Лопатин Степан Семенович
      Живая память
      {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
      Аннотация издательства: Богом войны называли фронтовики артиллерию. Почти всю войну довелось прослужить в артиллерии майору в отставке Степану Семеновичу Лопатину, ныне проживающему в Тюмени. Случалось всякое: единоборство с танками и пушками врага, трудные марши по бездорожью и утомительная оборона... Используя краткие записи событий, архивные материалы и воспоминания однополчан, автор рассказывает о былом, достоверно показывая картину пережитого, лишь в отдельных случаях незначительно изменяя фамилии героев.
      С о д е р ж а н и е
      I. Правое плечо
      II. На главной магистрали
      III. Восточная Пруссия
      Примечания
      I. Правое плечо
      Зачем, зачем назад обращена
      Немолодая память? Что там мило?
      Недоеданья, бедствия, война?..
      Ах, там поныне что-то не остыло,
      В сегодня пробиваясь с новой силой,
      Манит и опьяняет без вина...
      Николай Савостин
      На фронт
      Наша дивизия, укомплектованная техникой и лошадьми, грузилась на станции недалеко от города Улан-Удэ в первых числах февраля 1942 года.
      В товарные вагоны складывалось все необходимое для дальней дороги, а также штатное имущество подразделений.
      Лошадей поставили по восемь животин в вагоне, а в соседних таких же теплушках - человек по 30-40 батарейцев. Нары - в два этажа, посередине железная печка, наверху - узенькие тусклые окна, и с двух сторон вагона катающиеся двери примерно в треть его боковых стенок.
      Наш дивизион занял весь промороженный товарняк, сведенный в один эшелон и обогреваемый теперь печурками и дыханием плотно поселившихся в нем солдат.
      Для стрелковой дивизии полного состава, насчитывавшей свыше 11 тысяч человек, по приблизительным подсчетам потребовалось не менее двадцати железнодорожных эшелонов. И эта махина двинулась из Забайкалья на запад по безмолвным, будто оцепеневшим от лютой сибирской стужи просторам. Перед нами открыли "зеленую улицу" - эшелон останавливался лишь для смены паровозных бригад. Черные строения станций и разъездов пунктиром мелькали в окнах: движение было стремительным.
      В Новосибирск прибыли утром.
      Здесь я успел навестить своего друга Левку Михалева. Вскоре эшелон двинулся дальше.
      Темп движения изменился. Эшелон часто оказывался в тупике на каком-нибудь разъезде или на запасном пути, пропуская поезда с пассажирами и грузами более срочными, чем наш эшелон. Путь до Урала растянулся на несколько лишних суток. А в Свердловске - новая длительная остановка.
      Больше половины пути. Здесь - выводка лошадей, их разминка вне тесных стенок и полусумрака вагонов, а для нас - помывка в бане, последняя в стационарных условиях. Мы плескались в просторном кирпичном помещении где-то на задворках вокзала, еще не оценив это благо как следует. На фронте зимой, что будет потом, для такой цели рылась в стылой земле яма, накрывалась палаткой, а для обогрева приспосабливалась железная бочка...
      Дальнейшее продвижение стало еще медленнее. Навстречу шли поезда с ранеными, с оборудованием эвакуируемых на восток заводов или пустой товарняк, изрешеченный осколками, побывавший под обстрелом и бомбежкой.
      К концу февраля серым и тусклым вечером эшелон втянулся на какую-то товарную станцию Москвы.
      Столица жила без огней. Окна домов заклеены по диагонали крест-накрест полосками бумаги, завешаны плотными шторами. Стены и крыши многоэтажных громадин закамуфлированы под деревенские постройки.
      Приказ: из вагонов не выходить, соблюдать тишину.
      Вскоре завыла сирена воздушной тревоги. По ночному небу метались лучи прожекторов, выискивая цель, ухали зенитные установки, высоко в небе вспыхивали разрывы. Воздушному стервятнику удалось сбросить бомбы в район станции.
      Мы поеживались от такого "крещения". Угроза была реальной, но эшелон не пострадал.
