках, послали скрывшемуся из глаз фрегату свое последнее «прости» громким возгласом: «Да здравствует республика!».

Это было в два часа пополудни.

ГЛАВА XII. В шлюпке на Тихом океане. То-Хо и Кхаеджи

Когда первый момент оцепенения прошел, командир сделал знак, чтобы все шлюпки сгруппировались вокруг него.

Когда этот маневр был исполнен, он сказал: — Ближайший отсюда берег — это остров Пасхи, мы находимся от него на расстоянии всего двести миль; это единственный берег, которого мы можем достигнуть, так как все остальные земли и острова отстоят слишком далеко. При благоприятном ветре мы можем рассчитывать достигнуть острова Пасхи в пять или шесть дней, при других же условиях, я боюсь, что наш путь продлится гораздо дольше. Поэтому предлагаю всем вам сразу умеренно расходовать пищу; что же касается направления, то господа командиры шлюпок хорошо знают его. При этом все же наиболее разумно держаться нам всем вместе. Предлагаю всем шлюпкам собираться вместе тотчас после пеленга, то есть около половины первого. По ночам рекомендую постоянно зажигать огни, чтобы мы могли видеть друг друга, не сталкиваться и не расходиться. Полагаю, что, благодаря всем этим, в сущности, простым мерам предосторожности, нам удастся благополучно достигнуть земли!

Единогласное «ура» со всех шлюпок встретило речь командира.

Его спокойствие и уверенность сообщились всем; море было так прекрасно, небо так безоблачно, а шлюпки все такие новенькие, чистенькие и нарядные, что, положительно, общий вид этой флотилии скорее производил впечатление веселой поездки или прогулки с музыкой и дамами, чем гурьбы несчастных, потерпевших крушение и находящихся в отчаянном положении людей.

А между тем это было именно так. Говоря о том, как им можно будет добраться до острова Пасхи или повстречать какое-либо судно, командир в глубине души мало верил в возможность как того, так и другого.

Он один понимал весь ужас данного положения, один мог безошибочно указать момент окончательной гибели фрегата и знал теперь все, что могло их ожидать.

Но его дело было сделано, он подбодрил окружающих, они все верили в него, верили каждому его слову. Шлюпки держали курс на юго-запад, они успели уже разойтись на несколько саженей, и так как не было ни малейшего дуновения ветра, то приходилось идти все время на веслах. Стали устраивать гонки, опережали и догоняли друг друга, перекликались между собой, обмениваясь веселыми шутками и замечаниями. Так продолжалось до шести часов пополудни, когда солнце стало спускаться за горизонт в золотом ореоле своих лучей, не встретив на всем пространстве небесного свода ни малейшего облачка или тумана. В это время на всех шлюпках стали раздавать ужин, и ежедневная порция каждого сразу была определена.

По точному расчету получалось так, что мяса должно было хватить на десять дней, сухарей недели на две, вина — дней на двенадцать и на столько же времени воды. Все это было довольно утешительно, тем более, что порции были все солидные.

Все казалось даже почему-то особенно вкусным, даже вода, к которой моряки вообще питали известное отвращение.

Настала ночь, теплая и тихая, как мягкий весенний день, так что отсутствие крова над головой почти не ощущалось. Мигавшие там и сям красные и зеленые огни шлюпок оживляли водную пустыню, и чувство одиночества и безлюдья не тяготило никого. Молодежь была положительно в восторге и от этой тихой ночи, и от необычайности этого плавания по безбрежному океану. Чандос и Поль-Луи, а иногда и господин Глоаген, садились на весла, чтобы сменять гребцов матросов. Кхаеджи с помощью запасных весел и ковра устроил для дам прекраснейшую спальню.

Перед полуночью весь наличный экипаж каждой шлюпки был разделен на три смены, из которых две ложились спать, а третья продолжала грести.

Подложив под голову захваченную с собой смену платья и белья, все, кто не был на очереди, заснули крепким сном.

