ГЛАВА IV

Есть одна странность в моих доисторических воспоминаниях. Это — неопределенная временная последовательность. Я не всегда знаю порядок событий — вернее, сколько лет отделяют одно событие от другого— год, два, четыре или пять. Я могу только грубо определить отрезок времени, сообразуясь с изменениями во внешности и занятиях моих соплеменников.

Кроме того, я могу применить логику к различным событиям. Например, нет никакого сомнения в том, что моя мать и я были загнаны на дерево дикими кабанами, мчались по деревьям, а потом падали, задолго до того как я познакомился с Вислоухим, ставшим потом моим закадычным другом. И то, что в период между двумя этими событиями, я должен был покинуть свою мать является всего лишь логическим умозаключением.

Я не могу вспомнить о своем отце ничего кроме того, что уже рассказал. Никогда за все последующие годы он больше не появился. Из того, что я знаю о тех временах, единственное возможное объяснение в том, что он погиб вскоре после приключения с дикими кабанами. Нечего и говорить о том, что это была неестественная смерть. Он был полон сил и только внезапная и насильственная смерть могла забрать его. Но я не знаю обстоятельств его ухода — утонул он в реке, или был проглочен змеей, или закончил жизнь в желудке тигра — старого Саблезуба, лежит за пределами моих знаний.

Насколько я понимаю, я помню только то, что видел своими собственными глазами в те доисторические времена. Если моя мать и знала как погиб мой отец, она никогда мне не рассказывала. Вообще-то я сомневаюсь, было ли в ее словаре достаточно слов, чтобы выразить это.

Считается, что в те времена словарный запас человека возможно не превышал тридцать или сорок звуков.

Я называю их ЗВУКАМИ, а не СЛОВАМИ, потому что это и были, скорее всего, именно звуки. Они не имели определенного значения, не различались прилагательные и наречия. Эти части речи еще просто даже не были изобретены. Вместо определения существительных или глаголов с помощью прилагательных и наречий, мы уточняли звуки интонацией, изменениями их долготы и высоты, замедлением и ускорением их произнесения. Продолжительность произнесения определенного звука оттеняла его значение.

Мы не спрягали слова. Судить об употребленном времени можно было только по контексту. Мы говорили только о конкретных вещах, потому что только о них мы и думали. Кроме того, в большом употреблении у нас был язык жестов. Простейшая абстракция была за пределами наших умственных возможностей, и если кого-нибудь случайно посещала мысль, ему было трудно передать ее товарищам. Для этого недоставало звуков. Он был ограничен пределами своего словаря. Если он сам изобретал для этого звуки, его товарищи их не понимали. Тогда ему приходилось прибегать к жестам, чтобы объяснить свою мысль и в тоже время снова и снова повторяя новый звук.

Так обогащался язык. Обладая немногими звуками, мы могли выходить из их пределов только на небольшое расстояние, затем мы нуждались в новых звуках, чтобы с их помощью выразить новую мысль. Иногда, однако, мы удалялись на слишком длинное расстояние за пределы наших звуков, ухитряясь достичь абстрактных понятий (я думаю весьма примитивных), которые мы с большим трудом могли донести до других. В общем, язык в те времена развивался не слишком быстро.

Да, поверьте мне, мы были удивительно просты. Но мы знали много такого, что неизвестно сейчас. Мы могли двигать ушами, ставить их торчком и опускать вниз, когда нам хотелось. И мы с легкостью чесали у себя между лопатками. Мы могли бросать камни ногами. Я сам делал это много раз. Из-за этого я мог, удерживая колени прямо, и нагибаясь вперед, дотронуться не кончиками пальцев, а локтями до земли. А что до птичьих гнезд, ну, я могу только пожелать, чтобы мальчик живущий в двадцатом веке мог наблюдать за нами. Только мы не клали яйца в коллекцию. Мы их ели.

Вот помню… но я забежал вперед. Сначала позвольте мне рассказать вам о Вислоухом и нашей дружбе. Очень рано я остался без матери. Возможно это произошло потому, что у нее появился другой мужчина. У меня осталось немного воспоминаний о ее втором муже и не все они приятные. Он был паршивый парень. Он был неоснователен и болтлив. Его чертово бормотание достает меня даже сейчас, когда я думаю о нем. Его разум был слишком слаб, чтобы он мог достичь какой-нибудь цели. Обезьяны в клетках всегда напоминают мне его. Он был обезьяноподобен. Это — лучшее описание, которое я могу дать ему.

