На Форуме, на улицах, в частных домах – повсюду в Риме шла молва, что Сципион должен отправиться в Африку и завершить войну на земле врага. То же говорил и сам Публий Корнелий, говорил громко, во всеуслышание, добавляя, что, если сенат этому воспротивится, он обратится прямо к Народному собранию и запретом сената пренебрежет: сенат не должен и не вправе помешать народу достигнуть победы, давно желанной и уже совсем близкой.

Спор молодости со старостью: быть ли Африке театром войны?

Такие речи нового консула старейшие и наиболее влиятельные сенаторы считали прямым покушением на свои права, но, боясь народа или желая ему угодить, вслух не высказывались.

Только Квинт Фабий Максим при первом же удобном случае нарушил всеобщее опасливое молчание.

– Я знаю, господа сенаторы, – начал он, – что многим среди вас вопрос о провинции Африке и о том, кому она достанется, представляется решенным. Но ведь, сколько мне известно, ни сенат, ни народ еще не постановили, чтобы Африке в нынешнем году быть театром войны, а если я заблуждаюсь и все уже решено, тогда наш консул просто издевается над нами.

Да, я против похода в Африку и заявляю это открыто, несмотря на укоры, которые непременно услышу. Во-первых, мне припомнят всегдашнюю мою медлительность – и, уж конечно, люди молодые не упустят случая обозвать меня трусом и ленивцем, – а во-вторых, меня упрекнут в зависти к растущей изо дня в день славе нашего замечательного консула.

Но возьмите в рассуждение если не натуру мою и не бесчисленные почести, которыми я обременен и пресыщен, то хотя бы мои годы. Мне ли, старику, после пяти консульств соперничать с юношей моложе моего сына? Мне ли, утомленному не только битвами и победами, но и самою жизнью, оспаривать у него провинцию Африку?

Я всегда ставил благо государства выше собственной славы и, не колеблясь, поставлю выше твоей, Публий Корнелий. ВЬрочем, сегодня нужды в этом нет: изгнать из Италии Ганнибала, который держит нас в страхе вот уже четырнадцатый год, – это ли не великий подвиг?

Ты утверждаешь, что, переправившись в Африку, уведешь за собою и Ганнибала, – к чему такие хитрые уловки, чтобы встретиться с врагом, почему бы не напасть на него сразу? Ты стремишься к высочайшей цели – ты хочешь положить конец Второй Пунической войне. Прекрасно! Но сперва надо защитить свое, а потом захватывать чужое, сперва водворить мир в Италии, а потом сеять войну в Африке! А подумал ли ты о том, какими опасностями грозит Риму твой непомерно дерзкий замысел? Боги да сохранят и избавят нас от такой беды, но что будет, если Ганнибал разобьет Публия Красса, – как дозовемся мы тогда из-за моря Публия Сципиона? Я не склонен преуменьшать твои достижения и успехи, но Испания – ничто по сравнению с Африкой, где нет ни единой гавани, открытой для нашего флота, ни единого дружественного нам народа, города или царя. Уж не готов ли ты поверить нумидийцам? Разумеется, и Сифак и Масинисса хотели бы занять место карфагенян и владычествовать над Африкою, но любой чужеземной власти они предпочтут карфагенскую и против римлян поднимутся все сообща, забыв о прежних раздорах.

Да и пунийцы будут защищать свою землю, храмы своих богов, могилы отцов и дедов, свои алтари и очаги, жен своих и детей далеко не так вяло и робко, как защищали Испанию, и Ганнибал в Африке – ежели ты на самом деле выманишь его из Италии – будет куда сильнее и страшнее, чем теперь в Бруттии.

Публий Корнелий Сципион поставлен консулом не для того, чтобы тешить свое честолюбие, а чтобы служить общему делу, войско римское набрано для того, чтобы охранять город Рим и Италию, – вот мое мнение.

Сципион тут же поднялся и ответил Фабию – не дерзко и не резко, но с чрезвычайною твердостью, решимостью и откровенностью.

