В каждой мировой линии, присоединяющейся к Распаду, объективная реальность есть течение. Объекты, люди, ландшафты сдвигаются, меняются время от времени, день ото дня. Нет нужды входить в детали, какой пандемониум это производит. Пока мы чувствовали здесь эти эффекты меньше: линия Ноль-Ноль стабильная, прочно укоренившаяся в прошлой истории серией мощных ключевых событий. То же самое верно и для вашей линии Р-И Три. Для Распада поглощение этих линий повлечет уничтожение основ культурного развития человечества столь же мощное, как было открытие огня.

Он снова щелкнул выключателем, на этот раз выдав вид светящейся туманности, похожей на крупные планы поверхности солнца.

— Это центр вероятностного шторма, мистер Кэрлон. Мы определили точку его локации в мировой линии, что некогда была местом великой культуры. Именно там можно найти ключ к кризису. Я предлагаю вам, мистер Кэрлон, отправиться туда и найти этот ключ.

— Это изрядно смахивает, на прыжок в глотку живого вулкана.

— Данная диаграмма представляет возмущение энергии вероятностей, — сказал Рузвельт. — Для наблюдателя на поверхности из самой А-линии шторм напрямую не виден. Ненормальности, невозможности, уродства, смешение законов природы, искажение реальности прямо у вас на глазах — да, но сама буря бушует на уровне энергий, определяемая лишь специализированными инструментами. Человек может пойти туда, мистер Кэрлон; опасности с которыми он встретится, будут неописуемы, но, возможно не непреодолимы.

— Попав туда, что?

— Где-то в этой линии существует ключевой объект, артефакт, столь неразрешимо вплетенный в прошлое и будущее этой линии, и квант, который он контролирует, таков, что главные линии вероятностей должны пройти сквозь него тем путем, каким линии магнитных сил текут через полюса. Я предлагаю найти и идентифицировать этот объект, и переместить его на безопасное место.

— Валяйте дальше, — сказал я. — Разберитесь с остальным.

— Что еще тут можно сказать, мистер Кэрлон? — Рузвельт вновь подарил мне солнечную улыбку, и в его глазах появился тот опасный блеск, что присущ человеку, любящему опасности. — Я хочу, чтобы вы были со мной. Мне бы хотелось, чтобы вы, то есть силы, которые вы представляете, были на моей стороне.

— Что заставляет вас думать, что я соглашусь пойти?

— Я прошу вас пойти — я не могу, не должен пытаться принудить вас. Это было бы хуже, чем просто бесполезно. Но, вспоминая величие вашей линии, я верю, что вы знаете, в чем ваш долг.

— Это еще и мой долг?

— Я думаю, да, Кэрлон. — Он поднялся и снова одарил меня улыбкой. Это был человек, которого я должен был либо любить, либо ненавидеть; среднего не дано. — Вам нет необходимости принимать решение прямо сейчас, — мягко сказал он. — Я распорядился о комнате для вас в моих апартаментах. Отдохните ночь, затем мы снова поговорим. — Его взгляд скользнул по моему свитеру и джинсам и остановился на ноже, торчащем из-за пояса. — Я должен попросить вас оставить это… э… оружие у меня, — произнес он. — Технически, вы находитесь под так называемым РАД — рутинным арестом для допроса. Нет смысла говорить о причине беседы.

— Я оставлю его себе, — заявил я непонятно почему. В его распоряжении была целая армия, чтобы отобрать у меня все, что ему захочется.

Генерал нахмурился и наклонился вперед. Сейчас в его глазах был легкий, контролируемый гнев.

— Будьте достаточно любезны избежать неприятностей, положив нож на мой стол, — сказал он. Я мотнул головой.

— Это сентиментальный довесок ко мне, генерал. Я так долго носил его, что буду чувствовать себя голым без него.

Его глаза поймали взгляд, как электронный прицел, затем он расслабился и улыбнулся.

— Ладно, оставляйте. А сейчас пойдите и подумайте над тем, что вам сказано. Я надеюсь, к завтрашнему дню вы решите сделать, как я прошу.

