6.

О событиях этих, происходивших за тридевять земель от Нью-Йорка, я, разумеется, и слыхом не слыхал до тех пор, пока из Мюнхена, из штаб-квартиры «Радио Свободы» в наш ньюйоркский филиал не переслали «Заявление об отказе от советского гражданства» и пока аккуратная сотрудница библиотеки, размножив документ на копировальной машине, не положила на всякий случай одну из копий в ящичек с надписью «Lobas» — для внештатного обозревателя.

Так в мою убогую жизнь вошли совершенно особые пятницы. Теперь из студии записи я выходил окрыленным, и все предупреждения редактора о том, что своевольничество неминуемо приведет к потере работы, казались мне не заслуживающей внимания ерундой… завтра в длинных и злых очередях к пустым прилавкам продовольственных магазинов будут люди шепотком повторять лихую концовку моей программы!

«ЛОЖЬ И ПОЗОР ВАШ ГЕРБ, КОЛОСЬЯ ДЛЯ КОТОРОГО ВЫ ИМПОРТИРУЕТЕ ИЗ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ».

Во, какая у меня сегодня концовка! Эти слова я помню наизусть; они жгут: это мои слова, это мои мысли!.. Разве еще задолго до того, как уехать, не примерялся я в душе тысячу раз сказать именно это, именно так — открыто! — но не смел. И оправдывал себя тем, что миллионы других людей, которые копошились вместе со мной в той, советской, жизни, порывались сказать то же самое и тоже — не смели.

Даже здесь, в тихой заводи, живя в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Мюнхене, многие из нас, сотрудников вещавших на Союз станций, вели передачи под псевдонимом, как и я. Осторожность в отношениях с КГБ всегда разумна. Но этот человек, швырнувший им: НЕ ХОЧУ БЫТЬ ГРАЖДАНИНОМ СССР! — этот автор, которого я цитировал, находился по ту сторону стены и за псевдонимом не прятался. Свое открытое письмо советскому правительству он подписал полным именем и указал адрес: «Киев, улица Тарасовская, 8, кв.6». Он преодолел страх…

Политический отдел «Радио Свобода», запрещавший своим сотрудникам любое антисоветское высказывание, пропускал в эфир публицистику Гелия Снегирева. Джентльмены детанта все-таки уважали чужую храбрость, они понимали, что этого автора ждет. И тем сильнее завидовал я — ему, что не в острословии мы с ним состязались. Суть вещей, по-видимому, заключалась в том, что он и я были сделаны из разного человеческого материала. Ибо я не чувствовал себя свободным -здесь, а он был беспредельно свободен -там!.. И еще: для меня его имя не звучало неким абстрактным символом, как имена Сахарова или генерала Григоренко, которых я никогда не видел. Его, Снегирева, я знал, помнил. Мы с ним много лет копошились рядом. И называть его я привык не по фамилии, и уж никак не Гелием Ивановичем, а по кличке, распространенной среди его приятелей — «Гаврилой»…

7.

Я не был его другом. Мы были знакомы постольку, поскольку Гелий тоже был киношником: сценаристом, режиссером, а одно время ходил даже в киноначальниках. Он жил в центре города, в лучшей, чем я, квартире: имел такие, что мне и не снились, связи и вообще был одним из тех, о ком говорят: ну чего еще ему не хватает?..

Однажды он всех удивил: олимпийский, недосягаемый для посредственностей «Новый мир» напечатал его рассказ. Вещичку взяли у, Гелия небольшую, но это была настоящая проза и, прочитав, я больше не хмыкал про себя, дескать, как профессионал, как кинематографист, он куда слабее меня… Он был слабее потому, что был непутевым. Голова его была постоянно забита чем угодно, только не сценарными ходами, не поводами для кинонаблюдения, не спровоцированными ситуациями… Как-то по пьянке, уж и не помню, у кого из общих знакомых пили, Гаврила отвел меня в сторону:

— Сделай одну вещь…

Я удивился: у Гаврилы было достаточно близких приятелей, которых он мог бы попросить об одолжении.