Он возненавидел меня с самого начала. И я быстро научился бояться его и его злобных выходок. Всякий раз, когда он появлялся я подползал поближе к моей матери и цеплялся за нее. Но я рос, и неизбежно, время от времени отходил от нее, и чем дальше тем больше. Это были возможности, которых Болтун ожидал. (Впрочем вы должны знать — у нас не было никаких имен. Ни у кого. Ради удобства, я сам дал имена людям, с которыми общался, и «Болтун» — самая приемлемая кличка, которую я смог подобрать для своего драгоценного отчима. Что до меня, я назвал себя «Большой Зуб». Мои клыки были явно великоваты.).

Но вернемся к Болтуну. Он постоянно терроризировал меня. Он всегда щипал и шлепал меня, и не упускал случая поколотить. Моя мать часто вмешивалась и любо — дорого было посмотреть как его шерсть летела во все стороны. Но в результате завязывалась превосходная нескончаемая семейная ссора, в которой я был яблоком раздора. Нет, моя домашняя жизнь не была счастливой. Я улыбаюсь, когда пишу эту фразу. Домашняя жизнь! Дом! Я не имел никакого дома в современном смысле этого слова. Моим домом была взаимная привязанность, а не жилище. Я жил в лоне материнской заботы и любви, а не в доме. Моя мать жила, где придется, просто, когда наступала ночь, она взбиралась на ветки.

Она была старомодна и все еще привязана к своим деревьям. По правде говоря, более прогрессивные члены нашего племени жили в пещерах над рекой. Но моя мать была подозрительна и непрогрессивна. Деревья были для нее достаточно хороши. Конечно, у нас было особое дерево, на котором мы обычно устраивались на ночлег, хотя частенько мы делали это и на других деревьях, если нас застигали там сумерки. В удобном разветвлении было нечто вроде грубой площадки из прутьев, веток и травы. Это было скорее огромное птичье гнездо, а не жилище человека, и в то же время оно было в тысячу раз грубее любого птичьего гнезда. Но у него была одна особенность, которой я никогда не видел ни у одного птичьего гнезда — крыша.

О, не та крыша, которую строит современный человек! И даже не та, что строят сегодня самые отсталые дикари. Она была бесконечно более неуклюжей, чем самая неуклюжая ручная работа человека — человека каким мы его знаем. Все было свалено случайным, беспорядочным образом. Выше разветвления дерева, где мы отдыхали, была груда сухих веток и прутьев. Четыре или пять смежных развилок, поддерживали то, что я могу называть подпорками. Это были просто крепкие шесты, дюйм или около того в диаметре. На них опирались охапки прутьев и веток. Казалось, их кто-то просто свалил в кучу. Не было заметно чтобы кто-то пытался прикрыть дыры травой. И я должен признать, что в сильный дождь кровля жутко протекала.

Проклятый Болтун. Он сделал домашнюю жизнь невыносимой и для меня и для матери — под домашней жизнью я подразумеваю не дырявое гнездо на дереве, но совместную жизнь нас троих. Больше всего его злоба проявлялась в том, как он преследовал меня. Это была единственная цель, которой он держался стойко более пяти минут. Кроме того, время шло, и моя мать все меньше стремилась защищать меня. Я думаю, что стал ей неприятен из-за непрерывных ссор, затеваемых Болтуном. Во всяком случае, ситуация изменялась от плохого до худшего настолько быстро, что мне надо было вскоре по собственной воле убираться из дома. Но мне не удалось получить удовольствия от столь независимого поступка. Прежде, чем я собрался уйти, меня выгнали. В буквальном смысле этого слова.

У Болтуна появилась такая возможность в тот день, когда я остался один в гнезде. Моя мать и Болтун ушли вместе к черничному болоту. Он, должно быть, все спланировал, поскольку я слышал как он возвращался один через лес, ревущий от деланного гнева. Подобно всем мужчинам нашей орды, когда они были обозлены или пытались привести себя в это состояние, он время от времени стучал себя в грудь кулаком.

Понимая безвыходность ситуации, я, дрожа, присел в гнезде. Болтун сразу подошел к дереву — я помню это был дуб — и начал подниматься вверх. И ни на миг не прекращал своего адского рыка. Как я уже говорил, наш язык был чрезвычайно скуден, и он должен был подвывать на разные лады, чтобы дать мне почувствовать всю меру его ненависти ко мне, и о том, что он собирается разобраться со мной здесь и сейчас.

