Классическая мысль - История Рима от основания Города

ТИТ ЛИВИЙ
ИСТОРИЯ РИМА ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА

       Книги I-X: Текст приводится по изданию: Тит Ливий. История Рима от основания города. Том I. Изд-во «Наука» М., 1989. Перевод В.М. Смирина. Комментарий Н.Е. Боданской. Редакторы переводов – М.Л. Гаспаров и Г.С. Кнабе. Редактор комментариев – В.М. Смирин. Ответственный редактор – Е.С. Голубцова.
       Для перевода использованы издания: Titi Livi ab urbe condita libri, rec. W. Weissenborn, Lipsiae, 1871—1878, I—II; Titi Livi ab urbe condita libri, editio akera, quam curavit M. M?ller, Lipsiae, I—II, 1905—1906; Livy with an english translation by B.O. Foster. London, Cambridge Mass., 1920—1940; vol. I—IV.
       Переводчики ставили себе задачей воспроизвести общий облик сочинения Ливия как литературного произведения, без чего невозможно выявить и отношение Ливия к самой истории, к материалу, с которым он работал.
       Комментарий не претендует на полноту. Его главное назначение – помочь читателю понять текст Ливия (для этого потребовались и реальные справки, и пояснения по ходу изложения, и отсылки к другим главам), а также поставить труд Ливия в общий контекст как историографический, так и историко-культурный. Ссылки на других античных авторов (выборочные) даются по общепринятой рубрикации. При ссылках на трактаты Цицерона указываются только книга и параграф, на речи – только параграф. Встречающиеся в тексте даты в квадратных скобках, обозначающие годы до н.э., проставлены редакцией по маргиналиям издания Б.О. Фостера. Комментарий составлен Н.Е. Боданской (кн. I—V) и Г.П. Чистяковым (кн. VI—X).
       Книги XX – XLV: Текст приведен по изданию: Изд-во «Наука» М., 1991. Перевод Ф.Ф. Зелинского. Комментарий В.М. Смирина, Г.П. Чистякова. Редактор перевода и комментариев – В.М. Смирин. Ответственный редактор – Е.С. Голубцова.
       В т. 2 «Истории Рима...» Тита Ливия входят кн. XXI—XXX (так называемая третья декада), посвященные истории Второй Пунической войны. Текст кн. XI—XX не сохранился.
       Для перевода и подготовки к печати использованы издания: Titi Livi ab urbe condita libri / Ed. W. Weissenborn, M. M?ller. Lipsiae, II—III, 1905—1906; Livy with an english translation. London; Cambridge (Mass.). Vol. V. Transl. by B.O. Foster. 1929; Vol. VI—VIII. Transl. by F.G. Moore. 1940—1949, а также; Titi Livi ab urbe condita, XXI—XXV / Rec. T.A. Dorey. Lipsiae, 1971—1976. Перевод кн. XXI, выполненный Ф.Ф. Зелинским, печатается по изд.: Историки Рима / Пер, под ред. С. Маркиша. М., 1970.
       Ссылки на других античных авторов (выборочные) даются по общепринятой рубрикации. При ссылках на трактаты Цицерона указываются только книга и параграф, на речи – только параграф. При ссылках на Флора учитываются обе существующие рубрикации: с разделением на две книги (принята за основную) и с разделением на четыре книги (в скобках). В первом томе все ссылки на Флора давались только по второй из них (в русском переводе А.И. Немировского и М.Ф. Дашковой учтены обе). При ссылках на «Географию» Страбона указываются только книга и страница первопечатного издания; эта система ссылок гораздо более удобна при пользовании русским переводом Г.А. Стратановского (М., 1964), где номера этих страниц проставлены на полях. Встречающиеся в тексте даты в квадратных скобках, обозначающие годы до н.э., проставлены редакцией по маргиналиям издания Б.О. Фостера – Ф.Г. Мура.

Введение

Авторы переводов

      Периохи книг 1—142
      [перевод М.Л. Гаспарова]
      Книга I
      [перевод В.М. Смирина]
      Книга II
      [перевод Н.А. Поздняковой]
      Книга III
      [перевод Г.Ч. Гусейнова]
      Книга IV
      [перевод Г.Ч. Гусейнова]
      Книга V
      [перевод С.А. Иванова]
      Книга VI
      [перевод Н.Н. Казанского]
      Книга VII
      [перевод Н.В. Брагинской]
      Книга VIII
      [перевод Н.В. Брагинской]
      Книга IX
      [перевод Н.В. Брагинской]
      Книга X
      [перевод Н.В. Брагинской]
      Книга XXI
      [перевод Ф.Ф. Зелинского]
      Книга XXII
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXIII
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXIV
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXV
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXVI
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXVII
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXVIII
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXIX
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXX
      [перевод М.Е. Сергеенко]
      Книга XXXI
      [перевод Г.С. Кнабе]
      Книга XXXII
      [перевод С.А. Иванова]
      Книга XXXIII
      [перевод С.А. Иванова]
      Книга XXXIV
      [перевод Г.С. Кнабе]
      Книга XXXV
      [перевод С.А. Иванова]
      Книга XXXVI
      [перевод С.А. Иванова]
      Книга XXXVII
      [перевод С.А. Иванова]
      Книга XXXVIII
      [перевод А.И. Солопова]
      Книга XXXIX
      [перевод Э.Г. Юнца]
      Книга XL
      [перевод И.И. Маханькова]
      Книга XLI
      [перевод В.Н. Чемберджи]
      Книга XLII
      [перевод М.П. Федорова, И.Ф. Макаренкова]
      Книга XLIII
      [перевод Н.П. Гринцера, Т.И. Давыдовой, М.М. Сокольской]
      Книга XLIV
      [перевод О.Л. Левинской]
      Книга XLV
      [перевод О.Л. Левинской]
      Фрагмент XСI книги
      [перевод А.В. Короленкова]

От редакции

      Тит Ливий (59 г. до н.э. – 17 г. н.э.) принадлежит к той блестящей плеяде писателей и поэтов, мыслителей и историков, которых принято относить к так называемому золотому веку древнеримской литературы. Ливий был младшим современником Цицерона, Саллюстия и Вергилия, старшим – Овидия и Проперция, почти ровесником Горация и Тибулла. Сочинения всех этих авторов в течение последних лет были изданы у нас отчасти в новых переводах, отчасти в прошедших проверку временем старых. Настоящее издание, впервые представляющее на русском языке сохранившееся литературное наследие Ливия в столь полном виде, с обширной пояснительной статьей и научными комментариями, призвано восполнить имеющийся пробел.
      Ливий писал диалоги общественно-философского содержания, трактаты по риторике, но все они невозвратно пропали, и мировая слава его основана на единственном сочинении, которое сохранилось далеко не полностью и которое по традиции принято именовать «История Рима от основания Города». Именно его русский перевод и составляет содержание трех томов, ныне предлагаемых вниманию читателя. В своем изначальном виде этот труд охватывал события римской истории от легендарных ее истоков до гражданских войн и установления империи, т.е эпохи, современником которой был автор. Из 142 книг, составлявших грандиозную эпопею, до нашего времени дошло 35 книг – с первой по десятую и с двадцать первой по сорок пятую, освещающие события до 293 и с 219 до 167 г. до н.э. О содержании других книг известное представление дают созданные еще в древности краткие их изложения – «периохи», или «эпитомы». Перевод их также включен в настоящее издание (см. т. III).
      Труд Ливия был оценен как одно из высших проявлений римской духовной культуры уже современниками – восторженные отзывы о нем тянутся через всю эпоху ранней Римской империи. Одного из величайших историков древности видело в нем и Новое время – от Данте и Макиавелли до русских декабристов. Историческая оценка и значение Ливия для наших дней основаны на трех моментах.
      Во-первых, при всех очевидных недостатках, которые в свете современных научных требований обнаруживаются в труде Ливия (отсутствие анализа социально-экономических процессов, некритическое компилирование данных предшествующих историков, почти полное невнимание к подлинным документам, некомпетентность в описании военных действий), он тем не менее остается главным нашим источником по истории республиканского Рима. Большинство фактов, сообщаемых Ливием, находят прямое или косвенное подтверждение в других источниках и могут считаться вполне надежными. Ни один человек – будь то профессиональный историк или любитель, – желающий представить себе историю Рима эпохи царей, Ранней и Средней республики, не может обойтись без сочинения Ливия.
      Во-вторых, при всем однообразии и утомительности многих пассажей «Истории Рима от основания Города», где перечисляются выбранные на данный год магистраты, описываются молебствия богам или повторяются стандартные картины сражений и осад, книга в целом обладает огромной силой художественного воздействия. В античную эпоху Ливия ценили прежде всего за риторическое совершенство повествования. Передать это через две тысячи лет в переводе, тем более выполненном многими переводчиками, удается далеко не всегда. Но, читая настоящую книгу, современный читатель бесспорно почувствует еще одну сторону знаменитого Ливиева красноречия: его мастерство в создании образов – как людей, так и событий. На протяжении уже многих веков в духовное достояние каждого культурного европейца входят созданные Ливием яркие образы людей той эпохи – Брут, Ганнибал, старый Катон, Фабий Максим, воображение поражают исполненные глубокого драматизма сцены самоубийства Лукреции, разгрома римлян в Кавдинском ущелье и т.д. Невозможно представить себе европейскую культурную традицию и без запоминающихся речей – трибуна Канулея к народу, консулярия Фламинина к эллинам, полководца Сципиона к легионам и многого, многого другого.
      В-третьих, Ливий – в большей мере, чем кто либо другой из древних авторов – создатель хрестоматийного величественного и идеального образа древнего республиканского Рима, родины гражданского и воинского героизма, воплощения совершенного общественного устройства, цитадели законности и права. Образ этот находится в кричащем противоречии с непосредственной исторической реальностью: республиканский Рим жил войной и для войны, ненасытно захватывая все новые богатства, все новые города и страны; власть была сосредоточена в руках аристократии, а народ фактически оттеснен от решения государственных дел; законы постоянно и цинично нарушались богачами и власть имущими. И тем не менее образ, созданный Титом Ливием, не был ни выдумкой, ни пропагандистской фикцией, ни наивным заблуждением. Народ Рима действительно выстоял в страшных испытаниях голодом, обезлюдением, истребительными внешними войнами и разрухой, порожденной войнами гражданскими. Римское государство действительно нашло в себе силы веками преодолевать свои внутренние противоречия, развиваться и крепнуть, меняться, непрестанно и чутко откликаясь на требования жизни, и в то же время оставаться самим собой. Созданный Римом конгломерат народов и провинций в конечном счете действительно обеспечил их выживание, определенное развитие их производительных сил и приобщение к более высоким формам цивилизации.
      Созданный Ливием образ великого и вечного Рима не только противоречил действительности, но в ином смысле и соответствовал ей, был отличен от повседневной жизненной практики, но и был с ней неразрывно связан, представлял собой ту особую историческую и духовную структуру, жившую на грани общественной реальности и общественного идеала, которая впоследствии получила название «римский миф». На протяжении тысячи лет жил этот миф в римском историческом предании, внятном каждому гражданину Города с раннего детства, влиял на его поведение, а следовательно, и на судьбы государства. И позже, на протяжении еще многих веков, продолжал он оказывать мощное воздействие на всю культуру Европы, черпавшей в нем примеры сурового патриотизма, верности общественному долгу и самоотверженного служения отчизне.
      Именно в этом – непреходящее общественно-историческое значение книги, к чтению которой, глубокоуважаемый читатель, Вы теперь приступаете. В добрый путь!

* * *

      Настоящее издание подготовлено коллективом переводчиков – филологов-классиков и историков античности. Объем и характер работы, выполненной каждым из членов авторского коллектива, отражен на титульном листе и в содержании отдельных томов. Особо должна быть отмечена роль тех наших коллег, которым не суждено увидеть эту книгу, но без энергии, опыта и знаний которых это издание вряд ли могло бы осуществиться. Речь идет о Марии Ефимовне Сергеенко, выполнившей перевод центральной, третьей, декады «Истории Рима от основания Города», и о Сергее Александровиче Ошерове и Феликсе Наумовиче Арском – именно им принадлежит замысел всего издания, именно ими разработаны его структура и принципы, сформирован первоначальный авторский коллектив. Первый полный русский Тит Ливий навсегда останется данью их светлой памяти.
      Издание осуществлялось в трудных условиях, и авторский коллектив полностью отдает себе отчет в том, что он бы не смог с ними справиться без постоянной дружеской поддержки и помощи как издателей, так и коллег-античников.
      В редактировании переводов принимал участие В.М. Смирин.

