ПРЕДВАРЕНИЕ

Выдержка из письма Флавия, графа Сарзака королю Аквилонии Конну II, внуку великого короля Конана, родом происходившего из земель киммерийских, а также всей королевской семье. Письмо прилагается к рукописи «Синей Хроники», представленной Его величеству Конну:

«…В 1397 году по распоряжению Королевского совета Аквилонии были отпущены значительные средства на ремонт помещений, занимаемых хранилищем рукописей Тарантийского замка. Одновременно главный хранитель библиотеки (сию должность занимал Максимус Сервий, барон Корте) решил провести всецелую и наиболее полную перепись всех находящихся в библиотеке книг, рукописей, хроник и свитков.

По причине обширности и некоторой бессистемности собрания дворцовой библиотеки, а также преклонных лет достопочтенного барона, труд сей занял значительно большее время, нежели рассчитывал месьор Сервий. Кроме того, в ходе ремонта были обнаружены помещения, о существовании которых предыдущие хранители совершенно позабыли, и которые даже не были обозначены на подробнейших планах старой части дворца.

В одном из новооткрытых помещений барон Корте наткнулся на обширное, но, к его величайшему сожалению, изрядно траченное временем и обстоятельствами, собрание пергаментов, датированных учеными людьми серединой предыдущего столетия. Среди этих почтенных раритетов древности наиболее лучшей сохранностью отличался толстый фолиант, переплетенный в кожаную обложку синего цвета. Рукопись не имела названия и за время своего существования лишилась части листов, однако именно эти недостатки остановили на ней пристальное внимание хранителя библиотеки, здраво рассчитывавшего обнаружить нечто интересное.

Поначалу барон Корте принял найденную им рукопись за плод трудов некоего начинающего литератора, пробующего свои силы в сложном искусстве живописания словом. Однако вскоре барон с изумлением обнаружил, что перед ним находится не что иное, как летопись, повествующая о первых месяцах правления легендарного основателя нынешней правящей династии — Конана I. Рукопись была посвящена подробному описанию нежданного бедствия, обрушившегося в те времена на Аквилонию и оставшегося в памяти потомков как «Подземное Пламя». Однако многие изложенные в ней события толковались и описывались совершенно не так, как гласили сохранившиеся дворцовые и храмовые летописи, отчего находка досточтимого хранителя библиотеки получила наименование «Синей или Незаконной Хроники».

Обширная — но, к глубочайшему прискорбию барона Корте, неполная — летопись представляла собой собрание личных рассказов очевидцев, записанных тогдашним королевским летописцем, с присовокуплением чертежей краев, где происходили описываемые события, официальных документов или их копий, отражавших положение дел в различных странах на тот момент, и многочисленных заметок составителя, предварявших каждое повествование.

Благородный месьор Сервий провел собственное тщательное изыскание, пытаясь установить, является ли обнаруженная им рукопись искусно созданной подделкой или подлинным произведением. Он обнаружил бесспорные свидетельства существования почти всех личностей, принимавших участие в странных и загадочных событиях, происходивших осенью 1288 года от основания Аквилонии, после чего вынес твердое решение — хроника является истинной, однако ответственность за все написанное может лежать исключительно на авторе рукописи. Создатель «Незаконной хроники» оставил потомкам свое имя, наравне с именами участников тех давно минувших событий. Его звали Хальк, барон Юсдаль из Гандерланда, и в то время он служил при дворе Великого Короля в должности хранителя библиотеки. Неизвестно, что заставило его взяться за составление летописи, не соответствующей никаким канонам и правилам составления подобных документов, однако барон Юсдаль сумел завершить свой нелегкий труд. Но, явно не решаясь спорить с общепринятым мнением и опасаясь за свое место при дворе, он не рискнул представить свою хронику в канцелярию, занимающуюся просмотром ведущихся в государстве летописей, и сохранил ее лишь для собственного пользования, а также для близких друзей.

В дворцовых отчетах не сохранилось сведений о дальнейшей судьбе барона Юсдаля. Однако существует мнение, что он и дальше верно служил своему королю, деля с ним радости и невзгоды.

