Видеть явное, совершать обычное — что может быть проще? Жизнь современного человека тяготеет к застывшим формам, а развитие цивилизации усиливает это тяготение, и потому в жизни нашей преобладает обыденное, а неожиданное случается редко. Но вот неожиданное происходит. Иной раз оно переворачивает вверх дном всю жизнь, и тогда неприспособленные погибают. Они не видят того, что не явно, не умеют принимать внезапных решений и теряют голову, попадая в новую, непривычную колею. Словом, когда старая, накатанная колея их жизни обрывается, они гибнут.

Но есть люди, которым удается выжить. Отдельные, лучше приспособленные личности могут избежать гибели, когда сила обстоятельств вырывает их из круга явного и привычного, принуждая ступить на новый, неизведанный путь.

Так было с Эдит Уитлси. Она родилась в Англии, в сельской местности, где жизнь течет по исстари заведенному порядку, а все неожиданное так неожиданно и необычайно, что почитается безнравственным. Она рано пошла в услужение и, все по тому же исстари заведенному порядку, еще совсем молоденькой девушкой попала в горничные к одной важной даме.

Развитие цивилизации приводит к тому, что наша жизнь, подчиняясь установленным законам, в своем однообразии уподобляется работе машины. Все нежелательное изгоняется, все неизбежное заранее предусмотрено. Мы даже не мокнем под дождем, не мерзнем в мороз, и смерть — чудовищная, нежданная гостья — уже не подстерегает нас за каждым углом: она превращена теперь в пышный, хорошо слаженный спектакль, который заканчивается в фамильном склепе, где даже дверные петли заботливо смазаны маслом во избежание ржавчины, а воздух регулярно проветривается, дабы на мрамор не оседала пыль.

Такая жизнь окружала Эдит Уитлси. Событий не было. Ведь едва ли можно назвать событием то, что, когда Эдит уже минуло двадцать пять лет, ей пришлось сопровождать свою хозяйку в путешествие по Соединенным Штатам. Привычная колея жизни просто слегка изменила направление. Колея была все та же — гладкая, хорошо укатанная. Следуя этой колее, Эдит и ее хозяйка без малейших происшествий пересекли Атлантический океан на пароходе, который отнюдь не был суденышком, затерянным в морской пучине, а скорее многоэтажным отелем, покойно и быстро продвигавшимся вперед, подминая под свой гигантский корпус волны усмиренной стихии, похожей в своей унылой покорности на мельничную запруду. И на суше, по ту сторону океана, пролегала все та же колея — очень респектабельная, хорошо оборудованная, снабженная отелями на каждой остановке и отелями на колесах в промежутках между остановками.

В Чикаго, пока ее госпожа знакомилась с одной стороной жизни, Эдит знакомилась с другой, и, пожалуй, здесь она впервые обнаружила способность вступать в единоборство с неожиданным и выходить из этой борьбы победительницей. Покинув службу своей госпожи, Эдит Уитлси стала Эдит Нелсон. Ганс Нелсон, эмигрант, швед по рождению и плотник по профессии, носил в душе то вечное беспокойство, которое гонит многих на поиски приключений. Это был крепкий, мускулистый человек. Недостаток воображения сочетался у него с колоссальной предприимчивостью, а сила его любви и преданности была под стать его физической силе.

— Поработаю как следует, поднакоплю деньжат и поеду в Колорадо, — сказал он Эдит на другой день после свадьбы. А год спустя они были в Колорадо, где Ганс Нелсон впервые увидел золотой прииск и пал жертвой золотой лихорадки. В погоне за золотом он пересек Южную и Северную Дакоту, Айдахо и Восточный Орегон и добрался до горных вершин Британской Колумбии. В пути и на привале Эдит Нелсон всегда была возле мужа, деля с ним его удачи, его лишения, его труд. Семенящую походку горожанки она сменила на свободный, широкий шаг жительницы гор. Она научилась смело смотреть опасности в глаза, избавившись навсегда от того панического страха, который порождается непониманием обстановки и превращает жителей городов в стадо глупых баранов, цепенеющих от ужаса и покорно ждущих своей судьбы или спасающихся бегством, давя друг друга и устилая путь трупами.