РИМ ТИТА ЛИВИЯ – ОБРАЗ, МИФ И ИСТОРИЯ.

      При чтении книги древнеримского историка Тита Ливия, которая по традиции называется «История Рима от основания Города», а тем более после чтения, при обдумывании прочитанного, неизбежно возникает множество вопросов. Прежде всего на каком основании мы можем рассматривать как историческое сочинение – и к тому же как великое историческое сочинение, сохранившее свою славу на протяжении долгих столетий, – книгу, явно не удовлетворяющую требованиям, предъявляемым к любому серьезному исследованию в области истории? Смысл любого серьезного исследования в области истории, как известно, состоит в том, чтобы, сопоставляя и анализируя факты и события прошлого, обнаружить закономерности, их объединяющие, – экономические, социальные, политические, и на этом основании в конечном счете установить то особое место, которое данное общество в данную эпоху занимает в общем развитии человечества. Вполне естественно, что обнаруживаемые таким образом закономерности будут тем лучше характеризовать общество, чем полнее они отражают исходный, глубинный пласт человеческого бытия – самовоспроизводство в процессе труда, отношения, из него возникающие, и условия, в которых оно реализуется. Ничего этого в книге Ливия нет – ни условий жизни народа, ни труда, которым он живет, ни эволюции социальной структуры под влиянием изменений в этих условиях и в этом труде; нет вообще стремления увидеть в описываемых событиях отражение объективных закономерностей, выявить специфику Рима путем сопоставления его истории с историей окружавших его народов и государств.
      Объяснить такое положение привычной ссылкой на донаучный характер исторического мышления той отдаленной эпохи не удается. Именно в ту отдаленную эпоху Марк Порций Катон (или, как часто называли его в Риме, Катон Цензорий) написал исторический труд, где развитие Рима рассматривалось на фоне развития других народностей Италии и в связи с ним; Полибий прослеживал, как в судьбе Рима проявлялись самые общие закономерности общественного развития, – труд его, посвященный прежде всего Риму, не случайно назывался «Всемирная история»; Варрон и Плиний Старший создали энциклопедии римской жизни, где существование народа описывалось на всех уровнях и со всех сторон, от приемов повседневного труда до сохранившихся с незапамятных времен и пронизывавших быт архаических обычаев и верований; Тацит считал главной целью своих исторических сочинений «узнать не только внешнее течение событий, которое по большей части зависит от случая, но также их смысл и причины» (История, I, 4, 1). Ничего этого Ливий не стал делать не потому, что не мог, а потому, что ни к чему подобному не стремился; он написал такую книгу, которую хотел написать, и рассказал такую историю Рима, которая была, по его убеждению, историей в самом прямом и значительном, в единственно подлинном смысле слова. Можно ли оправдать его понимание истории с точки зрения современного научного на нее взгляда, которому это понимание столь явно противоречит?
      Пусть труд Ливия несовершенен в методологическом и научно-исследовательском отношении, можно ли по крайней мере опираться на него в том, что касается достоверности излагаемых фактов, полноты в освещении исторических обстоятельств, компетентности в их трактовке? Может ли, другими словами, сочинение Ливия играть роль надежного исторического источника? Ответ на этот вопрос неоднозначен. «Основным нашим источником по истории Рима республиканского периода являются фундаментальные анналы Тита Ливия, условно называемые „Историей Рима от основания Города”», – пишет советский историк , и правота этого суждения бесспорна. Общий ход и основные события римской истории от легендарных начал Города до середины II в. до н.э. известны нам главным образом из Тита Ливия, и сведения, им сообщаемые, чаще всего находят себе подтверждение в других источниках. Труд Ливия дошел до нас не полностью; утрачены все его части, относившиеся к событиям второй половины II в. до н.э., к предсмертному кризису Республики, гражданским войнам и становлению принципата. Представим себе на минуту, что сохранившиеся части разделили судьбу последующих, трудно даже вообразить, какой скудной и отрывочной предстала бы перед нашими глазами история Рима эпохи Ранней и Средней республики. Нет, Ливий – важный источник. Но источник совсем особого рода.
      Для каждого историка аксиома, что в основе его работы должны лежать факты, что соответственно первая его обязанность – сличить сочинения предшественников и объяснить противоречия между ними; восходя от них все дальше к свидетельствам современников анализируемых событий, очертить круг первичных источников, обнаружить максимум объективных данных, сопоставить их, отобрать наиболее надежные и затем выявить связь между ними без предвзятости и произвола, ибо, как писал один из патриархов исторической науки нового времени, «когда серьезно, с искренней преданностью истине, по возможности полно обследованы первичные источники, позднейший анализ может уточнить отдельные частности, но исходные данные неизменно найдут в нем свое подтверждение, поскольку истина всегда одна» .
      Вся эта система аксиом для Ливия как бы не существует. В сохранившейся части «Истории Рима от основания Города» названы двенадцать авторов, чьими сочинениями он пользовался, но задачу свою наш историк видит не в сопоставительном анализе этих сочинений с целью реконструкции подлинного или во всяком случае самого вероятного хода событий, а в изложении разного рода мнений самом по себе. Сказав, например, что сенат в 204 г. решил направить для встречи доставленного в Рим изображения богини Кибелы самого добродетельного гражданина и избрал для этой цели Публия Сципиона, Ливий считает необходимым добавить: «Какие его достоинства побудили сенат принять это решение? Я охотно бы передал потомству мнение писателей, близких по времени тем событиям, но не хочу прерывать повествование собственными догадками о том, что осталось скрытым в глубине древности» (XXIX, 14, 9). В другом месте (IV, 23, 1) Ливий говорит о едином первичном источнике, которым пользовались два его предшественника, сформулировавших на этой общей основе две разные версии одного и того же события; первичный источник этот Ливию известен, но самостоятельно интерпретировать его для определения более вероятной версии он отказывается. Мысль о том, что «истина всегда одна», ему явно чужда.
      Подобная установка определяет и метод работы Ливия. Он состоит в компилировании сочинений предшественников подчас даже без стремления зачистить швы между ними и расположить свои выписки в продуманном порядке. Так, рассказывая в XXXVI кн. о войне, которую римляне вели в Малой Азии и Греции против царя Антиоха в 191 г., Ливий следует Полибию. В гл. 21 он отступает от Полибия и вводит другой источник – по всему судя, римского историка Валерия Антиата, на которого вскоре ссылается (гл. 36, 38 и др.), – заимствуя из его сочинения впечатляющее описание маршрута, который Катон, будущий консул, цензор и один из главных героев римской истории, проделал из Греции в Рим, дабы рассказать сенату о римских победах над Антиохом. Но, начав пересказывать Антиата, Ливий не останавливается после нужного ему эпизода, а продолжает еще некоторое время следовать этому источнику. Так, в текст той же гл. 21 попадают упоминания о Луции Корнелии Сципионе, который в эти же дни вернулся из Испании и явился в сенат, когда Катон уже выступал, а потом вместе с Катоном отчитывался на сходке, – упоминание, весьма косвенно связанное с основной линией повествования, и тут же – фраза, не имеющая ни к Антиоховой войне, ни к Катону, ни даже к Сципиону уж никакого отношения, об «овации» бывшего претора Марка Фульвия Нобилиора, который двумя годами раньше захватил множество трофеев в Испании и теперь торжественно вступал с ними в Рим. Кончив выписку, Ливий возвращается к основной линии своего повествования и... через несколько страниц (в гл. 39) снова рассказывает теми же словами об «овации» Фульвия Нобилиора, теперь только оказавшейся на своем месте.
      Ливия, как видим, не слишком заботит ни надежность используемых сочинений, ни логическая стройность повествования. Но и этого мало – он, как ни странно, игнорирует подчас факты и документы, казалось бы, вполне ему доступные и для его повествования необходимые. Древний договор Рима с Карфагеном открывает целую эпоху в неизменно важной для обоих государств борьбе за господство в Западном Средиземноморье; Полибий, прекрасно известный Ливию и широко им используемый, приводит текст этого документа (III, 22) – наш историк его как бы не замечает. Краеугольное значение для истории отношений римлян с италийцами, для выработки принципов римского гражданства, а тем самым для понимания всего механизма романизации имел договор с латинскими городами, заключенный консулом Спурием Кассием в 493 г. Ливий его знает, знает даже, что он выбит на медной колонне (II, 33, 9), но не только не передает его текст, а и вообще упоминает о нем между прочим, явно не придавая ему никакой важности. Такие примеры можно умножить.
      Подобное отношение исторических писателей Древнего Рима к фактическому материалу давно уже было отмечено учеными. Один из них хорошо сформулировал его причины: «Подход римских историков к материалу направлен не на изображение фактов, с тем чтобы основать на них познание общих и частных процессов, а, напротив того, на выведение фактов из господствующей идеи, которая определит их подбор и форму <...> Факт сам по себе лишен доказательного смысла. Современное требование верности фактам было бы римским писателям совершенно непонятным» . Это в общем вполне правильное объяснение не устраняет тем не менее многих вопросов. Как согласовать описанное отношение к фактам с той ролью важнейшего исторического источника, которую сочинение Ливия бесспорно играет? И если все дело состояло в том, чтобы подбирать факты без критической их проверки, лишь для подтверждения априорной идеи, то чем же были заполнены десятилетия упорного повседневного труда Ливия, чем вызывалось чувство изнеможения, почти отчаяния, от непосильности взятого на себя бремени, о котором Ливий пишет порой с такой искренностью (XXXI, 1), на что оказалась потраченной вся его долгая жизнь – жизнь единственного в Риме классической поры профессионального историка?
      Наконец, ряд вопросов возникает в связи с противоречиями в оценке Ливия последующими поколениями. Большинство римских писателей первого столетия принципата оценивали его исторический труд очень высоко, особенно отмечая присущие автору яркость изложения и непредвзятость оценок . В рецепциях эпохи Возрождения и классицизма, вплоть до начала прошлого столетия, царит тот же тон. Данте был убежден, что Ливий вообще никогда и ни в чем не ошибался , а Петрарка и Макиавелли, Корнель и Жак-Луи Давид, якобинцы и декабристы видели в его труде историческое сочинение высшего порядка, поскольку оно характеризовало не частности и отдельные события истории Рима, а ее общий дух и нравственно-патриотический смысл. Парадоксальным на первый взгляд образом именно этот характер рассказанной Ливием эпопеи, вызывавший в течение нескольких веков восторг поэтов, мыслителей и революционеров, обусловил прямо противоположную ее оценку учеными-исследователями прошлого века. «Историческим сочинением в подлинном смысле слова, – писал Теодор Моммзен, – летопись Тита Ливия не является» . Такой проникновенный знаток римской литературы, как В.И. Модестов, во многих отношениях бывший принципиальным противником Моммзена, в оценке Тита Ливия оказался полностью солидарен со своим антагонистом . Мысль своих предшественников подтверждает исследователь следующего поколения: «Ливий не исторический исследователь, а исторический писатель» . Подобное восприятие Тита Ливия и его сочинения преобладает и в наши дни.
      Вряд ли разумно пытаться решить обнаруживающееся таким образом противоречие альтернативно: выбрать одну из этих точек зрения в качестве верной и отбросить другую как неверную. Возрождение, классицизм, Просвещение глубоко укоренены в античной культуре, пронизаны ее духом, и основы подлинного понимания истории Греции и Рима заложили люди этих эпох – им можно и нужно верить. Но не меньшего доверия заслуживают и выводы, добытые положительной наукой последних полутора столетий, опирающиеся на данные археологии, эпиграфики, ономастики, исторической статистики и демографии, истории религии, сравнительного языкознания, – выводы, без всякого сомнения заставившие по-новому взглянуть на события, описанные Ливием, и на общий характер рассказанной им эпопеи. Единственно плодотворный путь в этих условиях может состоять лишь в том, чтобы рассматривать описанное противоречие не как контраст правильного и неправильного, а как свидетельство существования двух разных типов познания истории – дискурсивно-аналитического, основанного на реконструкции отдельных компонентов исторической действительности и на объективной, т.е. идущей извне, критике максимально разнородных источников, и художественно-целостного, направленного на воссоздание единого образа исторического бытия народа и эпохи – образа, который жил в их самосознании и сохранился в памяти столетий. Если так, то как соотносятся эти два типа познания между собой? Если в творчестве Ливия представлен второй из них, то как это характеризует его труд с точки зрения исторической истины? Является ли она действительно монополией аналитической дискурсии и открыта лишь объективному стороннему взгляду или от такой дискурсии и от такого взгляда ускользает какое-то важное слагаемое исторической жизни, без которого неполным остается и все познание нашего прошлого?

