Вначале года сенат продлил полномочия всем командующим войсками и флотом и велел им оставаться на прежних местах. Затем было решено умилостивить богов жертвами и молитвами, потому что со всех концов Италии приходили вести о невероятных событиях и чудесах, возвещающих гнев бессмертных. Так, в Сицилии бык Заговорил человеческим голосом, в другом месте женщина превратилась в мужчину, в третьем – младенец из утробы матери закричал: «Победа! Победа!»…

Покончив с божественными делами, снова обратились к земным. Консулы доложили сенату, что для успешного продолжения войны требуется восемнадцать легионов – на шесть больше, чем было в прошлом году. Сенаторы согласились с их докладом и поручили консулам поскорее провести набор, а также снарядить сто новых кораблей – на случай враждебных действий Филиппа Македонского.

Рабы-добровольцы получают свободу.

Ганнибал покинул зимние квартиры в Апулии и вернулся в Кампанию. Туда же и в соседнюю землю, в Самний, собрались и римские войска. У самнитского города Беневёнта встретились полководец Ганнибала Ганнон и Тиберий Семпроний Гракх. Его легионы большею частью состояли из добровольцев-рабов, которые уже второй год молча и терпеливо выслуживали себе свободу[36]. Но Гракх слышал, как на походе они переговаривались, спрашивая друг друга, настанет ли когда-нибудь конец рабскому их званию. И он написал в сенат – не о том, чего они желают, но об их верности и успехах: что они и храбры, и усердны и от лучших солдат в римском войске их отличает лишь одно – Неволя. Из сената ответили, чтобы он поступал так, как находит полезным для государства. И вот теперь Гракх созвал сходку и сказал: – Подходит срок вашему давно желанному освобождению. Завтра мы сразимся с врагом в открытом поле, где нечего страшиться засад и хитростей и где все решит только мужество. Кто принесет голову врага, немедленно получает свободу. Кто побежит, того я распну, как беглого раба. Ваша участь – в собственных ваших руках.

Вслед за тем Гракх прочитал им письмо сената и такое же письмо консула Марцелла. Поднялись оглушительные крики радости, воины просили не откладывать битву до завтра. Но Гракх повторил свой приказ и распустил сходку.

На другой день, едва затрубили сигнал, рабы-добровольцы, в полной готовности, уже стояли на главной площади лагеря, перед палаткою Гракха. У неприятеля было семнадцать тысяч пехоты, в основном союзники из италийских племен, и тысяча двести конников – почти все нумидийцы и мавры. Бились и яростно, и долго – четыре часа успех не склонялся ни на ту, ни на другую сторону. И более всего мешали римлянам головы врагов, назначенные платою за свободу. Свалив неприятеля, каждый останавливался и принимался хлопотать над трупом, упуская время, а потом зажимал отсеченную голову под мышкой и уже вообще не мог голком сражаться. Так самые храбрые и отважные постепенно вышли из боя, и вся его тяжесть легла на робких и ленивых.

Военные трибуны донесли Гракху, что никто уже не старается сразить живого врага, но все кромсают мертвых и добивают раненых и что в правой руке у воинов не мечи, а вражеские головы. Гракх велел передать солдатам, чтобы они бросили эту ношу: они уже Доказали свою доблесть и несомненно достойны свободы. Тут битва возобновилась, и римляне рванулись вперед, но в дело вступила конница, и на какой-то миг все опять заколебалось, потому что нумидийцы брались с удивительным воодушевлением. Гракх приказал объявить: пусть ни один доброволец не рассчитывает на свободу, если неприятель не будет сегодня разбит, – и воинов словно подменили: они ударили с такою силой и такою яростью, что выстоять не смог бы никто. Враги смешались, дрогнули и наконец открыто повернули к своему лагерю, но ужас, который их охватил, был слишком велик, и они не умели остановиться даже в лагерных воротах. А римляне, почти не нарушив строя, ворвались в лагерь за ними следом, и вспыхнул новый бой – в тесноте, между палатками. Впрочем, скорее это следовало бы назвать резнёю, чем боем, потому что из всего карфагенского войска уцелело меньше двух тысяч, да и то в основном конники.

