Никита Лобанов-Ростовский
      Москва во времена "светлого прошлого"
      Органы
      Наверное, мне очень повезло в жизни или же славянские боги были на моей стороне, но я увидел и узнал обе стороны медали человеческого существования в трагическом и опасном XX веке. В рамках западной либеральной традиции, которая настолько удобна, что ее и не замечаешь, все, что специально не запрещено Законом, - разрешено. Это значит - думай, как хочешь, живи, как хочешь, а государство, оплачиваемое тобою через налоговую систему, стережет твое абсолютное право быть самим собой.
      В СССР же человеческое существование делилось на две резко разграниченные и очевидные категории - Запрещено и Разрешено Государством, отнюдь не Законом. И, казалось бы, упаси Господь попасть меж этих тоталитарных государственных жерновов. Однако же человеческое существование устроено значительно хитрее, чем это предполагает или разрешает тоталитарное государство. Между Запрещенным и Разрешенным (в их социалистической интерпретации) существовала страшно интересная Ничья земля. Широкая серая полоса между Черным и Белым, дозволенным и недозволенным. Я, по своей неопытности, курсировал между этим Черным и Белым, совершенно не зная удивительных качеств серой, в каком-то смысле буферной зоны, где собственно и проходила жизнь, происходили политические или финансовые маневры и решались человеческие судьбы. Я бы отнес эту часть географии тоталитаризма в категорию "Не рекомендуется, но что поделаешь". Одним из серьезных занятных ингредиентов Серой полосы было любопытство и неуверенность в оценках. И ваш покорный слуга был вполне достойным объектом любопытства в силу своего отчасти неопределенного положения и происхождения. "А, может, он того? Чей-нибудь?.." - спрашивала полоса. Но я должен был разочаровывать любопытствовавших.
      Шпион
      Известно, что всегда и во время "холодной войны" спецслужбы большинства держав используют в своей работе либо дипломатов, либо журналистов, либо предпринимателей.
      На вопрос, являюсь ли я сотрудником или сотрудничал ли я с органами, могу совершенно чистосердечно ответить - ни чьим и никогда я агентом не был. И по весьма прозаической причине: быть агентом - очень неудобно. Ты как бы находишься между двух жерновов. Даже тесно сходиться с агентами спецслужб не стоит. Они легко вас продадут либо для себя, либо для своего начальства. Как, например, Роберт Хансен, сотрудник контрразведки ФБР против СССР/России, или Олдрич Эймс, который за 20 лет предательской деятельности продал десятки американских агентов за $2.000.000. Эта сумма - двухгодовой заработок любого члена высшего руководства американского банка. Игра не стоит свеч.
      Что же касается мельницы слухов, то она никогда не переставала и не перестанет молоть, будь то в Нью-Йорке, Париже или в Москве. Так уж мы все устроены. Поиски желаемой или предполагаемой истины - часть человеческой натуры. И я вполне понимаю причины появления слухов, сплетен и разговоров о загадочном, с их точки зрения, мне.
      Я встречался с офицерами спецслужб СССР, США, Англии и других стран. Чем-то они отличаются друг от друга. Например, я встречался с Олегом Гордиевским (КГБ) и с Виктором Суворовым (ГРУ). Оба одаренные и успешные разведчики. Офицеры высшего ранга всех разведок обычно умные люди. Они обязаны объективно воспринимать реалии. В общем же мне предпочтительнее сотрудники английских спецслужб - они более других культурны и приятны в общении, обладая чертой, присущей специфически англичанам - чувством юмора.
      Совершенно естественно, что я, человек дававший взаймы СССР, был относительно интересен для этих таинственных господ. Но делиться с этими людьми коммерческими тайнами банка я не хотел и не мог. Профессиональная этика перевешивала все другие соображения. Все они, как правило, были чрезвычайно занятой публикой не очень интересной и напичканной секретами, которые меня совершенно не интересовали. Плюс, я отсидел в болгарской тюрьме. Печальный опыт, который заставляет тебя быть осторожным, даже если в этом нет особой необходимости. И тем не менее, меньше знаешь - лучше спишь. Грустный итог ХХ столетия.
      Думаю, что я вызывал интерес у "Конторы Глубокого Бурения", да и просто у москвичей, по трем причинам. По трем разным ипостасям моего существования. Первая - я по рождению русский, говорю по-русски, отпрыск белоэмигрантской семьи и недорезанный аристократ. Вторая - я американский гражданин и профессиональный банкир. Третья - в Москве было хорошо известно о том, что я собирал коллекцию идеологически неприемлемого для тогдашнего режима (60-70-х годов) русского искусства. Таким образом, я был, отнюдь не желая того, проводником чуждой идеологии или христопродавцем-диверсантом. Думаю, что комбинация этих трех факторов совершенно естественно вызывала определенный интерес у властей предержащих и вполне естественные подозрения у моих московских друзей.