      Ночью нас вывели за пределы Москвы.
      Калуга - конечный пункт железнодорожного путешествия. Там выгрузились из вагонов, получили материальную часть орудий и боеприпасы.
      Вечером, вытянувшись колонной, прошли по городу.
      Недавно освобожденная от оккупантов, Калуга казалась мертвой. Слабо освещенные холодным сиянием звездного неба улицы расчищены от завалов, полуразрушенные здания рваными проемами окон, торчащими балками, свисающими перекрытиями создавали причудливый контур. Город как бы замер в момент агонии, нелепо выставив детали обнаженных, сдвинутых со своих мест конструкций, и промерз в таком положении до земли, припорошенный сверху инеем. Но он жил. На одной из площадей повстречалась группа молодых женщин, десятка полтора, конвоируемых красноармейцами. Женщины отворачивались, закрывали лица накинутыми на головы платками, хихикали. Конвой - и несвойственная положению легкомысленность поведения.
      - Кто такие?
      - Сами не знаем пока. Ведем разбираться. Сотрудничали, говорят. Кто как мог.
      "Самую древнюю профессию" оккупанты успели возродить в этом городе. Но не надолго.
      Всю ночь - на марше. Неширокая торная дорога хрустела под ногами, шла по бесконечному открытому коридору, ограниченному серо-голубыми неровными стенами сугробов. Температура около двадцати ниже нуля. Морды лошадей покрылись инеем. В размеренном ритме следовали за орудиями солдаты, опустив отвороты своих шапок. Марш продолжался до утра. Дневку устроили в деревне, окруженной лесом. А вечером - снова в путь.
      В сугробах, припудренных свежей порошей, как оспины, виднелись воронки. Поляны чередовались с лесами - деревья посечены, торчали пеньки с расщепленными краями. Близ дороги встретили странную поленницу, накрытую смерзшимся брезентом. Это сложены трупы немцев, собранные с поля. Враг уходил поспешно, не успев предать земле погибшее воинство.
      Был еще один привал-дневка. В город Сухиничи вошли после полудня.
      Немецкая артиллерия еще доставала железнодорожную станцию и окраину города, но огонь ее становился все реже.
      Побитый город, похожий на большую деревню, сохранил редкие, пригодные для жилья, помещения. Местное население на улицах не показывалось.
      Мы со взводом выбрали пустующий дом, в котором уцелели окна. Закрыли двери, натаскали дров, затопили печь.
      Размахивая руками, прибежала хозяйка:
      - Кто разрешил вам? Это частный дом, а не солдатская казарма! Я пойду жаловаться! Убирайтесь отсюда...
      Утомленные дальним переходом и смущенные таким приемом, мы ушли. В другой хате, сильно разбитой снарядами, завесили палатками пробоины, разожгли огонь в уцелевшей печи. Люди поели и легли отдыхать. Меня пригласили в квартиру неподалеку.
      Там рассказал о приеме, оказанном на соседней улице.
      - Э, не слушайте ее. К немцам она относилась совсем по-другому. Немцев она приглашала на постой, а вот к своим...
      Отдохнуть не удалось. Через полчаса меня вызвал комбат:
      - Поедете на рекогносцировку. Мы прибудем позднее.
      Оседлав лошадь, я пристроился к собравшейся группе, возглавляемой заместителем командира полка.
      Дорога вела в сторону мрачного и грозного гула на переднем крае. В опустившихся сумерках стали видны всполохи света.
      Ехали долго, в основном шагом. Острота ожидания встречи с линией фронта постепенно притупилась. Мы не торопились. Наверное, потому, что встреча эта ничего приятного не сулила.
      Первый бой
      Под утро, отыскав нужную войсковую часть, мы остановились у какой-то избушки, одиноко стоящей на заснеженном поле. Поставив у изгороди лошадей, вошли в избу. На полу вповалку в разных позах лежали солдаты, и так густо, что ступить буквально было некуда. Два окошка избы заткнуты соломой - для тепла. Печь не топилась, но от дыхания множества тел было сравнительно тепло. Найти место среди этих людей было непросто. Подвинув чьи-то руки, я устроился у дверей на клочке соломы. После двух бессонных ночей отдых был необходим. Ослабив воротник, уткнулся носом в полушубок и дремал, стараясь ни о чем не думать.
