Шаговая улица

      - Кошмар какой-то! Как же это? А где Лана?
      - Ее увел человек в чесучовом пальто. Это все из-за него я болею. - Яна достала из кармана халата носовой платок и вытерла слезящиеся глаза.
      Дезидерий очень удивился тому, что подруге Ланы удалось вот так просто взять и стереть эти противные капли-наросты с глаз.
      - Понимаешь, четыре дня назад, когда мы с Ланой готовили на кухне окрошку и только начали резать петрушку, неожиданно раздался звонок в дверь. Она пошла открывать, и вернулась с мужчиной в чесучовом пальто и широкополой шляпе... У него еще лицо было такое неприятное - кожа снаружи вроде гладкая, лоснится, а кажется, что дефектная, словно изнутри вся оспинками изъедена, и сыростью от него пахло... Ну, в общем, представился он как близкий друг отца Ланы и передал пакет. Лана побледнела, конверт распечатала, там фотография и мелко исписанные листки, и сразу читать. А потом сказала, что срочно надо ехать. Я спрашивать, мол, куда да зачем на ночь-то глядя? А она в ответ: "надо, надо, очень надо, не сейчас, позже, позже объясню"... И быстро собралась, чего-то тебе чиркнула на бумаге, еще тетрадку какую-то в конверт сунула, и за дверь. Чесучовый с неприятным лицом рванул за ней. Я попыталась схватить его за рукав, чтобы расспросить, но он обернулся, зыркнул глазом, аж внутри у меня все похолодело, щелкнул зеленым ногтем и глухо так пробубнил "щитовидка, щитовидка, бери Яну под микитки", и я вырубилась... Очнулась только где-то через полчаса на полу в кухне. В квартире пусто, входная дверь раскрыта, на столе надписанный Ланой конверт лежит, как лежал... И с того дня мне все хуже и хуже, а она так и не появлялась. Врачи говорят покой мне нужен, лекарства прописали, вот и сижу дома, в техникуме ведь с таким лицом не появишься.
      - А где письмо?
      Яна достала из ящика под зеркалом плотный белый конверт с надписью "Дезидерию от Ланы".
      - На, держи. Я и не распечатывала... Только, когда прочитаешь, объясни мне, пожалуйста, в чем все-таки дело?
      - Ладно.
      Принимая письмо, Дезидерий подумал, что даже если бы Яна сейчас не болела и перекрасилась в блондинку, и даже если бы у нее на левой щеке была бы Ланина прелестная родинка, то все равно...
      7
      Лембой Ишача сидел в зарослях бузины напротив Моргалия.
      Катастрофный поручил ему найти и доставить на Самолетку необходимую Купру формулу.
      Но, надо же было так случиться, что именно сегодня, в день выполнения задания, Моргалий решили подготовить к капитальному ремонту!
      Из старого здания вывозили больничное оборудование, и подобраться к корням конского каштана не представлялось возможным - во дворе постоянно кто-то находился.
      Шелестя по гравию протекторами, подъезжали машины скорой помощи, санитары в грязных халатах, ругаясь друг на друга, грузили бесчисленные хромированные металлические палки, синие стекляшки, черные бархатные экраны и другие детали оптических приборов.
      Казалось, что никогда двор не опустеет, и никогда не закончится бесконечная погрузочная суета.
      Ишача поднес к лицу веточку, сложил губы трубочкой и втянул в рот лист бузины. Челюсти лембоя заработали. Коричневатые зубы мерно задвигались, перетирая зеленую мякоть. Чуть остренький, приятный сок разлился по раздвоенному на конце и мясистому у основания, сизо-фиолетовому языку.
      Для любого лембоя терпкий сок бузинного листа - лучшего угощения не придумаешь!
      Пятачок земли вокруг Ишачи был усыпан белесыми комочками изжеванных и обсосанных листьев.
      "А ведь Катастрофный слишком много на себя берет, - Ишача глубоко вздохнул и сглотнул бледно-зеленую слюну. - Выслуживается перед Его Пуэрперальностью. Наверняка, если я найду и распечатаю секретик, то Катастрофный все заслуги припишет себе, а об Ишаче и словом не обмолвится..."