Он говорил, что мечтает не только сравняться славой с Квинтом Фабием Максимом, но и превзойти его, и мечты своей скрывать не намерен, ибо всякий, кто велик душою, жаждет подняться выше всех знаменитых людей, когда бы и где бы они ни жили. Если же старшие станут сдерживать младших в благородном этом порыве, ущерб понесет государство и род человеческий в целом. Борьба в Африке сопряжена не только с опасностями, но и со многими преимуществами. Пунийцы – коварные союзники, жестокие и тягостные властители. Кто же из соседей согласится хранить им верность, когда владычество их заколеблется? А собственной силы у Карфагена нет: войско его сплошь составлено из африканских и нумидийских наемников. Довольно Африке наслаждаться миром и покоем, пусть теперь она кричит от отчаяния, ужаса и боли, а измученная Италия пусть отдохнет. Пусть римский лагерь встанет у ворот Карфагена, пусть все бедствия войны, которые мы терпим уже второй десяток лет, обратятся против карфагенской земли.

Сенаторы слушали Сципиона в неодобрительном безмолвии. Когда он закончил, Квинт Фульвий – в прошлом четырежды консул – спросил:

– Скажи прямо, Публий Корнелий, позволишь ли ты нам решить вопрос о провинциях так, как мы сочтем нужным и правильным, и подчинишься ли нашему решению?

– Я поступлю в согласии с интересами государства, – был ответ.

Тогда Фульвий воскликнул:

– Народные трибуны, раз консул не намерен повиноваться сенату, я отказываюсь подать свое мнение и прошу вашей защиты и поддержки!

Трибуны сочли просьбу справедливой и законной и объявили, что не допустят вмешивать народ в дела, подлежащие ведению сената. Сципион был вынужден уступить, и на другой день сенат назначил консулам провинции: Публию Лицинию Крассу – Бруттий, Публию Корнелию Сципиону – Сицилию с правом переправиться в Африку, если того потребует общественная польза.

Регулярного набора Сципион не производил, а вместо того призвал добровольцев, и на призыв откликнулись около семи тысяч человек из разных краев Италии. И снарядить новый флот тоже помогла вся Италия, не обременяя расходами казну. Одни области прислали хлеба и всяких иных припасов, другие – корабельный лес, третьи – железо, парусину, смолу, четвертые – щиты, шлемы, копья, дротики, пятые – топоры, мотыги, ломы, крючья, шестые – деньги для жалованья гребцам.

На верфях близ Рима заложили тридцать боевых судов. Сципион неотступно наблюдал за работами, торопя и подгоняя мастеров, и уже через полтора месяца суда были спущены на воду и готовы выйти в море.

Сципион в Сицилии.

Благополучно прибыв в Сицилию, Сципион вооружил добровольцев и разбил их на центурии, но оставил при себе три сотни самых крепких и ловких юношей. Потом он выбрал триста молодых сицилийцев из лучших семейств острова, известил их, что они должны отправиться в Африку, и назначил день смотра.

Ужасной и мучительной представлялась сицилийцам их будущая служба вдали от дома, но ослушаться они не посмели и в назначенный срок явились показать консулу своих коней и оружие. Завершив смотр, Сципион обратился к ним с неожиданным предложением:

– Мне докладывали, что кое-кто из вас боится и не желает служить за морем. И правда, вид у вас невеселый. Ну что ж, лучше сразу признаться, чем после жаловаться и только мешать общему делу.

Хотя консул говорил приветливо и благосклонно, поначалу все робели.

Наконец кто-то один промолвил едва слышно:

– Я на войну не хочу. А Сципион ему в ответ:

– Благодарю тебя за откровенность и в награду дам тебе заместителя, а ты отдашь ему коня, оружие и снаряжение, и уведешь с собою в свой дом, и выучишь всему, что надо знать и уметь хорошему коннику.

И с этими словами указал на одного из трехсот добровольцев, которые стояли подле.

Приняли заместителей и прочие сицилийцы и обучали их с величайшим усердием, потому что консул предупредил: если кто будет нерадив, пойдет служить сам. Этот конный отряд был впоследствии одним из лучших в Сципионовом войске.

На большой поход в Африку Сципион в том году так и не решился. За море ушел лишь Гай Лелий на нескольких старых судах (новые приберегали для будущего – для дел более важных). Он высадился ночью у города Гиппона и с первыми лучами зари повел своих людей грабить прибрежные поля и деревни. Насмерть перепуганные гонцы кинулись в Карфаген и сообщили, что явился римский флот во главе с самим Сципионом.

Страх и тоска охватили город. «Как переменчива судьба! – думали карфагеняне. – Еще совсем недавно наше победоносное войско стояло у стен Рима, а теперь мы вскоре увидим опустошение Африки и осаду Карфагена». Но следом доставлена новая весть – что из Сицилии приплыл не Сципион, а только его легат с малочисленным отрядом, и карфагеняне вздохнули свободнее.

