— А ваши сыновья?

— Они уже совершеннолетние и могут сами за себя отвечать, — так же невозмутимо и спокойно ответил Пикл.

— Слава Богу хоть за это.

Мистер Томас повысил свой заунывный голос:

— Ну, должен же кто-то в конце концов остаться с женщинами и детьми. И мы с мистером Пиклом и мистером Крейном возьмем это на себя. Я тоже человек миролюбивый и не сторонник войны.

Он был весь какого-то землистого цвета, и хотя я испытывал не меньший испуг, чем он, это никак не смягчало моей неприязни к нему.

— Ладно, — резко бросил Джофри, — ждите, но без меня. Я не хочу больше оказаться в ловушке. Теперь, когда они прохлаждаются, одурманенные алкоголем, ничего не подозревая, мы можем сломить их, как соломинку, и спать спокойно. Если вы предпочитаете еще недельку провести в тревожном ожидании неизбежного — наслаждайтесь этой видимостью покоя.

Эли заговорил внезапно, впервые на моей памяти выражая точку зрения, противоположную мнению мистера Томаса.

— Нигде не написано, — начал он своим мягким глубоким и одновременно внушительным голосом, — что всевышний предписывает ожидание. Помните, как направлял он в путь Гидеона? Его войско было малочисленным, но все равно малодушных отправили домой, затем избавились от беспечных. И маленький, но отважный отряд справился с врагами Мидиана. И рука его при этом не дрогнула. Я на вашей стороне, Филипп и Майк. Ну, Ломакс, что вы молчите? Вы с кем?

— Нужно ли спрашивать? — отвечал Ломакс с холодной улыбкой на устах. — Хэрри Райт был моим другом, и я никому не прощу своей убитой собаки Адам.

— Тогда пусть мужчины собираются и готовятся выступить, — скомандовал Джофри. — Я пойду к Проходу.

Весь остаток этого прекрасного воскресного дня мы провели в суете и беготне по селению и округе, то натыкаясь на Марка Пикла, бродившего по холмам, нерешительно пытаясь кончиками пальцев дотронуться до руки Зиллы Камбоди, то на Эдварда, более решительного в своих сердечных делах с Мэри. Ральф прискакал с мельницы с Ханной и со всеми ее вещами.

Казалось, что женщины и дети будут в большей безопасности под общей крышей, а не в разбросанных по долине уединенных домах. Но в этих хлопотах мы постарались заглушить мысль о видимости этой защищенности. Как песчинки, бросались мы в бурлящий поток. Если нам не удастся устоять, если нам суждено быть унесенными в пучину, то эта жалкая ненадежная крепость будет разнесена в щепки, и нет никакой надежды на помощь извне. Наши ближайшие соседи — обитатели Форта Аутпост — слишком далеко и вряд ли узнают о постигшей нас судьбе, хотя, вероятно, им придется рано или поздно разделить ее.

Я отмахнулся от этих печальных раздумий, так как, кроме подготовки к походу, должен был уладить кое-какие личные дела. Мне хотелось написать Линде письмо на тот случай, если мы одержим победу и селение будет спасено, а я погибну от стрелы индейца. Прощаясь с ней, я думал излить свои чувства на бумаге, открыть ей, что любил ее всю жизнь. Но написав в таком духе послание, я безжалостно разорвал его на клочки. Когда она прочтет эти строки, меня не будет в живых, так в чем же смысл выдавать свою тайну после смерти? Если я не погибну и Зион будет существовать, я сам ей во всем признаюсь. Иначе пусть все это уйдет со мной в могилу. Вот что я в конце концов написал:

«Дорогая Линда, оставляю тебе мой дом и все свое имущество. Ты можешь поселиться в нем. Пожалуйста, будь добра к Энди, и, если он согласится, пусть останется в доме и помогает тебе по хозяйству, а у Майка есть ремесло, которое обеспечит ему друзей и средства к существованию. Если Голубка моя останется жива, я хочу чтобы она принадлежала тебе. И еще я хочу, чтобы Джудит осталась в доме, если ей некуда будет идти. Когда она выйдет замуж, дай ей корову и пару телят и мою лучшую кровать, чтобы девушка не ушла бесприданницей.