1

      В литературоведческих работах принято рассматривать прологи к сочинениям древних историков как дань риторической традиции и считать, что они не столько выражают намерения и мысли автора, сколько комбинируют некоторое число общераспространенных устойчивых мотивов. В случае Тита Ливия дело обстоит сложнее. Формулируя в прологе задачи задуманного труда, он писал: «Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий – дома ли, на войне ли – обязана держава своим зарожденьем и ростом; пусть он, далее, последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и наконец стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах». Сформулированное здесь представление, согласно которому расширение владений и накопление богатств привели римлян к моральной деградации, все это в совокупности вызвало гражданские распри и войны и, наконец, предсмертный кризис республики, действительно может рассматриваться как общее место римской историографии . Оно было известно задолго до Ливия, десятилетием раньше него на подобной «теории упадка нравов» основывал свои сочинения Саллюстий, полустолетием позже – Плиний Старший, еще полустолетие спустя – Тацит. Однако, если перевести рассуждение Ливия, его предшественников и преемников с языка древней риторики на язык научного анализа, перед нами окажется отнюдь не набор риторических фигур, а предельно обобщенное, но вполне объективное описание реального исторического процесса – возникновения и развития кризиса римской гражданской общины во II—I вв. до н.э., и Ливий в своем труде стремился – пусть на риторический лад – этот процесс отразить.
      Кроме такой задачи, однако, Ливий формулирует в том же прологе и сверхзадачу: «отвлечься от зрелища бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение» и «увековечить подвиги главенствующего на земле народа». Бедствия и деградация должны предстать «в обрамлении величественного целого»; каков бы ни был моральный упадок, и сегодня «военная слава римского народа такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима», и «не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и высоко чтили бы бедность и бережливость». Речь поэтому идет не о том, вернее, не только о том, чтобы отразить реальный процесс – противопоставить былой расцвет нынешнему упадку; речь идет, кроме того, о создании мажорной общей, совокупной характеристики, о том, с чем Рим вправе достойно предстать перед судом истории. Противоречие между задачей и сверхзадачей было очевидно, и если решение задачи требовало освоения хроники государственной жизни на протяжении ряда столетий – дело грандиозное само по себе даже при самом выборочном подходе к фактам, то решение сверхзадачи предполагало иной подход, связанный с первым, но ему не тождественный, – создание единого монументального образа римского народа, его государства и его истории предполагало, помимо хроникального, эпический регистр повествования. Белинский был прав, видя в Ливии «истинного и оригинального Гомера» римлян .
      Сосуществование в «Истории Рима от основания Города» двух регистров повествования – хроникального и образного – и ориентация автора на второй из них ощущается при первом же чтении. Читатель, если он не специалист по древней истории, невольно отвлекается от бесконечных перечней консулов и преторов, от монотонно повторяющихся сообщений об очистительных или благодарственных молебствиях и объявленных войнах, от риторически трафаретных описаний сражений и осад. Но ведь наряду с ними книга изобилует и теми страницами, которые навсегда вошли в культуру Европы и которые и сегодня берут за душу: крупные, резко очерченные фигуры – первый консул Брут, Камилл, Сципион Старший, Фабий Максим; исполненные глубокого драматизма сцены – самоубийство Лукреции, разгром и позор римлян в Кавдинском ущелье, казнь консулом Манлием своего нарушившего воинскую дисциплину сына; надолго запоминающиеся речи – трибуна Канулея к народу, консулярия (так называли в Риме человека, однажды уже бывшего консулом) Фламинина к эллинам, полководца Сципиона к легионам.
      Ощущение такой как бы двусоставности повествования имеет объективные основания. Труд Тита Ливия возник на скрещении двух историографических традиций – понтификального летописания и младшей анналистики, и каждый из отмеченных тонально-стилистических регистров восходит к одной из этих традиций. Жрецы-понтифики вели в Риме особые календари, в которые кратко записывались основные события, происшедшие в тот или иной день, или тексты государственных документов, в этот день обнародованных. Постепенно эти календарные записи образовали своеобразную хронику официальной – государственной и религиозной – жизни Города, так называемую Великую летопись, которая была опубликована целиком в 80 книгах в 123 г. понтификом Публием Муцием Сцеволой. До наших дней Великая летопись не сохранилась, но многие древние писатели оставили о ней более или менее подробные отзывы, дающие возможность судить о ее содержании и стиле. Главным в ней были списки должностных лиц (магистратов) и хроника памятных событий ; особое внимание уделялось природным явлениям с точки зрения их влияния на урожай и исходя из возможности истолковать их как указание на волю богов . Свои записи понтифики вели строго хронологически и только называли события, не описывая их ; стиль их был предельно деловым и жестким, без всяких литературных украшений. «Летописи великих понтификов, – писал Цицерон, – самые сухие книги из всех, какие могут быть» .
      Хроникальный регистр Ливиева рассказа ориентирован на канон Великой летописи. Этого не скрывал сам историк (XLIII, 13, 1—2), к тому же выводу привели многочисленные ученые разыскания нового времени . В большинстве сохранившихся книг «Истории Рима от основания Города» описание событий каждого года заканчивается выборами магистратов и ритуальными процедурами жрецов, каждого следующего – открывается сообщением о вступлении магистратов в должность и распределении провинций, о призыве в армию, очистительных обрядах, приеме посольств. По завершении этих дел в столице консулы отправляются в предназначенные им провинции, и повествование обращается к обстоятельствам и событиям вне Рима; в исходе года кратко характеризуется следующий цикл официальных мероприятий. Хорошим образцом подобной хроники могут служить, например, главы 8 и 9 XXXII книги, да и многое, многое другое.
      Но хроника жизни Города сама по себе не складывалась в эпический образ «главенствующего на земле народа». Он располагался где-то глубже эмпирии и требовал другого типа повествования. Он также был подготовлен – на этот раз некоторыми предшественниками Ливия, создавшими в Риме историографическую традицию, которая сосуществовала с летописной и постепенно вытесняла ее. Традиция эта получила в истории литературы название «анналистики». В нее входили исторические сочинения, сохранившиеся лишь в отрывках, но известные нам, кроме того, по позднейшим многочисленным отзывам и упоминаниям. Ливий широко использовал эти сочинения и, следуя своему обычному методу, во многом из них компилировал «Историю Рима от основания Города». Семь раз, например, ссылается он на протяжении первой декады на «Анналы» Лициния Макра, который жил в первой половине I в. до н.э. и в своем сочинении, состоявшем не менее чем из 17 книг, рассказывал о событиях римской истории от Ромула до своего времени. Еще более интенсивно использовал Ливий другого анналиста – Валерия Антиата при описании Второй Пунической войны: в посвященной ей третьей декаде содержится 35 ссылок на этого автора, жившего примерно тогда же, когда Макр, и оставившего огромное сочинение, самое малое – в 75 книгах, также называвшееся, скорее всего, «Анналы» и охватывавшее римскую историю от ее легендарных начал до 90 г. Есть у Ливия ссылки и на других анналистов. Ливий заимствовал у этих авторов много фактического материала, а сплошь да рядом и его освещение, но нам сейчас важнее другое: анналисты представляли определенный этап в развитии историографии, на котором складывалось новое, при всех внутренних противоречиях относительно целостное понимание характера и смысла исторического сочинения, и, как бы Ливий ни относился к тому или иному из них, работая над их «анналами», он проникался этим новым пониманием, ибо оно полнее соответствовало главной задаче, им перед собой поставленной.
      Понимание это ясно выражено в сохранившемся отрывке из пролога к сочинению младшего анналиста Семпрония Азеллиона: «Основное различие между теми, кто предпочел оставить нам летопись, и теми, кто пытался описать деяния римлян, состоит в следующем: в летописи указывается лишь, что произошло в течение каждого года, так что автор ее пишет как бы дневник или то, что греки называют „эфемериды“. Мне же кажется, что просто сообщать о случившемся недостаточно – надо показать, каким образом оно произошло и какие намерения за этим стояли... Летопись не может побудить людей мужественных и энергичных к защите отечества, а более слабых – толкнуть на какой-то поступок, пусть даже опрометчивый. Писать же, при каком консуле началась война, а при каком кончилась, кто по окончании ее вступил в Город триумфатором и что именно на войне содеяно, не упоминая ни о постановлениях, принятых тем временем сенатом, ни о внесенных законопроектах, ни о замыслах, которыми при всем этом руководствовались, – значит развлекать мальчиков занимательными побасенками, а не писать историю» .
      Программа, здесь изложенная, сводится, как видим, к нескольким пунктам. Главное в историческом сочинении не перечисление фактов, дат и лиц, а обнаружение смысла событий и замыслов тех людей, которые их вызвали. Этот смысл и эти замыслы обнаруживаются в деятельности государства, рассмотренной как целое, а не только в связи с походами и завоеваниями. Значение возникающей таким образом картины и тем самым исторического труда в целом не столько информативное и прикладное, сколько патриотическое и нравственное. Подобная цель не может быть достигнута посредством летописания и требует исторического повествования иного типа. Важная характеристика последнего должна, по-видимому, состоять в преодолении сухости протокольных записей понтификальной летописи и создании ярких, живых и волнующих литературных описаний – без них нельзя было ни представить, «каким образом оно произошло», ни «побудить людей мужественных и энергичных к защите отечества».
      Большинство анналистов не во всем сумели выполнить намеченную здесь программу, особенно в том, что касалось стиля. Одни, как Валерий Антиат, в погоне за эффектом вводили явно выдуманные детали: бессовестно преувеличивали число убитых врагов и преуменьшали потери римлян; другие, как Целий Антипатр, отличались «грубой силой и необработанным языком»; Лициний Макр «при всей своей многоречивости обладал некоторым остроумием, но черпал его не в изысканных сочинениях греков, а в книжицах латинских авторов» ( Цицерон. О законах, 1, 6). Ливий видел все эти недостатки и даже о своем излюбленном Антиате писал порой с раздражением и насмешкой (XXX, 19, 11; XXXIII, 10, 8). Но видел он и нечто другое: как тщательно они выбирали казалось бы неприметные эпизоды, способные представить душевное величие римлян , как разворачивали в небольшие яркие оценки ходившие в народе рассказы о суровых нравах, царивших в древних римских семьях . Эти-то импульсы, шедшие из традиции анналистики, и обусловили второй регистр в повествовании Ливия – тот, который мы выше назвали образным. Наиболее явственно он реализуется в «Истории Рима от основания Города» в двух формах – в описании сцен народного подъема и в речах.
      Сцен единения народа в моменты патриотического подъема или религиозного одушевления, его сплочения перед лицом опасности, нависшей над государством, в сочинении Ливия бесконечное множество. Социальные или политические конфликты отступают в такие дни на задний план и оказываются преодоленными, «снятыми». Такова, например, сцена, когда при приближении к Риму армии вольсков в 395 г. (II, 24) из долговых тюрем были освобождены заключенные – они составили отдельный отряд, который прославился своей особой доблестью. Таково описание празднеств после победоносного завершения Второй Пунической войны в 201 г., когда ветеранам были розданы земельные участки, устроены Римские игры и трехдневные Плебейские игры, а «эдилы распределили среди граждан множество зерна, привезенного из Африки Публием Сципионом, по четыре асса за меру, заслужив честной и справедливой раздачей всеобщую благодарность. Состоялись и Плебейские игры... по случаю этих игр был устроен пир Юпитеру» (XXXI, 4, 6). Особенно выразительна картина избрания Корнелия Сципиона в курульные эдилы в 214 г. (XXV, 2), да и многие другие.
      Той же цели служат речи, которые Ливий вкладывает в уста персонажей. В сохранившихся 35 книгах содержится 407 речей, во всех 142 книгах их должно было быть, следовательно, 1650, и занимали они самое малое около 12 процентов текста. Речи образуют непосредственно ощутимый важный элемент повествования не только по месту, которое они в нем занимают, но прежде всего по своему значению, порождая то впечатление возвышенной обобщенно идеализированной исторической реальности, которое Ливий стремился создать. Чтобы пережить это впечатление, достаточно перечитать, например, речи Фурия Камилла к народу о недопустимости переноса столицы в Вейи (V, 51—54) или речь Фабия Максима против плана Сципиона открыть военные действия в Африке (XXVIII, 40—42).
      Речи в исторических сочинениях древних авторов не воспроизводили подлинный текст речей, реально произнесенных. Это явствует из признаний самих античных писателей ; из сопоставления (там, где сохранилась такая возможность) текста речи, приводимого историком, с эпиграфическим памятником ; из физической невозможности произнести в обстоятельствах, в которых подчас находятся персонажи, те длинные и сложные монологи, что приписывает им автор . Речи, таким образом, относятся к художественно-образной сфере творчества древнего историка. Из этого бесспорного положения постоянно делался и делается вывод, казавшийся абсолютно естественным: представляя собой «свободную композицию самого историка» , речи должны рассматриваться не как исторический материал, а как своего рода риторическое упражнение: «Все речи в „Истории” Ливия вымышлены. Действительных речей он в свое повествование не вводил, восполняя собственным воображением недостаток документального материала» .
      Рассмотрение речей в римских исторических сочинениях вообще и в «Истории Рима от основания Города» в частности в более широком контексте не подтверждает столь прямолинейной их оценки. Государственные деятели в Риме сами записывали свои речи, которые затем широко распространялись в обществе ( Цицерон. Письма к Аттику, IV, 2); так обстояло дело и во времена Ливия (там же, VI, 3), и в некоторые более ранние периоды, им описанные (XLV, 25, 3) . Поэтому никак нельзя допустить, чтобы историк вкладывал в уста своим персонажам речи, выражавшие лишь его, историка, воззрения и трактовавшие события по-иному, нежели в оригинальном тексте, бывшем у всех на руках. В тех случаях, когда речь исторического персонажа дошла до нас и в изображении историка, и в эпиграфическом тексте, сличение обоих вариантов помогает более полно выяснить принципы построения речей в сочинениях римских авторов. Классический случай такого рода – упомянутая выше речь императора Клавдия о допущении галлов в сенат в «Анналах» Тацита (XI, 24). Текст ее принадлежит, разумеется, Тациту, но отличается он от оригинала лишь в двух отношениях: развиты положения исходного материала, Тациту наиболее близкие, и переработан стиль источника в соответствии с литературно-эстетическими установками писателя для придания речи яркости, силы, ораторской убедительности; общая мысль, основная аргументация и (насколько можно судить по сильно поврежденному эпиграфическому тексту) построение сохранены. Переработка такого рода никоим образом не была созданием «фикции» на месте «действительной речи». Противоположность «вымышленного» и «действительного», «воображения» и «документального материала» здесь упразднена. Воссозданы подлинные голоса прошлого, но в том единственном виде, который в глазах римлян придавал смысл самому сохранению памяти о человеке или событии, – в совершенной художественной форме , ибо только так их образ становился «долговечнее меди» . О том, что Ливий именно так рассматривал воссоздаваемые им речи своих персонажей, свидетельствуют и его собственные слова, и оценки других римских писателей, говорит и сличение созданных им переложений с другими источниками.
      Упомянув о выступлении Катона Цензория в сенате в 167 г., Ливий пишет, что, поскольку речь эта сохранилась в письменном виде и входит в пятую книгу Катоновых «Начал», он не хочет «воссоздавать подобие (simulacrum, т.е. образ, призрак, копия в другом материале. – Г. К.) красноречивого мужа, перелагая речь, им произнесенную (XLV, 25, 3). Связь между переложением, т.е. стилистической обработкой речи, и воссоздаваемым образом ее автора устанавливается здесь непосредственно. Об этой же связи говорил Квинтилиан: «Просто невозможно выразить, до какой степени речь каждого соответствует у Ливия и обстоятельствам, и образу человека (cum rebus tum personis accomodata sunt)» (Наставление в ораторском искусстве, X, 1, 101). О том, как все это выглядело конкретно, можно судить на основании следующего эпизода. В 188 г. народный трибун Петилий предъявил братьям Сципионам обвинение в том, что они якобы присвоили 500 талантов серебра, полученных в виде контрибуции от царя Антиоха после победы над ним римлян. Командующим в этом походе числился Луций Сципион, но цель обвинения состояла в том, чтобы скомпрометировать не столько этого довольно заурядного сенатора, сколько его знаменитого брата Публия, победителя Ганнибала. Поэтому и с ответом на обвинение трибуна выступил в народном собрании не Луций, а Публий. По воле случая собрание пришлось на годовщину битвы при Заме, в которой римляне под командованием Публия Сципиона нанесли Ганнибалу решающее поражение. Текст речи известен по позднему изложению ( Авл Геллий. Аттические ночи, IV, 18, 3), восходящему, однако, как можно предполагать, к источнику, близкому событиям, и выглядит следующим образом: «Я припоминаю, квириты, что сегодня – тот день, в который я в крупном сражении победил на африканской земле пунийца Ганнибала, заклятого противника вашей власти, и тем даровал вам победу. Не будем же неблагодарны к богам; оставим, по-моему, этого мошенника (т.е. обвинителя – трибуна Петилия. – Г. К.) здесь одного и пойдем скорее возблагодарить Юпитера Всеблагого Величайшего» .
      А теперь посмотрим, во что превращает этот текст Тит Ливий. «Обвиняемый, вызванный в суд, с большой толпой друзей и клиентов прошел посреди собрания и подошел к Рострам. В наступившей тишине он сказал: „Народные трибуны и вы, квириты! Ныне годовщина того дня, когда я счастливо и благополучно в открытом бою сразился в Африке с Ганнибалом и карфагенянами. А потому справедливо было бы оставить на сегодня все тяжбы и ссоры. Я отсюда сейчас же иду на Капитолий поклониться Юпитеру Всеблагому Величайшему, Юноне, Минерве и прочим богам, охраняющим Капитолий и крепость, и возблагодарю их за то, что они мне и в этот день и многократно в других случаях давали разум и силы достаточно служить государству. И вы, квириты, те, кому это не в тягость, пойдите также со мною и молите богов, чтобы и впредь были у вас вожди, подобные мне. Но молите их об этом, только если правда, что оказывавшиеся вами мне с семнадцати лет и до старости почести всегда опережали мой возраст и я своими подвигами превосходил ваши почести”. С ростр он отправился на Капитолий. Вслед за Сципионом отвернулось от обвинителей и пошло за ним все собрание, так что наконец даже писцы и посыльные оставили трибунов. С ними не осталось никого, кроме рабов-служителей и глашатая, который с ростр выкликал обвиняемого» (XXXVIII, 51).
      Мы получаем таким образом предварительный ответ на вопросы, изначально возникающие при чтении Тита Ливия. Приведенные его высказывания, неровность повествования, в котором рядом с сухой хроникой звучат патетические речи, разворачиваются картины единения и духовного подъема народа, отношение историка к своему труду как к художественной проповеди патриотизма и верности римской славе – все это объясняет и ограниченный охват материала, и избирательное отношение к фактам, а подчас и невнимание к ним, и недостатки, обнаруженные в труде Ливия научной критикой нового времени. Он преследовал лишь одну цель – создать монументальный, рассчитанный на века образ римского государства в его историческом развитии и отбрасывал все, непосредственно с этой целью не связанное. Но для понимания и оценки таким образом ориентированного исторического сочинения важно определить, каково происхождение и каков смысл самой этой цели – представить историю Рима в виде образа его народа и государства. Если подобная установка отражает субъективные вкусы автора и особенности его художественного дарования, то она принадлежит целиком литературно-стилистической сфере, и познание истории как таковой, фактическая точность и полнота материала принесены ей в жертву; если же установка на создание обобщенного художественного образа народа и государства обусловлена объективным характером эпохи, сформировавшей Ливия и его эпопею, обусловлена историческим опытом, пережитым им биографически, т.е. вызвана к жизни фактически самой историей Рима, то образная структура книги представляет собой порождение и отражение этой истории, а следовательно, и особую форму ее познания.