— Вкатили паразиты четвертую группу…

Я рассмеялся. Каждому советскому фильму специальная оценочная комиссия присуждает группу качества. Оплата режиссерской работы производится по этой оценке. Только за самую откровенную халтуру можно было в те годы схлопотать четвертую группу, и тогда режиссеру не платили ни копейки, что, по-моему, правильно: в кино работают по призванию, халтурить в кино — стыдно.

По советским, однако, нормам поведения не полагалось взвешивать — справедлива ли дружеская просьба? Правило действовало одно: можешь помочь — помоги… У Гелия, как всегда, был роман. На этот раз — с высоченной, как баскетболистка, студенткой… Я спросил, что нужно сделать?

— Написать статью…

— О чем?

Прямые волосы свисали на взмокший лоб, пьяные глаза смеялись:

— О праве режиссера на поиск…

До меня дошло: бегая за своей «баскетболисткой», Гаврила сварганил картину левой ногой (что и прежде с ним случалось), но, если в печати промелькнет, что фильм был задуман как-то там особенно, а режиссера, «ищущего в своем творчестве новых путей», постигла неудача, то разве не следует рассматривать ее как своего рода «почетное поражение»? Оценочная комиссия не может, как правило, игнорировать мнение прессы, и после рецензии группу качества, скорее всего, переправят с четвертой на третью, и хоть половину постановочных Гаврила получит…

Я позвонил номенклатурному приятелю, члену редколлегии, рассказал, в чем дело: хороший парень, любовь — по большому счету, а денег, как у всех у нас, — нет…

— Ай-яй-яй! — сказал член редколлегии.

— Надо сделать, — неискренне канючил я: мне так не хотелось писать о каком-то страхолюдном фильме, которого я не смотрел.

— Папа! — сказал газетчик, который всех своих знакомых мужского пола называл «папами», — ответь честно: пусть уж не фильм, но по крайней мере бабу этого режиссера ты видел? Баба наших усилий стоит?

— Стоит, — «объективно» сказал я. Блондинка, студенточка. — И не упустил позлословить: — Это, несомненно, лучшее, что ему удалось в кино!

В трубке послышался хохоток:

— Папа, такие режиссеры — безусловно! — имеют право на поиски и ошибки. Да, да, да! Именно такие ошибки и делают нашу жизнь прекрасной! Твоя статья уже запланирована на понедельник. Обнимаю! — он бросил трубку.

После выступления партийной газеты оценку повысили, знакомые смеялись, мы славно пропили мой газетный гонорар, но Гелия я с тех пор так и не видел…

Мы не были настолько близки, что я должен был разыскать его и попрощаться — перед отъездом. Я вообще забыл о нем, и лишь прожив несколько лет в Нью-Йорке, сняв как-то с полки очередной номер «Континента», вдруг увидел знакомое лицо. Я решил, что обознался, так нет же! Радом с портретом был напечатан текст:

«Зреет во мне ощущение, рождается надежда, что мне суждено стать первой ласточкой. Той, которая возвестит весну свободы моей Родины. Гелий Снегирев».

Я остолбенел: это т о т Гелий? «Гаврила»? шумный выпивоха? член Союза писателей? член партии?..

Я начинял свои передачи отрывками из его открытых писем, очерков и рассказов, которые шли и шли на Запад неведомыми путями, и все переспрашивал самого себя: так это тот самый Гелий?..

Еще вчера он был нуль, простой советский человек, которого можно сгноить в лагере или уничтожить в «психушке» — кто там хватится?!.. Но Гелий как-то сразу чересчур широко шагнул. Изо дня в день его имя повторяли и «Би-Би-Си», и «Немецкая волна», и «Голос Америки», и «Свободная Европа».