Как только он приблизился к разветвлению, я выбежал на большую горизонтальную ветку. Он следовал за мной, и я шел дальше и дальше. В конце концов я оказался среди тонких веток покрытых листьями. Болтун всегда был трусом, и чем больше он показывал свой гнев, тем больше проявлял осторожность. Он боялся преследовать меня по тонким веткам, опасаясь что под его огромным весом ветки не выдержат, и он свалится прежде, чем поймает меня. Но ему незачем было идти за мной, и он знал это, негодяй! На лице у него было злорадное выражение, его маленькие глазки сверкали жестокостью, и он начал раскачиваться. Раскачиваться! — вместе со мной, стоящим на самом конце ветки, вцепившись в медленно гнущиеся подо мной прутики. В двадцати футах подо мной была земля.

Он раскачивался все сильнее и сильнее, скалясь на меня с ликующей ненавистью. Затем все кончилось. Все четыре ветки, за которые я держался, сломались одновременно, и я упал вниз, продолжая смотреть на него и не выпуская из рук сломанные ветки. К счастью, там не было никаких диких кабанов, а мое падение было смягчено спружинившими нижними ветвями.

Обычно, мои падения разрушают мои видения, нервный шок мгновенно перебрасывает мостик между тысячью веков, и я оказываюсь проснувшимся в моей маленькой кроватке, где я лежу, потея и дрожа и слыша как кукушка на часах оповещает о времени в гостиной. Но этот сон о моем исходе из дома я видел много раз и ни разу не проснулся от него. Я просто падаю с воплем вниз через крону дерева и шлепаюсь на землю.

Поцарапанный, весь в синяках и хныкающий, я лежал там, где упал. Лежа в кустах, сквозь ветки я видел Болтуна. Он бесновался от радости и самозабвенно отдавался этому, качаясь на ветке. Я быстро перестал хныкать. Я не был больше на дереве, в безопасности, и знал что может мне грозить, если я привлеку к себе внимание вышедших на охоту зверей слишком громким выражением моей печали.

Помню, перестав рыдать, я заинтересовался странными световыми эффектами вызванными морганием моих влажных от слез ресниц. Потом я начал осматриваться и обнаружил, что пострадал при падении не так уж сильно. Несколько царапин и вырванных волос, острый зазубренный конец сломанной ветки вошел на дюйм в предплечье, да правое бедро, на которое я упал, болело невыносимо.

Но все это, в конце концов, были только мелкие повреждения. Ни одна кость не была сломана, а в те времена плоть человека заживала куда лучше чем сейчас. Все же это было чувствительное падение, так что я еще и через неделю хромал из-за своего поврежденного бедра.

Затем, пока я лежал в кустах, ко мне пришло ощущение одиночества, заброшенности, осознание того. что я стал бездомным. Я решил никогда не возвращаться к матери и Болтуну. Я лучше уйду далеко через ужасный лес, и найду какое-нибудь дерево для ночлега. Что касается еды, я знал, где найти ее. Почти год я не был обязан матери пищей. Все, чем она снабжала меня, были защита и руководство.

Я осторожно выполз из кустов. Один раз я оглянулся и увидел Болтуна, который все еще качался на ветке, завывая от радости. Это было неприятное зрелище.

Я умел быть осторожным, и я был чрезвычайно осмотрителен во время этого своего первого выхода в большой мир.

Я шел куда глаза глядят. У меня была только одна цель — оказаться вне пределов досягаемости Болтуна. Я поднялся на дерево и блуждал несколько часов, перебираясь с одного дерева на другое и ни разу не спустившись на землю. Но я не продвигался в каком-то одном определенном направлении, это было перемещение вообще. Это было в моем характере, также как это было в характере моего народа — поступать не задумываясь, без определенной цели. Кроме того, я был всего лишь ребенок, и часто останавливался поиграть. События, которые случились со мной после того, как я был вынужден уйти из дома, запечатлелись у меня в памяти очень смутно. Не все они появились в моих видениях. Мое другое «я» многое забыло и особенно в этом периоде моей первобытной жизни. К тому же, ведь я не мог вызывать видения по собственному произволу, чтобы соединить промежуток между моим уходом из дома на дереве, и моим приходом в пещеры.