      Прошло какое-то время.
      Неожиданно раздался оглушительный протяжный рев, солома из окон с дымом и паром влетела в избу на головы спящих, нас обдало брызгами плавленного снега. Что случилось?
      Но к событию здесь отнеслись спокойно:
      - Это наши "катюши"!
      Две установки реактивных снарядов (РС), ночью нами незамеченные, стояли рядом с избушкой перед окнами, а их залпы оповещали о начале "рабочего дня".
      Наступление началось еще в декабре под Москвой. 16-я армия под командованием генерала Рокоссовского, ошеломив противника неожиданной силы артиллерийским ударом, прорвала оборону и обратила немцев в бегство. За три месяца боев оккупанты откатились на многие десятки километров к западу и югу от Москвы.
      Наша сибирская дивизия подошла, чтобы включиться в наступление. Мы не знали ее номер, а наш 41-й артполк назывался войсковой частью 4001 и имел индекс полевой почты.
      Огневые позиции (ОП) первого дивизиона зам. командира полка капитан Ларионов наметил у небольшой деревушки, насчитывающей десяток домов. Рельеф местности позволял расположиться на склонах, обращенных к нам.
      ОП своей батареи мы выбрали на огороде.
      Сзади, метрах в семидесяти, хата, обогревающая бойцов во время пауз. Жители деревушки оставались на местах, а мы оказывались у них на положении квартирантов.
      5 марта стало для нас началом боевых действий.
      Командир батареи со взводом управления, разматывая за собой телефонный провод, еще ночью ушел к пехоте километра на два вперед.
      Мы установили орудия. Артиллеристы заметно волновались перед первым боем.
      Четырехмесячное пребывание в училище (плюс две недели карантина) полноценными артиллеристами нас не сделало (война торопила: вместо трех лет обучения - четыре месяца!). Изучение уставов и наставлений, ежедневные тренажи и жесткий 11-часовой учебный регламент не оставили времени на боевую стрельбу. Практика начиналась теперь, в реальных условиях. Первый выстрел поэтому ожидался как на испытательном полигоне - мы не знали еще полученную систему орудия (образца 1936 года) и того, что подскажет практика.
      ...Орудие при выстреле попятилось, чего не должно было быть - мерзлые стенки канавок под сошниками разрушились. Строптивую систему водрузили на место, а сошники укрепили. Но после третьего выстрела она сорвалась снова.
      - Что у вас там - орудие пляшет, что ли? - возмутился командир батареи, потребовав меня к телефону.
      Я объяснил.
      - Голова! Думать надо!
      Напряжение было таким, что пот выступил на лбу - несмотря на холодную погоду.
      Спешная долбежка мерзлой земли, предельное заглубление сошников, чтобы усмирить непокорную пушку... Жарко! Первую пристрелку закончили. Можно было удовлетвориться проделанной работой, но...
      В огород на ОП шумно влетела хозяйка усадьбы, показывая на дом, нелестно отзываясь о нашем нелегком деле. Стекол в окнах дома не было. Мы увидели первый результат своей стрельбы, дополняющий огорчения с сошниками.
      Из огорода ОП пришлось убрать. А заботу об остеклении окон взял на себя старшина батареи.
      На новом месте кто-то положил под сошники длинные поленья. Площадь опоры увеличилась, орудия не стали срываться при выстрелах. Такая догадка исправно служила огневикам и потом. Это был первый практический урок.
      Новая ОП не удовлетворяла комбата, находившегося с пехотой. Длинный сарай, крытый соломой, служивший колхозникам складом для необмолоченного жита, стоял впереди и ограничивал возможности батареи.
      Мы решили поставить орудия в дверные проемы пустующего сарая, отчего ближние цели оказались в зоне нашего воздействия.
