6.

Мне было досадно, что мои земляки хитрят со мной, превращая какую-то ерунду в «профессиональную тайну». Но их поведение было, скорей, смешным, чем обидным. Ведь не собирался же я становиться одним из них: «жуком», «шефом», который каждого встречного обведет вокруг пальца. Мне и не нужно знать их «секретов»; пусть я заработаю меньше, помучаюсь со своими временными, то и дело срывающимися с опор «мостами» лишний месяц — что за беда?

Между тем, гаитянин ни секунды не стоял на месте. Сейчас он играл в баскетбол. Все прохожие были его противниками! Он вел невидимый мяч низко и стремительно по краю тротуара, обыграл полисмена, обошел двух обнимавшихся на ходу лесбиянок, резко сместился на край, обвел меня, чуть не наскочив на мамашу с детской коляской, и тройным прыжком вышел к щиту…

— Этот дурак цели день может так бэгат, — сказал грузин и окликнул негра: — Эй!

Негр подошел.

— Павтари! — грузин по слогам — разжевал и в рот положил — произнес еще не изученный перл.

— Боб! — старательно выговаривал черный.

— Скажи хорошо! — добивался грузин безупречности произношения.

— Боб-тую-мьят!

Получалось, по-моему, совсем неплохо, но педагог был чересчур требователен и нетерпелив. «Ступид!»* — срамил он ученика.

— Что ты от него хочешь? — сказал Ежик: — Он же только вчера слез с дерева.

Из дверей отеля выкатилась на тротуар тележка с чемоданами, и следом за нею показались пассажиры.

— Японцы! — ахнул Ежик. — Сколько их?

— Шестеро! — заговорщицки, углом рта обронил швейцар.

Грузин крякнул от удовольствия и открыл багажник.

— Как ты втиснешь в свой «пежо», — зашептал Ежик, — багаж и шесть человек?

— Хот дэсят! — сказал грузин, и Ежик заметался, разрываясь между японцами, которым он улыбался, чемоданами, которым (* Искаженное англ. «stupid» — глупый.) он не мог не улыбаться, и швейцаром, которого умолял: — Две машины! Скажи им, что нужно д в е машины!..

Незаметно выруливший из глубины квартала чекер подлетел к подъезду, и в следующий миг между грузином и чемоданами выросла могучая фигура гаитянина; он что-то задумал и был полон решимости.

— Покажите деньги! — приказал кэбби японцам, и один из них простодушно раскрыл бумажник. Черный «шеф» деликатно дотронулся до купюр и вытащил за уголок пятерку:

— Это чаевые, — объяснил он пассажиру. — Хорошие японцы платят швейцару чаевые, а хороший швейцар за это вызывает — большой кэб!

— Сенька!* — кивнул японец, а негр, одарив чужими деньгами швейцара, приобрел в его лице — союзника.

— Им нужен чекер, — сказал таксистам швейцар.

— Что эти сволочи делают?! — отчаянно завопил Ежик, пытаясь протиснуться в центр группы, но гаитянин лишь откинул свой атлетический корпус назад, и Ежик уже хрипел: каменная спина вдавила его в корпус машины.

Японцы стояли испуганные, побледневшие, они наверняка сбежали бы, но подкупленный гаитянином швейцар уже во всю грузил чемоданы — в его кэб!.. Грузин безнадежно махнул рукой и, чуть не плача от обиды и злости, сказал негру все русские слова, которым так старательно его обучал…

Негр же освободил присмиревшего, изрядно помятого Ежика и вытащил из японского бумажника все остальные, сколько там было, доллары. Однако, завладев деньгами, он попытался придать видимость законности своим действиям и пересчитал купюры: семь десятидолларовых бумажек.

— Твел-Долла-Линч!** — непринужденно, как само собой разумеющееся, пояснил кэбби японцам. Пусть джентльмены ничего такого не думают, он лишнего с них не берет. С шестерых пассажиров таксисту полагается не семьдесят, а семьдесят два доллара; но эту мелочь он уступает потому, что японцы — хорошие люди.

