Я не был его другом. Мы были знакомы постольку, поскольку Гелий тоже был киношником: сценаристом, режиссером, а одно время ходил даже в киноначальниках. Он жил в центре города, в лучшей, чем я, квартире: имел такие, что мне и не снились, связи и вообще был одним из тех, о ком говорят: ну чего еще ему не хватает?..
      Однажды он всех удивил: олимпийский, недосягаемый для посредственностей «Новый мир» напечатал его рассказ. Вещичку взяли у, Гелия небольшую, но это была настоящая проза и, прочитав, я больше не хмыкал про себя, дескать, как профессионал, как кинематографист, он куда слабее меня… Он был слабее потому, что был непутевым. Голова его была постоянно забита чем угодно, только не сценарными ходами, не поводами для кинонаблюдения, не спровоцированными ситуациями… Как-то по пьянке, уж и не помню, у кого из общих знакомых пили, Гаврила отвел меня в сторону:
      – Сделай одну вещь…
      Я удивился: у Гаврилы было достаточно близких приятелей, которых он мог бы попросить об одолжении.
      – Вкатили паразиты четвертую группу…
      Я рассмеялся. Каждому советскому фильму специальная оценочная комиссия присуждает группу качества. Оплата режиссерской работы производится по этой оценке. Только за самую откровенную халтуру можно было в те годы схлопотать четвертую группу, и тогда режиссеру не платили ни копейки, что, по-моему, правильно: в кино работают по призванию, халтурить в кино – стыдно.
      По советским, однако, нормам поведения не полагалось взвешивать – справедлива ли дружеская просьба? Правило действовало одно: можешь помочь – помоги… У Гелия, как всегда, был роман. На этот раз – с высоченной, как баскетболистка, студенткой… Я спросил, что нужно сделать?
      – Написать статью…
      – О чем?
      Прямые волосы свисали на взмокший лоб, пьяные глаза смеялись:
      – О праве режиссера на поиск…
      До меня дошло: бегая за своей «баскетболисткой», Гаврила сварганил картину левой ногой (что и прежде с ним случалось), но, если в печати промелькнет, что фильм был задуман как-то там особенно, а режиссера, «ищущего в своем творчестве новых путей», постигла неудача, то разве не следует рассматривать ее как своего рода «почетное поражение»? Оценочная комиссия не может, как правило, игнорировать мнение прессы, и после рецензии группу качества, скорее всего, переправят с четвертой на третью, и хоть половину постановочных Гаврила получит…
      Я позвонил номенклатурному приятелю, члену редколлегии, рассказал, в чем дело: хороший парень, любовь – по большому счету, а денег, как у всех у нас, – нет…
      – Ай-яй-яй! – сказал член редколлегии.
      – Надо сделать, – неискренне канючил я: мне так не хотелось писать о каком-то страхолюдном фильме, которого я не смотрел.
      – Папа! – сказал газетчик, который всех своих знакомых мужского пола называл «папами», – ответь честно: пусть уж не фильм, но по крайней мере бабу этого режиссера ты видел? Баба наших усилий стоит?
      – Стоит, – «объективно» сказал я. Блондинка, студенточка. – И не упустил позлословить: – Это, несомненно, лучшее, что ему удалось в кино!
      В трубке послышался хохоток:
      – Папа, такие режиссеры – безусловно! – имеют право на поиски и ошибки. Да, да, да! Именно такие ошибки и делают нашу жизнь прекрасной! Твоя статья уже запланирована на понедельник. Обнимаю! – он бросил трубку.
      После выступления партийной газеты оценку повысили, знакомые смеялись, мы славно пропили мой газетный гонорар, но Гелия я с тех пор так и не видел…
      Мы не были настолько близки, что я должен был разыскать его и попрощаться – перед отъездом. Я вообще забыл о нем, и лишь прожив несколько лет в Нью-Йорке, сняв как-то с полки очередной номер «Континента», вдруг увидел знакомое лицо. Я решил, что обознался, так нет же! Радом с портретом был напечатан текст:

      «Зреет во мне ощущение, рождается надежда, что мне суждено стать первой ласточкой. Той, которая возвестит весну свободы моей Родины. Гелий Снегирев».