Эдит Нелсон сталкивалась с неожиданным на каждом повороте дороги, и взор ее привык различать впереди не только явное, но и скрытое. Эта женщина, никогда прежде не занимавшаяся стряпней, научилась ставить тесто без малейшей примеси дрожжей, солода или хмеля и выпекать хлеб на обыкновенной сковороде над костром. Когда же они съедали последний кусок сала и последнюю чашку муки, Эдит Нелсон и тут не теряла головы: из старых мокасин и обрывков сыромятной кожи она ухитрялась готовить некое подобие пищи, помогавшее им кое-как волочить ноги и поддерживать душу в теле. Она научилась не хуже мужчины навьючивать лошадь (задача, кстати сказать, непосильная для горожанина) и знала, каким узлом следует вязать ту или иную кладь. Она умела развести костер из сырых сучьев под проливным дождем, ни на минуту не потеряв при этом присутствия духа. Словом, Эдит Нелсон научилась с честью выходить из самых неожиданных положений. Но Великое Неожиданное еще ждало ее впереди, и ей предстояло помериться с ним силами.

Поток искателей золота устремлялся на север, в Аляску. И, как следовало ожидать, Ганс Нелсон и его жена попали в этот водоворот и очутились в Клондайке. Осень 1897 года застала их в Дайе, но у них не было денег, чтобы переправить снаряжение через Чилкутский перевал и спуститься вниз по реке к Доусону. Тогда Ганс Нелсон вернулся к своей прежней профессии и немало содействовал возведению золотоискательского поселка Скагуэй, словно из-под земли выросшего вдруг на пустом месте.

Ганс Нелсон застрял на самом краю земли обетованной, и всю зиму просторы Аляски манили его к себе. Бухта Лэтуйя манила особенно непреодолимо, и летом 1898 года супруги Нелсон уже пробирались вдоль извилистого берега в длинном сивашском каноэ. Кроме них в лодке было трое белых и несколько индейцев. Индейцы высадили их на берег в уединенном заливе, в сотне миль от бухты Лэтуйи, выгрузили снаряжение и возвратились в Скагуэй, но трое мужчин остались с Нелсонами, так как все они были теперь членами одной золотоискательской партии. Каждый в равной доле участвовал в расходах, и добычу решено было поделить поровну. Эдит Нелсон исполняла обязанности поварихи и могла принять участие в дележе наравне с мужчинами.

Для начала нарубили елей и построили хижину, перегородив ее на три комнаты. Вести хозяйство должна была Эдит Нелсон. Мужчины должны были искать золото, что они и делали, и находить его, что они тоже делали. Впрочем, добыча оказалась не так уж велика: они напали на небольшую россыпь, и день упорного тяжелого труда приносил каждому от пятнадцати до двадцати долларов. Короткое лето Аляски длилось в этом году дольше обычного, и золотоискатели все откладывали свое возвращение в Скагуэй, а потом возвращаться было уже поздно. Сначала они договорились с индейцами, которые каждую осень отправлялись вдоль побережья со своими товарами. Сиваши ждали белых людей до последней минуты, а потом уплыли одни. Теперь не оставалось ничего другого, как снова ждать подходящего случая. Тем временем прииск был выработан и сделан запас дров на зиму.

Бабье лето все длилось и длилось, а затем под вой и свист метели на Аляску ворвалась зима. Она подкралась однажды ночью, а когда поутру золотоискатели проснулись, за окнами завывал ветер, мела поземка и в лужах замерзла вода. Буран сменялся бураном, а в промежутках между ними воцарялась тишина, нарушавшаяся лишь шумом прибоя на пустынном берегу, где кромкой белого инея оседала на песок морская соль.

В хижине дела шли неплохо. Золота нарыто было на восемь тысяч долларов, и старателям не приходилось жаловаться. Мужчины соорудили себе лыжи, ходили на охоту и пополняли запасы кладовой свежим мясом, а вечера коротали за нескончаемыми партиями в вист или в педро.

Когда работы на прииске прекратились, Эдит Нелсон возложила топку печей и мытье посуды на мужчин, а сама штопала им носки и латала одежду.