Летопись же, в которой, кроме сего повествования, имеется еще множество других, не менее занимательных и поучительных, посвященных знаменитому аквилонскому правителю, его окружению, друзьям и врагам, предлагается вниманию благосклонного читателя, первым из которых будешь ты, мой король.»

Флавий Аркон, граф Сарзак.

Хранитель анналов истории библиотеки Тарантийского замка.

16 день 3 весенней луны 1397 года от основания Аквилонии.

Глава первая

ЭЙВИНД, ПЕРВЫЙ РАССКАЗ

Пограничное королевство, предгорья Граскааля.

15-19 дни первой осенней луны 1288 г.

«…Беда, как всегда, пришла в мир непрошено и нежданно. Позднейшие разыскания доподлинно установили, что корни неисчислимых бедствий, обрушившихся на страны Заката и Восхода, крылись во владениях подгорных карликов (иначе именуемых гномами), кои во множестве расположены под малонаселенной людьми горной грядой Граскааль. Однако было бы в вышей степени несправедливым поступком возлагать вину за произошедшее на одних только гномов, ибо сказано в сочинении почтенного мэтра Алкмидидеса Немедийского „О бренности сущего“: „Предначертанное сокрытой от смертных волею Митры свершится и никто не в силах противиться решению Высших Сил. Тем не менее, у созданий Светлого Бога достаточно разумения и воли, дабы не пытаться идти против велений судьбы, но использовать их себе во благо.“ Необдуманные действия подземных обитателей лишь послужили тем малым камешком, что сдвинул с места огромную лавину, оказавшую влияние на судьбы многих людей и государств…»

Из «Синей или Незаконной Хроники» Аквилонского королевства,

1288 год от основания Аквилонии

Вчера с вечера солнце было блекло-желтое и садилось в туман. Верная примета — жди наутро снегопада. Вот снегопад и начался. С рассвета валит и валит — мокрые большие хлопья засыпают черное вспаханное поле и нашу деревню, стоящую на крутом горном склоне. Хороший снег — ласковый и почти не холодный. Вечером, наверное, все белым будет.

Зима в этом году выдалась ранняя. Куда ж такое годится — начало осени, а у нас уже перевал засыпает и на реке лед. Гремячая, конечно, в жизни не замерзнет так, чтобы через нее можно было перейти — речка это быстрая, с ледника течет. Но все валуны, что лежат на дне и высовывают черные лысые макушки, теперь оделись в ледяные венчики. Точно стриженые головы монахов Митры. Полная река утонувших монахов.

Над рекой — деревня. За деревней — горы. Горы уходят высоко вверх, под самые облака. Скалы сегодня хмурые, подернутые туманом. Горы зовутся Граскааль. За ними лежит страна Гиперборея, но я там никогда не был. Может, когда-нибудь побываю. Хотелось бы.

Граскааль — сердитые горы. Чужих они не любят. Да чужак там и не выживет. В Граскаале ущелье за ущельем, лавины ворчат, ледники обрываются в бездонные пропасти. Плохое место, жестокое. Однако красивое, особенно зимой. Небо тогда чистое, высокое-высокое, горы серебряно-синие с лиловыми тенями, и даже отсюда, снизу, видно каждую скалу. Заезжие торговцы говорят, будто наши горы похожи на волчьи клыки. Наверное, так оно и есть. Они такие же острые и блестящие. И безжалостные.

Граскааль начинается не сразу. Сначала из равнины поднимаются холмы. Холмы заросли лесами — ближе к полудню дубы, возле гор — сосняк. Зимой на сосновых лапах намерзает иней и звенит на ветру. За холмами поднимается неровная зубастая цепь, это и будет Граскааль. У его подножия, на склоне Медвежьего холма, стоит наша деревня, Райта.

Деревня большая. Полторы сотни душ, четыре десятка домов. Некоторые недавно здесь поселились, другие могут своих родичей перечислять до десятого колена. Народ всякий — из Бритунии, из той же Гипербореи, есть из Немедии и из каких-то стран, и названия-то которых не выговоришь, не то чтобы запомнить.

