— Это я понял, что ей скучно… Я другого не понял. Получается, что в прошлом году ты и семян не собрал, так?
      — Ну, не собрал, так и что с того?
      — А на кой тогда посевы расширяешь? На десять процентов, если мне глаза не изменяют.
      — Ну расширяю… Что ж я за хозяин буду, если посевы не стану увеличивать? А под паром землю держать не годится. Техника есть, средства есть, значит, надо пахотный клин расширять и сеять.
      — Так откуда у тебя средства, если ты и семян не собрал? То есть, откуда они у тебя, это все догадываются, но клин-то зачем наращивать?
      — Я чего-то не понял, — сказал Сагит, — ты семена, что ли, продавать не хочешь?
      — Как это — не хочу? Да кто ж ещё у меня купит не по бросовой цене, а для посева? Ты, можно сказать, благодетель. У меня в хозяйстве двадцать человек трудится, так теперь все с премией будут. Мне просто любопытно, зачем это тебе? Я бы на твоём месте пахал только для виду и сеял бы тоже для виду — песком.
      — От песка сеялки портятся.
      — Ну, тогда — мякиной. Хочешь, я тебе мякины продам? Со скидкой.
      — А премию пахарям с чего платить будешь?
      — Это верно. Семена в ассортименте отгружать?
      — Да как сказать… Половину — кукурузы, по два гороху и овса, а на остаток — ячмень и просо.
      — Пшеницы чего не берёшь? У меня хорошая пшеница в этом году, хоть на мельничный комбинат сдавай.
      — Что-то мне пшеница разонравилась. Не оправдывает она себя, кукуруза лучше.
      — Кукуруза, значит, оправдывает? То-то ты семян в этом году не собрал… Ох, темнишь ты, друг ситный. Ну давай заявку-то, пока Римма домой не ушла, пусть оформит, а там команду выдам на склад, чтобы отгружали. Тебе ведь сразу семена нужны?
      — Конечно сразу. У меня на острове посевная позже начинается, чем у тебя, но всё равно, пора за дело браться.
      — Ох, темнишь ты… — повторил Никифоров, глядя как Сагит извлекает из сумки бутыль тёмного стекла и промасленный свёрток. Пряный запах мгновенно заполнил кабинет, перекрыв синтетический аромат репеллентов. — Вот он, твой заработок, а зачем тебе кукуруза, ума не приложу.
      Сагит развернул свёрток и принялся нарезать тонкими ломтиками продолговатый кусок копчёного мяса.
      — Между прочим, — задумчиво сказал Никифоров, — этот балычок стоит больше чем месячная зарплата всего коллектива вместе с премиальными.
      Но когда Гоц поймает тебя на браконьерстве, мне даже страшно подумать, что он с тобой сделает…
      Сагит поднял невинный взгляд.
      — Это бастурма, — поправил он. — Балык делают из рыбы и то не из всякой. Здешние рыбы не годятся.
      — Зато бюфтон на бастурму годится, — не стал спорить директор. Он осторожно взял тончайший ломтик и, закрыв глаза, надкусил. Лицо стало мечтательным и отрешённым. — Поймает тебя Аниэль — и всё, больше такого не попробуешь…
      — Зачем ему меня ловить? — спросил Сагит, разливая по стаканчикам самогонку. — Я же не охочусь, только если зверь сам на моё поле влезет. А в горы я ни ногой, Аниэль уже проверял. Автопилот у моего флаера опечатан, копии маршрутов сохраняются. Я и не летаю никуда, только к тебе и на космодром.
      — Я думаю, ради такого дела скупщики могут тебе и запасной флаер доставить, и потайной ангар организовать. Только учти, Аниэль тоже не лыком шит. Я слышал, он собирается над твоим ранчо спутник повесить и наблюдать, летаешь ты куда или нет.
      — Знаю, — кивнул Сагит. — Этот спутник над моим домом уже полгода висит. Только ведь если у меня потайной ангар есть, то скупщикам нетрудно и подземный ход к нему прорыть, а то и прямиком в горы. Пустить по тоннелю вагонетку, и вся недолга — проблема транспортировки туши решена. А то ведь хороший бюфтон тонны полторы весит, на флаере его не свезёшь, грузовик нужен.