2

      Тит Ливий появился на свет в 59 г. в городе Патавии на севере Италии в семье зажиточных местных граждан. Год его рождения был ознаменован несколькими событиями, в которых обнаружилась магистральная тенденция римской политической жизни той эпохи. Консулом на этот год стал патриций Гай Юлий Цезарь, до того связанный с заговором Катилины – крупнейшим выступлением разнородных общественных сил, объединившихся в борьбе с сенатской республикой, ее порядками и ее системой ценностей. Заговор был сорван, руководители казнены или убиты в сражении, но не было никаких сомнений, что Цезарь будет искать более гибкие и эффективные пути, чтобы продолжить их дело. В этом убеждали те методы, которыми он добился консульства, и те люди, на которых он опирался. Победу на выборах ему обеспечил союз, который он заключил с двумя влиятельными политическими деятелями Рима – полководцем Помпеем и архимиллионером Крассом, союз, вошедший в историю под наименованием Первого триумвирата. За Помпеем стояла армия; Красса поддерживали откупщики и богачи, входившие в Риме в особое сословие всадников. Выборы принесли победу Цезарю: Красс подкупил всех и вся, а ветераны Помпея явились в народное собрание со спрятанными под одеждой кинжалами. И сам союз трех частных лиц с целью навязать государству выгодные им решения, и методы, которыми они пользовались, были бесспорно, явно и как бы даже демонстративно антиконституционными, направленными на разрушение существовавшего в Риме республиканского строя.
      Каждое дело требует соответствующих ему людей. Для дела триумвиров особенно подходил молодой аристократ Публий Клавдий Пульхр. В Риме он приобрел скандальную известность после того, как в декабре 62 г., переодевшись женщиной, проник в дом, где римские матроны совершали обряды в честь Доброй Богини – то был чисто женский праздник, и появление на нем мужчины было величайшим оскорблением римских святынь; от судебного приговора Пульхр сумел отвертеться, подкупив одних членов суда и договорившись с другими. Позже он пытался взбунтовать население греческого города Антиохии, а вскоре объявился в Цизальпинской провинции на севере Италии, где прославился вымогательствами; в довершение всего в Городе косо поглядывали на противоестественную близость его с сестрой, которую оба всячески афишировали. Вот такого-то человека триумвиры и решили сделать опорой своей власти в Риме, проведя его на 58 г. в народные трибуны, т.е. на должность, дававшую лицу, которое ее занимало, большое влияние на низшие слои римского населения. Трибуном по закону и по смыслу этой должности не мог быть патриций, Пульхр с помощью того же Цезаря добился перехода в плебеи, стал произносить свое древнее аристократическое имя Клавдий на простонародный лад – Клодий и был избран трибуном. В качестве трибуна он превратил уличные сообщества беднейших граждан в своего рода штурмовые отряды, терроризировавшие его противников, дезорганизовывавшие общественную жизнь и не оставлявшие камня на камне от некогда величественного здания римской Res Publica, если понимать под ней, как понимали римляне, не только государственный строй, но прежде всего уклад жизни, тип отношений, систему нравственных норм. Несколькими годами позже он был убит в случайной драке рабами своего врага Анния Милона – человека противоположной, сенатской, партии, но во всем остальном мало чем отличавшегося от Клодия: распад республиканской общественной морали шел стремительно и захватывал самые разные политические силы.
      Жизнь римлянина перед тем, как он достигал человеческой и гражданской зрелости, делилась на несколько семилетних циклов. На протяжении первого он считался “infans”, т.е. «лишенным дара слова» и постоянно находился дома под присмотром матери, с 7 до 14 лет назывался “puer” – «мальчик», приобретал трудовые навыки, закалялся физически, обучался в школе или дома; на 15-м году он снимал медальон-ладанку, знак детства, надевал тогу взрослого человека и начинал именоваться непереводимым словом “iuvenis”, смысл которого состоял в том, что человек уже принимает участие в гражданской жизни, но еще в качестве ученика, наблюдателя, спутника и помощника кого-либо из государственных деятелей, стоит на пороге самостоятельного участия в жизни общины, но порога этого еще не переступил; по завершении третьего цикла чаще всего женились и (или) уходили в армию. Наконец, с 21 года до 28 лет мужчина рассматривался как “adulescens” – «набирающий полную силу»; он уже мог занимать младшие магистратуры, хотя и не обладал еще подлинным общественным весом и влиянием. В биографии Ливия эти периоды удивительно точно совпадают с определенными фазами исторического кризиса Римской республики, а переход от одного семилетнего цикла к другому – с решающими переломами в этом процессе. Жизнь историка Рима складывалась на фоне римской истории и в ее ритме.
      По завершении консульства Цезарь получил в управление земли от реки По до Роны и использовал эту территорию как плацдарм для длившихся семь лет ежегодных походов против кельтских племен, населявших области к северу от вверенных ему провинций. Отношения командующего с армией в Древнем Риме строились на совершенно иной основе, чем в позднейшие эпохи, а тем более в наши дни. Командующий распоряжался добычей, и если он обеспечивал солдатам возможность обогатиться, а они ему – возможность победоносно завершить кампанию и справить триумф, то между ними устанавливались отношения, которые не прекращались и после завершения кампании и демобилизации, – командующий стремился обеспечить легионеров землей, они голосовали за него при выборах магистратов. Цезарь, талантливый, стремительный, неутомимый, поразительно умевший придавать своему аристократизму староримские простонародные черты, полно и точно реализовал те возможности, которые ему предоставляли традиции римского воинства. После семи лет походов он оказался полновластным хозяином бесконечно преданной ему огромной армии, и когда сенат отказался выполнить продиктованные им требования, Цезарь перешел пограничную речку Рубикон и ввел свои войска в Италию. Они миновали тихий патриархальный Патавий, и когда Ливий из «лишенного дара слова» дитяти становился «мальчиком», в Риме вспыхнула гражданская война. Она завершилась через два года победой Цезаря над вожаками сената под командованием его бывшего союзника Гнея Помпея и установлением цезарианской диктатуры, которая во многих отношениях знаменовала разрыв с традициями римской республиканской государственности. Республика умирала с трудом и сопротивлялась долго. Ее сторонники составили заговор против диктатора, и вскоре после того как в Патавии в родительском доме Ливий «ладанку снял золотую с ребяческой шеи и пред богами своей матери тогу надел» ( Проперций, IV, 1, 131—132), в город пришла весть о том, что Цезарь убит заговорщиками. Шел март 44 г. В Риме начинался новый тур гражданских войн.
      Они длились много лет, вожди борющихся партий сменяли друг друга, каждый из них знал успехи и поражения, но сквозь многообразие событий неуклонно и год от года яснее прорисовывалась все та же магистральная тенденция – внутреннее исчерпание республики как государственно-административной системы и связанного с ней уклада политической жизни. Консулом во время убийства Цезаря был Марк Антоний, объявивший себя продолжателем его дела. Но если Цезарь в общем избегал окончательно порывать с республиканскими порядками и как-то ладил с сенатом, то Антоний сразу же вступил с ним в открытое столкновение. В битве с войском Антония у североиталийского города Мутины в 43 г. сенатская армия под командованием внучатого племянника Цезаря и его официального наследника Октавиана добилась если не победы, то успеха, но заплатила за это страшную – в глазах римлян – цену: в бою погибли оба консула – оба верховных магистрата, не только обеспечивавших руководство государством, но и воплощавших его связь с богами, сакральную санкцию величия Рима, – погибли, убитые собственными согражданами! Крушение единства и сплоченности римской гражданской общины – основы ее бытия и залога всех ее успехов на протяжении долгих веков – воплощалось в формы символические и непреложные.
      На протяжении всех 30-х годов еще шли гражданские войны, но когда Октавиан в 31 г. сумел победить Антония в морском сражении у мыса Акций на северо-западе Греции, и остался, таким образом, единственным хозяином армии, а следовательно, Италии и всех владений Рима, он наконец, как писал древний историк, «под именем принцепса принял под свою руку истомленное гражданскими раздорами государство» ( Тацит. Анналы» I, 1, 1). Принцепсом, т.е. «первоприсутствующим», он назывался потому, что руководил заседаниями и всей деятельностью сената, почему и установившиеся отныне порядки получили название «принципат».
      Ни у современников и участников событий, ни у римских историков, которые по свежим следам и прямым свидетельствам эти события оценивали, не было иллюзий относительно смысла происшедшего; они ясно понимали, что речь шла об упразднении республики как политической системы и об утверждении монархического по своим тенденциям принципата. Уже Цезарь говорил, что «республика – ничто, пустое имя без тела и облика» ( Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Божественный Юлий, 77), и издевательски спрашивал магистратов, «не вернуть ли им Республику» (там же, 78, 2), а не такой уж отдаленный преемник Августа, император Гальба, выражал желание заново создать Республику, если бы характер сложившегося после Августа римского государства это позволил ( Тацит. История, I, 16, 1). В качестве подлинной альтернативы Республике вся яснее вырисовывалась самая настоящая монархия. Цезарь, «консулов изгнавши, стал царем в конце концов», – написал кто-то на постаменте статуи диктатора ( Светоний, 80, 3), а историк III в. н.э. Дион Кассий, подводя итоги всей эпохи принципата и оценивая ее историческое значение, не сомневался в том, что принципат с самого начала был монархией: «Вся власть народа и сената перешла к Августу, а потом образовалось в полном смысле слова единовластие» (Римская история, 53, 15) .
      Подчиняясь все тому же ритму римской биографии, примерно через семь лет после того, как он надел мужскую тогу, Тит Ливий круто изменил ход своей жизни и около 38 г., оставив родной Патавий, перебрался в Рим. Превращение республиканского политического устройства в «пустое имя без тела и облика», а принципата – во «в полном смысле слова единовластие» протекало на его глазах. Август расположил в Риме так называемые преторианские когорты. При Республике появление вооруженной армии в священных пределах Города рассматривалось как святотатство и было категорически запрещено – теперь солдаты-преторианцы жили в домах граждан, несли вооруженный караул во дворце и бдительно следили за «врагами государства», реальными или мнимыми. Республика была политической формой гражданской общины города Рима и, соответственно, у нее не было никакого аппарата для укрепления покоренных Римом бескрайних земель. Август создал этот аппарат в основном из собственных отпущенников, называвшихся в этом положении «прокураторами», т.е. стал управлять империей как своим домашним хозяйством.
