Глава шестая. «ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ»…

1.

Высокий седой человек ждал меня у входа в студию, поглядывая на часы, чтобы подчеркнуть, как он мной недоволен. Обычно я приходил за час до записи, и этот час мы работали. Сегодня же, изжеванный, взмыленный, я появился без двух минут десять и, поздоровавшись на ходу, прошмыгнул внутрь. Но едва звуконепроницаемая дверь затворилась за мной, как все отлетело: и туман на шоссе, и растерзанный труп собаки, и струя — в лицо, и неизвестным способом разбогатевший албанец…

Холодок волнения пробежал по коже, вспыхнула красная лампочка, пошла звуковая заставка:

— ГОВОРИТ «РАДИО СВОБОДА».

Вступают м о и девять с половиной минут.

— СЕЙЧАС ВЫ УСЛЫШИТЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ «ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ».

Девять с половиной минут — истины!..

2.

«В НАРОДЕ ГОВОРЯТ: ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА. ХЛЕБ — ПРЕКРАСНОЕ И ДРАГОЦЕННОЕ ТВОРЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ. ХЛЕБОМ МЫ ИЗМЕРЯЕМ БОГАТСТВО СТРАНЫ!».

Хотя эти слова принадлежат одному из советских вождей, бессменному в последнюю четверть века члену Политбюро*, под (* В. В. Щербицкий.) ними охотно подпишется любой западный советолог: и либерального направления, и антикоммунист. Да, это в высшей степени глубокая и точная формулировка: богатство России измеряется хлебом. Такова уж национально-экономическая особенность этой великой державы.

А вот высказывание одного из лучших советских журналистов*, доклады которого заслушивала, случалось, и Академия Наук:

«ПРИРОДА ДАРОВАЛА НАМ БОГАТУЮ ЗЕМЛЮ. НИГДЕ В МИРЕ НЕТ ТАКИХ ТУЧНЫХ, МОЩНЫХ И ОГРОМНЫХ ПО ПЛОЩАДИ ЧЕРНОЗЕМОВ, КАК У НАС. НИГДЕ В МИРЕ НЕТ ПШЕНИЧНОГО МОРЯ, РАЗЛИВШЕГОСЯ НА 70 МИЛЛИОНОВ ГЕКТАРОВ».

В музеях Киева, в знаменитой Печорской Лавре, выставлены под стеклом тяжелые золотые блюда, чаши, кубки, поставцы… «Несметные сокровища эти, — объясняют экскурсоводы, — были добыты предками руссинов не в войнах, не грабежом… Этим золотом Древние Афины и Древний Рим платили за хлеб, выращенный в степях Тавриды, Приазовья, Нижнего Днепра..»

И это для русского ума непостижимо: почему же теперь в эти степи хлеб везут — из Америки?!.. Какие же воистину нечеловеческие нужно было приложить усилия, чтобы сломать тысячелетиями сложившиеся здесь традиции хлебопашества и оставить без хлеба самую щедрую житницу Планеты — Россию?..

Именно об этом: о нечеловеческих усилиях — я и рассказываю в каждой своей программе…

3.

Представьте себе сонный город в российской провинции, где к свадебным застольям еще выносят окровавленную рубашку новобрачной; где дети, здороваясь по утрам, с родителями, целуют руку кормильца-отца… Заплеванная семечками набережная Волги, 1916 год…

Представьте себе все это, уж как сумеете, и прикиньте в уме: что может быть скучнее лекций по «частному земледелию» на сельскохозяйственных курсах в глухом Саратове?.. Пожалуй, лишь словоблудие через край какого-нибудь выскочки, который очаровывает местных девиц сентенциями, например, о том, что Цивилизация на нашей Планете началась с того, что неведомый гений из наших предков, собрав горсть зерен дикой пшеницы, не съел их, а — бросил в землю. (* Анатолий Иващенко.)

— Как вы думаете, — спрашивал выскочка аудиторию, — существуют ли на свете белые васильки?

Недоумение, тишина: каждый ребенок знает, что белых васильков не бывает. Они синие, их называют «синюхами».

— А красные ландыши?

Студенты смеялись.

— Мало кто их видел! Они редки, как многие цветные камни, но они — существуют!