      — Да ну тебя, — очнувшись возразил Никифоров, — скажешь тоже — тоннель! Как бы ты такие работы скрыл? Да и дорого это, никакие копчёности не окупят…
      — Вот и я о том же, — Сагит поднялся, перевернул пустой стаканчик кверху дном. — Не занимаюсь я браконьерством, не приучен. Так что зря Аниэль старается.
      — А его сейчас и в посёлке нет, — объявил Никифоров, звонко прихлопнув комара, сумевшего прорваться в кабинет сквозь все фильтры и ловушки. — Упорхнул куда-то… Флаер взял одноместный, на таком через океан не полетишь, так что — не к тебе. Хотя, если подумать, сколько того океану, можно и на одноместном перелететь…
      — Я и это знаю, — Сагит кивнул головой. — Могу даже сказать, куда Аниэль отправился. По ущельям бюфтонов выслеживать. У них гон скоро, так он фильм хочет снять для Зоологического общества.
      — Всё-то ты знаешь… — Никифоров неодобрительно покачал головой.
      — Он за мной следит, а мне за ним — нельзя? — поинтересовался Сагит. — Только с фильмом у него не получится, зря зверей распугает. Знаешь, что случится, если в ущелье среди бюфтонов паника начнётся? Туда только сунься, беды не оберёшься. Они флаера как чумы боятся. А если без машины, пешим ходом, то и самого затоптать могут.
      — А ты как же?
      — Я в ущелья не хожу, — отрезал Сагит. — Заповедник. И Гоца если поймаю у себя на острове хотя бы в предгорьях — шкуру спущу. Хочет, пусть по Зейскому хребту лазает, там и без того бюфтонов, почитай, не осталось, тысяч пять от силы.
      Никифоров тоже поднялся, звонко шлёпнул себе по виску, размазав очередного спикировавшего комара, и, уходя от скользкой темы, сказал:
      — Сегодня Римма на завтрак яичницу приготовила, глазунью, так я подхожу к столу и вижу, как комар на неё кидается. Возле желтка пристроился, хоботок запустил и давай сосать. Раздулся, что бомбовоз, только брюшко не красное, а жёлтое. Едва улетел. Я так удивился, что даже бить его не стал.
      — Запросто, — согласился Сагит. — Если глазунья тёплая, так он мог броситься, а там, как распробовал, что чистый белок сосёт, так его уже и не оторвать.
      Сагит отшагнул в немного в сторону, Никифоров, понимая, что беседа окончена и откровенности ему не дождаться, поднял трубку внутренней связи, выслушал, что ему сказали и сообщил ждущему фермеру:
      — Там уже отгружают. Спасибо тебе за беседу…
      Сагит попрощался и вышел, деликатно забыв на столе промасленный свёрток.
      Брошенный в лощинке копытень хозяина не дождался. Это было по меньшей мере странно, ездовой зверь был отлично вышколен, да и просто никуда не должен был исчезнуть из таких кормных мест… Сагит повертел головой, достал ультразвуковой манок и неслышно свистнул. Манок, разумеется, был устроен так, чтобы в него не приходилось дуть, ибо скинуть здесь маску, гордо именовавшуюся накомарником, мог лишь очень мазохистски настроенный человек.
      Сагит маленько подождал и уже хотел засвистать вновь, как за холмом раздался упругий топот и копытень вылетел на вершину. Он вскидывал задом, тряс головой и, вообще, вёл себя ненормально.
      — Бень-бень-бень! — призывно закричал Сагит, спешно вытаскивая аптечку, флакон репеллента и небольшой баллончик явно кустарного производства.
      Стоило копытню приостановиться, как жужжащее, стрекочущее, колышущееся облако окутало его голову. Копытень взмекнул, выделывая дурные курбеты. Сагит поднял аэрозольный баллончик и плавно повёл убийственной струёй. Сшибленный гнус посыпался траурными хлопьями. Такого рода инсектициды были строжайше запрещены на Земландии, однако, каждый, выходящий из-под купола, имел при себе запретный аэрозоль. А иначе, случись что с комбинезоном, — заедят в пять минут. Жизни Сагита ничто не угрожало, но и отдавать на съедение любимую животину фермер не собирался.