Комната, куда они меня поместили, была маловата для дипломатического приема, но в других отношениях список голосования за нее был бы заполнен одними «да». Когда мой «эскорт» удалился, я сунулся в гардеробную, способную удовлетворить даже бродвейскую звезду, клозет, в котором могли бы спать шестеро и еще осталось бы место для игры в покер всю ночь напролет, ткнул пальцем постель, похожую на олимпийский ковер для борьбы, с кисточками. Это было намного причудливей, чем в моем обычном стиле, но у меня возникла мысль, что выспаться на ней я смогу.

Я принял душ в ванной, полной золотых кранов и розового мрамора, надел свежую одежду, что была выложена для меня, после чего появился официант с тележкой, загруженной фазанами на просвечивающем китайском фарфоре, вином и чашками бумажной толщины. Пока я все это заглатывал, я думал о том, что узнал от Рузвельта. Поверхностная часть — история о параллельных мирах и катастрофе, нависшей над нами, если он и я что-нибудь не сделают с этим — это все равно; так же верно, как и нездорово. Я не понимал этого и никогда бы не понял — но здесь, вокруг меня это было очевидно. Была и другая часть общего представления, что беспокоила меня.

Однажды, когда время тяжело повисло на моих руках в читальном зале с плоской крышей, я провел некоторое время, изучая теорию игр. Настоящая ситуация, кажется, поддавалась ее анализу в свете того, что я узнал тогда. Рузвельт попробовал три гамбита: первый, когда он освободил меня от поручения; второй, когда попытался получить мое согласие идти с ним на операцию в Распаде вслепую; и третий, когда попытался разделить меня и мой нож. Я противился всем трем ходам больше инстинктивно, чем следуя логике или плану.

Я подошел к окну и посмотрел вниз на стену и булыжную мостовую улицы. Большие деревья бросали рисунок тени на полосы травы и цветочные клумбы, а широкие тротуары были полны хорошеньких женщин и мужчин в ярких формах с плюмажами из конских хвостов, с пуговицами, сверкавшими под солнцем. За парком находились магазины с ярко освещенными витринами, полные плюша и различных товаров, кафе с открытыми террасами, тентами и столиками, с запахом свежесваренного кофе и свежевыпеченного хлеба. Откуда-то с эстрады можно было слышать звуки оркестра, играющего вальс типа штраусовских, но я никогда не слышал его там, откуда пришел.

Я гадал, что сейчас делает Байярд и что он сказал бы о подобном развитии событий. Я принял его за влиятельное лицо в основном из-за того, что он выхватил меня из моей лодки как раз перед тем, как я собирался начать долгое плавание. Но если Рузвельт сказал правду, если вся эта штука была подстроена, только чтобы проверить мою реакцию, прежде чем толкнуть меня на ключевую роль в потрясающих миры событиях…

В этом случае я должен рассказать Рузвельту обо всем, что видел в Шато-Гайяр. Может быть, в этом был некий ключ для того, кто знал, как им воспользоваться. Или злоупотребить им.

Байярду было известно намного больше о ситуации, чем мне; и он не доверял Ринате или его шефу. Я хотел бы, чтобы полковник прислушался к тону Рузвельта и выдал мне другую сторону истории.

Что мне сейчас было нужно, так это информация о Рузвельте, о Байярде, о том, что происходит, и просто обо всем; информация о моем месте во всем этом — а также назначение старого куска стали с магической способностью указывать на другие старые стальные куски.

Я подошел к двери и с облегчением обнаружил, что она открыта, страж в белой с золотом форме стоял навытяжку в дальнем конце прохода. Он направился в мою сторону, но я дал ему отмашку, и он вернулся к своему посту. Я не был под арестом в буквальном смысле слова, но они приглядывали за мной. Я начал закрывать дверь — и услышал пронзительный звук, похожий на ржание недорезанной лошади, из комнаты рядом с моей. Часовой рванул сверкающий хромом автомат из полированной стойки и перешел на бег. Я сделал два прыжка к двери, откуда донесся вопль, дернул ручку, отступил назад и пинком открыл ее. Моему взору предстал белый червяк размерам с пожарный шланг, обернувшийся кольцами, как боа-констриктор, вокруг изломанного человеческого тела.