Лектор, читавший «частное земледелие»', был прямо-таки уверен, что где-то на земле белые васильки и красные ландыши обязательно произрастают, чтобы заполнить пропущенные «цветовые клетки» в выдуманной им периодической системе растений. Несуразная идея эта была, впрочем, по-своему созвучна эпохе: бушевала революция, общепризнанные представления по любому поводу ниспровергались; усики у лектора были пресимпатичнейшие, курсистки его обожали, и одна из поклонниц даже напечатала в местном листке заметку: дескать, у нас в Саратове живет замечательный энтузиаст, который может предсказывать свойства неизвестных науке, неоткрытых еще растений. Белые васильки, Менделеев от ботаники…

Если бы научные авторитеты склоняли свои головы перед каждым, кого славословят провинциальные листки! Именитые коллеги скептически спрашивали:

— Где, однако, прикажете искать ваши красные ландыши?

Выскочка, разумеется, этого не знал и отвечал — туманно:

— Там, где они возникли. У них на родине…

Статьи в зарубежных журналах совсем вскружили голову бедняге, и у него появился новый пунктик: все растительное разнообразие «извергнуто» на поверхность Планеты из одного «кратера»…

Как вам это нравится? Из какого-такого «кратера»? Где расположенного?

Молодой профессор толком не знал и этого, но был он, как ни странно это звучит, фантазером практического склада. Не васильки и не ландыши волновали его ум, и ни в одну из своих аспиранток (уже ленинградских, а не саратовских) не влюблялся он так, как с юности был влюблен в королеву пяти континентов — Triticum*… Он задумал отыскать на Планете ее Родину! Смысл своей жизни он видел в этом предстоящем открытии. (* Пшеница (латин.))

4.

Около двадцати тысяч видов пшеницы упоминают ботанические справочники. Исследуя их, он описал Идеал, которого не существовало и который он мечтал создать. Не сам: он был теоретиком. Он понимал, что осуществление этой мечты поглотит тысячи и тысячи жизней талантливых рыцарей науки. Свою миссию он видел в том, чтобы указать им путь…

Родина пшеницы в его понимании представляла собой «кладовую генов». Каждый ген — это признак: крупность зерна, озерненность колоса, упругость удерживающих зерно колосковых чешуек, неполегаемость стебля, несущего колос; мощность корневой системы, которая поит и кормит растение… Из пятидесяти желанных признаков разных пшениц он хотел синтезировать — Идеал. Но пока не найдена «кладовая генов», пока на Земном шаре не будет установлено месторасположение «кратера», из которого на поверхность планеты «извергнуто» ее нынешнее растительное многообразие, все успехи и неудачи селекционеров, «конструкторов растений» — набор случайностей.

Руководитель крупнейшего исследовательского центра, он заставлял боготворивших его молодых ботаников изучать корни мертвых языков. К старинным фолиантам и орудиям древних землевладельцев: к мотыгам, серпам, жерновам; к надписям на глиняных табличках и коллекциям нумизматов обращались его ученики в поисках родины злаков и срисовывали изображения колосьев с полуистертых монет… Не хранит ли ассирийская летопись наряду с повестью о военных походах полузабытые строки о загадочном прошлом пшеницы? Не откроет ли расшифрованная клинопись тайну ржи? Не назовут ли наскальные рисунки родину овса?..

— Где же все-таки находится ваш пресловутый центр происхождения растений? — спрашивали его министры.

Он не знал.

— Вы истратили миллионы. Вы ищете уже десять лет. На зовите конкретный срок!

Он не мог; он отвечал, что избранный им метод поиска, к сожалению, оказался ошибочным:

— Мы собрали тысячи фактов, но все они зыбки и недостоверны…

Однако же всесильные хозяева страны, перед которыми ему приходилось держать ответ, не принимали подобных объяснений, ибо они, хозяева, знали туго, что с о в е т с к а я наука не ошибается — НИКОГДА!

Впрочем, несколько лет спустя этот опальный в своем отечестве ученый снискал всемирную славу: сидя в своих гербариях, он указывал на глобусе с точностью до ста километров, откуда ведут свое происхождение десятки культурных растений. Это было почти фантастично. Он указал на карте Западного полушария точку и заявил, что именно здесь находится родина кукурузы. Снарядил экспедицию, послал за океан одного из своих учеников, и через пару лет будущий академик Букасов привез в Ленинград 1183 вида кукурузы. Многие из них не были прежде известны.

