Я часто задавал себе вопрос: откуда у людей берутся силы, энергия? Где черпают они твердость и непреклонность? В чем основа их внутренней убежденности? Чаще всего я размышлял обо всем этом по пути из отряда домой. Жить я остался на частной квартире, потому что действительно в казарме отряда, размещавшейся в том же здании, что и штаб, было очень тесно. Койки стояли впритык одна к другой.
      Дом, в котором я занимал маленькую комнатушку, находился почти на самом берегу реки Казанки, на Подлужной улице. Место это было замечательное, красивое, но, чтобы добраться до отряда, мне приходилось пересекать пешком чуть ли не весь город. Так что времени для размышлений у меня хватало.
      Чем больше я думал, тем сильнее укреплялся во мнении, что за время, прошедшее со дня Октябрьской революции, что-то изменилось в сознании людей. Невольно вспоминались мне августовские дни 1914 года, когда в селе провожали первых мобилизованных. Сколько было слез, стонов, криков! Какая-то обреченность, безысходная тоска отражалась и в глазах тех, кто уходил воевать "за веру, царя и отечество", и в глазах остававшихся. А сейчас люди добровольно шли на фронт, были готовы к любым лишениям и испытаниям.
      Я не говорю о красноармейцах нашего отряда. В основном это были мастеровые, люди, прошедшие суровую школу жизни. Они-то хорошо разбирались, что к чему. Но во время дальних рейсов нам приходилось встречаться с неграмотными крестьянами из глухих сел. И они правильно понимали происходящее. Помню, однажды приехали мы со Степаном Мишулиным за продовольствием в одно такое село. Сами мы, разумеется, заготовками не занимались. Наша задача заключалась в том, чтобы вывезти продукты в соответствии с заранее оформленными документами. Вот и тут, вручили мы свои мандаты, начали было уже грузить мешки с зерном, как вдруг слышим:
      - Ироды проклятые! Грабители! Куда же хлебушек наш увозите?! Нету на вас погибели!
      Оглянулись, видим - пожилая женщина голосит. Вначале решили не обращать внимания, продолжать погрузку. А потом, когда на крик стала толпа собираться, забеспокоились: всякое тогда в селах случалось. Я встал поближе к кабине, где наши винтовки лежали.
      Но тут к женщине подошел бородатый мужик и стал увещевать ее, успокаивать:
      - Ты что, старая, взбеленилась? Чай не себе берут, для армии, которая за нашу землю кровушку проливает. Разве можно тут жалеть? Угомонись, дура, не позорься.
      И остальные подошли, начали уговаривать: дескать, для своих берут, для новой, нашей власти. Лишь несколько человек, стоя в стороне, угрюмо посматривали на нас. Но вмешаться не посмели, чувствуя, что не поддержат их односельчане.
      Вернувшись из рейса в Казань, мы, разумеется, рассказали об этом случае товарищам. И Сергей Полынцев, скуластый парень, с лица которого никогда не сходила улыбка, сразу стал серьезным и задумчивым.
      - Эх, мать честная! Вот тут и подумаешь, как работать надо, чтобы такую веру народную и уважение к Красной Армии оправдать!
      Уверен, что он очень точно выразил наши общие мысли.
      Всегда служил для нас примером командир отряда Василий Михайлович Денисов. Он был молод, энергичен. Но несмотря на его молодость, опытные шоферы относились к нему с большим уважением. И немудрено. Специалист он был отменный. А главное, что ценили в нем, - умение подойти к человеку. Я не помню случая, когда он на кого-нибудь повысил голос. Говорил Василий Михайлович всегда спокойно, тихо, по так, что ослушаться его было невозможно. Авторитет его в автомобильном отряде был непререкаем.
      Дел у командира хватало: планирование перевозок, подготовка ежедневных докладов в штаб армии о выполнении суточного задания - количестве грузов, доставленных по назначению. Но при всей своей занятости Денисов находил время для того, чтобы побывать в парке, ремонтных мастерских. Порой, когда складывалась особенно тяжелая обстановка, он, скинув кожанку и засучив рукава, лез в неисправный двигатель. Василий Михайлович всегда ухитрялся выкроить свободную минуту, чтобы поговорить с людьми, поинтересоваться, что пишут из дома, нет ли жалоб на питание. От него не было секретов, он умел понять, а если представлялась малейшая возможность, - помочь. Мы постоянно чувствовали, что душой командир всегда с нами, простыми красноармейцами, и нам от этого было легче служить. Если Денисов сказал: "Надо сделать" - это считалось законом.
      Под стать командиру был и комиссар отряда Свиридов, потомственный рабочий. Невидимые нити связывали его с каждым из нас. Свиридов (имя и отчество его, к сожалению, забылись) регулярно проводил с водителями политбеседы, устраивал коллективные читки газет. Но больше всего любил он выезжать с нами на линию, в рейс. Там он по-настоящему знакомился с людьми, изучал характеры, деловые качества. Комиссар часто повторял, что человек узнается в работе, а не по бумагам. И принцип этот он настойчиво проводил в жизнь.
      Во время одной из поездок автомашина, в кабине которой находился Свиридов, застряла на плохой дороге и вернулась в гараж с большим опозданием. Казалось бы, самый обыкновенный случай. Однако Свиридов рассудил иначе. Что означает подобная пробуксовка на дороге? Прежде всего это потеря драгоценного времени, прямая угроза существовавшему жесткому графику перевозок. Во-вторых, попадая в подобные ситуации, люди нерационально расходуют силы. Значит, наутро, не успев как следует отдохнуть, они отправляются в очередной рейс утомленными. Тут недалеко и до аварии. Выходит, нужно что-то предпринимать.
      Комиссар поделился своей озабоченностью с командиром, посоветовался с шоферами, слесарями, механиками. Вскоре Свиридов предложил изготовить специальные металлические башмаки, которые можно было бы надевать на колеса при дождливой погоде и в гололед. Он не просто подал идею, а принес готовые чертежи. Когда башмаки отлили, несколько автомашин, оснащенных ими, отправились в пробный рейс по самой сложной трассе. Результаты оказались прекрасными: ни заносов, ни пробуксовки. Потом я слышал, как водители поминали Свиридова добрым словом: "Комиссар-то у нас, братцы, голова!"
      И еще, как мне кажется, очень сплачивал нас совместный отдых. Иногда приходится слышать, что благоприятная атмосфера в коллективе складывается при умелой постановке воспитательной работы. Согласен целиком и полностью. Но только в чем она заключается, эта воспитательная работа? Собрания, лекции, беседы в индивидуальном порядке? Да, безусловно. Это создает определенное настроение у людей, помогает лучше понять общие задачи. Однако, на мой взгляд, этого мало.
      У нас в автомобильном отряде были и доклады, и индивидуальные беседы. Но они очень удачно дополнялись повседневной, хорошо продуманной работой, проводившейся по вечерам в клубе.
      Не было у нас ни шикарного зала, ни богатой библиотеки. Но получалось так, что, когда выдавалась свободная минута, мы обязательно приходили в клуб. Словно магнитом тянуло туда. Здесь можно было сразиться с товарищами в шашки или шахматы, почитать газеты, обменяться мнениями по поводу запавшей в сердце статьи, поспорить, высказать свою точку зрения по тому или иному вопросу. Иной раз разгорались целые словесные баталии. Комиссар или командир, как правило, не вмешивались в них до поры до времени, а потом как-то незаметно кто-нибудь из них включался в разговор. Скажут, бывало, слово, другое - и сразу проясняется картина. Вроде бы и спорить было не о чем.
      Нашлись среди шоферов, механиков, электриков и других специалистов любители музыки, стихов, танцев. Мы часто устраивали импровизированные концерты. Не было, конечно, у наших самодеятельных артистов профессионального мастерства, но был задор юности, желание нести радость людям. Когда на маленькой сцене отрядного клуба появлялся Марченко, черноволосый, отчаянный парень, зал разражался аплодисментами. Какие только коленца в пляске не выделывал наш общий любимец! Начнет вроде медленно, с подходцем, а потом все быстрее и быстрее. Нарастает темп, и вот уже Марченко отбивает такую бешеную чечетку, что диву даешься, как не отлетают от его старых, видавших виды ботинок подметки!
      А еще очень любили мы слушать непременную участницу всех концертов Асю - дочь нашего отрядного сапожника. Она была некрасивой, бледной, хрупкой девочкой лет пятнадцати. Где и когда Ася научилась играть на рояле - не знаю. Но стоило ей сесть за инструмент, как зал замирал. Мы слушали ее затаив дыхание. Непонятным образом большой, неуклюжий рояль оживал под слабыми, полупрозрачными пальчиками девочки. Лились чарующие мелодии Чайковского, Баха, Шуберта. Особенно мне нравился Седьмой вальс Шопена. Его-то и играла Ася, когда я дожидался командира отряда. Вот и теперь, слушая этот вальс, я всегда вспоминаю первый день своей службы, коридор, штаб отряда, звуки рояля...
      Служба в должности помощника шофера не тяготила меня. И все же я не мог не задумываться о будущем. Что же, так все время и ходить в подручных? Мне очень хотелось стать подлинным специалистом своего дела, таким, как Василий Михайлович. Нет-нет да и проскальзывала мысль о поступлении на Военно-инженерные курсы командного состава РККА, которые функционировали тогда в Казани. Сейчас уже не помню точно, с кем я поделился своими мечтами, но только однажды меня вызвал командир отряда.
      - Слышал, занятиями увлекаетесь? У Куприна в учениках ходите? И как, получается?
      Пришлось признаться, что дело продвигается довольно медленно. Василий Михайлович задал мне несколько вопросов, связанных с устройством автомобиля. Выслушав ответы, он покачал головой.
      - Пока не блестяще, но за упорство хвалю. Есть в вас, кажется, техническая жилка. Придется, пожалуй, дать в помощь еще одного учителя.
      Он выдвинул ящик письменного стола и достал оттуда книгу. Я прочитал ее название и обмер: "Автомобиль". Сейчас, конечно, пособие для шофера можно без особого труда приобрести в любом книжном магазине, но в те годы подобная книга была необычайной редкостью.
      Радости моей не было предела. Теперь я мог заниматься и самостоятельно, используя для учебы каждую минуту свободного времени. Взахлеб, словно увлекательный роман, читал я эту книгу. И, что любопытно, перечитывая тот или иной раздел во второй, третий, четвертый-раз, я обязательно находил там что-то новое. Постепенно разобрался в системе зажигания, усилил карбюратор. Даже загадочное магнето в конце концов покорилось мне. Но суть была не только в этом: я поверил в свои силы. А уверенность привела к тому, что мысль о серьезной учебе окончательно завладела мной.
      Случилось как-то, что заговорил я об этом с командиром. Нет, я не просил его направить меня на учебу. Я был глубоко убежден, что время для этого еще не пришло. Гражданская война продолжалась. Можно ли думать в такой обстановке о поступлении на курсы? Просто так, к слову, упомянул я о своей мечте. Упомянул и засмущался. Но Василий Михаилович, к моему удивлению, воспринял разговор со всей серьезностью.
      - Вот что, Лобанов, вопрос это сложный. В удобный момент вернемся к нему. А сейчас попробуйте навести порядок в технической части отряда. Будете заведовать ею. Бояться не надо, - остановил он меня, видя, что я собираюсь возражать. - Не боги горшки обжигают.
      Откровенно говоря, за новую работу я взялся без особого энтузиазма. Казалось, что вся эта канцелярщина: расходно-приходные книги и карточки формализм, который лишь мешает делу. Однако я вскоре убедился в ошибочности своего первоначального мнения. Оказалось, что сознательность сознательностью, а учет - учетом. Он, выяснилось, необходим и после революции.
      Начинать пришлось с горючего. Им нас снабжали централизованно, однако нормы существовали жесткие. Я стал периодически проверять, как заправляются машины. Вроде бы все было в полном порядке. Но мне бросилось в глаза, что по утрам возле гаража неизменно появляются старушки с бутылями, металлическими банками. Удалось установить, что "сердобольные" шоферы порой отливают им немного керосина. С одной стороны это можно было понять: время трудное. Где раздобыть керосин для примусов и ламп? Но с другой, а она мне представлялась главной, горючее должно было идти прежде всего на государственные нужды. Пришлось завести строгую отчетность, а кое-кого, кто продолжал упорствовать, и наказать. Последнее, конечно, сделал командир, который всячески поддерживая меня, когда речь заходила о наведении порядка в эксплуатации машин, экономии расходных материалов.
      Много пришлось поработать и в части технических складов. Бедные они были, но и то, что имелось в наличии, хранилось зачастую плохо. Кладовщики иногда не представляли себе, чем они располагают. Чтобы разыскать какую-либо деталь, приходилось порой перерывать все ящики и стеллажи. Мне хотелось что-то придумать, чтобы упорядочить хранение и выдачу расходных материалов и запчастей. Не раз я обращался за советом к командиру или комиссару. Они никогда не удивлялись моим визитам, терпеливо и настойчиво учили, подсказывали, но при всей благожелательности не забывали и строго спрашивать за малейшее упущение.
      Особенно они старались приучить меня к самостоятельности. Когда я спрашивал о чем-то, то, как правило, на мой вопрос командир или комиссар отвечали тоже вопросом: "А вы что думаете по этому поводу?" И только после того, как я высказывал собственное мнение, пусть даже ошибочное, начинался деловой разговор. Что скрывать, порой это меня обижало: ведь если бы знал сам, то не обращался бы за помощью. Потом я убедился, что очень важно, докладывая о чем-то старшему начальнику, иметь наготове конкретные предложения.
      Месяца через три-четыре дело вроде бы пошло на лад. Люди постепенно стали привыкать к накладным, отчетам, нарядам. Кое-кто, правда, ворчал: "Хватало бюрократов и при старом режиме!" Но со временем и эти скептики убедились, что заполнение документов - не простая формальность. Удалось несколько сократить сроки ремонта, ускорить подготовку машин к рейсам. Теперь на поиски нужной гайки или болта затрачивались минуты, а не часы, как прежде.
      Однажды вечером Василий Михайлович Денисов вызвал меня к себе в кабинет. Когда в гараж прибежал посыльный, я по обыкновению сидел там с книгой в руках, той самой, которую мне вручил командир несколько месяцев назад. Отправляясь в штаб, я машинально прихватил ее с собой.
      - Все читаете? - улыбнулся Денисов, заметив учебник. - Еще не надоело?
      - Конечно нет! - искренне воскликнул я.
      - Завидное постоянство. Ну а насчет Военно-инженерных курсов не передумали? Желание учиться не пропало?
      - Нет, товарищ командир!
      Василий Михайлович, как и при первом нашем знакомстве, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по комнате и пытливо взглянул на меня.
      - Ты хорошо подумал, Лобанов? - переходя на "ты", спросил он. - Курсы готовят кадровых военных. Окончишь их - значит, всю жизнь в строю. После войны демобилизации не будет.
      Но у меня сомнений не было. Последнее время я часто думал о будущем. И чем дальше, тем труднее мне было представить себя вне армии. На воинской службе я узнал, что такое дисциплина, бессонные ночи, трудные дежурства. Это не пугало меня. Я узнал и что такое настоящая дружба, боевая спайка.
      - Армия - это серьезно, - продолжал Василий Михайлович, - тут заднюю передачу не включишь, обратно не поедешь. Семь раз отмерить нужно и только потом резать...
      - Уже семьдесят раз отмерено, товарищ командир!
      - Значит, по-настоящему сердце зовет? - спросил Денисов.
      Не знаю, умышленно или случайно он повторил те же слова, которые произнес здесь, в этом кабинете, когда беседовал с пареньком, просившим взять его в отряд добровольцем. Тогда я ответил утвердительно. Теперь для положительного ответа у меня было еще больше оснований.
      - Ну что же, Лобанов, тогда желаю успеха.
      Командир взял со стола лист бумаги, на который я раньше не обратил внимания, и протянул его мне. Это было направление на Военно-инженерные курсы командного состава РККА, те самые, о которых я мечтал.
      - А книжку про автомобиль оставь себе на память. Пусть она станет первым камнем в фундаменте твоих технических знаний. И не робей, Михаил, совсем уже по-отцовски добавил он, - все будет в порядке!
      Первые ступени
      Старые развесистые липы заглядывают в широко распахнутые окна большого двухэтажного здания. Мне не спится. Я лежу с открытыми глазами и прислушиваюсь к ровному дыханию моих товарищей. Эти молодые, крепкие парни - курсанты четвертых Военно-инженерных курсов В их числе и я, Михаил Лобанов.
      Мне просто не верилось, что все тревоги и волнения позади. Хотя отбор на курсы проводился на основе тщательного изучения документов, решающее значение имела заключительная беседа с членами мандатной комиссии, которую возглавлял комиссар Военно-инженерных курсов Гаук. Разговор с кандидатами протекал спокойно, неторопливо.
      - Какую газету читаете? Ежедневно?
      - Родителям часто пишете?
      - Кто из русских писателей нравится? Почему?
      Казалось бы, многие вопросы не вмели никакого отношения к прошлой и будущей службе Но, отвечая на них, каждый рассказывал о себе буквально все. Лишь после этого Гаук, умело направлявший беседу в нужное русло, откладывал в сторону карандаш, которым он делал какие-то пометки в толстой тетради, тихо и очень доброжелательно говорил:
      - Теперь погуляйте немного, а мы тут посовещаемся...
      Мы выходили на улицу, дрожащими пальцами скручивали гигантские цигарки и ждали решения. Взволнованные, порой растерянные лица. И клубы едкого махорочного дыма вокруг.
      Не знаю, что говорили за закрытыми дверями обо мне, но только в сентябре 1920 года я стал курсантом. Начался новый этап моей жизни, определивший всю дальнейшую судьбу.
      Если говорить откровенно, то только здесь, на курсах, я по-настоящему понял, что такое армия. В автомобильном отряде все было значительно проще. Там главным, даже, пожалуй, единственным мерилом службы являлась работа. Выполнен план перевозок, исправны машины, нет перерасхода горючего и дорожных аварий - все в порядке. Никаких занятий, кроме политбесед, никаких особых строгостей. Лишь бы дело двигалось. На Военно-инженерных курсах нас с самого начала стали приучать к настоящей воинской дисциплине. И, как это часто случается с новичками, главным нашим "противником" на первых порах стал жесткий распорядок дня.
      С раннего утра до позднего вечера все было расписано буквально по минутам. Подъем, построение, физическая зарядка, завтрак, учебные занятия, обед, снова занятия и так далее. Все по сигналу, в точно установленное время. Некоторым столь строгий режим казался излишним. Что случится, например, если мы будем одеваться не три, а пять минут? Кому нужда такая пунктуальность? А чуть опоздал - тут же неприятный разговор с командиром роты, а то и наказание. Были среди нас и такие, которые недовольно ворчали:
      - Дожили! Как с юнкерами обращаются! Где же она - свобода?!
      - Это все Малашинский свои порядки наводит! Забыл, что царя скинули в семнадцатом! Нужно идти к комиссару жаловаться!
      Начальник курсов Тит Теофилович Малашинский был выходцем из польской дворянской семьи, в прошлом офицер царской армии. Кое-кто именно в этом видел причину его строгости и требовательности.
      Однажды вечером " нам зашел комиссар.
      - Слышал я, что отдельным товарищам дисциплина не по душе. Так ведь без нее армия существовать не может. А Малашинский, хоть и из дворян, а человек правильный, наш! Советую с него брать пример. Это я вам как коммунист говорю.
      Многое узнали мы в тот вечер о нашем начальнике, его сложной и интересной жизни. Окончив кадетский корпус, а затем Александровское военное училище в Москве, он участвовал в русско-японской войне. За мужество, проявленное в боях под Ляояном, был награжден орденом Анны. В первую мировую войну сражался на австро-венгерском фронте, дважды был тяжело контужен, награжден еще четырьмя орденами.
      - Так это же он за самодержавие воевал! - выпалил кто-то из курсантов.
      - За самодержавие? - Комиссар хитро прищурился. - Объективно - да. Но почему же тогда он сразу после Октября к нам пришел? Ведь он не оказался в лагере врагов революции.
      - Поляк он, - пробурчал еще один из недовольных.
      - А я - латыш! - не медля парировал комиссар. - Принадлежность к революции не национальностью, а классовым сознанием определяется.
      Вроде бы и короткой была та беседа, а отношение к Малашинскому стало иным. Даже скептики постепенно убеждались, что это в самом деле замечательный человек, который все свои силы и знания отдает делу подготовки командных кадров для молодой Красной Армии.
      А вскоре мы убедились и в другом. Оказалось, что распорядок дня, на который мы так сетовали поначалу, является одним из самых замечательных изобретений человечества. Он как бы растягивал сутки, делал их более емкими. Хватало времени и на занятия, и на отдых, и на посещение театра или кино. Прошло два-три месяца, и мы уже просто не представляли себе, что можно жить как-то по-другому. Нагрузка на наши плечи легла солидная, и без четкого плана, точного расчета с ней было бы трудно справиться.
      Занятия начинались ровно в девять. Вначале упор делался на общеобразовательные дисциплины. Что поделать, если многие из нас не слишком-то ладили с элементарной математикой, русским языком, литературой. Более полувека прошло с тех пор, а я хорошо помню, словно только вчера это было, как степенно, неторопливо входил в класс профессор Алексей Александрович Царевский. Могучая фигура, огромная голова с пышной пепельной шевелюрой. Длинные усы, серые глаза под густыми, нависшими бровями, размеренные движения...
      Литературу я любил и раньше. Еще в детстве много читал. Но на лекциях Царевского давно известные произведения раскрывались совсем по-новому. Оживали стихи Пушкина и Лермонтова, герои Гоголя и Тургенева. Будто зачарованные слушали мы лекции Алексея Александровича, и виделись нам необъятные просторы земли нашей, раскрывались характеры людей. Царевский мог на память читать отрывки из поэм, цитировать целые абзацы из прозаических произведений. Когда он говорил, исчезало время, раздвигались стены аудитории. Мы, точно по мановению волшебной палочки, переносились в минувший век, становились участниками многих исторических событий. Значительно позже, когда мне приходилось бывать в театрах Киева, Ленинграда, Москвы, смотреть спектакли, в которых принимали участие известные актеры, я не раз ловил себя на мысли, что думаю о Царевском. Почему? Да потому, что он тоже был талантливым артистом. Великим, неповторимым артистом-педагогом!
      Под стать Царевскому был и преподаватель математики Владимир Аркадьевич Берсенев. Нет, внешне он был совершенно другим: невысокий, сухонький старичок с хитрыми, но очень добрыми глазами. Войдя в класс и поздоровавшись с курсантами, он неизменно спрашивал:
      - Итак, дети мои, на чем же мы остановились с вами в прошлый раз?
      Заглянув в чью-нибудь тетрадь, Владимир Аркадьевич подходил к доске и начинал выводить очередное алгебраическое уравнение. Писал он мелко, но исключительно четко и разборчиво. Аккуратности он требовал и от других.
      - Математика не терпит неряшливости, - не раз говорил Берсенев. - Ей нужна красота цифр, букв, знаков, символов! Математика, - он торжественно поднимал вверх указательный палец, - это искусство, с которым ничто не может сравниться!
      Помнится, вначале мы тайком подсмеивались над Берсеневым, его восторженностью, фанатичной увлеченностью. А потом незаметно сами всей душой полюбили его предмет. Мы были глубоко признательны Владимиру Аркадьевичу за требовательность, душевное и доброе отношение к нам. А он в свою, очередь часто восторгался курсантами.
      - Откуда вы, дети мои, живущие в голоде и. холоде, берете силы для того, чтобы преуспевать в такой науке, как математика? Я поражаюсь! Преклоняюсь перед вами!
      Что ж, в какой-то мере он, вероятно, бил прав. Учеба отнимала у нас много сил, а условия тогда были трудными. Голодными мы, конечно, не сидели. Кормили нас по тем временам, можно сказать, даже хорошо. Да и на холод особенно жаловаться не приходилось. Летом группы курсантов, вооружившись пилами и топорами, отправлялись в лес на заготовку дров. Путь был не близкий. Шагать предстояло больше тридцати километров. Но кто станет считать их, если во главе колонны гремят трубы духового оркестра, гулко бухает, отбивая такт, барабан? Под палящими лучами солнца, обливаясь потом, валили мы сосны и ели, пилили их тут же на метровые поленья, складывали в штабеля. Комары грызли нас с такой яростью, что, несмотря на жару, никто не осмеливался скинуть гимнастерку. Зато после двухнедельного труда можно было спокойно думать о зимней стуже.
      Впрочем, если мне не изменяет память, заготовка дров, пожалуй, была нашим единственным "побочным промыслом", да и то вынужденным. Все остальное время отдавалось учебе. Вспоминая эти годы, я до сих пор не могу понять, как можно было в неимоверно сложной обстановке тех лет уделять столько внимания нам, курсантам. По стране гулял сыпной тиф, с перебоями работали железные дороги, только начинали оживать фабрики и заводы. Совсем недавно части Красной Армии с боями вступили в Крым. Гремели пушки на Дальнем Востоке. То здесь, то там вспыхивали контрреволюционные мятежи. Почему же нам такой почет? Откуда государство берет средства для, того, чтобы одевать, обувать, кормить нас, приглашать лучших преподавателей?
      Не раз и не два заходил разговор на эту тему в нашей курсантской среде. И однажды получилось так, что подключился к нему известный комсомольский поэт Александр Ильич Безыменский, который вплоть до 1921 года преподавал у нас политграмоту. Он был общительным, словоохотливым человеком. Роднило нас с ним еще и то, что возраст его немногим отличался от нашего. Кто же, как не он, мог понять наши думы и сомнения, помочь разобраться в непонятных вопросах. Выслушав нас, Александр Ильич поправил закинутые назад волосы, помолчал немного, собираясь с мыслями.
      - Видите ли, товарищи, так сразу, пожалуй, и не объяснишь. Да, несомненно, обстановка сейчас сложная. Но если задуматься, посмотреть в будущее...
      Он замолчал на мгновение, словно подыскивая нужные слова, и вдруг начал читать свои стихи:
      ...Мы сады взрастим в пустыне,
      С толщей дебрей вступим в бой...
      Наша воля не остынет
      Пред гигантскою борьбой.
      ...В сеть дорог тебя оденем,
      Пустим чудо-поезда,
      И из праха, как виденья,
      Встанут наши города.
      Не скрою, мы с некоторым недоумением слушали его. При чем тут поэзия, если вопрос наш касается самых прозаических вещей: хлеба, соли, спичек, керосина, мануфактуры. Закончив декламацию, Безыменский улыбнулся:
      - Вижу, что не поняли меня товарищи. Партия наша далеко вперед смотрит. Новую жизнь строить начинаем. А кто ее от врагов защищать будет? Об этом подумали.? Крепкая, могучая армия нам нужна. Так что не сомневайтесь, учитесь хорошенько. Долг свой народу еще успеете выплатить.
      И мы учились. Изучали историю и законы развития человеческого общества, его социально-экономические формации, "грызли" математику, физику. Постепенно на смену им приходили специальные военные дисциплины: фортификация, тактика, прожекторное и автомобильное дело. Параллельно занимались строевой, физической, стрелковой подготовкой. Жадно, как губка воду, впитывали мы самые различные знания. И все-таки временами казалось, что мы еще мало трудимся, не все силы отдаем учебе.
      Хотя Военно-инженерные курсы не являлись высшим учебным заведением, казанские студенты нас всюду принимали на равных, признавали своими. Мы активно участвовали в студенческих диспутах на самые разнообразные темы, в обычных, неофициальных спорах. Присылали нам на курсы и многочисленные анкеты, которые в начале двадцатых годов широко распространялись среди учащейся молодежи. И всякий раз выяснялось, что мы ничуть не отстаем от других студентов. Наоборот, часто мы брали верх, особенно если речь шла о политической оценке тех или иных событий.
      Было бы неправильным полагать, что Военно-инженерные курсы давали нам лишь знания, необходимые будущим командирам. Мы учились самому главному жить и работать в коллективе, подчинять свои личные интересы общим. Среди нас были русские, украинцы, белорусы, татары, узбеки, евреи. Кто-то приехал с дальнего Севера, кто-то с Кавказа. Однако все это не мешало нам крепко дружить, с уважением относиться друг к другу. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь обидел товарища, допустил грубость. Тем не менее это, конечно, не исключало принципиальности и взыскательности по отношению друг к другу.
      Постепенно формировались товарищеские группы, в которых действовал принцип общности на все материальные блага и имущество. Если кто-нибудь из нас получал продовольственную посылку от родных, все ее содержимое шло в общий котел. Если у кого-то появлялись деньги, то и они откладывались на приобретение выходного костюма и приличной обуви каждому из нас в определенной очередности.
      Мы любили и уважали свою курсантскую форму, с гордостью носили ее на занятиях, во время походов. Но вот появляться в ней в городе не всегда было удобно (иногда вместо ботинок нам выдавали лапти). Все делало государство для курсантов, но возможности в то трудное время были ограниченными. Потому-то и существовал на курсах такой порядок: увольняемые в город имели право переодеваться в гражданское платье.
      Товарищеская спайка помогала нам не только в бытовых вопросах, но и в учебе. Самостоятельной подготовки в вечерние часы официально не существовало, но, как правило, в классах в это время собиралось много курсантов. Сюда приходили не только те, кто чувствовал слабинку по тому или иному предмету, но и многие из тех, кто успевал хорошо. Так на практике осуществлялся принцип: трудно одному - легко коллективу.
      Командование курсов делало все возможное, чтобы росли и крепли наши общеобразовательные и специальные знания, повышалась общая культура. Курсанты, к примеру, регулярно посещали театры. Для них выделялись бесплатные билеты. Мы были непременными участниками соревнований с другими военно-учебными заведениями, расположенными в Казани. На этих состязаниях нужно было показать большую физическую выносливость, хорошую общевойсковую подготовку, эрудицию, интеллект.
      Соревнования, как правило, начинались с военизированного похода на 25-30 километров при полной выкладке.