ГЛАВА XV. Политика Вик-Любена

Была темная ночь, когда я наконец очнулся и пришел в себя. Я лежал на спине на том самом месте, где и упал. Сильная боль в голове мешала мне собраться с мыслями. Во всем теле ощущалась страшная тяжесть и какая-то тупая, ноющая боль, левая же нога моя была до того тяжела, что я положительно не мог пошевелить ею. Вблизи моя рука нащупала какую-то клейкую, липкую массу, но в темноте нельзя было разобрать, что бы это могло быть. Машинально я поднял глаза на грот-мачту и невольно спросил себя, почему на ней не видно обычных огней. Вдруг взрыв хохота и звон стаканов и бутылок, донесшийся до меня из кают-компании, разом дал мне понять, в чем дело. «Да, — вспомнил я вдруг, — экипаж „Эврики“ взбунтовался. Вик-Любен стоит во главе этого бунта. Отец мой нал раньше меня, Белюш убит… Командир Жан Корбиак, вероятно, тоже… А Розетта, а Клерсина, а Флоримон?.. И они тоже должны были быть убиты тем залпом, который негодяи сделали по ним на моих глазах, или же были зарезаны этими палачами… А я один остался жив, хотя и тяжело раненый, утопающий в своей собственной крови, но сознающий весь ужас положения». Страшная картина бунта, представившаяся моим глазам, до того потрясла меня, что я снова лишился чувств и потерял сознание, а когда снова пришел в себя, то на востоке уже занимался день. Меня насквозь пронизывал страшный холод и озноб. Я заметил, что «Эврику» сильно качает. Громадный вал, набежавший на судно и заливший то место на палубе, где я находился, дал мне понять причину того ужасного чувства холода, какое я испытывал: я весь промок. Дул сильный ветер, до того сильный, что сломил брам-стеньгу, которая со страшным шумом упала на палубу, увлекая за собой массу парусов и снастей.

Все это валилось вокруг меня, но по какому-то чуду не задело, а только накрыло меня парусом, точно саваном.

Вероятно, в это время я снова впал в забытье и потерял сознание. Очнулся я через некоторое время от страшнейшей боли: чей-то тяжелый сапог, подбитый гвоздями, наступил мне на раненую ногу… Должно быть, я издал какой-нибудь глухой стонущий звук, но его не слышали среди общего шума и суеты. Матросы, очевидно, перерезали снасти, упавшие на палубу, причем кричали и ругались без толку, — и весь этот шум сливался со свистом ветра и воем начинающейся бури.

— Видно, ты ничего не смыслишь в своем ремесле! — с бешенством кричал Вик-Любен.

— Да это вовсе не мое ремесло: я по ремеслу конопатчик, а не капитан! — угрюмо отвечал голос Брайса. — Твое дело отдавать приказания: ты ведь брал все на себя, уверяя нас, что сдал капитанский экзамен!.. Ну, а теперь я вижу, что ты все налгал: очевидно, ты и в начальной школе даже не был!.. Нечего сказать, незавидное теперь наше положение! Если ветер будет свежеть, то с этими пьяницами, которые только и умеют, что пить да песни горланить, нам несдобровать!.. Не говорил ли я, что лучше было бы подождать, пока мы будем вблизи какого-нибудь берега! Да, но сударь изволил скучать в трюме! Ему желательно было подышать свежим воздухом!

— Да полно! Теперь уже поздно сожалеть об этом, надо что-нибудь придумать, чтобы не сбиться с пути! Думаю, это не так уже хитро!..

В этот момент наскочившая на палубу волна захлестнула его, залив рот, глаза и уши, и прервала на полуслове. Он стал отряхиваться, отплевываясь и ругаясь самой площадной бранью.

— Это все этот болван Валькер: он не умеет держать руль по ветру! — проворчал Брайс, хохоча над бедой мулата. — Эх, черт побери! Право, в такую бурю намного лучше в трюме, чем на палубе!

— Если бы ты даже до завтра повторял свою ослиную остроту, — с досадой воскликнул Вик-Любен, — то и тогда не помог бы этим делу!

В этот момент матросы, занявшиеся уборкой, подняли тот парус, под которым я лежал без движения, полуживой от недостатка воздуха. Вик-Любен тотчас же заметил меня.