Брошенной им походя мысли было подчас достаточно, чтобы в науке возникло новое направление. Мир, Планета — иными масштабами он не мыслил. Его любимым выражением было — «стоять на глобусе»! Но его непоследовательность — шокировала, его поведение не укладывалось ни в какие рамки. Если бы только любовные истории!

Нелегкая вечно носила его то по Африке, то по Австралии. Караванным путем, на лошади, через барханы, через горы, по оврингам он странствовал по пятидесяти двум странам и вел переписку на двадцати языках, когда у него на родине за одно письмишко двоюродной тете в Румынию или Польшу сплошь и рядом давали по десять лет тюрьмы! Он принимал на ответственные должности не просто еврейчиков, а выискивал самых злокачественных: изучавших иврит, — и посылал их обследовать поля Палестины.

Его нельзя было впускать в кабинет: он постоянно выпрашивал деньги! Совсем немного: для экспедиции в Тибет и Монголию. Там, в пустыне Гоби, где снег от зимней засухи испаряется, не успев растаять, где летом трупы животных иссыхают, а не разлагаются, должна произрастать дикая пшеница, корни которой уходят на десятки метров вглубь! Если передать этот ген культурным злакам, Россия забудет о засухах, мир — о голоде.

Денег не дали, но он был оптимистом: «Как-нибудь выкрутимся. Для начала загоним мои золотые часы…»

Зачем ему золотые часы, если в хранилищах его института постепенно сосредоточивается самое драгоценное сокровище Планеты — ее "р а с т и т е л ь н ы й к а п и т а л "…

Ленинград. В старинном аристократическом особняке, где разместился головной из его институтов, вдоль скрипучей деревянной галереи тянутся многоэтажные стеллажи, составленные из тысяч и тысяч ящичков, на каждом из которых помечено: «Голландия». «Горный Китай», «Месопотамия», «Польша», «Перу», «Борнео». «Япония». В каждом ящичке — зерно. Живое зерно всех произрастающих на Земном шаре колосьев. Это — одно из чудес света; мировая коллекция злаков. Многие, многие из них были впервые обнаружены его учениками или им самим.

Triticum-Yakubtzinner… Triticum Zhukovski… Triticum Vavilovi…

Он умер от голода в саратовской тюрьме; в том самом городе, где когда-то, еще совсем молодым, написал свою первую, ставшую классической, работу — о законе гомологических рядов…

ЗАЧЕМ ОНИ ЕГО УБИЛИ?

Трудно задать вопрос более бессмысленный.

Зачем горели печи Освенцима*?

5.

Пока я говорю в микрофон, пока крутятся бобины звукозаписывающей установки, я неотрывно слежу за выражением лица высокого седого человека. Если его лицо напряжено, если глаза блестят, это значит, что все в порядке: в мои интонации не вкралась патетика, а сказанное не оставляет равнодушным, по крайней мере этого слушателя…

Если бы вы вместе со мной взглянули сквозь стеклянную перегородку, то, возможно, узнали бы того, о ком я сейчас рассказываю. Это американский киноактер Ник С., который время от времени снимается то в эпизодах, то в рекламных роликах и который, с тех пор как существует «Радио Свобода», заведует отделом звукозаписи в нью-йоркском филиале. Еще ребенком, лет пятьдесят назад, родители привезли его из России, но он навсегда остался частицей той страны. Он до сих пор живет русской жизнью.

Никита Николаевич (так по-русски звучит его имя) знает названия улиц и площадей в Москве, в Ярославле, в Рязани. Он помнит, какая премьера состоялась в прошлом месяце в Большом, а какая — в Кировском театре… В американских фильмах Ник Ник играет задушевных епископов, обаятельных генералов, добряков-бизнесменов, но все это не больше, чем кинофокус, обман. Бог ты мой, с каким тяжелым человеком свела меня судьба; на записи это — деспот! Он прерывает меня чуть ли не на каждом слове: (* В текст этого отрывка введены без кавычек высказывания академика Н.И.Вавилова, его современников научных публицистов, а также цитаты из очерка «Русская пшеница» Юрия Черниченко.)

