Как и Ромар Матхи был калекой. На охоте, когда загоняли к обрыву табун лошадей, могучий жеребец вдруг развернулся и пошёл на загонщиков. Ни копья, ни брошенные боло не сумели остановить его; вожак прорвался, уведя с собой чуть не весь табун. А Матхи остался лежать, сбитый ударом твёрдого как кремень копыта. Товарищи привели Матхи в чувство, но свет его глазам так и не вернулся. Матхи ослеп. Хотя, слепота шаману не помеха – многие великие чародеи были слепцами.
      Из Матхи получился сильный колдун, но главное даже не в том. Матхи был умён и умел не ревновать, когда дело касалось пользы рода.
      Два колдуна сидели рядом у мирно тлеющего костра. Утром сюда придут хозяйки, брать новый огонь. Прежде за тёртым огнём посылали к бабе-йоге, а теперь идут на сжатое поле. Всё в мире потихоньку меняется. Ромар видел много перемен и относился к ним спокойно. Но сейчас в мире что-то ощутимо сдвинулось, и это вызывало тревогу.
      Вроде бы хлеб собрали, и охота удалась, и в стаде приплод, а рыбы ловится столько, что не переесть. Праздник творится шумный, радостный
      – роща ходуном ходит. Нет ни голода, ни мора; много молодых парней в этом году станет мужчинами, а там и свадьбы пойдут... О чём тревожиться? Что древяницы замолкли и не отзываются на приветственные заклинания и жертвы? Так от них всё равно пользы никакой. Или что за рекой объявились новые чужинцы? Зато старых не стало. И потом, это же за рекой, а река хоть и обмелела, но для страшных птиц остаётся неодолимой. И всё таки, нет в мире покоя. А Матхи молчит и лишь мрачнеет день ото дня.
      Матхи уже не кружил окрест тускло светящего огневища. Он застыл, опустившись на колени, лицо отрешённое, неживые глаза закачены. Лишь руки продолжают жить напряжённой жизнью, ударяют по тугой коже бубна, встряхивают, чтобы звонко разливались костяные брекотушки, указывая волхву дорогу. Бубен – это жизнь чародея. Пройти без него в верхний мир, может, и удастся, а вот вернуться обратно – нет. Заплутаешь, закружишь и останешься навек не пойми кем:не духом, не человеком, а досужим воспоминанием. Внизу ты можешь быть грозным магом, но без бубна наверх пути нет. В том и заключена разница между шаманом и просто волшебником. Шаман, порой, меньше может, но всегда лучше понимает. Ему открыты пути к первоосновам. Вот только всегда ли помогает бессильное знание?
      И всё же Ромар хотел знать, чем бы это ни обернулось для него. Медленно, очень медленно уплывал Ромар из родного мира, робкими
      шажками двигаясь по звуку чужого бубна. Его не оставлял страх, что сейчас Матхи глубоко вздохнёт, очнувшись, прощально проведёт костяшками пальцев по гулкой коже и отложит потрудившийся бубен до следующего раза. А непрошенный гость останется в смутном мире, и брошенное у костра тело быстро зачахнет без души.
      Никто не знает, каков в действительности верхний мир. Разным людям видится он по-разному, да и с течением времени может меняться. Когда-то Рута приводил сюда молодого и неопытного Ромара, и тот запомнил нечто безвидное, медленно и слабо шевелящееся. Где-то тлел огонь и, кажется, росли деревья. Однако, стоило прикоснуться к трёхохватному стволу, и он бесшумно разламывался, рассыпаясь хрупкими обломками. Рута не велел ничего трогать, а просто водил Ромара, взявши за руку и ничего не объясняя. Потом, когда Ромар лишился рук, Рута уже не позволял ходить за ним в верхний мир, брал с собой другого ученика, которому предстояло держать бубен после его ухода. И лишь перед самой смертью, когда Рута уже не вставал с постели, а порой и попросту заговаривался, он вдруг сказал Ромару, безотрывно сидящему рядом:
      – Слушай тайну, которую вовек не скажет ни один мудрец. Эту тайну не передают по наследству, её каждый находит или не находит сам. Но тебе я скажу, потому что ты не можешь ходить туда. Так вот, никакого верхнего мира нет! Не веришь? И всё-таки, это так. Есть лишь один мир, и всё сущее пребывает в нём. Верхний мир лишь кажется нам другим миром. Мир подобен реке. Можно смотреть на неё с обрыва, можно наблюдать, забившись в камыши, а можно нырнуть в омут и таращить глаза под водой. Каждый раз увидишь разное, но ведь на самом деле река остаётся неизменной, меняется лишь твой взгляд. Поэтому, старайся обходиться без верхнего мира. Быть может, в том и скрыто твоё предназначение...