      В эти дни батарея стреляла много. Снег перед орудиями подтаял, почернел от порохового дыма и пыли, делая приметной ОП с воздуха. Мы смутно предполагали, что будем обнаружены, но как это произойдет - не знали.
      Днем 9 марта на ОП заканчивался обед, когда мы услышали предупреждение:
      - Воздух!
      Немецкий самолет-разведчик, за выразительную форму фюзеляжа прозванный костылем, появился с левого фланга и, подвывая мотором, шел на нас. Раздались две-три пулеметные очереди. На соломенной крыше сарая высветились оранжевые строчки.
      - Поджег, падла! Бил зажигательными...
      - Выкатить орудия! Вынести снаряды! Живо! Пока сводили станины, хватались за колеса, крыша занялась вовсю. Начался пожар. Первое, второе и третье орудия выкатили. Последнее, четвертое, колесами заскакивало в колдобины, станины болтались из стороны в сторону, увлекая прилепившихся к ним людей. Попадая в глаза и легкие, мешал дым. Еще усилие - и орудие у дверей с тыльной стороны. А дальше - глубокий и рыхлый снег. Пушка увязла в нем. Огонь пробегал по наружной стене. Люди отмахивались от падающих искр, как от шмелей. Пламя гнало их прочь.
      - "Передки"! Почему здесь оказались "передки"?
      Зарядный ящик со снарядами, или "передки", заложенный сверху маскировочной сетью, вещевыми мешками солдат и ненужными пока касками, оказался рядом с пожарищем. Подхватив за дышло и за колеса, "передки" откатили. На них тлело, а затем воспламенилось солдатское барахло.
      Солдаты отскочили в сторону: горящий зарядный ящик - штука опасная, снаряды могут взорваться.
      Взрыв угрожал всем, кто здесь находился. И если это произойдет, то виноват буду я, старший на батарее. Послать кого-то на риск я не решился людей знал еще плохо. Тут нужен доброволец немедленно, не мешкая, пока не поздно...
      - Э, была не была! - к горящему "передку" бросился сам и руками начал срывать манатки. Обгоревшая путаница хлопчатобумажной сети и лямок вещевых мешков легко обрывалась и затухала уже в снегу. Заскользили язычки пламени по крашеным стенкам ящика. Вынимаю лоток - теплый - не горячий еще, а теплый - и бросаю в снег. Потом второй, третий, четвертый, восьмой. Все!
      - Тушите ящик!
      Снегом забросали дымящиеся стенки ящика, отнесли в сторону лотки со снарядами.
      А сарай разгорался все ярче. Ненасытный огонь охватил всю стену, бесновался гудящим пламенем, бросался на ствол стоящего рядом орудия, меняя его окраску, потемневшую от горячих прикосновений. Могла закипеть жидкость в противооткатных приспособлениях, порвать цилиндры, найти выход наружу...
      Внутри сарая щелкали оброненные винтовочные патроны.
      Сарай сгорел.
      * * *
      В санчасть я пришел не в лучшем виде.
      Овчинный полушубок, размочаленный в снегу и поджаренный затем у огня, стянуло так, что площадь его уменьшилась, наверное, раза в полтора. Верх шапки прогорел, на макушке сгорели волосы. Меховые рукавицы свело огнем, на запястье правой руки вскочил большой волдырь. Лицо обожжено, брови сгорели.
      - Подпалили тебя, как поросенка, - оценивал первого пациента медфельдшер, стягивая с меня перекошенный полушубок, пришедший в негодность.
      Мне оказали медицинскую помощь, заменили пострадавшие вещи.
      Материальную часть мы спасли, кроме одного орудия, которое потом побывало в мастерских. Вскоре оно вернулось к нам. Не допустили взрыва ни одного снаряда. Люди остались целыми, лошади находились в стороне от пожара... Наши действия посчитали правильными, даже отважными, но... Какой черт сунул нас в сарай? В ловушку и пекло?