      - Ну, что, мужики, последнее барахло, что ль? Дюже надоело туда-сюда мотаться, пора бы и на достойный отдых... - Шофер только что подъехавшей машины обладал весьма зычным голосом.
      - Да не ори ты так! Уши, вон, заложило. - Один из санитаров-грузчиков сунул мизинец себе в ухо.
      - Сейчас, последний штатив для мелкоскопа загрузим, и все... Нас-то захватишь с собой?
      - Добро, мужики! Давай, пошевеливайся! - Шофер поправил за козырек белую фуражку с кокардой в виде желтого морского якоря и залез обратно в кабину.
      "Есть шанс, есть! - Ишача аккуратно отодвинул дрожавшую перед глазами веточку, мешавшую разглядывать двор Моргалия. - Ага, это точно последняя машина. Вон, новых уже минут пятнадцать не видно. А то сновали как мавки в мае, только успевай считать!"
      Вывернув обе двулоктевые руки назад, лембой стал разглаживать шерстяные завитки на пояснице.
      "Надо быть готовым. Спина-то затекла... Катастрофного бы сюда! Горазд он приказывать, сам бы здесь посидел!... Эх, Ишача, Ишача, трудна судьбина-незадача!..."
      И лембой предался воспоминаниям...
      Он вспоминал, как на полуострове Хунукка, среди сосенок в бору, катался после дождя во мху, как с русалками по ночам в озере купался, как по субботам, выполняя свои обязанности, гадал девкам, хлопая их ладонью по выставленным в темноту распаренным задам. Девки визжали и прятались обратно в баню, но были очень довольны, поскольку хлопок теплой мохнатой лапой был хорошей приметой и сулил богатого жениха.
      Почти доволен тем своим существованием (хранитель бани, бабай на хуторе дядюшки Арно - чего уж лучше!) был и Ишача, но его позиция по табелю соответствовала всего лишь минус двум, а как хотелось большего!...
      Как-то раз весной, прогуливаясь вдоль берега озера в туманных сумерках, Ишача обнаружил нечто, в дальнейшем круто изменившее его существование.
      Среди плоских, отшлифованных прибоем камней лежало нечто.
      То ли лембой, то ли лешак, то ли чародей - понять было трудно, поскольку контуры тела постоянно менялись, как отражение в мутном зеркале. Вдобавок вокруг лежащей переливчатой массы скопилось великое множество темных лягушат, которые образовали большое и черное, постоянно шевелящееся, одеяло с дыркой в середине.
      Эти лягушата только-только перестали быть головастиками, только-только хвостики отбросили и по влажному в лес хотели бы уйти, но попались. Словно силой какой-то они оказались околдованы, словно тело, лежащее в центре одеяла, держало их рядом, не пускало...
      "Откуда тогда лягушата взялись? Ведь рано еще было, только снег сошел... Зачем ему нужны были? Подзаряжался от них, что ли? Откуда он вообще сам-то взялся? Может прибоем вынесло... Вблизи, когда переливаться перестал, совсем на лешего был похож. Леший и леший, только нижняя часть вся в больших рыбьих чешуинах. Стонал и бузины просил... Но я-то знаю, что ослабленному нельзя сразу бузину давать - полный разлад головы с телом будет... Забродивший цикутный отвар и резаный борщевик ему поднес - запас от прошлого сезона недалеко хранил, в лесочке под елочкой-трехлеткой, быстро сбегал... После третьего глотка ожил, Купром-Чаромутом назвался... Ох, как благодарил! Лучшим среди бабаев называл, обещал позицию поменять, лембоем сделать... А я-то уши развесил, захотел новой жизни попробовать! Как вместе на омегаплане летать, так Ишача не заменим! Теперь-то Его Пуэрперальность невзлюбил меня, потому как в слабости и голым его наблюдал на бережку... Ох, лучше бы в бабаях остался... И почему тогда по берегу в другую сторону не пошел?"