Когда, нагруженные добычей, римляне вернулись к себе, выяснилось, что около четырех тысяч добровольцев, которые сражались хуже остальных и в захвате неприятельского лагеря не участвовали, взошли на ближний холм и не решаются оттуда сойти, боясь наказания… Лишь на другое утро военные трибуны уговорили их спуститься, и они присоединились к общей сходке, созванной Гракхом. Сперва командующий наградил по заслугам старых солдат, а потом, обращаясь к добровольцам из рабов, сказал:

– В такой день я не хочу наказывать никого и предпочитаю похвалить всех подряд – и достойных, и недостойных. В добрый час для государства и для каждого в отдельности, отныне вы свободны!

Ответом ему был оглушительный крик восторга. Воины обнимались, поздравляли друг друга, протягивали руки к небесам, призывая богов одарить всеми благами римский народ и самого Гракха. Когда же восстановилась тишина, Гракх продолжал:

– Пока я всех вас не уравнял дарованною свободой, мне не хотелось никого клеймить позорною меткою труса. Но нельзя, чтобы стерлось всякое различие меж доблестью и малодушием, и теперь, когда обещание государства исполнено, сообщите мне имена тех, кто, зная свою вину, вчера отделился от нас. Я вызову их по одному и заставлю поклясться, что до конца своей службы они будут есть и пить только стоя. Надеюсь, вы примете это наказание без возражений – наказать снисходительнее было бы уже невозможно.

Прозвучал сигнал сниматься с лагеря, и войско двинулось в Беневент. Солдаты шутили, смеялись и радовались так, точно не из битвы они возвращались, а с праздничного пиршества. Весь город вышел им навстречу, их обнимали, звали в гости. В каждом доме за распахнутыми дверями виднелись накрытые столы, и горожане просили у Гракха разрешения угостить воинов. Гракх разрешил и только просил вынести столы на улицу. Все добровольцы надели войлочные шапки или повязали голову белою шерстью[37], и одни опускались на застольные ложа, а другие оставались стоять. Картина эта была так хороша, что Гракх, вернувшись в Рим, велел изобразить ее на стене Храма Свободы, построенного его отцом.

Ганнибал: напрасный поход к Таренту.

В Кампании Ганнибал терпел неудачу за неудачей. Безуспешно старался он отбить у римлян Нолу, захватить Неаполь или какой-нибудь иной город на берегу моря; все, что ему удавалось, – это только грабить поля. В конце концов он решил расстаться с Кампанией и попытать счастья в другом месте, в Калабрии, у стен греческого города Тарёнта. За несколько времени до того к нему прибыли из этого города пятеро знатных молодых людей. Они сражались при Каннах, попали в плен и были обласканы и отпущены Ганнибалом с тем дружелюбием, которое он расточал всем союзникам Рима – в надежде склонить их к измене. Тарентин-цы принесли весть, что их город ждет карфагенян и откроет им свои ворота, как только увидит знамена Ганнибала.

Пуниец отлично знал, каким замечательным приобретением был бы для него союз с Тарентом: мало того, что город богат и обширен, – это морская гавань, обращенная в сторону Македонии и необходимая Филиппу, если он вступит в войну и захочет высадиться в Италии. С такими мыслями и надеждами Ганнибал тронулся к Таренту.

Дорогою он опустошал все земли подряд и, только вступив в тарентинские владения, приказал солдатам воздерживаться от любого насилия. Приблизившись к городу вплотную, он не заметил на стенах никакого движения, никто не выразил удовольствия по случаю его прихода, и он разбил лагерь километрах в полутора. Миновал день, и другой, и третий, ни один из тех, кто разыскал его в Кампании, не появлялся, не было от них ни гонцов, ни письма, и Ганнибал понял, что соблазнился пустыми обещаниями, и отступил. Но и уходя, он не тронул полей тарентинцев: он не отказался от мысли переманить их на свою сторону, хотя до сих пор притворное его мягкосердечие никаких плодов не принесло.