      Бои в эти дни были безуспешными. Один из полков пятый день атаковал Куколки, деревеньку домов на тридцать, удаленную от Сухиничей на 15-20 километров. Это был опорный пункт с дзотами, укрепленными намороженным перед амбразурами льдом, со скрытыми ходами сообщения. Деревня чуть возвышалась над прилегающим снежным полем, с которого поднимались наши. Позади деревни темнела полоска леса.
      После огневого налета пехота поднималась в атаку двумя стрелковыми батальонами, шла и падала, встреченная кинжальным огнем пулеметов. Наши залегали, а фрицы открыто переходили от одной огневой точки к другой и продолжали вести огонь. Наши зарывались в снег, прикрываясь телами убитых товарищей. Атака захлебывалась. Глубокий снег становился местом ночлега. Раненых эвакуировали.
      С утра повторялось все снова и с тем же результатом. Атакуя в лоб, пехота несла потери, не приблизив победу над засевшим в дотах гарнизоном ни на шаг.
      Пришел приказ: атаки прекратить.
      Командиров частей и дивизии отозвали. К нам пришли новые командиры.
      За несколько дней потеряв около шестисот человек убитыми и ранеными, дивизия первую боевую задачу не выполнила. Ее отвели и переместили на другой участок.
      - А Куколки все-таки взяли, - рассказывал мне на марше младший лейтенант Молов, командир взвода управления батареи. - Только не мы, конечно, а соседи. Нам задача оказалась не по зубам.
      Слева от нас воевали гвардейцы. Взвод гвардейцев-разведчиков численностью 19 человек, в маскхалатах, ночью скрытно подошел к опорному пункту немцев, снял дремлющих часовых, вошел в деревню и разгромил отдыхающий гарнизон ничего не подозревающих фрицев, не потеряв при этом ни одного человека своих. Задача, возлагавшаяся на свежие, но не имевшие боевого опыта части, выполнена одним взводом гвардейцев.
      Это был хороший урок: воюют не числом, а умением.
      Весна 1942 г.
      При перемещениях вдоль фронта мы впервые, но не в последний раз, прошли тогда через Козельск, районный центр Калужской области. Фактически его не было. Закрытые снегом фундаменты и иные следы уничтоженных строений лишь обозначали место этого славного в прошлом города. Другие населенные пункты, помельче, тоже разделили участь Козельска - враг оставлял после себя поруганную, ограбленную, обожженную территорию.
      Продвигались медленно. Артиллерия сбивала огневые заслоны, подавляла очаги немецкого сопротивления, расчищала путь своей пехоте.
      Заметно заявляла о себе весна: оседали сугробы, рыхлели и проваливались дороги, в низинах под снегом накапливалась вода. Но к вечеру подмораживало. Снявшись с ОП, мы шли вперед, нагоняя стрелковые подразделения.
      Одиночные немецкие бомбардировщики, появляясь из-за горизонта, дважды в сутки пролетали над нами и уходили дальше, на Сухиничи.
      - Бомбят железнодорожную станцию.
      - Как по расписанию...
      - Старшина нынче вернулся ни с чем, эшелон с продуктами опять разбомбили.
      - Вот гады, уморить хотят нас.
      - А водку выдал полностью - по сто граммов на рыло.
      - И то ладно.
      Начались перебои со снабжением. В кухонный котел на тот же объем воды закладывалось продуктов меньше нормы, похлебка получалась жиденькой. Питание было слабым, и солдаты шли к убитым немецким лошадям, вырубали куски мороженого мяса. Конину варили, иногда добавляя картошку, найденную в брошенных погребах сожженных деревень. Пили чай. Сахар и махорку получали вперед по норме. Ощутимы стали перебои с хлебом.
      Я питался вместе со всеми. Похлебав жиденькую горошницу, брался за кусок конины - солдатскую добавку.
      Однажды почувствовал боль в животе и еще непонятное недомогание. На другой день состояние ухудшилось: поднялась температура, обострились боли.
      - Приступ аппендицита, - констатировал фельдшер, - надо госпитализировать. Оставайтесь-ка тут, в освобожденном городке, ждите медсанбат. С вами будет санитар.