Мы — свободное поселение. То есть лорда, владеющего нашей землей, у нас нет. Да и посмотрел бы я на того, кто рискнул бы объявить себя нашим хозяином!

Со всеми спорами разбирается староста да деревенский совет. Те, кто оставил свою страну и захотел поселиться в деревне, идут к ним, и старики решают, принимать новых людей или нет. Последние, кого пустили в Райту — бритунийское семейство, сбежавшее в начале лета от своего барона. Говорят, зверь был, а не человек.

Живут у нас и оборотни. Две семьи, вон их общий дом стоит на гребне пригорка. Одно название, что оборотни. Превращается только молодежь, старшие же всегда выглядят людьми. Сейчас в их семействе двое мальчишек, им по десять зим. Так вот, эти сорванцы все время носятся волчатами по горам. Хоть все наперебой твердят, что они запросто могут угодить в капкан или свалиться в трещину.

Здешние оборотни всегда были в мире с людьми. Даже когда три года назад в Бритунии объявился Бешеный Вожак и начал проповедовать, что, мол, люди погрязли в беззаконии и надо их всех перебить. Оборотни рассказывают, у них где-то раз в сотню лет рождается Бешеный, вся Стая его слушает и не может не идти за ним. Этот Бешеный сумел поднять против людей оборотней в Бритунии и у нас, в Пограничье.

Что тогда творилось! Нам-то хорошо, мы от столицы далеко, в наш медвежий угол мало кто по своей воле полезет. Стая Одержимых всю страну переполошила, а тогдашнего короля, Дамалла, прикончила в собственном дворце. Потом нашлись люди и оборотни, решившие, что всем этим безобразиям надо положить конец. Сначала они охотились за отдельными шайками, а потом выследили, где находилось убежище Бешеного и его стаи, пришли туда вместе с гномами и перебили всех, кто там был.

Я не знаю точно, где произошла эта битва. Говорят, неподалеку от нас, в каком-то брошенном храме в горах. В Райту все известия добираются с опозданием на месяц, а то и на два. Все потому, что через нашу деревню не пролегает никаких дорог, и торговцы к нам редко заглядывают. А вот если подняться вверх, через перевал, потом спуститься вниз, в холмы, и пройти лиг пять лесом, то попадешь в деревню Хезер. Она стоит на Гиперборейском тракте. Мы туда раза четыре в год ходим — на ярмарки да новости послушать. Хезер раза в три больше нашей Райты, а тамошний староста настолько обнахалился, что величает Хезер не иначе, как «почти городом». Тоже мне, город. Деревня и есть, только большая и шумная.

Ближайшая ярмарка начнется через десять дней. Она считается осенней, но в этом году, видно, придется переименовать ее в Зимнюю. Если снегопад не прекратится, то придется нам сани раньше срока вытаскивать. А лошади-то еще на верхних пастбищах! Хоть и снег идет, но трава за лето выросла высокая, они еще долго могут там оставаться. Наши лошади не такие, как в Хезере или у приезжих. Они маленькие, на вид невзрачные, мохнатые и очень выносливые. И скачут по горам не хуже, чем горные козы.

Снежинки все падают и падают. Тихо вокруг. Деревня внизу лежит, люди ходят, собаки бегают, а ничьих голосов не слышно. Дымки сизые из труб поднимаются, тают, смешиваются с туманом. Райту с умом ставили — сверху ее прикрывают отвесные скалы, с них почти никому целым спуститься не удавалось, а вверх по склону тоже просто так не пройдешь. Летом на нем мокрая липкая глина — ее нарочно поливают, чтобы гуще была. А зимой скат замерзает. Настоящая горка.

На этой горке мальчишки катаются. Мне отсюда видно двоих и собаку, что за ними носится. Хотя какую собаку? Это ж самый настоящий волчонок. Вот из ближайшего дома выглянула женщина, что-то неслышно крикнула, мальчишки убежали, а волчонок юркнул под ворота. Влетело, значит.