Желаю тебе жить долго и счастливо.»

Редко мне доводилось писать, и никогда не приходилось читать таких сухих слов, но именно так и получается, когда запрещаешь себе писать то, что хочешь. И зная, что лучше уже не получится, что можно только все испортить, я подписался: «Твой искренний друг Филипп Оленшоу» и аккуратно сложил листок.

Затем я пошел проведать Диксона, который, несмотря на свои протесты, должен был оставаться в поселке. С его стороны было нелепо даже и помышлять об участии в походе. Он еще не мог спускаться во двор, и рана на груди полностью не затянулась. Диксон взял у меня листок, который я ему вручил с подробными указаниями, кому и в каком случае отдать его, и сказал:

— Но, разумеется, я рассчитываю, что верну его лично вам, когда вы вернетесь живым и невредимым домой.

И я с жаром подтвердил:

— И я тоже.

Покончив с этим делом, я направился в свою комнату, где хранил пару пистолетов, принадлежавших ранее Натаниэлю. Ружья Натаниэля я уже давно подарил Майку и Энди. Теперь, достав пистолеты, я оглядел их, проверил и зарядил, Затем снял с себя выходной костюм и натянул залатанные и вылинявшие рабочие вещи. Приличная одежда была ценностью, и ее не так легко было раздобыть. Если мне суждено выжить, то она мне еще пригодится. И я повесил костюм в шкаф, плотно прикрыв дверцу.

Наступили сумерки, а мы должны были выступить на рассвете. Я оглядел пустую комнату. Проем окна серым пятном выделялся на густом черном фоне стены. Мое громоздкое ложе с шерстяным матрасом и суровыми белыми простынями светилось белизной покрывала, гладко обтягивавшего нетронутую поверхность подушки. Я внезапно испытал истинное наслаждение при мысли о том, что могу лечь, прикоснуться щекой к прохладной ткани и отдаться в «объятия Морфея». Мне не удалось прожить жизнь, полную приключений, но и у меня были свои маленькие радости. И сон был одной из них. Странно было даже подумать, что мне придется лишиться и ее. И все еще глядя на постель — поскольку мысли эти промелькнули с быстротой молнии — я вспомнил ту единственную ночь, когда опустился на это ложе не для того, чтобы заснуть. Воспоминания эти я запрятал поглубже, в те тайники моего сознания, где хранилось все, что мною было обречено на забвение: казнь Шеда, зловоние пораженного эпидемией жилища… Думаю, мне было стыдно за ту ночь, я презирал Джудит, потому что она не была Линдой, и все равно проявила столько доброты, любви и терпения ко мне. И теперь это оказалось самым живым впечатлением моей жизни, которого уже больше не суждено испытать… Я спустился в кухню, где Джудит заваривала кофе и пекла блины с медом. Джофри, Энди, Майк и Ральф стояли вокруг стола, ели, пили и смеялись над какой-то пустяковой историей Джофри. И меня снова пронзило старое чувство собственной неполноценности, причиной которого на сей раз была вовсе не моя увечная нога. Все они: и седой Майк, и колченогий Энди, и беспечно хохочущий Джофри были намного мужественнее меня, и далеко не столь эгоистичны. Пока я хныкал и готовился навсегда проститься с жизнью, они набивали себе желудки и разрабатывали легкие. А ведь каждому из них предстояло рисковать жизнью! Надеясь, что бледность не выдаст мою скорбь по самому себе, я подошел к столу и взял кофе и печенье, которое услужливо протянула мне Джудит.

— Выйди-ка на минуту и подожди меня на крыльце, — сказал я тихо, улучив момент, когда девушка подавала мне мед. Она открыла дверь на задний двор, при этом Джофри отметил:

— Смотрите, светлеет. Пора отправляться в путь. Ваши лошади плетутся со скоростью плуга.