Гаитянин спрятал конфискованные доллары и вернул владельцу бумажник.

— Многовато ты с них слупил, — заметил таксисту швейцар. (* Искаженное англ. «thank you» — спасибо.) (** Искаженное англ. «Twelve dollars each» — по двенадцать долларов с каждого пассажира.)

— ТВЕЛ-ДОЛЛА-ЛИНЧ! — зарычал гаитянин, и переговаривавшиеся на своем языке японцы умолкли, поняв, что у этого страшного черного человека есть свои, святые убеждения, за которые он готов — на все! Но тут вперед выступил самый маленький и самый смелый японец. Он тоже боялся негра, но чувство логики было в нем сильнее, чем чувство страха:

«Вай»?!* — пискнул потомок самураев, бесстрашно наступая на черного верзилу и, обличая его, даже вытянул вперед указательный пальчик: из «Кеннеди» в город — двадцать долларов, из города в «Кеннеди» — семьдесят? «Вай?!» Он должен был знать — почему?

— Потому, что мы поедем по Экспресс-шоссе! — не моргнув глазом, отвечал кэбби.

— Сенькаберимяч!** — пропищал японец, вполне удовлетворенный таким объяснением, а пятеро его спутников дружно принялись кланяться: и швейцару в цилиндре, и большому кэбу, и всему гостеприимному отелю «Мэдисон». Упал невидимый занавес, картина кончилась, и на сцене появились новые чемоданы…

7.

Грузин и Ежик так увлеченно обсуждали план мести грязному ниггеру, внаглую захватившему безответных японцев, что, как мне показалось, вообще не заметили эти, вновь возникшие перед входом в отель чемоданы, а швейцар распахнул дверцу м о е— г о чекера… Где-то глубоко-глубоко, в потемках сознания зашевелился незнакомый мне прежде азарт: а вдруг, под шумок, — чем черт не шутит? — и я получу «Кеннеди».

Две старухи в голубых париках чинно уселись; я ждал, затаив дыхание…

— Морской вокзал!

Но ни разочарования, ни ощущения проигрыша не было: чем поездка к морскому вокзалу хуже поездки в аэропорт? Мне все интересно. Может там, у причала, стоит сейчас знаменитая «Королева Елизавета»?

Любопытство мое было вознаграждено с лихвой: мне впервые открылось мрачное чудо Нью-Йорка.

Даже если бы прежде, до этой поездки я прошел бы пешком те же самые семь кварталов от Мэдисон-авеню до западного (* Why — почему (англ.)) (** Искаженное англ. «thank you very much» — большое спасибо.) берега острова Манхеттен, впечатление не было бы до такой степени поразительным. Потому что прогулка занимает минут тридцать, а поездка — пять…

Бриллиантовый квартал Сорок седьмой улицы, оккупированный ювелирами, выставившими на витринах груды золота и самоцветов, сменили сверкающие на солнце небоскребы Рокфеллеровского центра, за ними последовали театры Бродвея; появились патрули проституток, киношки с крестами на вывесках* и притоны, где за семь долларов, как обещали зазывалы, можно испытать «неземное блаженство», мы уже двигались среди домов с заколоченными фанерой окнами, кое-где виднелись руины, словно после бомбежки; исчезли белые лица…

Но вот — белая, эффектная девушка. Стоя посреди тротуара, она расстегивает блузку, обнажает грудь, затем поднимает нарядную юбку и, присев на корточки, справляет нужду. Вокруг нее суетятся двое: один — с камерой, другой — с отражателем. В неустанном творческом поиске рождается обложка или вкладка для иллюстрированного журнала…

Исчезли притоны, впереди — лишь разбитая эстакада шоссе и «Королева Елизавета», которую зовет поднявшаяся из моря рука с факелом… Не успел я рассмотреть морской вокзал, как в машину прыгнул негр в кожаной куртке, надетой на голое, разрисованное татуировками тело. Меня он называл «эй-мен», спросил разрешения закурить, и кэб наполнился чадом марихуаны.

В этом чаду я увидел обратную панораму — возрождения Нью-Йорка: из района трущоб мы возвращались к великолепию центра. Уже возле Таймс-сквер прямо перед капотом чекера из людского водоворота вынырнула стриженная под мальчишку девица: льняные волосы и потертые джинсы. Накурилась, наверно, до одури: машет мне, не видит, что в кэбе пассажир. А может, именно потому и лезет в чекер, что там — клиент! Нахальная такая малолетка-проститутка. Я уже неплохо различаю нью-йоркцев, поднаторел… Показываю, что, мол, занят, но «эй-мен» опустил стекло и зовет:

— Садись, садись! — и она уже на заднем сиденье.

— К сожалению, мисс, я не имею права брать второго пассажира, пока не отвезу первого.

— Но я опаздываю!

— Куда? — в короткое это слово я уж постарался влить по меньшей мере галлон сарказма. История не нравится мне чрез(* Кинотеатры, где показывают порнографические фильмы.) вычайно. Не хочу я, чтоб они оставались вдвоем на заднем сиденье! За спиной гудят машины, я не трогаю с места:

— Выходите, мисс.

— Эй, кэбби, кончай комедию! — негр выходит, громко хлопнув дверцей.

— А деньги?! — выскакиваю я вслед за ним. Ну, что мне делать? Догонять этого хамлюгу, а машину — бросить? Водители, чертыхаясь, объезжают мой чекер…

— Он оставил деньги! — кричит через окно проститутка. Когда я возвращаюсь, она указывает пальцем на скомканные доллары в «кормушке» и, как ни в чем не бывало, спрашивает:

— К десяти часам в Вилледж, в Университет мы успеем?

— Сейчас уже пять минут одиннадцатого… Злюсь я еще и потому, что не знаю толком, где в ГриничВилледж находится университет. Опять придется кого-то спрашивать, переспрашивать… Но, оказывается, нам нужно сделать всего один поворот — на Пятую авеню и доехать до самого ее конца, до Арки.

— От Арки я пройду пешком, это рядом, — объясняет мне, таксисту, пассажирка, которая и сама-то в Нью-Йорке со вчерашнего дня…

Из Мичигана. Собирается здесь учиться. На десять ей назначил декан. Но она не очень огорчена тем, что опаздывает. Она все равно опоздала — на несколько месяцев. Заявление о стипендии нужно было подавать еще весной. Впрочем, и это не так уж важно. Главное, что в свои семнадцать лет она твердо знает, чего хочет — стать актрисой.

— Послушай, будущая знаменитость, — говорю я, слегка смущенный тем, что с первого взгляда пронзаю покамест не каждого пассажира. — Ты хоть понимаешь, кто это был?

— А кто?

— Нехороший парень, опасный парень. И особенно — для тебя.

— Вы говорите это только потому, что он черный!

— Неправда. Ты видела, как он одет…

— Он не сделал мне ничего плохого!

— А может, просто не успел? Он позвал тебя в машину, и ты — села. Он только что курил, — привираю я, — гашиш…

— В самом деле? — откликается она с неподдельным интересом.

— Если бы он пригласил тебя в бар…

— Не надо, пожалуйста, — просит девчушка. Пересела на откидное сиденье, высунулась в кабину через окошко перегородки и показывает язык. Я, конечно, растаял.

— Ox, — говорю, — артистическая ты натура…

Заметила синюю карточку, поинтересовалась, из России ли я.

— Почему вы оттуда уехали? Ведь это страна, где все принадлежит всем.

— А кто рассказал тебе о России?

— Преподаватель истории.

Воображение, мое тотчас рисует: просветленное лицо, эрудит, марксист, кумир старшеклассников…

— А что ты будешь делать, если тебя не примут в университет?

— Не знаю. Поживу пока здесь, мне тут нравится…

— А где ты — «поживешь»?

— У подруги. У нее студия на Саттон-плэйс*.

— И мама разрешит тебе остаться в Нью-Йорке?

— Маме теперь не до меня: она ждет ребенка, выходит замуж…

Я заглянул в бездонную голубизну ее глаз, и мне стало не по себе. Если ее угостить выпивкой, она — выпьет, если кокаином — понюхает. Она пойдет с каждым, кто будет держаться с ней, как товарищ, на равных; и единственное, чего не позволяют ей сегодня ее убеждения — это мучить животных. Сквозь какие испытания предстоит пройти этой нежной доверчивой девочке?..

Но работа в такси не способствует углубленным размышлениям, это — калейдоскоп. Глянешь в него — открывается яркая, ни на что не похожая картина. Миг спустя видишь уже другой волшебный орнамент, повертите эту игрушку в руках и скажите, какое изображение оставило след в вашей памяти? Никакое. Запомнилась только феерия… Вот так и в такси. Смена впечатлений происходит при каждом включении счетчика. Не прошло и получаса, как я уже успел подружиться с дюжим альбиносом.

Сзади раздался какой-то звон, и новый пассажир, на которого я еще не успел взглянуть, вскрикнул:

— Сэр, у вас тут что-то забыли!..

Я просунул голову за перегородку и увидел промокший, расползающийся на глазах бумажный пакет, из которого сочилась — кровь!.. Выскакивая из кэба, я стукнулся головой о раму, ойкнул и, придерживая ушибленное место, открыл заднюю дверцу: мой пассажир вытирал окровавленные руки краем оберточной бумаги. На полу лежали бутылка виски и бутылка вина. Из разодранного пакета вываливались ломти мяса… (* Улочка над Ист Ривер, где живут только богатые.)

— Пакет оставила парочка гомосексуалистов: молодой и моложавый. По дороге в Колумбийский университет они целовались, — пожаловался я альбиносу.

— У нас в Оклахоме, — сказал альбинос, — они не посмели бы так себя вести!

— Придется возвращаться к университету, — с досадой сказал я.

— И думать не смейте! — прикрикнул на меня пассажир. — У нас в Оклахоме этих паршивцев вытащили бы из кэба посреди улицы и такого духу им дали бы!..

— С мясом-то что делать? Выбросить?

— Как можно?! Это же великолепные бифштексы.

— Все равно пропадут. Жарища. А мне еще долго работать. Если хотите — забирайте.

— Погодите минутку! — и мой пассажир скрылся за дверями продуктового магазина. Что взбрело ему в голову? Какого лешего я должен его ждать? Но альбинос быстро вернулся. Вид у него был озабоченный. Он принес пустые пакеты, прозрачный кулек с кубиками льда, споро все перепаковал и не без торжественности вручил мне аккуратный сверток:

— Теперь можете ездить по жаре хоть целый день!

Нужно ли тратить слова и расписывать, какими задушевными друзьями прощались мы четверть часа спустя?..

Но едва альбинос растворился в толпе, как счетчик в моем кэбе снова щелкнул, картинка в калейдоскопе сменилась, и я опять — подружился. С раввином из Тель-Авива. Он хохотал до слез, когда я рассказал, как джентльмен-южанин подбил меня присвоить бифштексы и выпивку, чтобы проучить гомосексуалистов.

Отсмеявшись, ребе клацнул замочком старомодного саквояжика, извлек из него кипу* протянул ее мне. В этом сумасшедшем городе, в этом Вавилоне, еврей, который забывает, что он еврей — плохо кончит… Поняв, что угроза на меня не действует, раввин сделал жалостливое лицо и попросил:

— Ну что вам стоит? Наденьте хоть на минутку, пока довезете меня до «Хилтона». Ну, доставьте мне такое удовольствие…

Я надел кипу и запел субботний гимн:

— Элия, гуга неви!..

— Элия, гуга тешби! — подтягивал ребе.

Мне опять было так хороню! А раввин не мог мною налюбоваться: (* Ермолка.)

— Если бы вы только знали, как вам к лицу эта кипочка, вы бы ее никогда не снимали!

По дороге в «Хилтон» мы должны были заехать на Сорок седьмую улицу: «забрать кое-что» — сказал раввин.

Как только он ушел, возле моего чекера появился какой-то красавчик. Брюнетик, набриолиненный, все на меня посматривает. Я смутился и снял кипу. Но красавчик по-прежнему не сводит с меня глаз. Я тоже стал смотреть на него. Тогда, наконец, он сказал:

— Мой друг с тобой в «Хилтон» едет..

— Ну и что?

— Ничего. Просто он попросил меня присмотреть за вещами…

Обидчивый человек по натуре, я почему-то не почувствовал ни малейшей обиды. Может быть, потому, что уже успел отличиться: чужие бутылки так ласково позванивали у моих ног. Шутки шутками, а пакет тянул долларов на сорок… Что со мной происходит? Я утрачиваю чувство достоинства? Становлюсь таксистом? «Шефом»?..

— Хи-хи!

За спиной раздался короткий смешок. И не просто себе смешок, а — с переливами, с колокольчиками. Хихикала тетка лет пятидесяти:

— Хи-хи, я так спешу: сегодня день рождения моей собачки…

Каким образом она оказалась в машине? Я не слышал, как открывалась дверца.

— Поедете в Вест-Вилледж. Я так замоталась, что и денег с собой не взяла, хи-хи, даже на метро нету…

Я сразу отрезвел:

— Без денег я вас не повезу.

— Ах, какой вы, хи-хи, невозможный. Не волнуйтесь, вам заплатит швейцар. Только, пожалуйста, наконец, поезжайте, а то я явлюсь домой после гостей. Это будет конфуз, хи-хи, поверните налево…

— Вы слишком поздно сказали…

— Неважно. Поверните на следующем углу… Пьер так любит общество, друзей, но еще больше — поверните направо — он любит ходить в банк… Когда я спрашиваю: «Пьер, мы сегодня пойдем в банк?», он так радуется, а когда приходим, сразу бежит к менеджеру и царапает стол…

— Какой стол?

— В котором менеджер держит для Пьера печенье. А я говорю: «Пьер, сегодня мы возьмем твои деньги…»

— Хи-хи! — это уже не у нее, а у меня вырвался смешок: — Что-то, леди, не могу я понять, о ком, собственно, вы рассказываете? Пьер это ваш сын или муж у вас такой — со странностями?

— Пьер — это моя собака, — строго проговорила леди.

— Вы хотите сказать, что ваша собака имеет свои сбережения?

— У Пьера — текущий счет…

— И много на нем денег?

— Хи-хи, значительно больше, чем на моем, — ответила пассажирка и в подтверждение своих слов протянула мне стандартное, выданное Сити-банком удостоверение личности вкладчика — с фотографией белого пуделя… Весь чудной разговор наш, как понял я в следующую минуту, возник не сам по себе. Это была обкатанная, с отшлифованными репликами юмореска-реприза, специально рассчитанная на то, чтобы удивлять незнакомых собеседников хозяйки пуделя по кличке Пьер — героя детской телевизионной серии. Пьер снимался в кино много и с неизменным успехом. Он участвовал в четырех художественных фильмах и в одиннадцати рекламных роликах…

— Как же ваш Пьер сделал такую карьеру?

— Его однажды увидел мой босс…

— А кто он такой — ваш босс?

— Владелец телевизионного канала.

— Так вы работаете на телевидении?

— Нет, я убираю квартиру моего босса и ухаживаю за тремя его собаками.

Отработанная реприза иссякла, и диалог заковылял по камушкам моих расспросов. До того как хозяйка Пьера получила свою нынешнюю должность, квартиру босса убирала другая женщина.

— Почему же она ушла?

— Так получилось…

— Проворовалась?

— О, нет! Зачем вы так?..

С предшественницей, ухаживавшей за собаками хозяина, приключилась история совсем иного рода: она влюбилась в обаятельного миллионера. В один прекрасный вечер, босс, ложась спать, обнаружил у себя под подушкой письмо; прочел, расстроился, и влюбленную служанку — уволили…

Пассажирка исчезает в подъезде и вскоре возвращается — с деньгами и со старым, больным пуделем на руках. Больше Пьер в кино не снимается; сегодня ему исполнился шестнадцатай год. Обычно пудели не живут так долго. Если приравнять возраст Пьера к человеческому, ему уже более ста лет. Старческие глаза слезятся, изо рта свисает гипертрофированный, почерневший на конце язык… Был уже полдень, а выручка моя все еще не достигла и двадцати пяти долларов. Черт возьми, да я опять ничего не заработал!

8.

Выбраться из лабиринта, именуемого Вест-Вилледж, легко только тому, кто знает этот район. Сворачивая из переулка в переулок, я блуждал в поисках знакомой магистрали и никак не мог отыскать ни Шестой, ни Седьмой авеню, проходивших где-то совсем рядом, как вдруг увидел — чемоданы!.. Два черных и два коричневых…

Еще совсем недавно я, как и вы, не обратил бы никакого внимания на эти, вполне заурядные чемоданы, стоявшие у обочины тротуара. Но сейчас сердце мое дрогнуло и заныло: с ручек чемоданов свисали бирки с яркими буквами JFK*… Неужели и мой час пробил?..

Хозяин чемоданов, пригнувшись, спросил через окно:

— Поедете в «Кеннеди»?

Открывая багажник, я заметил еще двух пассажирок. Принаряженные тихие девочки стояли чуть в стороне, обнимая своих кукол.

Отец девочек подавал мне чемодан за чемоданом, а я осторожненько, деланно-равнодушным тоном, чтобы не спугнуть клиента, спросил:

— Подскажете мне дорогу?

Он внимательно посмотрел на меня:

— Я живу в Лос-Анджелесе. А вы разве не знаете, где находится аэропорт?

— Приблизительно, — промямлил я.

Между тем багажник с тремя чемоданами, которые из-за квадратной их формы мы еле втиснули, был уже захлопнут; девочки уже уселись, и призадумавшийся было пассажир — а не поехать ли ему в аэропорт в каком-нибудь другом кэбе? — все же не отнял у таксиста выгодный рейс, а великодушно предоставил мне возможность решать самому:

— У нас есть полтора часа — успеете?

Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

— Успеем! — сказал я. — Найдем!

Кровь стучала в висках. Я услышал, как хлопнула дверца и рванул к перекрестку… О, как проклинал я теперь свое легкомыслие! Ведь сегодня у отеля «Мэдисон» можно было подробно (* Джон Фитцджеральд Кеннеди.) расспросить водителей, как проехать из центра в «Кеннеди». Но почему именно в «Кеннеди», а не, скажем, на стадион «Янки»?.. Да и пассажиры успели меня избаловать: до сих пор почти каждый из них знал свой маршрут.

Каким-то чудом уже через полминуты мой чекер оказался на Шестой авеню, и, как только красный свет преградил мне дорогу, я выскочил из машины и метнулся к остановившемуся рядом такси.

— Как попасть в «Кеннеди»?

И шофер, и пассажиры рассмеялись — вот так кэбби!..

Ждать, пока они кончат смеяться, времени не было, и я хотел было кинуться к другой желтой машине, но таксист уже совладал с собой и сказал:

— Не нервничай, это очень-просто. Езжай до Сорок шестой улицы, поверни направо, доедешь до шоссе и — прямо, через мост Трайборо. Следи за указателями, и приедешь в «Кеннеди». Ты не можешь туда не попасть!

Вспыхнул зеленый свет, сзади надрывались гудки, но таксист схватил меня за руку:

— Повтори!

«До Сорок шестой и направо, до Сорок шестой и направо!» — я гнал машину, слышал за спиной детские голоса, но не оглядывался. Было стыдно встретиться глазами с человеком, который доверился мне и теперь наблюдал, как я суматошусь… Голоса девочек звучали тихо-тихо, однако, я уловил, что они повторяют одно и то же: «Папынетупапынету…»

Я прислушался:

— Нашего папы нету…

Я оглянулся, и — голова пошла кругом! На заднем сиденье прижались друг к дружке две перепуганные малышки. На полу болтался четвертый чемодан; «папы» в машине небыло…

Увидев этот проклятый чемодан, я мгновенно понял, что произошло. Отец девочек поставил его в кэб и захлопнул дверцу с тем, чтобы обойти чекер сзади и сесть с другой стороны, а я в это время нажал на газ… Но как только эта картина прояснилась, другая леденящая мысль залила мозг: ГДЕ?.. На какой улице все это случилось?.. Где я его оставил? Ведь я ничего не помню!..

Девочки были очень напуганы, но, все же они не растерялись до такой степени, как я.

— Папа остался у бабушкиного дома, — сказала младшая.

У меня, однако, уже не было сил, чтобы попытаться разыскать «бабушкин дом». Я был счастлив, что эти козявки хоть не ревут.

— Дети, — сказал я добрым, как у Волка из «Красной шапочки», голосом: — Сейчас мы поедем в полицию, и нам скажут, где находится бабушкин дом.

— Мистер водитель! — сказала старшая, ей было от силы лет пять: — Нам нужно ехать прямо до «Королевской котлеты» и свернуть налево. Бабушкин дом — там.

Я доехал до «Королевской котлеты», повернул, и мы увидели папу.

— Папа! Папа! — запищали девчушки…

Что пережил этот человек, когда какой-то подозрительный тип, выдававший себя за таксиста и не знавший дороги в аэропорт, говоривший к тому же на ломаном языке, угнал машину с его крошечными детьми? Как он воспитывал своих малявок? Кто и как воспитывал его самого, если, увидев меня, он не выругался и опять-таки не отнял у меня работу… По-видимому, он все же не ведал, какие еще страсти ему предстоит принять за свою доброту — на пути из Гринич-Вилледж к вокзалу авиалинии «TWA».

9.

Аэропорт «Кеннеди»! — половина души, половина жизни нью-йоркского кэбби, неисчерпаемый колодец фартовых таксистских долларов! Недаром любит матерый «водила» прихвастнуть доскональнейшим знанием «Кеннеди»: мол, с завязанными глазами проедет он хоть к багажному, хоть к таможенному отделению любой из авиакомпаний, вспомогательные службы которых разбросаны на огромной территории; мол, назубок знает он подъездные пути к каждому из отелей, к каждой стоянке или базе проката автомобилей в аэропорту. Но никакому кэбби не придет в голову даже вскользь упомянуть, что ему хорошо известны все семь главных авиавокзалов: «International», «Pan-Am», «North West», «Eastern», «United», «American», «TWA». Это уж, наверно, последним дураком надо быть, чтоб не знать — вокзалов! Однако же, я — не знал…

Мне было сказано «TWA», а чтобы попасть туда, ничего вообще знать не надо. Езжай себе по главной дороге да посматривай на разноцветные щиты. Видишь коричневый щит? Какой на нем номер? "4"? А что еще на этом щите написано? «TWA»? Да ты просто умница!..

А вот прямо перед твоим носом, над все той же главной дорогой — цифры на цветных табличках: 1, 2, 3 и коричневая четверка. По какому маршруту ты поедешь, чтобы попасть на «TWA»? По коричневому? По четвертому? Э, брат, да ты гений; тебе бы при таком интеллекте не такси водить…

Вам легко смеяться. Вы не забывали папу у бабушкиного дома. Ваш затылок не сверлил его ненавидящий взгляд… Когда же я увидел все эти переплетения путепроводов и магистралей аэропорта, все эти щиты да номера, то настолько обалдел, что немедленно потерял главную дорогу и оказался на какой-то узкой, глухой, где не было ни машин, ни указателей. Я понимал, что еду куда-то совсем не туда, но не мог признаться в этом перед опаздывающим на самолет пассажиром с детьми. На что я надеялся? Да ни на что! С таким, наверно, чувством приговоренные идут на расстрел…