      Освобожденный городок Думиничи, еще дымящийся, являл картину полного разрушения. Мы вошли в проходную будку какого-то завода, чудом уцелевшую, оказавшуюся одинокой среди сплошных развалин.
      В будке размером четыре на четыре метра ютились десятка полтора женщин и детей, оставшихся без крова. Мое состояние настолько было плохим, что пришлось потеснить этих женщин. В одном из углов освободили место на полу, и я тут же свалился спать. Солдат, как бессменный дневальный, устроился у моих ног.
      Я плохо помню семь дней, проведенных в будке. Медсанбат мы не дождались - он прошел другой дорогой.
      Однажды, проснувшись, я захотел есть. Запас продуктов кончился. Мы разделили последний сухарь.
      - Пойдем, Иван, нечего занимать чужую жилплощадь.
      Вышли утром, а своих разыскали только вечером, пройдя расстояние по прямой километров пятнадцать. Этот день запомнился мирными полями и тишиной вокруг, как будто войны рядом нет. Дальний и глухой гул артиллерии был всего лишь ориентиром, напоминавшим, куда и зачем нужно идти.
      К середине апреля дороги настолько развезло, а низины залило водой, что связь с продовольственными складами почти прекратилась.
      Не было соли. Запасы ее израсходовали. Вместо овса и сена на корм лошадям стали собирать солому, рубить на сечку, смачивать подсоленной водой. Так поддерживали лошадей. Но и солому найти было непросто. Считали удачей, если попадалась постройка с соломенной крышей - крышу расходовали на корм.
      Не было соли, не стало хлеба и сухарей.
      Старшина окольными путями добирался иногда до складов, но они пустовали - вражеская авиация препятствовала снабжению по железной дороге.
      Трудно приходилось и лошадям. Мы имели семьдесят одну единицу, из них двадцать четыре перевозили пушки и зарядные ящики. Тяжелым, но совершенно необходимым грузом был запас снарядов, другое батарейное имущество.
      Чтобы поддерживать лошадей, приходилось на корм им рубить ветки кустарников...
      * * *
      Нам приказали сменить ОП, уйти из болотистой низины, которая вот-вот зальется водой, переместиться вправо, в сторону небольшой возвышенности, на два километра.
      Смену позиций начали утром. Шестерки лошадей выдернули орудия из окопов и сравнительно быстро доставили на дорогу. И вот тут, на дороге, началось...
      Укатанная зимой, она оказалась теперь рыхлой - колеса проваливались чуть ли не по ступицу. Свернуть на обочину нельзя - сугробы глубоки. Лошади истощены, их ноги проваливались, коняги неуверенно переступали перед собой - нервничали. Мы подкапывали снег под колесами, наваливались на колеса сами, делали рывок, катились три - пять - десять метров, и все начиналось сначала - пушки оседали. Потом облегчили лафеты, убрав с них поклажу, освободили передки от снарядов, но движение не ускорилось. Мы брались за каждую пушку всеми расчетами сразу - за первую, потом за вторую, за третью, за четвертую, но темп оставался черепашьим. Пушки мы катили на себе упряжки дергались, иногда падали, их усилия не были одновременными.
      Вконец измотанные, задачу все же выполнили. На два километра пути по апрельской дороге 1942 года понадобилось десять трудных часов. Только к вечеру мы одолели эти два километра. Средняя скорость движения составила двести метров в час. С такой скоростью двигаться нам не приходилось и не пришлось более никогда. Это былj еще одно тяжелое испытание.
      * * *
      Уже более месяца я болел, молча превозмогая физические страдания. Боевая работа с частыми маршами и постоянные нагрузки, нервное напряжение мешали выздоровлению. Рана на руке не заживала. Слабость постыдна для солдата, считал; я, и старался ее скрыть.
      Я не послушался доброго совета уйти в госпиталь и однажды пожалел об этом.