— Э, — воскликнул он, как бы обрадованный, — да еще один остался здесь!.. И я готов поклясться, что он еще не издох! — добавил он, заметив, что у меня глаза открыты и смотрят прямо на него. — Живо, ребята! Возьмите-ка да уберите мне это прямо туда, за борт! — крикнул он без дальнейших церемоний, обращаясь к матросам, убиравшим парус.

Те подхватили меня за руки и за ноги и готовились уже было исполнить его приказание без возражения, но и без всякого сочувствия или особой готовности, насколько я мог заметить, как вдруг Брайс остановил их.

— Погоди, ребята! — крикнул он, — у меня появилась одна мысль! — И, отведя Вик-Любена немного в сторону, он стал сообщать ему что-то таинственным шепотом.

Не знаю, что он говорил, но следя по тем злобным взглядам, какие они время от времени кидали на меня во время своего совещания, я ясно видел, что их намерения не имели ничего утешительного для меня. Вследствие этого у меня появилась было мысль, что они, вероятно, задумали подвергнуть меня предварительно какой-нибудь пытке и затем выбросить за борт. И признаюсь, эта мысль доказала мне, что я еще не совсем отрешился от этого мира, так при мысли о предстоящей мне, вероятно, унизительной пытке сердце мое болезненно сжалось в груди. Да, я не мог ошибаться, эти негодяи не могли замышлять ничего, кроме этого: один из них не мог мне простить, что по моему приказанию провел двое суток в трюме, а другой — того, что я отдал распоряжение о наказании его плетьми, хотя это было отнюдь не по моей инициативе, так как я по долгу службы только повторил приказание командира.

Итак, меня еще не так-то скоро опустят на дно моря! Мне еще предстояло узнать другие мучения… В первый момент мне было страшно трудно примириться с этой мыслью.

— Друзья мои, — обратился я к тем двум матросам, которые уже подняли меня и держали теперь в своих грубых, мозолистых руках, — окажите мне последнюю услугу, исполните скорее приказание, которое вам только что отдал новый начальник, бросьте меня за борт, прошу вас именем вашей матери!..

Но они посмотрели на меня тупым, безучастным взглядом и не шевельнулись, затем, опустив меня обратно на прежнее место, почему-то угрюмо отвернулись.

Тем временем Вик-Любен снова подошел ко мне с лукавой, фальшивой улыбкой, придававшей его отвратительному лицу сходство с гиеной.

— Как видно, вам не очень плохо! — насмешливо промолвил он, — вы даже можете говорить, как я заметил.

— Это мое дело! — ответил я, отворачиваясь от него с чувством непреодолимого отвращения.

— Ну, нет, не только ваше дело, но и мое тоже, — сказал он, наклоняясь надо мной, чтобы освидетельствовать мои раны. — Ведь я немного врач и хирург в качестве полицейского инспектора!

С этими словами он откинул назад мои волосы, прилипшие у меня ко лбу, и осмотрел рану от пули, пробороздившей мне череп над правым ухом.

— Пуля, без сомнения, не проникла в череп, иначе вы не были бы в полной памяти! — заметил он тоном доктора. — Она повредила только верхние покровы! А это чистые пустяки, несколько компрессов из водки, — и вы будете совсем здоровы!

Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что это чудовище намеревалось сделать мне перевязку, чтобы, как только я поправлюсь, подвергнуть меня какому-нибудь унизительному наказанию. Эта мысль возмущала меня до глубины души.

— Оставьте вы меня в покое! — воскликнул я с негодованием, — не надо мне ваших услуг и вашего ухода!..

— Напротив, вы нуждаетесь в них! — с громким хохотом возразил мулат, — даже очень нуждаетесь! — повторил он. — Брайс, прикажи скорей принести сюда тряпок, бинтов, пресной воды и водки, — обратился он к боцману, который тотчас же направился к лестнице. — Ты найдешь бинты, корпию и все, что нужно, в лекарственном ящике, под диваном, в кают-компании: я там видел его…

— Хм, да!.. и здесь мы потеряли много крови, — продолжал Вик-Любен, корча из себя опытного хирурга и ощупывая мою раненую ногу. — Неужели у нас и здесь сидит еще другая пуля?.. Вероятно! Хм, да!.. кажется, есть.

С этими словами он достал из-за пояса нож, привешенный к ремню брюк, в кожаных ножнах.

В первый момент у меня мелькнула было мысль, что он меня зарежет, и, признаюсь, эта мысль чрезвычайно порадовала меня, я страстно желал смерти. Но, увы! — он только распорол своим ножом мои штаны на левой ноге и обнажил довольно глубокую рану.