А все объяснялось очень просто. Начальник римского флота в Брундизии прислал в Тарент своего помощника, и тот действовал весьма решительно: произвел набор среди молодежи, расставил посты у ворот и вдоль стен и, карауля день и ночь, не дал возможности Ганнибалу соединиться с теми, кто тайно ему сочувствовал.

Свобода в Сиракузах.

В Сицилии между тем становилось так тревожно, что было решено направить туда одного из консулов – Марка Марцелла.

В Леонтинах сразу после смерти Гиеронима едва не вспыхнул мятеж среди солдат, которые грозились омыть тело убитого в крови убийц. Но сладкое для слуха слово «свобода», a еще более – надежда на щедрые раздачи из царской казны и, наконец, перечень гнусных злодеяний тирана изменили настроение умов до такой степени, что царя, которого еще минуту назад горько оплакивали, теперь бросили без погребения.

Пока большая часть заговорщиков унимала и успокаивала солдат, двое взяли коней из царской конюшни и помчались в Сиракузы. Однако же они опоздали: их опередила не только молва, с которою никому не сравниться в быстроте, – кто-то из царских слуг успел обо всем предупредить Адранодора, и тот занял Остров и Крепость[38]. Заговорщики добрались до города уже в сумерках. Потрясая окровавленным платьем царя и его короной, они проехали через Тиху[39] и всех встречных призывали к оружию и к свободе. Люди высыпали на улицы, толпились и дверях домов, смотрели с крыш, выглядывали из окон, расспрашивали, что случилось. Повсюду загораются огни, все шумит и гудит. Вооруженные собираются на площадях и пустырях, у кого оружия нет, бегут в храм Зевса и снимают со стен доспехи, подаренные римским народом Гиерону[40]; затем они присоединяются к постам и караулам, которые уже успели расставить старейшины кварталов. Даже на Острове у Адранодора отбиты общественные амбары – место, обнесенное мощной стеной и больше похожее на крепость, чем на хлебные склады.

Едва рассвело, весь народ сошелся в Ахрадину[41], к зданию Совета. Один из первых и самых влиятельных граждан, по имени Полиен, сказал речь, разом и откровенную и сдержанную. Мерзость рабства, сказал он, хорошо известна и ненавистна сиракузянам, но существуют еще гражданские раздоры, и они тоже ужасны, хотя знакомы нам только понаслышке. Хорошо, что мы так проворно взялись за оружие, но будет еще лучше, если мы воспользуемся им лишь в крайней необходимости. Адранодор должен подчиниться Совету и народу, и только если он замыслил сам сделаться царем, только тогда надо начать с ним борьбу всеми силами и всеми средствами.

К Адранодору тут же отряжают послов. Сам он был испуган единодушием народа, но супруга его недаром была дочерью царя и всю жизнь провела в царском дворце. Она отвела мужа в сторону и напомнила ему знаменитые слова древнего тирана Дионисия[42], что с властью нужно расставаться только тогда, когда тебя поволокут за ноги, а не когда сидишь верхом на коне.

– Возьми у них сроку на размышление, – шептала она, – а тем временем прибудут солдаты из Леонтин, ты посулишь им денег, и все будет тебе покорно.

Адранодор, однако ж, не принял совета жены; он считал, что пока лучше уступить, и просил послов передать Совету и народу, что он выполнит их волю. На другой день, рано утром, ворота Острова распахнулись и пропустили Адранодора. Он вышел на площадь, стал на том же месте, с которого накануне говорил Полиен, и начал с того, что просил у сограждан прощения за свою нерешительность и робость. Он утверждал, что запер ворота из одного только страха: раз мечи обнажены, кто может сказать, где наступит конец убийствам и не пострадают ли за чужую, вину люди, ни в чем не повинные. Но теперь он видит, что Сиракузам поистине возвращена свобода, и, в свою очередь, возвращает родному городу все, что поручил его заботам и попечению убитый Гиероним.

С этими словами он положил к ногам заговорщиков ключи от ворот и от царской сокровищницы. Все разошлись, довольные и счастливые, а назавтра собрались снова, чтобы выбрать правителей города.