Услышал о приходе римских кораблей и Масинисса. Он прискакал к Лелию и просил передать Сципиону, чтобы тот не мешкал – более благоприятных обстоятельств для войны в Африке желать нельзя. Правда, он, Масинисса, изгнан врагами из своих владений, но войска у него много, и пешего, и конного. А Лелию в Африке задерживаться нельзя, пусть поскорее плывет назад, в Сицилию: из карфагенской гавани уже отправился флот, с которым ему одному, без помощи Сципиона, не совладать.

Назавтра Лелий погрузил на борт добычу и пустился в обратный путь. Сципиона рассказ его о беседе с Масиниссою очень порадовал и обнадежил, а воины жадными глазами смотрели, как разгружают суда, громко завидовали счастливцам, которые эту добычу захватили, и мечтали поскорее попасть в Африку сами.

Бесчинства в Локрах.

В Бруттии свирепствовала моровая язва, косившая и пунийцев, и римлян одинаково; поэтому консул Красе бездействовал и не тревожил Ганнибала. Зато Сципион потревожил его, и довольно чувствительно, отбив у врага город Локры. Поставив там гарнизон во главе со своим легатом Племинием, он возвратился в Сицилию. В пору своего владычества карфагеняне обходились с горожанами так жестоко, что локрийцы были готовы переносить строгость победителей не только с необходимым терпением, но даже с охотою. Однако Племиний и его солдаты намного превзошли врага преступною алчностью, и казалось, будто не в силе оружия состязаются могучие противники, а в силе и мерзости пороков. Нет такого злодеяния, такого надругательства, которое не совершил бы начальник римского гарнизона и его подчиненные над гражданами Локр, их женами, детьми, рабами, имуществом. Мало того – были ограблены все храмы, не исключая и знаменитого святилища Прозерпины, но богиня быстро покарала святотатцев: она навела безумие на всех, кто запятнал руки грабежом ее сокровищ, и стравила их между собою, точно взбесившихся собак. Вот как это случилось.

Под прямым началом у Племиния находилась лишь часть караульного отряда, другою его частью командовали двое военных трибунов – Сергий и Матиён. Один из людей Племиния украл в каком-то доме серебряный кубок, хозяева бросились вдогонку, вор – наутек и как раз наткнулся на Мати-ена и Сергия. Выяснив, в чем дело, трибуны приказали вернуть кубок владельцам, вор наотрез отказался, началась перебранка, которая перешла в драку, и солдаты Племиния, защищавшие товарища, были избиты и рассеяны людьми Сергия и Матиена. Все в крови и кровоподтеках, примчались «невинно пострадавшие» к начальнику гарнизона; со слезами, со стонами, с проклятиями они показывали ему свои раны, повторяли бранные слова, которыми трибуны, к их воины награждали в перепалке самого Племиния, и Пле-миний вне себя от ярости выскочил на улицу и велел немедленно привести Сергия и Матиена, сорвать с них платье и высечь розгами. Но трибуны сопротивлялись как только могли и, не умолкая, звали на помощь. Призывы их не остались без ответа: со всех сторон сбегаются солдаты, словно на голос боевой трубы, видят трибунов, уже исполосованных розгами, и, совершенно потеряв голову, забыв не только об уважении к власти, но утратив все человеческие чувства, кидаются на легата. Его колотят кулаками, потом, свалив на землю, топчут ногами и, наконец, уже едва живому, отрезают нос и уши.

Через несколько дней о случившемся в Локрах стало известно Сципиону. Он прибыл немедленно и немедленно устроил суд над участниками беспорядков. Своего легата консул полностью оправдал, а трибунов счел виновными и распорядился заключить в оковы и доставить в Рим, с тем чтобы дальнейшую их участь решил сенат. Но едва лишь Сципион отплыл назад, в Сицилию, Племиний, недовольный приговором консула, чересчур, по его мнению, мягким, выволок трибунов из тюрьмы, предал всем пыткам, какие только способно вынести человеческое тело, и, запытав до полусмерти, казнил. Трупы казненных были выброшены на съедение бездомным псам и хищным птицам. Так же зверски расправился Племиний с первыми гражданами Локр, которые жаловались Сципиону на его бесчинства и беззакония, – это они известили консула о смуте в римском гарнизоне. Наглое самоуправство легата марало позором и самого главнокомандующего.