      Горестно вздохнув, Ишача сорвал новую веточку бузины.
      Между тем двор Моргалия опустел. Однако лембою было строго-настрого указано произвести изъятие пергамента без свидетелей, и поэтому он решил подождать еще чуть-чуть для верности.
      "Зря я тогда Купра-Чаромута на свои гранатовые копи привел. Чего на меня нашло? Похвастать захотел! Ведь я один знал, где гранатовая жила на Хунукке проходит. Родненькое мое местечко! Бывало, устанешь, притомишься, заглянешь туда вечерком, найдешь кусок жирного сланца побольше, разломишь, а внутри все темно-красными камнями усыпано. Крупные, с голубиное яйцо... И свет заходящего солнца на них играет, глубину проявляет, будто в самую суть вещей по россыпям розовых трещинок пробирается..."
      Когда Ишача и выздоравливающий Купр пришли на месторождение, то Чаромут сразу же словно забыл о существовании бабая, кинулся собирать и отламывать куски породы и, орудуя подобранным с земли костылем от шпал, как стамеской, вылущил полтора десятка камней.
      Потом сел под елью, начал трясти камни в сомкнутых ладонях и гнусаво причитать: "красный в зеленый, пуэрперантракс, антракс-пуэрперолог, Чаромуту откройся, камень гневливый... красный в зеленый, звездный антракс, перейди в андрадолог, Купру цветом силу добавь, гроссуляр-космолог...".
      Ишача стоял метрах в двадцати от Купра-Чаромута, слышно и видно было очень хорошо: ладони Чаромута раскрылись - гранаты из темно-красных стали изумрудно-зелеными.
      Закинув голову далеко назад, Чаромут, судорожно дергая угловатой растопыркой кадыка, принялся глотать камни по одному.
      "Как только в глотку пролезли?... Замызганную войлочную шляпу я ему раньше дал и пальтишко старенькое, у добряка Арно все стащил, обидел хозяина... Не голым же по лесу ходить?... Так засверкала на нем та одежка и вмиг преобразилась. Чесучовым пальто сделалось, с подкладкой красивой, а шляпа фетровой с полями. Ноготь на большом пальце, которым камни в рот запихивал, позеленел... И уже никакой не Купр-Чаромут, а Его Пуэрперальная Минус Шестая Позиция... Силу от зеленых гранатов какую приобрел! Взбодрился весь... Потом уже в заброшенной шахте Цеппелин нашел, омегаплан для перевозки соорудил, уговорил с собой ехать... А в результате - тебе Ишача, дураку неотесанному, простаку деревенскому, за все про все лишь лембойство пожаловал! И метку вот на щеке получил, когда кран упал, и мы из омегаплана прямо на горячий Цеппелин вывалились!"
      Полностью погрузившись в горькие раздумья, Ишача даже перестал жевать листья.
      "А ведь мог бы и я сам Пуэрперальностью стать, сразу через несколько позиций перепрыгнуть... Сколько же я потом гранатов разных наглотал? Не меньше сотни... Давился, а глотал! Не мерянное количество раз заклинание подслушанное произносил, но все зря - не пришла ко мне пуэрперальная сила! Может чего перепутал, а может еще какая-то тайна есть?..."
      Тяжелая рука легла на покатое плечо лембоя, и совсем рядом зазвучал голос, очень похожий на недавно раздававшийся у Моргалия. Но теперь в произносимых словах появился завораживающий гипнотический ритм.
      - Ба! Что вижу я? Бывший здесь бабай! Став меченным лембоем, против воли прислужником у Купра время зря проводит он! А Чаромут каков? Утопленника семя... Ведь знает, бестия, что нет, нельзя руками, пуэрперальной зеленью покрытыми, секретик трогать. Удача с формулой вмиг уйдет в небытие! И вот, хитрющий Куприще послал пассивного лембоя на захват...
      Ишача обернулся: сзади стояла высокая фигура, увенчанная подобием капитанской фуражки.
      На лицо нежданного гостя, дробясь и колясь на носогубных складках, крыльях носа, скулах и надбровных дугах, падали угловатые тени от шевелимых ветром бузинных кустов.
      Лицо постоянно менялось, и нельзя было разглядеть детали. Штрихи и линии, затейливо меняясь под контрастным от теней световым давлением, двоились, и, казалось, что неуловимые черты принадлежат двум разным индивидуумам, сосуществующим в одной оболочке.
      То ли была у него борода, то ли нет... То ли был он сед, то ли нет...
      Узоры теней, наборы разномастных слоев-теней, постоянно меняющиеся конструкции струй-теней, - удлиняясь и истончаясь до серой призрачной пелены, закрывали подбородок, шею и грудь.
      В двух ямках подо лбом, на месте глаз, радугой переливались цветные круги, раскрываясь семью разноцветными лентами на щеках. Эти кружащиеся световые ленты, попав на бывшую капитанскую фуражку, приобретали ослепительную сверхчеткость и сверхяркость, вибрировали и двигались, завлекая и завораживая своим гипнотическими бесконечными цветовыми переходами, создававшими из головного убора пришедшего подобие короны.
      Желтый якорек - капитанская кокарда - оказался теперь на этой короне. Он быстро развернулся горизонтально, уменьшился и раздвоился.
      Два якорька всего лишь миг мелко-мелко дрожали на белом экране. А потом острые концы их стрелок схлопнулись, как книжные страницы, удлинились и захлестнулись через бывшую центральную балку.
      И вот уже пара зеркально симметричных изображений прописной буквы альфа, повернутых друг к другу золотистыми хвостиками, расположились надо лбом гостя. Было отчетливо видно, как обе изгибающиеся змееподобные буквы стремятся слиться в единый знак, но в то же время что-то не пускало их, что-то мешало им соединиться и образовать новую фигуру.
      - Раа-адужный Ваа-алет! - Оцепеневший в полуобороте Ишача был совершенно заворожен игрой золотых линий на белом фоне. - Откуда? Ведь он сказал, что ты ушел...
      - Лишь звездный знак я поменял. Боб Хайт с Седым остались в мирных Близнецах, а я, предчувствуя войну, оделся Козерогом. Но ты, лембой ущербный, знай: сейчас Валету все подвластно, - уже вобрал я силу Шаговой... Овен, Телец, то боевые знаки звезд - грядет вселенский бой! И рыцари, чей ум направлен будет Йоком, с оруженосцем - рыжим нибелунгом, при Юникорна острие, пуэрперальное отродье лишат всех гроссуляров. Вновь заструится Цеппелина прерванный поток, мой знак раскроется, и хаос будет усмирен... А ты? Что до тебя, безвольное орудие в руках пуэрперального магнита, то вот, возьми, и передай ему добычу, как найденный секретный код.
      Ишача почувствовал что-то шершавое - на его ладони лежал кусочек пергамента с еле различимыми фиолетовыми значками.
      - Пусть думает утопленник, рожденный сетью не отца, запутавшегося с попустительства не сына, что письмена сии - искомый ключик к божеству. А истинный заклад пока я сберегу до рыцарей прихода. Ведь время нужно нам - еще не прибыл Йок, и Юникорн не распечатан, и рыцари в процессе становленья, а эта вот обманка пусть успокоит Чаромута, и до поры не будет рыскать он по Шаговой и слуг своих не будет рассылать на поиски беспутные секретов... Да, вот еще: беречь ты должен легкокрылую летунью.
      8
      В том белом плотном конверте лежала старая ученическая тетрадка и четвертушка бумаги, исписанная мелким торопливым почерком.
      Дезидерий раскрыл тетрадь.
      Крупные, размашистые буквы покрывали все страницы сплошным ковром. Полей не было, лишь отступы в начале строк делили текст на неровные, нервные сгустки, где состоящие из нескольких предложений, а где - лишь из одного-двух слов.
      "Не знаю, зачем я все это пишу.