«Ваша конституция — ложь от начала и до конца»! — кто решался т а к разговаривать с ними…

Это было невероятно, непостижимо: Гелий ходил на свободе. Они явно не знали, что с ним делать. Я иной раз думал: может, они и не станут его сажать? Может, они объявят его евреем?.. Гелия Ивановича?.. Но разве отчество для них — помеха? Скажут — «Исакович» — и вышвырнут в Израиль.

8.

Может, так и случилось бы, но он перешел последнюю грань. Новое письмо было адресовано Генеральному Секретарю, лично. «Вы политический деятель образца тридцать седьмого года…» Тех, кто затронул генсека, не выбрасывают в Израиль.

У нас, на «Радио Свобода», где за мою бытность они и пальцем не тронули ни одного сотрудника, появился — в качестве гостя — болгарский писатель Георгий Марков, политический эмигрант, постоянно работавший в Лондоне, для «Би-Би-Си». Главной мишенью радиопередач Георгия Маркова был Тодор Живков. Вскоре после возвращения в Лондон — 7 сентября 1978 года (в день рождения болгарского фюрера и, видимо, в подарок ему — от любящей госбезопасности) в сутолоке на мосту Ватерлоо «случайный прохожий» задел Георгия Маркова зонтиком. Охнул Марков: что-то кольнуло в бедре…

Он скончался на четвертые сутки. При вскрытии из верхней части бедра была извлечена крошечная — 1,7 миллиметра в диаметре — металлическая ампула с ядом «рицин».

И другой корреспондент «Свободной Европы», Владимир Костов, тоже писавший о своем генсеке, прогуливаясь как-то по Елисейским полям, вдруг почувствовал укол в спину. Костова, однако, удалось спасти. Желатиновая «пробка», закупоривавшая металлическую ампулу с рицином, — извлеченную хирургом и показанную на телеэкранах доброй дюжины демократических стран, — оказалась дефектной. Она не растаяла полностью при температуре человеческого тела, как это должно было произойти (и произошло при убийстве Маркова), а только подтаяла, и в организм Костова попала лишь незначительная доза ада, содержавшегося в микроампуле.

Я читал письмо, посвященное Брежневу: «Ваша карьера возникла на крови… Ваши руки в крови…» — и хотелось кричать: нельзя! Гелий, этого писать нельзя!..

Но разве я жил неотступной мыслью о Гелии?.. Я жил своей жизнью, заботами и дрязгами. Орал на сына из-за тройки по химии: «Ты живешь в эмигрантской семье и обязан учиться блестяще! Такси захотелось водить??..»

Когда пришла весть о том, что Гелий арестован, я воспринял ее, как мы обычно воспринимаем новость о том, например, что кто-нибудь из наших знакомых, будучи неизлечимо больным, попал в клинику, из которой ему, наверно, уже не выбраться… Жаль, конечно. Но ведь иначе и быть не могло…

9.

Недооценивая нашей госбезопасности, я думал, что на допросах Гелия будут бить. Но кроме того, что он арестован, мы ничего не знали. Не знали о том, что в его камере сверкает паркетный пол, что его сытно кормят, что тюремщики исключительно вежливы с арестантом, а за состоянием его здоровья следит специальная медицинская бригада…

Не знали мы и такой подробности: с десятого по двадцать седьмой день голодовки заключенного искусственно не кормили, а когда наконец накормили по всем правилам — с выламыванием рук, наручниками и хрустом крошащихся зубов — он почувствовал в шее — и г л у — и потом, уже мечась на койке в бреду, кричал: «Шприц!.. Январь!.. Японский укол!..» — а по ногам, вверх от носков медленно полз паралич…

Радиостанции передавали последнее открытое письмо Гелия:

«Леонид Ильич, вы старый человек. Смерть уже задевает вас своим крылом, от вас не отходят врачи… Всю свою жизнь вы прожили ложью. Не в мелочах — соседу и жене вы лгали. Лгали народам — своему и всего мира. Неужели вы так, во лжи, и умрете?..»