В том же году римляне заключили мир с македонским царем Филиппом: в предвидении и ожидании борьбы в Африке они желали освободиться от всех прочих забот.

Год близился к концу. Консулами на следующий год были избраны Марк Корнелий Цетег и Публий Семпроний Тудитан.

После вступления консулов в должность сенат занимался обычными для начала года делами, утверждая новых командующих, продлевая власть прежним (среди них, разумеется, был и Публий Корнелий Сципион), определяя численность набора и потребность государства в деньгах для дальнейшего ведения войны, назначая умилостивительные молебствия богам. Но все занятия были приостановлены появлением в Риме локрийских послов.

Локрийское посольство в Риме. Сенатское расследование в Локрах и Сиракузах.

Однажды, когда консулы находились на Форуме, десять человек в траурном платье, нестриженые, нечесаные, небритые, держа в руках ветви оливы – в знак того, что молят о защите, – с жалобными криками простерлись ниц перед трибуналом. Консулы просили их подняться и осведомились, кто они и откуда. Пришельцы отвечали, что они греки из Локр и что под властью легата Квинта Племиния и римских воинов терпят такие муки, каких народ римский не желает и карфагенянам.

Без отлагательств послы были представлены сенату, и старейший среди них произнес длинную речь, в которой подробно изобразил и бедствия своих сограждан, и раздоры внутри гарнизона. В Племинии, говорил он, нет ничего от человека, кроме внешнего обличья, и ничего от римлянина, кроме платья и латинской речи. Это гнусный зверь, чудовище, и, что самое ужасное, всех своих людей – и рядовых воинов, и младших начальников – исхитрился он превратить в зверей той же породы, в Племиниев. Все, как один, крадут, секут, грабят, рубят, ранят, все убивают, похищают юношей и девушек, отнимают жен у мужей, вырывают детей из родительских объятий. Особенно настойчиво обращался посол к известному в целом мире благочестию римлян. Вы столь ревностно чтите и своих, и чужеземных богов, говорил он, как же можете вы оставить безнаказанным оскорбление, нанесенное Прозерпине? Знайте, что богиня всегда умела отомстить за себя, помните, что гнев ее может пасть яе только на прямых участников кощунства, но и на все ваше государство.

– А к Публию Сципиону вы с жалобою обращались? – спросил Квинт Фабий Максим.

– Обращались, – отвечал глава посольства, – но консул весь поглощен приготовлениями к войне и теперь уже, верно, в Африке либо вот-вот переправится за море. Вдобавок мы хорошо знаем, как он расположен к своему легату: Племиний провинился нисколько не меньше, а пожалуй, и больше, чем трибуны, но его Сципион выгородил и обелил, а трибунов бросил в тюрьму.

Послы вышли из курии, и сенаторы один за другим принялись высказываться, резко порицая не только Племиния, но и Сципиона. Резче всех выступил Фабий Максим. Он предложил: Племиния заковать в цепи, привезти в Рим и, если донос локрийцев подтвердится, казнить; Публия Сципиона, покидавшего свою провинцию без ведома и разрешения сената, от должности отрешить и из Сицилии отозвать; локрийцам объявить публично, что все обиды были им нанесены помимо и вопреки желанию римского сената и народа, а затем вернуть им их имущество, жен и детей; деньги, похищенные из сокровищницы Прозерпины, разыскать и возвратить богине, прибавив от имени Римского государства еще столько же.

На Сципиона нападали и вне связи со злодействами Племиния. Ему ставили в укор поведение, не достойное римлянина и воина: он бывает в гимнасиях, навещает палестры, читает никчемные греческие книжонки, он и думать забыл о Карфагене и Ганнибале, он и сам испортился, и войско испортил и развратил удовольствиями, безделием и преступными поблажками солдатскому своеволию.