      Может быть, потому что, когда я встречаюсь с Дезидерием, то никогда не могу высказаться до конца? Я перестаю владеть словами, а потребность высказаться остается. Не знаю...
      Мне кажется, что устное слово и слово письменное очень разные.
      Устное - такое...
      Такое скорое, быстротекущее и сиюминутное.
      Наверное, так...
      Не знаю...
      Опять любимое "не знаю"...
      Мне кажется, что в речи устной отражаются поверхностные этажи разума. Это как... как... ну, примерно, как бурунчики на волнах. Они бывают разные и такие переменчивые - большие и маленькие, густо пенные и чуть седые, шаловливые и грозные, но никогда не отражают того, что делается там, в толще вод, в глубине и на дне. Слово произнесенное, как колеблемый занавес, - оно и скрывает, и толкает, и бередит своей волшебной непостоянной мозаикой. И радость, и ужас в том, что по желанию можно менять игру этого калейдоскопа.
      Ловкость опытного говорящего всегда будет сродни ловкости фокусника.
      Разве риторы-циркачи, жонглеры устных слов, подвластны только доброй воле?
      Не уверена...
      Не знаю...
      Слово же письменное, прежде чем дойти до адресата должно преодолеть слои и сферы.
      Появившись полуоформившимся эмбрионом, оно начинает восхождение наверх, преодолевает множество внутренних слоев, растет, крепнет, зреет и вбирает в себя энергетику сфер.
      Это слово-накопитель, оно всегда выстрадано, настояно на внутренних соках.
      Оно никогда не бывает ложно, оно лишь отражает внутренний микрокосмос.
      Пусто внутри - пустое письмо.
      Что-то дельное таится в человеке - неизбежно будет видно и в тексте.
      Письменным словом нельзя обмануть, его нельзя приспособить, к нему можно лишь привыкнуть...
      А может быть, все гораздо проще, и я хочу перебросить все на бумагу, пусть коряво и не гладко, как получится, потому что ищу облегчения?
      Я даже не знаю, прочтет ли кто-нибудь все это?
      Да и нужно ли чужое чтение моих каракулей?
      Не знаю...
      Что-то меня все время куда-то заносит...
      Интересно, будет ли легче писать, если я напрямую обращусь к кому-либо?
      Попробую...
      Дезидерий...
      Ты помнишь, Дезидерий, я тебе рассказывала немного про отца? Про то, что он работал на стройке, а потом произошла авария с подъемным краном, отца судили, и ему пришлось уехать?
      Так вот, я тогда рассказала тебе не все. Вернее, я тебе не рассказала подробностей и деталей.
      Отец руководил сооружением нового подземного цеха на Самолетке. Сначала там рыли котлован - непрерывно работали пять экскаваторов. Когда огромная яма была готова, то стали делать бетонные перекрытия, а сверху на них хотели выстроить здание.
      Все это надо было сделать очень быстро, потому что объект был сверхсекретный, оборонный. Отец дневал и ночевал на стройке. Он приходил домой не чаще двух раз в неделю, а я оставалась с няней.
      Ты ведь знаешь, что мама умерла, когда мне не было еще четырех лет. Я ее совсем не помню.
      Знаю только, что звали ее Аида, была она учительницей в младших классах и больше всего на свете любила слушать Вагнера и Моцарта...
      До поры строительные работы шли нормально, и уже смонтировали башенный кран для установки наземных блоков.
      Однажды, после редкой отлучки домой, придя как всегда на работу раньше других, отец обнаружил, что ровно посередине бетонного поля, скрывавшего под собой секретный котлован, стоит огромное металлическое яйцо. По прогнувшемуся перекрытию во все стороны от яйца разбегались трещины. И число их увеличивалось на глазах.
      Откуда взялся этот предмет, было совершенно непонятно, ведь накануне отец, покидая стройку, оставил все в порядке.
      Испугавшись, что перекрытие вот-вот проломится, отец быстро накинул тросы, забрался в кран и аккуратно подцепил крюком яйцо. Но было поздно: бетонная стяжка не выдержала, и в образовавшуюся дыру начало проваливаться это тяжеленное яйцо, стальные тросы натянулись, кран стал медленно клониться и падать.