      Тем не менее я не чувствовал какого-то особенного или повышенного интереса к моей явно подозрительной особе. Возможно, я был отчасти наивен и попросту не замечал признаков слежки. Или же КГБ, как всегда, демонстрировал высший класс пилотажа. Я же не чувствовал за собой никакой вины и вел себя соответствующим образом. Более того, мне было ровным счетом наплевать на любых провокаторов или филеров. У меня нет никакого сомнения, что ряд людей, с которыми я общался, будь то бизнес или личные отношения, сообщали куда следует обо мне. Не забывайте, шла холодная война и их поступки были вполне целесообразными, объяснимыми и даже простительными. Парадоксальное и тяжкое время, когда за дружбу и теплые отношения приходилось расплачиваться доносами. Я этим людям не судья и скорее сочувствовал им и сочувствую до сих пор. Любой тоталитарный режим - большая эмоциональная беда, калечащая душу народа.
      Парадоксальная этика человеческих отношений в СССР была выше моего понимания. Приходилось просто соглашаться с правилами этой игры и не взывать к чести или справедливости. Естественно, это не могло не раздражать меня. Ну, какой я к черту классовый враг, империалист или поджигатель войны? Я имел такое же право на Москву, как и доблестные сотрудники Органов, как и их не вполне добровольные друзья-доносчики, как и просто московский люд. Прах моих предков лежит в самом сердце Москвы, в усыпальнице Рождественского монастыря. Я знаю об искусстве московских театров на переломе века много больше, чем сотрудники "Конторы Глубокого Бурения", эти искусствоведы в штатском. И понимаю в русской опере и балете значительно больше, чем все они вместе взятые. Так где же справедливость? А ее попросту нет. И я, в известном смысле, был такой же жертвой противостояния двух политических систем, как и мои приятели разведчики и стукачи.
      Но мне было значительно проще начхать на русскую или американскую госбезопасность, чем им, моим московским советским друзьям. Я был гражданином свободной страны и ни один чиновник не имел права повлиять на мои убеждения или заставить меня сделать что-то против моей воли.
      И, тем не менее, я не уверен, что мое московское дело на Лубянке много больше моего дела в американском ФБР. Кажется, Козьма Прутков говорил: "Полиция в жизни всякого государства есть". И ничего с этим не поделаешь. В Москве, кстати говоря, меня не провоцировали, не устраивали странных встреч с очаровательными блондинками или брюнетками, не приглашали для отеческих наставлений и бесед искусствоведы в штатском. Носился я по Москве, как заговоренный, вызывая тем самым волны или волнишки слухов. "Как пить дать, стучит органам", - перешептывались мои интеллигентные знакомые.
      Да и сам я, честно говоря, удивлялся этому везению. До тех пор, пока знающие и профессиональные люди не объяснили мне причину моей странной неуязвимости. Но, увы, значительно позже всех этих событий.
      В то время я представлял в Москве интересы одного из самых больших и влиятельных американских банков (1962-1979). От совета вашего покорного слуги зависела часть очередных займов Советскому Союзу миллионов американских долларов. В 1970-х годах Советская система уже начинала трещать и латала западными займами дыры в экономике. Не думаю, что я представлял собой какую-нибудь особенную ценность для разведки. Хотя, черт их знает. Я был всего-навсего обычный банкир и знал, как давать деньги в рост. Тем и ограничивались мои знания. Плюс, я не любил Советскую власть в силу личных и очень важных причин и этого не скрывал.
      В те поры от меня зависело многое в финансовом аспекте советско-американских отношений. И здесь сотрудники ГБ, надо отдать им должное, были большими мастерами своего дела. Они играли в большие политические шахматы, думая на три хода вперед. Я, как мне объяснили впоследствии, приносил много больше пользы Советскому Союзу американскими займами, чем идеологического вреда моими картинками. Тем более, что мои связи с культурной Москвой были, совершенно очевидно, под контролем. Таков был несложный баланс моей якобы неприкосновенности. Это же, отчасти разочаровывающее табу, распространялось на меня и когда я служил в могущественной мировой алмазной организации Де Бирс (1988-97). Ларчик, в общем, открывался довольно просто.