      Беглого взгляда хватило, чтобы понять, в чём дело. Круглое, похожее на шерстяной колтун ухо копытня было в крови. Привлечённая желанным запахом недавняя добыча теперь ринулась запасаться кровью. Ещё бы немного и пищащая напасть зажрала бы насекомоядного насмерть. Сагит подоспел вовремя.
      Обрабатывать рану на открытом воздухе было бы безумием, так что Сагит лишь фыркнул на ранку быстро схватывающимся клеем, вскочил в седло и погнал к дому. Песен петь не хотелось.
      Теперь ещё придётся разбираться со складами, объяснять, почему сорвал график поездок. Беда невелика, но Никифоровская Римма, заправлявшая на складах фактории умела зудеть не хуже ночного комара.
      К усадьбе доскакали за сорок минут. Там Сагит загнал копытня под крышу и смог, наконец рассмотреть странную рану.
      Вообще, копытень так густо покрыт шерстью, что ни одно здравомыслящее насекомое не может добраться до кожи. И не стригут, конечно копытня никогда, а лишь вычёсывают в период линьки. Стригаля с ножницами копытень, поди и не подпустит. Но ежели вдруг появится на укутанном теле хоть небольшая кровящая ранка, то зверь обречён: всё, что есть в округе кровососущего, потерявши всякую осторожность, рванётся на сладкий запах подранка. А тут, вдруг — ухо порвано! — самое уязвимое место… и как только угораздило?
      Сагит внимательно осмотрел ранку и почти сразу сыскал причину. Крошечный, чуть более булавочной головки паучок сидел, вцепившись в кожу широко раскинутыми металлическими лапками. Настоящий клещ ни за что не пробился бы сквозь здоровую шерсть к телу, а этот был механическим и с лёгкостью простриг дорогу туда, где смог укорениться. К сожалению, конструктор электронного шпиона не принял во внимание, что копытень, почувствовав укол начнёт драть и тереть поражённое место, открыв тем самым путь для настоящих врагов.
      Сагит вырвал жучок из раны, внимательно осмотрел. Да, это не просто маяк, это настоящий шпион, умеющий не только подслушивать во всех диапазонах, но и подсматривать. Так что вовсе не копытень нарушил свою защиту, а кибершпион, обустраивая сектор обзора, выстриг всю шерсть на кончике уха. А ведь должен был тот, кто подкинул жучка, понимать, что на живом эта пакость не усидит. О моральной стороне дела лучше и не вспоминать.
      Сагит скорбно поджал губы. Вот они, исполнители законов! Нетрудно догадаться, кто здесь похозяйничал: даже тавро AG, выжженное на боку копытня, не было бы столь явной уликой. Что же, Аниэль Гоц, вот на какие съёмки ты летал? Теперь жди ответных санкций…
      Сагит вызвал центральную усадьбу и принялся объяснять разгневанной Римме, почему не прислал вовремя грузовой флаер. О жучке он предусмотрительно умолчал.
      Аниэль Гоц привычно задержал дыхание, потом резко выдохнул и в самый момент выдоха переменил фильтр. Несложная эта операция занимала долю секунды, но всё же десяток мошек успел проскользнуть под маску. Одна немедленно впилась в уголок рта. Руками, затянутыми в плотные перчатки, Гоц принялся обжимать маску, стараясь раздавить кровососов. Потом, когда маску удастся снять, всё лицо окажется в разводах и пятнах от размазанной мошки и комаров.
      Человек беззащитен перед этой воющей напастью, вся его химия бессильно пасует, и отпугивающие излучатели жужжат без толку. Вот и приходится на благодатнейшей из планет укутываться в противомоскитные костюмы, так напоминающие скафандр. Особенно в заповеднике, где нельзя пользоваться ни химией, ни излучателями. Хорошо ещё, что вся эта кусачая пакость — травоядна, а кровью старается запастись лишь раз в жизни, чтобы вывести полноценное потомство. Потому и кружит мошкара вокруг копытней, бариусов и бюфтонов и едва ли не сама бросается в разинутые рты. Во что бы то ни стало добыть каплю крови, а там — стремглав лететь к ближайшей луже или просто к влажной лощине, чтобы дать жизнь новым тучам жужжащих тварей.
      В свою очередь крупные позвоночные хотя и страдают от нашествия слепней и комаров, но не могут без них жить, ибо летающие насекомые — их единственная пища. Носятся по равнинам стремительные копытни, чтобы на бегу заглотить облако мошки, а самому не быть ужаленным. Бариусы и вся их родня покрываются густой слизью, на которую налипает жадное комарьё, после чего зверюги вылизывают друг дружку, жирнея на глазах. Но самые удивительные земландские существа, несомненно, бюфтоны. Закованные в броню рогатые красавцы обживают узкие ущелья, где день и ночь, не переставая, дует ветер. Насекомоядный гигант поворачивается против ветра и разинув пасть, которой позавидовал бы финвал, ждёт, когда ветер нанесёт в глотку побольше чешуекрылой вкуснятины. Тогда следует один титанический глоток, и вновь бюфтон замирает, услужливо подставив рот летящей пище.
      Ветра дуют на Земландии постоянно, и мириады кочующих бабочек пролетают сквозь ущелья, однако никакое изобилие не может прокормить слишком больших зверей. Есть даже теория, согласно которой бюфтоны вымерли бы безо всякого вмешательства людей, просто от хронического недокорма. Но, к сожалению, люди вмешались.
      Земландские растения противостояли вредителям, вырабатывая сложный комплекс ядов. Гусеницы и тли, питаясь отравленной зеленью, сами становились ядовитыми. Копытни, землеройки и муравьеды, бариусы, кроты и земландские ехидны, питаясь насекомыми, постепенно привыкали к ядам, но и сами пропитывались отравой. Единственным исключением оставались бюфтоны. Мясо их было не просто съедобным, во всех обитаемых мирах оно считалось деликатесом из деликатесов. Тончайшая примесь алкалоидов, одно перечисление которых заставило бы упасть в обморок токсиколога, придавала блюдам из мяса бюфтона удивительный вкус, описать который не взялся бы ни один гурман. Кое-кто пытался сравнивать вырезку бюфтона с японской рыбой фугу… хотя что такое фугу — рыба и есть рыба, только что с лёгким наркотическим действием. Бюфтон это нечто иное — поэма вкуса, феерия ощущений! Неудивительно, что число бюфтонов в ущельях Земландии начало катастрофически уменьшаться.
      Увы и ах, приручить чудовищных жукоедов покуда никому не удалось. Словно провидя свою печальную судьбу, неуязвимые чудовища были до невероятия пугливы. Вид пролетающего флаера вызывал у них панику, а паника в горных теснинах чревата камнепадами и оползнями.
      Поэтому оставалось объявить заповедными все горные районы планеты и не соваться туда без самой крайней необходимости. Но сейчас необходимость была очевидной и несомненной. Невозможно сохранять исчезающий вид, если о нём практически ничего не известно. Первопоселенцы рассказывали, что по весне у бюфтонов бывает гон, когда громадные звери покидают свои теснины и собираются вместе для любви и брачных турниров. В это было нетрудно поверить, если вспомнить, что хищников на Земландии нет, а рога у насекомоядного великана имеются. К тому же, бывало, хоть и очень редко, в предгорьях отыскивались трупы бюфтонов, обязательно — самцов, до неузнаваемости изгрызенные личинками трупоедов. А вот самого гона никто из натуралистов не видел, на плёнку не заснял и научной общественности не представил.
      Именно поэтому Зоологическое общество заказало Аниэлю Гоцу фильм о жизни бюфтонов. Не совсем, конечно, заказало, объявило конкурс, но кому ещё снимать-то? Кроме него — некому… То, что можно было снять с орбиты, Гоц отснял, а теперь приходилось ползать по скалам, выслеживая пугливых великанов. К сожалению, с орбиты гипотетический гон было не отснять, поскольку дожди на Земландии были делом обычным, особенно по весне, когда обложные тучи не давали следить ни за миграцией животных, ни за передвижениями ненавистного Сагита. Но ведь где-то бюфтоны встречаются и как-то справляют свои свадьбы… Жаль, что это происходит в дождливый сезон, когда спутниковое слежение ничем не может помочь натуралисту. Зато для браконьера нет желаннее времени. Немудрено, что именно весной сагитовские закрома наполнялись мясом замученных животных.
      Аниэль Гоц был из тех энтузиастов зелёного движения, чей энтузиазм напоминал скорее мрачные чувства луддитского фанатика. Хозяйство Никофорова Гоц терпел, поскольку государственная ферма обеспечивала инспектора средствами существования, а вот Сагита ненавидел со всей страстью собственника, в чьи владения забрался вор. Вот только поймать вражину никак не удавалось, очевидно, фермер знал о бюфтонах что-то такое, о чём Гоц и не догадывался.
      Тем охотнее инспектор ухватился за возможность снять фильм о насекомоядных чудовищах; привлекало не только обещанное вознаграждение, но и тайная надежда, что удастся, не вылетая с материка, раскрыть тайну позволяющую браконьеру оставаться непойманным.
      К сожалению, попытка напрямую проследить за Сагитом с треском провалилась. Заказанный в региональном отделении Гринпис жучок не только выдал себя, но и чуть не погубил скакового копытня, дав Сагиту повод обвинить Гоца в незаконных методах работы. Впрочем, ещё надо доказать, что именно Гоц подкинул жучок. Сагит, конечно, ни минуты в том не сомневался, но для суда требуются доказательства, а не личная уверенность. И всё же, ценный прибор был потерян, последнее, что принесла запись, были не слишком грамотные, зато эмоциональные слова Сагита: "Вша гринписовская!.." Порой Гоц гадал, к кому относились эти слова: к жучку или его владельцу.
      Опасаясь встречи с разгневанным фермером, Гоц поспешил уйти в горы, но как обычно бывает в таких случаях, столкнулся с недоброжелателем мордой к лицу прямо на стоянке флаеров. Инспектор готовил к полёту лёгкий аппарат, когда приземлился сагитовский грузовик, присланный за семенным зерном и оттуда вылез браконьер.
      Внутри у Аниэля Гоца нехорошо замерло, однако Сагит, довольный, видать, что так ловко ущучил врага, ни в драку не полез, ни ругаться не стал, а избрал язвительную манеру разговора:
      — Здорово, браток! — развязно воскликнул он и хлопнул Гоца по плечу. — Как твоё дражайшее? В ухе не свербит? Как делишки? Всё преступников выслеживаешь? Давай, дело хорошее, ежели им честно заниматься. Ты же у нас честный малый, Аниэль, законник, ничего такого себе не позволяешь!..
      Аниэль Гоц не выносил амикошонства, особенно такого, с хлопками по плечам и спине, однако пришлось терпеть, делая вид, будто ничего особенного не происходит. Немудрено, что на съёмки Гоц вылетел в самом скверном расположении духа.
      Пасмурная погода держалась уже полмесяца, и Гоц не слишком хорошо представлял, где следует искать бюфтонов. Звери, неделями стоявшие в одной теснине, могли вдруг сняться с места и за день умотать километров на сто. Оставалось надеяться, что группа в полсотни голов, высмотренная с высоты, никуда не переместилась и позволит заснять себя на камеру с широкофокусным объективом.
      У самой горловины ущелья Гоцу попалась разрытая навозниками куча, почти сплошь состоящая из перемятых крыльев кочующих бабочек. Возможно, Гоц и прошёл бы мимо, ничего не заметив, но бронзовые надкрылья пирующих онтофагов, афодиев и огромных геотрупов даже в пасмурный день сверкали так празднично, что мимо навозной кучи было просто невозможно пройти.
      — Если нет иных помет, то сойдёт и помёт, — повторил Аниэль охотничью присказку и поворошил кучу палочкой. Сомнений не было, совсем недавно здесь прошёл бюфтон. Несколько царапин на камнях подсказали, что он направлялся в глубину ущелья. Возможно ему не понравилось что-то на прежней кормёжке, а быть может, бюфтоны, предчувствуя весну, уже начинали собираться в группы для грядущих свадеб.
      Аниэль удовлетворённо кивнул и двинулся к невысокому покуда обрыву, где начинался карниз, по которому предстояло пройти, чтобы устроить засидку прямо над головами ничего не подозревающих зверей.
      Карниз тянулся метрах в тридцати над дном котловины и, судя по аэросъёмкам, был вполне проходим даже для такого ахового скалолаза как Аниэль. А в конце должна быть площадочка, где Гоц намеревался установить кинокамеру.
      Громоздкую камеру инспектору пришлось волочить на горбу. Оно, конечно, не тяжело, ибо весила камера сущие пустяки, но до предела неудобно, поскольку не было такого выступа, за который она не зацепилась бы. Отрицательный траверс, нависавший над карнизом и ужасно мешавший когда-то орбитальной съёмке этих мест, наконец кончился и Аниэль увидел вожделенную площадку. Всё как предполагалось, вот только была она не горизонтальной. Уклон к обрыву составлял градусов тридцать, а то и больше. Камеру можно установить, она — штука цеплючая, а самому деваться некуда. Впрочем, Гоц и не собирался сидеть на площадке, наблюдая происходящее. Техника должна справиться самостоятельно, а ему лучше, отправиться к дому и решить, как всё-таки, выследить Сагита и взять его с поличным.
      Улегшись на живот, Гоц вытянулся во весь рост и принялся пристраивать камеру на уступе. Ветер, дующий по ущелью день и ночь, нёс белую мотыльковую метель; кочующие бабочки совершали своё извечное паломничество через горы.
      Тонкий стонущий звук донёсся снизу, дрожащий, жалобный и пронзительный. Аниэль поднял голову и сам задрожал от волнения. Огромнейший бюфтон устроился на кормёжку как раз у него под ногами. Должно быть, это был тот зверь, чьи следы Гоц видел у входа в ущелье, вряд ли ещё один бюфтон решил переменить место кормёжки именно сегодня. Тело страшилища покрывал асфальтово-серый панцирь, кожа в незащищённых местах лоснилась ядовитым выпотом, спасающим от клещей. Костяной воротник, делавший бюфтонов чем-то похожими на древневымерших трицератопсов, отсутствовал, а вместо рогов бугрились тупые шишки, какими щеголяли безрогие самки. Зверь лежал на камнях, во всяком случае, нижняя массивная челюсть касалась камней, а верхняя была вздёрнута на высоту едва ли не двух с половиной метров. Круговерть несомых ветром бабочек, не замедляя хода, пропадала в бездонной глотке.
      Бюфтон кричал громко и требовательно. Гоц сразу вспомнил, что кто-то из старых натуралистов утверждал, будто бюфтоны кричат не выдыхая, а втягивая воздух, чтобы заглотить побольше насекомых. Потому и крик у них тонкий и вибрирующий. На простой взгляд было невозможно определить, на вдохе или выдохе кричит бюфтон, но съёмка несомненно покажет, ускоряют бабочки свой полёт перед пастью или крик позволяет самым сильным избегнуть ловушки.
      Не закончив установки Гоц трясущимися руками начал готовить камеру к съёмке. Скорей!.. Какие кадры пропадают!
      Бюфтон резко вздёрнул голову, захлопнул пасть, но крик не смолк, а перешёл в хриплое клокотание. Мышцы на толстой шее напряглись, проталкивая улов в желудок, затем нижняя челюсть с костяным стуком ударила о камни, верхняя поднялась, растягивая ловчую сетку усов. Бюфтон вновь затянул переливчатую песню кормёжки.
      Вот он каков, знаменитый глоток бюфтона! При съёмках с орбиты зрелище это вовсе не так впечатляет… а если добавить ещё и звук… зрители с ума свихнутся!
      Гоц приник к камере, стараясь одновременно заснять всё разом: и пургу белянок, и зверя, замершего в теснине, и сами горы… В следующий миг локоть инспектора проскользил по слизи, оставленной каким-то мелким хищником, и Гоц понял, что падает. Вскрикнув, он выпустил незакреплённую камеру и вцепился пальцами в сопливый камень. Ему чудом удалось удержаться на самом краю обрыва, а вот широкофокусная камера, купленная специально для съёмок вожделенного фильма, кувырнулась вниз и забрякала по камням. Камера была сделана на совесть и падение не могло бы повредить ей, но в конце пути, описав дугу, камера влепила как раз между роговых наростов жирующему бюфтону. Вся Гоцева маскировка пошла насмарку, зверь немедленно обнаружил человека, цепляющегося за обрыв прямо над его головой.
      Ужаснее мог быть лишь вид пикирующего флаера! Зверь фыркнул так, что поток бабочек взвихрился снежной круговертью. Пасть захлопнулась, напуганное чудовище ринулось в бегство. Обычно бюфтоны двигаются неспешно, пробуя на прочность каждый камень и сохраняя важную невозмутимость. Но сейчас, объятый ужасом великан сослепу ринулся штурмовать противоположный склон. Обрыв был крут, а выветрившийся камень хрупок. Камнепад не заставил себя ждать, камни, каждый из которых с лёгкостью раскроил бы голову неудачливому инспектору, с глухим стуком отскакивали от костяной брони. Бюфтон издал трубный звук, полный страха и отчаяния, с трудом развернулся в теснине и рванул к выходу из ущелья. Разбуженное эхо грохотало камнепадами, под конец где-то сошла настоящая лавина.
      Аниэль Гоц ухватился за неровный край, прилагая все силы, чтобы не сползти по наклону к самому обрыву, где не было бы уже никаких шансов удержаться. Руки в перчатках мёртво впились в камень, если бы не противомоскитная маска, Гоц вцепился бы в стенку зубами.
      Медленно, очень медленно Гоц отполз с проклятой площадки на карниз, узкий, но зато ничуть не покатый, даже задранный к краю. Здесь инспектору удалось встать и потихоньку отправиться в обратный путь. На место так неудачно выбранной засидки Гоц даже не оглянулся. Осторожно переступая, Гоц обогнул выступ скалы и в растерянности остановился. Дороги не было. Карниз был начисто сметён прошедшей минуту назад лавиной. Дно ущелья скрывалось в густой пыли и лишь перелётные бабочки безучастно с механической неумолимостью продолжали своё течение, скрываясь в пыльном облаке, как до этого исчезали в глотке жирующего бюфтона.
      Гоц почувствовал, как крошится под ногой выветрившийся камень, и поспешно сделал несколько шагов назад. Он ещё не испугался и покуда всего лишь недоумевал, как будет выпутываться из неприятной истории. Вперёд дороги нет, назад — тоже. Остаётся сидеть и ждать, когда тебя хватятся и придут на помощь. Флаер отыщут по маяку, дело нехитрое, а потом?.. Да и когда ещё хватятся, что инспектора нет на месте. Это ежели Римма Никифорова со складов исчезнет, все сразу возопят, а что инспектор по охране природы пропал, так они только рады будут. Гоц представил ехидную усмешечку Сагита и от бессилия заскрипел зубами. Надо же, так бездарно влипнуть!
      Возле уступа, разделяющего уцелевший участок тропы на две неравных части, карниз расширялся настолько, что Аниэлю Гоцу удалось сесть, спустив ноги в пропасть. Конечно, не такая уж и пропасть, с десятиэтажный дом, но почему-то очень не хотелось падать туда, и Гоц держался за карниз, словно не было в мире места желаннее.
      Пыль внизу постепенно оседала, вернее, её выносило ветром. Вскоре различимым стало дно котловины. Аниэль Гоц глянул вниз и скривился, как от зубной боли. Внизу, придавленный рухнувшей глыбой, лежал убитый бюфтон.
      "Дурак! Скотина безрогая! Ну какого чёрта тебя понесло стены рушить? Подумаешь, невидаль, кинокамера сверху свалилась! Кормился бы себе и кормился… Нет, ему паниковать взбрело в дурацкую башку! Вот, пожалуйста, и сам убился, и я тут теперь, как скворец на шестке! Как я об этом в отчёте напишу, меня же с потрохами сожрут, если узнают, что тут случилось…"
      Гоц замолк, поражённый холодной мыслью, что никто ничего может и не узнать, ни как погиб глупый бюфтон, ни куда делся самонадеянный инспектор по охране природы. На станции ни единая душа не в курсе, куда он отправился, и хватиться его могут дня через три, когда все фильтры будут забиты мошкой и придётся дышать без защитной маски. Да его же здесь заедят в лучшем виде! И как назло, никаких репеллентов не захвачено, не полагается в заповеднике. Правда, на малоосвоенных планетах, когда выходишь со станции, предписано брать с собой тревожный маячок, но Аниэль Гоц не считал это для себя обязательным. Сагит же не берёт маячок, когда отправляется на охоту. Если на полях возится, то маяк попискивает, но ни разу его сигнал не донёсся со стороны гор. Значит, тоже оставляет дома, хотя за такие вещи можно заплатить изрядный штраф.
      Теперь Гоц не умом, а сердцем понял, что тревожный маячок существует вовсе не для того, чтобы инспектор мог следить, где шатается человек, затесавшийся в заповедную зону. Был бы сейчас маячок с собой, в полминуты можно было бы активизировать аварийный сигнал, и услужливая автоматика немедленно взбудоражит всю колонию. Только кто мог подумать, что здесь, в собственной вотчине ему может понадобиться помощь спасателей? — Гоц подозрительно захлюпал носом, поднялся, кроша непрочный сланец, и вновь двинулся по карнизу, выискивая место, где оставалась хотя бы малейшая возможность спуститься вниз. Не было такого места, и верёвки с собой не взято, и крючьев, о которых Гоц лишь в книжках читывал… а позади наклонной площадки тропа постепенно сходила на нет, так что даже вперёд, вслепую было бы не пройти.
      Бесцельно побродив по карнизу, Гоц вернулся на прежнее место, снова уселся, глядя вниз, где валялась туша виновника всех неприятностей. И ведь в отчёте придётся писать, что в ущелье погибла самка бюфтона… попала под камнепад. Ой, неловко-то как!..
      Время ползло издевательски медленно, выматывая душу и испытывая на прочность терпение. Хотелось пить, мучительно казалось, что фильтр уже забился слюдянистыми крылышками мошкары и дышать становится всё труднее. Есть тоже хотелось, хотя обеденное время прошло только-только, а в обычной жизни Аниэль Гоц не страдал избытком аппетита. Это всё от ожидания: сидишь без дела, вот и мерещится чёрт знает что… Интересно, когда его хватятся? То есть, не его, конечно, а флаер. Никифоров мужик хозяйственный, он живо заметит, что аэроплан не в ангаре стоит, а брошен у входа в ущелье. На следующий день — встревожится и попробует вызвать инспектора по местной связи. Потом запросит данные спутниковой разведки и, когда узнает, что в горах совсем недавно сошла лавина, может быть, встревожится. А может и нет, решит, что инспектор ушёл в заповедник дня на три-четыре, как и положено — пешком. А рацию, вопреки уставу, не захватил. Было уже такое, что Гоц уходил надолго и без связи. Тогда Никифоров бросился его искать, а потом был оштрафован Гоцем за несанкционированные полёты над заповедником. Так что не полетит Никифоров на выручку, нет… И никто не полетит, у них сейчас посевная идёт, не до того, чтобы обсуждать, а не случилось ли беды с пропавшим человеком. Вот через неделю, да, они забегают! Только Гоца к тому времени жуки сгрызут.
      Уже сейчас над телом погибшего бюфтона черно от налетевших мух. Откуда только взялись? — вроде бы, в горах их не так много. Потом за дело возьмутся жуки-могильщики, красно-чёрные солдатики, стафилины и мясные мухи, а под конец троксы и кожееды, которые сгрызут сухожилия и роговой панцирь.
      Огромная, зелёная как фамильный изумруд, муха уселась прямиком на колени Гоцу, забегала, словно выбирая место, куда отложить отвратительную свою кладку. Падальная муха, люцилия! Она способна за несколько километров учуять свежий труп и первая прилетает на поживу. Но он-то покуда не собирается подыхать!
      — Кыш! — закричал Аниэль, отмахиваясь от трупоедки и едва не сорвавшись при этом с карниза. — Пошла вон, дрянь!
      С неумолимой ясностью представилось, что ждёт его в ближайшие три-четыре дня.