      В период интенсивного таяния снегов при занятии новой ОП попытки врыться в землю или как-то оградить орудия и себя при возможных обстрелах вызывали только досаду, и мы их прекратили - вода заливала каждую рытвину. А под сошниками стояла грязь, брызгая по сторонам при выстрелах. Невкопанный запас снарядов удален от ОП, а у орудий находилось по 2-3 ящика (10-15 снарядов). Не было щелей для укрытия. Такие "мелочи" были вынужденными, и за них я скоро поплатился.
      В тот день на ОП зашел зам. командира полка капитан Ларионов и потребовал заглубиться в землю на полный профиль. Капитан говорил это перед строем, поставленным перед ним повзводно. Я стоял между взводами. И хотел пояснить:
      - Пробовали врыться, товарищ капитан, вода...
      - Молчать!!! Кто разрешил в строю разговаривать?! Пробовали, а не сделали! Делать надо, а не открывать дискуссии! - И разозлился, наверное, по-настоящему, увидев в моей реплике желание противоречить.
      Едва ли это было нарушением строевой дисциплины - младший офицер пояснял старшему, а капитан разразился в мой адрес бранью:
      - Разговоры ведем, разговорчики! Не хватало еще открыть колхозное собрание! Проголосовать, кто за, кто против! Не подразделение, а сброд дикой орды! Люди ничего не делают! Санаториев здесь нет и не будет!
      И далее - поток оскорбительных слов.
      Ларионов ушел.
      Осталась обида - если упрощать и сводить свои чувства к одному слову. За себя. За полуголодных солдат. Я отошел от орудий, сел на пустой ящик.
      Приказ, каким бы он ни был, выполним завтра. Начинать сейчас без уверенности в полезности работы - руки не поднимаются.
      А надо ли, если подумать здраво? Не до здравого смысла сейчас. Где он может остаться, этот смысл, после таких разъяснений?
      Надо в первую очередь подтянуть людей, привести в нужный вид. Убрать лишнее - вот эти ящики и гильзы. Вскипятить воду и побриться.
      А как вскипятить без костра? Разжигать - значит действовать вопреки Ларионову. Но - успеем. Пока светло.
      Подошел командир первого орудия сержант Абрамов, сел рядом, скрутил козью ножку. Протянул кисет:
      - Угощайся, товарищ младший лейтенант. Кисет я принял, закурил. Обращение на "ты" осталось незамеченным.
      - А видать, долго стоять ныне будем, - начал Абрамов. - Куда сейчас тронешься? Дён пятнадцать, а то и боле прохлюпаемся. Вода теперь не токо здесь - везде.
      Размеренная речь пожилого сержанта действовала успокаивающе.
      - Закрепиться надо, а как - ума не приложу, - продолжал он. Немец-то, слышно, рядом, только пули не залетают, а из миномета вполне достать может. Поговорю я с ребятами, как за дело взяться. Мастера у нас, сам знаешь, всякие есть. Додумаемся, поди.
      - Вместе будем думать, Петр Панкратьевич, вместе... А сейчас позови сюда остальных командиров орудий.
      * * *
      В этот день открывали огонь только однажды - на это ушло не более получаса. К вечеру прибрали у орудий, проверили маскировку. Сзади под деревьями усилили перекрытия шалашей, а расчищенную от снега землю накрыли свежим лапником. Побрились.
      Появился старшина батареи Климов, выдал хлеб, водку.
      - Извиняйте, приварка сегодня не будет - не привез. Вот получайте еще сахар и по пачке чая на отделение.
      - Когда кормить будешь как следоват?
      - Разговорчики. Не от меня зависит.
      Разрезав хлеб на равные части по числу претендентов, посадили одного солдата лицом в сторону. Хлеборез показывал на кусок и спрашивал: "Кому?" "Такому-то". - "Кому?" - И так далее, пока порцию не получил каждый.
      Чтобы вскипятить чай, разожгли небольшой костер, заслоненный, правда, со всех сторон, - запретить его я не мог. Люди приняли свои законные "наркомовские" сто грамм, пошвыркали чай, отогрелись и повеселели.
