Телеграмма была короткая и непонятная: «Даю добро вскл номер 8918121314 тчк шеф».
      — «Даю добро» — это значит «разрешаю»? — спросил Григорий.
      Кого он спросил, было непонятно, Леонид и Сергей смотрели на телеграфный бланк с разинутыми ртами, и на лицах их читалась глубокая и бесперспективная задумчивость. Услышав версию Григория, братья встрепенулись.
      — А что разрешаю? — вопросительно пискнул Сергей, переворачивая телеграмму, словно надеясь найти на обороте расшифровку загадочного сообщения.
      — А кто разрешает? — переиначил вопрос Леонид. — Сашка, что ли? Почему это он «шеф»?
      — Потому, что он — старший, — рассудительно ответил Гриня.
      — Конечно, старший! — обиженно повторил Леонид. — Подумаешь, на пять минут раньше родился! Нет уж, кому как, а мне он не шеф!
      Братья Пушкины появились на свет попарно: сначала Александр и Леонид, а тремя годами позже — Сергей и Григорий. Старший Пушкин, названный амбициозными родителями Александром, с малых лет старательно культивировал в себе тягу к литературному творчеству, даже стихи писал, но перещеголять тезку пока не сумел и поклонников своего поэтического таланта до сих пор не нашел. Наиболее популярным в узком семейном кругу произведением Александра Ефимовича Пушкина был переиначенный шутливый стишок, исторически принадлежащий перу Александра Сергеевича Пушкина. Это был рифмованный клич, которым великий русский поэт созывал своих детишек: «Сашка, Машка, Гришка, Наташка!» В случае простого русского слесаря-станочника Ефима Пушкина, в условиях полного отсутствия в семействе дочек, призыв звучал как «Сашка, Лешка, Гришка, Сережка!». Причем Леонид на «Лешку» откликался очень неохотно, требуя его замены на «Леню», но тогда был недоволен Сергей, которому решительно не нравилось уменьшительное «Сереня». Это имя казалось ему пренебрежительным, а Сергей болезненно переносил малейшие проявления неуважения к собственной персоне.
      Сереня был нервным и обидчивым, потому что какие-то гормональные нарушения в организме не позволили ему обрести такую мужественную внешность, как у прочих парней Пушкиных: в свои восемнадцать младшенький Пушкин выглядел подростком и имел тонкий писклявый голос, хотя его брат-двойняшка Гриня вымахал под два метра и басил, как Шаляпин. Правда, близнецами Гриня и Сереня и так не были, это старшие, Сашка и Лешка, уродились один в один.
      — Номер восемь, девять, один, снова восемь, — забормотал Гриня, озвучивая прописанные в телеграмме цифры. — Номер — это понятно. Непонятно только, номер чего?
      — Может, номер банковского счета? — предположил Лешка. — Сашка же вроде на заработки подался?
      В этот момент в кармане у Серени дурным голосом заблеял сотовый телефон. Гриня, не ожидавший ничего подобного, отпрыгнул в сторону и схватился за сердце.
      — У, тварь! — выдохнул он, с опаской глядя на мемекающий мобильник, который Сереня торжествующе извлек из кармана, злорадно ухмыляясь в сторону напуганного братца.
      Наслаждаясь испугом дюжего братца, Сереня дал козлоголосому мобильнику как следует прокричаться и в результате упустил звонок.
      — Ну и ладно, — пискнул он, снова заталкивая аппарат в карман подростковых джинсиков. — Кому надо, тот перезвонит.
      — Телефон! — торжествующе вскричал вдруг Леонид.
      — Что телефон? — неприязненно переспросил Гриня.
      — Номер восемь, девять, один, дальше не помню — это телефон! — заявил Леонид.
      Он обвел победным взглядом уважительно замолкших братьев и повторил:
      — Сашка сообщил нам в телеграмме номер какого-то телефона. Спрашивается, зачем?
      — Зачем? — эхом повторил Гриня.
      — Чтобы навести нас на след!
      — Чей? — чирикнул Сереня.
      — На след добра! — Леонид широко улыбнулся.
      — Какого добра?
