Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя биографию? Он от своей мысли не отказывается, а еще укрепляется и очень просто рассуждает. Плеве - это дела с его согласия... Рачковского. Рачковский был Плеве устранен от дел. Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал: создавайте Б. О.! Убейте Плеве! Я - друг Рачковского, не могу же не убить его врага, Плеве. И вот создалась Б. О. Просто?
      Но отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут проследить работу Б. О. и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, и в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского - начальства своего? И что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстухом? И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член Б. О. или главный ее вдохновитель? Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его (не) выдам и уж сам пойду на виселицу из дружбы к нему, а о нем ни гугу? Или Рачковский думал, он отвернется, скажет, что он тут ни при чем, что я, мол, сам это затеял; а я, мол, хотя и продажный, но все-таки дурак дураком - буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского, который, между прочим, и не у дел, и, если попадусь и не сумею доказать, что я действовал с Рачковским.
      Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает? Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да еще с ссылкой на историю? Мол, в истории это уж и было. Судейкин хотел убить Толстого. Но, ведь, только хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то, где его историческая неопровержимость?). А почему Судейкин не сделал? Может быть, от того, что Судейкин побоялся виселицы, чего не побоялся, по Бурцеву, Рачковский, а ведь Судейкину-то легче было сделать. Ведь он при делах и все дела были в его руках, тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционных организаций и вне конкуренции и вне контроля, кажется. А Рачковский не у дел. Однако, он организации боевой не создал.
      А вот историк Бурцев ссылается на историю 15-го июля.
      Ты как-то сказал, что Бурцев единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И вот это может действовать. Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он единственный историк, а заседать будут не историки. А если немного посмотреть на до 15/VII и после 15/VII?"
      1) Да, Б. О. началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни.
      О Сипягине я узнал только через несколько дней после акта, что это дело Гершуни. Вскоре приехал Гершуни ко мне, и мы сговаривались о совместной работе с ним в данном направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда. В апреле, мае 1902 года одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне и июле 1902 года в Питер, а Гершуни на юг России, где имел в виду Оболенского.
      Не хочу распространяться, скажу только, что кроме Сипягинского дела, я был причастен и ко всем другим, т. е. Оболенского и еще ближе уже к Уфе, куда я людей посылал. Во всяком случае, надо считать и эти дела (кроме Сипягинского) за благословение начальства. А известно, что тогда еще цареубийство на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому договор с начальством тоже не приходилось заключать: начальство, мол, разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина.
      2) "А что касается (времени) после 15-го июля, то ты ведь знаешь. Скажу только о Сергее. Нет, раньше вот еще что. Ну, совершается 15-го июля. Плеве нет. Рачковский рад, враг его убит. Он не получает муравьевского галстуха. Знает он состав организации досконально, и по каким паспортам (кто) живет, знает, что она разделилась на 3 части - в Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в Москве - словом знает все, что ты и я, - в результате - убивают Сергея. Бурцев говорит: не успели арестовать, - дали по оплошности убить. То есть знали в течение 3-х или больше месяцев, по какому паспорту ты живешь, по каким паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по какому делу живут в Москве, об извозчиках знали, словом, все, все в течение 3-х месяцев и дают убить Сергея. Не успевают и после убийства тоже никого не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться - ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хорошо не помню), Дора разъезжает и возится еще долго. Хорош Рачковский.
      Отчего бы партии не иметь Рачковских таких. Не скверно вовсе?
      Бурцев знает вес из истории! предупреждали, не успели только взять, дали убить. Что делать,- медленно движется охранка? Если она будет знать все с самого начала,- работы организации и паспорта, по которым живут организаторы,-она все-таки прозевает все, и убить даст и разъехаться даст всем. В истории Бурцева может и это бывает?
      Теперь о Варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера сообщают ему, как охраннику- едет, мол, важный провокатор Раскин, он посетит такое-то лицо, снимите слежку у этого лица, дабы филеры не видели этого важного провокатора Раскина. Бурцев установил, что у этого лица был я. Мне безразлично, как он это установил, и можно ли это установить вообще. Факт тот, что я единственный раз за свою деятельность был по делу в Варшаве и посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но помню, что это было... Был я по поручению Михаила Рафаиловича Гоца. По делу, насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас. Этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаилу (Гоцу) об этом передавал... и кажется, я и являлся от N. Но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает,- выпучил глаза только. Я и решил, что тут N наплел, и уехал. Господин этот, варшавским филерам неизвестный, мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость, департаменту делать распоряжение о снятии филеров, дабы они не видели меня, провокатора. Да, потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь ходят, то снимаются филеры. И здорово бы им приходилось со мной возиться,- так как раньше я очень много посещал и, вернее, из любопытства все филеры уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина. Но это относится к истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с другим рассказом того же источника. Когда мы были в Нижнем, т. е. ты и я, то за нами следило по 6-ти человек, кажется, дабы. нас не арестовали нижегородские шпионы. В одном городе снимаются филеры, дабы они Раскина не видели, а в другой посылаются филеры, да еще по 6-ти на каждого, дабы они на Раскина смотрели! Кроме того, это предписание из Питера от деп. полиции или охраны говорит, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с департаментом или охранкой, так что и департамент благословлял организацию убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий из меня сделать во что бы то ни стало провокатора, не будет считать все это более или менее важным и стоящим внимания.