Мне, наверное, тоже попадет, когда домой приду. Мол, бездельничаешь целыми днями, вместо того, чтобы отцу помогать. Ну да, бездельничаю. Сижу себе на скале над деревней и глазею по сторонам. Зря говорят, что Пограничье — унылая страна, а Граскааль — просто большая груда камней. Здесь родиться надо и жить, чтобы понять, насколько тут красиво…

— Эйв! Эйви-инд!

Ну так и знал! Нигде не дадут покою. Эйвинд — это я, а глотку дерет моя сестренка Лив. В семье нас четверо, я — старший. Только это смех один, а не старшинство. Три девчонки, одна другой младше и вреднее. Не могу с ними жить в одном доме — целый день хихикают, шепчутся и секретничают! Кого угодно доведут до того, что прыгнешь в Гремячую вниз головой и будешь считать, что легко отделался. А ведь их еще замуж отдавать надо! Кто ж таких змей подколодных в дом возьмет? Я их Гадючками зову — всех трех разом. Мол, подрастете — станете настоящими гадюками.

— Эйви-инд!

Голосок у Лив — мертвого из гроба поднимет. Стоит внизу, под скалой, голову задрала и вопит, как резаная. Не иначе, Гадючки какую-то новую пакость задумали и собираются на мне ее испробовать. А не отзовусь — так ведь и будет стоять целый день да голосить. У Лив терпения хватит.

— Эйв! Я знаю, что ты там! Тебя отец зовет! Ну слезай! — Лив аж скачет на месте. Вроде бы не врет. С нашим отцом шутки плохи — что для меня, что для Гадючек. Слезаю я нарочно не торопясь — пусть помучается. Ее же любопытство так и распирает — что я на скале делал? А ничего! На горы смотрел, вот и все.

— Отец сказал, чтобы ты к нему сразу пришел, — трещит как сорока Лив, когда я спускаюсь на тропинку. — А еще он сказал, что ты лоботряс и…

— А я сказал, что сейчас кое-кому косицы подрежу, — если эта девчонка сейчас же не замолчит, я суну ее головой в ближайший сугроб. Лив на миг примолкла, соображая, стоит ли продолжать дразнить мрачного старшего брата. Решила, что лучше не рисковать, и дальше пошла молча, сердито надув губы и не смотря в мою сторону. Да пожалуйста. Другой на моем месте давно бы затолкал Гадючек в один большой мешок, завязал покрепче и выкинул в реку. А я ни одну из сестер и пальцем никогда не тронул! Даже за косички прежде не дергал, хоть и грозил не раз. Сестренки, как-никак…

Наш дом стоит в отдалении от всех, возле небольшой речной заводи. Это потому, что мой отец держит кузницу. Ремесло и кузня передаются с времен прадеда, обосновавшегося в Райте, когда она была еще невеликим хутором на три двора. Произошло это очень давно, почти сто лет назад, и мы по праву считаемся старожилами.

Прадеда звали так же, как и меня. Я его совсем не помню, а жаль. Как рассказывает отец, прадед поклялся не умирать, пока не увидит первого правнука. Он дожил до моего рождения и умер спустя полгода.

Эйвинд — асирское имя. Прадед был родом из Асгарда, далекой полуночной страны, и хотел, чтобы память о нем сохранилась в ком-нибудь из потомков. Его клан почти полностью перебили в стычке с соседним племенем. Прадед был ранен, долго прятался в горах, а потом ушел на полдень, решив перевалить через Граскааль и попробовать обосноваться по другую сторону гор. Он добрался до Пограничья, ему понравилась эта земля и он остался здесь навсегда.

С той давней поры асирская кровь в нашем роду почти перевелась. Прадед взял в жены женщину откуда-то с восхода, чуть ли из Турана — по семейному преданию, купил у проезжего торговца рабами. Их дети женились и выходили замуж за местных жителей, за выходцев из Бритунии и Немедии, так что внуки и правнуки совсем не напоминают пращура.

