Приятно, когда ты всех знаешь, а еще приятней, когда все знают тебя! Ко мне больше не обращаются «Эй, чекер!». Меня называют Бублик. Если мне лень тащиться в буфет, те, что идут, спрашивают:
      – Бублик, тебе принести кофе? С молоком?
      Даже Макинтош меня отличает: всем – общий кивок, а со мною – за ручку. Доктор мой лучший друг:
      – Я свою суку зарублю топором!
      – Что такое?
      – Вчера я чинил машину, не сделал бабки. Прихожу домой – она не дает мне кушать…
      – Вы серьезно?
      – Нет, я смеюсь… Сняла с плиты кастрюлю с горячим борщом: «Если откроешь холодильник, этот борщ будет у тебя на голове!».
      – А дочь – не вмешалась?
      – У меня нет дочери!
      Молчу уж, чтоб не бередить его раны, но у него потребность – высказаться:
      – Голодный сажусь к телевизору: надо же успокоиться, от нервов меня аж трусит. А эта дрянь стала перед телевизором и закрывает экран!
      – Зачем?
      – «Ты его не покупал, ты не будешь его смотреть!».
      – Сколько ей лет?
      – Шестнадцать.
      Взрослый, сформировавшийся человек… За стеклами очков – слезы.
      – Доктор, милый, плюньте! Будь они трижды неладны, уйдите от них. Вы же молодой, здоровый мужик. Сколько здесь одиноких эмигранток, симпатичных, добрых, которые счастливы будут…
      Рассердился:
      – Не порите херню! Что я – плэйбой? Жених? Это моя семья. Это мой крест, мой позор, но я не могу без них жить…
      В расписании произошло изменение, о котором никто не знал. Стеклянные двери аэровокзала растворились внезапно, но еще большей неожиданностью было то, что из них – к нашим желтым машинам повалила черная толпа…
      Вместо международного рейса первым прибыл внутренний. А внутренними рейсами по ночам, по сниженным ценам, летают, в основном, черные пассажиры: у них меньше денег.
      Кэбы один за другим выезжали со стоянки и мчались мимо черной толпы. Уехали пустыми Доктор, Ежик, Макинтош. Удрали двое моих знакомых – чех и поляк. Удрал толстый смешной мальчишка, Иоська, который стеснялся мочиться на асфальт и возил с собой баночку с крышечкой… Приехав в аэропорт порожняком, проторчав здесь часа полтора в ожидании самолета, таксисты не желали впускать негров в свои машины. Неужели они так их боятся?..
      Я остался и получил работу. Правда, не на двадцать долларов, а, примерно, на десять – в Джамайку. Отвезти нужно было солдатаотпускника и его стереозвуковую установку в картонной коробке.
      Установка была громоздкой, коробка не лезла в салон; мы с солдатом изрядно намучались, прежде чем сообразили пристроить ее торчком в открытом багажнике… Зато солдат оказался душа нараспашку парнем! «Стерео» он купил случайно, вчера, в Чикаго, прямо на улице, где живет его девушка. Шикарная вещь, даже не распечатанная – и всего сто долларов!..
      «Краденая» – подумал я, но не попрекнул солдата. К любимой девушке он прилетел из Европы, сюрпризом решил нагрянуть, а тут под руку подвернулся такой подарок… Сторговался с продавцами, что за ту же цену они еще и помогут поднять установку на четвертый этаж. Подняли, позвонили:
      – Кто там? – слышит солдат родной голосок.
      – Доставка! Из магазина «Сирс»…
      – Что такое? Почему? Кто заказывал? Ах!.. – звякнула, натягиваясь, цепочка, забилось сердце солдата. Сейчас обовьет его – обалдевшая от радости, горячая спросонья… Да не обвила. Из-за двери выглянул задрапированный в простыню мужской торс; такие дела…
      Из Чикаго солдат полетел в Нью-Йорк, где его ждут всегда – родители, сестренки. Им сейчас мы и везем злосчастную стереоустановку…
      Рассказывал солдат и об армии: уважительно, серьезно. В армии он стал другим человеком: отучился бессмысленно убивать время. За год из него сделали классного автомеханика. Да и вообще он обучен теперь уйме полезнейших вещей, буквально на все случаи жизни!