      Перед тем, как потерять сознание, отцу показалось, что в воздухе завис странный аппарат.
      Нет, это не был тот Белый Мел Линкольна, о котором ты мне рассказывал...
      Нет, летательный аппарат, о котором рассказал мне отец, был совсем другой, с двумя широкими серповидными крыльями.
      И из его центральной продолговатой капсулы с иллюминаторами появилась рука с зеленым ногтем и надавила на металлическое яйцо...
      Отец разбился, но не на смерть, и долго болел, а на стройке работала комиссия. Опрашивали сторожей и всех рабочих, но никто ничего не знал ни про яйцо, ни про неизвестный летательный аппарат.
      Был только упавший кран, и была дыра в бетоне, а внутри подземного бункера никаких посторонних предметов не обнаружили.
      Еще оказалось, что при монтаже кран плохо закрепили, поставили мало грузов-противовесов, и поэтому отца судили за халатность, но, учитывая безупречный послужной список и отсутствие после аварии смертельных жертв, да и то, что он сам пострадал, ограничили наказание отлучением навсегда от строительных работ...
      Все это я знаю со слов отца.
      После выздоровления и суда он очень изменился. Проводил все время в либрии, где рылся в старых книгах. Ему не давал покоя тот странный самолет. Отец упорно искал подтверждения своему видению.
      Очень быстро он обнаружил, что форма привидевшегося самолета - точь-в-точь греческая буква омега - большие серповидные крылья, как две разомкнутые и неравно разогнутые окружности, контуром повторяющие очертания этого письменного знака.
      Еще через несколько месяцев отец обнаружил в одной научной статье по этнографии переложение редкой северо-западной легенды о летающем водном духе Шиликуне. Там была также фотография изображения парящего над озерными волнами летательного аппарата, в точности совпадающего с виденным отцом.
      Автор статьи писал, что рисунок наскальный, что служил для отправления неизвестного культового обряда, что оригинал находится... и там был указан безлюдный район, размер которого, как потом оказалось, несколько сотен квадратных километров...
      Отец сказал, что пока во всем не разберется, то покоя не будет, собрался и уехал туда, на Северо-запад.
      Так я осталась одна на Шаговой"...
      9
      Было душно, и Громоздкий сидел на табуретке, наблюдая с балкона на пятом этаже дома Семь-Девять за движущимся потоком автомобилей, разгоняющих утреннюю дымку на Шаговой улице.
      Громоздкий курил, отдыхая после завтрака.
      Рядом с табуреткой, стоящей задними ножками в комнате, а передними - на плитках пола балкона, покачивалась перевернутая ржавая немецкая каска, в которую музыкант стряхивал пепел и бросал окурки.
      Эту каску Громоздкий нашел совершенно случайно. Он увидел ее под Мостом рядом с мусорным баком, когда поздно вечером возвращался с концерта. Каска понравилась, и музыкант забрал ее с собой, а потом всем рассказывал, что якобы добыл ее вместе с черными следопытами в трудной северной экспедиции. Так было почетней.
      Нормальная улица жила своей нормальной повседневной жизнью внизу.
      Пешеходы, а с высоты казалось, что они все словно залатаны цветастыми полиэтиленовыми пакетами, сновали по тротуарам.
      Разномастные автомобили, выстроившись в две встречные, взаимонепересекающиеся линейки на проезжей части, покорно терли сухой асфальт протекторами, лишь изредка некоторые особо норовистые из них строптиво взвизгивали тормозами.
      Трехцветной синусоидой перемигивались светофоры - первый, у Моста, давал красный максимум, и сразу же средний, у парка Ристалия, желтым загонял середину в полупровал, потом красный огонек опять подскакивал вверх у дальней от дома Семь-Девять оконечности Шаговой, вблизи Сюповия. А когда центральный светофор возгорался макушечным малиновым беретом, то крайние его сотоварищи синхронно западали нижней зеленью, и цикл замыкался. Затем проскоки красно-желто-зеленых искорок вдоль улицы повторялись.
      Громоздкий встал, потянулся и прошел в комнату. Здесь, прислоненная к обшарпанному пианино, в боевой готовности балансируя на искусственной ноге, стояла виолончель.
      Музыкант хрустнул пальцами, прокашлялся, произнес "соната соль минор Шопена", бережно взял виолончель за гриф и сел на стул.
      Комната наполнилась звуком.
      Казалось, что по всему инструменту, и особенно по его грифу, заканчивавшемуся продолговатой резной головой-завитушкой с аккуратной прической из округлых колков, побежали невидимые волны напряжения. И, спустившись вниз к деке, они преображались внутренним давлением зарождающейся музыки, которое и распирало изнутри корпус, и выгибало почти дугой жилы струн.
      Сидящий в одних трусах музыкант покачал головой, удивившись неожиданному поведению инструмента, но играть не перестал. Он лишь удобнее расположил ноги у вибрировавшей полированной деки родного "челло".
      Двигался смычок. Несколько очень длинных, прозрачных волосин свешивались с его свободного конца и старались опередить хаотичными движениями еще не родившиеся аккорды.
      Отлитой свинчаткой слилась с другим концом смычка влажная кисть музыканта: суставы побелели, а фаланги стали розовыми.
      И все это составляло отлаженный самодвижущийся механизм.
      И все пространство комнаты подчинилось кардиоиде свежерожденных звуков.
      И Громоздкий покраснел до бордового, а по плечам потекли, оставляя угловатую быстроисчезающую картографическую разметку, струйки влаги.
      И мелкие блестки ненастоящего, какого-то плоского, чешуйчато-канифольного, пота выступили у него на лбу.
      И мокрым пальцам стало скользко на грифе.
      И полукружья век медленно сомкнулись перед глазами музыканта...
      Так Громоздкий привычно работал всегда - его крупное тело плотно и нежно приникало к "челло", глаза закрыты, руки совершали движения.
      Из грифа инструмента высекались искры звуков, и усилие независимой, посторонней воли посылало добытое в пустотный накопитель, внутрь страждущей и емкой деки.
      Но обычно, впитавшись музыкальным деревом и укрепившись им, эманация гармонии поднималась к полупорванному смычку, и по нему, как по антенне, струилась, изливалась в комнату, и заполняла пространство, и растекалась вовне через щели, окна, двери, быстро покидая тесное помещение.
      А сегодня...
      Сегодня наступил момент, когда внутреннее пространство жилого куба на пятом этаже дома Семь-Девять по Шаговой улице переполнились звуком, который совсем не хотел никуда уходить, а, беспрекословно подчиняясь внутреннему давлению, стоячей волной плескался у самого потолка, изредка задевая своими медленно колеблющимися кругами лепную розетку над люстрой.
      Музыкант все сильнее и сильнее телом чувствовал сопротивление гармонии уже болели бицепсы, и шейные мышцы; и предсудорожная прохлада окоченения охватывала икры и пальцы - человеческое тепло сейчас использовалось на что-то неизвестное.
      Но вдруг все смолкло, и разорванные бычьи жилы, агонизируя немым колебанием, провисли черными безжизненными шнурками.
      У виолончели лопнули струны. Сразу и все.
      И в наступившей тишине прозвучало:
      "Уф-фа! Наконец-то мы прорвались, йока-йок-йока"...
      10
      Дезидерий перелистнул очередную страницу тетради и продолжил чтение.
      "После отъезда отца я стала очень плохо спать.
      Утром я просыпалась, если это можно так назвать, скорее - очухивалась, совершенно разбитая и старалась вспомнить, что же такое было во сне?
      Но не могла...
      Интересно, а тебе, Дезидерий, знакомо мучительное чувство утреннего воспоминания? Когда медленно просыпаешься, и в процессе пробуждения помнишь даже мелкие детали происходившего. Всего только миг кажется, что все рядом, все реально, а потом вдруг - хлоп! - и все пропадает!