Кроме меня. Как утверждают, я — вылитый прадед. Это, конечно, хорошая примета, но меня совсем не радует. Надоело каждый раз ударяться головой о притолоки, пролезать в двери боком и даже на родного отца смотреть сверху вниз. Я его выше почти на голову. Кроме того, ко мне с рождения намертво прилипли прозвища «рыжий» и «оглобля». Кому смешно, а мне не слишком. Пока терплю, но уже в зубах навязло.

Лив убежала, когда мы вошли во двор. Понеслась, наверное, остальным Гадючкам ябедничать. У-у, племя ядовитое… И отчего только они уродились такими зловредными?

Из распахнутых дверей кузницы почему-то не доносилось привычного звонкого перестука молотков. И красных отблесков тоже не видно — значит, горн не горит. С чего бы это? Скоро ярмарка, мой отец всегда на нее торговать ездит, и перед ее началом днями из кузни днями не вылезает. Не случилось ли чего? Или отцу надоело, что меня никогда на дворе не сыщешь, и он решил малость поучить наследника уму-разуму? Ох, худо мне тогда придется…

Зря я тревожился. Отец, оказывается, с самого утра в кладовых возился, оттого и горн в кузне не горел. Смотрел да пересчитывал, чего мы к ярмарке наготовили. У матери с Гадючками уже давно все было готово, разложено по мешкам и увязано. Никто в Хезере не заикнется, что, мол, семья Джоха-кузнеца все лето комаров гоняла.

Повезло мне сегодня. До отца слух дошел, будто на ярмарку приедут торговцы с восхода, медь привезут. Медь у нас, в Граскаале, не добывают. И у наших соседей, в Бритунии, тоже. Вообще-то в Пограничье рудники одни только гномы держат. Сами они наверх редко вылезают, а камнями, золотом и рудой торгуют через посредников из людей. Но у гномов что-то покупать — себе дороже. Три шкуры сдерут и еще будут вздыхать, что продешевили. Гномы не жадные, просто не могут спокойно золото в чужих руках видеть.

Так вот, медь нам иногда привозят с восхода, с тамошних копей. Рудники находятся в горах, название которых я только с третьего раза могу выговорить. Кезанкийские, вот как они прозываются. И медь эту самую торговцы не продают, а меняют. И не на что-нибудь, а на шкуры. На шкуры дрохо.

Про дрохо надо отдельно рассказывать. Живут они высоко в горах, а ближе к концу осени спускаются к людским поселкам. Мы на них не охотимся, только гоняем от пастбищ. Не охотимся потому, что замаешься дрохо выслеживать, а потом по всем ущельям за ней скакать. Убить-то ее легко — или копьем, или из лука, если повезет и она сама раньше тебя не загрызет.

Дрохо — ящерица. Почти такая же, как те зелененькие, что летом греются на камнях. Всей разницы — длины в ней добрых четыре, а то и пять шагов, она белая, мохнатая, и в пасти зубов понапихано, что кинжалов. И еще у дрохо кровь горячая. Вот и пойди, отыщи эту тварь посреди белого же снега!

А шкуры снежных ящериц дорого стоят. Иногда торговцы по весу золотом расплачиваются — сколько потянет, столько и монет отсыплют. Мы этим летом за дрохо не ходили, а теперь отцу срочно шкура понадобилась. Мол, до ярмарки еще целых десять дней, дрохо как раз вниз подались, наверняка успеешь одну загнать. Выделаем наскоро, засыплем солью и свезем на ярмарку. Такая шкура долго еще может продержаться, не воняя и не разлезаясь на кусочки, а к тому времени торговцы наверняка сумеют ее либо еще кому перепродать, либо продубить как следует.

Мне-то что. Даже и лучше, дома сидеть не надо. Всех сборов — запас еды дня на три-четыре в мешок покидать, сверху привязать короткие лыжи с луком — и в дорогу. Горы на пять дней хода вокруг Райты я насквозь помню. А летом мы в приметных пещерах сушняк запасли, так что переночевать можно. Мать, конечно, сразу в крик — куда это годится, приспичило вдруг в горы лезть! Снег еще не затвердел, вдруг завтра буран поднимется или другая напасть приключится? И пошло, и поехало. Мне восемнадцать, а она посейчас меня за мальчишку держит! Тут же любому понятно — раз снегопад начался, то ветра в ближние два-три дня точно не будет. А мне больше и не надо.