      Еще Цезарь в 49 г. на основании специально проведенного им закона причислил к сословию патрициев некоторые сенатские семьи – шаг этот не имел прецедентов во времена Республики: «Цезарь как бы восстановил для себя право, принадлежавшее по традиции римским царям» , позже им снова воспользовался правнук Августа принцепс Клавдий . Клавдий мог рассматриваться как правнук Августа, потому что тот усыновил обоих пасынков – детей своей жены Ливии от первого брака, Тиберия и Друза (последний и был родным дедом Клавдия). Усыновление в Риме не было частным гражданским актом; с его помощью смог утвердиться немыслимый в республиканскую эпоху чисто монархический принцип передачи власти по наследству. На протяжении столетия, скажет впоследствии Тацит, «мы были как бы наследственным достоянием одной семьи» (История, I, 16). Цезарь, а вслед за ним Август ввели в состав своего имени слово «император», сделали его как бы неотъемлемой своей характеристикой и придали ему смысл постоянной и в то же время чрезвычайной военной власти, подобной, по разъяснению Диона Кассия, власти царя или диктатора (53, 17).
      Такова была история, протекавшая на глазах Ливия и глубоко вошедшая в его общественно-политический опыт. Как же могло сочетаться подобное развитие римского государства с той задачей, которую Ливий перед собой поставил, – создать сложившийся в ходе многовекового развития единый образ «главенствующего на земле народа» и его res publica, – если и эта история, и этот опыт говорили лишь об одном – об исчерпании общественно-политического потенциала Республики в реальной жизни Рима, об очевидном кризисе и распаде ее организационно-административных структур, о непреложном утверждении ранее ей неведомых форм власти?
      История, пережитая Ливием и всем Римом в его эпоху, могла выдвинуть такую задачу и могла обусловить ее решение потому, что события, описанные выше, составляли лишь одну ее сторону, рядом с которой существовала другая, от первой неотделимая, не менее важная и – что особенно надо подчеркнуть – не менее реальная. Революционные сломы в событийной истории осуществлялись на протяжении всей эпохи на фоне стойкой – идеологической и лишь потому организационной – преемственности по отношению к республиканским институтам и упорного консерватизма в общественном сознании, в сфере повседневных отношений подавляющей массы граждан. Преемственность эта была столь стойкой, консерватизм сознания столь упорен, что ни одно самое крутое новшество, ни одна реформа не могли с ними не считаться и ими не окрашиваться. Реформы и новшества, осуществлявшиеся или намечавшиеся вопреки им, в конечном счете неизменно проваливались. В общественно-исторический опыт Тита Ливия не менее весомо и убедительно, чем крушение Республики, входило и это неизбывное ее сохранение в сознании, в укладе жизни, в обычаях и навыках мышления широких масс Рима.
      Античный мир принадлежал к вполне определенной, ранней и довольно примитивной стадии общественного развития. Прибавочного продукта, создаваемого трудом земледельцев, ремесленников, рабов, хватало на содержание весьма ограниченного правящего слоя, простейших государственных институтов, очень небольшой по нынешним масштабам армии. Излишки лишь в самой незначительной мере возвращались в производство, исключали его саморазвитие за счет растущего использования техники и науки, не порождали подлинного исторического динамизма. Эти излишки можно было только потребить – проесть, пропить, «пропраздновать» или «простроить». Ограниченность производства была задана объективно, самой исторической стадией, в которую входили античные общества, и потому примитивный их уклад воспринимался как соответствующий единственно естественному устройству мира, священным нормам бытия. И потому же разрушавшее их развитие общественных сил, несшее с собой деньги и усложнение жизни, выход за пределы и нормы примитивной общины воспринимались как падение нравов, поругание священных начал, как крушение и зло. Гражданская община Рима, как и все другие античные городские республики, была полностью включена в эту систему, и несла в себе ее противоречия. В той мере, в какой она жила, трудилась, вела успешные войны, т.е. развивалась, она не могла не разрушать узкие архаические рамки общинной организации, не выходить за собственные пределы, не перестраивать управление покоренными территориями, дабы обеспечивать рост также и их производительных сил. Но столь же императивно, как развитие, как выход за свои пределы и разрушение старинных норм общественной жизни, были заданы Риму консервативная идеализация этих норм, потребность сохранить традиционные порядки гражданской общины, уклад и атмосферу, им соответствующие, ибо за ними стояли сама историческая основа античного мира, тип его хозяйственного бытия, нравственный строй существования. «Когда уничтожается, разрушается, перестает существовать гражданская община, – писал Цицерон, – то это... как бы напоминает нам уничтожение и гибель мироздания» (О государстве, III, 34). Ливий был свидетелем не только практического изживания Республики, но и на этом фоне – ее особого, своеобразного духовного выживания. Люди, готовившие монархический переворот, деятели нового режима и сами принцепсы постоянно оглядываются на тот уклад жизни и систему норм, которые они же подрывают, стараются, чтобы их деяния рассматривались не столько в новой, практически создаваемой ими, реальной шкале оценок, сколько в старой – духовной, следовательно, иллюзорной, к тому же уничтожаемой, и которая, казалось бы, должна была утратить всякий смысл.
      Первым очерком принципата был режим Суллы в 82—78 гг. Стремясь создать аристократическую диктатуру, он покусился на одно из древнейших установлений, лежавших в основе республиканского строя, – на народный трибунат; через несколько лет после смерти Суллы институт этот был восстановлен. Закон о восстановлении народного трибуната провел в 70 г. Гней Помпей. Он был следующим после Суллы наиболее вероятным кандидатом в единоличные правители государства – талантливый полководец, кумир толпы, проведший 20 лет в воинских лагерях и походах и располагавший в результате армией столь же сильной и преданной, как та, что несколькими годами позже привела к власти Цезаря. Но в Испании, при разгроме армии отложившегося от Рима наместника Сертория, он вел себя в строгом соответствии со старинной virtus ( Плутарх. Серторий, XXVII; Помпей, XX; Аппиан. Гражданские войны, I, 115, 534—538), аффектированно законопослушно выполнял обязанности гражданина ( Плутарх. Помпей, XXII, 4) и в декабре 62 г., высадившись в Брундизии с огромной армией, распустил солдат по домам, в решающий момент сохранив верность Республике и сознательно свернув с пути, который вел его прямо к личной власти.
      Двуединый уклад жизни, несший в себе одновременно и разрушение республики-общины, и сохранение ее, получал завершение и высшую санкцию в новом строе, который Август создавал на глазах Ливия и в известном смысле при его участии. О том, что этот строй возник на развалинах Республики и был немыслим в ее рамках, мы уже знаем, – надо понять, что он был немыслим и вне этих рамок. Принципат основывался в равной мере на военной силе и на инерции республиканского мироотношения, на реальности политической и реальности социально-психологической. Власть Августа носила личный характер, но была правильной, законосообразной, потому что принадлежала ему как республиканскому магистрату: он располагал военной силой как проконсул, преторианской гвардией, потому что то была охрана (лишь существенно увеличившаяся в числе), испокон веку полагавшаяся полководцу, руководил деятельностью государства, в том числе и сакральной, как консул, т.е. носитель самой традиционной магистратуры республики, сенатом – как первоприсутствующий, т.е. первый в списке сенаторов, мог влиять на решения сената как «Отец отечества». Последние две «должности» особенно существенны. Первоприсутствие в сенате не было магистратурой, то была дань уважения и признание авторитета, присущего человеку в силу покровительства богов и заслуг перед общиной, – представление, которое проистекало из самых архаических глубин народного сознания. К тем же глубинам восходила и неограниченная власть отца семейства над его членами: присвоенное Августу звание «Отец отечества» означало, что он, подобно отцу семейства, может распоряжаться жизнью, смертью и имуществом каждого гражданина, но не только как верховный правитель, а и потому, что такого рода власть, искони лежавшая в основе семейного уклада римлян и правовых норм, его оформлявших, в народе никогда не вызывала сомнений.
      Трибунская власть Августа предполагала, кроме права накладывать вето на сенатские решения, право защиты гражданина от приговора, вынесенного магистратом, а также сакральную неприкосновенность личности трибуна. В условиях нового строя ни одно из этих прав не имело реального значения, ибо принцепс пользовался каждым из них де-факто или на основе других магистратских полномочий. Тем не менее Август, неоднократно отказывавшийся от консульства, с чисто, казалось бы, декоративной трибунской властью не расставался никогда. Объяснение может быть только одно: введенный на заре Республики народный трибунат символизировал сопряжение в рамках государства и в служении ему всех сословий, в него входящих; он не только делал народ в идеале равноправным со старой знатью, но и объявлял их союз священным. Без него государство утрачивало симметрию, а народ – правозащиту. В эмпирической реальности симметрия эта давным-давно не существовала, ибо большинство народа было оттеснено от управления государством, правозащита же осуществлялась другими путями. Но историческая, общественная реальность, по-видимому, не исчерпывалась своей эмпирией. Потребность народа ощущать себя защищенным от произвола богачей и знати, почти не находя себе удовлетворения в практической жизни, оставалась тем не менее столь мощным регулятором общественного поведения, а отношение к трибунату – тем оселком, на котором проверялась верность правительства традиционным интересам народа, что Август, при всех своих магистратурах и всех своих легионах, не мог себе позволить хотя бы на год остаться без этой опоры. Описанная ситуация была обусловлена не субъективными особенностями вовлеченных в нее лиц, а объективными противоречиями той стадии исторического развития, к которой принадлежал Рим и весь античный мир – его консервативный общинно-республиканский идеал был задан столь же объективно и характеризовал этот мир и Рим столь же правдиво, как и практика общественного развития, этот идеал разрушавшая. Значит, Ливий представил историю римского народа в виде обобщенно-идеализированного образа не просто потому, что такой ему захотелось ее увидеть, и не только в силу особенностей своего литературного таланта. Такой она была ему задана историческим опытом эпохи, и такое ее понимание и изображение, следовательно, становилось плодотворной формой познания всего случившегося и всей эволюции, нашедшей здесь свое разрешение и завершение. Эпоха задавала и те исходные положения, на которых создаваемый образ должен был строиться: героичность и непреходящая ценность Рима, владыки вселенной, вышедшего обновленным из векового ужаса гражданских войн; связь этого торжества Рима с его переустройством и преодолением кризиса сенатского правления: Республика, такая, какой она была в жизни последних поколений, выступала как завершенный период римской истории; смысл и оправдание нового строя – в восстановлении древнего римского государства в очищенном виде, Республика и общинный уклад – не только завершенный период истории, но и ее актуальное содержание, не столько непосредственно практическое, сколько социально-психологическое, духовное, взыскуемое, корректирующее жизненную эмпирию, исчезающее из окружающей действительности, но и постоянно как бы присутствующее в ней.

3

      Художественно-образное восприятие истории Рима не только было обусловлено содержанием эпохи – оно было порождено также особенностями биографии историка.
      По контрасту с бурями времени жизнь Ливия поражает своим внешним спокойствием. К концу 30-х годов мы застаем Ливия в Риме вполне устроенным семейным человеком , которому полученное в Патавии (сначала дома, потом в риторической школе) прекрасное образование и, по-видимому, уцелевшее во всех конфискациях и проскрипциях состояние давали возможность полностью погрузиться в ученые занятия. От них он уже не отвлекался до конца своих дней. Писал философские диалоги и сочинения по риторике , а примерно с 27 г. отдался работе над исторической эпопеей. Литературный труд поглощал Ливия целиком – ни о каких его общественных выступлениях, ни о каком участии в политической деятельности или о почетных магистратурах, которые бы он занимал, ничего не слышно. В 14 г. н.э. он вернулся в родной Патавий – поступок тоже мало оригинальный: проведя активную жизнь в столице, под старость возвращались на родину многие выходцы из муниципиев и колоний. Тут он продолжал работать до последнего вздоха, написал еще, полностью или не полностью, 22 книги и скончался в четвертый год правления императора Тиберия в возрасте 76 лет.
      Эпопея, им созданная, авторского названия, кажется, не имела, или во всяком случае оно не сохранилось. То был труд в 142 книгах, освещавших события в Риме и на фронтах бесчисленных войн, которые он вел, начиная от времен легендарных, предшествовавших возникновению Города (согласно традиции – в 753 г.), и до смерти пасынка Августа, упоминавшегося уже выше Друза, в 9 г. н.э. Труд делился на тематические разделы по десять или иногда по пять книг в каждом. Такие группы книг (их принято называть соответственно декадами или пентадами) публиковались автором по мере их написания. До наших дней сохранились три полные декады – первая, третья и четвертая – и одна неполная – книги 40—45. В своей совокупности они охватывают события «от основания Города» до 293 г. и с 218 по 167. Мы, однако, имеем некоторую возможность судить и о несохранившихся книгах, так как почти к каждой из них (за исключением книг 136 и 137) была сделана еще в древности так называемая периоха – аннотация, кратко передававшая не только основные факты, но и авторскую их оценку. От некоторых книг сохранились также более или менее протяженные фрагменты (в настоящее издание не вошедшие). Сочинение Ливия переписывалось (обычно по декадам) в древности вплоть до V в. К копиям именно этого столетия восходят и основные рукописи; они датируются XI в. Первоиздание появилось в Риме около 1469 г. без книг 33 и 41—45.
      Жизнь Ливия производит впечатление сосредоточенной, кабинетной, мало связанной с пульсом времени. «У историка Рима нет истории», – констатировал в XIX в. автор одной из первых научных монографий о нашем авторе . Были, однако, у этой жизни особенности, заставляющие доверять подобному впечатлению не до конца.
      Первая из них связана с родиной Ливия – Патавием и с областью (римляне называли ее Циркумпаданой), центром которой этот город был. У римлянина, говорил Цицерон, две родины (О законах, II, 5). Одна – великая и славная Республика Рима, гражданином которой он является и которой обязан беззаветно служить на поприще гражданском и военном. Другая – местная община, поселение или город, где он появился на свет, в чью почву уходят корни и традиции его рода, где веками сплачивались воедино местные семьи, на поддержку которых человек опирается всю жизнь – и в юности, и в старости, и живя в Риме, и воюя на далеких границах. Связь с родной общиной носила не только практический характер, но и духовный, нравственный. В связях патавийцев со своей родиной этот последний элемент играл особенно значительную роль. Происхождение из Патавия ассоциировалось с нравственной чистотой ( Плиний Младший. Письма, I, 14, 6; Марциал, IX, 16, 8), старинной солидарностью гражданского коллектива и патриархальностью нравов, в нем царивших, с верностью традициям республиканской свободы. В проскрипциях триумвиров гибли тысячи людей: жажда даровой наживы толкала на путь безнаказанных преступлений весьма многих – но прежде всего богачей из сословия всадников, стремившихся округлить и умножить свое достояние, достичь сенаторского ценза в миллион сестерциев. В Патавии в эти годы проживало 500 всадников, больше, чем в любом городе Италии, кроме Рима, но, как специально отмечали современники ( Страбон, V, 1, 7), гражданские войны не пробудили здесь проскрипционных страстей и жажды шального преступного обогащения. В 41 г. легат Антония (и будущий историк и оратор) Асиний Поллион во главе значительной армии подошел к Патавию, потребовал денег и оружия и получил отказ от старейшин города. Тогда он «обратился через их голову к рабам, обещав им свободу и вознаграждение за донос на господ. Но рабы не последовали этому призыву, предпочтя верность господам свободе» .
      Город с такими нравами не мог сочувствовать политике принцепсов, в которой на протяжении всего первого столетия существования нового строя столь важную роль играл террор по отношению к старинным семьям республиканского происхождения. Отсюда, из Патавия, происходил вождь «последних республиканцев», уже знакомый нам Гай Кассий Лонгин; здесь, в своем родном городе, возрождал полузабытые древние местные обряды и культ свободы Тразея Пет – глава стоической оппозиции в сенате при Нероне ( Тацит. Анналы, XVI, 21, 1); как показали просопографические исследования недавнего прошлого, ядро сенатской оппозиции Домициану в 80—90-е годы I в. н.э. с ее культом героев Республики – Брута и Кассия составляла группа сенаторов из Патавия и его окрестностей .
      Ливий сформировался в этой атмосфере, она не могла не сказаться на его творчестве, как бы ни старался он держаться в стороне от политики, от борьбы цезарианцев с республиканцами, от партий вообще. Ливий лишь мельком упоминает Цезаря, восхваляет Брута и Кассия ( Тацит. Анналы, IV, 34, 3), не берется решать, принес ли Цезарь Риму больше пользы, чем вреда; император Август, не обинуясь, хотя и в шутку, называл Ливия «помпеянцем» ( Тацит. Анналы, IV, 34, 3). Римская Республика выступает в его историческом труде как благо и ценность, гражданские войны, окончательно ее разрушившие и поглотившие, – как позор и бедствие, а становящийся императорский строй, если рассматривать его в виде альтернативы Республике и ее замены, – как нечто весьма сомнительное.
      Тот факт, что «История Рима от основания Города» сохранилась лишь на треть и что пропали именно те книги, где должна была идти речь о кризисе республиканского строя, не может поколебать взгляда на Тита Ливия как на истинного патавийца – историка и защитника Республики, а на его труд – как на апологию этой Республики, – взгляд к тому же общепринятый, господствовавший и среди римских писателей, и в культурной традиции позднейшей Европы. Пропавшие книги не могли противоречить этому взгляду. Сам Ливий говорил в предисловии – и следовательно, имел в виду свой труд в целом, – что залогом и причиной успехов и роста Рима, его исторического величия является республиканское устройство. Историк Кремуций Корд, который жил при Тиберии и, следовательно, ссылаясь на Тита Ливия, имел в виду труд его еще в полном виде, оправдывал свои симпатии к защитникам Республики указанием на «Историю Рима от основания Города» как на прецедент (там же).
      На первый взгляд, прямо противоречит этому выводу другая особенность биографии Ливия – его близость к императору Августу. Такая близость свидетельствуется прямыми и косвенными данными. К числу прямых свидетельств относится упоминание в «Истории Рима от основания Города» (IV, 19) об участии императора в работе историка; только что упомянутый рассказ Тацита о процессе Кремуция Корда указывает на отношения близости и доверия между Августом и нашим автором; Светоний в своей биографии императора Клавдия (41, 1) говорит, что последний много занимался историей, обратившись к ней по совету Ливия: в пору жизни Ливия в Риме Клавдий, внучатый племянник принцепса, в то время еще подросток, жил в императорском дворце на Палатине, и, если наш историк давал ему советы, значит, был он близок не только с самим Августом, но и с его семьей. Косвенным подтверждением тесной связи Ливия с императором является выразительное совпадение дат: работа над исторической эпопеей начинается в 27 г., т.е. в год официального провозглашения Августа правителем государства; Ливий покидает Рим и возвращается к себе в Патавий в 14 г., т.е. в год смерти своего покровителя. Вряд ли можно также не обратить внимания на то, что Ливий – не единственный писатель среди современников, чьей работой Август интересовался и на которую старался влиять; в том же положении находились Вергилий, Гораций, Меценат; Ливий, по-видимому, входил в дружеский кружок, члены которого общались с императором постоянно.
      Близость эта существенна для понимания авторского замысла и общего характера «Истории Рима от основания Города». Благодаря ей коренное противоречие, которое лежало в основе принципата и о котором было подробно рассказано выше, – противоречие между принципатом как воссозданной и «очищенной» древней Республикой Рима и принципатом как прологом к космополитической монархии, оказалось перенесенным внутрь создававшейся Ливием эпопеи, в его жизнь, мышление и творчество. Известен случай, когда Август в угоду своим монархическим (скажем точнее: протомонархическим) замыслам заставил историка изменить трактовку одного из эпизодов древней истории Города . Подчинять творчество писателей, вхожих в Палатинский дворец, и в частности создаваемый ими образ Рима, своим политико-пропагандистским расчетам было, по-видимому, для Августа определенным принципом: несколькими годами позже он так же заставил Горация написать IV книгу од; не исключено, что сходными мотивами объясняется появление патетического рассказа о комете Юлия в заключении «Метаморфоз» Овидия. Но чем настойчивей слышались в двуедином историческом образе принципата прагматически-политические мотивы, чем решительнее требовал Август, чтобы поэты и историки, им пестуемые, работали на эстетизацию и возвеличение его единодержавия, тем более отодвигался в дали идеала и окутывался эпическими обертонами тот второй, старореспубликанский Рим, с которым принципат был также исторически связан, прославление которого также входило в программу Августа, но который вызывал у больших художников, его окружавших, патриотизм и поэтическое одушевление не заказные, а искренние и потому далеко перераставшие прагматический «социальный заказ» принцепса – Рим «Энеиды» Вергилия и Рим III книги од Горация. Риму Тита Ливия предстояло занять место в том же ряду.
      В свете всего сказанного выше спокойная и замкнутая размеренность существования Ливия приобретали особое значение. Если в отличие от предшествующих и современных ему авторов исторических сочинений он не командовал легионами и не разоблачал политических противников на форуме, если вообще он лично не участвовал в бурных конфликтах времени, а наблюдал их из заменявшего римлянам кабинет прохладного таблина своего дома, то это знаменовало принадлежность его самого и его творчества к новой эре – к наступающей эре отчуждения государства и политики от повседневной жизни граждан. На протяжении I в. это отчуждение становилось все более откровенным и глубоким, и Лонгину , Иосифу Флавию , Тациту предстояло осмыслить его как едва ли не главную черту своей эпохи. Ливию оно давало о себе знать еще отдаленно, но уже непреложно: эпопея, которую он создавал, все менее могла служить формой самовыражения непосредственного участника политических битв, она все более отдалялась от них и над ними возвышалась.
      Подведем предварительные итоги. Традиции римской историографии, обусловленные ими литературно-стилистические вкусы Ливия как писателя, историческая двойственность общественного строя, устанавливавшегося на его глазах, исходившее от императора «творческое задание», наконец, некоторая отчужденность взгляда, порожденная стилем жизни, – все говорило об одном и требовало одного: осмысления итогов многовекового бытия римского государства в его все еще волнующей, живой, но навсегда уходившей республиканской форме, требовало воссоздания не столько конкретных деталей и политических частностей, сколько обобщенного в ретроспекции и обращенного к потомкам величественного и монументального образа истории Города.

4

      Образ Рима и его истории возникает у Тита Ливия из сочетания трех основных мотивов: Рим есть народное государство, основанное на свободе и законах; римское государство отличается от всех других своим высоким благочестием, обеспечивающим его союз с богами и их покровительство; римское племя ставят выше всех других народов и обеспечивают победу над ними свойственные ему несгибаемая энергия и могучая жизнестойкость.
      Первая книга эпопеи посвящена эпохе царей, со второй начинается, чтобы уже не прерываться, рассказ о «свободном Риме». В центре эпизода, открывающего историю Республики, – первый римский консул Брут, и то, что говорится здесь о свободе как основе римского государства, – своего рода камертон для всего последующего повествования. Мысль Ливия выступает тем более рельефно, что мы располагаем параллельными источниками, по контрасту ее оттеняющими, – рассказом Дионисия Галикарнасского (V, 1—35), «Жизнеописанием Попликолы» Плутарха (3—7), некоторыми пассажами в диалогах Цицерона . В этих текстах суть происходящего с самого начала связана с действиями главных персонажей – Попликолы, Коллатина, Брута. У Ливия книга начинается не с рассказа о поступках и событиях, а с теоретического рассуждения о благах свободы, о принципиальной грани, которую она кладет между царским и республиканским Римом, об опасностях, ей угрожающих, и действия консула Брута упоминаются лишь в этой связи. В гл. 1 и 2 пятой книги своей «Римской истории» Дионисий рассказывает, как народ под руководством Брута и Коллатина собрался на сходку, принес клятву никогда больше не подчиняться власти царей, но «поскольку сочтено было по общему мнению, что цари являлись также источником многих дел для общины великих и славных», то решил увековечить память о них в наименовании жреца-жертвоприносителя – rex (букв.: «царь») sacrorum. Смысл рассказа о тех же событиях у Ливия прямо противоположен: исходное и главное понятие – свобода; все, что делается, делается ради ее прославления и сохранения: должность жреца-жертвоприносителя (Ливий называет его rex sacrificulus) создается, но он ставится в подчинение жрецу-понтифику, дабы «сопряженный с подобным наименованием почет не нанес ущерба свободе – главному в ту пору предмету общих забот» (II, 2, 1). Отрешение от должности второго консула, Коллатина, Цицерон объясняет настояниями (чтобы не сказать наветами: abrogabat) Брута; Дионисий прибавляет, что на длинную речь Брута Коллатин реагировал «криком» и что отрешение его от должности определилось еще раньше, так как он был не в силах распоряжаться казнью собственных племянников, замешанных (как и сыновья Брута) в монархическом заговоре, тогда как Брут спокойно пошел на столь бесчеловечный акт. В рассказе ясно представлены отрицательные, как бы еще «дикарские» свойства обоих консулов. Ливий опускает все эти столь реально выглядевшие черты, все сомнительные мотивировки, чтобы представить обоих создателей римской свободы в идеальном свете: Коллатин понимает, что его коллега внес свое предложение только из любви к свободе, и, несмотря поначалу на «некоторое удивление», дает себя уговорить; Брут соглашается на казнь своих сыновей не из варварской жестокости, а все из той же верности свободе, перед которой отступает все.
      В этом начальном аккорде того гимна римской свободе, которому предстоит звучать на протяжении всей эпопеи, уже ясно различимы две ноты, его составляющие, – преодоление частных интересов отдельных людей и групп ради общего интереса единого народа и подчинение дисциплине, отеческой власти и законам как гарантия такого преодоления. Цари, пишет Ливий, привели в Рим и поселили в разных его околотках людей, бежавших со своей родины, сошедшихся из самых разных мест. «Что сталось бы, если бы толпа пастухов и пришлых... перестала страшиться царя, взволновалась под бурями сенаторского красноречия и в чужом городе стала бы враждовать с сенаторами, раньше чем привязанность к женам и детям, любовь к самой земле, требующая долгой привычки, сплотили бы всех общностью устремлений. Государство, еще не повзрослев, расточилось бы раздорами, тогда как спокойная умеренность власти возлелеяла его и возрастила так, что оно смогло, уже созрев и окрепши, принести добрый плод свободы» (II, 1, 4—6). Свобода – это единство народа, единый народ.
      Реализация этой установки в тексте произведения обеспечивается, в частности, и подбором источников. Как мы помним, в роли таковых у Ливия выступают не документы, а сочинения предшественников. Весьма существенную роль для него играли, в частности, двое из них – Гай Лициний Макр и Валерий Антиат. Первый был сторонником народной партии – описание социальных конфликтов превращается в его «Анналах» в страстное обличение патрициев и их жестокости. Второй был верен сенату и аристократии – по словам современного исследователя, «к Валерию восходят те места в труде Ливия, где восхваляются авторитет сената и патрицианские доблести» . Ливий воспроизводит материал своих предшественников, и многообразие их взглядов как бы возвышает его над социальными противоречиями и частными конфликтами. Он сопоставляет и примиряет противоположности, а не выбирает между ними, ибо задача его – создать образ римского единства.
      В самом историческом повествовании эта мысль обнаруживается прежде всего в неизменном одобрении мер, ведущих к достижению политического согласия между патрициями и плебеями. Естественно, что факты такого рода сосредоточены в первой пентаде, охватывающей период наиболее острой борьбы сословий. Таковы законы, которые проводит в интересах народа патриций Валерий Попликола (II, 7—8), таковы на первых порах суды децемвиров (III, 33) и т.д. Соответственно всякое утверждение интереса сословия за счет и в ущерб целостным интересам народа встречает у Ливия в соответствии с его манерой мягкое, не всегда прямо формулируемое, но ясно выраженное осуждение. Осуждаются патриции, которые отказываются от браков с женщинами из плебейских семейств (IV, 4, 5—12) на том основании, будто это угрожает чистоте их крови и упорядоченности родовых прав (IV, 1), и осуждаются плебеи, когда они бессмысленно обрекают на казнь человека, который предложил закон, служивший интересам народа (II, 41—42). Особенную досаду Ливия вызывают народные трибуны, возбуждающие народ против сенаторов, но при этом нередко готовые отказаться от своих лозунгов ради личной выгоды; этим они, впрочем, мало отличаются от тех хитрых и коварных патрициев, что действуют в корыстных интересах собственного сословия. Картину такого кругового своекорыстия являет, например, обсуждение и отклонение аграрного законопроекта народных трибунов Спурия Мецилия и Метилия (IV, 48).
      Той основой, на которой вырастают единство народа и в результате подлинная его свобода, являются подчинение авторитету отцов, дедов и предков вообще, воинская дисциплина и закон. В число хрестоматийных рассказов о доблести римлян былых времен издавна входила история Тита Манлия, вступившего в единоборство с воином-галлом, одолевшего его и тем принесшего победу римскому войску. Авл Геллий (Аттические ночи, IX, 13), воспроизводя старинный источник, рассказывает сам факт; Ливий (VII, 9—10) прибавляет, что Манлий вступил в единоборство, лишь испросив на то разрешение командующего. Прославленный во Второй Пунической войне полководец Фабий Максим, после того как сын его стал консулом, вынужден был, как уже отмечено выше, ему подчиняться и, в частности, сойти перед ним с коня, «хотя и не хотел это делать», как сообщает Клавдий Квадригарий ( Авл Геллий. Аттические ночи, II, 2, 13); с одобрением о требовательности консула даже тогда, когда она распространилась на него самого, пишет Тит Ливий (XXIV, 44, 9—10). Ключевое рассуждение связано с той же Пунической войной. При выборе консулов на 211 г. центурия младших, призванная голосовать первой, отдала свои голоса кандидату, который, считая себя неспособным справиться со сложившимся вокруг Рима критическим положением, отказался и столь сурово, столь величественно убеждал юношей переменить решение, что они подчинились, призвали центурию старших своей же трибы, просили указать им новых кандидатов и беспрекословно отдали голоса тем, кого назвали старшие по возрасту. «Пусть теперь издеваются над поклонниками старины!» – пишет Тит Ливий (XXXVI, 22, 14). «Я не думаю, чтобы в государстве мудрецов, которое философы выдумали, никогда не видев его в действительности, правители могли бы быть достойнее и равнодушнее к власти, народ – спокойнее и благоразумнее. Желание центурии младших посоветоваться со старшими о том, кому вручить власть, кажется почти невероятным – столь мало ценится в наше время даже отеческое суждение» (XXXVI, 22, 14—15).
      Принесение личных интересов в жертву общим и исполнение долга, прежде всего воинского, неотделимо от принципа законности – лишь вместе с ним составляют они то единство, имя которому свобода. «Об уже свободном римском народе, – начинает Ливий вторую книгу, – его деяниях, мирных и ратных, о годичных должностных лицах и о власти законов, превосходящей человеческую, пойдет дальше мой рассказ». Соответствие этому единому этосу – главный критерий, позволяющий отделить свободу Рима от свободы сословия. Последняя в ряде случаев может быть обоснована определенными доводами, как это столь часто бывало в речах народных трибунов, но она иллюзорна и греховна по своей природе, если «заключается в неуважении к сенату, магистратам, законам, к старинным нравам и установлениям предков, к воинской дисциплине» (V, 6, 17).
      Закон в изображении Ливия может быть залогом свободы римских граждан и свободного развития их государства потому, что при всей непреложности лишен окончательности и догматизма. Там, где этого требуют интересы республики в целом, всех ее сословий, закон может и должен быть приспособлен к ситуации, истолкован, а в крайнем случае и изменен. Обоснованию этого краеугольного принципа римского государственно-политического мышления посвящена речь народного трибуна Канулея – одна из самых глубоких и ярких во всей «Истории Рима от основания Города»; недаром от нее пойдут прямые нити к программным речам, которые вложит в уста своих персонажей Тацит, – речи императора Клавдия о допуске галлов в римский сенат (Анналы, XI, 24) и полководца Петилия Цериала к старейшинам племен (История, IV, 74). Народ Рима, по мнению трибуна, должен быть волен устанавливать законы (IV, 5, 1). «И разве есть запрет на новизну? И если что-то еще не делалось – как многое еще не делалось в истории нового, юного народа, – нужно ли это запрещать, даже когда приносит оно очевидную пользу?.. Кто же усомнится, что в Городе, созданном стоять вечно и расти беспредельно, будут устанавливаться новые формы власти, появятся новые верования, будут даваться новые права и законы народам и людям» (IV, 4, 1—3).
      Упоминание в общем контексте той особой государственной власти, что обеспечивает согласованные действия граждан в особых, трудных обстоятельствах (imperium), тех прав и законов, что образуют как бы постоянно действующую конституцию народа (jura gentium hominumque) и религии, рассматриваемой в единстве веры, обряда и культа (sacerdotia), здесь далеко не случайно.