В маленькой хижине не слышно было ни ссор, ни мелочных пререканий, ни жалоб, и обитатели ее нередко говорили друг другу, что им повезло. Ганс Нелсон был человек добродушный и покладистый, а Эдит с первого дня знакомства неизменно вызывала в нем восторг своим умением уживаться с людьми. Харки, худой, долговязый техасец, отличался удивительной незлобивостью, несмотря на свой замкнутый и молчаливый характер. Он свято верил в то, что золото под землей непрерывно растет, и, пока никто не пытался этого оспаривать, вел себя вполне сносно. Четвертый обитатель хижины, Майкл Деннин, своим ирландским юмором немало способствовал всеобщей бодрости и веселью. Это был рослый детина, могучего сложения, склонный к внезапным вспышкам гнева по самому пустячному поводу, но никогда не терявший присутствия духа в тяжелую минуту. Пятый, и последний, Дэтчи, был, как говорится, душой общества. Он охотно позволял над собой подтрунивать и готов был на все, лишь бы повеселить компанию. Казалось, целью своей жизни он поставил смешить людей. Ни одна сколько-нибудь серьезная размолвка не омрачала мира, царившего в хижине. За недолгое северное лето каждый из золотоискателей сделался обладателем тысячи шестисот долларов, и чувство довольства и благополучия не покидало их.

А затем пришло Неожиданное. Они только что сели завтракать. Было уже восемь часов (с прекращением работ на прииске к завтраку стали собираться позднее), но на столе еще горела свеча, вставленная в горлышко бутылки. Эдит и Ганс сидели друг против друга. Между ними, спиной к двери, поместились Харки и Дэтчи. Место напротив было свободно, Деннин еще не пришел.

Ганс Нелсон взглянул на пустой стул, покачал головой и сказал, неуклюже пытаясь сострить:

— Деннин, как всегда, первый за столом! Странно. Уж не хворь ли какая напала на беднягу?

— Где Майкл? — спросила Эдит.

— Поднялся ни свет ни заря и ушел куда-то, — ответил Харки.

На лице Дэтчи заиграла лукавая улыбка. Он старался показать, что ему известно, почему Деннина нет за столом, а когда у него потребовали объяснения, напустил на себя таинственный вид. Эдит заглянула к мужчинам в спальню и вернулась. Ганс вопросительно посмотрел на нее. Она покачала головой.

— Он еще никогда не опаздывал к столу, — заметила она.

— Ничего не понимаю, — сказал Ганс. — У него всегда был волчий аппетит.

— Беда, беда! — сказал Дэтчи, сокрушенно покачивая головой. Отсутствие товарища уже начинало их забавлять.

— Вот ведь несчастье! — не унимался Дэтчи.

— Что такое? — спросили все хором.

— Бедный Майкл! — послышался в ответ унылый возглас.

— Да что с ним стряслось? — спросил Харки.

— Бедный Майкл забыл, что такое голод, — причитал Дэтчи. — Он растерял весь свой аппетит. Жратва его теперь не интересует.

— Ну, глядя на него, этого не скажешь: уплетает так, что за ушами трещит, — заметил Харки.

— Ах, это просто из вежливости, чтобы не обидеть миссис Нелсон, — тотчас возразил Дэтчи. — Уж будьте покойны, я-то знаю… Нет, это ужасно! Почему его нет за столом? Потому что он ушел. А куда он ушел? Нагуливать аппетит. А как он нагуливает аппетит? Бегает босиком по снегу. Будто я не знаю! Все богачи бегают босиком по снегу, когда хотят поймать аппетит, которого и след простыл. У Майкла тысяча шестьсот долларов, он стал богачом. И у него пропал аппетит. Вот он и бросился за ним в погоню. Откройте только дверь, и вы увидите на снегу следы его босых ног. А вот аппетита вы не увидите. В том-то все и горе. Но когда Майкл догонит аппетит, он схватит его в охапку и придет завтракать.