— Чем больше пафоса в голосе у комментатора, тем меньше я верю в его искренность. Чем страшнее факты, о которых вы рассказываете, тем спокойнее должен звучать ваш голос.

Я очень доверяю этому человеку. Я многим ему обязан. Я его люблю. Над каждой передачей мы работаем до седьмого пота: он учит меня говорить в микрофон естественно, без котурн. А это — самое трудное:

— Стоп! Что за злобный демагог там завывает? У меня нет ни малейшего желания его слушать! Давайте еще раз, от слов: «Его арестовали прямо в поле…»

6.

Четвертый год я говорил и говорил — в микрофон. Но если бы вы только знали, как это трудно: месяц за месяцем говорить — в пустоту, в вату, никогда не получать ни единого отклика от тех, для кого ты работаешь… Впрочем один отклик на мою программу все-таки был: они стали доискиваться, кто скрывается под псевдонимом «Лобас». До меня доходили известия, что они опрашивают моих прежних соседей по дому; я боялся за отца. Но вдруг они дали маху…

Офицер госбезопасности, проводивший расследование, ошибся. Вероятно, его сбил с толку недобросовестный осведомитель.

Просматривая какой-то номер «Вечерней Москвы», я натолкнулся на статью об «идеологических диверсантах», о «РАДИО СВОБОДА», в которой было сказано, что под псевдонимом «Лобас» на Советский Союз клевещет предатель и отщепенец — Александр Кац…

Алик Кац, лицо вполне реальное: актер, поэт, художник и драматург, не состоявшийся ни в одном из этих качеств по обе стороны океана. Эмигрировав в США, он прислал мне из Лос-Анджелеса возмущенное письмо: с какой стати КГБ путает меня с ним? Что я мог ему ответить? Что эта путаница обидна и для меня?..

К сожалению, с редактором, моим непосредственным начальником, у меня не сложились такие же отношения, как с Никитой. Хотя это тоже вполне интеллигентный человек, и его воспитанность не позволяет ему, например, скривиться, когда я вхожу в сумрачный кабинетик, глядящий окном во двор-колодец… Редактор галантно встает мне навстречу, но всякий раз при моем появлении на его лицо ложится печать такой гнетущей тоски, что он считает необходимым высказать вслух хоть какое-то приличное объяснение этому:

— Ужасно! — восклицает редактор. — Совершенно ужасно, знаете ли, это смешение дневного и электрического света. И для зрения крайне вредно…

Сказав это, он выключает настольную лампу.

Проходит минута, мы оба молчим. Я пришел сюда не по своей воле, но и мой начальник вызвал меня вовсе не потому, что ему захотелось со мной повидаться…

С чуть заметным недоумением поглядывает редактор на мой потрепанный, советский еще костюмчик. Он легко и охотно мог бы избавить меня от продолжения «эпопеи такси», положил бы мне тысчонок в двадцать оклад, дал бы медицинскую страховку, переселил бы мою семью из бруклинского «рая бедняков» — в особнячок где-нибудь в зеленом пригороде Нью-Йорка или Мюнхена; но его ли вина, что передачи мои тенденциозны, а ведь у нас — детант…

Говорить нам вроде бы не о чем; но редактору было велено еще раз со мной побеседовать. Неприятное поручение это вынуждает его начать; как всегда, чуть загадочно:

— На днях один влиятельный американец взял на отзыв вашу последнюю программу…

И поскольку мы оба догадываемся, что ничего хорошего «один влиятельный американец» сказать о моей программе не может, редактор заранее журит меня смесью сочувствия и досады: «Ну, зачем вы все время пишете одно и то же: хлеб, хлеб, хлеб… Все у вас мрачно, все в черных красках; и, в конце концов, — ну кому это интересно?!..»

Швырнув ключи в багажник гаражного кэба, я утратил свою только-только обретенную независимость, и теперь, выслушав советы редактора, уж постарался бы, наверное, перестроить свое обозрение о советском сельском хозяйстве с тем, чтобы потрафить начальству. Но как это сделать, мне так и не удается узнать: в тесную каморку врывается смерч, тайфун…

7.

— Простите, что я так врываюсь! — шумит тайфун, сбрасывая редакторскую шляпу с приютившейся у входа вешалки.