Но Брежнев в тот год еще не собирался умирать, а Бог не принимал молитв Гелия, который уже просил смерти…

Всего этого мы не знали.

10.

Очередную программу «Хлеб наш насущный», уже записанную на пленку, не пропустили в эфир. События, как это иногда бывает, опередили мой комментарий, и теперь в него необходимо было внести поправки. Телетайп отстукивал экстренное сообщение из Мюнхена:

"В газете «Литературная Украина» напечатана за подписью Гелия Снегирева статья «Стыжусь и осуждаю», в которой, в частности, говорится: «В процессе следствия у меня была возможность всесторонне проанализировать свою преступную деятельность, которая, как я теперь глубоко осознал, нанесла серьезный ущерб моей стране… Из отдельных, связанных с темпами развития нашего общества недостатков, я сделал неправильный вывод о несостоятельности советской системы…»

«Учитывая чистосердечное раскаяние Г.Снегирева, — продолжал строчить телетайп, — следствие по его делу прекращено и заключенный из-под стражи освобожден, так как не является более социально опасным…»

Амбициозному баловню захотелось «стать первой ласточкой, той, которая возвестит свободу»… Слава Богу, легко отделался. Раньше они ведь действительно убивали за такое. Но времена меняются, помягчел режим. Понемногу и они втягиваются в детант. Вот, пожалуйста: обезоружили противника и отпустили с миром…

С такими мыслями я отправляюсь в библиотеку.

— Ага, вот ты где! Давай три доллара…

Передо мной хорошенькая кокетливая москвичка. Здесь работает дикторшей.

— А почему это ты даже не спрашиваешь, для чего я требую у тебя деньги?"

— А с какой стати я должен спрашивать? Захочешь — скажешь.

— Нет, серьезно. Разве ты не слыхал?

— Что такое?

— Никиту уволили…

Она закончила в Москве театральный институт, год или два играла на московской сцене, но ее литературное русское произношение, как и мое, шлифовал — Никита.

Конечно, увольнение для него не трагедия. Он будет получать приличную пенсию; да и «ушли его» в общем-то по объективной причине: радиостанции опять срезали бюджет; ведь у нас — детант…

— Здесь нечем дышать из-за этих «объективных причин»! — говорит актриса, и только теперь я замечаю, что она выглядит как-то не так, что в ее почти юном лице зловеще проглядывает старуха: ее мать? ее бабка? или, может, то была уже поджидавшая ее за углом кокаиновая американская смерть?

— Уходи из этого болота, — советует мне актриса.

— Куда?

— Думаешь, я — не знаю? Тебя видели. Я так обрадовалась, когда мне сказали…

— Чему? Грязная, унизительная работа.

— А эта — не унизительная?

По длинному коридору, приближаясь к нам, идет "один влиятельный американец. Это наш босс, мистер Т. Я гляжу на него и думаю, что, хотя это нехорошо, неприлично и вообще «так нельзя», у меня не хватит душевных сил, чтобы с ним поздороваться…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОДИН ДЕНЬ ТАКСИСТА

Глава восьмая. УТРО С КИТАЙЦЕМ. 7:00 — 10:00

1.

Для водителя такси, у которого в банке лежит тысяча долларов, снять кэб в аренду так же просто, как для безденежного кэбби — устроиться, на работу в гараж. Наперебой, со всех сторон мне делались заманчивые предложения, но, почувствовав, что нужен сразу многим, я стал переборчив.

Восьмицилиндровым «фордам» я отказывал как неэкономичным. Оба предлагавшихся «шевроле» не имели перегородок, а я понимал, что теперь далеко не всегда предстоит мне возвращаться домой засветло: мало ли кто сядет ночью в мой кэб…

Настойчивому «доджу» я высказал напрямик, что он не подходит мне по возрасту: слишком стар, и перспектива таскаться с ним по ремонтным мастерским меня не привлекает.

Отказав всем, я выписал чек на пять долларов и послал в эмигрантскую газету объявление, правдивое в такой же степени, как то, которым я в свое время соблазнился.

«СДАЙТЕ СВОЙ КЭБ В НАДЕЖНЫЕ РУКИ! ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ТАКСИСТ С МНОГОЛЕТНИМ ОПЫТОМ РАБОТЫ В НЬЮ-ЙОРКЕ ВОЗЬМЕТ В АРЕНДУ НОВУЮ МАШИНУ С ПЕРЕГОРОДКОЙ!»

2.

О том, что объявление напечатано, меня оповестил ранний телефонный звонок. Неуместно томный женский голос мурлыкал в трубке: «А сколько вам лет?.. Вы женаты?.. У вас есть дети?..»

Выслушав мои ответы, незнакомка сказала, что, по-видимому, мы подойдем друг другу и предложила встретиться на Брайтоне у входа в кафе «Мечта». Никакого недоразумения, однако, не произошло, и вопросы мне были заданы исключительно деловые. Суть в том, что молодые холостяки — самый перспективный контингент бракопосреднических бюро — крайне низко котируются на таксистской бирже труда: это люди непредсказуемых поступков. Долго ли холостяку загулять, надраться, а, надравшись, — разбить машину? Унылый, обремененный семьей тип вроде меня — самый желанный вариант для владельца желтого изба. Такой, хоть и наврет, что всю жизнь водил такси, зато пьяным за руль не сядет.

Мы встретились. Пожилая, с алыми губами на жухлом лице, хозяйка чекера с перегородкой прежде всего дала мне понять, что мы — «люди разного круга» (я далеко не сразу понял, почему это для нее так важно); что ее муж — «столичный архитектор», что она — москвичка и театралка, и потому название корпорации, написанное на дверце кэба — столь необычно.

Название это «TAGANKA TAXI CORPORATION» я видел прежде на дверце машины, на которой ездил Ежик, но я не стал говорить хозяйке, что знаю ее мужа.

На спидометре предлагавшегося мне чекера было меньше тридцати тысяч миль, и нам оставалось лишь договориться о цене да уточнить, где я буду передавать кэб напарнику, но прежде мне пришлось выслушать следующее: хозяйка не хочет сдавать машину двум водителям, которые за год превратят ее в развалюху; и не соглашусь ли я арендовать кэб по сходной цене, по дешевке: 375 долларов — на полную неделю?..

Такой вариант не входил в мои планы; ведь я и не думал бросать работу на радио. Однако же за половину недели — если арендовать такси через день или посменно, — полагалось платить «всего» на 125 долларов меньше. Разница, казалось мне, была не так уж велика, а я получал машину в полное свое распоряжение. Если не будет напарника, то не будет и дрязг: кто поцарапал крыло? чья очередь менять масло? Работай, когда хочешь, сколько хочешь. Это и была именно та таксистская свобода, которую только сулил, но не дал мне гараж…

3.

Мы с хозяйкой «ударили по рукам», и за 125 долларов купил я себе целый ворох благ и поблажек. Отныне мне не приходится вскакивать в четыре часа ночи, с гудящей, чугунной головой. Теперь я безмятежно сплю, пока на далеком острове Манхеттен не кончится — будь она трижды проклята! — выматывающая нервы предутренняя гонка. И таскаться через весь город в метро на работу в гараж и после работы — домой мне тоже не нужно, и жена моя не должна ходить за продуктами с коляской. По субботам я устраиваю себе выходной, и мы с женой чинно, как все остальные таксистскис супружеские пары из нашего дома, отправляемся в «своем» чекере — за покупками.

К сожалению, аренда кэба имеет не только положительные стороны. Моя беда — это моя стопроцентная ответственность за все, что случается с машиной.