Все хохотали, слушая болтовню Дэтчи. Смех еще не замер, как отворилась дверь и вошел Деннин. В руке он держал двустволку. Все уставились на него, а он поднял ее к плечу и выстрелил два раза подряд. При первом выстреле Дэтчи ткнулся головой в стол, опрокинув кружку с кофе и окунув желтую копну волос в тарелку с кашей; лбом он прижал к столу край тарелки, и она поднялась торчком под углом в сорок пять градусов. Когда грянул второй выстрел, Харки уже успел вскочить на ноги. Он рухнул на пол ничком, прохрипел:

— и затих.

Так пришло неожиданное. Ганс и Эдит оцепенели. Они словно приросли к своим стульям и, как завороженные, смотрели на убийцу. Он был плохо виден сквозь дым, наполнивший комнату. И в воцарившейся тишине слышно было только, как стекает на пол кофе из опрокинутой кружки. Деннин открыл затвор и выбросил пустые гильзы; одной рукой держа двустволку, он сунул другую в карман за патронами.

Он уже вкладывал их в ствол, когда Эдит Нелсон пришла в себя. Ясно было, что Деннин намеревался теперь пристрелить ее и Ганса. В такую чудовищную, непостижимую форму облеклось на этот раз неожиданное, что на несколько секунд оно совсем ошеломило Эдит, парализовало ее волю. Но она тут же очнулась и вступила с ним в борьбу. Да, она вступила в борьбу с неожиданным, прыгнув, как кошка, на убийцу и вцепившись обеими руками ему в ворот. Она столкнулась с убийцей грудь с грудью, и под тяжестью ее тела он невольно попятился назад. Не выпуская ружья из рук, он старался стряхнуть ее с себя. Но это было нелегко. Ее крепкое, мускулистое тело обрело кошачью цепкость. Перевесившись всей тяжестью на один бок, она сильным рывком чуть не повалила Деннина на пол. Но он выпрямился и бешено рванулся в другую сторону, увлекая за собой Эдит. Ее ноги отделились от пола и описали в воздухе дугу, но она крепко держалась за его ворот и не разжимала пальцев. С размаху налетев на стул, она упала, повалила на себя Деннина, и, вцепившись друг в друга, они покатились по полу.

Ганс Нелсон вступил в борьбу с неожиданным на полсекунды позже жены. Его организм был менее восприимчив, его мозг и нервы реагировали медленнее, и прошло лишних полсекунды, прежде чем он осознал все, что произошло, принял решение и начал действовать. Эдит уже кинулась на Деннина и вцепилась ему в горло, когда Ганс вскочил со стула. У него не было ее холодной решимости; он не владел собой от бешенства, от слепой, звериной ярости. Вскочив на ноги, он издал какой-то странный звук — не то рев, не то рычание. Деннин уже рванул Эдит в сторону, когда Ганс все с тем же диким рычанием двинулся к ним и настиг их в ту минуту, когда они повалились на пол.

Ганс бросился на упавшего Деннина и бешено замолотил по нему кулаками. Он бил и бил, словно молотом по наковальне, и когда Эдит почувствовала, что тело Деннина обмякло, она разжала пальцы и отползла в сторону. Она лежала на полу, тяжело дыша, и наблюдала за дракой. Град ударов продолжал обрушиваться на Деннина, но тот, казалось, не замечал их. Он даже не шевелился. Наконец Эдит поняла, что Деннин потерял сознание. Она крикнула Гансу: Крикнула еще раз, но Ганс не слышал. Тогда она схватила его за руку, но он и тут не обратил на нее внимания.