      Но все это было ни с чем не сравнимым опытом. Такого не могло произойти со мной ни в Париже, ни в Мадриде или в Лондоне. Как говорится, "Кому война, а кому мать родна". Мне же холодная война, как об этом мне ни неприятно теперь думать, была "мать родна".
      Стивенс
      Да и в других отношениях Москва времен холодной войны была престранным городом. Чудеса в решете были совершенно обычным явлением. Режим и его учреждения, контролировавшие мысли и защищавшие идеологическую невинность граждан, явно поддерживали некоторые странноватые московские хлебосольные дома, открытые и для иностранцев, и для советских людей в запуганной Москве.
      Если вспомнить, что в 40-х или 50-х годах в СССР за связь с иностранцами сажали или высылали, то существование этой формы гостеприимства вызывало у меня некоторые сомнения и нервозность.
      Были оставшиеся в Москве после войны, в силу идеологических причин, каких-то личных проблем или левых убеждений, английские и французские корреспонденты различных газет. В то время свирепствовала цензура на все передаваемое из Москвы, а эти бедные люди служили как бы, не скажу занавесом, скорее фиговым листом для произвола. Но, как говорят, - с волками жить, по-волчьи выть.
      В начале 1970-х годов в Москве существовал гостеприимный дом Нины и Эдмонда Стивенсов, где свободно встречались и "ваши" и "наши". Это был один из немногих частных особняков в Москве на улице Рылеева в районе старого Арбата. Во время Второй мировой войны Эдмонд был московским корреспондентом американской газеты и был завербован КГБ - видимо, его поймали на гомосексуализме. Многие это знали, но с удовольствием ходили к нему в гости ради общения. Часто в этом доме собиралась фантастичная для СССР компания дипломаты, международные журналисты, банкиры, советские функционеры. Примерно с 1960-х годов в особняке Стивенсов активно обсуждались международные проблемы и пути реформирования советской системы. Даже высшие коммунистические лидеры уже в 1970-х годах осознавали кризис советского народного хозяйства и необходимость существенной реорганизации общества. При этом имелось в виду усвоить и освоить достижения западных стран, а также учесть опыт экономического рывка Японии. Пик активности этого неформального клуба пришелся на времена Андропова (1982-1984). Насколько я понимаю, уже смертельно больной Андропов хотел сразу сделать лидером Горбачева, но опасался противодействия "партийных старцев" и пошел на промежуточный вариант Черненко (этот человек тоже был смертельно болен и умер через год, ничего не сделав).
      Были и другие, не менее странные дома, в которых приходилось очень внимательно следить за разговором, чтобы не вляпаться в какую-нибудь неприятность. Помню квартиру советского хозяйственника канадского посольства (ГДК), в которой была развешена многомиллионная и великолепная коллекция запрещенного режимом русского авангарда. Почти под окнами этой квартиры произошел разгон известной авангардной Бульдозерной выставки. Чудеса да и только.
      Реальное настолько переплеталось с нереальным, как у Гофмана или Шамиссо, что со всем этим приходилось просто соглашаться, не ломая себе голову вопросами, на которые не было ответа. Была и известная дача в Переделкино (ВЕЛ) - чертоги с большим количеством челяди и лимузинов. И попасть туда на прием и обменяться мнениями с гостеприимными хозяевами считалось большой удачей даже для дипломатических чиновников высокого ранга. Короче говоря, в Москве не соскучишься. Уж такое было время.
      Гостиницы
      Абсурд централизованной власти в Советском Союзе распространялся на все отрасли, включая и гостиницы. Я должен был быть по делам в Москве с президентом нашего банка. Мы оба ездили в командировки с супругами. Президент банка господин Ричард Кули ехал в Москву в первый раз. Он инвалид, был пилотом во время 2-ой войны на дальневосточном флоте, где ему отрезали правую руку. Я хотел по возможности смягчить аспекты ежедневного пребывания в советской гостинице и для этого поехал в сентябре 1976 года на два дня раньше в Москву. Для Кули я забронировал триплекс в гостинице "Интурист" на улице Горького и въехал туда с Ниной на первые две ночи, чтобы проверить, все ли там работает. В этом триплексе обычно проживал Арманд Хаммер, и он считался одном из наиболее приятных гостиничных помещений в Москве. Я привез с собой из Сан-Франциско туалетную бумагу и заменил ею имеющуюся в гостинице; мыло - благоухающее, а не то красное, пахнущее карболкой, которое было во всех советских гостиницах; и полотенца большого размера. В день приезда Кули я пошел к администратору, представил ваучеры с предоплатой и сказал, что хочу выселиться из триплекса и поселиться завтра в соседней двухместной комнате с Ниной. Мне отказали, не давая объяснения. Я начал бегать по Интуристу и искать, кто хотел бы выслушать мою жалобу, дошел до самого директора Интуриста, чей офис находился, к счастью, в соседнем маленьком здании налево от гостиницы. Он мне тоже отказал. Под вечер я зашел к искусствоведу Борису Ионовичу Бродскому, жившему в угловом доме на Садовом Кольце и улице Чехова. Увидев мое угрюмое лицо, он спросил, в чем дело? Я ему рассказал об абсурдном положении, в котором я находился. Бродский меня спросил, делал ли я когда-нибудь какую-нибудь услугу товарищу Брежневу? Я ответил, что не приходилось, но зато лет 10 тому назад я помог его дочери Галине купить в Париже белую шубу за полцены, то есть за 1 200 долларов. Бродский мне сказал вернуться к директору Интуриста и попросить его, чтобы он в моем присутствии набрал телефон секретаря товарища Брежнева. Я удивился этому предложению и сказал Бродскому, что не вижу никаких причин, почему директор Интуриста исполнит мою просьбу. На что Бродский ответил, что директор спросит меня, почему я хотел бы разговаривать с секретарем Брежнева, и подсказал мне ответить, что, мол, я сделал услугу товарищу Брежневу и сейчас прошу его сделать и мне доброе дело и помочь с моей проблемой, т. е. поселиться в номер гостиницы, на который у меня был заранее оплаченный ваучер и который был предоплачен. Все произошло, как предвидел Бродский. Я выразил свою просьбу. Секретарь попросил вернуть трубку директору. После того, как директор повесил трубку, я его спросил, какой его ответ, ибо я должен был ехать в Шереметьево встречать Кули. Директор ответил: "Мы вам дадим знать". На что я возразил: "Но как же, я еду на аэродром и связи у нас не будет". Он мне ответил: "Не беспокойтесь, мы вас найдем". Мы уже видели через стеклянную стену, как Кули выходили из таможенного контроля, когда по громкоговорителю я услышал: "Господин Лобанов, подойдите к телефону Интуриста". Подняв трубку, я услышал лаконическое сообщение: "Вам разрешено въехать в номер, на который у вас есть ваучеры".
      Большой театр - билеты
      Вот второй пример склероза, в котором находилась страна. Госпожа Кули очень любила балет, и на следующий день после приезда она заметила, что в Большом Театре будет идти "Спартак". В роли Спартака танцевал Владимир Васильев, а роль Красса исполнял Марис Лиепа. Я постарался (безуспешно) купить билеты у "Интуриста" через гостиницу. Затем я позвонил Марису с просьбой меня выручить, по крайней мере, двумя билетами. Несмотря на наши давние дружеские отношения с Марисом, он ответил, что никаких шансов получить билет на "Спартака" нет, ибо на этот вечер весь Большой был закуплен ЦК. Я снова пошел к Борису Ионовичу Бродскому со своей дополнительной проблемой. Бродский меня тут же спросил: "Сколько билетов Вы хотите?" Я ответил: "Если можно шесть: для голландского дипломата Дерка ван Хаутена с супругой, для Кули с Джуди и для меня с Ниной". Затем Бродский спросил: "А какие рекламные изделия вашего банка вы привезли?" Как обычно, я привез запонки, портфели, зажигалки и булавки для галстука. Бродский мне подсказал оставить ему две дюжины и прийти за билетами на следующее утро. Получив билеты, я позвонил Лиепе и сказал ему, что мы будем в театре наслаждаться спектаклем "Спартак". Марису, видимо, было неудобно за происшедшее, и он пригласил нас всех после спектакля на ужин с шампанским и икрой в ресторан гостиницы "Националь". Все мы остались страшно довольны этим изумительным вечером, в стране, где за мелкую взятку можно было получить то, что казалось невозможным. Конечно, сегодня происходит часто то же самое во многих администрациях нынешней России, только что размер взяток увеличился по крайней мере в сто раз. Как говорили отцы и деды, - "не подмажешь, не поедешь".
      Проблема виз
      Мне отказали только раз во въезде в Советский Союз. Это было в 1984 году. Американское посольство в Москве праздновало 50-летие дипломатических отношений между США и СССР. По этому поводу посол США, господин Артур Хартман, экспонировал 50 работ русского театрального искусства из нашего собрания в своей резиденции, которая называется "Спасо-Хауз". Этот особняк купца Спасова был дан в аренду в 1934 году американскому послу, и по сей день служит как резиденция. Посол Хартман нам выслал вызов (визовую поддержку) на получение однократной визы на въезд в СССР, чтобы присутствовать на вернисаже - открытии "нашей" выставки. Нам в визе отказали. Тогда пришлось покупать тур у "Интуриста" и ехать в Москву, уплатив заранее, как это было тогда необходимо, наше проживание в гостинице. И как многие, наверное, помнят, "Интурист" никогда не указывал, в какой гостинице приезжающий турист будет проживать, несмотря на то, что оплату за гостиницу приходилось вносить заранее, ибо без предоплаты визу не выдавали.
      Волкогонов: 1990-е годы
      В начале 90-х годов один из бывших сотрудников ГРУ, - условно обозначим его псевдонимом Колков В. В., - помогал моему партнеру С. Баумгарту в кое-каких наших делах в России.
      Колкова в свое время поймали в Нью-Йорке, когда он на станции метро покупал у негра часть от ракеты. Тогда Колков был членом делегации Украины в ООН. Несмотря на его дипломатический статус, его "выправили" из США. Но так как Колков говорил по-английски, Баумгарт взял его в качестве переводчика. Колков - очень умный человек. С его знанием английского языка Баумгарт затем его пристроил к генералу Дмитрию Волкогонову (генерал по-английски не говорил). Когда я встретился с Дмитрием Антоновичем в Оксфорде, где его лечили от рака, я с ним сошелся. В конце концов Баумгарт устроил так, чтобы Волкогонова лечили даром в военно-морском госпитале в Вашингтоне (это что-то вроде элитной кремлевской больницы). Даже устроил так, чтобы помощник Волкогонова, тот самый Колков, также получил визу в США и летал с генералом Волкогоновым в Вашингтон. Это редкий случай для того времени, когда дипломат, высланный из США за шпионаж, впоследствии получил бы визу в США. Но к Волкогонову было большое благорасположение со стороны американцев. И, конечно, сыграло свою роль содействие Баумгарта (бывшего морского пехотинца). Затем, когда в 1991 году рассекретили архивы КГБ, Волкогонова сделали председателем Парламентской комиссии по архивам, то есть начальником всех архивов России. Иногда нижние чины не подпускали американцев к рассекреченным архивам. Волкогонов отплатил за доброту американцев, лично заставляя чиновников давать им папки с документами. Я предполагаю, что Волкогонов ценил человеческие отношения даже между соперниками. Именно на человеческих отношениях было построено то, что его лечили в США бесплатно. Даже иногда перевозили из Москвы в США на американских государственных самолетах. Такая была эпоха.
      У Волкогонова вообще было какое-то исключительное положение и в России и в США. В 1993 году у Волкогонова в помощниках служил исполнительный полковник танковой части, говорящий по-английски. Во время осеннего (3-4 октября) противостояния в Москве Верховного Совета и президента Ельцина именно Волкогонов дал ему приказ провести танковую атаку на Белый дом. Ельцин да и П. Грачев, министр обороны, не могли решиться на это. Волкогонов спас ситуацию. Я помню, как генерал показывал мне список новых членов правительства, который от руки карандашом написал лидер оппозиции генерал Руцкой. Я спросил Волкогонова: "Почему Вы не судите Руцкого, у вас же есть такая неоспоримая улика?" Тот ответил: "Потому что мы проиграем, так как народ за ними". Поэтому из-за политических соображений ельцинское руководство не стало возбуждать судебное дело, а через несколько месяцев Руцкого и его сторонников амнистировало.
      Я относился к Волкогонову хорошо и с уважением, считал его патриотом и честным человеком. Это на фоне тех личностей, которые тогда были на ключевых постах в правительстве. Я с моей женой Ниной часто бывал у него дома на ул. А. Толстого и на даче "Дачная поляна" под Москвой. И мы подружились искренне. Он никак не скрывал, что был убежденным коммунистом и с 1951 по 1991 год преподавал марксизм. Волкогонов был начальником Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота (1979-1984 гг.). Затем возглавлял работу над десятитомным трудом "Великая Отечественная война советского народа", от которой впоследствии был отстранен по политическим соображениям. Политически он раскаялся, что для него, наверное, было очень тяжело. Он физически заметно угасал и боролся со временем, дабы успеть закончить трилогию. Его состояние напоминало мне Моцарта, работающего над "Реквиемом", который он так и не успел закончить. Писал он стоя, за специально построенным для этого столом. Редко перечитывал и редактировал. Все спешил заполнить текст новорассекреченными данными, чтобы способствовать переосознанию той ужасной эпохи в СССР, в которой он вырос и работал.