      Так обидно!
      Остаешься одна одинешенька, но с тоскливой уверенностью, что да, да, что-то было интересное, нужное!
      Было только что, но безвозвратно исчезло, растворилось, пропало.
      И всегда очень хочется еще раз увидеть то, что с тобой ТАМ происходило.
      Но нет, никак не получается...
      И ты лежишь, и ты мучаешься, и ты бесполезно теребишь свою память, если это память...
      Изводишь себя разными вариантами, стараясь подбором знакомых ситуаций попасть ТУДА, в ту же ТАМОШНЮЮ ситуацию.
      Но всегда безуспешно...
      Обычно так со мной было раз в два-три месяца, а после отъезда отца происходило каждое утро.
      Я знала: что-то такое со мной происходило очень важное во сне, я знала это точно, что-то крайне мне необходимое, но что?
      Ну, никак не удавалось узнать!
      На меня накатила какая-то фиолетовая тоска. От переживаний я даже похудела, несмотря на то, что заботливая Яна меня усиленно подкармливала.
      В общем, извелась...
      И я не знаю, что со мной было бы дальше, если не одна странная встреча...
      Это случилось перед каким-то из наших первых свиданий.
      Прислонившись к колонне, я тогда ждала тебя около Визионавия.
      Помнишь, Дезидерий, там две колонны с масками наверху? Одна улыбается, а другая плачет. Так вот, я стояла под грустной маской и смотрела на проезжую часть.
      По Шаговой, как всегда, сновали машины, а я искала счастливый среди их номеров. Знаешь, такой, где сумма первых двух цифр была бы равна сумме двух последних. В общем, увлеклась и не заметила, как у соседней колонны оказался бородатый дед в тапочках и в морской фуражке, с баяном на плече, цветными карандашами и планшеткой в руках.
      Дед долго и внимательно на меня смотрел, а потом стал что-то рисовать в планшетке.
      Когда киносеанс в Визионавии закончился, и на улицу вышли зрители, дед бочком пододвинулся ко мне и сунул в руку листок бумаги, а потом словно растворился в толпе.
      Я стала рассматривать картинку.
      Там была нарисована рубашечка. Такая распашонка детская. А рукав у нее был перечеркнут толстым красным крестом...
      Яна несколько раз назвала меня в тот вечер "дурой глупой", когда я отпорола рукав своей единственной ночной рубашки, завязала узел и сунула кусок материи под подушку.
      Ты знаешь, Дезидерий, ведь помогло!
      Утром после сна я все помнила. Отчетливо, и даже детали...
      Во сне я шла по пустырю к металлической башне. На стене башни светилась большая кнопка, которую я нажала. Раздвинулись незаметные двери лифта. Внутри все стены и даже быстро захлопнувшиеся входные створки были зеркальными. Тесная кабинка быстро повезла меня наверх.
      В движении, окруженная множеством своих копий, я почувствовала, как выдавливается мое распадающееся сердце.
      Сокращающиеся его кусочки - в зеркалах невидно, но мне - болезненно чувственно, мучительно и бесконечно медленно, - вытеснялись из тела и перетекали в многочисленные отражения.
      На месте сердца в груди заструились холодные потоки. Они кружились, завивались, рождали течения и захватывали все больше пространства внутри меня.
      Что-то очень нехорошее должно было случиться, когда эта текущая настырная леденящая пустота заполнила бы меня всю.
      От боли я согнулась и увидела свою обувь.
      Это были пыльные сапоги со шпорами в виде двух маленьких крылышек бабочек.
      Вдруг движение вверх резко прекратилось, ноги подогнулись, и распахнулись двери.
      Открылась широкая аллея, начинавшаяся прямо у порога лифта.
      Выпрямившись, я шагнула вперед. Звякнули шпоры на сапогах.
      Неба не было. Вдоль утоптанной тропы стояли огромные деревья с широкими листьями. По листьям медленно скатывались крупные капли и, ничуть не ускоряясь в воздухе, с той же скоростью падали на землю.