— Ба! Да и это сущие пустяки! — воскликнул он, вонзая мне свой нож с видимым наслаждением в рану, чтобы расширить и раскрыть ее.

Неожиданность и страшная боль, причиненная мне этим его движением, вырвали у меня глухое, подавленное рычание.

Но оказалось, что этот негодяй был действительно довольно искусным в своем роде хирургом, так как минуту спустя он достал и показал мне окровавленную пулю, которую только что успел вынуть.

— Вот вам операция, за которую в Новом Орлеане платят по крайней мере двадцать пять пиастров, — сказал он с торжествующим видом, — а я делаю ее вам даром, и вы еще недовольны мной!

Я ничего не ответил ему на это, так как видел в этом жестокий сарказм. Но Вик-Любен, нимало не смущаясь, продолжал свою речь, по-прежнему корча из себя знающего врача.

— Ну, вот, теперь хорошенько промыть все это водкой, да наложить перевязку поаккуратнее на бедро и на голову, и не пройдет недели, как вы уже будете на ногах, мой любезнейший, и здоровее, чем когда-либо!

— Да кто тебя просит заботиться о моем здоровье! — с яростью крикнул я, — подлый убийца, дай мне умереть спокойно, я ничего более не прошу у тебя!

— Ну, ну!.. Вот уже опять начинается ругань! — проговорил он, бросив при этом на меня такой взгляд, в котором я узнал его обычное зверство и свирепость. — За вами ухаживают, вас хотят вылечить, а вы не находите лучшего ответа, как только дурные, обидные слова!..

— Вылечить меня! — с горькой усмешкой прошептал я, — гораздо проще было бы не стрелять меня!

— Не будем больше говорить об этом: это — старая история! — тоном кроткого великодушия произнес мулат, снова входя в роль заботливого врача.

Мало-помалу ко мне возвратилось самообладание и обычное хладнокровие, и я понял, что единственное достойное порядочного человека в данном случае поведение, это — полнейшее равнодушие и молчание по отношению к моим палачам. Поэтому я не сказал ни слова. Тем временем вернулся Брайс с полотняными тряпками, корпией, холодной пресной водой и водкой. Вик-Любен тщательно обмыл мои раны, наложил повязки и ловко забинтовал мне голову и бедро. Я относился ко всему этому вполне пассивно, лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть этого омерзительного лица. Вся эта процедура длилась очень долго, но когда все было окончено, я немедленно почувствовал облегчение, которое вскоре перешло в чувство полного удовлетворения.

— Ну, теперь давайте сюда подушки и стаканчик старого рома! — проговорил довольным тоном мулат, закончив работу.

Приказание его было немедленно исполнено. Спустя две-три минуты я уже лежал на трех мягких кожаных подушках, взятых из мебели кают-компании, на верхней кормовой палубе, а Брайс подносил к моим губам чашку с дорогим ромом.

Я почти машинально сделал глоток-другой и, встретившись взглядом с боцманом, прочел на его лице, как мне показалось, нечто похожее на сочувствие. Мне захотелось воспользоваться этим, чтобы в последний раз высказать свой протест.

— Брайс, — сказал я ему, — вы не подлый шпион и не злой человек, как этот мерзавец! К чему же вы хотите мучить и терзать меня, вместо того, чтобы разом бросить меня за борт?

Он молча отвернулся в сторону; то же сделали, точно по команде, и все остальные, окружавшие меня.

Между тем море все еще волновалось и бурлило, насколько я мог судить о том по боковой и килевой качке судна, но мне казалось, что ветер начинал слабеть. Во всяком случае, волны уже не заливали кормы. Валькер по-прежнему был у руля, а Брайс и Вик-Любен, усевшись в нескольких шагах от меня, по-видимому, вели между собой серьезную беседу.

Несколько матросов спали растянувшись на палубе. С лестницы, ведущей в кают-компанию и зиявшей, точно черная разверстая пасть, как раз напротив меня, доносилась однообразная пьяная песня, которую тянули пять-шесть хриплых, нестройных голосов.

При этом сознание моего ужасного положения и страшной неизвестности касательно всех, кто мне был так дорог, до того ясно ощущалось мной, что у меня невольно выступили слезы на глазах.

Ко мне вернулись отчасти мои силы, потому что хотя и с трудом, но я мог уже теперь поднести руку к своим глазам и смахнуть с ресниц эти слезы, которых я стыдился. Не знаю, заметил ли это движение Вик-Любен, но только он вслед за этим встал и подошел ко мне.

— Я только что беседовал с Брайсом, — начал он весьма развязно, — он полагает, что мы не уклонились в сторону от надлежащего пути и что менять паруса нет никакой надобности. А вы какого мнения?

При этом в моем мозгу мелькнула догадка, подсказанная мне самой тупой наивностью вопроса мулата. Мне сразу вспомнился разговор, слышанный мной с час тому назад, когда я лежал под парусом, совершенно накрытый им, так что эти господа не могли видеть меня.

Теперь я понял, что так как ни Вик-Любен, ни Брайс, ни один из матросов не могли справиться с судном и вполне сознавали это, то, не имея другого выхода и чувствуя свою полную беспомощность, они были вынуждены обратиться за помощью ко мне. И вот этому-то обстоятельству я и был обязан жизнью.

Я закрыл глаза и размышлял о всем этом, а когда снова раскрыл их, то увидел Вик-Любена все еще передо мной, тревожно ожидавшего моего ответа.

— Вы, как вижу, ничего не смыслите в управлении судном, ни вы, ни остальные, и нуждаетесь в моих советах и указаниях? Не так ли? — спросил я, глядя на него прямо в упор.

Этот прямой вопрос, которого он, очевидно, совсем не ожидал, так смутил его, что он не знал, что ответить.

— Нет… не то, чтобы мы ничего не знали!.. Мы знаем, но только вы знаете лучше нас! — уклончиво проговорил он.

Но я, конечно, попал в точку, и решил тут же воспользоваться этим.

— Неправда! Вы ровно ничего не знаете, ни вы, ни остальные! — сказал я ему. — Ручаюсь вам, что не пройдет и двадцати четырех часов, как все вы будете на глубине трех тысяч футов под водой, на радость голодным акулам, если только ветер станет свежеть!..

Несколько матросов с напряженным вниманием прислушивались, как я заметил, к нашему разговору. Затем стали постепенно подходить ближе и наконец обступили нас полукругом.

— Умеете ли вы хоть определить направление судна? Нанести известную точку на карту? — допрашивал я, постепенно возвышая голос. — Знаете ли вы применение морских карт? Имеете ли хоть малейшее понятие, что такое градусы долготы и широты?.. Умеете ли соотносить пропорции парусов с силой ветра и определять угол и направление рей согласно силе и направлению ветра? Нет, вы не имеете обо всем этом ни малейшего представления!.. Я это знаю и вижу, а потому не завидую вам и вашему положению в данный момент. Вы смело можете считать себя погибшими!..

— Нет, почему же, если вы согласитесь давать нам указания относительно того, что нам следует предпринимать? — льстивым, заискивающим тоном возразил Вик-Любен.

— А почему бы я стал это делать? Уж не из благодарности ли за то, что вы всадили в меня две пули?.. Или для того, чтобы, как только я приведу вас в надежную гавань, вы имели удовольствие всадить в меня дюжину других пуль? Нет, извините, не на такого дурака напали!

По-видимому, это рассуждение показалось им крайне убедительным. Все они невольно повесили носы и приуныли.

Некоторое время все молчали, но Вик-Любен, со свойственным ему нахальством и бесстыдством, первый поднял голову и проговорил:

— Во всяком случае, если мы пойдем ко дну, то ведь и вы также пойдете вместе с нами! Следовательно, вам прямой расчет помочь нам добрым советом…

— Как можете вы знать мои расчеты! — воскликнул я, — какой у меня может быть расчет сохранять свою жизнь теперь, когда все те, кто мне дороги, быть может, уже умерли!..

Под этим скрытым вопросом таилось болезненное сомнение, трепетная, слабая надежда узнать что-либо о моих дорогих. Почувствовал ли это Вик-Любен, понял ли он, что это дает ему всесильное оружие против меня, верное средство заставить меня сделать то, чего он хочет, — не знаю, но только, подумав немного, он продолжал:

— А что, если бы все они были живы и никто, кроме Белюша и двух слуг, не был убит? Что, если ваш отец имел бы только одну пулю в руке, да удар ножа в спину, за свое упорство и непокорность?.. Что, если командир был бы только ранен в обе ноги?.. А остальные все в добром здравии заперты в капитанской каюте? Что бы вы сказали на это?

Я вздохнул свободней. Сердце у меня запрыгало в груди от неожиданной радости при этом известии, и вся кровь, какая еще оставалась во мне, прилила к лицу. Возможно ли, в самом деле, чтобы отец мой был жив, а также Розетта и все остальные, и никто не убит кроме Белюша и двух несчастных слуг? Конечно, допустив даже, что все это правда, положение было ужасное: какую убийственную ночь должны были провести все они там, внизу, запертые в капитанской каюте, бок о бок с пьяной оравой матросов, бесчинствовавших в кают-компании. Но все же, пока они были живы, не все еще было потеряно, при условии, конечно, что все это была не сплошная ложь, так как никаких доказательств, подтверждающих слова Вик-Любена, не было у меня! Во всяком случае, необходимо было хитрить, оттягивать время и посмотреть, что будет дальше.

— Послушайте, Вик-Любен, — сказал я, раскрывая глаза, — я, конечно, не знаю, что вы замышляете против нас и как намерены поступить, и мне весьма трудно поверить, чтобы намерения ваши не были в высшей степени зверски и жестоки. Но не в этом дело! В данный момент, несомненно, вы нуждаетесь во мне, иначе — я в том убежден — вы без дальнейших рассуждений давно бы выбросили меня за борт на съедение акулам. Но счастлив ваш Бог, что вы не успели этого сделать, так как нельзя даже представить себе тех страшных опасностей, каким вы подвергали себя, собираясь управлять судном, не зная даже самой азбуки морского дела. Это положительно чудо, что «Эврика» еще не пошла ко дну со всеми парусами в эту самую ночь, в тот момент, когда ветром сломило брам-стеньгу. Стоит только погоде еще раз измениться к худшему, — а на это в данный момент девяносто девять шансов из ста, так как барометр стоит на «переменно», то могу вас уверить, вам не придется прожить и двух часов… Вы это чувствуете и сознаете, и я отлично понимаю, что только этому обстоятельству я обязан и жизнью, и тем уходом, каким вы сейчас окружили меня.

Бунтовщики потупились, и из этого я легко мог заключить, что в точности выразил сокровенную мысль каждого из них.

— Вам нужно, чтобы я принял на себя управление судном, это для вас совершенно необходимо, и я, пожалуй, согласен взять это на себя, — продолжал я. — Я буду говорить вам, что следует делать, в какой момент прибавить или убавить паруса или же изменить направление, буду говорить, куда держать руль. Каждый день в полдень я буду делать по солнцу свои вычисления и затем сообщать вам, где мы находимся в данный момент. Ежедневно я буду высчитывать приблизительно пройденный путь… Ну, словом, я буду нести все обязанности капитана судна и приведу «Эврику», куда вам будет угодно, и куда вы не можете прийти без меня…

— Ну, да! Ну, да! — хором загалдели десятки голосов в порыве глупой радости.

— Ну, да! — повторил я за ними с невольной едкой усмешкой. — Но я сделаю это только на следующих условиях: во-первых, вы должны сейчас же дать мне возможность убедиться своими глазами в том, что отец мой жив и что командир, его дети и их няня тоже все живы… Во-вторых, вы обязуетесь обращаться с ними хорошо и прилично, предоставив в полное их распоряжение кают-компанию и все каютки, и не будете отказывать им ни в чем, что необходимо или даже просто полезно для них… В-третьих, обязуетесь сохранить всем нам жизнь и высадить нас, где вы сочтете это для себя безопасным и удобным…

— Быть может, вы потребуете еще, чтобы я обязался доставить каждому из вас по двадцать тысяч ливров годового дохода? — нахально спросил Вик-Любен, когда я закончил перечень своих условий.

— Нет, этого я не требую, — ответил я невозмутимо спокойно, как бы поняв его слова в прямом смысле. — Я отлично знаю, что главной, побудительной причиной вашего образа действий в данном случае была корысть, желание присвоить себе богатство коменданта. Потому-то я и не потребовал от вас даже хотя бы самой незначительной доли их для детей его или для него…

— Да, небольшого труда стоило нажить эти богатства вашему командиру! — насмешливо перебил меня Вик-Любен, — ровно столько же, сколько и нам было взять их.

Это замечание было сочувственно встречено матросами.

— Не в этом дело, — поспешил я заявить негодяю, — мы здесь собрались не для обсуждений разных побочных вопросов, а для того, чтобы уладить серьезное дело. Вам нужен человек, который сумел бы привести «Эврику» в избранный вами надежный порт. И таким человеком среди вас являюсь один я, это неоспоримо! Вот я и изложил вам свои условия. Ваше дело теперь обдумать, обсудить и решить, удобны ли они для вас и согласны ли вы выполнить их…

И как бы для того, чтобы дать им нагляднее понять, что решение мое бесповоротно, и вместе с тем дать им время обдумать, я отвернулся и закрыл глаза.