Я поставил недопитую чашку на стол, направился к двери, выглянул наружу и сделал шаг вслед за цыганкой.

— Послушай, — сказал я, держа в руках старые пистолеты. — Если… если суждено произойти самому худшему… ты сможешь застрелиться. Второй пистолет дашь миссис Мейкерс и скажешь ей то же самое.

Ее глаза, всегда казавшиеся такими блеклыми на фоне смуглого лица, сверкнули как капли чистой воды в слабом свете зари.

— Ради вас я могу сама застрелить ее, если уж до того дойдет. Из-за своих детишек она может все испортить. — Голос девушки звучал хрипло.

— Спасибо, — сказал я.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я передавал ей оружие, и я ощутил жар ее кожи на своей ледяной руке. Она взялась за дула тремя пальцами, опустив рукоятки вниз.

— Осторожно, — предостерег я. — Они заряжены.

Девушка легким движением пальцев повернула оружие и, слегка подбросив пистолеты вверх, ловко уложила на ладонь. Все это время она искоса задумчиво смотрела на меня.

— Ну, прощай, — нарушил я неловкое молчание.

— Прощай, Филипп! — ответила она нежно и твердо. — Прощай, Филипп!

Правой рукой она резко обхватила мою шею, притянула к себе и страстно прильнула к моим губам в долгом поцелуе.

— Да хранит тебя Господь, — попрощалась она.

Я только пробормотал в ответ:

— Тебя тоже, Джудит.

В этот момент вся компания высыпала из дому.

— Она что, приставала и к вам, чтобы вы взяли ее с нами? — спросил Ральф, когда мы оседлали коней.

— Нет, а что? — поинтересовался я. — Ей-то зачем ехать с нами?

Она из меня все кишки вытрепала. Хуже нет женщин, чем вот такие. Все умеют, и не хотят понимать, что есть вещи, которые не для них. — Он задумался, а потом добавил:

— Интересно, почему она вас об этом не попросила.

— Понятия не имею. Я бы, наверное, позволил ей. Она хорошо стреляет? — Прекрасно, — кратко ответил он. — Это ей еще может пригодиться здесь.

«Ага, — подумалось мне, — значит, не один я сомневаюсь в нашей победе, даже этот огромный пышущий здоровьем храбрец не верит в нее». И хоть мысль сама по себе была довольно-таки тревожной, она утешила мое самолюбие. Мне было бы неприятно сознавать себя единственным Фомой неверующим в нашем храбром отряде.

И только один человек пребывал в абсолютной уверенности в победе. Это был Джофри. Всю первую половину дня он вел себя, как юноша на увеселительной прогулке. Даже его кобыла ступала не так, как наши, — она гарцевала, забрасывала ноги и подпрыгивала.

— Давайте споем, — предложил Джофри. — Часов до двух мы еще можем петь, потом нужно будет соблюдать осторожность.

В это утро действительно хотелось петь, несмотря на цель нашей экспедиции, заставившей нас покинуть уютное убежище долины.

К моему удивлению, предложение спеть было поддержано Эли, который наполнил свои могучие легкие воздухом и затянул:

Владыка наш, наш свет в ночи

От тьмы спаси и защити.

И путь нам, смертным, укажи.

Ты нас веди и сохрани,

Дай кров и дух наш укрепи.

И путь нам, смертным, укажи.

Чрез искушенья и грехи

Чрез слабость тела и души

Ты путь нам в вечность укажи.

Наш разум скромный просвети

И мудрым словом вразуми

И путь нам в вечность укажи.

Эту песню мы часто пели по дороге из Салема в Зион, и должен признать, что она не зря стала нашей любимой. Мелодия была в бодрящем ритме марша, и я всегда считал, что первые строки были пронизаны истинной поэзией, которая и побудила автора развить свой удачный опыт полного псалма.