Это заведующий отделом новостей Кукин, профессор политических наук и самый энергичный ветеран радиостанции «Свобода». Он тут же бросается поднимать шляпу и опрокидывает настольную лампу. Однако редактор успел изготовиться: ловко подхватывает лампу и тянется отобрать свой головной убор.

— Тысяча извинений! — буянит Кукин, не выпуская редакторской шляпы из рук. — Позвольте мне срочно похитить нашего уважаемого автора!

И мы, все трое, рады. Профессор — тому, что разыскал меня, редактор — тому, что от меня избавился. Я же доволен еще больше, чем они оба: Кукину я мог понадобиться только для одной цели — «сделать новость».

«Сделать новость» — это значет перенести на русский язык информацию из «Нью-Йорк Таймс» и начитать ее в микрофон. Работы часа на два, заплатят за нее хорошо; а я уже привык зарабатывать немножко «живых» денег в промежутках между двумя чеками по 190 долларов.

— Сегодня я вас порадую! — кричит на меня Кукин. Властно обвив мою талию, он увлекает меня по коридору, и я неожиданно замечаю, что мы не идем, а бежим…

— Сегодня я дам вам ДВЕ! информации, а вы САМИ! выберете, какая из них подойдет, — с этими словами Кукин протягивает мне две газетные вырезки: «На международный рынок выброшены крупные партии советского золота» и «Перуаноболивийский конфликт по поводу прибрежной рыболовной зоны».

— Интересная заметка, — говорю я. — Им опять нужна валюта для закупок зерна.

Кукин в восторге:

— Так я и знал, — говорит он, — что вы захотите сделать про золото! Вот видите: вы работаете у нас всего три года, а уже решили, что можете самостоятельно отбирать материалы для передач…

Оказывается, профессор хотел проверить, насколько я вырос как работник. Надежд его я не оправдал, но он этим доволен.

— Не все приходит сразу, — утешает меня Кукин. — Поработаете с мое — научитесь. А пока попрошу вас срочно подготовить «Рыболовную зону».

«Да это же настоящая сенсация для наших слушателей! — думаю я. — Они же буквально ночами не спят над своими транзисторами, чтобы не упустить сквозь вой глушилок: какую сегодня ноту направило Перу — Боливии?».

Не так уж давно я сам, бывало, часами просиживал над своей «Спидолой», пытаясь поймать хоть какую-нибудь западную станцию, а потом, услышав подобный бред, неделю не прикасался к приемнику.

Но Кукин заплатит за «Рыболовную зону» пятьдесят долларов, и я покорно иду за ним — в отдел новостей.

Глава седьмая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

1.

Даже в самых искренних наших порывах, даже в самых решительных наших поступках непременно присутствует элемент позы… Да, я изрядно намучался с тех пор как дантист «бесплатно» вставил мне временные протезы: укушу яблоко или хлебную корку — больно, каждая ложка горячего супа — боль… Да, действительно: для того, чтобы снова ощутить себя полноценным человеком, мне необходимы были деньги. Но разве я погибал? С первых же дней работы в гаражном кэбе стало ясно, что я избрал неподходящий, какой-то чересчур «драматический» способ оплатить счет зубного врача. А уж возвращаться в такси теперь, когда на моем счете в банке собралось свыше тысячи долларов, — и вовсе не было никакой необходимости. Брайтон Бич буквально кишел дантистами-эмигрантами, которые, как и мой знакомый Доктор, не осилили пока американский экзамен и были бы рады вставить мне зубы не за четыре тысячи долларов, а за две, и притом охотно согласились бы получить свой скромный гонорар и в рассрочку. Мы с женой не раз обсуждали этот вариант. Русский «подпольщик», безусловно, выполнит работу хуже; но разве наш жизненный опыт приучил нас пользоваться вещами или услугами непременно высшего класса? И тем не менее я не спешил расстаться с деньгами, которые достались мне так тяжело…

2.

Как блудный сын к отцовскому очагу, вернулся я на русский «пятачок». Пока я работал в гараже, у меня не было ни времени, ни сил фланировать после захода солнца по деревянной набережной в толпе эмигрантов. Теперь старые знакомства восстанавливались. Будущий миллионер Миша попрежнему продавал сосиски, но уже поостыл, не рвался штамповать золотые медали. Он стал человеком серьезным: подыскивал рыбный магазин.