      Теперь, вспоминая тот разговор, Ромар мысленно сказал учителю:
      – Не знаю, возможно ты прав, но иногда, чтобы увидеть верный путь, надо поглядеть на мир сверху. И тогда охотник лезет на сосну, а шаман берёт бубен. Трудно идти, не зная дороги, и вовсе невозможно, не зная дороги, вести других. Оставшись без рук, я оказался слепым, потому что иду ощупью.
      Бесплотный мир сил и духов поглотил Ромара, беззвучно хлестнув в лицо холодным вихрем, несущим мокрую пыль. Неспокойно было вокруг: что-то двигалось, вздыхало, лопалось с сочным звуком. И ничего не было видно. Может быть, нижний мир навеки стал для него таким, а может быть, ему просто не повезло, и он поднялся на свой обрыв ночью. Интересно, бывает ли ночь там, где нет солнца? И как без света высматривать верный путь?
      Ромар шагнул наугад, ударился обо что-то, и оно рухнуло, на миг наполнив молчаливую вселенную звоном и скрежетом. Потом Ромар, кажется, увидел кострище: смутно краснеющие угли и голубые языки угарного пламени, которое никто не поддерживал. Ромар протянул вперёд руку, стараясь ладонью ощутить идущее от огня тепло. «Ладонью? – удивился он и сам себя успокоил: – Да, ладонью». Была рука, была ладонь, а тепла не было, и, значит, не было костра. Мучительно, до истомы хотелось погрузить пальцы в угли, проверить, что там скрыто, но Ромар не стал этого делать. Если Рута сказал истину, то кто знает, что переменится в нижнем мире от этого прикосновения?
      Ромар сделал ещё один слепой шаг, прислушался. Слух тоже не помогал, всё кругом было обманным, но всё же врождённым чутьём Ромар почувствовал опасность. Так в тишине и спокойствии идёт степной пал, или страшная волна, прорвавшая в верховьях реки ледяной затор, несётся по узкому руслу, перемешивая грязь, землю, пену, задирая в небеса изгибистый гребень, готовясь смять и растереть в слизь всякого встречного. Но пока бедствие не рухнуло, вокруг царят удивительная тишина и редкостное спокойствие, лишь далёкий бубен продолжает звать, ударяя всё резче и тревожнее. Покорный этому звуку, Ромар шагнул назад и смаху врезался во что-то неподатливо твёрдое, палящее невыносимым огнём и холодом. Оно опрокинуло Ромара, ударило в грудь размазав по земле, расплескав кровь и разум, ударило, не глядя, не думая и, кажется, даже не заметив. А потом так же безразлично отхлынуло, позволив тому, что осталось, уползать в свой нижний мир.
      Ромар открыл глаза.
      Малый костёр продолжал тлеть. Липовая колода, в которой вытирали огонь, рассыпалась горой угля, но тяжёлые лесины, уложенные по сторонам костра, не давали углю прогореть слишком быстро, подпитывая кучу жара своей воглой древесиной. Матхи сидел напротив, мерно постукивая в бубен. Редкие сполохи озаряли его лицо и незрячие глаза. Лицо казалось неживым и отрешённым, но Ромар понял, что Матхи уже здесь, что он давно вернулся из верхнего мира и не бросает бубен лишь ради самовольника Ромара.
      – Спасибо, – хрипло выдавил Ромар.
      – Ты видел? – спросил Матхи, оставив бубен.
      – Нет. Там было темно.
      – Там было светло, – возразил слепец. – Надо лишь уметь видеть. Но если ты не видел это, то как же ты сумел уйти живым?
      – Не знаю. Меня ударило очень сильно. Я уцелел только потому, что ему не было до меня дела.