      Не знаю, что имеет Бурцев. N. пишет, что Бурцев припас какой-то ультра-сенсационный материал, который пока держит в тайне, рассчитывая поразить суд, - но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть: - "Купайся сам в грязи, но не пачкай других". Я думаю, что все, что он держит в тайне, не лучшего достоинства. Кроме лжи и подделки быть не может. Потому, мне кажется, суд, может быть, и сумеет положить конец этой грязной клевете. По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маниаком. Я надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом удерживающим моментом. Если суда не будет - разговоры не уменьшатся, а увеличатся, а почва для них имеется: ведь биографии моей многие не знают. Ты говоришь: делами надо отвечать, работой... Теперь мне представляется, что заявление твое и N. все-таки не заставит молчать. Они слепые, будут говорить, а разве Вера Николаевна не работала с Дегаевым?
      Конечно, мы унизились, - идя в суд с Бурцевым. Это недостойно нас, как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, - ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдете возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно, Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения и отказаться от суда. Поговори с Я. Если хочешь, прочти ему и это письмо...
      Прости, что написал тебе столь много и, вероятно, ты все это и сам знаешь и думал обо всем. Мне хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьет. Старайся, насколько возможно, меня избавить от этого. Пересылаю и письмо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван. Пиши, только не заказным".
      ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
      Известный французский социалист Жан Лонге в сотрудничестве с русским эмигрантом Георгием Зильбером выпустил в 1909 г. небольшую книгу "Террористы и провокаторы", яростно разоблачавшую махинации царизма и очищавшую революцию от густо прилипшей к ней грязи. Под заголовком "Азеф" книжка была переведена на все европейские языки. Лишь на русском она появиться не могла.
      В эмиграции Зильбер переработал первоначальную брошюру в настоящую книгу, уже на русском языке, пользуясь всем накопившимся за это время материалом.
      После революции Георгий Зильбер приехал в Россию и в начале 1918 года скончался в одной из московских санаториев от чахотки. Рукопись свою он поручил одному из московских друзей с просьбой напечатать ее при первой возможности.
      Ныне, когда революция систематизирует итоги своего прошлого, мы считаем обнародование труда Зильбера вполне своевременным.
      ...........................................................................
      ...........................................................................
      ......
      Предлагаемая книга в особых каких-либо комментариях не нуждается: она говорит сама за себя. Несмотря на то что авторы этого труда явно симпатизируют эсеровской партии, несмотря на то, что они всячески выгораживают, оправдывают ее, указывая и доказывая всю очевидную мерзость провокации, вызывая отвращение к гнусным методам и приемам царской власти, несмотря на то, что авторы всеми силами стремятся выставить эту партию в ярко-красном освещении,- труд этот представляет собой не что иное, как лишний осиновый кол в живой труп пресловутой, уже неисчислимо оскандалившей и опозорившей себя партии эсеров.
      Конечно, ни одна из организаций, ни одна из партий, ни одна вообще массовая группа не может быть гарантирована от проникновения в нее ненадежных элементов всех градаций, начиная от элементов "колеблющихся" и кончая самой грязной и отвратительной формой - продажным предательством - провокацией. Правда, даже в самую спаянную и крепкую партию - большевистскую - под прямым влиянием ужасного гнета царизма неустойчивые элементы превращались в предателей и даже провокаторов; правда, они сумели просуществовать в ней некоторое время; правда и то, что они принесли большой вред революционному движению и партии. Но несомненно также, что в результате их вред был неисчислимо меньше- ибо разоблачение их укрепляло одновременно и партию,- чем вред, нанесенный провокаторами эсеровской партии.
      Каждый вдумчивый читатель, ознакомившись с этой книгой, предложит себе вопрос: чем же объяснить то обстоятельство, что провокация смогла пустить такие пышные и глубокие корни, расцвести таким ядовитым цветком в такой именно партии, какой являлась партия эсеров? Почему именно партия эсеров, партия террористов должна была дать тот питательный материал, ту среду, благоприятствующие развитию таких элементов? И чем, наконец, по существу отличается эта партия от других организаций, в результате чего в ней совершенно беспрепятственно, успешно и даже нагло могли действовать провокаторы, не будучи разоблачены в течение столь длительного промежутка времени?
      Ответ, естественно, приходится искать в самой сущности, в самой идеологии, а вслед за тем и в самом качественном, классовом составе эсеровской партии, воспитавшей, взлелеявшей и давшей жизненные соки целой плеяде гнусных личностей.
      Уже в 1902 году Ленин так характеризует эсеровскую партию: "Против учения Маркса о единственном действительно революционном классе современного общества, эсеры выдвигают троицу: интеллигенция, пролетариат и крестьянство, обнаруживая этим безнадежную путаницу понятий". И дальше: "Направления, выражающие только традиционную неустойчивость воззрения промежуточных и неопределенных слоев интеллигенции, стараются заменить сближение с определенными классами, тем более шумным выступлением, чем громче гремят события. "Шумим, братец, шумим",- таков лозунг многих революционно настроенных личностей, увлеченных вихрем событий и не имеющих ни теоретических, ни социальных устоев.
      К таким "шумным" направлениям принадлежат и социалисты-революционеры, физиономия которых вырисовывется все яснее и яснее. И пора уже пролетариату внимательно присмотреться к этой физиономии, отдать себе точный ответ в том, что представляют из себя в действительности люди, которые тем настойчивее ищут его дружбы, чем ощутительнее становится для них невозможность существовать, как особому направлению, без тесного сближения с действительно революционным общественным классом".
      Вот эта-то оторванность от действительно революционного класса как нельзя лучше характеризует беспринципность и беспомощность эсеров, которые "только и делали, что колебались между буржуазией и пролетариатом и никогда не смогли занять правильной позиции; и точно иллюстрировали положение Маркса о том, что мелкая буржуазия ни на какую самостоятельную позицию в коренных битвах не способна"1. На протяжении всего своего бесславного существования эсеровская партия доказала, что это вечное сидение между двух стульев есть явление непреходящего характера, а явление перманентное, коренящееся в мещанствующем и интеллигентствующем ее составе. Тот мостик от буржуазии к пролетариату, который хотели создать эсеры, эта пресловутая "демократия", вполне очевидно, не могли иметь под собой каких бы то ни было реальных основ и являлись только фикцией, ибо при таком внеклассовом подходе, при непонимании массового движения, когда "руководители отстали от массы, революционные организации оказались недоросшими до революционной активности пролетариата, неспособными идти впереди и руководить массами"2, не могло быть и речи о создании какой бы то ни было жизненной реальной программы и выработке цельного революционного мировоззрения. То, что единственной "надеждой" революции есть "толпа", что бороться может единственно революционная организация, руководящая (на деле, а не на словах) этой толпой, эта азбучная истина находится вне пределов эсеровского понимания. Больше того, "главное
      1 Ibid.- Т. 15.- С. 569.
      2 Ibid- T. 4.- С. 123.
      преимущество" эсеров состояло в свободе от теорий, главным искусством их было уменье говорить, чтоб ничего не сказать"1.
      Но, вполне естественно, такая "свобода от теорий" могла существовать лишь до того времени, пока не наступила пора активной деятельности, и организация была поставлена в необходимость претворить теорию в практику и выработать единую линию действия. Опираясь на крестьянство в целом, на элементе самом по себе неоднородном, эсеровщина пустила свои корни особенно глубоко в кулацкой его части. И когда в 1917 году перед партией стал ребром вопрос о том - "за" или "против" помещичьего строя,-она попала в такое же двойственное положение, как и вся буржуазия в целом: не будучи в теории за сохранение этого строя, фактически партия стала его поборницей. Эта трогательная коалиция и единение с буржуазией и помещичьим классом не могли не явиться одной из причин, приведших к тому водоразделу, который образовал левых и правых эсеров, причем последние, опираясь исключительно на кулацкие элементы в деревне, перешли теперь прямо в лагерь буржуазии. "Великое" шатание логически закончилось в 1917 году благодаря конкретной постановке вопроса в связи с развивающейся революцией. Предательство эсеров стало свершившимся фактом.
      При наличии таких идеологических основ и отсутствии ясности воззрений особое чреватое по своим последствиям значение получает тот широкий культ личности, который в ущерб понятию о "толпе", о коллективе влечет за собой слепую веру в личность и не оставляет места для контроля над ним. Такое олигархическое начало, как вполне нормальное следствие и явление в партии эсеров, немало способствовало тому, что провокаторы находили себе приют в самой сердцевине организации, развивали свою деятельность, не вызывая ничьего подозрения. Больше того, вера в личность так велика, что, например, раскрытие деятельности Азефа наталкивается на слепое неверие: Савинков уже после раскрытия берет под свою защиту провокатора (впрочем, сам Савинков совершает свое первое предательство, написав свой роман "Конь Бледный"). И когда предательство его устанавливается окончательно, разочарование достигает такой степени, что оно влечет за собой самоубийства среди организации. Такая идеологическая невыдержанность является характерным штришком для психологии "революционера", отчаявшегося в личности.
      Небезынтересно далее отметить еще одно явление, касающееся тактики эсеровского ЦК, которой он остался верен вплоть до своего громкого процесса в 1922 г. Авторы настоящего труда, касаясь вопроса о казни Гапона, совершенной по постановлению ЦК партии с.-р., как бы мимоходом отмечают, что после приведения приговора в исполнение ЦК отказался от ответственности за этот акт. Сегодня мы знаем то, что было не совсем, быть может, очевидно в то время, а именно, что такая тактика "отказа" представляла собой систему в деятельности, эсеровской партии, и такая трусость и нерешительность лишний раз подчеркивают положение о "шатании" как партии в целом, так и ее верхов, даже тогда, когда речь шла не о принципиально-теоретических вопросах, предоставляя одновременно отдельной личности широчайшее поле для самостоятельной, безответной деятельности.
      При этом положении не связанный по существу своему ничем со своей организацией, льнущий одним своим боком к буржуазии и целиком с ней связанный по своей идеологии член такой организации в корне своем не может верить в торжество социальной, революции. По своему нутру он должен быть приспешником буржуазии, создавая в конечном итоге то, что Ленин называет революционным авантюризмом. И если мы рассматриваем всю градацию моментов ненадежности, начиная от "колеблющихся", какими в основе своей всегда являлись эсеры, до предательства, то мы поймем, что при таком отсутствии основного фундамента и фатальном тяготении к противоположному пролетариату лагерю, амплитуда колебания с легкостью должна коснуться интересов, противоположных интересам трудящихся; а отсюда при прочих, благоприятных условиях недалеко и до следующих шагов, до продажного предательства, до провокации. А такими благоприятствующими условиями, помимо чисто корыстных целей, является логичное доведение до конца тяготеющего вправо эсера, а именно, укрепление убеждения, что революция не может победить. Поведение и действия эсеров после революции 1917 года воочию убеждают и учат, что дело трудящихся было для них только пустой фразой: ничему они не научились, они "прозевали революцию", и сегодня, в исторической перспективе, для нас ясно, что именно эта глубокая вера в незыблемость дореволюционного государственного строя заставляет отдельную" личность, входящую в состав такой партии, идти по пути провокации. Но основа такой психологии опять-таки воспитывается всей идеологией партии,
      1 Ibid.- T. 4.- С. 127.
      как таковой. Таким образом, приходится констатировать, что в рядах эсеровской партии провокация, как высшая ступень "колебания", как циничный переход на враждебную пролетариату сторону, переход, связанный с желанием принести ей максимум пользы, есть явление, по существу своему и с объективной точки зрения-нормальное. Мы не можем рассматривать такое явление, как Азеф, вне связи его с окружающей обстановкой, и таким образом приходится сказать, что Азеф, являясь типичным представителем своей партии, довел дело ее до логического конца, ибо, рассуждая диалектически, предательство эсеровской партии в отношении Советской власти, выразительнице воли трудящихся есть явление того же порядка. Мы отнюдь не хотим этим сказать, что в то время предательство Азефа не было ударом по всему революционному движению, но сегодня, ретроспективно, партия эсеров в целом, и Азеф как личность стоят на одной ступени.
      "Революционной партии более не существует! - горестно восклицает в 1911 г. видный с.-р. Липин,-от нее остались только тени, симулирующие жизнь. Революция искоренена до такой степени, что в действительности приходится критиковать прошлое. Революция не только разбита, но и скомпрометирована. Некогда "Народная Воля" пала с честью, последнее революционное движение пало с бесчестьем. Да, оно опозорено непростительными иллюзиями, непростительным фанфаронством и самомнением, непростительными приемами и действиями тех, которые поучали и руководили, игнорируя исторический опыт и уроки прошлого. Все кумиры повержены, все ценности ждут своей переоценки. В отношении партии с.-р. дело грозит для нее моральной смертью. До разоблачения провокации Азефа она была тенью; теперь же она тень от тени"1.
      Эти слова не нуждаются в комментариях, это лишний гвоздь в гроб партии эсеров....
      1924г.
      1 Липин. Суд над азефщиной.- Изд. Парижской группы социалистов-революционеров, 1911.