Мне было смешно, как матросы стали один за другим, точно нехотя, отходить в сторону тяжелой, ленивой поступью, грузно волоча за собой ноги, затем подзывали к себе товарищей, не присутствовавших при моем разговоре с Вик-Любеном, и долго рассуждали между собой вполголоса. К чему-то должны были привести эти обсуждения и совещания?.. Мне казалось, что я уже заранее угадываю, чем это должно было кончиться… Вик-Любен на все согласится, все обещает, а затем, без дальнейших церемоний, не исполнит ни одного из своих обязательств. Это так просто и так удобно! Но в данный момент для меня было важно только одно: узнать наверное, действительно ли мой отец и все мои дорогие друзья еще живы. А все остальное было уже не так важно.

ГЛАВА XVI. Командир поневоле

Спустя каких-нибудь четверть часа, не более, Вик-Любен и Брайс одни подошли ко мне. Я прочел бешенство в глазах мулата.

— Ну, а что бы вы, например, сказали, — гневно воскликнул он, — если бы вместо того, чтобы соглашаться на ваши условия, мы бы просто предложили вам выбор между тем или другим: или вы будете служить нам, как хороший офицер, или сейчас же будете присутствовать при том, как старого пирата, его детей и вашего отца привяжут к мачте и будут бить плетьми до крови?

Я, конечно, не мог предвидеть такого оборота дела и не старался даже скрыть того чувства ужаса и негодования, какое мне внушала эта перспектива.

— Я скажу вам на это, — отвечал я, — что одного предположения подобной низости и подлости было бы достаточно, чтобы заставить меня решиться скорее дать изрубить себя на куски, чем оказать вам хотя бы малейшую услугу!.. Вам известны мои условия… Теперь могу добавить к этому, что они бесповоротны и что я ни на йоту не отступлюсь от них!

Они вторично вернулись к группе матросов, неподвижно сидевших на своих местах в ожидании моего ответа. Опять началось совещание, на этот раз длившееся, впрочем, недолго.

— Мы решили временно согласиться на ваши условия! — проговорил Брайс от имени всего почтенного собрания. — Но не забудьте, что при малейшей попытке нарушить ваши обязательства, при малейшем признаке измены мы будем знать, как приняться за вас…

Да, действительно, они знали, эти негодяи!.. Но, в сущности, не все ли равно! В общем все же был уже сделан громадный шаг вперед, а положение было такого рода, что нельзя было предъявлять слишком строгих требований относительно внешней формы договора.

— В таком случае это дело решенное, — сказал я, — теперь остается только приступить к выполнению первого параграфа нашего условия: показать мне так, чтобы я мог убедиться своими глазами, что отец мой и все друзья мои живы…

Начались новые совещания, толки и обсуждения этого затруднительного вопроса. Одни предлагали спустить меня в кают-компанию, другие не хотели этого допустить. Они, очевидно, опасались, чтобы между мной и остальными их пленными не завязалось опасных отношений, могущих грозить их безопасности. Конечно, наиболее разумное мнение имело наибольший успех, и потому было решено вывести отца моего к выходу лестницы и поручить ему передать мне, что Корбиак, Розетта, Флоримон и Клерсина живы. И ничего более, ни слова, ни звука! Я со своей стороны также не должен был произнести ни единого слова; затем всякие дальнейшие отношения с заключенными кают-компании строго воспрещались мне. Я немедленно согласился на такого рода решение, признавая его, в сущности, вполне естественным с точки зрения бунтовщиков и ввиду их собственных интересов.

Прошло более получаса. Я начинал уже беспокоиться столь продолжительной проволочкой, когда, наконец, появился у люка, ведущего вниз, в кают-компанию, мой отец, которого несли на носилках два матроса. Он был бледен как смерть, но жив. Слабым голосом он произнес слова, которых я ожидал от него с таким болезненным нетерпением, и не прибавил к этому ни слова, но долгий взгляд его, полный тоски, нежности и муки, сказал мне все, чего он не мог выразить словами.

Я отвечал ему, послав рукой безмолвный поцелуй; затем носилки скрылись в люке лестницы.

Статья вторая нашего уговора была уже гораздо легче исполнима и потому не представила особых затруднений.