Поутру оказалось, что шлюпки немного разбрелись, но к полудню все они собрались вокруг командирской, чтобы, как было условлено, поделиться своими наблюдениями и сообщить друг другу свои вычисления пути и направление.

Оказалось, что шлюпки за это время прошли около двадцати девяти морских миль, но при этом все уклонились к югу более, чем бы следовало.

Это общее отклонение всех шлюпок в одном и том же направлении и на одинаковое число градусов, несомненно, свидетельствовало о существовании здесь какого-нибудь морского течения. Приняв в расчет силу и влияние этого течения, решено было продолжать путь, держась направления острова Пасхи.

— Карта этих морских течений по настоящее время еще весьма неудовлетворительна, — сказал командир, — нам хорошо знаком только один Гольфстрим, это могучее течение, берущее свое начало в Мексиканском заливе и впадающее в полярные арктические моря, проходящее через весь Атлантический океан с быстротой, превышающей быстроту течения Миссисипи и Амазонки, при количестве теплых вод в 1200 раз большем…

— Но скажите, капитан, — обратился к нему Чандос, — каким образом определяют направление этих течений? Я положительно не замечаю никакого течения ни в том, ни в другом направлении.

— Оно и действительно не заметно для глаза, частью вследствие громадных масс воды, которые эти течения увлекают за собой, частью вследствие отсутствия берегов, которые помогают нам давать себе отчет в этом движении. Что же касается направления этих течений, то оно определяется такого рода коллективными наблюдениями, как наше нынешнее например, — в результате которых получаются самые несомненные данные относительно этого вопроса, и если таким путем не всегда удается проследить фазу направления целого течения, то все же известной части его. Так, например, было открыто Китайское морское течение в северной части Тихого океана, и в этих водах, где мы теперь находимся, течение Гумбольдта, но, кроме того, существует еще множество таких течений, которые нам неизвестны.

Таким образом, в беседах и разговорах время шло незаметно, очередные гребцы сменялись аккуратно, дисциплина повсюду царила строжайшая, и надежда достигнуть острова Пасхи становилась все менее и менее невероятной. Все как-то особенно легко освоились с новым порядком вещей, матросы рассказывали поочередно друг другу различные удивительные происшествия из жизни моряков и, как следовало ожидать, Комберусс был в этом отношении не из последних. Дамы перелистывали карманные романчики, захваченные ими на всякий случай. Поль-Луи и Чандос, сменившись с очереди, ложились и засыпали богатырским сном, только Кхаеджи ни на минуту не смыкал глаза и держался настороже, так как случайно заметил удивительный факт.

Господин Глоаген, которого никакие невзгоды не могли заставить позабыть об излюбленном предмете его изучений и исследований, пользуясь свободной минутой всеобщего затишья, когда, как казалось, все забыли о нем, достал из внутреннего бокового кармана сюртука свой драгоценный портфельчик, содержащий в себе знаменитую золотую пластинку из Кандагара. Уже в тысячный раз разглядывал и изучал ее археолог, мысленно складывая по слогам каждое слово. И вид этих научных занятий был до того нестерпим для Кхаеджи, питавшего непреодолимую антипатию и суеверный страх к этому предмету, что он, чтобы не видеть этого, отвернулся и повернулся лицом к носовой части шлюпки.

Вдруг его поразило одно движение То-Хо.

Кули вздрогнул, вскочил на ноги, вытаращил глаза и впился взглядом, в котором выражалось и недоумение, и благоговейный страх, и злобная ненависть, в эту злополучную пластинку. До настоящего момента То-Хо не трогался с носовой части шлюпки, где он сидел, скорчившись, как загнанный зверь, ел и пил, что ему давали; даже когда ему вкладывали в руку весло, то он работал им наравне с другими, пока его не сменят и не прогонят, но ко всему относился совершенно безразлично.

Но теперь не могло быть ошибки: этот горящий взгляд, взгляд, полный ненависти и злобы, вместе с непреодолимым желанием обладания данной вещицей, отнюдь не походил на взгляд идиота.