      — Какого-то! Ну, что еще вам непонятно? Сашка хочет передать нам какое-то добытое им добро. Что-то ценное! Очевидно, сейчас это добро находится у того, кому принадлежит мобильный телефон с номером восемь, девять, один, как там дальше?
      — Восемь, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, — подсказал Гриня, заглянув в бумажку. — Ленчик, а почему Саня просто не написал: «Пойдите туда-то и возьмите там то-то?»
      — А то ты Саню не знаешь? — пожал птичьими плечиками Сереня.
      Саню братья знали хорошо. Помимо предрасположенности к стихотворчеству, старший Пушкин обладал непреодолимой склонностью к авантюрам и постоянно влипал в какие-то криминальные истории. Санино уклончивое «отправился на заработки» могло означать все, что угодно: от разбоя на большой дороге до возведения финансовой пирамиды из подручных строительных материалов. Таким образом, Санино желание утаить от посторонних все подробности, касающиеся способа приобретения и самого характера неведомого «добра», вполне можно было понять. А тот факт, что брательник прислал шифрованную телеграмму вместо того, чтобы толком рассказать братьям, что к чему, при встрече или хотя бы по телефону, с большой вероятностью означал, что Саня в своих действиях несвободен. Поскольку старший брат то и дело рисковал загреметь в места не столь отдаленные, его нынешняя несвобода вполне могла продолжаться пару-тройку лет. Рассудительный Леня полагал неразумным дожидаться личной встречи со своим близнецом.
      — Дай-ка сюда мобилку, — повелительно сказал Леонид, протягивая руку к Серене.
      — Свою заведи, — буркнул тот, но телефон из кармана достал и вложил в ладонь старшего.
      — Лень, а кому ты будешь звонить? — с интересом спросил Гриня, жизненные силы которого в основном уходили на поддержание физической активности большого организма, так что на умственную деятельность почти ничего не оставалось.
      — Бронтозавр, — почти ласково ответил ему Сереня. — Ежу понятно, куда он звонит: по номеру с телеграммы!
      — Ежу, может, и понятно, — немного обиженно проворчал Гриня.
      — Тихо! — рявкнул на братьев Леонид, с трубкой у уха дожидающийся соединения с нужным номером.
      Ожидание длилось несколько секунд, и за это время Леня успел радикально изменить выражение лица и тембр голоса.
      — Алло? — донесся из трубки женский голос.
      Улыбаясь, как сытая акула, Леонид глубоким голосом оперного певца пробасил:
      — Здравствуйте, уважаемый абонент! Вас приветствует операторская компания «Мобильный мир»! С удовольствием сообщаем вам, что ваш телефонный номер участвовал в розыгрыше подарков среди абонентов нашей компании и выиграл главный приз!
      — А какой у нас главный приз? — шепотом спросил у Серени простодушный Гриня.
      Чтобы не мешал слушать, братец молча пнул его ногой, дотянувшись только до голеностопа.
      — Какой приз? — словно услышав подсказку, повторила баба в трубке.
      — Большой и красивый! — интригующе ответил Леонид, на ходу придумывая, что бы такого большого и красивого пообещать победительнице мифического розыгрыша. — Новый телевизор! Вы готовы его получить?
      — Всегда готова! — радостно отрапортовала женщина.
      — Щас, разбежалась! — прошипел в сторону вредный Сереня.
      — За-амечательно! Будем ждать вас завтра в семнадцать ноль-ноль у нас в центральном офисе на Школярской, — кивнул Леонид. — Знаете, где это? Прекра-асно!
      — Ва-асхитительно! — передразнил брата несносный Сереня.
      — На чье имя мне выписать пропуск? — Леонид задал главный вопрос и весь обратился в слух.
      — На мое: Максимова Ирина Иннокентьевна, — не подозревая подвоха, отозвалась его простодушная собеседница.
      — Чу-удесно! — искренне обрадовался Леонид. — Буду с нетерпением ждать нашей встречи!
      Он выключил трубку, убрал с лица полнозубую улыбку и уже совсем другим, жестким и деловитым, голосом обратился к братьям:
      — Задачу поняли?