Однажды ночью кто-то разбил в чекере боковое стекло. Хулиган даже не открыл дверцу, не полюбопытствовал заглянуть внутрь: он нашел бы под сиденьем мою монетницу, в которой всегда долларов на десять мелочи, блок сигарет, изящную авторучку, которую подарил мне сын, но все это было ему не нужно. Он разбил окно «просто так»…

— Мне досадно, что такое случилось, но я ни в чем не виноват, — сказал я хозяйке, имея в виду, что не должен, по-видимому, платить за стекло, и услышал в ответ:

— Я тоже не виновата…

Хозяйка подразумевала, что платить придется все-таки мне. Компромисс: разделить нечаянный убыток пополам она тоже отвергла. В денежных вопросах столичная театралка была совершенно бескомпромиссна. Стекло обошлось мне в пятьдесят долларов.

— Неужели вам не совестно так поступать с человеком, который на вас работает? — спросил я свою соотечественницу. — Ведь ваш муж тоже водит такси, и вы знаете, какой это труд.

— Именно поэтому я так и поступаю, — отвечала хозяйка. — Если бы я сбросила вам двадцать или сколько там долларов, их пришлось бы отрабатывать моему мужу. А его, извините, я жалею больше, чем вас…

4.

С тех пор, после памятного этого случая, я каждое утро, едва проснувшись, первым делом выглядываю в окно. Мы не оговаривали с женой Ежика, вернет ли она мне залог, мою тысячу долларов, — если чекер угонят; но лучше, чтоб до спора на эту тему дело не дошло… Лишь убедившись, что кэб, украшенный яркой «пилоткой» рекламы стоит на месте, я направляюсь в ванную. Однако и умываясь, и глотая горячий кофе, я всей душой — там, внизу, с хозяйкиным чекером: не случилось ли с ним что-нибудь за ночь? Не свинчено ли боковое зеркальце? Не сняты ли колеса? Таких подробностей с девятнадцатого этажа не разглядишь. Поэтому окончательно я успокаиваюсь, уже спустившись к машине и внимательно осмотрев ее. Так было и утром того дня, о котором я собираюсь рассказать поподробнее.

К чекеру никто не прикасался, все было в полном порядке, и свой первый доллар я получил, как обычно, еще до того, как завел мотор: когда подметал в машине, вытряхивал окурки из пепельниц и протирал стекла. Подняв по привычке заднее сиденье, я извлек из пыльного ящика россыпь оброненных пассажирами пятаков, двадцатипятицентовую монету и сабвейный жетон… Думал ли я, проделывая все это, о китайце? Едва ли… Если я вообще был способен о чем-нибудь думать после вчерашнего, пятнадцатичасового рабочего дня, то, наверное, — о деньгах… О том, что, когда оторвал голову от подушки, я был уже должен хозяйке 17 долларов 84 цента. Ну, и, конечно, о том, что, пока я спустился к машине, прошел еще час, и, стало быть, мой долг возрос до 20.07… Что за арифметика?.. Очень даже простая.

Люди, которым не приходилось арендовать желтый кэб, редко задумываются над такой очевидной истиной, что в неделе — 168 часов. Если разделить сумму моей арендной платы — 375 долларов — на 168 часов, получается, что я плачу хозяйке 2.23 в час. Каждый час. И когда сплю. И когда ем. И когда отправляюсь с женой за продуктами. И сейчас, когда порожняком жму по шоссе в Манхеттен.

Аренда кэба — жестокая штука. Да, я свободен и могу выехать из дому, когда мне вздумается. Могу совсем не поехать на работу. Никто меня не понукает. Но не в моих силах остановить тот, второй, счетчик — в кошельке хозяйки, который неумолимо, по четыре цента в минуту, по 2.23 в час все наращивает и наращивает мой долг. И пока этот долг не будет перекрыт, пока не оплачена стоимость сожженного за день бензина — имею ли я право вернуться домой? Мою жизнь: соотношение часов отдыха и труда — контролирует доллар.