Я помню, что несколько раз выходил на открытые места. Спускаясь на землю, я пересекал их трепеща от страха и на предельной скорости. Я помню, что были дождливые дни и дни солнечные, так что я, должно быть, блуждал один в течение немалого времени. В особенности мне запомнился сон, где я страдаю от сырости и от голода, и как я перенес это. Очень сильное впечатление оставила охота на маленьких ящериц на каменистой вершине открытого холма. Они сновали под камнями, и большинство их убегало, но иногда я переворачивал камень и успевал поймать одну. Я был напуган неподалеку от этого холма змеями. Они не преследовали меня. Они просто грелись на плоских камнях на солнце. Но таков был мой врожденный страх перед ними, что я сбежал с такой скоростью, как если бы они неслись за мной по пятам. Потом я грыз горькую кору с молодых деревьев. Смутно припоминаю пожирание множества незрелых орехов с мягкой скорлупой и молочно-белой сердцевиной. Наиболее отчетливо я помню как страдал от боли в желудке. Возможно, это было вызвано зелеными орехами, а может быть ящерицами. Не знаю. Но я знаю, что мне посчастливилось не быть съеденным в течение тех нескольких часов, когда я корчился от боли, лежа на земле.

ГЛАВА V

Передо мной внезапно возникает сцена моего появления из леса. Я оказался на краю большого открытого пространства. С одной стороны него возвышались отвесные скалы. С другой была река. Берег круто сбегал к воде, но то тут, то там, в нескольких местах, где обвалилась порода, виднелись тропинки. Это были места водопоев народа, жившего в пещерах. Здесь было главное стойбище племени, на которое я случайно наткнулся. Это была, можно сказать, почти деревня. Моя мать, Болтун, я и несколько таких же простаков были, так сказать, жителями предместья. Мы были частью племени, хотя и жили вне его. Стойбище было не так уж далеко от моего бывшего дома, хотя я и блуждал целую неделю пока набрел на него. Если бы я шел прямо к нему, я мог бы проделать весь путь за час.

Однако продолжим. С опушки леса я увидел пещеры в отвесных скалах, открытую площадку и тропы к водопоям. На этой площадке я увидел многих представителей своего племени.

Я странствовал, брошенный ребенок, в течение недели. В течение этого времени я не видел никого похожего на меня. Я был в страхе и отчаянии. И теперь, при виде своих, меня переполняла радость, и забыв обо всем я бросился к ним.

Потом произошло нечто странное. Кто-то из племени увидел меня и издал крик предупреждения. Мгновенно, с криками панического ужаса, все побежали прочь. Прыжками взбираясь по камням, они скрылись в пастях пещер и исчезли … все кроме одного — маленького ребенка, брошенного в суматохе у самого обрыва. Он горестно взвыл. Выбежала его мать, он прыгнул к ней, крепко вцепился, а она вскарабкалась назад в пещеру.

Я был в полном одиночестве. Переполненная площадка внезапно стала пустынной. Я сел и заплакал в одиночестве. Я ничего не понимал. Почему племя убежало от меня? Позже, когда я узнал их ближе, я все понял. Когда они увидели меня, опрометью мчащегося из леса, они решили, что меня преследует какой-то зверь. Своим необычным появлением я обратил их в бегство.

Пока я сидел, вглядываясь в разверстые пасти пещер, я понял, что Племя наблюдает за мной. Вскоре они высунули головы наружу. Чуть позже спрятались опять, потом снова появились один за другим. В спешке и замешательстве не все заняли собственные пещеры. Некоторые из детей нашли убежище в других пещерах. Матери не звали их по именам, поскольку мы еще не знали что это такое. Ни у кого из нас не было имен. Матери издавали ворчливые обеспокоенные крики, которые были понятны детям. Если бы моя мать была здесь и звала меня, я должен был признать ее голос среди голосов тысячи матерей, и таким же образом она должна была узнать мой среди тысячи.

Это шевеление туда-сюда, возвращение назад и продвижение вперед, продолжалось еще в течение некоторого времени, но они были слишком осторожны, чтобы выйти из своих пещер и спуститься вниз. Наконец, один решился. Ему предстояло сыграть значительную роль в моей жизни, и в каком-то смысле он уже играл большую роль в жизни всех членов племени. Это был тот, кого я буду звать Красноглазым на страницах этой истории — из-за какой-то болезни глаз, веки у него всегда были красными. Эффект, который производили его глаза, казалось был предназначен предупредить о его ужасающей свирепости. В его глазах была суть его души, если она у него была.