Пока мать ворчала, я успел за дверь выскочить. Гадючки следом высунулись, чего-то зашипели, а меня и во дворе уже нет…

Я иду по окраине деревни, где одна тропа, пошире, уходит на перевал, в вторая, поуже — в Шепчущее ущелье. Пойду сначала туда, посмотрю, не появились ли мои белые мохнатые зубастики. Если в ущелье следов не встретится — придется подниматься на Ледяной перевал и забираться в долину над ним. Вот тут времени больше уйдет. Дня три туда да столько же обратно… Как раз к началу ярмарки обернусь.

Откуда-то вылез один из наших волчат-оборотней, покрутился, сел рядом. Морда умильная, глазенки горят, чуть ли не хвостом виляет. Понятно — догадался, что я в горы иду, и клянчит, чтобы с собой взяли. Я бы и взял, ведь никто лучше волка или обернувшегося волком человека дрохо не выследит. Но волчонок устанет скоро. Что я тогда с ним буду делать — на себе тащить? Он хоть и маленький, а весит куда больше всей остальной поклажи.

— Нет! — говорю. Волчонок мигом скис и уши прижал. — Дома сиди! Что мне потом твои родители скажут? — он уже и хвост поджимает. Старший в здешней маленькой Стае — мужик серьезный. Ему и так не нравится, что младшие волчатами бегают, а уж если узнает, что я его внука на охоту увел — бед не оберешься… — Или пошли со мной до всхода на Шепчущее. Хочешь?

Он сразу пасть открыл, язык розовый вывалил и головой кивает — хочу!

— Но как дойдем — сразу обратно повернешь, понял?

Он заскулил — собака бы залаяла, волки же лаять не умеют — и помчался со всех лап вперед. А я рысью за ним.

Так мы и добрались до того места, где тропа резко забирает вверх и начинает петлять между скал. Снег все не прекращался. Теперь мне придется карабкаться по скользким валунам, потом немного ровной дороги и снова вверх — глядишь, к середине дня доберусь до Шепчущего. Его так назвали, потому что речка, бегущая через ущелье, проточила на своем пути множество крошечных водопадов и вода в них все время что-то лопочет. Если посидеть подольше и послушать — можно даже различить слова.

Волчонок подождал, пока я заберусь повыше, проскулил что-то на прощание и не спеша побежал к Райте. Мне деревню отсюда уже и не видно, только туманные дымки над черными трубами плывут.

Вот я и один. Никого больше нет, только я и зимний Граскааль. Где-то глубоко подо мной копаются в своих шахтах гномы, высоко в небе живут боги, а мы, люди, как раз посредине. И еще в белых снегах скрываются хитрые дрохо. Вот и поиграем в пятки — кто кого первым отыщет!

…Спустя три дня я все еще не мог ничем похвастаться. Я обшарил Шепчущее ущелье снизу доверху и не нашел ни единого следа дрохо. Ничего — только снег и камни. Несколько раз я вспугивал снежных коз, однажды ночью мимо меня почти беззвучно прокрался барс, а дрохо не было. Ни их самих, ни их меток — костей там или клочьев шерсти. Этим тварям самое время им спускаться вниз, а их точно корова языком слизнула!

Зато, бродя по Шепчущему, я наткнулся на кое-что не менее интересное. Я бы наверняка прошел мимо, если бы у меня на глазах огромный ком снега неожиданно с тихим шорохом не канул куда-то вниз. Осталась неровная черная дыра, над которой курился еле заметный дымок.