Чекер бежит по шоссе. Хозяйкин счетчик тикает, а свой — когда я еще включу?..

Почему я еду порожняком? В Бруклине пассажира в город искать бесполезно. Первое время я делал по утрам небольшой круг и проезжал по Брайтон Бич авеню в поисках клиента. И случалось, меня останавливали. Но с той поры как я вернулся в такси, все четыре дверцы моего кэба постоянно защелкнуты замками, и прежде чем открыть их, я спрашиваю человека, который меня остановил: куда вам ехать?

Люди сердятся, и, честное слово, я их понимаю, и мне не надо напоминать, что по правилам Комиссии такси и лимузинов за этот вопрос полагается… Но жизнь упрямо твердит и твердит свое: чем строже соблюдает кэбби установленные для таксистов правила, чем больше боится он жалоб, полиции, инспекторов, тем меньше он привозит домой денег.

В Манхеттене пассажиры на короткое расстояние — это твердый заработок, их много: один выходит, другой садится. Пассажир на короткое расстояние в любом другом районе — это потеря времени. Жители Брайтона редко позволяют себе истратить на такси больше пятерки. В кэбе они обычно добираются в те уголки Бруклина, куда не ходят автобусы. Подобные поездки лишь уводят меня от шоссе.

Утренний клиент с Брайтона в город мне не попадался ни разу, и единственное, что запомнил я после всех бесполезных заездов на Брайтон, была зловещая картина уничтоженного ночным пожаром магазина «Дары океана»… Каким образом мой приятель сумел предсказать и финансовый крах, и последующий ход неудачливых предпринимателей?

О чем еще я думал в то утро? Казалось бы, уж теперь-то, приближаясь с каждой минутой к Манхеттену, не мог же я не вспомнить о китайце?

Сложный вопрос. Вероятнее всего, было так: где-то краешком сознания видел я и китайца, но д у м а л о деньгах…

5.

В первую пробку я попадаю перед въездом на Бруклинский мост. Река машин остановилась над Гудзоном, за которым открывается классический вид на Уолл-стрит, знакомый даже тем, кто не бывал в Нью-Йорке: по открыткам и фотографиям. В темной воде колышутся светлые громады небоскребов…

Однако из всех таксистов, застрявших сейчас вместе со мной у Бруклинского моста, лишь меня одного радовала эта картина, а на других кэбби вы и смотреть не стали бы, отвернулись: ну, мол, и морды!.. Вот, в соседнем ряду, тоже в чекере, остервенело колотит кулаками по рулю жирный, заросший щетиной араб; в Манхеттен он рвется, а мы — еле ползем…

А вот пожилой итальянец с искаженным от злобы лицом давит и давит на гудок, и его желтый «форд» с черной зияющей дырой вместо передней фары ревет, как раненый зверь… Зачем и кому он сигналит? Неужто от его гудка — рассосется пробка?..

А вот русский, сосед мой, наши «тачки» часто ночуют рядышком, — что вытворяет! Едва справа ли, слева ли от него тронется ряд машин, как он тотчас же пытается в этот ряд вскочить! Разве можно так? Покалечит ведь кэб, придется чинить, платить… Нет, невтерпеж ему — в Манхеттен, в Манхетген.

Понять их, конечно, можно: каждый таксист помнит о ненавистном втором счетчике — банка, ссудной кассы, ростовщика. Оттого-то, застряв в пробке, они и не находят себе места…

«Они»? А ты исхитрился хозяйкин счетчик выключить?

Как тут исхитришься? К тому времени, когда я застрял у моста, мой долг уже превысил 21 доллар. Просто я не позволял себе так распускаться, и, наблюдая за другими кэбби, испытывал даже некоторое чувство превосходства над ними, поскольку никто из них не мог знать, как сложится у него нынешнее утро, а у меня был китаец…

Как нелепо выглядит поведение таксиста со стороны — поднимала меня волна разыгравшегося самомнения. Ну, для чего, если трезво рассуждать, прут они сейчас в город? Ведь одновременно с нами по двенадцати мостам и четырем туннелям туда, на остров Манхеттен, вливаются сотни тысяч машин. Попав наконец в центр, все эти кэбби опять окажутся в заторах, и им тут же захочется во что бы то ни стало — вырваться из Манхеттена!..

Куда? Само собой — в «Кеннеди».

Честные кэбби, вроде меня, целыми днями рыщут по городу, как голодные волки. Мы не гнушаемся любой добычей. В лавах улиц, в штреках авеню мы добываем свои гривенники и пятаки, но при этом всегда, всегда ищем блудливым взглядом — аэропорт!

Каким образом выискивает кэбби в уличной толпе пассажира, спешащего к самолету? Никакой мистики в этом нет, и чтением мыслей мы не занимаемся. В глазах человека, поднявшего руку, я не пытаюсь подметить взволнованность перед дальней дорогой. Но если, сворачивая с улицы на авеню, кэбби видит сразу, скажем, пятерых «голосующих» клиентов и слышит одновременно пять окриков «Такси!», он ни за что не сделает ошибки. Если только кто-нибудь из этих людей едет в аэропорт, я возьму именно его! Даже при условии, что выгодный пассажир вовсе и не пытается меня остановить, а прощается с кем-то по телефону…

Меня будут звать со всех сторон, но я подъеду к телефонной будке и, опустив стекло, буду смиренно ждать, пока клиент, еще продолжая разговор, не встретится со мной взглядом. И тогда — взглядом! — я спрошу его: «Вам нужен кэб?». И клиент благодарно кивнет в ответ и, прикрыв трубку рукой, спросит:

— Отвезете меня в «Кеннеди»?

— Конечно, сэр, — безразлично-вежливым тоном отвечу я, прожогом выскакивая из машины и лихорадочно: скорей! скорей! — запихивая в багажник — что?.. Разумеется — чемодан! Разве я остановился бы возле телефонной будки, если бы рядом с нею на тротуаре не стоял чемодан?..

6.

На несколько кварталов вперед вдоль правой и левой бровки простреливает перспективу авеню мой натренированный глаз, реагируя исключительно на багажную кладь. Оклеенные дерматином, похожие на чемоданы футляры звукодинамиков, музыкальных инструментов и всякой электронной аппаратуры не сбивают меня с толку. Я быстро научился их распознавать. Плохо то, что самые настоящие чемоданы сплошь и рядом оказываются блесной, на которую сдуру бросается желтый хищник. Схватишь такой чемодан и — не вырвешься…

Вот брызнул дождик, и мертвая для таксиста улица мгновенно превратилась в лес поднятых рук. Полчаса перед этим никто не останавливал мой кэб. Но едва первые капли упасти на асфальт, как все сразу вспомнили обо мне. Теперь мой кэб нарасхват! Прехорошенькие девчушки стучатся ко мне во все окошки, гранддамы заискивающе мне улыбаются, недоступнейшие господа фамильярно подмигивают, сулят мне по два и даже по три доллара сверх счетчика. Как в данной ситуации должен я, по-вашему, поступить? Кого из них — впустить в кэб?

«Эй, чекер, какой-то неподобающий, непристойный, прямо скажем, ты задаешь вопрос, — скажет строгий читатель, из тех, что не раз совестили меня за поездки в аэропорт через мост Трайборо. — Кто дал тебе право выбирать клиентов? Ты обязан обслуживать всех подряд и уж будь любезен…»

— Фигу вам с маком! Как только начинается дождь, я одновременно с «дворниками» включаю сигнал «НЕ РАБОТАЮ». Теперь я никого не беру!