Джофри, ехавший рядом со мной, запел:

Одним прекрасным жарким днем С моей красоткою вдвоем…

И Ральф, следовавший за ним, подхватил с энтузиазмом:

Мы в тишине глуши лесной…

Я поспешил перебить его:

— Только не эту, Ральф! — И пояснил Джофри, который удивленно осекся при моих словах: — Они могут повернуть назад, если вы будете распевать такие фривольные песенки.

Он только рассмеялся в ответ, некоторое время помурлыкал что-то себе под нос, потом снова зычным и отчетливым голосом начал, явно давая понять, что на этот раз не позволит себя перебивать:

Я встретил женщину, чей лик

Мне в душу самую проник,

Теперь лишь смерть имеет власть

Унять души смятенной страсть…

Он помедлил на самом захватывающем месте мелодии. — Дальше, дальше, — подбодрил я.

…И стройный стан и блеск очей

Храню я в памяти своей,

Как будто может кто украсть

Души моей смятенной страсть.

Джофри снова помолчал и вдруг рассмеялся:

— Еще? — обратился он ко мне, как к ребенку. Я кивнул.

Любви известен нрав манящий, Изменчивый и преходящий.

Но и она не даст мне власть Смирить души смятенной страсть.

— Это вы сами сочинили? — поинтересовался я, зачарованный красотой и складностью строк. Может, и у него в жизни была встреча в лесу с такой же Линдой, которой он навсегда отдал свое сердце.

— О Боже! Нет, конечно. Это одна из популярных песенок. Есть даже в сборнике. А вот еще одна в том же духе. — Он осадил игривую Лэсси и, поравнявшись с моей покладистой кобылой, запел:

Храни в душе мою любовь,

Пусть сердце воспаряет вновь,

Пусть взор иной волнует кровь,

Храни в душе мою любовь.

Я слушал зачарованно, думая о том, что мне никогда не удавалось излить свои чувства в таких точных и выразительных рифмах. Если выйду живым из этой битвы, то, вернувшись домой, обязательно уничтожу свою маленькую тетрадку со слабыми упражнениями в стихоплетстве. Потому что совершенство и отточенность стиха уникальны и неповторимы.

Храни, не дай предать забвенью

Те чудотворные мгновенья.

Тех чувств, не знающих сомненья,

Храни, не предавай забвенью.

Не забывай тех светлых дней,

Когда огнем любви своей

Горел ты, словно Прометей,

Не забывай тех светлых дней.

— Великолепно, — восхитился я, когда по моей просьбе певец вторично исполнил песню, так что слова ее навсегда врезались мне в память. — Великолепно.

— Боже, Филипп, как вы восторженны! Он что, задел нежнейшие струны вашей души — Уайет, я имею в виду? Вы поэт или влюбленный?

Краем глаза я испытующе наблюдал за ним, но не заметил ни тени насмешки на лице молодого человека.

— И в том, и в другом плане я полный неудачник. Но у меня было все точно, как в этой песне. Я увидел ее один только раз, и это решило всю мою судьбу.

— И чье же упорство и непоколебимая вера помешали вам? — спросил он, отбрасывая со лба прядь. — Что произошло? Она не обращает на вас внимания? Я вздохнул, ничего не ответив, боясь выдать свои чувства.

— Завидую вам, завидую, завидую, — скороговоркой повторил Джофри. — По крайней мере, для вас это что-то значит. Если бы вы МОГЛИ прыгнуть в постель с какой-то красоткой, ведь вы бы испытали при этом какие-то чувства?

— А вы нет?

— Обычную физиологическую реакцию. — И он ладонями сделал красноречивый жест над головой лошади. — Быстро загораюсь и быстро остываю. Наверное, это все моя французская кровь — отец мой был французом, я говорил вам, наверное. Но я никогда не задумываюсь об этом. Просто лежу себе и сравниваю. Можете поверить? Можете ПРЕДСТАВИТЬ себе такое уродство? Но все-таки остается надежда. Я ВЕРЮ, что когда-нибудь отдам кому-то свое сердце как… минутку…

Он оторвался от меня и ринулся вперед, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь. Я видел, как он смочил палец, затем, вытащив его изо рта, проверил направление ветра.