Это был старик с багровым лицом и седыми волосами, выпученными глазами и вывалившимся языком. Я держал сломанный меч в руке, не помня, когда вытащил его. Им я прорезал это, как сыр, и отделенный конец начал хлестать все вокруг, расплескивая дурно пахнущую жидкость. Что-то загрохотало над моим ухом, как пушка, и ломоть червя разлетелся. Десятифутовый кусок шлепнулся на пол, автомат прогрохотал еще раз, и тот взлетел в воздух, хлеща все, пока я рубил другую петлю, завивающуюся вокруг конца, как зачарованная змея. Теперь существовали, уже четыре куска этой штуки, а еще больше выливалось из двери ванной. Я услышал щелчок осечки и ругань охранника. Я прорубил себе дорогу к нему, но было слишком поздно. Он был завернут, как мумия, а его голова находилась под таким углом, который означал, что тот закончил службы в своем нынешнем послужном списке.

Из перехода доносились вопли, звуки бегущих ног и выстрелы. Я прорезал себе путь сквозь комнату в ванную. Жадеитово-зеленый мрамор был полон червя, просачивающегося сквозь канализационные трубы. Я расчистил себе дорогу обратно сквозь шлепающиеся куски прямо в холл. То, что было там, было страшнее червя и казалось массой сырого мяса, громоздящегося вверх по лестничному проходу на полпути по коридору. Двое мужчин стреляли в него, но это, казалось, ничего не значило для него. Я подбежал к нему сверху, отхватил ломоть, и масса резинообразного вещества откатилась, брызнув розовой кровью. Холодная сталь ему не нравилась.

— Берите ножи и мечи, — завопил я. — Вы теряете время, стреляя из пулевого оружия!

Пузыристая масса вдоль холла была довольно далеко, чтобы наполовину закрыть дверь. Я ворвался внутрь и мельком увидел женщину, стоящую там, прежде чем эта штука хлынула ключом и блокировала отверстие. Я отсек с полдюжины хороших ломтей, чтобы ампутировать массу в двери, но и здесь опоздал. Все, что я смог увидеть от девушки — это пара ног в домашних туфельках, торчащих из-под твари, как у безалаберного механика из-под скользящего катка.

Сзади, в холле, я увидел Рузвельта в его жилете и с зубами, обнаженными в подобии ухмылки, отбивающегося от твари двуручным мечом. Увидев меня, он завопил:

— Кэрлон, ко мне!

Люди в формах с церемониальными короткими мечами старались как могли, но именно Рузвельт отбивал тварь назад. Оно сгрудилось в форму «кармана», и он углубился в него, в то время как остаток этой штуки взгромоздился по бокам, окружая его. Я ударил слева, отрубив ломоть размером с шотландского пони как раз тогда, когда другая сторона сложилась внутрь, почти поймав его. Рузвельт всадил в это меч, а я прокосил ход сквозь это и остановился спиной к нему. Мне показалось, что он пытается прорезать себе дорогу к двери, которая была закрыта на две трети и начинала прогибаться. Мы очистили ее, при этом обнаружив дюжину людей, работающих мечами на внешнем периметре, которые они стащили откуда-то со стен. Мы были по лодыжки в жидкой розовой крови, которая вытекала из каждого пореза, сделанного нами. Я почувствовал запах дыма, оглянулся и увидел пару пожарников в защитных костюмах, поднимающихся по лестнице с большой паяльной лампой.

Тварь отплывала от них, чернела и дрожала. В следующую минуту или две все кончилось. Я посмотрел на Рузвельта сквозь дым и вонь, мимо него вдоль по коридору, забрызганному до потолка и вонявшего, как бойня.

— Прекрасно, — произнес я, обнаруживая, что шатаюсь, будто только что пробежал милю за четыре минуты. — Что это было?

Рузвельт усмехнулся мне, тяжело дыша, на его лице была кровь. Но что самое невероятное, он выглядел как человек, который собирался пошутить.

— Резвились час с четвертью, — произнес он. — Поздравляю вас, капитан. Вы действовали со мной на пару, удар к удару. Немногие способны на такое.

Это было хвастовство, но оно каким-то образом звучало не вызывающе, а очень естественно.

— Вы не ответили на мой вопрос, генерал! — сказал я. Его глаза скользнули мимо меня, устремившись к бесформенной груде, распростершейся по голубому восточному ковру.

— По правде говоря, я и сам не знаю, — ответил он. — Это была наихудшая атака изо всех, до сих пор со мной случавшихся.

Периодичность распада сокращается до девяносто одного часа, и интенсивность возрастает логарифмически. Кажется, это не животное, в нормальном смысле этого слова — просто масса мяса, дико растущая.