      – Ты знаешь, что это? Или – кто? Прежде я не видал ничего подобного, а теперь уже месяц, как оно бушует там.
      – На моей памяти подобного тоже не бывало. Но я всё равно знаю. Это магия мёртвой стихии. Только у мёртвых стихий может быть такая огромная и тупая мощь.
      – Ты хочешь сказать...
      – Да. Это проснулся кто-то из предвечных властелинов. Их осталось всего двое: Хоров и Кюлькас. Я не знаю, который из них открыл глаза, не знаю, что его разбудило, не знаю, как усыпить его вновь. Но теперь я понимаю, откуда идут тревога и неустройство в мире.
      – Ромар, – прошептал Матхи. – Мне страшно. Я часто поминал в молитвах и заклинаниях древних владык, но надеялся, что в жизни их нет, а есть лишь косная сила, которую невозможно побороть, как нельзя запрудить великую реку, но которая пугает не больше чем река, когда стоишь на берегу. А теперь всё это стало правдой, и я не вижу силы, способной остановить этот поток.
      Ромар вспомнил старого шамана маленьким белоголовым мальчишкой и не удивился последним словам.
      – Ничего, – сказал он. – Мы что-нибудь придумаем.

* * *

      Каков ни будь праздник, а вечным ему не бывать. Августовский день
      – не июньский, он куда короче, а дел требует побольше. И хотя дожинки ещё не кончились, и вечером праздник продолжится, с утра всех зовёт работа. Со второго дня дожинок считается новый год, а его с новым огнём встретить надо. С вечера все очаги в селении погасили, золу через порог кинули, развеяли по ветру. Перед рассветом хозяйки пошли на поле за новым огнём. Нагребали в черепок горящих углей, отдаривали колдунов пирогом с вязигою. Пирогов натащили гору, а вечером сами же и съедят. Вечером – главное действо дожинок – поле на зиму почивать укладывают. А с утра – как ни крути – работа.
      Таши помогал заготавливать рыбу. Работа считается детской, но по нынешним уловам – мужику впору справиться. Вот Таши на неё и поставили. Женщины возле уреза воды потрошили рыбу, мыли, сливали в корчаги налимьи и сомовьи молоки, разделывали тушки, и Таши таскал готовое наверх: нанизанные на вертела жемчужные звенья севрюги, розовые, сочащиеся неяркой кровцой пласты сомовины, связки мелкой рыбёшки. Наверху дымно тлели смолистые корневища и горькие осиновые плахи. Чумазый Муха распоряжался в коптильне. Праздник – не праздник, а рыбы надо накоптить побольше. Хлеб в этом году родился неважнецкий, трава повыгорела – значит, и на стадо надежда невелика, грибов в дубравах вовсе нет. Правда, грибам ещё и не время. Сговорятся Кюлькас с Хоровом, пришлют тёплых дождей, так мигом насыплет по рощицам груздей и лисичек – только успевай ломать. А ну как не будет дождя? Тогда вся надежда на рыбу.
      Таши, не чувствуя тяжести, бегом взбирался на обрыв, обрушивая лавины песка, скатывался к воде. Радостная сила переполняла его. Жаль было лишь одного: Уники нет рядом, с утра её забрал Ромар для каких-то своих колдовских дел. Но ведь не на век забрал: вечером они непременно увидятся. Ожидание наполняло душу жгучей дрожью, заставляло торопить время и торопиться самому.
      К полудню из селения принесли обед. Сегодня весь род ел дежень на простокваше, затёртый из нового ещё не высушенного зерна. Хлебали дежень из большущей лепной миски, сидя кружком. Тёплый ветер рябил воду на реке. Вкусно пахло свежей рыбой. Хорошо было.
      После обеда все, кто помоложе, полезли купаться, хотя вода была уже по-осеннему холодна. Лишь двое сменщиков в коптильне продолжали поддерживать огонь. Таши уже два года не купался на глазах у людей. Не мог вынести любопытных взглядов, искоса кидаемых на его нагое тело. Неважно, что с виду он точно такой же, как и прочие люди, но вдруг он всё-таки мангас? Бывает, что так просто мангаса от человека и не отличишь.