— Так я и думал. Ветер переменился. Мы должны поехать в обход, зайти к ним с другой стороны. У них собачий нюх.

Воздух был тяжел от весенних запахов, солнце пригревало нам спины. На всех деревьях ветви обвисали под тяжестью почек, на которых уже пробивалась зелень. У самого края рощи бурным розовым пламенем горел куст смородины. Он наполнял воздух резким ароматом. Я оглянулся на своих попутчиков, неловко сидевших на лошадях, не приспособленных к походным условиям. Я пытался разглядеть какой-то неуверенный или нервный жест, выдающий тщательно скрываемое под показным хладнокровием беспокойство, которое терзало все это время меня самого.

Я думал о том, что мог сейчас жить преспокойно где-то в Лондоне, писать стихи, пьесы, сидеть по вечерам в домашних тапочках перед камином, иногда посещать уютный кабачок с приятной компанией собеседников. О Линда, только ради тебя я нахожусь сейчас в этом далеком краю, и меня ждет смертельная схватка с дикарями, именно по твоей милости песня о вечной любви непрерывно звучит у меня в мозгу.

Объезд занял довольно много времени, и только к вечеру мы добрались до края леса и смогли с высоты рассмотреть на равнине лагерь врага. Дым костров поднимался к темневшему небу, темные фигурки мелькали между палатками. Ветер дул в нашу сторону. Джофри принюхался к доносившемуся запаху еды:

— Они готовят ужин, — с довольным видом констатировал он. — Чем больше они съедят, тем крепче будут спать. Передо мной был уже не тот утренний беззаботный певец, не герой-любовник, не раскаявшийся повеса, а человек, уверенный в успехе. Мы накормили лошадей, сами же ели стоя, поспешно запихивая пищу в рот руками. Я совсем не ощущал ее вкуса. Эли подошел ко мне, держа ломоть хлеба в одной руке и кусок сыра в другой.

— Если со мной что-то случится, — сказал он как бы между делом, не переставая утолять голод, — присмотри за моей женой, парень, пожалуйста. Да и Джеймсу нужна твердая рука.

— Я позабочусь о них, — произнес я срывающимся голосом.

И только при одной этой мысли сердце мое совершило бешеный скачок. Я посмотрел на безмятежно жующего Эли и подумал, что, может, через несколько часов его смерть освободит мне путь к Линде. Но тут же наступило раскаяние, и я начал молиться за него. О, Эли Мейкерс, зачем ты женился на Линде, превратив меня в своего тайного врага, чей разум всегда восстает против тебя, что никогда не проявляется ни жестом, ни взглядом моей немощной плоти? Я взмолился: «Только не так, только не так». Но внутренний голос заглушал эти мольбы: «А как иначе сможешь ты добиться ее?» Ответа на этот вопрос не существовало.

Сумерки сгущались, и сквозь наползавшую темноту мы видели, как равнина у наших ног вспыхивает все новыми огоньками.

— Хорошо развлекаются, — заметил Джофри, остановившись возле меня и напряженно вглядываясь в ночь. — Пусть желудки их забьются свинцовой тяжестью, проклятые кровожадные дьяволы.

Эти слова услышал Эли.

— Мистер Монпелье! Бог слышит. Не богохульствуйте.

— Простите, мистер Мейкерс, но именно это они и есть.

— Что они и кто они не должно нас касаться. Они станут добычей ястреба, парящего в небе.

— Хорошо сказано, — одобрил Джофри и рассмеялся.

Незаметно для глаза постепенно всходила на небо луна, рассеивая темноту, заливая землю белым светом и придавая нашим лицам призрачный оттенок ночных духов. Эли, как Кромвель, произнес молитву перед сражением: «О Боже праведный, кто вложил меч и щит в длань, верную тебе, призрей в сей час слуг своих пред битвой за дело правое. Малы мы числом и неискушены в деле ратном, и победа наша будет делом рук твоих, Господь наш, о ком молиться будем денно и ношно со дня сего благословенного и во веки веков.» Молитва была краткой, и в какой-то мере даже приятной, учитывая, что она поддержала тебя, Эли, и успокоила дух твой. Я завидую твердости твоего голоса, которым ты возносил эти слова к Всевышнему. Я же дрожал каждым мускулом, каждой своей жилкой, ведь я плохо стреляю, и не могу бегать. Правда, я смог застрелить медведя, который угрожал Эли. А индейцы будут угрожать нам, как только проснутся. Джофри говорит, что, напившись спиртного, они не шатаются по округе, как белые люди. Но откуда он это знает?

Я внимательно слушал последние наставления, но слова были для меня пустыми звуками, лишенными всякого смысла.

— Стреляйте, когда только можете, но не слишком надейтесь на свои ружья. Постарайтесь держаться парами, чтобы всегда иметь возможность перезарядить ружье. В первого вы стреляете, других рубите топором.

— Цельтесь пониже при стрельбе. Топором ударяйте между головой и плечом, там уже нельзя промахнуться, как при ударе в голову.

— И ради всего святого двигайтесь как можно тише, наша жизнь зависит от внезапности нападения.

Мы, крадучись, спустились вниз, на залитую лунным светом равнину, покинув укрытие приютивших нас деревьев. Почти на каждом шагу я натыкался своей железной подковой на камень или ветку, треск которой то и дело взрывал тишину. Все ближе и ближе. Они могут проснуться. Стоит одному пробудиться, как он сразу же разбудит соседа. Именно так они прокрадывались бы к Зиону в темноте ночи, если бы не Джофри Монпелье, благослови его Бог. Если мы останемся в живых, то отдадим ему самую лучшую землю в Зионе, какую он только пожелает. Мы построим ему дом и назначим его главой совета. Теперь все отчетливо почувствовали запах жареного мяса, которое они готовили себе на ужин. По мере нашего приближения он начал смешиваться с запахами человеческого жилья — дыхания, немытых тел, грязной одежды, шкур и обглоданных костей. Мы оглядели десять небольших палаток, вокруг которых у пепелищ костров лежали распластанные в сонном забытьи тела. Ничего не подозревающие, беззащитные, как они рискнули развлекаться вот так, на открытом месте? Несомненно, Джофри говорил правду, рассказывая о таверне в Диксонвиле. И если эта схватка завершится нашей победой, то даже Эли придется признать, что зло может иногда приносить положительные результаты.

— Приканчивайте их тихо, чтобы не поднять на ноги весь лагерь, последовал приказ.

Вот мы наконец пришли. Передо мной и Энди на земле были распростерты тела шести безмятежно спавших индейцев, лежавших ногами к костру. У нас были ружья, но пользоваться ими было еще не время. Мы заточили свои топоры, были у нас и ножи с острыми лезвиями. Энди выбрал нож. Я видел как он, повинуясь своей обычной привычке, прищурил один глаз и пальцем провел по острию ножа, затем молча, словно призрак мести, вонзил его в жертву. Я предпочел топор, боясь ощутить близкое соприкосновение с живой плотью. «Как будто это дерево», — настойчиво внушал я себе и вспоминал «между головой и плечом». Взмахнув топором, я с силой опустил его.

Мы убили трех из шестерых. Но четвертый вскрикнул от удара моего топора, одновременно раздался вопль в другом конце лагеря, где шла та же бесшумная резня. Внезапно мы окунулись в кромешный ад. Двое индейцев вскочили. Я, зажав топор под мышкой, вскинул ружье. Прозвучал первый выстрел. Он попал в цель. Выстрелы Энди раздались где-то на расстоянии ярда от меня, и все шестеро были уложены. Мы двинулись дальше. Если остальным повезло так же, как и нам, значит, численность вражеского войска значительно сократилась.

Но тут все они проснулись и всполошились. Ночь огласилась криками боли и ярости, взрывами выстрелов, глухими отзвуками ударов. Верзила, который показался мне просто великаном, выскочил из одной палатки и, увернувшись от Эли, ринулся на меня.

Я попытался оттолкнуть его, но от удара упал на спину и почувствовал тяжелую ступню, вонзившуюся в желудок. Мне с трудом удалось совладать с ним. Я стал зверем. Если я успевал перезарядить ружье, то стрелял, если нет — пользовался прикладом как дубинкой. Я размахивал топором как одержимый, при приближении врага яростно вонзал в него острый нож. Никогда в жизни не двигался я так быстро и легко. Мне удавалось даже бегать, уворачиваться, ускользать от врага. Я смахивал кровь, хлеставшую из моего перебитого носа. Индеец, распластавшись на земле, схватил меня за лодыжку, и мы покатились клубком по земле, как сцепившиеся коты. У него в правой руке был нож, и, не задумываясь, я схватил его прямо за острое лезвие, не ощутив при этом никакой боли, только яростный порыв, когда мой нож пронзил его горло. Он захрипел и замер. Не в силах выдернуть свой нож из раны пораженного мною индейца, я взял его оружие и всем существом отдался безумной, захватывающей своим вихрем пляске смерти.

Думаю, все это продолжалось не более двадцати минут. Трупы индейцев лежали там, где настигла их карающая рука, а Эли с Джофри подходили к каждому еще живому телу, шевелившемуся или издающему стоны, и, склонившись, наносили удар ножом по горлу жертвы. Воздух был пропитан запахом свежей крови. Луна, высоко нависшая над нашими головами, уменьшилась в размерах, и, словно прищурившись, безмятежно взирала сверху вниз на обломки, окружавшие единственную оставшуюся палатку. Что-то зашевелилось у меня в животе, как будто огромная змея пыталась распрямить свои кольца. И тут же я закрыл руками лицо, нащупав кровавое месиво вместо носа. Змея в моем желудке вытянулась во всю длину и нанесла удар. Упав на колени, я начал содрогаться от резких судорог, потрясших все тело.

Меня продолжало рвать. Такого я не испытывал даже на борту «Летящей к Западу». До меня, как сквозь стену, донесся голос Майка:

— Не повредили ли вам чего внутри?

Мне было приятно слышать искреннее волнение в его словах, но ответить я ничего не мог. Желудок мой бился в конвульсиях. Майк резко перевернул меня на спину, так что небо закружилось у меня перед глазами. Я почувствовал запах рома, затем услышал стук фляги на собственных зубах, мои разбитые губы не ощущали ничего, кроме пронзительной боли.

— Давай. Глотай. Мне лучше знать, что нужно.

Я сделал глоток, перекатился на живот и, лежа навзничь, снова вырвал. — Хорошо, — сказал Майк теперь уже без всякого сочувствия. — Теперь еще.

Я хотел сказать: «Уйди, Майк. Оставь меня в покое», но язык едва ворочался, слова сливались в неразборчивое бормотание. Майк не обратил на мои протесты никакого внимания, он снова повернул меня на спину и влил ром в рот, так что у меня не было другого выбора — либо проглотить отвратительную жидкость, либо захлебнуться. Я проглотил, и змея начала таять. Тепло разлилось по внутренностям.

— Теперь пойду к другим. Много раненых, — сказал Майк.

Он ушел, а я лежал еще несколько минут, наслаждаясь блаженным забытьем, а потом поднял голову и, шатаясь, встал на ноги. Медленно и тщательно я подсчитывал фигуры, стоявших людей. Энди, Майк, Ральф, Эли, Оливер Ломакс, Исаак Картер, Джейк Крейн, Амос Битон, три брата Пикла. Я дважды пересчитал их. Вильяма Ломакса, Джо Стеглса, Томаса Крейна и Тима Денди не было видно.

Джофри Монпелье подошел ко мне.

— Порядок, Филипп? — спросил он.

Я ответил:

— Я в порядке, — тут же добавив: — А вы?

Мне было очень трудно говорить.

— Вы не поверите. Майку придется штопать меня заново.

Удар пришелся точно в то же самое место, что и раньше, и этот жуткий кусок кожи снова навис над его глазом.

— А другие? — спросил я.

— Вильям Ломакс и Томас Крейн погибли, к несчастью. Джо Стеглс в очень плохом состоянии, а Тим Денди еще не пришел в сознание. Трудно сейчас что-либо сказать. По всей видимости, перелом черепа.

— О, Боже! — воскликнул я при мысли об их семьях.

— Здорово нам повезло, что мы легко отделались. Вы только представьте себе, что мы уложили целых две сотни. Две сотни! Его голос срывался от волнения.

— Благодаря вам, — пробормотал я.

— Благодаря спиртной лавке старины Джонса. Многие из них даже не поняли, что пришел их смертный час.

Мы начали сходиться, оттаскивая раненых и погибших подальше от обломков и ожидая наступления зари.

Наконец настало утро, совсем не похожее на вчерашний рассвет. Теперь мы могли видеть, какой ценой нам досталась эта победа. Все без исключения были в той или иной степени ранены. Хотя второго такого лица, как у меня, не было ни у кого. Мои нос и рот так распухли, что я, даже наклонив голову, не мог разглядеть собственную грудь. Наверное, это было похоже на морду свиньи. Майк достал свою иглу и нитку и обновил швы на голове Джофри, умыв его лицо водой из источника, так что в конце концов тот стал выглядеть весьма презентабельно. У Эли были ранены обе руки, у Оливера Ломакса — рассечена щека, а на голени зияла рана глубиной примерно в шесть дюймов. Они тоже прибегли к спасительной игле Майка. Исаак Картер не мог открыть один глаз, и кисть его руки беспомощно болталась на перерезанном запястье. Амос Битон получил удар ножом между ребер. Марк Пикл обжег правую руку, упав в догоравший костер, братья его пострадали меньше. Никто не вышел из битвы невредимым.

— Ладно, — подвел итог Джофри, — остальная часть племени и молодые воины прибудут сюда с минуты на минуту, а мы совсем не в форме, чтобы произвести впечатление даже на них. Кроме того, будет лучше, если они найдут лагерь опустошенным, как после налета целого войска. Нам стоит вернуться к нашим лошадям.

— А что делать с убитыми?

— Мы похороним их там, наверху, среди деревьев. Там и место приятнее, и почва мягче.

Итак, с большим трудом и неимоверными усилиями, те из нас, кто был не слишком серьезно ранен, перенесли четыре тела — двоих раненых и двух убитых — в небольшую рощицу, где мы оставили своих лошадей. Я видел, что Джофри собирал полоски сырой кожи по всему лагерю, но у меня не было времени проявлять любопытство. Когда мы добрались до лошадей, нас ждал неприятный сюрприз. Шесть животных сорвались с привязи и убежали. Эли предположил, что они направились домой. Таким образом, раненым и обессиленным людям предстояло пешком проделать весь путь обратно в Зион. Моя Голубка осталась, как и Лэсси, — кобыла Джофри, обе они заржали, радостно приветствуя наше возвращение.

За неимением лопат, мы руками и острием топоров выкопали небольшие углубления для тел Вила Ломакса и Тома Крейна. Эли произнес молитву над могилами, и по его просьбе я пробормотал, как мог, своими опухшими губами то, что сохранилось у меня в памяти от погребальной службы. На этот раз она не показалась мне сложной. Уже в третий раз я участвовал в обряде похорон. Повернув голову, я увидел Джофри Монпелье у подножья холма, шепчущего какие-то слова, которые трудно было разобрать на расстоянии. Он заметил мой взгляд, перекрестился и пояснил:

— Я ведь католик, разве вы не знали?

— Нет, — сказал я. — И боюсь, что это будет иметь нежелательные последствия.

— Какие именно?

— Расскажу, когда смогу говорить.

Теперь нужно было позаботиться о живых.