Немало, впрочем, нашлось у Сципиона и защитников, и в конце концов верх взяло мнение Квинта Метелла, который во всем прочем согласился с Фабием, но Сципиона отзывать без суда и следствия не советовал, тем более что, по словам самих локрийцев, его нельзя упрекнуть всерьез ни в чем ином, кроме чрезмерной, снисходительности к своему легату. Сенат постановил в ближайшие же три дня отправить в Сицилию претора Марка Помпония с тринадцатью советниками, среди которых должны быть два народных трибуна. Если выяснится, что бесчинства в Локрах совершались по распоряжению или хотя бы с согласия Публия Корнелия Сципиона, Помпоний прикажет ему немедленно покинуть провинцию, а если при этом Сципион уже успел переправиться в Африку, народные трибуны выедут следом и доставят его обратно[93]. Если же претор вместе с прочими посланцами установит, что Сципион в злодеяниях Племиния не замешан, никаких перемен производить не надо.

Сципион узнал о сенатском расследовании заранее, и к тому времени, когда прибыл Помпоний, Квинт Племиний уже томился в цепях и под строгой охраною в Рёгии. Прежде всего претор и его спутники поспешили умилостивить гневную Прозерпину, в точности исполнив постановление сената о разграбленных сокровищах ее храма. Затем Помпоний вывел гарнизон из города и под страхом смерти запретил солдатам уносить с собою с городских квартир какое бы то ни было имущество, кроме оружия и платья на собственном теле. Затем локрийцам было предложено, чтобы они обходили солдатские квартиры и каждый брал назад свои вещи, какие кто отыщет, а обо всем, чего отыскать не удастся, пусть докладывают претору; объявлено, что свободные граждане Локр, обращенные в рабство вопреки закону и справедливости, могут вернуться по домам, а любой, кто будет этому препятствовать, понесет суровую кару. Затем созывается Народное собрание, и претор извещает локрий-цев, что желающим выступить с обвинениями против Племиния надлежит явиться в Регий, а если кто намерен изобличить самого главнокомандующего, пусть назначат своих уполномоченных, и он, Помпоний, охотно их выслушает.

Локрийцы благодарили претора, римский народ и сенат.

Против Племиния рвались свидетельствовать все, задевать Сципиона не желал никто, не столько в надежде на его признательность и дружбу, сколько опасаясь вражды такого могущественного человека. К тому же, говорили локрийцы, прямой вины за их страдания на нем нет, он только был равнодушен и безучастен к этим страданиям.

Такой ответ очень обрадовал Помпония, избавив его от тягостной необходимости открывать следствие против Сципиона. Отослав в Рим Племиния и главных его сообщников, он отправился в Сиракузы, чтобы собственными глазами увидеть, насколько соответствуют истине слухи о недостойном образе жизни командующего и о распущенности войска.

Очиститься от наветов Сципион решил не словами, а делом. Он собрал в Сиракузы все войско, а весь флот изготовил к плаванию. Назавтра после прибытия претора с советниками он показал им пехотные учения, и суда в гавани разыграли примерный морской бой. Потом посланцев сената повели по оружейным мастерским и хлебным амбарам, и они были в восторге от всего, что увидели, и не скрыли своего восхищения ни от Сципиона, ни позднее, в Риме, от сената. Сенат постановил, чтобы Сципион не откладывал надолго высадку в Африке, но воспользовался бы первым же благоприятным для этого стечением обстоятельств.

Измена Сифака и ее неожиданные последствия.

Сенатское постановление пришлось весьма кстати: обстоятельства складывались так, что медлить с высадкой действительно было нельзя. Дело в том, что карфагенянам удалось восстановить дружбу с царем Сифаком, на верность которого всего больше полагался римский полководец. Гасдрубала, сына Гисгона, связывали с Сифаком обязательства взаимного гостеприимства. (Как Гасдрубал, возвращаясь из Испании, оказался гостем царя впервые и как в царском доме он встретился со Сципионом, уже рассказывалось раньше.) Эти узы Гасдрубал надумал укрепить и предложил нумидийцу в жены свою дочь. Сифак согласился: он слышал стороною, что Софониба, дочь Гасдрубала, очень красива, а среди варваров нет племени более чувствительного к женской красоте, чем нумидийцы. Под шум свадебных торжеств к частному союзу прибавили и общий, государственный: Сифак и карфагеняне обменялись клятвами, что впредь и друзья, и враги будут у них общие.

Но Гасдрубал помнил, что и римлянам Сифак давал такую же самую клятву. Действуя исподтишка, с помощью Софонибы, которую царь полюбил безумной, неистовою любовью, он убедил нумидийца отправить в Сицилию посольство и предупредить Сципиона, чтобы тот не рассчитывал на прежние его обещания и лучше держался бы вдали от Африки, а иначе, мол, придется ему, Сифаку, поднять оружие в защиту своей супруги, дочери карфагенского гражданина, в защиту африканской земли – общего отечества пунийцев и нумидийцев.