— Он сам не знает, что он ищет. Над ним же все смеются! — Мишину супругу душила зависть. — Скажите, Володя, я говорю неправду?

— Кто смеется?

— Наша жидовня! Пока он хлопает глазами, люди — торгуют!

Недели две назад на Брайтоне с большой помпой открылся магазин «Дары океана», где за стеклом витрины-аквариума плавали ленивые карпы, и с этого дня Мишина жизнь превратилась в сплошной кошмар…

— Ничтожество! — свербела Роза. — Я его, Володя, теперь иначе и не называю: «Мое ничтожество!»

Миша смотрел на жену, сосредоточенно размышляя: дать ей по морде сейчас или — потом? Разумница Роза однако не стала дожидаться решения, и ее словно ветром сдуло…

Полоса прибоя, шурша о песок, подкрадывалась к набережной; мы остались на лавочке вдвоем.

— Она еще прибежит и скажет: «Ой, знаешь, ты-таки был прав: они сгорели!» — пророчествовал Миша, глядя вслед удалявшейся супруге.

— О чем это ты? Кто сгорит?

— «Дары океана». Как они его открыли, так они его и закроют…

Тихо плеснула в темноте невидимая волна.

— Рыбный магазин, чтоб ты знал, Володя, нужно брать в черном районе…

— Почему непременно в черном?

— Негры покупают много дешевой рыбы.

Губы Миши дрогнули:

— Я нашел магазин!

Но в голосе слышалось не торжество, а страдание.

— Дорого просят?

— Не в этом дело. Хозяин хочет двадцать тысяч — «под столом».

— Этому человеку можно доверять?

— Человеку? Разве это человек? Это форменный Гитлер! Обобрал родного брата, которому восемьдесят лет, снял со старика последнюю рубашку…

— Как же можно давать ему двадцать тысяч под честное слово?

Миша запрокинул голову и поглядел в небо:

— Вот это самое говорит и мой адвокат…

Над нами горели бруклинские звезды.

— Но я дам ему деньги, Володя! Пусть она кричит, что я сумасшедший. Слушай: а вдруг это — мое? Понимаешь: мое счастье!..

На русском «пятачке» я чувствовал себя, как выброшенная на песок рыба. Я тосковал о желтом кэбе. Так заключенные, выйдя на волю, тоскуют по лагерю…

3.

В нашем сложном мире порой случается, что события, которые происходят вдали от тех мест и даже от той части света, где мы живем, события, в которых мы ни прямого, ни косвенного участия не принимали, вдруг оказывают на наши судьбы куда более действенное влияние, чем все наши самые старательные потуги чего-то добиться в жизни или хоть как-то пристроиться. Отдаленной волной именно таких, то есть никакого отношения ко мне не имевших событий — толкнуло в конце концов с тропинки, по которой я шел, и меня… И случилось это, наверное, года через два после того, как однажды в Москве, на квартиру к бывшему генералу, давно лишенному советским правительством и генеральского звания, и боевых орденов, и пенсии, — к известному диссиденту явился незнакомый посетитель.

— Я украинский писатель из Киева, — представился он и назвал свое, ничего ие говорившее хозяевам дома имя. — Никаких рекомендаций у меня нет. О вас обоих (то есть, о генерале и его жене) я слышал и читал то, что вы написали… Я подумал, что если приду к вам сам по себе, вы меня не прогоните…

«В этих словах, — вспоминали впоследствии диссидент и его жена, — было столько обаяния и простоты, что мы сразу же прониклись к незнакомцу доверием. Долго сидели и разговаривали…»

Гость вручил подарок — рукопись своей книги. Однако подарком не обошлось, была у гостя и п р о с ь б а: хозяева насторожились…

Писатель из Киева был ясноглаз и русоволос, просьбу свою — устроить ему встречу с иностранными корреспондентами, с которыми он намерен говорить о политическом положении в стране, — излагал настойчиво, и у старого генерала, который когда-то гнал в атаки, на смерть, тысячи и тысячи таких же ясноглазых, русоволосых, — дрогнуло что-то внутри, и он сказал, что содействовать не станет:

— Последствия такого поступка непредсказуемы…

Так выговаривал искателю приключений человек, который уже прошел и аресты, и тюрьмы, и годы, годы истязаний в психушках, где врачи «лечили» его разлагающими сознание инъекциями.