Пролом мог оказаться чем угодно — от лаза в бездонное подземелье до логова какой-нибудь невиданной твари. Ведь, кроме дрохо и обычных зверей, в Граскаале можно порой встретить всяких невиданных чудовищ. Они забредают к нам с полуночи, из Гипербореи. Там, в этой Гиперборее, полно всяких колдунов, они творят что не попадя, а потом явленные ими на свет непотребные зверюги разбредаются по всей округе. Обычно чудища дохнут — от холода или по собственному тупоумию — но некоторые выживают. Прошлой зимой наши охотники завалили одну такую страховидлу — похожую на большую собаку, только без шерсти, с серой сухой кожей и черными клыками. Живучая дрянь оказалась. Ей голову напрочь разбили дубинками, а она все шипела и рвалась в кого-нибудь вцепиться.

К трещине я крался не хуже барса на охоте. Все ждал — не захрустит ли под ногами или не высунется ли кто из-под снега. Но все обошлось. Добрался, заглянул осторожно вниз. Там — глубокий колодец с неровными стенками. Видно, что не сам получился, вырубили его прямо в дикой скале. На серо-красноватых, слегка обтесанных стенах остались глубокие следы кирок. Примерно на половине колодец наглухо перекрыт толстыми досками, в них пропилены узкие щели. Из них поднимается парок — чуть различимый глазом, а если руку протянуть — ощутимо теплый и пахнущий каленым железом. Провалившийся снег лежит на этих досках и тает потихоньку, даже слышно, как слабо журчит вода.

Теперь понятно — здесь старая гномья шахта. Раньше, наверняка, в ней добывали цветные камни или руду, а потом, когда жила иссякла, сделали отдушину для воздуха из пещер. Гномы там, внизу, мастерят чего-то, жгут горны, а здесь горячий воздух выходит наружу. Наверняка в Граскаале полно таких отдушин, только они мне на глаза не попадались. Гномы — народ скрытный. Людей, которые в их подземельях побывали, по пальцам пересчитать можно, причем одной руки. Подземный народ не любит, когда человек суется непрошеным в их владения. Убить — не убьют, но быстро за дверь выставят.

Интересно, для чего прорубили этот колодец? Для золотой жилы шахта проложена слишком близко к земле, для железного рудника — цвет земли не тот. Ага, вон что-то блеснуло голубоватым и сразу же — желтым. Значит, гномы все-таки добывали цветной камень. Чуть выше ярких блесток из стены торчит наискось сколотый обломок — зеленый в черную полоску. Похоже, его не заметили или он слишком крохотный, чтобы сгодиться на пользу подгорным мастерам. Такой камешек я и раньше не раз встречал: он называется яшма. Может, он не слишком глубоко сидит в скале и у меня получится его вытащить? Это счастливый камень, он приносит удачу и хранит в пути от нежданных бед. Не знаю, помогает ли он при охоте, но все-таки стоит попробовать его достать. Зачем хорошему камню оставаться в брошенном колодце?

Засевший в стене старой шахты кусочек яшмы пришлось долго выковыривать ножом. Потом я едва не уронил ножик вниз, откуда уж точно бы не достал — спустится в колодец еще можно, а подняться без чужой помощи — никак. И все же я своего добился — зеленоватый обломок длиной не больше человеческого пальца лежал на ладони. Спроси, зачем он мне понадобился — не отвечу. Не знаю. Просто захотелось добыть. Теперь он целиком мой. Всяко пригодится. Или подарю кому-нибудь, на худой конец.

Шепчущее ущелье пустовало. Оставалось еще три, самое большее — четыре дня до срока, назначенного отцом. Если я так ничего и не добуду, придется спускаться вниз. Плохо. Гадючки станут хихикать за спиной — полбеды, а вот отец посмотрит на мои пустые руки и недовольно скривится — настоящая беда. Не видать мне тогда гор до конца зимы. Все верно: раз охотиться как следует не можешь — сиди дома, в кузне помогай… Где же эти треклятые дрохо? Издеваются они надо мной, что ли?