Это был монстр. Великан. Он, должно быть, весил не меньше ста семидесяти фунтов. Он был самым большим из нашего вида, кого я когда-либо видел. Я не видел таких гигантов ни среди Людей Огня, ни среди Древесных Людей. Иногда, когда в газетах мне случается наткнуться на описание наших современных чемпионов по профессиональному боксу, мне приходит в голову мысль — интересно сколько шансов лучший из них имел бы против него? Боюсь, не много. Одним движением своих железных пальцев, он мог бы вырвать из их тела мышцу, допустим бицепс, с корнями. Небрежный удар его нетренированного кулака разнес бы им черепа как яичные скорлупки. Взмахом быстрых ног (точнее, нижних конечностей) он был способен вспороть им животы. Он мог сломать им шею, и я знаю, что одним движением челюстей он смог бы одновременно прокусить главную артерию спереди и спинной мозг сзади.

Он мог прыгнуть на двадцать футов вперед из сидячего положения. Он был отвратительно волосат. У нас предметом нашей гордости является отсутствие волос. А он весь был покрыт ими — на внутренней поверхности рук также, как и снаружи, и даже в ушах. У него не росли волосы только на ладонях, подошвах ног и под глазами. Он был страшно уродлив, но его оскаленный в жестокой ухмылке рот и огромная, отвисшая нижняя губа как нельзя лучше подходили к его свирепым глазам.

Таким был Красноглазый. Очень осторожно он выполз из своей пещеры и спустился на землю. Игнорируя меня, он огляделся вокруг. Он согнулся вперед так сильно, а руки у него были такие длинные, что при каждом шаге он касался костяшками пальцев земли. Он казался неуклюжим в этом полусогнутом положении, которое он принимал при ходьбе, и ему действительно, приходилась упираться суставами в землю, чтобы не упасть. Но, я, черт возьми, должен сообщить вам, что он мог бегать на всех четырех конечностях! Современные люди потеряли эту способность, мало кто из нас сможет поддерживать себя руками при ходьбе. Это атавизм, и Красноглазый был еще большим атавизмом.

Именно этим он и был — атавизмом. Это было временем перехода от жизни на деревьях к жизни на земле. В течение многих поколений мы проходили через этот процесс, и наши тела и осанка тоже изменились. Но Красноглазый принадлежал к более примитивному типу обитателей деревьев. Он был рожден в нашей орде и волей-неволей по необходимости остался с нами, но в действительности он был пережитком прошлого и его место было не здесь.

Очень осторожно и очень осмотрительно он передвигался туда-сюда по площадке, вглядываясь в деревья и пытаясь уловить присутствие зверя, который, как все подумали, преследовал меня. И в то время как он все это проделывал, не обращая на меня никакого внимания, Племя толпилось у отверстий пещер и наблюдало.

Наконец, он, очевидно, решил, что вокруг нет никакой скрытой опасности. Он вернулся к тропе, и бросил взгляд вниз на водопой. Он проходил рядом и все же как бы не замечал меня. Продолжая передвигаться с равнодушным видом, он поравнялся со мной, и, вдруг, без всякого предупреждения и с невероятной стремительностью, отвесил мне затрещину по голове. Я пролетел добрую дюжину футов прежде, чем упасть на землю, и помню, несмотря на то, что был в полубессознательном состоянии после сокрушительного удара, услышал смех, похожий на дикое кудахтанья и вопли, доносившиеся из пещер. Это была отличная, остроумная шутка — по крайней мере в те времена это считалось остроумной шуткой и, право же, племя оценило ее от всего сердца. Вот так я был принят в орду. Красноглазый не обращал больше на меня внимания, и я мог продолжать и дальше рыдать и хныкать, чтобы прийти в себя. Несколько женщин из любопытства подошли ко мне, и я узнал их. Я видел их в прошлом году, когда мать брала меня с собой в Ущелье Лесных Орехов.

Но они быстро ушли, и их сменила дюжина любознательных детей, принявшихся дразнить меня. Они встали в круг, показывали на меня пальцами, строили рожи, толкали и пинали меня. Я был испуган, и какое-то время сносил все молча, затем злость закипела во мне, и я впился ногтями и зубами в самого смелого из них — это оказался никто иной, как Вислоухий, собственной персоной. Мне пришлось назвать его именно так, потому что он мог двигать только одним из ушей. Другое ухо всегда бессильно висело без движения. Какое-то происшествие повредило мышцы и лишило его возможности пользоваться им.

Он не отступил, и мы схватились с ним, забыв обо всем на свете как всегда бывает, когда дерутся два мальчишки. Мы царапались и кусались, тянули за волосы, наваливались и бросали друг друга на землю. Помню, мне удалось применить к нему то, что как я узнал в колледже, называлось полунельсоном. Этот прием дал мне решительное преимущество. Но я недолго радовался. Он вывернулся, и ногой(задней ногой, точнее) так надавил на живот, что чуть не выпотрошил мне кишки. Мне пришлось отпустить его, чтобы избежать этого, и мы снова сцепились. Вислоухий было на год старше меня, но я был в несколько раз злее, и в конце концов, он смазал пятки. Я преследовал его на площадке и вниз по тропе к речке. Но он был лучше знаком с местностью и, пробежав по краю воды, поднялся вверх и вернулся назад другой тропой. Он срезал угол и бросился в широкое отверстие пещеры.

Прежде, чем я понял что происходит, я уже влетел следом за ним в темноту. В следующее мгновение я ужасно испугался. Я никогда раньше не был в пещере. Я начал хныкать и кричать. Вислоухий со смехом передразнивая меня, набросился на меня в темноте и швырнул на землю. Однако он не решился проделать это во второй раз и отпрыгнул в сторону. Я был между ним и входом, он не мог пройти мимо незамеченным и все же мне показалось, что он исчез. Я прислушался, но не смог понять, где он. Это озадачило меня, и когда я вышел наружу, то уселся сторожить.

Он так и не вышел из пещеры, я был в этом уверен, и тем не менее через несколько минут он хихикал у меня за спиной.

Снова я бежал за ним, и снова он спрятался в пещере, но на этот раз я остановился у входа. Я отступил на несколько шагов и притаился. Он не вышел, и все же, как в прошлый раз, его смех раздался у меня за спиной и, преследуемый мной, он в третий раз скрылся в пещере.

Это представление повторялось несколько раз. Тогда я последовал за ним в пещеру и безуспешно пытался отыскать его там. Я был любознателен. Я не мог понять, как он исчезал от меня. Он все время входил в пещеру, но ни разу не выходил из нее и несмотря на это постоянно оказывался у меня за спиной и дразнил меня. Вот так наша драка сама собой превратилась в игру в прятки.

Весь полдень, с небольшими перерывами, мы забавлялись этим и незаметно для нас игра протянула между нами нити дружеских чувств. В конце концов он перестал убегать от меня, и мы сели, обнявшись. Немного позже он раскрыл тайну пещеры с широким входом. Взяв за руку, он повел меня внутрь. Она соединялась узкой щелью с другой пещерой и этим путем мы вышли наружу. Теперь мы были друзья. Когда другие дети собрались вокруг, чтобы дразнить меня, он напал на них вместе со мной. Мы дали им такой отпор, что вскоре меня оставили в покое. Вислоухий познакомил меня с селением. Он мало что мог сообщить мне о взаимоотношениях и обычаях — ему не хватало для этого слов, но, наблюдая за ним, я много понял, а кроме того он показал мне места и вещи.

Он показал мне равнину между пещерами и рекой, и отвел в лес вдалеке, где в траве среди деревьев, мы выкопали и съели дикую морковь. После этого мы напились у реки и поднялись по тропе к пещерам.

Там-то мы и наткнулись снова на Красноглазого.

Я увидел как Вислоухий отпрыгнул в сторону, а потом прижался к скале. Я инстинктивно последовал его примеру. Только после этого я попытался увидеть причину его страха. Это был Красноглазый, важно спускавшийся вниз посередине тропы, свирепо насупя свои горящие глаза.

Я заметил, что вся молодежь шарахалась от него, также как мы, в то время как взрослые осторожно присматривались к нему, когда он приближался, и уступали середину тропы.

Когда наступили сумерки, площадка опустела. Племя искало безопасности в пещерах. Вислоухий повел меня к месту сна. Мы взобрались высоко на склон, выше всех других пещер, к крошечной щели, которую невозможно было заметить с земли. Вислоухий протиснулся в нее. С большим трудом я последовал за ним, столь узок был вход, и оказался в маленькой каменной полости. Она была очень низкой — не больше пары футов высотой, и наверно три-четыре фута в длину и ширину. Здесь, обняв друг друга, мы проспали всю ночь.

ГЛАВА VI

Хотя самые смелые из детей играли внутри и снаружи пещер с большими входами, я быстро понял, что такие пещеры были незаняты. Никто не проводил в них ночь. Использовались только пещеры с узким входом и чем (уже было отверстие тем лучше. Это происходило из-за страха перед хищными животными, которые преследовали нас в те дни и ночи.

В первое же утро, после ночи проведенной с Вислоухим, я узнал о преимуществе пещер с узким входом. Еще светало, когда старый тигр Саблезуб, вышел из леса. Двое из наших соплеменников уже были снаружи. Они бросились бежать. То ли они запаниковали, то ли он шел за ними по пятам и у них не оставалось времени, чтобы попытаться взобраться повыше, я не знаю, но во всяком случае они бросились в ту пещеру с широким входом, в которой я и Вислоухий играли в прошлый полдень.

Я не видел, что произошло внутри, но без труда пришел к заключению, что два моих соплеменника проскользнули через щель в соседнюю пещеру. Этот проход был слишком узок для Саблезуба, и он ушел восвояси злым и разочарованным. Было очевидно, что его ночная охота была неудачной, и он рассчитывал полакомиться кем-нибудь из нас. Он снова заметил двоих наших у входа в соседнюю пещеру и прыгнул на них. Они, конечно, бросились через проход в первую пещеру. С рычанием он появился наружу еще более разозленный.

А среди остального племени началось вавилонское столпотворение. На всем пространстве огромного утеса, племя заполнило входы в пещеры и уступы, и мы все орали и вопили на тысячу ладов. И мы все строили рожи — рычащие рожи, это было проявление нашего инстинкта. Мы были столь же разозлены, как и Саблезуб, хотя наш гнев смешался со страхом. Я помню, что вопил и строил рожи не хуже других. И не только потому, что они подавали пример, я и в самом деле чувствовал, что должен делать то же самое, что они. Мои волосы встали дыбом, меня сотрясала лютая, не рассуждающая ярость. В течение некоторого времени старый Саблезуб продолжал носиться из одной пещеры в другую. Но те двое просто проскальзывали взад и вперед через соединяющий пещеры лаз, легко избегая встречи с ним. Тем временем остальные, остававшиеся на утесе, приступили к действиям. Каждый раз, когда он появлялся снаружи, мы забрасывали его камнями. Сначала мы просто скидывали их на него, но вскоре воздух стали со свистом рассекать брошенные изо всех сил камни.

Этот обстрел привлек к нам внимание Саблезуба и разозлил его еще больше. Он отказался от преследования тех двоих и прыгнул на утес к остальным из нас, цепляясь когтями за осыпающиеся камни и с рычанием прокладывая себе путь наверх. Это жуткое зрелище заставило всех искать убежища в пещерах. Я знаю это, потому что выглянул и увидел опустевший утес, если не считать Саблезуба, который потерял опору и, скользя когтями по камню, свалился вниз.

Я издал вопль одобрения, и снова утес покрылся кричащей ордой, и камни полетели еще быстрее, чем раньше. Саблезуб пришел в бешенство. Снова и снова он бросался на утес. Один раз ему даже удалось зацепиться у входа в первый ряд узких пещер прежде, чем он упал вниз, но он был не в силах забраться выше. С каждым его броском вверх, нас накрывала волна страха. Сначала, в такие моменты, большинство из нас бросалось внутрь пещер, но некоторые оставались снаружи, чтобы долбить его камнями, а вскоре уже и все из нас оставались на своих местах и усиливали мощь обстрела.

Никогда еще живое существо не было так мастерски одурачено. Его гордость была ужасно уязвлена, ведь его перехитрил маленький и слабосильный народец. Он стоял на земле и смотрел на нас, рыча и хлеща себя хвостом, огрызаясь на камни, которые падали близко к нему. Один раз я швырнул камень и как раз в этот момент он посмотрел вверх. Я попал ему прямо в кончик носа, и он прямо подпрыгнул в воздух, всеми четырьмя лапами, рыча и мяукая от боли и неожиданности.