То, что сделала затем Эдит Нелсон, не было продиктовано рассудком. Ею руководили не жалость, не покорность заповеди . Безотчетное стремление к законности, этика расы, вкоренившаяся с детских лет, — вот что побудило Эдит Нелсон броситься между мужем и Деннином и прикрыть своим телом беззащитное тело убийцы. Не сразу осознал Ганс Нелсон, что бьет свою жену; наконец удары прекратились. Эдит оттолкнула Ганса от Деннина, и он подчинился ей, как свирепый, но послушный пес подчиняется хозяину, когда тот гонит его прочь. Да, Ганс Нелсон был похож на цепного пса: ярость, клокотавшая в нем, звериным рычанием вырывалась из горла, и он снова и снова делал попытку броситься на свою жертву. Но всякий раз Эдит быстро заслоняла Деннина собственным телом. Все дальше и дальше отталкивала она Ганса от Деннина. Еще никогда не видала Эдит своего мужа в таком состоянии. Он внушал ей страх. Даже Деннин в разгар их схватки не был ей так страшен. Она не могла поверить, что это взбесившееся существо — ее муж, Ганс, и содрогнулась, почувствовав безотчетный ужас перед ним, словно это был дикий зверь, каждую минуту готовый вцепиться ей в руку. С минуту Ганс еще колебался — он то порывался вперед, одержимый упрямым стремлением снова броситься на свою жертву, то отступал, боясь ударить жену. Но она так же упрямо преграждала ему путь, пока наконец к нему не вернулся рассудок, заставив его смириться.

Они поднялись на ноги. Ганс, шатаясь, попятился назад и прислонился к стене; по лицу его пробежала судорога, глухое рычание, клокотавшее в горле, понемногу стихло. Наступила реакция. Эдит стояла посреди комнаты, ломая руки, прерывисто дыша и всхлипывая; ее трясло, как в лихорадке.

Ганс тупо уставился в одну точку, но глаза Эдит дико блуждали по комнате, словно стремясь запечатлеть все подробности. Деннин лежал неподвижно. Стул, отброшенный в сторону в этой неистовой свалке, лежал рядом с ним. Из-под тела Деннина наполовину высовывалась двустволка. Два патрона, которые он не успел вложить в ствол и сжимал в руке, пока не потерял сознания, валялись на полу. Харки лежал ничком там, где его сразила пуля, а Дэтчи по-прежнему сидел, склонившись головой на стол, окунув копну волос в тарелку с кашей. Эта стоявшая торчком тарелка приковала к себе внимание Эдит. Почему она не падает? Какая нелепость! Если убили человека, это еще не значит, что тарелка с кашей должна стоять торчком!

Эдит обернулась к Деннину, но взгляд ее снова невольно возвратился к тарелке. В самом деле, это просто нелепо! Эдит вдруг почувствовала непреодолимое желание рассмеяться. Затем она ощутила тишину, царившую в комнате, и забыла о тарелке. Теперь ей хотелось только одного: чтобы эта томительная тишина чем-то разрядилась. Пролитый кофе стекал со стола на пол, и монотонный стук капель еще сильней подчеркивал тишину. Почему Ганс молчит? Почему он ничего не делает? Она взглянула на него, хотела что-то сказать, но язык ей не повиновался, горло у нее как-то странно болело, во рту пересохло. Она молча смотрела на Ганса, а Ганс смотрел на нее.

Внезапно резкий металлический звон всколыхнул тишину. Эдит вскрикнула и метнула взгляд на стол. Тарелка упала. Ганс глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна. Звон упавшей тарелки вернул их к жизни в новом, незнакомом им мире. Здесь, в стенах хижины, родился этот новый мир, в котором им предстояло отныне жить и действовать. Старый мир исчез безвозвратно. Впереди все было ново, полно неизвестности. Неожиданное сместило перспективу, обесценило ценности и, озарив все своим колдовским светом, смешало реальное с нереальным, сплетя их в странный, путаный клубок.

— О Господи, Ганс! — вымолвила наконец Эдит.

Ганс молча уставился на нее широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Медленно обвел он взглядом комнату, словно видел все это впервые, затем надел шапку и направился к двери.

— Куда ты? — спросила Эдит, охваченная страхом.

Он уже взялся за дверную скобу и ответил, стоя к жене вполоборота:

— Рыть могилы.

— Не оставляй меня, Ганс, одну…— ее взгляд обежал комнату, — с этим…

— Рано или поздно все равно придется рыть, — ответил он.

— Но ты же не знаешь, сколько могил, — возразила она, чуть не плача, и, заметив, что он колеблется, добавила: — А потом мы пойдем вместе и я помогу тебе.

Ганс подошел к столу и машинально снял со свечи нагар. Затем они вдвоем произвели осмотр. Дэтчи и Харки оба были убиты наповал, и вид их был ужасен, так как убийца стрелял почти в упор. К Деннину Ганс отказался притронуться, и Эдит пришлось подойти к нему самой.

— Он жив, — сказала она Гансу.

Тот подошел и заглянул убийце в лицо.

— Что ты говоришь? — спросила Эдит, уловив какоето нечленораздельное бормотание.

— Будь я трижды проклят, что не прикончил его, — последовал ответ.

Эдит, опустившись на колени, склонилась над телом Деннина.

— Отойди от него! — сказал вдруг Ганс хриплым, странно изменившимся голосом.

Она быстро, тревожно взглянула на мужа. Подняв двустволку, брошенную Деннином, он вкладывал в нее патроны.

— Что ты хочешь делать? — закричала Эдит, вскочив на ноги.

Ганс молчал, но она увидела, что он поднимает ружье к плечу, и, быстро ухватившись рукой за ствол, толкнула его вверх.

— Оставь! — хрипло крикнул Ганс.

Он старался вырвать у нее двустволку, но она подошла ближе и обхватила его раками.

— Ганс, Ганс, очнись! — молила Эдит. — Ты сошел с ума, Ганс!

— Он убил Дэтчи и Харки, — последовал ответ, — и я убью его.

— Но так нельзя, — запротестовала она. — На это есть закон.

Ганс только презрительно скривил губы в ответ, словно говоря: , и снова повторил тупо, упрямо:

— Он убил Дэтчи и Харки.

Жена старалась убедить его, но на все ее доводы Ганс твердил одно:

— Он убил Дэтчи и Харки.

Но Эдит не могла побороть в себе того, что внушалось ей с детства, что она впитала с молоком матери. Уважение к закону было у нее в крови, и она должна была поступить так, как велит закон. Она не понимала, как можно поступить иначе. Ганс, пытавшийся подменить собой закон, становился в ее глазах таким же преступником, как Деннин.

— Зло за зло — не будет добра, — убеждала она его. — Есть только один способ покарать Деннина — передать его в руки правосудия.

Наконец Ганс уступил.

— Ладно, — сказал он. — Делай, как знаешь. А завтра он убьет нас обоих, вот увидишь.

Она покачала головой и потянулась за двустволкой. Ганс уже хотел было отдать ей ружье, но заколебался.

— Дай-ка я лучше пристрелю его, — взмолился он.

Но Эдит снова покачала головой, и он снова протянул ей ружье. В эту минуту дверь отворилась, и в хижину, не постучав, вошел индеец. Порыв ветра и снежный вихрь ворвались вместе с ним. Эдит и Ганс обернулись. Ганс еще сжимал в руке двустволку. Картина, представшая глазам незваного гостя, ничуть его не смутила. Одним быстрым взглядом он окинул трупы Харки и Дэтчи и бесчувственное тело Деннина. Ни удивления, ни любопытства не отразилось на его лице. Труп Харки преграждал ему дорогу, но он, казалось, не замечал этого. Лицо его оставалось бесстрастным, словно не было никакого трупа.

— Большой ветер, — сказал индеец в виде приветствия. — Дела хорошо? Все хорошо?

Ганс, все еще сжимавший в руке двустволку, понял, что индеец, глядя на эти изуродованные трупы, считает его убийцей, и с мольбой посмотрел на жену.

— Здравствуй, Негук, — с усилием проговорила Эдит, и голос ее дрогнул. — Нет, не очень хорошо. Большая беда.

— До свидания, я пойду. Очень спешу, — сказал индеец и, не проявляя никаких признаков поспешности, аккуратно перешагнул через кровавую лужу, растекшуюся по полу, отворил дверь и вышел.

Ганс и Эдит взглянули друг на друга.

— Он думает, что это мы сделали, — задыхаясь, проговорил Ганс. — Что это я сделал.

Эдит промолчала, потом сказала кратко, деловито:

— Пусть думает, что хочет. Об этом потом. Сейчас надо вырыть могилы. Но прежде нужно связать Деннина, чтобы он не убежал.

Но Ганс не желал прикасаться к Деннину, и Эдит сама крепко-накрепко скрутила его по рукам и ногам и затем вышла вместе с Гансом на бесконечный снежный простор.

Земля промерзла, она не поддавалась ударам кирки. Тогда они набрали сучьев, разгребли снег и разожгли костер.

Целый час жгли они костер, и наконец земля оттаяла на несколько дюймов. Они вырыли в этом месте яму и снова разожгли костер. Так, понемногу они углублялись в землю — не больше чем на два-три дюйма в час.

Это была тяжелая, мучительная работа. Снежный вихрь мешал костру разгореться, а ветер, забираясь под одежду, леденил тело. Они работали молча. Ветер не давал им открыть рта. Они перекинулись всего двумятремя словами, пытаясь разгадать, что могло толкнуть Деннина на преступление, и умолкли, подавленные ужасом свершившегося. В полдень, взглянув в сторону хижины, Ганс заявил, что он голоден.

— Нет, нет, подожди, Ганс, — умоляюще сказала Эдит. — Я не могу идти домой одна и стряпать обед, пока они все там.

В два часа Ганс предложил пойти вместе с ней, но она заставила его еще поработать, и к четырем часам могилы были готовы. Две неглубокие ямы, не глубже двух футов, но они годились на то, чтобы зарыть в них трупы. Спустилась ночь. Ганс взял нарты, и два мертвеца отправились в путь сквозь ночь и метель на свое ледяное кладбище. Похоронная процессия не отличалась пышностью. Нарты глубоко увязали и сугробах, и тащить их было нелегко. Ганс и Эдит со вчерашнего дня ничего не ели и теперь, измученные, голодные, едва держались на ногах. У них не было сил противиться порывам ветра, и порой он совсем сбивал их с ног. На сугробах нарты опрокидывались, и каждый раз им приходилось заново нагружать на них свою страшную кладь. Последние сто футов нужно было взбираться по крутому откосу, и они ползли на четвереньках, как собаки, глубоко зарываясь руками в рыхлый снег. Но тяжелый груз тянул их назад, и, скользя и падая, они дважды слетали под откос; постромки и нарты, живые и мертвецы — все сплетались в один страшный клубок.

— Завтра я поставлю здесь столбы и прибью дощечки с именами, — сказал Ганс, когда они засыпали могилы.

Эдит рыдала, она едва нашла в себе силы пробормотать срывающимся голосом слова молитвы, и весь обратный путь Ганс почти нес ее на руках.

Деннин очнулся. Он катался по полу, тщетно стараясь освободиться от своих пут. Когда Ганс и Эдит вошли, он окинул их горящим взглядом, но не произнес ни слова. Ганс снова заявил, что не желает прикасаться к убийце, и угрюмо наблюдал, как Эдит волоком тащила его в другую комнату. Но как она ни старалась, у нее не хватило сил поднять его с пола на койку.

— Дай-ка я пристрелю его, и дело с концом, — сказал Ганс, последний раз делая попытку уговорить ее.

Но Эдит покачала головой и снова наклонилась над Деннином. К ее удивлению, тело легко отделилось от пола, и она поняла, что Ганс сдался и пришел ей на помощь. Затем они начали убирать кухню. Но кровавые пятна на полу продолжали кричать о свершившейся трагедии, и Ганс взял рубанок и выстругал пол, а стружки сжег в печке.

Дни шли за днями — во мраке и тишине, нарушавшейся только шумом прибоя на обледеневшем берегу. Ганс во всем слушался Эдит. Вся его великолепная предприимчивость исчезла. Эдит взяла судьбу Деннина в свои руки, и Ганс не желал больше ни во что вмешиваться.

Убийца был для них постоянной угрозой. Каждую минуту он мог освободиться от своих уз, и они ни днем, ни ночью не спускали с него глаз. Один из них всегда сидел возле койки с заряженной двустволкой в руках. Сначала Эдит установила восьмичасовые дежурства, но такое напряжение оказалось им не под силу, и в конце концов они стали сменять друг друга каждые четыре часа. Дежурства эти не прекращались круглые сутки, а ведь нужно было готовить пищу, приносить дрова… Все их время уходило на то, чтобы караулить Деннина.

После столь неудачного посещения Негука индейцы старались обходить хижину. Эдит послала к ним Ганса: она хотела, чтобы индейцы отвезли Деннина в каноэ до ближайшего белого поселения или фактории. Но Ганс вернулся ни с чем. Тогда Эдит сама пошла к Негуку. Негук — глава этого маленького сивашского поселка, преисполненный чувства ответственности за судьбу своих сограждан, — веско и немногословно изложил Эдит свою точку зрения.

— У белых людей случилась беда, — сказал он. — У сивашей не случилось беды. Мой народ поможет твоему народу — и к моему народу придет беда. Когда беда белых и беда сивашей сойдутся вместе и станут одной бедой — тогда будет большая беда, такая большая, что и сказать нельзя, и ей не будет конца. Хуже нет такой беды. Мой народ не делал зла. Зачем же станет он помогать твоему народу и приводить к себе беду?

И Эдит Нелсон вернулась ни с чем в свою страшную хижину, вернулась к нескончаемым четырехчасовым бдениям. Случалось, что во время очередного дежурства, когда она сидела напротив узника, положив заряженную двустволку на колени, глаза у нее начинали слипаться и ее одолевала дремота. И всякий раз она просыпалась, словно от толчка, и судорожно хваталась за ружье, бросая испуганный взгляд на убийцу. Эти внезапные пробуждения тяжело сказывались на ее нервах и не сулили добра. Но при этом даже в тех случаях, когда Эдит не спала, стоило только Деннину заворочаться под одеялом, как она невольно вздрагивала и хваталась за ружье, — так велик был ее страх перед убийцей.

Ее нервы могли сдать в любую минуту, и она это понимала. Началось с подергивания глазных яблок: только закрыв глаза, могла она унять это подергивание. Затем появилось непроизвольное мигание, и с этим уже ничего нельзя было поделать. А больше всего Эдит мучило то, что она не могла забыть о случившемся. Казалось, время ни на йоту не отодвинуло от нее то страшное утро, когда неожиданное ворвалось в хижину и перевернуло всю их жизнь. Вынужденная изо дня в день заботиться об убийце, она стискивала зубы и страшным усилием воли держала себя в узде.

С Гансом было иначе. Им владела одна навязчивая мысль: Деннина надо убить. И всякий раз, когда он кормил пленника или дежурил около него, Эдит терзалась страхом, что Ганс пополнит кровавый список еще одной жертвой. Ганс все время проклинал Деннина и был с ним очень груб. Он старался скрыть овладевшую им манию убийства и порой говорил жене:

— Вот погоди, сама еще станешь просить, чтобы я прикончил его, да уж я тогда не захочу руки марать.

Однако не раз, сменившись с дежурства, Эдит тайком подкрадывалась к двери и видела, что двое мужчин, как дикие звери, пожирают друг друга глазами и на лице Ганса она читала жажду крови, а на лице Деннина — ярость и отчаяние затравленного животного.

— Ганс! — окликала она его. — Очнись!

Вздрогнув, он приходил в себя, и в его взгляде мелькало смущение и испуг, но не раскаяние.

Так Ганс стал частью задачи, которую поставило перед Эдит Нелсон неожиданное. Сначала эта задача заключалась только в том, чтобы поступить с убийцей по закону, а для Эдит это означало, что Деннин должен оставаться их пленником до тех пор, пока они не отдадут его в руки властей для предания суду. Но теперь приходилось думать и о Гансе, — Эдит видела, что на карту поставлен его рассудок и спасение его души. К тому же вскоре ей стало ясно, что и она сама — ее силы, ее выносливость — становится частью задачи. Напряжение было слишком велико. Руки ее начали непроизвольно подергиваться и дрожать, она не могла донести ложку до рта, не расплескав супа, а левая рука совсем отказывалась служить. Эдит боялась, уж не начинается ли у нее нечто вроде пляски святого Витта. Со страхом думала она о том, что скоро превратится в калеку. Что, если она не выдержит? И замирала от ужаса, рисуя себе страшную картину: Ганса и Деннина одних в хижине.