Полный день — с утра до позднего вечера — я убил на переход к Ледяному перевалу. Вскарабкался на него в сумерки, когда где-то далеко у меня за спиной садилось солнце. Окрестные скалы из белых и голубых стали на миг алыми и загорелись, ровно большие костры, потом медленно погасли. Было видно, как ночь поднимается из долин вверх, как темнеют и тают в наступающей мгле горы. На Ледяном гораздо холоднее, чем в ущелье, и даже воздух изменился. Стал каким-то редким и колючим. Тянешь его в себя изо всех сил, а все равно задыхаешься. И бегать здесь трудно — быстро язык высунешь и будешь пыхтеть, как загнанная лошадь.

Мои запасы подходили к концу, и по дороге пришлось подстрелить козленка. Коптить или жарить мясо не хотелось, да и к известной мне пещерке я добраться не успел. Придется сырым съесть. Немного противно и солить надо побольше, а так ничего.

Следующее же утро выдалось замечательным. Ни тебе низких туч со снегом, ни пронизывающего ветра, все вокруг сияет и переливается, так что глазам больно. Узкая вытянутая долина за Ледяным перевалом лежала, как на ладони. Запирающие выход из нее скалы упирались в ярко-голубое небо, и какое-то время я просто стоял на перевале, смотрел на все вокруг, напрочь забыв, для чего я сюда забрался.

Наверное, от прадеда мне досталась не только внешность, но и еще что-то особенное, чему названия не подобрать. Скажем, вся наша семья молится Митре, а мне навсегда запал в память рассказ деда о боге Асгарда. Его зовут Имир, это снежный великан, хозяин гор. У него есть дочери — Атали и Аса. Это самые красивые и опасные девушки на свете. Они танцуют с ветрами на склонах Граскааля и манят за собой заблудившихся путников. Еще никто не сумел догнать Атали и Асу, зато многие погибли, пытаясь это сделать. Имир — жестокий бог, как и горы, в которых он живет. И дети его жестоки, что смертные, что бессмертные…

Тут я сообразил, что торчу на самой седловине перевала и пялюсь на горы, вместо охоты. Кажется, я даже всерьез ждал, что по соседнему склону вот-вот пронесется снежный вихрь, из него выбежит прекрасная Атали и засмеется, как льдинки звенят в ручье — холодно и чисто. Чего только в голову не взбредет, пока шастаешь в одиночку по горам!

И тут я ее увидел! Не Атали, конечно, а дрохо. Наверное, она уже давно на меня глазела, прячась за камнями. Белая мохнатая шкура почти сливается по цвету со снегом, мне на миг показалось — сугроб дрогнул и переметнулся с места на место. Только откуда у сугроба глаза — черные, круглые и блестящие?

Нашлась, наконец, моя дрохо. Теперь осталась малость — подкрасться поближе и выстрелить, да постараться попасть в глаз.

Ящерица, наверное поняла, что я ее тоже увидел и не отстану, и даже прятаться особо не стала. Подняла голову, оскалилась во всю пасть и зашипела. Я ведь забрел на ее охотничью землю, значит, я — законная добыча, только опасная. Что такое луки и копья, снежные зверюги уже давно усвоили. Дрохо намного умнее и коварнее белого барса или чудовищ из Гипербореи. Они считают, что Граскааль принадлежит им и только им. В чем-то ящерицы правы. С эдакой тварью никто по доброй воле связываться не станет.

Но мне нужна ее шкура. Хочешь — не хочешь, а придется снежной ящерице расстаться со своей красивой шубкой.

Дрохо выскользнула из-за своего укрывища и понеслась вниз. Я не бросился за ней, а прикинул, куда она может целить. Во-он к той груде валунов. Значит, и я побегу туда, но с другой стороны и не так быстро. Настичь снежную ящерицу человеку все равно не под силу, но вот перехитрить — вполне можно.

Высоко над горами проплыл отдаленный гулкий раскат. Наверное, лавина сошла. Я и дрохо на миг остановились, одинаково прислушиваясь, а потом припустили дальше. Она убегает, я догоняю. Главное — не поменяться местами. У нее — и когти, и зубы, и длинный хвост, которым можно запросто кости переломать, а у меня только лук и кинжал. Ну, и еще голова на плечах. Как бы дрохо не крутила, все равно она от меня не уйдет.