      Я остолбенел: это тотГелий? «Гаврила»? шумный выпивоха? член Союза писателей? член партии?..
      Я начинял свои передачи отрывками из его открытых писем, очерков и рассказов, которые шли и шли на Запад неведомыми путями, и все переспрашивал самого себя: так это тот самый Гелий?..
      Еще вчера он был нуль, простой советский человек, которого можно сгноить в лагере или уничтожить в «психушке» – кто там хватится?!.. Но Гелий как-то сразу чересчур широко шагнул. Изо дня в день его имя повторяли и «Би-Би-Си», и «Немецкая волна», и «Голос Америки», и «Свободная Европа».
      «Ваша конституция – ложь от начала и до конца»! – кто решался такразговаривать с ними…
      Это было невероятно, непостижимо: Гелий ходил на свободе. Они явно не знали, что с ним делать. Я иной раз думал: может, они и не станут его сажать? Может, они объявят его евреем?.. Гелия Ивановича?.. Но разве отчество для них – помеха? Скажут – «Исакович» – и вышвырнут в Израиль.

      Может, так и случилось бы, но он перешел последнюю грань. Новое письмо было адресовано Генеральному Секретарю, лично. «Вы политический деятель образца тридцать седьмого года…» Тех, кто затронул генсека, не выбрасывают в Израиль.
      У нас, на «Радио Свобода», где за мою бытность они и пальцем не тронули ни одного сотрудника, появился – в качестве гостя – болгарский писатель Георгий Марков, политический эмигрант, постоянно работавший в Лондоне, для «Би-Би-Си». Главной мишенью радиопередач Георгия Маркова был Тодор Живков. Вскоре после возвращения в Лондон – 7 сентября 1978 года (в день рождения болгарского фюрера и, видимо, в подарок ему – от любящей госбезопасности) в сутолоке на мосту Ватерлоо «случайный прохожий» задел Георгия Маркова зонтиком. Охнул Марков: что-то кольнуло в бедре…
      Он скончался на четвертые сутки. При вскрытии из верхней части бедра была извлечена крошечная – 1,7 миллиметра в диаметре – металлическая ампула с ядом «рицин».
      И другой корреспондент «Свободной Европы», Владимир Костов, тоже писавший о своем генсеке, прогуливаясь как-то по Елисейским полям, вдруг почувствовал укол в спину. Костова, однако, удалось спасти. Желатиновая «пробка», закупоривавшая металлическую ампулу с рицином, – извлеченную хирургом и показанную на телеэкранах доброй дюжины демократических стран, – оказалась дефектной. Она не растаяла полностью при температуре человеческого тела, как это должно было произойти (и произошло при убийстве Маркова), а только подтаяла, и в организм Костова попала лишь незначительная доза ада, содержавшегося в микроампуле.
      Я читал письмо, посвященное Брежневу: «Ваша карьера возникла на крови… Ваши руки в крови…» – и хотелось кричать: нельзя! Гелий, этого писать нельзя!..
      Но разве я жил неотступной мыслью о Гелии?.. Я жил своей жизнью, заботами и дрязгами. Орал на сына из-за тройки по химии: «Ты живешь в эмигрантской семье и обязан учиться блестяще! Такси захотелось водить??..»
      Когда пришла весть о том, что Гелий арестован, я воспринял ее, как мы обычно воспринимаем новость о том, например, что кто-нибудь из наших знакомых, будучи неизлечимо больным, попал в клинику, из которой ему, наверно, уже не выбраться… Жаль, конечно. Но ведь иначе и быть не могло…

      Недооценивая нашей госбезопасности, я думал, что на допросах Гелия будут бить. Но кроме того, что он арестован, мы ничего не знали. Не знали о том, что в его камере сверкает паркетный пол, что его сытно кормят, что тюремщики исключительно вежливы с арестантом, а за состоянием его здоровья следит специальная медицинская бригада…
      Не знали мы и такой подробности: с десятого по двадцать седьмой день голодовки заключенного искусственно не кормили, а когда наконец накормили по всем правилам – с выламыванием рук, наручниками и хрустом крошащихся зубов – он почувствовал в шее – иглу– и потом, уже мечась на койке в бреду, кричал: «Шприц!.. Январь!.. Японский укол!..» – а по ногам, вверх от носков медленно полз паралич…
      Радиостанции передавали последнее открытое письмо Гелия:

      «Леонид Ильич, вы старый человек. Смерть уже задевает вас своим крылом, от вас не отходят врачи… Всю свою жизнь вы прожили ложью. Не в мелочах – соседу и жене вы лгали. Лгали народам – своему и всего мира. Неужели вы так, во лжи, и умрете?..»

      Но Брежнев в тот год еще не собирался умирать, а Бог не принимал молитв Гелия, который уже просил смерти…
      Всего этого мы не знали.

      Очередную программу «Хлеб наш насущный», уже записанную на пленку, не пропустили в эфир. События, как это иногда бывает, опередили мой комментарий, и теперь в него необходимо было внести поправки. Телетайп отстукивал экстренное сообщение из Мюнхена:

      «В газете „Литературная Украина“ напечатана за подписью Гелия Снегирева статья „Стыжусь и осуждаю“, в которой, в частности, говорится: „В процессе следствия у меня была возможность всесторонне проанализировать свою преступную деятельность, которая, как я теперь глубоко осознал, нанесла серьезный ущерб моей стране… Из отдельных, связанных с темпами развития нашего общества недостатков, я сделал неправильный вывод о несостоятельности советской системы…“»

      «Учитывая чистосердечное раскаяние Г.Снегирева,

      – продолжал строчить телетайп, –

      следствие по его делу прекращено и заключенный из-под стражи освобожден, так как не является более социально опасным…»

      Амбициозному баловню захотелось «стать первой ласточкой, той, которая возвестит свободу»… Слава Богу, легко отделался. Раньше они ведь действительно убивали за такое. Но времена меняются, помягчел режим. Понемногу и они втягиваются в детант. Вот, пожалуйста: обезоружили противника и отпустили с миром…
      С такими мыслями я отправляюсь в библиотеку.
      – Ага, вот ты где! Давай три доллара…
      Передо мной хорошенькая кокетливая москвичка. Здесь работает дикторшей.
      – А почему это ты даже не спрашиваешь, для чего я требую у тебя деньги?
      – А с какой стати я должен спрашивать? Захочешь – скажешь.
      – Нет, серьезно. Разве ты не слыхал?
      – Что такое?
      – Никиту уволили…
      Она закончила в Москве театральный институт, год или два играла на московской сцене, но ее литературное русское произношение, как и мое, шлифовал – Никита.
      Конечно, увольнение для него не трагедия. Он будет получать приличную пенсию; да и «ушли его» в общем-то по объективной причине: радиостанции опять срезали бюджет; ведь у нас – детант…
      – Здесь нечем дышать из-за этих «объективных причин»! – говорит актриса, и только теперь я замечаю, что она выглядит как-то не так, что в ее почти юном лице зловеще проглядывает старуха: ее мать? ее бабка? или, может, то была уже поджидавшая ее за углом кокаиновая американская смерть?
      – Уходи из этого болота, – советует мне актриса.
      – Куда?
      – Думаешь, я – не знаю? Тебя видели. Я так обрадовалась, когда мне сказали…
      – Чему? Грязная, унизительная работа.
      – А эта – не унизительная?
      По длинному коридору, приближаясь к нам, идет «один влиятельный американец». Это наш босс, мистер Т. Я гляжу на него и думаю, что, хотя это нехорошо, неприлично и вообще «так нельзя», у меня не хватит душевных сил, чтобы с ним поздороваться…

Глава восьмая
Утро с китайцем. 7:00 – 10:00