      — Че, надо ей телевизор купить? — наморщил низкий лоб Гриня.
      — Какой телевизор?!
      — Новый, — припомнил Гриня. — Большой и красивый.
      — Большой и тупой! — не выдержал нервный и злобный Сереня. — Не телевизор нам надо искать, а эту бабу с мобилкой! Как ее там? Максимову Ирину Иннокентьевну.
      — Бегом в Горсправку, — распорядился Леонид, принявший на себя командование парадом. — Найти в картотеке бабу, получить ее адрес. Потом будем думать дальше.
      Муниципальная справочная служба не подвела: Ирину Иннокентьевну, спасибо редкому отчеству, нашли быстро.
      Размахивая бумажкой с записанным на ней адресом, повеселевший Сереня то и дело высовывался в окошко такси, чем вызывал неприкрытое неудовольствие водителя.
      В Пионерский-2 ворвались с пылью, шумом и гамом, едва не задавив переходившую дорогу курицу.
      — Останови здесь, — велел шоферу Леонид, когда машина поравнялась с небольшим озерцом, окруженным плотной стеной камыша. — Дальше мы сами. Пешком пойдем. Свежим воздухом подышим.
      Простодушный Гриня, поняв слова старшего брата буквально, распахнул дверцу, глубоко вздохнул и закашлялся. «Свежий воздух» состоял по большей части из едкого дыма: метрах в пяти от остановившейся машины чадил костер, в который бабка самого сельского вида то и дело подбрасывала охапки сухой травы и ветки. Услышав кашель, старуха обернулась и приветливо помахала задыхающемуся Грине секатором.
      Явно не желая, чтобы его вместе с транспортом тоже окуривали вонючим дымом, таксист без задержки произвел расчет и быстро укатил в сторону высоток Пионерского-1, которые белели в отдалении, как снежные горы. Братья остались на дороге.
      — Ну, куда теперь? — спросил Сереня, нетерпеливо переминаясь с одной ножки тридцать седьмого размера на другую такую же.
      — Теперь туда, — оглядевшись, скомандовал Леонид, который всю дорогу внимательно изучал прилепленные к заборам таблички с названиями улиц и номерами домов.
      Братья построились в шеренгу по одному и зашагали прочь от бабки с кострищем. Сереня, который не желал тащиться в хвосте процессии, потому что видел в этом очередное ущемление своего человеческого достоинства, рысил первым, и очень резво, так что на подходе к нужному участку Леониду пришлось придержать братца, схватив его за подол рубашечки.
      — Замри, — коротко бросил Леня.
      Гриня послушно замер посреди дороги на одной ноге. Сереня, оскорбленный бесцеремонностью, с которой было прервано его целенаправленное движение, вырывался и возмущенно пищал.
      — Цыц, — сказал ему Леонид. — Давайте составим план действий.
      Встав в кружок, братья склонили головы и издали стали похожи на участников команды КВН, обсуждающих полученный от соперников каверзный вопрос. Однако при ближайшем рассмотрении общее для всех трех лиц выражение беспросветной задумчивости решительно не позволяло заподозрить в троице компанию веселых и находчивых.
      Ирина сидела на мягкой зеленой травке под вишней, ветви которой были густо усыпаны спелыми ягодами. Вишня была карликовая, а Ирка — вовсе наоборот, поэтому ей без труда удавалось срывать ягоды, не вставая с места, просто поднимая вверх руку.
      Темно-красные вишенки лопались от спелости и были сладкими. Ирка готова была лопнуть от переполнявших ее чувств, и по ее лицу, вот уже полтора часа хранящему одно и то же, абсолютно несчастное, выражение, катились горькие слезы. Кобель Томас, погрузившийся в скорбь и уныние из солидарности с хозяйкой, периодически поднимал вверх морду и норовил лизнуть мокрую Иркину щеку своим не менее мокрым языком.