В числе первых избранным оказался Адранодор, а также убийцы Гиеронима, некоторые из них – те, что оставались в Леонтинах, – заочно. Царскую казну с Острова перенесли в Ахрадину, и часть укреплений, закрывавших и отгораживавших Остров от остальных кварталов, была, ко всеобщей радости, срыта.

Гиппократ и Эпикид, посланцы Ганнибала, опасались, как бы их не заподозрили в намерении устроить переворот, и потому сами пришли к новым правителям, а те представили их Совету. Здесь карфагеняне объяснили, что они повиновались Гиерониму, исполняя приказ своего командующего, который за тем их и прислал. Теперь они хотят вернуться к Ганнибалу, но Сицилия полна римлян, и они опасаются за свою жизнь. Пусть им дадут охрану и проводят – малой этой услугою Сиракузы заслужат большую благодарность Ганнибала.

Заговор. Расправа над виновными и невинными.

Совет без спора согласился: он очень желал поскорее избавиться от этих царских приближенных – во-первых, опытных вояк, а во-вторых, людей неимущих и наглых. Но необходимой в таком деле расторопности сиракузяне не обнаружили, а между тем Гиппократ и Эпикид исподволь сеяли обвинения против Совета и лучших граждан. Знатные – так они утверждали повсюду, где только могли, – мечтают подавить простой народ и ради этого задумали привести в Сиракузы римлян.

Их охотно слушали, и с каждым днем слушателей находилось все больше, город волновался, и уже не только Гиппократ с Эпикидом, но и более осторожный Адранодор начинал склоняться к мысли о мятеже. Теперь он поддался настояниям супруги, которая твердила ему, что нельзя упускать удобного случая, и вступил в сговор с карфагенскими посланцами и еще одним свойственником Гиерона – Фемистом.

Но все сгубила болтливость Адранодора. Он открыл свои планы актеру Аристону. У греков ремесло актера не считается постыдным, и то был человек хорошего происхождения, всеми уважаемый, так что дружба с ним царского зятя никого не изумляла. Но Аристон, который верность отечеству ставил выше дружбы, донес обо всем, что услышал, правителям. Те нарядили тайное расследование, донос актера подтвердился, и было определено действовать без отлагательств. С одобрения старейшин правители поставили стражу у дверей Совета, и как только Фемист и Адранодор вошли, их тотчас умертвили. Все прочие советники, кроме старейшин, понятия ни о чем не имели, и в Совете началось отчаянное смятение, но правители, водворив кое-как тишину, вывели вперед Аристона, и он рассказал все по порядку и очень подробно. Оказалось, что африканские и испанские наемники должны были перебить городских правителей и других именитых граждан, получив в награду их имущество, и что верный Адранодору отряд готовился снова занять Остров.

Тут Совет успокоился окончательно, но на площади бушевала толпа, которая еще не знала, что произошло, и только чувствовала перемены. Звучали уже и проклятия, и угрозы, однако когда двери Совета распахнулись и все увидели трупы заговорщиков, народ онемел от ужаса и молча выслушал речь, которую произнес один из правителей. Он обвинял убитых во всех злодеяниях, совершавшихся в Сиракузах после смерти Гиерона: на что, в самом деле, был бы годен мальчишка Гиероним без дурных опекунов и советников? Он обвинял Адранодора в черной неблагодарности: ведь народ не только простил ему его преступления, но даже избрал я правители. Впрочем, истинною причиною всему – не сами заговорщики, а их жены, царское отродье, не способное проститься с мыслью о тиранической власти!

Со всех концов площади понеслись крики, что надо казнить обеих, что нельзя оставлять в живых никого из рода тиранов. Толпа всегда такова: она либо рабски пресмыкается, либо свирепо властвует, свободы же, которая лежит посредине меж тем и другим, не может ни принять, ни воспользоваться ею. И всегда находятся прислужники злобы и гнева, которые подстрекают к кровопролитию души, безудержно жаждущие крови. Вот и тогда правители немедленно предложили закон: весь царский дом предать смерти. И он был немедленно принят народом, и Дамарата, дочь Гиерона и супруга Адранодора, и Гармония, внучка Гиерона и супруга Фемиста, были убиты.