      – Ну, например…
      Задумался солдат: какой бы привести пример, и привел такой, что для меня интересней и быть не могло: как должен вести себя американский десантник, если попадет в плен к русским.
      Прежде всего, надо пытаться бежать. Даже если шансов на успех нет.
      – Зачем же тогда бежать?
      – Они будут меня ловить, а это отвлекает силы противника.
      – Ну, а если тебе удалось бежать, что же ты, черный, будешь делать на советской территории? Где спрячешься?
      – Спрятаться нужно у священника или у проститутки.
      – Но ведь могут и поймать; начнут допрашивать…
      – На допросах нужно прикидываться дурачком. Если спросят, сколько в полку людей, надо сказать: очень много, я не считал. Я вообще, мол, плохо учился. Если спросят, сколько танков, надо сказать: тьма-тьмущая, тысяч пять!..
      – Поверят ли? – усомнился я.
      Солдат подмигнул: какое ему дело – поверят, не поверят. Главное, задурить им головы…
      На крылечке отчего дома солдата встречала вся семья. Ойкнула и повисла на шее молодая мама. Крепко обнялись отец с сыном, визжали сестренки, одаренные серебряными долларами. Мы с папой, уже собравшимся на службу, – при галстуке, в жилетке, – втащили стереоустановку на крыльцо.
      Оторвавшись от сестренок, солдат вынул бумажник:
      – Сколько с меня?
      – На счетчике 7.75, – дипломатично ответил я.
      Солдат отсчитал восемь долларов, я дал ему квотер сдччи. Монетка нырнула в карман мундира. Повисла драматическая пауза.
      – Почему ты так заплатил? – спросил я. – Разве я обязан таскать твое «стерео»?
      – Но мы ведь не просили вас это делать, – вежливо возразила светящаяся радостью мама.
      Я уже слышал, да и по своему скромному опыту знал, что черные клиенты, как правило, не платят чаевых, но я не предполагал, что это может быть до такой степени обидно…

      Мое новое положение среди русских таксистов, которым я очень гордился, досталось мне нечаянно. Въехав однажды на стоянку, я занял очередь за щуплым, с железными зубами Узбеком, которого уже пару раз в моем присутствии осматривал Доктор. Узбек курил, щурясь от дыма, не выпуская сигареты изо рта, а правой рукой тем временем баюкал, нянчил – левую: «Болит!..»
      – Дать тебе таблетку?
      – А что она поможет?!
      – Снимет боль.
      Запил таблетку моей кока-колой и, ни слова не сказав, отошел. А минут через десять вернулся: «Отпустило!». С видимым удовольствием вращал кулак, сжимал и разжимал пальцы,
      – Что у тебя с рукой?
      – А я знаю?..
      – Какое у тебя давление?
      – 210.
      – Тебе нельзя работать…
      – А платить за меня будешь – ты?
      Узбек – еврей из Самарканда – купил медальон год назад. Своих денег было мало, нахватал у ростовщиков. Откуда ему было знать заранее, что он заболеет? И о чем теперь говорить? Лучше посмотри на мою фамилию…
      Как и многие из таксистов, Узбек возил с собой фотографию в рамочке на передней панели: супруга, детишки. Мне казалось это странным, я не понимал еще, что кэбби почти не видятся со своими семьями…
      – А продать медальон трудно? – спросил я.
      Совсем нетрудно. Но так не делают: сегодня купил, завтра продал. Бедняк всегда теряет при купле-продаже. Ему, Узбеку, если он теперь загонит свой медальон, – не хватит даже расплатиться с долгами.
      – Сколько же часов в день ты работаешь?
      – Как придется: когда пятнадцать, когда восемнадцать.
      – Сколько дней в неделю?
      – Семь… Будь она проклята, эта Америка!
      В разговор, не замечая меня, вмешался Ежик.
      – Тебе сто раз говорили: ростовщикам, конечно, не платить нельзя, но банку месяц-два не платить можно.
      – Они же отнимут машину!
      – Слова не скажут. Им нужно написать письмо. Что ты заболел и в этом месяце вынужден пропустить платеж. Укажи, какое у тебя сейчас давление. Если ты хоть несколько дней посидишь дома, попьешь лекарство – полегчает.
      – Ты хорошо говоришь, но кто это может – писать такие письма?
      – Хочешь, я напишу, – предложил я.
      – По-английски?!
      – Я напишу с ошибками, но смысл будет понятен.
      Пока я писал, вокруг собрались таксисты. Скульптор заглянул через плечо и тоном знатока похвалил; «Мне нравится твой слог».
      – «Ви» надо говорить. «Ви»! – строго указал ему Габардиновый Макинтош, а Доктор посетовал вслух:
      – Культурный человек должен возиться из-за этой скотины! Пусть я не доживу до завтрашнего утра, если он отправит письмо…
      – А почему нет? – Узбек неуверенно пожал плечами. – Что мне, жалко наклеить марку?
      Не знаю, отправил ли Узбек письмо, но он продолжал работать по семь дней в неделю, и нянчил больную руку, и просил у меня таблетки. Мой же общественный статус подпрыгнул на триста пунктов! Чувствовавший себя одиноким среди таксистов Макинтош решил, что общаться с человеком, который умеет написать по-английски письмо, для него не зазорно, и почти силой вытаскивал меня из кружка.
      – О чем ви можете разговаривать с этими торгашами?
      – Почему «торгашами»? – неуверенно протестовал я. – Гиви, например, скульптор…
      – Какой он скульптор! Надписи на кладбище на памятниках делал…
      – А этот, архитектор?
      – Ви очень наивный, – покровительственно произнес Макинтош: – Он числилсяархитектором при ипподроме. Ему говорили: поставьте здесь еще одну кассу; к этой трибуне сделать навес…
      – Он был рабочим?
      – Он выписывал рабочим наряды. Лично я такого, извиняюсь за выражение, горе-архитектора не взял бы даже на сто рублей.
      – А кем вы работали? – спросил я и – понял, как болезненно ждал Макинтош этого вопроса!..
      Эффектным, отработанным жестом откинул он габардиновую полу и вынул из прорезного кармашка старого пиджака темнокрасную книжечку – удостоверение своего былого могущества. Секунду-другую у меня перед глазами маячила тисненная золотом надпись: СОВЕТ МИНИСТРОВ АБХАЗСКОЙ АССР… На таксистской стоянке, куда мы оба, не доспав, спешили на рассвете, эта претензия, эта красная книжечка могла вызвать только насмешку. И все-таки я протянул руку, чтобы взять документ. Мне хотелось своими глазами прочесть, что записано в удостоверении: был ли в действительности Габардиновый Макинтош тем, за кого с такой настойчивостью себя выдавал, – номенклатурным вельможей?
      Печать, залихватские подписи… Ага, вот: «Заместитель начальника республиканского стройуправления».
      – Я бил первым заместителем. – уточнил Макинтош, но это было неправдой. Если бы он и в самом деле был первым, то уж проследил бы, чтоб именно так и вписали. Должность была никак не генеральской, и ей не соответствовали все эти замашки: полуприкрытые веки, чуть заметные кивки; его вопросы: «Как здоровье? Как семья? Как работа?», которые он повадился задавать мне, не оставляя пауз для ответов.
      Теперь я понял, почему буквально с первой же минуты распознал в нем начальника. Копируя кого-то, перед кем прежде заискивал, этот провинциальный заместитель вжился в утрированный образ, в карикатуру. Впрочем, нетрудно было догадаться, что служебное положение позволяло ему воровать дефицитный цемент, спекулировать ванными и умывальниками.
      – Денег было море? – подмигнул я.
      Он не испытывал ни малейшей неловкости, хотя вместо крупного руководителя в нем признали – крупного афериста.
      – Паверишь! – сказал он вдохновенно: – Никогда я не знал, сколько у меня денег…
      Он закапывал свои миллионы в подвале, спускал пачки сторублевых купюр на веревке в запаянной консервной банке в жижу дворовой уборной и жил в постоянном страхе: если поймают – расстрел… Потому и уехал.
      Из какого источника питалось его презрение к Скульптору, к Ежику, ко всем остальным таксистам?..

      Всю жизнь я прожил в России, а России – не знал… Разве не из таких вот «работяг», «шоферюг», продавцов, официантов, не из Доктора, у которого они все лечились (и который был убежден, что грибы становятся ядовитыми, если по ним проползет ядовитая змея), да еще Начальника, авторитет которого они признавали, разве не из этих самых человеческих единиц складывалось то, что мы все называем – СОВЕТСКИМ НАРОДОМ? Более того: люди, с которыми меня столкнула судьба – в НьюЙорке, на таксистской стоянке, за тридевять земель от страны, где мы родились и выросли – были никак не худшей частью этого народа. Они были тружениками и не были пьяницами. Если утром шел дождь, они не приезжали встречать первый самолет: отвозили жену – на работу, детей – в школу, хотя за это им приходилось расплачиваться лишним часом ночного труда.
      Они были евреями, когда шли в синагогу, чтоб после службы поклянчить у раввина «мэбэль». Они были грузинами, когда чванились: «Разве вы можете понять, как мы жили?». Они были советскими, когда поссорившись с пассажиром, грозили американцу: «Подожди, вот придут наши!».
      Таксисты были ничуть не хуже и не глупее людей, с которыми я привык общаться. Единственное отличие, которое я заметил, заключалось в том, что кэбби – и белые, и черные, и русские, и американцы – обладали, если можно так выразиться, недисциплинированным мышлением.
      Любой из моих пассажиров рассказывал о специфике своего куда более сложного, чем наш, бизнеса – несколькими фразами, за пять минут или за десять, сообразуя степень подробности лишь с продолжительностью поездки. Мои же нынешние приятели, таксисты, не умели этого, как я не умел ездить задним ходом. Если я спрашивал, что нужно делать, чтобы зарабатывать побольше, они отвечали:
      – Умным не будешь…
      Морща от напряжения лоб, – столь заумным показался ему мой вопрос, – кэбби-ветеран из Бенсонхерста сказал:
      – В такси нужно иметь «мазл».
      – Будешь работать – научишься! – резюмировал Алик-с пятнышком.
      Доктор подвел ко мне кадрового водилу, с которым когда-то работал в таксомоторном парке в Одессе:
      – Скотина, объясни человеку все, как следует, чтоб он не мучался!
      – Почему не объяснить? – кивал таксер. – Он не делает бабки потому, что медленно едет. Я видел, как он едет…
      Тем острее было задето мое самолюбие, что укол был справедлив. Я спросил:
      – С какой скоростью ты сейчас ехал в «Кеннеди»?
      – Семьдесят.
      – Но ведь ты же часа полтора проторчишь здесь и потом под отелем – не меньше. Какой смысл в том, что ты выиграл десять минут на шоссе?
      – Это дело привычки.
      – А гнать с такой скоростью – не опасно?
      – Работа на транспорте связана с авариями.
      Можно хоть что-нибудь почерпнуть из таких объяснений? Скажите, можно?
      – Доктор, вы в Союзе тоже водили такси? – поинтересовался я.
      – Почему вы так решили? – обиделся Доктор.
      – Я уже несколько раз слышал, что вы работали в таксопарке.
      – Но я работал врачом. – Он благодушно улыбался: – «Скотобаза» – это же лучшие годы моей жизни!
      – А что вы там, собственно, делали?
      – Стоял на проходной и каждой скотине говорил: «Дыхни!». К обеду я был уже пьяный без водки…
      Стоявшие вокруг нас таксисты заржали.
      – Чем же вам эта роль так нравилась?
      – «Нравилась»? «Роль»? – насмешливо переспросил Доктор. – Тем, что каждая скотина давала мне двадцать копеек!
      Я поморщился, и губы Доктора искривила ирония:
      – Посмотрите на него: ему противно! Он такой интеллигентный, что умеет даже писать по-английски! Что ты понимаешь? – клевал меня Доктор. – Я же лечащий врач с многолетним опытом. Я принимал в поликлинике по сорок больных в день и после этого ходил по вызовам: у меня пухли ноги! Я работал, как вол, как ишак, а получал восемьдесят рублей в месяц. Ты забыл, сколько стоила курица на базаре? Десять рублей! Килограмм картошки – рубль, мы же подыхали с голоду!..
      Он глядел куда-то мимо меня, будто там, за моей спиной, находился самый важный для него слушатель.
      – Если я приходил в дом, где на столе стояла тарелка с яблоками, так я уже смотрел не на больного, а на эту тарелку, пока мне не говорили: «Доктор, пожалуйста, скушайте яблочко». Тогда я брал два– и пихал в карман. Я мог своему ребенку покупать яблоки?
      Доктор опять бросил взгляд куда-то мимо меня.
      – Мы жили в одной комнате с родителями на четырнадцати метрах. Моя жена каждую ночь отворачивалась к стенке, она стеснялась! Я постоял месяц на проходной таксопарка – мы ожили! Мы имели, что кушать. Мы через год купили кооперативную квартиру!..
      На русских таксистов то, что говорил Доктор, не произвело впечатления. Разве только врачи там бедствуют? Обо всех, кто не умеет подворовывать, там говорят: человек не умеет жить. Наш разговор был никому не интересен, и он заглох бы, если бы, оглянувшись, не заметил я, куда поглядывал Доктор: за моей спиной стоял толстый мальчишка Иоська, тот самый, что возил с собой баночку… Тут черт дернул меня за язык:
      – Погоди, – перебил я Доктора. – Если тебя, врача, советская власть так унизила и ты был вынужден собирать на проходной по двадцать копеек с рабочих, то почему же, попав в страну, где живут не «скоты», а люди, ты ее проклинаешь?
      – Атомную бомбу им на голову! – закричал Доктор и бросил быстрый взгляд на мальчишку. Дался нам обоим этот мальчишка…
      – Бомбу? – переспросил я. – За то, что твоим старикам дали пенсии? За то, что твоя семья и твои родители живут в бесплатных, по сути, квартирах? За это?
      Неосторожные слова мои упали, как спичка – в сено. Что поднялось!
      – Поц! Поц! – в одну душу орал весь кружок, а Доктор схватился за голову и стонал:
      – Бож-же! Как-о-ой поц!
      – Нам дают то, что нам положено!
      – Положено!
      Крича чуть ли не громче всех, я пытался делать вид, будто абсолютно спокоен.
      – Я тоже так считаю: если в доме гость, его надо накормить, приютить. Но если вместо «спасибо» гость скажет, что это ему «положено», что мой дом «вонючий»…
      – Он «идейный»! – глумился Доктор. – Беги! Беги скорей, сообщи куда следует!..
      – Ах, вот как? – обрадовался я. – Ты, стало быть, советуешь донести на тебя? Прекрасная мысль. Но если я пойду в Эф-Би-Ай и скажу, что ты ведешь антиамериканскую пропаганду, объясни, что из этого выйдет? Что они могут тебе сделать? Они могут у тебя отнять талоны на бесплатные продукты? Выселить тебя из дешевой квартиры?
      Лицо Доктора осенила догадка:
      – Они могут поцеловать меня в «же»!
      – Правильно, – сказал я. – В этой стране даже для таких, как ты, существует свобода слова. Даже твои права охраняет Конституция…
      Почему непристойная, режущая слух выспренность звучала в моих интонациях? Разве я говорил не то, что думал?..
      – Минуточку! – Разочарованный рубщик с Привоза приподнялся на своем ложе: – Товарищ Бублик, убедительно прошу вас ответить на такой вопрос: – Почему корова делает блины, а коза – орешки?..
      Длинный Марик молол какую-то чепуху, но его внимательно слушали… Словно воочию Марик увидел слева от себя, на асфальте – коровий «блин», справа – козьи «орешки» и застыл перед необъяснимостью загадки. Таксисты нервно хихикали, их щекотал восторг…
      Я вынужден был что-то сказать и, саркастически ухмыльнувшись, буркнул: «Отцепись, не знаю», но именно такого ответа Длинный Марик и добивался. Он широко развел руки, подчеркивая всю мою несостоятельность.
      – Так если ты даже в говне не разбираешься, как же ты берешься рассуждать об Американской Конституции?..
      Толстый мальчишка смеялся вместе со всеми, бессильная злоба душила меня. Но я знал: споря против всех, выиграть невозможно и снова набросился на Доктора.
      – Сколько раз ты завалил экзамен?
      – Допустим, четыре…
      – Почему же ты не можешь его сдать?
      – А кто вообще может сдать их экзамен? Это же мафия.
      – Какая «мафия»?
      – Медицинская. Разве эта сволота подпустит кого-то к своей кормушке?
      – Но я знаю минимум трех врачей, которые сдали с первого захода.
      – Значит, забашляли…
      – Они такие же нищие эмигранты, как и ты.
      Пытаясь привлечь внимание таксистов, я достал из кармана деньги:
      – Доктор, за каждый правильный ответ я буду платить тебе пять долларов. Как по-английски называются почки, ты, конечно, знаешь…
      – «Кидней» – сказал простодушный Доктор. – Давай бабки.
      – Нет. Пять долларов ты получишь, если скажешь, как называются надпочечники. Ну! О чем ты думаешь?
      – Допустим, что я забыл…
      – А как будет предплечье?
      Возникла нехорошая пауза.
      – Надкостница?
      – Куда ты гнешь? – сказал Доктор.
      – Я хочу тебе доказать, что ты водишь такси не потому, что тебя не пускает к кормушке «мафия», а потому, что ты ничего не знаешь.
      – Дурак! – рассмеялся Доктор. – Я двадцать лет лечил людей.
      – «Скотов»…
      Он сделал вид, что не слышал:
      – Этот английский мне ни на хрен не нужен! Я могу лечить эмигрантов.
      – Нет, не можешь, – сказал я. – Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к больным. Ты не знаешь американских лекарств, ты не умеешь пользоваться справочниками. Мы с тобой говорим не в первый раз: ты не в состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной книжки.
      – Да кто ты такой! – двинулся на меня Доктор, он готов был меня избить. – Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!
      – Правильно, – сказал я, – ты точно такой же врач, как я – таксист.
      Мальчишка давно отошел и курил на пару с другим пацаном самокрутку марихуаны; мы оба – и Доктор, и я – в равной степени были ему смешны и противны. Но я продолжал разоряться:
      – В этой «вонючей» Америке есть, по крайней мере, одно преимущество: здесь вас всех насильно никто не держит!
      Они говорили: «Разве был бы в Кишиневе хоть один камень, который я не поцеловал бы?», «А я бы пополз на карачках!», «А я согласен десять лет отсидеть!». Но их не впускали обратно…
      Я плюнул под ноги:
      – Вы омерзительные, злобные твари! Подонки! – вскочил в чекер и так рванул с места задним ходом – выезд со стоянки был заблокирован кэбами, – что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес…

      Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки – тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, – потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо. А может, я хотел в чем-то убедить самого себя?
      Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой «Утренний Кеннеди» и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек… Под списком – жирно отчеркнут вывод, поразившее меня «открытие»: ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных – «Жареная картошка».
      Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: «Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста». – «Зачем?» – «Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти».
      Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил потаксистски: «Шестьдесят шесть и Пять» и, уловив в слове «пожалуйста» мягкое «Л», спросил:
      – Вы из Англии?
      – Из Восточной Африки.
      Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.
      – А чем вы вообще занимаетесь? – задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров.
      – Как вам сказать… Читаю книги, коллекционирую марки…
      – Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь?
      – О, в этом смысле? Ничего… Совершенно ничего…
      После войны ему пришлосьпрожить несколько лет здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.
      И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.
      – Вы часто сюда приезжаете? – спросил я. – Вам нравится Америка?
      – Нравится? – он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. – А что, собственно, здесь может нравиться?
      Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.
      – Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм… Что же мне здесь нравится? Дайте подумать… Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.
      «Мерзавец!» – подумал я, а вслух сказал:
      – Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.
      – Что поделать…
      С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:
      – Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны…
      В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: «разбогател», «сколотил состояние», «деньги» – прозвучали бы вульгарно.
      – А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
      – Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
      Он не упомянул Англию.
      – А Россия? Вы бывали в России?
      – О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
      «Неуместная пунктуальность ответа» – с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.