      Причиной Иркиных страданий был любимый супруг Моржик, в данный момент отсутствующий. Приблизительно девяносто минут назад он ушел из дома, шумно хлопнув дверью и еще более шумно — металлической калиткой. Направление движения мужа Ирка могла отследить только до ближайшей лесополосы, за которой проходила дорога, отграничивающая недостроенный микрорайон частных домов Пионерский-2 от вполне обжитого Пионерского-1. Маршевым шагом, размахивая руками, Моржик вошел в лесополосу и скрылся с глаз жены, выглядывавшей из окна второго этажа с биноклем. После этого Ирка в сердцах бросила оптический прибор в ближайшее кресло, сама бросилась на пол и безостановочно рыдала минут тридцать, периодически самокритично приговаривая: «Дура я, дура!»
      Нелестная самохарактеристика была оправданна. До белого каления вкупе с желанием уйти, хлопнув дверью, Моржика довела сама Ирка.
      Поводом для небывало бурной семейной сцены послужил звонок какой-то бабы, имевшей наглость попросить к телефону Сергея Петровича — так в миру звали Моржика. Свинство заключалось в том, что эта особа нахально позвонила на Иркин мобильник и наотрез отказалась представиться и объяснить суть своего дела к Сергею Петровичу! Разозлившись и взревновав, Ирка без долгих разговоров отрубила свой сотовый и пошла выжимать информацию из супруга, который в тихий послеобеденный час мирно дремал на диване перед работающим телевизором. На беду, забытый видик показывал «Греческую смоковницу» — фильм, который Ирка решительно не желала признавать классикой мирового кинематографа, почитая за обыкновенную гнусную порнуху. Возмущение жены достигло высшего градуса, и бедняга Моржик был разбужен ударами мокрого кухонного полотенца, коим до звонка незнакомой наглой дряни Ирка спокойно вытирала свежевымытую посуду.
      Последовавшая затем семейная сцена включала в себя крики, вопли, ругань, битье посуды, швыряние куда попало разных подручных предметов и рукопашный бой, причем орала, портила имущество и мутузила родного человека все тем же полотенцем исключительно Ирка. Моржик, спросонья не сумевший перехватить ни полотенце, ни вообще инициативу, сначала пытался что-то объяснить, потом понял, что его не слышат, и употребил все свои силы, ловкость и изворотливость на то, чтобы свести к минимуму число попаданий в него предметов кухонной утвари и домашнего обихода. В финале шумной мизансцены под условным названием «Жизнь итальянских кварталов» Моржик ловко поймал летящий в него баллон с солеными огурцами, почти сразу выронил его, в наступившей тишине громко вскричал: «Дура!», повернулся и ушел, шарахнув дверью о косяк с такой силой, что пупырчатые огурцы в луже рассола на полу запрыгали, как живые лягушки.
      И вот теперь Ирка сидела под вишней с видом на калитку, орошая слезами взъерошенный собачий загривок и гадая про себя, куда пошел Моржик и когда он вернется.
      Деликатный стук в ворота заставил ее подскочить, при этом Ирка стукнулась макушкой о низкую ветку вишни и наступила на лапу Томке, но не обратила на это никакого внимания. Через секунду она уже неслась к воротам, сопровождаемая прихрамывающим псом.
      — Ты вернулся! — Ирка распахнула калитку настежь и приготовилась броситься на шею блудному мужу.
      — Здрасьььь, — вякнул в ответ незнакомый парнишка, опустив занесенную для повторного стука руку и попятившись.
      — Ой! Ты кто такой? — Ирка резко затормозила, и Томка ткнулся башкой ей под коленки, едва не обрушив стокилограммовую хозяйку себе на спину. — Чего тебе надо?
      — Это вы Ирина Иннокентьевна? — спросил пацан. — Я к вам от шефа, за посылочкой.
      — За какой посылочкой? — не поняла Ирка.
      — Так это вам виднее, за какой именно, — заискивающе улыбнулся парнишка.
      Ирка задумалась. Поскольку товар для их с Моржиком торгового предприятия частенько приходил из-за рубежа, друзья-приятели, имеющие в Германии, Голландии и Польше любящих родственников, нередко получали с фурами «Нашего семени» различные посылки, но всякий такой случай специально оговаривался. Никаких не врученных адресатам почтовых отправлений Ирка за собой не помнила.
      — Шеф нам телеграмму прислал, велел забрать у вас наше добро и оставил для связи ваш телефончик и имя: Ирина Иннокентьевна, — видя, что хозяйка дома озадачена, Сереня попытался ей помочь.
      Насчет того, что в телеграмме было Иркино имя, он, конечно, приврал, но лишь для пущей убедительности.
      — А почему я об этом ничего не знаю? — Ирка насупилась, предположив, что Моржик забыл или не захотел ее проинформировать. — Вы там за моей спиной что-то решаете, а меня кто предупредит — Пушкин?
      — Пушкин, — кивнул Сереня, шаркнув ножкой. — Сергей Пушкин!
      — А разве не Александр? — удивилась Ирка, которая не очень хорошо училась в школе, но имя-отчество солнца русской поэзии все-таки запомнила.
      — Точно, Александр! — обрадовался Сереня, вообразив, что Ирка говорит о его старшем брате.
      «Псих», — подумала Ирка и немного прикрыла калитку.
      — Пожалуйста, отдайте мне то, что оставил Александр Пушкин! — не заметив впечатления, произведенного на хозяйку дома упоминанием имени великого поэта, попросил Сереня.
      — Вы не донесете, — мягко, чтобы не обидеть умалишенного, ответила Ирка, незаметно нащупывая засов на внутренней стороне калитки.
      — Почему? — обиделся Сереня, выпятив куриную грудь.
      — Потому что это полное собрание сочинений в четырнадцати томах! — выкрикнула Ирка, захлопывая перед носом ненормального калитку.
      Противно проскрежетал засов, угрожающе зарычала собака.
      — Идиотка, — тихо выругался Сереня, в бессильной злобе пялясь на неприступную трехметровую ограду, за которой заливался злобным лаем здоровенный пес.
      — Идиот, — прошептала по другую сторону забора Ирка, из соображений безопасности потихоньку отступая на высокое крыльцо.
      С тех пор как на пятнадцатом километре Ростовской трассы построили комфортабельный пансионат для состоятельных умалишенных, рассказы о беглых психах стали неотъемлемой частью фольклора Пионерского-2.
      Сереня еще пару минут бессмысленно потоптался у забора, за которым было тихо, но потом снизу, в щель у самой земли, с намеком высунулась узкая овчаркина морда.
      — Блин, — беспомощно выругался Сереня.
      Он энергично, но безрезультатно почесал в затылке и потопал к братьям, ожидающим его возвращения в камышах у озера.
      — И что теперь? — спросил Гриня, огорченный провалом операции «Отдавай добро по-хорошему!».
      — Либо она ничего не знает, либо просто прикидывается дурой, потому что хочет наше добро прикарманить, — рассудил Леонид. — Думаю, нужно допросить ее с пристрастием.
      — Лучше с паяльником, — буркнул Сереня.
      — У меня есть паяльник! — оживился Гриня.
      — У вас мозгов нету! — отбрил Леонид. — Ворваться в чужой дом с паяльником — это вооруженный грабеж, а нас трое, считай, уже банда! Схлопочем лет по десять на рыло, будем потом добро не для себя, а для родины добывать — на колымских золотых приисках и в урановых рудниках!
      — Не пугай, — скривился Сереня. — Я лично не из трусливых. Только в этот дом ворваться, пожалуй, не получится: там забор вроде Кремлевской стены, а во дворе овчарка размером с пони.
      — Собака? — заинтересовался Гриня. — А как ее зовут?
      — Дебил! — рявкнул злющий Сереня.
      — Необычное имя для собаки, — немного удивился Гриня.
      — Цыц, братва! — сердито прикрикнул на расшумевшихся младшеньких Леонид. — Есть у меня одна мыслишка, только ее обдумать хорошенько надо, да еще за бабой этой понаблюдать: когда она из дома выходит, по каким маршрутам перемещается… Опять же, надо выяснить, живет ли кто еще в этом доме, кроме нее.
      — Ага, живет, — издевательски подтвердил Сереня. — Говорю же тебе: здоровый пес!
      — Дебил, — услужливо подсказал Гриня.
      — Сам дебил! — моментально завелся Сереня.
      — Оба дебилы! — заорал Леонид. — Заткнитесь! Я думать буду.
      И он опустился на забытое кем-то в камышах проржавленное ведро, приняв классическую позу роденовского мыслителя.

      — Чего, ну, чего тебе еще надо?! — гневно вскричала я, обращаясь к шипастому кустику, похожему на маленькие оленьи рожки ядовито-зеленого цвета.
      Этот колер отнюдь не радовал мои глаза, подернувшиеся горючей слезой. Кустик, даром что зелененький, был безнадежно мертв: зелеными сухие веточки были исключительно благодаря толстому слою защитного воска, который коркой покрывал кустик от корней и выше.
      От чего этот воск призван был защитить растение, я не знаю. Возможно, от повреждений при транспортировке, или от перепадов температуры, или от вредных насекомых — какая разница? На вощаной корке не было ни царапинки, температура воздуха в начале июня даже ночью не опускалась ниже плюс двадцати, из вредных насекомых на третьем этаже многоквартирного дома мною была замечена только моль, а злосчастное растение все равно засохло. Что за напасть? Уже третий розовый куст загнулся на моем балконе!
      В сердцах я несильно пнула дырявую алюминиевую кастрюлю, по всем канонам цветоводства наполненную специальным почвогрунтом на керамзитовой подушке. Засохший кустик, издевательски растопыренный победным знаком «V», качнулся вместе с содержащей его емкостью, которая легонько стукнулась о стоящий рядом пустой трехлитровый баллон. Стеклянная банка, с помощью которой я регулярно и тщательно осуществляла полив безвременно скончавшегося ядовито-зеленого насаждения, протестующе звякнула.
      — А ты вообще помолчи! — велела я бывшей поливальной банке, орошая засохший кустик скупой слезой.
      — Сама садик я садила, сама буду поливать! — донесся с соседнего балкона притворно-сочувственный голос Гоши Куропаткина. — Что, еще одна вьющаяся роза в ходе смелого эксперимента превратилась в саксаул? Ну, Елена, ты просто мичуринка!
      Искоса глянув на издевательски ухмыляющегося соседа, я молча отвернулась.
      — Слышь, а это какая роза должна была получиться? — не отставал Гоша.
      — Синяя, — угрюмо ответила я.
      — Разве бывают синие розы? — Куропаткин изумленно приоткрыл рот, рискуя выронить из него дымящуюся сигарету.
      — Похоже, что не бывает, — неохотно согласилась я, с намеком посмотрев на засохший кустик.
      — Георгий, чем ты там занимаешься? — донесся из глубины квартиры пронзительный голос Гошиной жены Марины.
      — Курю, — коротко ответил Куропаткин.
      — Знаю я, как ты куришь! — Ревнивая Марина высунула голову в проем балконной двери и в упор посмотрела на мои ноги в коротких шортах.
      Соседка откровенно недолюбливает меня за манеру выскакивать на открытый балкон в некомплектных костюмах, расценивая это как попытки соблазнения ее благоверного. Как будто я виновата в том, что дождь неожиданно начинается именно тогда, когда я развешу белье для просушки, и приходится выпрыгивать на балкон в чем есть и в чем нет!! А синьор Куропаткин днем и ночью торчит на балконе с сигаретой в зубах, дожидаясь, пока я устрою очередную демонстрацию облегченных домашних одеяний!
      — Георгий, живо в дом! — велела Гоше тощая длинноносая Марина, с ее нездоровым бурячно-коричневым загаром огородницы похожая на Буратино, вырезанного из полена красного дерева и по недосмотру подслеповатого папы Карло наряженного в пестрый бабий халат. — Ужинать будем!
      В подтверждение своих слов мадам Куропаткина выдвинулась из кухни на балкон с дымящейся сковородой в руках. Увидев раскаленную жаровню, Гоша поспешно отодвинулся на край балкона, тем самым приблизившись ко мне. Краснодеревянная Марина позеленела, лицо ее со скрипом перекосилось. С интонациями, позаимствованными у лесопильного станка, соседка провизжала:
      — Я кому сказ-з-з-зала! — и резко взмахнула сковородой.
      Залежавшийся на ней румяный кружевной блин взлетел вверх, перевернулся в воздухе и нарядной тюбетейкой накрыл блестящую загорелую лысину Куропаткина. Гоша взвыл, сорвал с головы горячий блинный чепец и швырнул его в Марину. Баба ловко отбила подачу сковородкой, и потрепанный блин комом влип в Гошину волосатую грудь. Гоша взвыл октавой выше и принялся выдирать свою нагрудную шерсть вперемежку с лохмотьями теста, выкрикивая в адрес супруги разные нехорошие слова. Марина не оставалась в долгу, поливая мужа отборной бранью.
      — Придурки, — устало сказала я, уходя с балкона в комнату и плотно прикрывая двойную дверь.
      В помещении было жарковато, зато тихо. Ну, почти тихо: в прихожей надрывался телефон, истеричный звон которого после Марининого матерного визга казался мне нежным мурлыканьем. Наверное, аппарат трезвонил уже довольно давно, я просто не слышала его, стоя на балконе.
      — Ну, наконец-то! — с претензией воскликнул писклявый детский голосок, едва я взяла трубку и раздраженно «аллекнула» в нее.
      — Слушаю вас, — сказала я.
      — «Слушаю вас!» — передразнил меня Писклявый. — Слушай сюда, корова глупая! Сестричку свою увидеть хочешь?
      — Ой, нет, не хочу! — само собой сорвалось с моих губ. — Во всяком случае, не так скоро! Моя вполне взрослая младшая сестра и ее поразительно энергичный пятилетний сын гостили у меня только на прошлой неделе. Сестрица беспрестанно смотрела телевизор, в рекламные паузы бегала на кухню пить чай, потом на балкон — курить, потом в ванную — чистить зубы, а ребенок носился и скакал по дому, как лабораторный шимпанзе, получивший неожиданную амнистию после пары лет безвылазного пребывания в тесной клетке. Сестричка и племянник вызывали у меня стойкое головокружение. Я не могла ни пересчитать снующих по дому женщин и детей, ни уследить за их перемещениями. У меня даже возникло подозрение, а не клонировали ли любимые родственники себя прежде, чем приехать ко мне в гости?
      — Не понял? — растерялся Писклявый, явно не ожидавший обнаружить у меня такое вопиющее отсутствие родственных чувств. — Это Елена?
      — Я-то Елена, а вы кто будете? — спросила я, уже немного сердясь.
      — Не твое собачье дело! — нагло возвестил Писклявый. И тут же начал хвастать: — Мы очень серьезные люди! С нами лучше не ссориться! Хочешь увидеть Ирину Максимову живой — делай, что скажем!
      — Максимову? — удивилась я. — Это Ирку, что ли?
      Ирка — это моя лучшая подруга, кое-кто даже считает нас сестрами, хотя никакого фамильного сходства между нами нет и в помине: Ирка — могучая рослая дама с роскошными формами, а я лет до двадцати здорово смахивала на шнурок и только к тридцати годам набрала шестьдесят кило при росте в сто семьдесят два сантиметра.
      — Вы спрашиваете, хочу ли я увидеть живой Ирку? — наморщив лоб, уточнила я у Писклявого. — Что-то я не понимаю, а почему вообще вопрос ставится подобным образом?
      — Потому что мы ее похитили! — важно заявил Писклявый.
      — Ой, не смешите меня! — отмахнулась я, действительно начиная смеяться. — Как вы могли украсть шестипудовую тетку? У вас был автопогрузчик? Или подъемный кран?
      — Напрасно смеешься, — обиделся Писклявый. — Мы серьезная организация с превосходным техническим оснащением! А твоя тетка отличным образом поместилась в «Газель»!
      — Правда? — я продолжала потешаться, полагая, что меня глупо разыгрывают. — А как вы ее туда загнали, дорожным катком или танком?
      — Сама залезла! — выкрикнул Писклявый, задетый моими насмешками за живое. — Мы просто угнали маршрутку!
      — Угнали маршрутку?! Вы шутите! — я уронила челюсть и замолчала.
      Вот слышала я про угоны самолетов и даже автобусов, но угнать маршрутное такси — ей-богу, это очень странный поступок!
      — Мы никогда не шутим! — зловеще пискнуло в трубке. — Загляни в свой почтовый ящик, а потом мы снова поговорим!
      Трубка вновь запищала, но уже нечеловеческим голосом, сигнализируя об обрыве связи. Некоторое время я сосредоточенно слушала гудки, потом опомнилась и выскочила из квартиры, чтобы сбегать вниз, к почтовому ящику. Распахнула металлическую дверцу бокса с номером своей квартиры, заглянула в его темное нутро и в первый момент не поняла, что там лежит. Вроде похоже на свернувшуюся змею? Я испуганно отшатнулась от ящика, вышла во двор, сломала с дерева рогатую веточку и с этим несерьезным оружием вернулась в подъезд. Вытянула подальше руку и зажатым в ней прутиком потыкала в подозрительный объект.
      Змееподобный предмет мягко упал на пол. Я посмотрела, ахнула и двумя руками испуганно зажала себе рот, едва не выколов себе глаз забытым в кулаке прутиком.
      На сером бетонном полу подъезда солнечно золотилась длинная рыжая коса, перехваченная на концах веселенькими резиночками с пластмассовыми вишенками.
      Косу я узнала сразу, заколки тоже.
      Эти симпатичные пасторальные вишенки я самолично приобрела в фирменном магазине «Аксессуары для волос» — отнюдь не для собственной шевелюры, не отличающейся длиной и пышностью, а для подруги, у которой, как у песенной девицы, — «руса коса до пояса».
      — Ой, какая прелесть! — приняв безделушку, Ирка зарделась, почти сравнявшись по цвету с вишенками. — У меня были такие заколочки в далекие школьные годы!
      Она тут же соорудила прическу с использованием пластмассовых ягод и помчалась к зеркалу — любоваться собой.
      — Очень славно, — одобрил красоту жены Иркин супруг Моржик. — Можно еще заплести в косы гирлянду сосисок и повесить на шею ожерелье из бубликов, тогда ты будешь вылитая богиня плодородия. Как ее там? Флора?
      — Тогда уж не только Флора, но и Фауна тоже: сосиски-то на деревьях не растут, — заметила я.
      Довольная Ирка даже не заметила насмешек. Вишенки понравились ей чрезвычайно, и подруга носила их, снимая только на ночь.
      — Ирка, — пробормотала я, поднимая с пола пшеничную косицу.
      Коса безжизненно свисала с моих рук, как дохлая змейка. Я жалостливо шмыгнула носом. Что там говорил этот писклявый тип про похищение моей сестры-подруги?
      Перепрыгивая через ступеньку, я вернулась в свою квартиру, намереваясь немедленно перезвонить по номеру, который запомнился моему телефонному аппарату последним. Увы, номер моего писклявого собеседника не определился! Я отошла от телефона и высунулась на балкон — глотнуть свежего воздуха и немного успокоиться.
      Успокоиться не получилось, потому что на балконе было шумно, как вблизи арены широкомасштабного танкового сражения. В соседней квартире продолжали выяснять отношения несносные Куропаткины. Марина визжала — вдохновенно, безостановочно и задорно, как бензопила лесоруба, выбивающегося в передовики производства, а Гоша время от времени басовито рявкал. Фоном звенела массово бьющаяся посуда, глухо бухали падающие тяжелые предметы и в повторяемой на два голоса и на все лады фразе: «Я тебя убью, скотина!» менялось только последнее слово.
      Я тоже стукнула кулаком по перилам балкона, ушибла руку, поискала, на ком бы мне сорвать раздражение, и снова уперлась взглядом в засохшую голубую розу, которой так и не довелось дожить до поры своего пышного цветения и, соответственно, посинения.
      — Выброшу, — пообещала я колючему сухостою в кастрюле и потащила емкость с балкона в комнату, а потом в коридор.