Сципион написал ответ, призывая царя одуматься, и поскорее отпустил послов, чтобы цель их приезда не сделалась известна войску. Но нумидийцев видели на городских улицах, видели и подле квартиры главнокомандующего, среди солдат пошли тревожные толки, и Сципион понял, что, скрывая правду, он только помогает ей обнаружиться. И он идет на дерзкий, ничем не прикрытый обман – объявляет на сходке, что Сифак устал ждать и грозит изменою, если римляне не высадятся в самое ближайшее время.

– Впрочем, все готово и у нас, – закончил Сципион, – и потому вот мое решение: весь флот, боевой и грузовой, я сегодня же отправляю из Сиракуз в Лилибей, туда же выступит завтра вся пехота и вся конница, и с помощью богов мы начинаем переправу!

И вскоре все корабли и все воины, сколько ни было их в Сицилии, собрались в Лилибее, и город не мог вместить бесчисленного множества людей, а гавань – судов, и все горели таким желанием попасть за море, словно не на войну их везли, а за наградами и почетными дарами. Но среди многих легионов Сципион выбрал только два, и оба состояли из воинов, уцелевших после разгрома под Каннами. Сципион относился к ним без всякого презрения, напротив – с искренним сочувствием, сознавая, что позорное и нескончаемое свое наказание они терпят незаслуженно, ибо отнюдь не их трусость была причиною катастрофы. Вдобавок едва ли кто в целом войске мог сравниться с ним боевым опытом и умением. Сципион устроил каннским легионам самый придирчивый смотр, и всякого, кто не внушал ему безусловного доверия силою своих рук, проворством ног и крепостью сложения, исключал, а взамен исключенных поставил добровольцев, которых привез с собою из Италии год назад.

Сколько всего войска (считая и вспомогательные отряды союзников) переправил в Африку Сципион, никто в точности не знает, но численность флота известна: сорок боевых судов и четыреста грузовых. Посадка и погрузка закончились быстро и в строгом порядке; воды и провианта взяли на полтора месяца, вареной пищи – на полмесяца. Когда же все матросы и солдаты заняли свое место на борту, командующий разослал по судам приказ, чтобы с каждого корабля на городскую площадь явились начальник, кормчий и по два воина. Через них были переданы последние распоряжения перед отплытием: солдатам хранить образцовую тишину и спокойствие, не слоняться попусту, не затевать ссор и драк, чтобы моряки могли исполнять свои обязанности беспрепятственно; морякам помнить, что средину строя займут грузовые суда, справа их прикроют двадцать боевых под начальством самого Сципиона и его брата Луция, слева – еще двадцать под начальством Гая Лелия и квестора Марка Порция Катбна; ночами на грузовых судах поднимать по одному фонарю, на боевых – по два, корабль же командующего будут отличать от всех прочих три сигнальных огня.

На другой день флот снялся с якоря. Проводить его пришли не только все жители Лилибея, но и посланцы всех сицилийских городов во главе с претором Марком Помпо-нием, наместником острова, пришли и легионеры, которые оставались в Сицилии. Прекрасным и грозным было это зрелище – громадное скопление судов на воде и громадная толпа людей на берегу. Глашатай потребовал молчания, и, когда все умолкли, Сципион произнес молитву и, по старинному обычаю, бросил в море внутренности жертвенного животного. Прозвучала труба; корабли двинулись к выходу из гавани.

Высадка в Африке.

Дул свежий попутный ветер, и земля быстро исчезла из виду. К полудню опустился густой туман, и ветер ослабел. Туман рассеялся только наутро, ветер снова усилился, корабли побежали шибче, и вот уж показался африканский берег. Кормчий доложил Сципиону, что в восьми километрах-от них есть залив, где мог бы поместиться весь римский флот. Но командующий велел искать другую гавань, удобнее и ближе к Карфагену, и плавание продолжалось. Примерно в тот же час, что накануне, опять сгустился туман; он закрыл землю и заставил улечься ветер. До ночи шли на веслах, потом остановились и бросили якоря, чтобы не столкнуться в непроницаемой мгле, сквозь которую не просвечивали даже сигнальные огни на мачтах. Наконец поднялось солнце и разогнало туман.