      А на ночь - подожгли сухое бревно, прорубив на нем продольную канавку, обратив канавкой к земле, - старый охотничий способ. Бревно горело всю ночь скрытным пламенем, не освещая местности, но обогревая расположившихся вокруг него солдат.
      - Как самочувствие? - спрашивал меня по телефону лейтенант Клевко на другой день утром. - Говорят, Ларионов из тебя пыль вытряхивал?
      - Было дело. Пять суток домашнего.
      - Теперь что - в шалаше будешь сидеть и отсыпаться?
      - Поскольку домашний - могу и в шалаше...
      - Привыкай. Он обязан требовать порядок, а твое дело - выполнять. Но сегодня - повремени с оборудованием. Прогуляйся по нашему "дому" - от ОП к наблюдательному пункту. Выходи, я тебя встречу на линии.
      Добродушная ирония комбата вернула мне хорошее настроение.
      Я пошел по линии - телефонному проводу, проложенному на НП, с солдатом из взвода управления. Прошли кустарник, тропинкой вышли на дорогу, обсаженную по обочинам высокими тополями. Дорога шла к поселку.
      - Посмотрите, что немец удумал, - сказал солдат.
      Метрах в двух от земли к каждому дереву с обеих сторон дороги были привязаны небольшие, с печатку хозяйственного мыла, бруски взрывчатки, болтались куски бикфордова шнура. Оставалось вставить взрыватели, поджечь шнур. Взрывом срубалось дерево, комель отбрасывало в сторону, вершина падала на дорогу.
      - Хотели завалить деревья на дорогу, да не успели. Нас бы это едва ли задержало...
      С лейтенантом Клевко встретились на условленном месте.
      - Мы переходим к обороне. Ваша позиция поэтому непригодна. Ее нужно сменить, выбрать вот здесь, - он показал на карте. - И оборудоваться как следует - немцы могут начать наступление, когда подсохнет. Пойдем посмотрим.
      Указания Ларионова становятся недействительными, думал я на ходу. Новая обстановка делала бессмысленной работу на старой ОП. Задачи встают другие.
      На южной стороне косогора снег сошел, под ногами шуршала прошлогодняя сухая листва. На высотке в смешанном рослом лесу островками росли сосны и ели, окруженные могучими дубами, липой, вязом, кленом. Красивый лес. И место высокое. Хорошо здесь летом.
      Если поставить орудия на опушку, они будут видны противнику слева. А если заглубиться и убрать несколько деревьев впереди, ОП станет невидимой. Так и решили.
      На новой ОП вместо окопа вокруг орудий по нужной форме уложили в три ряда бревна, привалили их с внешней стороны землей. Из бревен же сделали маленькие срубы - укрытия для людей и снарядов. Шалаши для отдыха - тоже из бревен. Маскировка - из сучков и ветвей. Основными инструментами были топор и пила, и походили мы в эти дни скорее на лесорубов. Продольные ямы от вынутой земли рядом с заслоном из бревен заполнялись поверхностной и грунтовой водой, вынудившей к таким трудоемким работам.
      Отделение тяги и кухня расположились глубже на 150-200 метров.
      Работы еще не были закончены, а мы вели огонь. Огонь по противнику был главной нашей "продукцией", он оправдывал наше существование.
      Днем на малой высоте бороздил небо костыль-разведчик. По нему били 37-миллиметровые зенитные установки, поливали его свинцом счетверенные пулеметы, а он, неуязвимый, уходил, высматривая все, что плохо замаскировано.
      После одного такого визита на ОП внезапно обрушился огонь немецкой батареи. Кто где находился, мы легли на землю. Снаряды рвались по всей площади около нас, но матчасть не пострадала. Осколком разорвавшегося на вершине дерева снаряда ранило телефониста Косолапова, сидевшего у телефона под деревом. Солдат не обронил ни слова, ни стона, пока расстегивали его гимнастерку, рубаху, брюки, но, увидев свою кровь, изменился в лице, вскочил и побежал в тыл к ездовым. Издалека доносился его испуганный крик: