Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Зеленый Змий

ModernLib.Net / Классическая проза / Лондон Джек / Зеленый Змий - Чтение (стр. 1)
Автор: Лондон Джек
Жанр: Классическая проза

 

 


Джек Лондон

Зеленый Змий

I

— Как ты голосовал по вопросу об избирательном праве женщин? — спросила Чармиан.

— Я голосовал за него.

Она удивленно воззрилась на меня. Надо сказать, что в дни молодости моей, несмотря на пламенный демократизм убеждений, я всегда был противником избирательного права женщин. Когда же я стал старше и более терпимым, то без особого энтузиазма признал его в качестве неизбежного социального явления.

— Скажи толком, почему ты голосовал за него? — спросила Чармиан,

— Когда женщины получат право голоса, то они будут голосовать за запрещение спиртных напитков, — сказал я. — Одни лишь жены, сестры и матери сумеют вбить последний гвоздь в гроб Зеленого Змия.

— Но я думаю, что ты в прекрасных отношениях с Зеленым Змием, — прервала меня Чармиан.

— Да, я друг его и всегда был им. С другой стороны, я теперь враждую с ним, как и раньше враждовал. Я всегда больше враждую с ним тогда, когда он обретается со мною, и когда я с виду наиболее дружен с ним. Он царь лжецов, а вместе с тем и самый откровенный из правдолюбцев. Он всесильный товарищ, который вводит тебя в общество богов. Кроме того, он союзник Великой Безносой. Пути его ведут к голой истине и к смерти. Он дарует проницательность зрения и нечистые сны. Он — враг жизни и учитель мудрости паче житейской мудрости. Он — кровавый убийца и губитель молодости.

… Я сделал для Чармиан краткий очерк моей жизни и объяснил ей, каким образом сложилась моя личность…

— Суть дела в том, — заключил я свою речь, — что я пристрастился к алкоголю, главным образом, благодаря доступности его. Он мне не нравился, и я издевался над ним, а все же в конце концов мною овладели желания пьяницы. Целых двадцать лет прошло, пока желания эти не укоренились во мне, а теперь уже они возрастают в течение десяти лет. Но результаты утоления желаний этих далеко не хорошие.

— Это не может облегчить жизни, — сказала Чармиан.

— Вот именно, — ответил я. — В этом и есть самое тяжелое наказание. Вот почему я сегодня голосовал за изменение закона!

… Жены, сестры и матери терпят от последствий алкоголя. Когда же они добьются права голосования, то они непременно будут голосовать за запрещение крепких напитков. Хорошо то, что подрастающее поколение даже не почувствует никаких лишений вследствие отсутствия вина. Так как оно не будет иметь доступа к алкоголю и само по себе не чувствует никакого влечения к нему, оно не будет ощущать отсутствия алкоголя…

— Почему бы тебе не написать обо всем этом ради подрастающей молодежи? — спросила Чармиан. — Почему бы не писать, чтобы указать матерям, сестрам и женам, как им следует голосовать?..

II

Я буду просить о сочувствии читателя: так как сочувствие есть понимание, то прошу начать с попытки понять меня и все то, о чем я буду писать. Начнем с того, что у меня благоприобретенное влечение к вину; я не имею органического предрасположения к алкоголю; я не глуп; я не бесчувственное животное. Я досконально знаю всю гамму опьянения и всегда пил с умом. Меня никто никогда не укладывал в постель, и у меня нет привычки пошатываться. Коротко говоря, я нормальный, средний человек и пью нормально, как средний человек. Мы дошли до сути дела: я буду писать о влиянии алкоголя на нормального, среднего человека. Мне нет никакого дела до крайне редкого исключения, то есть настоящего алкоголика.

Говоря в общих чертах, существует два типа пьяниц. Во-первых, мы видим всем нам известного субъекта, тупого, лишенного всякого воображения, мозг которого посещают лишь грубые видения; он идет с широким размахом, далеко расставив пошатывающиеся ноги, часто падает в канавы и видит, при свете исступления своего, бегущих голубых мышей и надвигающихся розовых слонов. Это тот тип пьяницы, который служит сюжетом острот в юмористических журналах.

Другой же тип пьяницы обладает воображением и прозорливостью. Даже когда он в состоянии наиприятнейшего возбуждения, он шагает прямо и естественно, никогда не спотыкается и не падает, знает, гае он находится и что он делает. Его мозг, а не тело его, в состоянии опьянения. Он иногда блещет остроумием или же полон доброжетательных чувств. Бывает и так, что в уме его возникают призраки и образы жизненного и логического характера, принимающие форму силлогизмов. Находясь в этом состоянии, он срывает и сбрасывает кожуру с самых полезных жизненных иллюзий и сосредоточенно обдумывает железное иго необходимости, возложенное на его душу. Тут наступает час самой утонченной власти Зеленого Змия. Упасть в канаву нетрудно для каждого; но есть нелегкое испытание для человека; оно состоит в том, чтобы стоять прямо, не качаясь, на ногах своих и приходить к заключению, что во всем мире для него есть лишь один способ освобождения, заключающийся в самовольном приближении момента своей смерти. Для такого человека час этот есть час царства светлой логики (о которой еще поговорим позднее), когда он понимает, что может достигнуть понимания лишь законов явлений, но смысла их — никогда! Это час величайшей опасности, так как шаги его направляются на путь, ведущий к могиле.

Все делается понятным ему. Он понимает, что удручающая жажда бессмертия это лишь панические движения душ, напуганных страхом смерти и проклятых Трижды проклятым даром воображения. У подобных людей нет инстинкта смерти; в них нет воли умереть в момент, когда смерть близка. Они обманывают себя, вводят себя в заблуждение, надеясь, что они окажутся хитрее и добьются какой-то будущности, оставляя прочих животных в темноте могилы или в уничтожающем пламени крематориев. Но он, человек, находящийся в моменте, когда властвует светлая логика, знает, что те люди обманываются и заблуждаются. Конец одинаков для всех. Под солнцем нет ничего нового, нет даже вечности — страстно желанной игрушки слабых душ. Он знает все, он, несокрушимо стоящий на обеих ногах-Он представляет собою смесь, составленную из тела, вина и сияния, солнечного луча и мировых пылинок, — он хрупкий механизм, сделанный на короткое время для того, чтобы ученые-теологи и доктора медицины старались поддерживать его для участи быть выброшенным в конце концов за негодностью в мусорный ящик.

Конечно, все это болезнь души и болезнь самой жизни. Это наказание, которое должен нести человек с воображением за дружбу с Зеленым Змием. Кара, постигающая глупца, и проще и легче. Он допивается до состояния пьяной бессознательности. Он спит отравленным сном, и если он видит какие-нибудь грезы, то они туманны и невыразительны. Но человеку с живым воображением Зеленый Змий дарует беспощадные силлогизмы светлой логики, являющиеся ему в виде призраков. Он смотрит на жизнь и все присущее ей разочарованным взором немецкого философа-пессимиста. Для него не существует иллюзий, он переоценивает все ценности…

И он знает, в чем состоит единственная свобода его: он может ускорить час своей смерти. Все это вредно для человека, созданного для того, чтобы жить, любить, быть любимым. Однако Зеленый Змий требует самоубийства от своих жертв. Оно случается скоро или надвигается медленно. Зеленый Змий разом приканчивает человека или тянет из него жилы в течение долгих лет. Ни один из друзей Зеленого Змия не может избегнуть этой справедливой и должной ему уплаты.

III

Я в первый раз напился пьяным пяти лет от роду. День был жаркий, и отец мой поехал в поле. Меня послали из дому отнести ему ведерце пива. «Смотри, не разлей его», — сказала мать, отпуская меня в путь.

Я помню, это вередце было тяжелое и без покрышки. Я бежал, и пиво выплескивалось через край мне на ноги. Я на ходу раздумывал. Пиво считалось очень драгоценной вещью. Должно быть, оно удивительно вкусное? Если нет, то почему же мне дома не позволяли пить его? Были и другие вещи, которых взрослые не давали мне и которые оказывались очень вкусными. Значит, и это должно быть вкусно, взрослые умеют разбираться в подобных вещах. Во всяком случае, ведерце было слишком полно. Жидкость текла из него и разливалась по земле. Зачем давать ей пропадать? Ведь никто не узнает, выпил ли я пиво или пролил его.

Я был так мал, что для того, чтобы приняться за ведерце, мне пришлось сесть на землю и взять его к себе на колени. Сначала я попробовал пену и потерпел разочарование. Я не нашел никакой прелести в ней; должно быть, прелесть находилась в другом месте, а не там. Вкус пены был неприятный. Затем я вспомнил, что видел, как взрослые сдувают пену перед тем, как пить. Я зарылся лицом в пену и стал лакать жидкость, находящуюся под нею; она оказалась совсем не вкусною, но я все же продолжал пить. Ведь недаром же пили ее взрослые!

…Отец мой ничего не заметил. Он осушил ведерце с огромным аппетитом усталого от труда пахаря, отдал его мне и вернулся к своему плугу. Я пытался идти рядом с лошадьми. Я помню, что я покачивался и упал около копыт их, перед самым блестящим лемехом, а отец мой так сильно дернул лошадей назад, что они почти сели на меня. Позднее он говорил, было чистой случайностью, что плуг не выпотрошил меня. Я смутно помню, что отец отнес меня на руках к деревьям, окаймляющим поле, что весь мир крутился и качался вокруг меня, а сам я сделался жертвой ужасающей тошноты, причем меня еще, кроме того, подавляло страшное ощущение греховодности.

В последующие месяцы я не больше интересовался пивом, чем кухонной плитой после того, что я обжегся об нее. Взрослые были правы: пиво не годилось для маленьких детей. Взрослые пили его, но ведь они так же равнодушно принимали пилюли и касторовое масло. Что касается меня, то я прекрасно обходился без пива. Да и до самого дня моей смерти мог бы я так же хорошо без него обходиться. Но судьба решила иначе. Куда бы я ни повернулся, на каждом углу в том мире, где я жил, меня манил и звал к себе Зеленый Змий. Не было никакой возможности спрятаться от него; все пути вели к нему. Однако мне пришлось целых двадцать лет провести в контакте с этим мошенником, чтобы заставить себя развить известную подленькую симпатию к нему.

IV

Следующее сражение мое с Зеленым Змием произошло, когда мне было семь лет. В одно воскресное утро я оказался — каким образом, или почему, теперь уже не сумею сказать, — на ранчо семьи Моррисеев. У них собралось большое количество молодежи с соседних ранчо. Тут были и старшие, которые начали пить уже с зари, а некоторые из них даже и с вечера.

Скоро они уже громко говорили все зараз, шумя и крича по обычаю широкогрудых людей, работающих на открытом воздухе, обычная молчаливость которых рассеяна вином. Я, маленький семилетний мальчишка, наблюдал за ними со страхом; дрожащее тело мое было напряжено, как тело оленя, готовящегося к бегу; я с изумлением глядел через растворенную дверь и узнавал много нового о странностях людей. И я дивился Черному Мату и Тому Моррисею, валявшимся на столе, обнимавшим друг друга и проливавшим слезы нежности.

Кутеж на кухне продолжался, и девушки начали бояться. Им были хорошо известны последствия опьянения, и все были уверены в том, что произойдет что-нибудь ужасное. Они заявили, что не хотят присутствовать при этом, и кто-то из них предложил поехать на большое ранчо итальянцев в четырех милях оттуда: там можно было устроить танцы. Они немедленно же ушли попарно, девушки с молодыми людьми, и отправились вдоль песчаной дороги. Каждый юноша шел со своей возлюбленной; вы можете быть уверены в том, что семилетний ребенок всем интересовался и знал все любовные дела околотка. И у меня оказалась моя пара.

Со мною шла маленькая девочка ирландка, приблизительно моих лет. Мы были единственными детьми в такой неожиданной прогулке. Самым старшим из нас было, быть может, двадцать лет. Были и совсем молоденькие девочки, четырнадцати и пятнадцати лет, считавшие себя взрослыми и гулявшие со своими кавалерами. Но мы с моей маленькой ирландкой были самые младшие, и мы шли, держась за руку, причем я иногда, по указанию старших, обнимал ее за талию. Но это было неудобно и не нравилось мне. Я был чрезвычайно горд в это воскресное утро, идя по длинной и скучной дороге между песчаными пригорками. И у меня была своя девушка, и я был маленьким мужчиной.

На ранчо итальянцев жила семья холостяков. Наше появление было встречено с восторгом. Всем было налито красное вино, а длинную столовую отчасти освободили от мебели для танцев. Молодые люди с молодыми девушками танцевали под звуки гармонии…

…Когда наши итальянцы-хозяева предлагали мне вина наряду со всеми другими, то я отказывался. С меня было вполне достаточно моего случая с пивом, и я не имел никакого желания делать дальнейшие опыты в этом направлении. К несчастью, молодой итальянец, по имени Питер, большой любитель дразниться, увидал меня, сидящего в одиночестве; подстрекаемый мгновенно явившейся фантазией, он налил стакан вина и передал его мне. Он сидел за столом как раз против меня. Я отказался. Лицо его сделалось суровым, и он продолжал настойчиво предлагать мне вино…

…Быть может, Питер немного выпил. Как бы то ни было, но глаза его были черные, блестящие и полные озорства. Они были для меня неведомой тайной, и как мог я, семилетний мальчишка, анализировать их озорство? Я видел в них угрозу внезапной смерти и нерешительно отказался от вина. Выражение их изменилось: оно стало грозно и повелительно. Питер толкнул стакан ко мне поближе.

Что мне оставалось делать? С тех пор я часто встречался лицом к лицу со смертью, но никогда уже не испытывал такого смертельного страха, как тогда. Я поднял стакан к губам, и Питер смягчился; я понял, что он не убьет меня сразу. Это было облегчение, но вино было противно мне. Это было дешевое молодое вино, горькое и кислое, сделанное из отбросов и остатков виноградников и бродильных чанов; оно было еще гораздо хуже, чем пиво. Если принимать лекарство, то надо глотать его с решимостью; я так и сделал: я откинул голову назад и выпил вино большими глотками. Мне пришлось затем еще глотнуть для того, чтобы удержать эту отраву в себе. Неоспоримо, это была отрава для организма ребенка.

Теперь мне ясно, что Питер был изумлен. Он налил еще полстакана и передал его мне через стол. Я был парализован страхом и в отчаянии от неожиданной судьбы своей я машинально выпил еще и эту порцию. Питер не находил себе места от изумления; он решил показать чудо-ребенка другим и подозвал Доминика, молодого усатого итальянца. На этот раз мне дали полный стакан. Чего не сделаешь для спасения жизни? Я взял себя в руки, подавил спазмы отвращения и залпом выпил противную жидкость.

…Я не знаю, сколько я тогда выпил. Я помню бесконечное страдание от страха среди компании убийц, бесконечное число стаканов с красным вином, передаваемых вдоль голых досок залитого вином стола и затем вливавшихся мне в горло.

…Компания итальянцев наблюдала за мною и дивилась ребенку-феномену, глотавшему вино с равнодушием автомата. Я не хвастаюсь, заявляя, что, по моему убеждению, они впервые видели что-нибудь подобное.

Время проходило. Большинство более уравновешенных девушек, видя пьяные шутки молодых людей, решило отправиться домой. Я оказался у дверей, рядом с моей маленькой девочкой. Она не прошла через мои переживания и поэтому была вполне трезвой. Ее занимали покачивания на ногах юношей, пытавшихся идти рядом со своими девушками, и она стала передразнивать их. Мне это показалось очень забавным, и я также стал шататься с видом пьяницы. Для нее это прошло безнаказанно, так как она ничего не пила, тогда как винные пары стали быстро подниматься к моей голове. Движения мои немедленно стали реалистичнее, чем ее движения. Я скоро уже стал удивлять самого себя. Я увидел, как один молодец, пройдя несколько неверных шагов, остановился у края дороги, сосредоточенно поглядел в канаву и после, по-видимому, глубокого размышления упал в нее. Это показалось мне верхом комизма: я пошел, спотыкаясь, к канаве, с твердым намерением удержаться на краю ее. Однако я пришел в себя на дне ее, причем несколько испуганных девушек принялись вытаскивать меня.

Мне уже не нравилось играть «в пьяного». Я перестал ощущать какое бы то ни было веселье. Глаза мои заплыли, и я ловил воздух широко раскрытым ртом. Девушки вели меня с двух сторон, но ноги мои казались налитыми свинцом. Выпитый алкоголь бил мне по сердцу и по мозгу, как дубина. Если бы я был слабым ребенком, то я уверен, что он убил бы меня. Как бы то ни было, но я знаю, что я был ближе к смерти, чем предполагал кто-нибудь из перепуганных девушек. Они ссорились между собою, обвиняя друг друга в недосмотре; некоторые из них плакали обо мне, о себе и о постыдном поведении молодых людей. Но все это меня не интересовало; я задыхался, с трудом ловя воздух; всякое движение было мучением, еще сильнее затрудняя дыхание. Но девушки настойчиво заставляли меня идти;до дому же было четыре мили ходьбы. Четыре мили! Я помню, как неверный взор мой упал на мостик, пересекавший дорогу, казалось, в бесконечном расстоянии от меня; на самом же деле он был в ста шагах от нас. Добравшись до него, я упал и лежал на спине, порывисто дыша. Девушки хотели помочь мне встать, но я был беспомощен и задыхался. Их крики ужаса привлекли Ларри, пьяного юношу семнадцати лет, принявшегося воскрешать меня тем, что прыгал по груди моей. Я слабо вспоминаю это и крик девушек, боровшихся с ним и оттаскивавших его от меня. После этого я уже ничего не помню, хотя и узнал позднее, что Ларри скатился под мост и провел под ним ночь. Было уже темно, когда я пришел в себя. Меня несли четыре версты в бесчувственном состоянии и уложили в постель. Я был болен; кроме страшного напряжения сердца и нервов, я постоянно впадал в безумный бред. Все страхи и ужасные представления, гнездившиеся в моем детском мозгу, нашли себе исход. Самые страшные видения казались мне действительностью. Я видал убийства, и убийцы гнались за мною. Я кричал, безумствовал и дрался. Страдания мои были невероятны. Когда я временно выходил из состояния бреда, то до меня доходил голос матери, говорившей:

— Я боюсь за мозг ребенка. Он сойдет с ума.

И когда я вновь впадал в состояние бреда, то слова эти преследовали меня, и мне казалось, что меня запирали в дом умалишенных, что надзиратели там били меня, а сумасшедшие окружали меня воющей толпой.

Мое молодое воображение получило сильное впечатление от разговоров старших о преступных притонах китайских кварталов Сан-Франциско.

В бреду моем я блуждал глубоко под землею, по тысячам подобных притонов, и страдал и умирал тысячу раз за запертыми железными дверями. Когда же я натыкался на отца моего, сидящего за столом в подземных пещерах и играющего с китайцами на крупные ставки золота, то все мое чувство обиды находило исход в ужаснейших ругательствах. Я вставал на постели, барахтаясь в руках удерживавших меня людей, и ругал отца во весь голос.

…В ту ночь, когда Зеленый Змий властвовал надо мною, никто не спал в тонких стенах дома на ферме. Ларри, лежавший под мостом, не страдал от бреда вроде моего. Я убежден в том, что он спал бесчувственным сном безо всяких сновидений и что пробуждение его на следующее утро было лишь тяжелое и мрачное; если же он жив до сих пор, то, конечно, он не помнит этого случая, до такой степени был он обычный и преходящий. Но мой мозг был заклеймен навсегда этим переживанием; я пишу теперь спустя тридцать лет, а передо мною по-прежнему ясны и отчетливы тогдашние видения, и прежние страдания так же чувствительны и ужасны, как в ту знаменательную ночь.

Я долго проболел и совсем не нуждался в уговариваниях матери избегать Зеленого Змия в будущем. Моя мать вынесла ужасный удар. Она считала, что я поступил очень, очень дурно — вопреки всему ее воспитанию. И как мог я, которому никогда не дозволялось отвечать старшим и который не находил слов, выражающих состояние своей души, как мог я сказать матери, что именно ее назидательные речи были ответственны за мое пьянство? Если бы не теории ее о черных глазах и о характере итальянцев, то я ни за что не взял бы кислой и горькой жидкости в рот. Я рассказал ей истинную подкладку этой постыдной истории только тогда, когда был уже взрослым мужчиной…

Я твердо решил никогда более не прикасаться к вину. Ни одна бешеная собака не боялась воды больше, чем я боялся алкоголя.

Но я все-таки хочу доказать, что опыт, перенесенный мною, как бы он ни был ужасен, не был в состоянии отвратить меня от конечного близкого знакомства с Зеленым Змием. Уже тогда вокруг меня действовали силы, толкавшие меня в его объятья. Во-первых, за исключением матери моей, всегда придерживавшейся крайне строгих взглядов, мне казалось, что взрослые смотрели на все происшествие с известной терпимостью… Насколько я понимаю, никто не видел во всем этом ничего постыдного. Приключение это было немного рискованное, чертовски шикарное, — словом, это был красочный и выдающийся эпизод, внесший разнообразие в трудовую жизнь на печальном, туманном побережье.

Ирландцы, владельцы ранчо, добродушно поддразнивали меня за мой подвиг и хлопали меня по спине до тех пор, пока я не вообразил себя героем. Питер, Доминик и прочие итальянцы гордились моими способностями к выпивке. Нравственность не отворачивала строгого лица своего от пьянства. Даже учитель нашей маленькой деревенской школы распускал нас на вакации в тех случаях, когда он вступал в борьбу с Зеленым Змием и бывал им побежден. Ввиду всего этого нравственных задерживающих моментов совсем не существовало. Мое отвращение к алкоголю было лишь чисто физического свойства. Я терпеть не мог этой гадости.

V

Я никогда не мог отделаться от физического отвращения к алкоголю, но я подавлял его в себе. Я до сих пор подавляю его каждый раз, когда пью вино. Вкус мой не перестает возмущаться, а вкус хороший показатель того, что полезно для организма. Однако люди пьют не ради влияния алкоголя на тело; они стремятся за впечатлением, производимым им на воображенье; если же алкоголь должен проходить через тело, то тем хуже для последнего.

Однако, несмотря на мое физическое отвращение к алкоголю, самыми выдающимися и яркими точками в моем детстве были посещения питейных домов. Сидишь, бывало, на тяжелом возу с картофелем, ноги затекают от неподвижности, и лошади тихо, шаг за шагом идут по тяжелой дороге между песчаными пригорками; тогда чудное видение сокращало для меня путь. Видение это было — питейный дом в Колме, где отец мой или всякий другой возница непременно останавливался выпить вина. Я вылезал погреться у огромной печки и получал бисквит. Всего лишь один бисквит, но какая сказочная роскошь! Питанные дома были прекрасной выдумкой!..

Мне нравились питейные дома, в особенности же питейные дома в Сан-Франциско. В них имелись самые чудесные лакомства — необычайного вида хлеба и бисквиты, сыр, колбаса и сардинки; это были удивительные предметы питания, которых я никогда не видал в нашем скудном домашнем обиходе. Однажды один хозяин бара смешал для меня сладкое питье трезвенников из содовой воды с фруктовым сиропом. Мой отец не платил за него — хозяин бара угощал меня и в силу этого сделался моим идеалом прекрасного и доброго человека. Я вспоминал и думал о нем в течение многих лет… И еще много лет спустя я боготворил память о нем.

Несмотря на мои два злосчастных опыта, Зеленый Змий оставался вездесущим и доступным для меня и привлекал меня к себе. Питейный дом оставлял глубокие следы в детском воображении… Двери других домов были всегда закрыты для меня; двери же питейного дома были широко раскрыты. И всегда, и везде находил я питейные дома — на больших дорогах и на проселках, на оживленных улицах и в переулках; они были ярко освещены и веселы, теплы зимой и прохладны и темны летом. Да, слов нет, питейный дом был великолепным учреждением!

Когда мне стукнуло десять лет, то семья наша бросила фермерство на ранчо и переехала на жительство в город. И тут десяти лет я начал жизнь в качестве разносчика газет. Это было главным образом потому, что мы нуждались в деньгах. Кроме того, движение мне было необходимо. Я забрался в бесплатную публичную библиотеку и дочитался до полного упадка нервных сил.

…Итак, я в десять лет вышел на улицу в качестве газетчика. Теперь уже я не успевал читать, я был занят беготней и обучался драться, говорить дерзости и лгать. Я обладал воображением и всеобъемлющим любопытством. Любопытство, возбуждаемое во мне питейными домами, было не из последних интересов моих, я часто заходил в эти учреждения.

…В питейных домах жизнь становилась иной. Мужчины говорили звучными голосами, хохотали громким хохотом, и над всем стояла какая-то атмосфера ширины и непринужденности. Тут было интереснее, чем в обычной будничной жизни, в которой ровно ничего не приключалось. Здесь жизнь была оживленная и иногда принимала страшную окраску, когда удары сыпались, кровь проливалась и, расталкивая всех, входили рослые полицейские. Это были великие моменты для меня, у которого голова была полна рассказами о кровавых боях бесстрашных искателей приключений на море и на суше. Когда я ходил по улицам, оставляя газеты у дверей домов, то подобных красочных моментов не встречалось. Но в питейном доме даже пьяницы, валявшиеся поперек столов или в опилках на полу, служили предметами моего удивления и казались окруженными чем-то таинственным.

Надо сказать, что питейные дома были правы по-своему, Отцы города санкционировали их и давали им патенты на продажу. Они вовсе не были теми ужасными притонами, какими считали их мальчики, не имевшие случая, подобно мне, познакомиться с ними. Они, быть может, и были страшны, то есть жуток был огромный интерес к страшному, возбуждаемый ими (а мальчика больше всего интересует страшное и удивительное). Одинаково страшными кажутся и пираты, кораблекрушения и битвы; а где тот здоровый юнец, кто не готов отдать душу за возможность принять участие в таких интересных вещах?

Кроме того, я встречал в питейных домах репортеров, издателей, адвокатов и судей, которых я знал в лицо. Они оправдывали мое влечение к питейному дому, они, верно, также находили в нем то новое и чрезвычайное, которое я предугадывал и ощупью искал. Я не уяснял себе, что это было; но оно должно было существовать, если мужчины собирались там, как жуки, жужжащие над горшком меда. У меня не было горестей, и мир казался очень светлым, так что мне было невдомек, что люди искали там забвенья от утомительного труда и вечных огорчений.

В то время, впрочем, я не пил ничего. От десяти до пятнадцати лет я редко пробовал вино, но все время поддерживал близкий контакт с пьяницами и местами, где пьют крепкие напитки. Я не пил исключительно потому, что жидкости эти не нравились мне.

…Когда я работал в кегельбане, то содержатель бара, согласно обычаю, позвал нас, мальчиков, выпить стаканчик после того, что мы проработали несколько часов подряд. Кроме меня, все спросили пива. Я же сказал, что выпью имбирного пива. Мальчики захохотали, а содержатель бара пытливо поглядел на меня; несмотря на это, он все-таки откупорил бутылку имбирного пива. Когда мы вернулись в кегельбан, то мальчики просветили меня во время передышек между играми. Оказывается, что я обидел содержателя бара. Бутылка имбирного пива стоила бару гораздо дороже, чем стакан пива; если я хочу оставить за собой место, то я должен в будущем пить пиво. Кроме того, пиво считается питательным, и я буду лучше работать после него. Имбирное же пиво совсем не питательно. Тут уже я не мог больше избегать пива; я пил его и удивлялся, почему люди находили его вкусным. Я отлично понимал, что я был не на высоте положения.

В то время мне по-настоящему нравились только леденцы…

VI

Приближалось время, когда началась вторая серия моих схваток с Зеленым Змием. Когда мне минуло четырнадцать лет и голова моя была полна рассказов о путешествиях старого времени, а воображение воспламенено видами тропических островов и далеких морских побережий, мне случилось плавать на небольшой лодке вокруг залива Сан-Франциско и по устью реки. Мне захотелось плавать по морю; меня что-то звало, тянуло вдаль от однообразия и всего обыденного. Я был в самом цвету моей юности, воодушевлен романтическими рассказами о приключениях и полон мечтаний о бурном существовании в буйном кругу взрослых мужчин. Я не представлял себе, что самая основа этой жизни нераздельно связана с алкоголем.

В один прекрасный день, когда я поднимал парус на моей лодке, готовясь отплыть, я впервые увидал Скотти. Это был решительный молодец лет семнадцати; по его словам, он был беглый юнга с английского корабля, находящегося в Австралии. Он только что заработал свой проезд в Сан-Франциско на другом корабле; теперь он хотел наняться на китобойное судно. Шлюп «Айдлер» находился на той стороне устья реки, где собрались все китобойные суда. Сторож, оставленный на шлюпе, был гарпунщик, намеревавшийся плыть на китобойном судне «Бонанзе». Скотти спросил меня, не могу ли я довезти его на моей лодке к этому китобою?

Мог ли я! Разве мало слышал я различных рассказов и толков по поводу «Айдлера», большого шлюпа, пришедшего с Сандвичевых островов и занимавшегося там контрабандным провозом опия?.. Повезу ли я Скотти, беглого матроса, желающего посетить гарпунщика на контрабандисте «Айдлере», незаконно провозящем опий? Повезу ли я его?..

Гарпунщик вышел на наш зов на палубу и пригласил к себе. Я изобразил из себя матроса и взрослого мужчину, не допустив лодки до самого шлюпа, чтобы не поцарапать его белой окраски, привязав лодку за кормой судна на длинном кабельтове и закрепив последний двумя якобы небрежно сделанными узлами. Мы спустились по трапу. Я впервые был внутри корабля. Одежда на стенах пахла плесенью. Но что из этого! Ведь это была морская одежда взрослых мужчин!.. Наконец я жил по-настоящему! Я впервые сидел внутри корабля, принятый в качестве товарища контрабандистом и английским беглым матросом, назвавшимся Скотти!

Гарпунщик девятнадцати лет и матрос семнадцати первым долгом стали поступать так, чтобы показать, что они настоящие мужчины. Гарпунщик выразил настоятельное желание выпить, а Скотти обшарил карманы в поисках мелочи. Затем гарпунщик пошел с пустой розовой флягой в какую-то тайно торгующую корчму, так как в том месте не имелось питейных домов. Мы пили дешевое пиво стаканами. Разве я был слабее или менее отважен, чем гарпунщик и матрос? Они были мужчины и доказывали это своим поведением. Уменье пить служило доказательством возмужалости… Я содрогался при каждом глотке, однако мужественно скрывал припадки отвращения.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6