      Сородичи всегда купались вместе, не разделяя мужчин и женщин и не смущаясь человеческой наготой. На этот раз Таши тоже скинул одежду и бросился в непривычно медленную и мутную воду. Теперь даже на середине потока было видно, что река больна, но сейчас Таши мог думать только о радостном. Единым духом он отмахал саженками до середины реки, чуток полежал на воде, позволяя струям сносить себя вниз, и, словно проснувшись, принялся выгребать против течения, чтобы выйти из воды там же, где входил. Обычно пересилить реку оказывалось очень не просто, но сегодня Таши не чувствовал усталости. На берег он выходил медленно, не торопясь, сгоняя ладонями струйки с груди и боков. Как и прежде он чувствовал на себе опасливые и нескромные взгляды, но отныне ему не было до них дела. Смотрите сколько угодно, всё равно ничего особенного не высмотрите. Я такой же человек, как и все, я настоящий, как бы вам ни хотелось видеть во мне урода.
      Обсохнув на ветру, Таши оделся, прилёг под обрывом, зажмурив глаза и подставив лицо нежаркому уже солнцу. Лик Дзара ало просвечивал сквозь прикрытые веки. Потом его заслонила чья-то тень. Таши открыл глаза. Рядом сидела Линга и пристально смотрела на него.
      После того, как у Линги вновь появилась дочь, да ещё и не одна, молодая женщина словно ожила. Люди снова вспомнили, кто был в роду первой певуньей. Казалось, Линга помолодела, а уж похорошела наверняка. Когда наступит вдовья ночь, и мужьям будет запрещено ночевать дома, такая не останется в одиночестве. Последние дни Линга встречала Таши улыбкой, видно помнила, кто принёс в селение её девочек. А может быть, просто радовалась, что она теперь не бездетная вдова и, значит, ей уже не грозит судьба мангаски.
      – У тебя через месяц испытание, – тихо сказала Линга.
      – Ну... – внутренне сжавшись, согласился Таши. Неуместное напоминание резануло его словно ножом, разом погубив солнечный настрой. Ведь и в самом деле, для рода ничего не изменилось, он остаётся под подозрением, и испытания никто не отменял.
      – Я очень хочу, чтобы ты выдержал.
      – Спасибо, – натужно выдавил Таши.
      – Я действительно этого хочу. Если ты согласишься, если так тебе будет легче, то я могла бы сама вызваться быть той женщиной, с которой тебе надо будет... ну, ты понимаешь. Не бойся, ты не обидишь меня. Я пойду на что угодно, лишь бы всё кончилось благополучно.
      – Но ведь... – Таши сел, недоумённо глядя на Лингу. – Ведь у тебя теперь есть дети. Жребий не может пасть на тебя.
      – Это неважно. Я попрошу, и люди согласятся. Им это всё равно, а мне очень важно, потому что если ты не сумеешь доказать им, что ты человек, то они убьют Лишку.
      Теперь всё стало на места. Лишкой старухи нарекли спасённую девочку. Линга няньчила её вместе со своей дочкой, хотя судьба девочки до сих пор не была решена. Ведь если Таши мангас, значит, Лишка тоже не настоящий человек, а чужинка, и её следует убить. Вот почему Линга пришла к нему.
      – Если хочешь, – лихорадочно шептала Линга, – приходи этой ночью ко мне. Ты сможешь проверить себя и привыкнуть ко мне. Тогда на испытании всё получится само собой. Я знаю, что получится, я же видела тебя только что. Ты настоящий мужчина, среди родичей никто не сможет стать рядом с тобой.
      Таши молчал. Горло свела тугая судорога.
      – Я понимаю, что я старше тебя, и некрасивая. Но ведь другие вдовы ещё старше. Если я буду тебе неприятна, я не стану тебя держать. В нашем семействе много молодых девушек. Скоро они повыходят замуж, а потом кто-то из них овдовеет, и ты сможешь уйти. Я на всё согласна, лишь бы ты был в порядке. А то кое-кто из мужиков говорит, что надо не только Лишку убить, но и Тину. Она, мол, тоже у согнутых побывала.
      – Не тронет её никто, – наконец заговорил Таши. – И всё будет хорошо. Только... не надо сейчас об этом говорить.
      – Ладно, я не буду, – поникла Линга. – Пошли работать. Бабы уже рыбу потрошат.

* * *

      Ромар недаром выделял Унику среди всех девушек рода. Он обратил на неё внимание семь лет назад, после одной, ничем не примечательной истории. Всего лишь кто-то посадил хомут на нос юному Тейко, бывшему в ту пору первым сорванцом в селении. Нос покраснел и распух. Боль была страшная, Тейко, позабыв, что охотник должен быть терпелив, подвывал тихонько и никому не дозволял прикоснуться к пострадавшему носу. Больного привели к Матхи, и тот сразу увидел чёткую полосу, словно нос перевязали прочной бечёвкой, затянули на двойной узел да так и оставили. Шаман смазал распухший носище жиром угря, прочёл простенький заговор и принялся ждать результатов.
      Случай казался самым что ни на есть обыденным. Обидел кого-то Тейко, всерьёз, до самых сердцов обидел, а тот, скорее всего даже не понимая, что делает, наслал на обидчика порчу. Среди детишек такое сплошь и рядом бывает. Теперь, когда в дело вмешался шаман, Тейко должно было полегчать, а вот у незадачливого ведьмака в скором времени распухнет собственный носишко. Его и будут лечить, объяснив к случаю, что не полагается вредить колдовством члену рода. Заодно Матхи узнает на будущее, в ком из малышей бродит колдовская сила, приглядит, кого стоит особо тщательно учить тайному мастерству.
      Но на этот раз у знахаря ничего не вышло: новых болящих не объявилось, Тейко рыдал уже дурным гласом, а нос стал не красным и даже не лиловым, а густо-чёрным. Использовать сильные, рассчитанные на взрослого чародея заклятия Матхи не решился – так можно было запросто погубить невольного вредителя, которого шаман тоже должен был беречь. Но и обычными методами снять хомут на удавалось. Тогда Матхи позвал на помощь Ромара, чего прежние шаманы боялись как огня, предпочитая делать ошибки, но не обращаться к опасному сопернику.
      Ромар раскинул фигурки, прошёлся по селению, и через полчаса Тейко разом полегчало, словно чирей прорвался. Но никто из других детей не заболел, и, вообще, вредитель никак себя не проявил. На осторожные расспросы Ромар сначала долго вздыхал, а потом нехотя объяснил Матхи:
      – Не нужно тебе знать, кто это. Никакой пользы от этого не будет,
      – он ещё помолчал и, когда Матхи уже потерял надежду услышать ответ, добавил: – Девчонка это.
      – Но ведь...
      – Да, у этой девочки великий дар. Прежние берегини за неё всё что угодно отдали бы. А теперь... что об этом говорить? Ты её испортишь, покалечишь зря, а у меня она знахаркой вырастет, травницей, ведуньей. Настоящей травницей, а не как нынешние неумехи. Тебе это, может, обидно, а роду лучше будет.
      – Мне не обидно, – сказал Матхи. – Делай как знаешь.
      Уника в ту пору была голопузой малявкой, которую от остальных девчонок отличали только волосы: такие густые и длинные, что при желании они могли закрыть её всю целиком. Эти волосы и не давали покоя Тейко, который при всяком удобном случае драл их нещадно, покуда не поплатился собственным носом.
      С того времени, изредка, понемногу, Ромар начал приближать Унику к себе. Брал с собой, когда ходил искать лечебные и чудодейственные травы или заговаривать поле против вредной зерновки или сорняков. В любом деле Ромару нужен был помощник. Заклинание произнесть не сложно, а кто потом запретительный узел на повилике завяжет? Без рук ничего не осилить: ни корешок калгана из земли выкопать, ни даже сорвать с пониманием редкий четырёхлистник клевера. Его с долгим поклоном брать положено, и не как-нибудь, а обоеруч. Тут калеке не управиться.
      Вторым помощником Ромара был Таши. Колдовская суть в нём была слабенькая, но даже в те времена, когда была жива его мать, Таши оставался в роду на особицу. Сторонились его, старались дел не иметь. А возле Ромара мальчишке было спокойно, никто ему о злом не напоминал. Ромар, напротив, всячески привечал приблудного мальчонку.
      Так и бродили они втроём, уходя иногда на несколько дней кряду, как охотничьему отряду впору. Лата, мать Уники, волновалась, конечно, но потом и она привыкла. Когда Ромар рядом, ничего с ребёнком не случится. Да и младшие дети, которых у Латы было уже четверо, мешали бояться за старшенькую.
      Ромар помалкивал об удивительных способностях девчонки, которую он пригрел возле себя, да и Уника понимала, что хвастаться ей не стоит. Не дело сопливке показывать, что в тайных женских искусствах она седым старухам нос может утереть. Тоже, конечно, не во всяком деле: кое-какие ухватки лишь с годами даются. Не мудрено, что даже Таши принял слова Уники об уходе в лесные скиты за пустую браваду обиженной девушки. Теперь, впрочем, и сама Уника не стала бы повторять глупые слова. Так же как и Таши, она ждала вечера и не думала ни о чём.
      Неподалёку от селения, в дубраве, где когда-то стояло женское капище, была у Ромара откопана землянка. Не сам копал, ясное дело, люди помогли. Понимали, что нельзя зазря бросать навороженное место. А Ромару верили, он присмотрит.
      В землянке хранились вещи самые неожиданные и малопонятные. Двери в землянку не запирались, но никто даже из самых отчаянных сорванцов никогда не согласился бы войти туда без приглашения, особенно, если хозяина нет рядом. Любой знал, что баловство может обернуться немалой бедой, недаром же отнесена колдовская берлога от людского жилья.
      Самому управляться в землянке Ромару было трудненько, и он звал помощников, выбирая их среди детишек. Когда-то и Матхи помогал старику в его делах, потому, должно быть, и относился к нему с почтением, погасив былую неприязнь шаманов к безрукому колдуну. Последние пять лет в землянке хозяйничала Уника. Конечно, появлялась она там раз или два в месяц, так что никто не мог заподозрить в девочке будущую колдунью. Просто объявилась у Ромара любимица, вот и ухаживает за стариком.
      На этот раз Ромар попросил себе Унику на весь день. Лата поморщилась, но отпустила. Всё равно, дочь уже, считай, что замужем, так пусть последние дни доходит свободно.
      Уника принесла на старое капище тёртого огня, загнетила костерок. Из землянки приволокла чёрный от сажи горшок, накипятила воды, пристроила горшок боком к углям, чтобы варево томилось, да не кипело. Ромар называл, чего брать и сколько, а Уника сыпала в горшок толчёные корни, размятые травы и листья, ягоды боярышника. Ромар пел невнятно, призывая Мать-Прародительницу, что-то просил у неё. Ни о таких заговорах, ни о подобном зелье Уника прежде не слыхивала. Что-то небывалое варилось сегодня: травы в ход шли сильные, а то и просто злые – чабрец, зверобой, конопля, красавка. Потом Ромар велел бежать к рыбарям, просить налимьих молок, да не просто, а чтобы с плёнками. Тут уж стало вовсе непонятно: что за ушицу затеял старик?
      Уника схватила чистую ендовушку и отправилась на берег. Покуда её не будет, Ромар и один обойдётся – не велика тягота подкидывать разутой ногой на угли можжевеловые веточки. На берегу был перерыв, народ купался, лишь у коптильни шла работа, да несколько старух продолжали безостановочно нанизывать на лозу верхоплавку, мелкую рыбёшку, что не коптят а сушат впрок. Уника спросила молок, дождалась кивка, отлила сколько нужно, стараясь, чтобы побольше попало плёнок. Поблагодарила хозяек и поспешила назад. Уже с обрыва оглянулась ещё раз. Таши медленно, как на показ, выходил из воды. Уники он не заметил.
      Упревший отвар вернули на угли, и когда вода зашлась белым ключом, Уника вылила туда молоки. В воздухе запахло варёной рыбой – совершенно не колдовской запах. Раствор сразу помутнел, сверху пошла пена.
      – Пену снимай – и на угли! – скомандовал Ромар. – А что погаснет – отгребай в сторону, потом через них цедить станем.
      Уника кивнула и проворней заработала точёной деревянной ложкой, помешивая кругами, посолонь, чтобы колдовство вышло добрым. Бормоча заговоры, отобрала притухший уголь в цедилку. Густой мутный отвар потёк на уголь, обнаруживаясь снизу чистым сиропом, нежного палевого цвета.
      – Догадалась, для кого средство варим? – спросил Ромар, отставив на время наговоры. – Это любовное зелье, для Таши. Сама знаешь, какая ему беда предстоит. Надо ж было придумать: заставить парня на глазах у всего рода женщину поять. Так – разве что пень бесчувственный сможет. Ну да ничего, от твоего варева Таши не только на вдову, а на колоду еловую полезет, она ему милей зазнобы сердечной покажется. И глядит кто на него, али нет – дела ему не будет. Он и не поймёт, что кругом творится. Так и спасём парня, а то я его знаю: гордый, лучше помрёт, чем собой поступится... Э, да ты чего ревёшь, девка?
      – Дым глаза ест, – глядя в сторону, произнесла Уника.
      – Коли так, то ничего. С девичьей слезой зелье еще забористей получится... Ромар насупился и добавил сердито: – Ты думаешь, мне его не жалко? Я который год за него сердцем болею. Потому и мудрую тут, чтобы все добром кончилось. Потом и для вдовы средство сварим. Тогда и ей обиды не будет. Станут они у нас жить как два голубка, детишек плодить. И мы с тобой порадуемся, на них глядя. Верно я говорю?
      – Верно, – судорожно кивнула Уника.
      – Ну и не плачь, раз так. Всё будет хорошо.
      – Я и не плачу. Это дым можжевеловый глаза слезит.

* * *

      Быстро или через силу, с ожиданием или душевной тоской, но так или иначе вечер наступил. Вновь на большом поле рассыпали искры костры, щедро прикармливая потрудившуюся землю золой, ныла жалейка, разливался рожок и берестяной гудочек. Вновь кружил хоровод, на этот раз общий, все в него встали, кого ноги держат. Ну, и конечно, угощение выставлено: предкам, полю, матери-прародительнице, твари земной, нежити окрестной, нечувствительным духам, а больше всего – себе самим, в награду за труд и маяту. Ели медовый пряник, остатки утреннего дежня, жертвенные пироги. Ели жареную свинину – охотники постарались!
      – и отварных судаков, с утра принесённых рыболовами. Крошек не подбирали, щедро сыпали вокруг в пользу всякой ползучей мелочи. Угощение щедро заливали пивом. Захмелев, начинали разговоры, хвалились удальством, охотничьей удачей, промысловой ловкостью. Кто потолковей, те помалкивали: дела сами за себя говорят. Молодёжь, прошлой ночью убегавшаяся до томной боли в ногах, неприметно разбредалась по укромным местечкам, обходясь на этот раз без горелок и ауканья. А кто не подобрал себе зазнобушки, тот сидел на виду, утешаясь пивом и комковатым сыром.
      Таши и Уника не появились на общих дожинках. Задолго до условленного часа, едва начал сереть вечерний воздух, Таши ускользнул от других парней, собиравшихся на поле, и побежал в рощу на условленное место. И всё-таки, Уника уже была там. Сидела, бесцельно раздергивая цветок запоздалой ромашки, словно гадала: любит или нет? Таши подошёл, встретил вымученную улыбку и как-то сразу понял, о чём думает Уника. Он опустился перед ней на колени и замер, не зная, что сказать и как утешить любимую.
      – Ничего, – первой сказала Уника. – Не думай о дурном. Ведь у нас впереди целый месяц счастья. А может быть, мы с тобой и потом сумеем видеться.
      – А Тейко позволит? – желчно спросил Таши, с ужасом чувствуя, что произносит что-то невозможное, о чём сам вскоре будет жалеть.
      – Причём тут Тейко? – Уника обхватила руками голову Таши, прижала к груди. – Мне ты нужен. А он позлится и утешится.
      – Нам всё равно не позволят пожениться. Мы с тобой из одной семьи. И даже если бы разрешили, я не желаю испытания, ни себе, ни, тем более, тебе.
      Уника усмехнулась едва заметно.
      – Да кто ж тебя спросит? Настанет время, пойдёшь и выдержишь любое испытание.
      – А ты?
      – Что я?.. Я так останусь.
      – Я не хочу.
      – Ты думаешь, я хочу? А что делать? Таков закон рода, здесь ни Ромар, ни кто не поможет.
      – Но от испытания я всё равно откажусь.
      – Замолчи!.. – выдохнула Уника. – Или говори о хорошем. Ведь у нас всего месяц остался, быть вместе... Да и то... сегодня праздник, а в остальные дни дома ночевать придётся, значит, только урывками видеться. Не смей тратить эту ночь на тоску. Лучше скажи, что ты меня любишь...

* * *

      Джуджи заревела незадолго перед рассветом.
      Таши ещё не проснулся, но тело само вскочило, и плотный кожан, способный сберечь от стрелы, ежели она на излёте, уже был на плечах, и лук сам прыгнул в ладонь, а стелы – яблоневые и нащепленные из гнуткой птичьей кости – переполняли колчан.
      Джуджи хрипло вопила, заставляя думать, что враг уже подобрался к ней вплотную. Хватая боевой топор, давно насаженный на рукоятку, Таши мельком подумал, что, должно быть, так оно и есть: враг лезет через реку едва ли не напротив селения, лишь самую малость выше, там, где вода дробится на плёсах.
      Предчувствие не обмануло – именно туда и послал воинов Бойша. Оказалось, что дозор заметил на том берегу костры, а посланный
      лазутчик донёс, что там остановились настоящие люди, их немало они мастерят плоты и не иначе, с рассветом всем скопом двинутся на родовые земли. В таком деле сторожевой отряд своими силами справиться не мог; воевать с людьми – это не согнутых бить, оно пострашнее, хотя мангасов среди истинных людей не бывает. Но зато с людьми можно говорить и договариваться, даже если это враг.
      – Нужно подать им сигнал, – приказал вождь. – Ставьте вдоль обрыва костры!
      Вскоре на берегу заполыхала дюжина высоких костров. Багровые языки слабо светили в занимающемся утре, но дымных столбов не заметить было невозможно. И всё же изощрённый слух улавливал за рекой дробный перестук: там продолжали ладить плоты. Значит, как свет станет – поплывут. Оставалось ждать.
      Вместе со всеми охотниками на берегу стоял Таши. Никто его не гнал, и даже косых взглядов в его сторону не было. Не то время, чтобы косо смотреть на человека, способного послать стрелу на тот берег. Впору возгордиться, но где-то в самой груди Таши жила нервная дрожь. «Это от холода, – убеждал он себя. – Утренник сегодня знатный, вся трава в инее...» Твердил успокоительные слова, как заклинание, но знал, что на самом деле дрожит от иного озноба. Ведь на том берегу – настоящие люди, хоть и враги. И биться с ними тяжелей, да и руку не вдруг подымешь – на своего-то.
      На левом берегу не как здесь, камыш тянется плотно, отступая лишь у Сухого острова. Что в нём творится – даже с обрыва не разглядеть, лишь слышно тюканье тёсел, да изредка приглушённые голоса. Значит, уже не таятся, понимают, что их заметили и ждут, раз по-над обрывом такие кострища развели.
      На кромке обсохшего берега появились первые фигуры, волочившие на катках плоты.
      Таши знал, что произойдёт дальше: на плоты кинут вязанки хвороста, которые прикроют пловцов, хворост спрыснут водой против огненных стрел, позади этой ограды разложат оружие, особо сберегая луки, чтобы волна не замочила, а сами поплывут, придерживаясь за брёвна и толкая защитный плот впереди себя. И, конечно, постараются успеть, пока не миновал предутренний час, и голубой воздух обманывает взгляд стрелков. За последнее, впрочем, можно быть спокойным – и без того уже светло, а пока те с хворостом управятся, и вовсе солнце глаз покажет.
      – Да что ж они творят, головы еловые?! – воскликнул стоящий неподалёку Ромар.
      Теперь и Таши видел, что происходит на том берегу. Люди споро скатывали на воду наспех связанные плоты, но никто не укладывал на брёвна защитных валков. Вместо этого женщины потащили тюки с вещами, горы всякого барахла, без которого не прожить человеческой семье. Меж котомок и кутулей усаживали детишек, словно собирались их отправить под первые, самые меткие выстрелы противника. Работали спешно, не глядя на гористый берег, где смертельным частоколом темнели фигуры воинов, не желавших допустить беглецов на свой берег.