— Что за мясо, — пробурчал я. — При виде его моя кожа покрылась мурашками.

— Человеческое мясо, мистер Корлэн, — ответил он.

— Я еще не уверен на счет всего этого, генерал, — кивнул я, — но если это именно то, с чем вы боретесь, то я с вами.

Он улыбнулся мне, протянул руку и схватил мою ладонь хваткой камнедробилки.

— С вами за спиной…

— Рядом с вами, — прервал его я. Он кивнул, продолжая улыбаться.

— Пусть рядом. Может быть, мы еще сможем господствовать.

Следующую пару ночей я немного поспал, а когда не был занят ломкой костей с мастером борьбы без оружия по имени Линд, слушал лекции по полевым операциям и дремал с гипномагнитофоном, пристегнутым к моему черепу, который до отказа набивал меня основными датами истории Распада.

Рядом со мной было еще несколько стажеров. Одной из них была красивая девушка восточного типа из А-линии, где китайцы заселили Америку в девятом веке и встретили римлян, направлявшихся вверх по Миссисипи в тысяча семьсот семьдесят шестом году. Она направлялась в то место, где орда регрессировавших, матриархальных монголов готовилась пронестись по феодальной Европе. Кажется, она подгоняет себя под список особенностей для инкарнации богини Чу-Ки, наподобие небесной Госпожи Драконов. И большой угольно-черный мужчина с пылающим взглядом — возможно, из-за нержавеющего штифта у него в носу — был призван из Зулусской Африканской Империи, чтобы помочь реорганизовать сопротивление «корней травы», культ убийц-самоубийц, чтобы убивать каждого десятого из черных рабов в линии, где греки развили науки дохристианской эпохи и использовали их для захвата известного мира до того, как их постигла стагнация. Я встречал коллегу, который был классическим примером австралийского бушмена, — но по его линии племя возвеличилось на родной земле. У него было трудное время, пока он не научился не морщить свой плоский нос при странных запахах, но он был джентльменом и обращался с нами, как с равными.

В течение недели я пытался несколько раз увидеть Байярда, но Рузвельт всякий раз отказывал мне, говоря, что полковник болен, что у него началась пневмония, как это бывает часто, когда чуточку понервничаешь, что он в кислородной палате и посетители к нему не допускаются.

Наконец наступил день, когда генерал спустился вниз и полчаса наблюдал, как Линд пытается поставить меня на уши; но я был удачливее, и вместо этого перебросил его самого.

— Вы готовы, — сказал Рузвельт. — Мы отправляемся в полночь.

Вокзал Сети был гигантским, ярко освещенным помещением с полированным белым полом, размеченным оранжевыми линиями, с рядами челноков, стоящих между ними. Там находились маленькие одноместные разведчики и большие на двадцать два пассажира транспортники, какие-то голые, функционального вида коробки, несколько причудливых разработок для Очень Важных Персон, некоторые бронированные, некоторые перестроенные под грузовые фургоны или машины срочной психологической помощи. Стоял спокойный высокого тона звук и постоянный шум и грохот от перемещения воздуха при прибытии и отбытии челноков. Я никогда не видел ничего подобного раньше, но все это было знакомо по сеансам гипномагнитофона.

Техники, в белых халатах колдовали над машинами, стоя у маленьких пультов, расположенных вдоль ячеек. В дальнем конце помещения я увидел группу людей в костюмах, похожих на испанских конкистадоров, и другую группу в пуританском черном.

— Защитная окраска, — заметил Рузвельт. — Наши агенты всегда пытаются гармонировать с фоном. В нашем случае маскарад необязателен. Там, куда мы собираемся, насколько я знаю, разумной жизни не осталось.

Техники приладили на нас костюмы — старомодное летное обмундирование с мягкими водолазными шлемами, проверили нас с минимумом формальностей, и мы, пристегнувшись, закрыли люк. Рузвельт посмотрел на меня сбоку и, подняв большой палец, дал знак:

— Готов?

— Это ваше шоу, генерал, — ответил я.

Он кивнул и перебросил рычаги управления. Возник воющий гул, исчез наружный свет; стены и крыша задрожали и скрылись. Мы торчали в двух футах над свободным участком земли, полным сорняков, и выдували пыль в открытое небо.