— Вернитесь в Киев, — посоветовала, смягчая отказ, жена диссидента. — Постарайтесь еще раз обдумать свое решение, посоветуйтесь с людьми, которым доверяете. Как знать, может, со временем вы будете благодарны за то, что получили сегодня такой ответ.

С тем гость и ушел, а рукопись — осталась…

4.

Грубый генерал-каторжанин, в облике которого и Академия Генерального Штаба не вытравила в свое время примет мужицкого сына, читал подаренный ему экземпляр и все ниже опускал своевольную, обритую наголо голову.

"Не сразу решился я передать рукопись этой книги для издания за границей. Существовало два варианта. Первый: выехать на Запад самому (есть такая возможность) и, уже находясь там, издать книжку. Второй: остаться на родине и передать рукопись за рубеж.

Я понимал: если останусь, то — по всем данным, исходя из опыта поведения властей моей отчизны, — буду арестован и осужден…

Но я выбираю второй вариант: остаюсь. Прошу тебя, читатель, когда услышишь, что меня судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией через слухи… а знай заранее, что я сказал на суде то, что ты сейчас прочитаешь…

А «сказал» — скажу! — я на суде так:

— Граждане судьи!.. Я переслал на Запад рукопись своего произведения потому, что когда литератор напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими экземплярами, которые дошли бы до многих читателей. У себя на родине я этого не мог — издать и держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям…

Так бы я сказал на суде…

Но, возможно, до суда и не дойдет. Даже и до закрытого. Просто меня заберут, и я исчезну…"

Жена генерала тоже читала эти строки и, позволю себе такой домысел, плакала. Умным своим сердцем, которому довелось выстрадать много горя, она угадывала, что писатель из Киева — вернется, и тогда ей с мужем придется исполнить то, чего он от них добивался: помочь ему погубить себя — окончательно, бесповоротно!

И он вернулся…

5.

Тот год, когда происходили события, о которых идет речь советские газеты обозвали «Годом Конституции», поскольку на исходе этого года должен был вступить в силу новый свод основных брежневских законов. В течение уже нескольких месяцев телевидение и печать рассказывали о небывалом энтузиазме трудящихся, которые вовсе и думать забыли о временных трудностях: о том, что в магазинах по-прежнему нет ни муки, ни картошки, а только радовались, что мудрая партия придумала для них новую Конституцию!.. И потому, когда генерал и его жена, уже не пытаясь отговаривать вновь приехавшего к ним автора изданной за рубежом книги, оповестили западных корреспондентов, что в такой-то день, в такое-то время у них на квартире некий гражданин СССР, писатель, намерен в порядке обсуждения высказать свои критические замечания по поводу Конституции, то, рискуя быть высланными из страны, на созванную без ведома властей пресс-конференцию помчались двадцать зарубежных репортеров!

…Потом, возвратясь через месяцы или через годы домой, — в кабинете ли редактора, за столиком ли в Клубе журналистов, в собственной ли спальне будут они рассказывать, сколько мужества требовалось иной раз, чтобы просто войти в подъезд обыкновенного московского дома, и будут с горечью чувствовать, что рассказ неуклюж и что им — не верят… Потому что — ну, как это высказать? — не в том же заключалось самоесамое, что могли набить морду, отнять магнитофон, растоптать фотокамеру. Чем отличалась московская жизнь от привычной? Среди бела дня на улице прекрасного города тебя вдруг окутывала атмосфера ужаса от сознания того, что в любой момент с тобой может случиться неизвестно что и все что угодно… Кирпич с крыши?.. Нападение «хулиганов»?.. Арест по обвинению в шпионаже?..

В диссидентскую квартиру входили взволнованные, с чувством исполненного журналистского долга. Мужчина лет пятидесяти, тот самый, суждениями которого их собирались угостить (имя, отчество, фамилию записывали в блокнотах печатными буквами, чтобы не перепутать: Gely Ivanovich Sneqirey), в прошлом — член коммунистической партии, член Союза советских писателей и Союза кинематографистов поднялся со стула и прочел вслух заранее приготовленный текст: