Послы уже подходили ко дворцу, когда Стратимир сказал Фоме:
      – Вы не то нам показывали, логофет… Мы не видели, как делают самый красивый в мире шелк и как готовят жидкий огонь, самое опасное оружие в мире. Мы не видели подземные дворцы – городские цистерны – и не узнали, как устроена вами подземная река, что приводит воду в город. Мы не поняли, как творится мозаика и как вашим художникам удается переплетать краски с тонкими, как волос, золотыми нитями. И как варится ваше вино, и где в Городе бьется монета…
      – Все это – тайна империи, – тихо и гордо ответил логофет.
      – Это сила империи. А ее-то нам видеть и не пришлось… И книги ваши о том не рассказывают, – добавил воевода.
      – Зачем нужны такие книги? – настаивал на своем Фома.
      – Я и так тебе сказал много.

      В русском лагере находились заложники за послов-воевод. Когда договаривались о том, кто это будет, Фома предложил Самону и доместика третьей тагмы Романа. Самону, несмотря на должность и титул, отвергли.
      – Не ромей, да еще евнух, – сказал Стратимир. – Это не заложник от Города.
      Фома, не любивший Самону, был и рад это слышать и не рад. Придирчивая разборчивость по отношению к паракимомену оскорбляла.
      – Доместик Роман и эпарх Анатолий, – сказал свое слово Велемудр.
      Фома не стал спорить. Эпарх так эпарх.
      …Заложники – не послы. Князь допустил их к себе.
      – Ты тот самый Анатолий, что приказал запереть Золотой Рог?
      – Я приказал.
      – А почему, ты можешь сказать русскому князю?
      Эпарх повторил свою байку про ангела.
      – Ангел только что сошел с коня, должно быть? – спросил князь.
      – Нет. Даже во сне я могу отличить гонца от ангела.
      – Я тоже могу отличить правду от выдумки.
      Роман решил выручить эпарха:
      – То же самое Анатолий рассказал и василевсу.
      – Не стоит говорить одно и то же ромейскому царю и князю русскому, заметил Олег. – Мне тоже как-то приснился сон: будто русских купцов в Константинополе хотят лишить закона. Я проснулся и прибыл сюда. Разные бывают сны. Мне говорили, что в Константинополе эпарх смотрит за порядком на рынках?
      – Мне некого было судить тогда, – сказал эпарх, глядя на свой красный сапожок (другой был черный) – он означал право карать жителей Города. – Не остались в живых те, кто участвовал в драке. Умерли сразу или от ран.
      Он обманул: был легко ранен и не был под судом эпарха девятый вофр, юркий Филоктет.
      – Выходит, русские купцы сделали за эпарха его работу?
      – Не скажу, князь. Дело темное.

      Во дворце послам все-таки решили показать еще одну диковину. Мраморную Черепаху. Огромная, голубого мрамора, с покачивающимися большими лапами. Этериарх объяснил, что по ночам черепаха ходит по городскому центру и собирает мусор. Потому и чисто в Городе.
      – А Мраморная Крыса у вас есть? – спросил Радомир. Он не знал поверья о Мраморной Крысе, живущей в Мраморной башне. Он просто съязвил. Но этериарх вздрогнул.
      Послов повели в тронную палату.

      «Наш король не пал так низко, чтобы возноситься под крышу. Ему, слава богу, достаточно простого трона из крепкого дерева, чтобы быть королем. Он умеет держать меч в руке. Ничего этого я не слышал про василевса. О нем говорят – мудрый. А в чем тут суть – кроме того, что он гадает на костях, изображая провидца, – никто не знает и не допытывается».

      Когда трон посвистел вверх, воеводы слегка качнулись в поклоне. Стратимир шепнул: «Один Лев улетел, а другие не могут. Обидно им – вот и машут хвостами».
      Трон опустился, Лев VI был в плотной парадной одежде. Однако традиция не позволяла василевсу опуститься до самоличного разговора с послами. От его имени вещал брат Александр:
      – Я, василевс, дарю славянам по белому коню на каждый корабль. Я согласен подтвердить договор о том, что купцы из Руси будут торговать в Городе без пошлины. Я удовлетворю и просьбу князя давать купцам из Руси еду и питье, а тем, кто возвращается на Русь, – и еду, паруса, и другие морские снасти по необходимости. Я, василевс, хочу и от славян клятвенных обещаний о следующем. Чтобы не вызывать зависть гостей из иных земель, не тревожить покой ромеев, купцы из Руси будут жить за пределами Города, в монастырских палатах. Входить в Город будут без оружия и только вместе с помощником эпарха. За проступки, совершенные в Городе, они будут подсудны эпарху. Так же и князь киевский, если случится ромеям совершить проступок в Киеве и иных городах Руси, может сам или через своих воевод вершить суд над гостями ромейскими по законам своей земли.
      – Мы благодарим василевса за подарок – по белому коню на корабль, – сказал Велемудр. – Кроме того, мы хотим, чтобы он учел, сколь дорого было путешествие нашего большого посольства, и помог бы к всеобщему благу нашему общему предприятию – достойному возвращению кораблей на Русь. Сколько еще войдет коней в русский корабль, столько на каждый и возьмем мы. Считать будем по те же двенадцать номисм, или три серебряные гривны. Кроме того, для большей памяти мы хотим отвезти уклады царские и на русские города: на Киев, на Чернигов, на Любеч, на Переяславль.
      Велемудр замолчал.
      – Василевс обдумает это, – сказал Александр.
      Ромеи понимали заранее, что так дешево, как они начинали разговор, им не откупиться.
      – Из того, что сказал василевс, следует, что эпарх и городская стража отвечают за жизнь и целость русских купцов?
      – Да, следует. – Александр стал еще угрюмее и злее.
      – Мы, – сказал Стратимир, – не привыкли уезжать из Константинополя пустые – только с деньгами. Мы хотим получить за наши номисмы – по количеству тех белых коней, что войдут в каждый русский корабль, – шелковые ткани…
      Они были запрещены к вывозу.
      – …и вино…
      Вино не продавалось варварам.
      – …и золотые вещи, и украшенные драгоценными камнями.
      Здесь тоже были ограничения.
      – Василевс рассмотрит эту просьбу. – Александр начал чернеть – такой поворот сильно менял дело. Выходило много накладнее.
      – Ветер по-прежнему южный, – напомнил любечский воевода. – Прямой нам ветер…
      Ромеи живо представили русские лодьи, идущие под парусами, надутыми этим самым ветром, на колесах вдоль стены Константина.
      – …Мы хотим не упустить хороший ветер и выйти из Босфора. Пусть хранитель пурпурной чернильницы поскорее готовит чернила.

      Лодью сняли с повозки. Первой завели в нее белую лошадь эпарха, затем арабскую кобылку доместика Романа и две печенежские лошадки. Четыре лошади стояли в ряд, смотрели в северную сторону.
      – Девяносто шесть номисм. Двадцать четыре тысячи серебряных гривен. По двенадцати гривен на лодью. – Стратимир махнул рукой черниговскому купцу. – Выводи коней на землю!
      Арабская кобылка коротко ржанула.

      Гуннар, прохаживаясь в карауле, говорил напарнику:
      – У нас на родине хорошее правило: не спеши с местью. Не поторопились ли славяне? Пришли бы через два года, следующим летом – год без константинопольской торговли, большой убыток! – воины были бы вдвое злее! Город бы не отделался так дешево…
      Этериарх, проходя мимо, буркнул под нос:
      – Опять сплетни…

      «В мире не так много известных дорог. Повстречавшись на одной из них, два человека вполне могут, спустя время, увидеться на другой. Звезды, двигаясь по небу, раз в сто лет встречаются в одном и том же месте. Люди, склонные к странствиям, могут встречаться в разных точках земли. Несколько лет назад в Итиле я узнал одного русского купца. Он приплыл туда из самых дальних пределов Руси, из Новгорода, то есть «нового города», что стоит почти у самого Моря Варягов. Русь – страна загадок, и не стоит удивляться, что «новым городом» зовется у них один из самых старых и сильных городов. Человек этот, судя по всему, был очень похож на свой родной город. Почтенных лет и немалых знаний, он мог бы называться мудрецом, но занятия торговлей и иными делами оставили размышлениям в его жизни не очень много места. Однако разве узор, что идет по периметру ковра, менее ценен для нас, чем рисунок, вырастающий из его сердцевины?..
      Этот человек нашел меня в Константинополе, ибо он был в войске князя Руси, а затем среди тех, кто осматривал товары ромеев, предназначенные славянам по установленному миру. Новгородец предложил мне обмен: тайну на путешествие. Тайной должно было стать то, что я возьму его деньги и закуплю для него у известного константинопольского торговца Бакуриани небольшую партию дорогого оружия, мечей и кинжалов, украшенных драгоценными камнями, отделанных золотом и серебром, ибо ромеи никогда не продавали оружие славянам, а в эти дни об этом было бы неумно даже мечтать.
      В обмен на совершение этой тайны он предложил мне путешествие в своей лодье через всю Русь до самого Новгорода, где обещал поселить в своем доме на столько времени, сколько я захочу, а затем, когда я пожелаю плыть дальше, он устроит меня в надежный купеческий караван, идущий туда, куда пожелает мое сердце, и все это также за его счет. «Уверен ли ты, что мне нужно в твой город?» – спросил я его. «Я уверен, что ученый странник, каков ты есть, захочет понять то, что здесь увидел, – сказал он про осаду славянами Города. – А понять это можно, только увидев своими глазами Русь от Киева до Новгорода».
      Я решил, что тайна и путешествие стоят одно другого и торг выгоден. Я, однако, усомнился, легко ли мне будет преодолеть Русское море в небольшом корабле, не имея к тому привычки. Но он сказал, что круглые просмоленные корзины, в каких пускаются по реке рыбаки моей родины, управляясь с течением всего лишь длинным шестом, еще менее похожи на большой корабль, чем его лодья, и мы заключили уговор об обмене тайны на путешествие.
      Удивило же меня только одно: как новгородец угадал, что с этим предложением ему нужно подойти именно ко мне. Ведь он не мог знать, что я сам собирался в тот день к Бакуриани, чтобы купить себе кинжал. А поскольку мой антиохийский клинок купил сам василевс, я мог, не вызывая лишних разговоров, купить и небольшую партию дорогого оружия. То, что обо мне уже знали во дворце, вполне объясняло это приобретение. Еще в Итиле я поражался тому, как русские купцы верно находят пути и случаи удачи. Я не могу объяснить это долгим расчетом – славяне еще менее склонны рассчитывать, чем варяги. Но солнце само выбирает, какому народу светить в тот или иной век, и сейчас посылает сильные лучи славянам, а они умеют видеть этот свет.
      В тот же день на улице Меси я говорил с одним из стражников-варягов по имени Гуннар. Он остановил меня, поймав за халат, и я было решил, что он выследил мою с новгородцем тайну. Но он попросил только растолковать, зная мою ученость, что означает фраза «погасить свет месяца сердцем», ибо он слышал, как Бакуриани говорил мне: «Еще вчера, глядя на то, что творится в Городе, я хотел погасить свет месяца сердцем. Но теперь вижу, что месяц, знак Ромеи, не пойдет на убыль. Славяне думают о торговле больше, чем другие варвары, а торгуя, можно лишиться разума, но нельзя потерять жизнь». Я объяснил варягу, что «погасить свет месяца сердцем», значит в лунную ночь, когда клинок отражает желтый свет, поручить кинжал своей груди так глубоко и верно, чтобы только на рукояти остались плакать серебряные чеканные искры. Фраза понравилась варягу своей красотой. Эти люди Севера умеют слушать поэзию; должно быть, потому, что, как говорят, в их краях часто бывает холодный дождь, похожий на осколки хрусталя, а над Морем Мраков вспыхивает звездный шелк. Но варяг не смог постичь, зачем Бакуриани хотел погасить лунный свет собственным сердцем…
      Затем этот Гуннар рассказал мне историю своего друга, тоже стражника и варяга, который в дни осады Города был предан одним ромеем, подобран славянами, выкуплен другим ромеем, а потом третий ромей погубил его. Гуннар не понимал, каков смысл этой судьбы. Я сказал: «Его судьба прошла четыре колена, то есть законченное число превращений. Это значит, ее нельзя было изменить, но можно сделать из нее уроки. Первое, что стоит запомнить: споры ромеев и славян не полезны варягам. Второе: нельзя дважды войти в одну и ту же воду, а твой друг, выйдя на берег из бурного потока, ступил обратно уже в огненный ручей и сгорел. И третье: как написано на кинжале, что купил у меня василевс, „все солгут, скажет правду только клинок“.
      Я подумал, но, конечно, не сказал варягу, что иногда клинки тоже молчат, как сейчас, например, оружие, купленное мною у Бакуриани, верно хранило нашу с новгородцем тайну. Но это неудивительно: эти клинки еще не были оружием, они пока что еще оставались товаром, а товар умеет молчать».

      В тот же день Стратимир заключил с эпархом еще более удивительный договор, чем новгородец с Абу Халибом. Воевода попросил, чтобы на русских лодьях отпустили в Киев одну из константинопольских киноний строителей.
      – Этого еще не хватало! – откровенно разозлился эпарх.
      – Не хватает статуи на ипподроме, – поправил его Стратимир, – а строительных киноний в Городе хватает.
      – При чем тут статуя!
      – Я знаю, где она, – Стратимир хитро прищурился.
      – Не может этого быть! – эпарх просто не верил, что воевода может быть осведомлен в делах Города более, чем он. – Но если будет Прекрасная Елена, будут тебе и каменщики!
      – Только уговор: ты отпустишь с нами не такую кинонию, которая уже в третий раз строит один и тот же дом…
      В Константинополе был закон: если дом начинал разваливаться, не простояв десяти лет, те, кто его строил, делали всю работу заново, но уже бесплатно.
      – Другие в твой Киев не поедут!
      – Недавно, – сказал Стратимир, – в одной из киноний судили каменщика за убийство. По законам Города кинония должна теперь быть распущена, хотя остальные ни в чем не повинны. Так пусть они поедут со мной на Русь, а в Константинополе не будет безработных бродяг.
      – Судили! Но не за убийство, а за поджог! – Эпарх был уязвлен тем, как много знал Стратимир. Он не подумал, что воевода сказал про преступление наугад. – Но я же сказал: если только будет Елена!..
      Эпарх не предполагал, что статуя находится не в Городе, а чуть за его пределами, в чем и была удача Стратимира…

      Фома, логофет дрома, не спал в эти дни и всю ночь писал:
      «…Отношения между народами текучи, как вода или любая другая жидкость. Они требуют соответствующих сосудов, чтобы они, хоть на время, могли обрести постоянную форму. Такие сосуды – договоры между народами.
      Но если варвар пользуется привилегиями в великой стране, надо ли еще этим привилегиям придавать безусловную форму законов?..»
      Фома не хотел заключать письменный договор с Русью. Пусть уходят, а там видно будет. Между Ромеей и Русью есть еще печенеги – не заслонят ли одни варвары от претензий других?..
      Поутру Фома отдал слуге странное приказание – принести кувшин вина (само по себе странно в такое время), но глиняный кувшин (да где его взять-то во дворце среди обилия драгоценной посуды?..). Когда кувшин прибыл к Фоме, он жестом пресек попытку слуги налить вина в золоченый кубок, а сам взял в руки дешевый сосуд и бросил его на пол.
      Вино разлилось, а кувшин почему-то не разбился, только у горлышка откололся небольшой плоский кусочек. Сосуд был цел, а Фома, и без того измучившийся и усталый, стал совсем мрачен.
      Секретарь сообщил Фоме, что его ждет русский архонт Велемудр. Логофет прошел в соседнюю палату, для приемов, на голубом мраморном полу его левый сапожок оставлял винные следы.
      Глядя на красные выпуклые лужицы, Велемудр размышлял: «Кого это он там зарезал?..»
      – Князь Руси не уйдет от Города без письменного договора, – сказал Велемудр.
      – Сосуд должен остаться пуст, – проговорил Фома себе под нос.
      «Зарезал кого-то и не понимает, что говорит», – решил воевода.
      – Но мы согласны, – продолжал Велемудр свою речь, – что, как говорил вчера уважаемый логофет, истинный договор должен заключаться по всем правилам: с посольством, присланным для того из одной столицы в другую… Но князь без договора от Города не уйдет.
      – Но тогда выходит, что вы вечно будете сидеть у стен Города!
      – Да, – сказал Велемудр, – это загадка из загадок: как нам быть.
      Фома отвернулся от него, уставился в пол. На мраморе виднелась цепочка красных пятен. «Одно дело – золотой или серебряный сосуд, но бывают ведь и глиняные…» Он нашел выход.
      – Мы можем написать краткий временный договор, – сказал логофет. – Договор без золотых печатей. С печатями из воска.
      – Логофет сегодня быстро вершит дела.
      – Василевс скрепит этот пергамен печатью пурпурного воска. Но русский князь не имеет право на этот цвет.
      – Решено, – сказал Велемудр. – Пурпур останется василевсу, готовьте пергамен.
      Когда воевода ушел, Фома вздохнул. Такая форма всех устроит. Пурпурная печать василевса рядом с голубой какой-нибудь княжеской означает унижение Руси. Так Константинополь скрепляет договоры с вассалами.
      Фома вернулся к себе. Вино на полу было вытерто, кувшин подобран. На столике стоял новый кувшин из глины, полный красного вина.
      – Я не приказывал! – крикнул логофет. Но бить сосуд не стал.

      – Договор будет, – сказал Велемудр. – Краткий договор.
      Он теребил свою бороду. Стратимир понял, что не все ладно.
      – Печати… – поморщился Велемудр, отвечая на взгляд Стратимира.
      – Не рви бороду. Печати поставим.
      Велемудр рассказал подробно, как договорились с логофетом.
      – Как ты мог согласиться! Позор на все времена! – Стратимир не знал, куда себя деть от возмущения.
      «Логофет Фома кого-то зарезал, – размышлял тот, – а сейчас Стратимир меня зарежет». Но Стратимир будто услышал его мысли и немного успокоился:
      – Пошли к князю.
      Но Олег стоял рядом – они его не заметили – и все слышал.
      – Я сказал, что без договора от Царьграда не отойду, но я не буду здесь стоять вечно. Воевода прав, что согласился.
      Стратимир потряс руками и замычал, онемев от возмущения.
      – Теперь дело за тем, чтобы Стратимир вновь обрел дар речи и сказал, какой печатью мы скрепим договор. Это не будет голубой или зеленый воск подручника. Но красным мы обещали не пользоваться. Думай, как быть, – сказал Олег Стратимиру.
      – Тогда мне до конца своей жизни придется молчать. Что здесь можно придумать!
      – На печати должен быть знак нашего князя – «раздвоенное дерево», – начал бормотать Велемудр.
      – Я тоже знаю, что Царьград стоит на Пропонтиде, а тот, кто не умеет плавать, тонет! – перебил его Стратимир. – Но на чем будет «раздвоенное дерево»?
      Чтобы успокоиться, Стратимир стал отыскивать глазами щит князя возле его палатки, ибо на щите было это самое «дерево», знак из серебра, похожий на греческую букву «гамма». Вслед за Стратимиром все посмотрели туда же. Щит был, как и другие славянские щиты, обтянут красной кожей.
      – Вот и печать. И красный цвет на ней – мой, – сказал князь.
      – Но как его привесить к грамоте? – недоумевал Стратимир.
      – Есть старый обычай, ромеи должны его знать, – Велемудр указал на Золотые Ворота.
      – Да. Победитель, уходящий с миром, вешает щит на ворота… Но как же быть с грамотой? – все вопрошал Стратимир.
      – В грамоте будет указано: договор скрепил русский князь Олег своей печатью «раздвоенное дерево», красным своим щитом на Золотых Воротах Царьграда. Этого никто не сможет оспорить, – довершил Велемудр.
      – Видите, как хорошо получается, когда против хитрости идешь простотой.

      «Договор со славянами, как и все в этом городе, был скреплен необычно. Василевс и его брат Александр повесили на грамоту печать из красного воска со своим двухголовым орлом, желая тем унизить славян. А славянский великий герцог приказал своему оруженосцу вместо печати повесить на главные ворота Константинополя свой щит с родовым знаком, похожим на реку, расходящуюся на два русла.
      У нас есть обычай прибивать кинжалом железный наруч к воротам врага, объявляя войну. Но щит – это слишком крупная монета для дипломатических дел. Щит надо держать при себе. Один персидский купец, человек весьма ученый, говорил мне, что это старый обычай Востока – вешать щит на воротах в знак мира. Это обычай, я думаю, слишком старый, чтобы его понимать.
      Потом ромеи клялись в верности договору на кресте, а славяне – своими богами и оружием. И хотя их боги – не ровня христианскому, оружие их достойно клятвы».

      «Клянусь Перуном и Волосом, богами, которые присутствуют здесь…
      Клянусь оружием своим…
      Пусть меч того, кто нарушил свое слово, падет на его же голову, лишь только он занесет его.
      Пусть стрела того, кто нарушил слово, полетит с тетивы в лучника же.
      Пусть падет он на свой же нож…»
      Фома слушал равнодушно. Размышлял, насколько можно вообще доверять языческим клятвам. И уж если честен человек, не лучше ли просто верить его слову, а если нет, то к чему эти «боги». Все равно что он, Фома, стал бы клясться какой-нибудь статуей с ипподрома… И заметил в этих своих рассуждениях слабое звено: можно ли в принципе употреблять понятие честность в отношении варваров?..
      Эпарх Анатолий беспокойно вертел головой – он смотрел то на одного клянущегося, то на другого, ему хотелось одновременно видеть, как будет произносить все слова клятвы и князь, и каждый воевода, но это было физически невозможно. И потому хор голосов, клянущихся языческими богами, он слышал как бы из уст одного князя; слова о мече обоюдоостром говорил с беспощадной угрюмостью на лице Велемудр; о коварной стреле рассказывал десятком голосов лукавый Стратимир; о ноже, который неизбежно подстережет клятвопреступника, с истовостью – словно сам был этим ножом – сообщил, выдвинув вперед тяжелую челюсть, любечский воевода Радомир…
      Эпарх посмотрел на деревянных истуканов, которые одни не повторяли клятвы, и подумал, что вряд ли стал бы клясться колонной Константина и колонной Юстиниана, древними хранителями Города, – уж слишком гремучая такая клятва, ибо уводит воображение во тьму веков, когда вершилась история ромеев. И уж конечно, не доверил бы своей клятвы такой легкомысленной статуе, как Елена Прекрасная… Но клясться тем, что собственный кинжал может подстеречь тебя, это уж…
      Из задумчивости эпарха вывел Стратимир.
      – Я обещал статую, – сказал воевода, подойдя близко. – Она лежит во рву под левой башней Влахернских ворот, обернутая в грязное тряпье.
      – Не может быть!.. Что она там делает?
      Стратимир показал в ту сторону, где совершенно точно лежит статуя, а на вопрос эпарха, подумав, ответил так:
      – Она ждет, пока ее заберут те, кому ее уже продали. Что ей еще делать в грязи?
      – Сегодня же поставлю тайное наблюдение. Пусть только придут покупатели!
      – Вот уж лет, эпарх. Мы договаривались: я помогу найти статую. Но не было уговора, что я буду помогать схватить тех ловких ромеев – ремесло их я, правда, не одобряю, – которые так потрудились, таща статую к Влахернам с самого ипподрома. Я ведь не служу, эпарх, начальником твоей городской стражи… Забирайте статую, и все.
      И Анатолий не стал спорить.
      Когда высокочиновные ромеи шли назад, в Город, к Золотым Воротам, где уже висел княжеский щит, этериарх сказал:
      – Знаешь, Анатолий, целовать крест как-то спокойнее. – Он крепко держал рукоять своего меча. – Хорошо, что мы с Константина Великого еще христиане…
      Эпарх молчал, но тот и не ждал ответа, он чувствовал, что думают они сейчас, как и идут, в одном направлении…

      «Князь отдал щит Царьграду. Многие спорили, что нельзя грекам отдавать свой щит. Но князь сказал: „Я лучше знаю место моему щиту. Он покажет вам дорогу к Царьграду в будущее лето и будет показывать ее вашим детям. Я обещал грекам, что русские купцы будут входить в город без меча. Да, пусть они снимают свой меч – перед щитом русского князя!“

      Обратный путь был опасен. Ночами, на стоянках у берега, воеводы не спали, ожидая нападений и поджогов. Ходили вдоль вытащенных на песок лодий. Велемудр однажды чуть не убил задремавшего воина-сторожа.
      Печенеги же, напротив, боялись дня, когда флот отходил от берега на порядочное расстояние, иной раз терялся из виду. Присутствие печенегов на ромейских землях уже не было тайной, и они опасались засады… Поэтому двигались они ночью, отказав Олегу в просьбе стеречь стоянки, а скакать днем…
      В одну из этих ночей на ромейском берегу Русского моря Олег, который, как и воеводы его, предпочитал спать днем, в качающейся на волнах лодье, сказал Стратимиру:
      – Каждую ночь мне кажется, что все, что было под Царьградом, и договор наш с греками, – сон. И вот только сейчас я проснулся, а на небе даже месяца не видно, и все еще только предстоит, и никто не знает, что будет.
      Олег не увидел в кромешной темноте – костров не зажигали, – но почувствовал, что воевода остолбенел от удивления.
      – Не пугайся – я еще не стар, – усмехнулся Олег. – А и буду стар, останусь храбр и умен… Да ты этого и не боишься, что я стану другим. Но, знаешь, трудно принять за явь, что мы настояли на своем в споре с Городом.
      – Князь! Сказки люди сказывают, мы и сказали с тобой. Без тебя, конечно, нам бы правды не выспорить. Да и богам нашим, заступникам, поклонились…
      Чувствовалось, что Стратимир все-таки очень растерян, не ожидал такого разговора.
      – Был я в Городе, – признался князь. – Видел я его. За одну человеческую жизнь такого не устроишь. Да и за три не сделаешь. И уменье накопили. Только работников своих, художников всяких дел, в том Городе не столько любят, как стерегут. Если бы не этот гнилой корень, не переспорить бы нам их…
      Стратимир встряхнул головой и сказал звонким голосом:
      – Знал я, князь, что ты тайно в Город ходил. Худой бы я стал воевода, если бы не ведал, где мой князь. Прости уж.
      – Стало быть, и охрана за мной была?
      – А как же. Сколько лет мы с тобой Киев держим и сколько земель за Киевом!.. Прости уж.
      – Ладно, воевода. Простил.
      – Велемудр, тот тоже по ночам говорит, что не верит в крепость договора нашего. А я верю – сами сделали. Удержим – будет крепкий.
      – Вот греки научились ветер парусом держать: он сторону меняет, а у них лодья все одно в своем пути держится. Надо бы и нам…
      – Мы и на своих лодьях с путем управляемся, – возразил Стратимир. – Дошли себе до Царьграда, не потерялись.
      – Не о том говорю. О потомках наших. Ветер изменится – путь удержат ли?
      С моря ударили брызги.
      – Морянка, – оценил погоду Стратимир, – резкий свежий ветерок то есть.
      – Вихарь идет.
      Они прислушались к ветру.
      – Далекий еще вихарь, – уточнил князь. И продолжил прежний разговор: – У греческих князей свету много, наряду много, а покоя нет. Но не нынешние этот свет и наряд завели – издревле идет. Вот Город и верит им. Цари, что теперь у них, говорят больше, чем умеют. Но и крепкие есть. Тот, что на белом коне выезжает, силен.
      – Анатолий не удержится долго эпархом, – ответил Стратимир, поняв, о ком речь.
      – Жаль. Он хоть и не брат нам, а для разговора хорош. С сильным дело проще иметь…
      Брызги снова ударили, долетели до князя и воеводы. Олег вспомнил, о чем подумал в Городе, видя воинов-варягов из этерии. Будь он в юности поглупее, может, и он нынче служил бы в Константинополе. Может, – в Городе такое бывало – из воинов… в цари бы вышел. Как отец Льва, Василий. Власть, данная мятежом, – лучше она или хуже, чем другим путем полученная?.. А если бы он стал царем и осадил бы его Город русский князь?.. Нет, такую ситуацию Олегу почему-то расхотелось представлять…
      К ним подошел Велемудр:
      – Наказание нам – эти ночи! Стережем ромейское добро в наших лодьях, словно в найме у них!
      – Русь близко, воевода, – добро ответил ему Олег. – Шаг по морю – и в своей земле.
      – Тебе виднее, князь.

      Когда русский флот уже ушел в Русское море, василевс спросил как-то эпарха, что тот сделал со щитом Олега. Эпарх ничего еще не делал, но понял, что таким образом решение дела о щите, висящем на воротах, хотят возложить целиком на него.
      – Щит украли, – сказал Анатолий, сам испугавшись того, что сказал. Никто, насколько он знал, не трогал щита на Золотых Воротах. Можно было пойти и проверить.
      – Если так будет дальше, то мне придется отрешить от дел всех моих чиновников и поручить исполнение государственных и столичных дел ворам. Слишком расторопны одни и слишком неповоротливы другие, – Лев зло играл кинжалом Абу Халиба.
      …Выходя из дворца, Анатолий увидел прогуливающегося этериарха.
      – Я только хотел узнать, – спросил этериарх, – где теперь печать русского князя, что была на воротах?