      Поколением раньше, чем были написаны приведенные строки, Цицерон говорил в сенате: «Каким бы высоким ни было наше мнение о себе, отцы-сенаторы, мы не превзошли ни испанцев численностью, ни галлов силой, ни пунийцев хитростью, ни греков искусствами, ни, наконец, даже италийцев и латинов внутренним и врожденным чувством любви к родине, свойственным нашему племени и стране; но благочестием, почитанием богов и мудрой уверенностью в том, что всем руководит и управляет воля богов, мы превзошли все племена и народы» (Об ответе гаруспиков, IX, 19 Пер. В.О. Горенштейна).
      Убеждение это было в Риме I в. до н.э. если и не всеобщим , то официально общепризнанным и возражений не допускавшим. Все славословия в честь Августа, в частности, неизменно облекались в религиозные тона. В «Истории Рима от основания Города» обращают на себя внимание отклонения от этого официально общепринятого религиозного канона. Они очевидны, например, там, где речь идет о массовой вере в знамения, о семейных культах, о философской интерпретации сакральных понятий, т.е. о совокупности расхожих представлений в области религии, которыми изо дня в день жило римское общество, будь то на уровне обыденного сознания широких масс, будь то в среде рафинированных эрудитов. Ливий удивительно чуток к знамениям как к языку, которым боги разговаривают со своим народом в решающие моменты его истории, – именно поэтому он весьма скептически относится к бытовым разнотолкам по поводу всевозможных необычайных происшествий. В Кумах мыши изгрызли золотые украшения храма; молва немедленно объявила это дурным предзнаменованием, и настолько серьезным, что консулы, несмотря на шедшую войну, задержали свой отъезд к войскам, – «суеверие в мелочах, – пишет Ливий, – видит волю богов» (XXVII, 23, 2; см. также: XXI, 52, 1; XXIX, 14, 2). О семейных культах он почти не говорит, а в тех редких случаях, когда о них заходит речь (I, 20, 6; V, 46, 2), отзывается крайне бегло и безразлично. Исторически семейный культ был в большой степени связан с триадой «Лары – пенаты – Веста»; Ливий едва ли не один-единственный раз упоминает пенатов – и то не домашних, а, так сказать, официальных, обитавших в храме на Велии (XLV, 16, 1, 5); лишь дважды – Ларов (VIII, 9; XI, 52), и тоже храмовых; несколько чаще (но сравнительно также немного) Весту, однако опять-таки как общеримское божество, а не как покровительницу домашнего очага (I, 20, 3; XXII, 10, 9; XXVI, 27, 4; XXVIII, 11, 7 и т.д.).
      Римские писатели очень любили указывать на памятники и особенности топографии Рима, сохранившие следы древней религиозной жизни, древних верований, и рассказывать в связи с ними о самих этих верованиях. Ливий никакого вкуса к таким реконструкциям не обнаруживает, как, впрочем, не обнаруживает он вкуса и к философским обоснованиям бытия богов в традиции Эпикура—Лукреция, и к образно-поэтической интерпретации религиозных мифов, столь важных для Вергилия, для тех же Цицерона и Овидия. Религия в истории римлян заключена для Ливия в чем-то ином – в глубинной, стихийной связи судеб Города с сакральной космической подосновой бытия; в бесчисленных обрядах, пронизывающих всю деятельность государства, принимаемых или отвергаемых богами и потому представляющих собой непрерывный диалог между руководителями общины и руководителями мироздания; в нравственном смысле «народного дела» римлян, в силу которого боги считают их своим избранным народом и, пока этот смысл сохраняется, даруют им силы и победы.
      Одно из самых исконных и архаичных понятий религии римлян обозначалось в их языке словом “numen” . Существительное это происходит от глагола “nuo” – «кивать, делать знаки». Numen не бог в собственном смысле, не deus, а скорее в данных условиях и по данному поводу явленная эманация безликой божественной силы. «Бессмертные боги... – сказал однажды Цицерон, – защищают свои храмы и дома Города, присутствуя среди них в виде своего нумена и в виде той поддержки, что они этим храмам и домам оказывают» (Вторая речь против Катилины, 29). Еще яснее – у Горация: «Представ нам, Август обнаружит себя как бог» .
      Формы самообнаружения нумена могут быть самыми разными. Иногда он реализуется в безотчетном внутреннем чувстве: видя, что римляне начинают поддаваться натиску врагов, Ромул обращается к Юпитеру с обещанием воздвигнуть ему храм, если он остановит отступающих, и они действительно останавливаются, «словно услышав повеленье с небес» (I, 12, 7). Важно и показательно, что храм, сооруженный по поводу этого события, был посвящен не Юпитеру как богу – главе римского пантеона, а его нумену – только и именно Юпитеру Статору (Остановителю). В других случаях нумен обнаруживает себя внятно – словом и голосом, как было в 391 г., когда кельты приближались к Риму и один из граждан явственно услышал предупреждение об опасности (V, 32, 6; 50, 5). Римляне пренебрегли предупреждением, за что и были наказаны, но впоследствии искупили свою вину, в честь нумена был сооружен храм, посвященный небывалому «богу» – Аию Локутию (Aius Locutius – что-то вроде «высказавшийся, произнесши»). Ливий тщательно собирает эпизоды, в которых согласно легенде имел место подобный нумен, непременно подчеркивая в нем один и тот же смысл: божественная субстанция мироздания вечно бдит над римским государством, охраняет его и в решающую минуту спасает ради уготованного ему места в пронизанном божественной волей миропорядке .
      Воля божества, как явствует из последних примеров, должна быть не только явлена, но также воспринята, правильно истолкована и исполнена, не должна быть ничем искажена или тем более оскорблена. Всему этому и служат обряды, молебствия, гадания; для Ливия они составляют не только важнейший элемент государственной жизни, но как бы ее субстанцию и подоснову. В историческое время ни одно важное мероприятие государства не могло проводиться без ауспиций, т.е. выяснения божественной воли и толкования обнаруженных знамений; соответственно, правом ауспиций обладал каждый магистрат, за проведение такого мероприятия ответственный. Усложнение интерпретаций, однако, и накопление прецедентов сделали необходимой передачу подобных толкований в ведение специалистов – жрецов-авгуров или децемвиров. Ливий учитывает это обстоятельство и неоднократно сообщает, что «запросили авгуров», «сенат постановил обратиться к жрецам-децемвирам» и т.д. Но в наиболее патетических местах, во всех случаях, которым он придает особое историческое значение, Ливий предпочитает не подчеркивать техническое разграничение функций, а видеть в обращении к богам всенародное действие, в крайнем случае – акт, выполняемый высшим магистратом в нераздельности его государственных и сакральных функций, акт благочестивого единения народа.
      Если в благочестии, во внимании к знамениям и исполнении обрядов проявляется единение общины, то пренебрежение божественной волей, пусть не всегда эксплицитно, но весьма часто тонально, признается выражением audaciae – индивидуализма, разрушающего союз общины с богами, губительной самонадеянности и гордыни. В 218 г. Гай Фламиний, будучи избран в консулы на следующий год (то был второй его консулат), не стал выполнять обряды, по традиции обязательные. У него были для этого причины – он стяжал ненависть сенаторов, поддержав закон, ограничивавший их доходы, и теперь не без оснований опасался, что они позволят себе какие-нибудь злонамеренные шаги против него при проведении ауспиций. И тем не менее, хотя непосредственно, на уровне человеческих страстей и политических расчетов, Фламиний был прав, небрежение обрядами и долгом благочестия, т.е. обязательствами несопоставимо более высокого порядка, оказалось губительным для него и для Рима. Боги ясно выразили ему свое недовольство, он тем не менее выступил в поход против Ганнибала (XXI, 63), боги еще раз ниспослали ему предупреждающие знамения, он снова пренебрег ими (XXII, 3, 10—12) – и, как стремится показать Ливий, заплатил Тразименским разгромом, одной из самых страшных катастроф в римской истории, и собственной жизнью.
      Зависимость человека от божественных предначертаний по римским понятиям не только не исключает свободы воли, а наоборот, требует от него постоянного крайнего напряжения сил. Ливий, как отмечалось, не любит работать с документами, а уж приводит их и совсем редко; тем более показательно, что он счел нужным ввести в свой текст сохранившуюся к его времени надпись, увековечившую морскую победу римлян над флотом царя Антиоха, одержанную в 190 г. Луцием Эмилием Региллом: “Auspicio, imperio, felicitate, ductuque eius” (XL, 52, 5). То есть Регилл действовал auspicio – в соответствии с выраженной через знамения предустановленной волей богов, в которой воля отдельного человека роли не играла. Но победа была одержана ductuque eius – под его непосредственным командованием, т.е. на основе его личной, ему как неповторимой индивидуальности присущей, воли, энергии, опыта и знаний – всего того, что обозначалось в Риме понятием virtus. Противоречие между божественным auspicio и личным, человеческим virtus разрешалось в felicitas – точке схода объективной предопределенности и личной инициативы (о felicitas см. подробно ниже). При этом Регилл действует imperio, т.е. на основе данных ему государством полномочий; однако даны они ему потому, что его virtus выявила его felicitas и соответствие его личных действий божественным предначертаниям.
      Все это определяет для Ливия главное – нравственное содержание римского благочестия. Нравственное чувство человека нового времени, его совесть основаны на сознании личной ответственности за выбранную линию поведения – ответственности перед живущим в душе каждого моральным кодексом. Такая нравственность была грекам и римлянам чужда и непонятна. Отсюда отнюдь не следует, однако, что они были лишены нравственного чувства, – просто оно имело другое содержание и, главное, другую структуру. Структура эта была как бы двучленной. Непосредственно человек был ответственен перед коллективом, и «совесть» его могла быть спокойна, если он честно, в соответствии с pietas (благоговейным уважением к общине, ее руководителям и ее традициям) выполнил свой долг перед семьей, коллегией или друзьями, родным городом, если умел «сосредоточивать мысль всегда на пользе отчизны, после на пользе родных, а потом уже собственной пользе» . Антично-римское нравственное чувство – это в одно и то же время virtus и pietas. Оно, таким образом, как бы растворено в общине и потому через нее, на следующем уровне, включено в структуру мироздания, в божественный мировой порядок, определяющий место общины во Вселенной, а следовательно, и место человека в этом мироздании и в этом порядке, его соответствие им – и тогда его действия божественно санкционированы, т.е. нравственны, или несоответствие – и тогда действия его безнравственны, подлежат либо каре, либо искуплению. Все это в глазах Ливия составляет единую систему и единый ряд. Этот ряд завершается практическими действиями каждого и включает эти действия в божественное мироустройство, тем придавая им нравственный смысл. Две темы в повествовании Ливия отражают эту совокупность представлений особенно полно и наглядно – деятельность жреческих коллегий, прежде всего коллегии фециалов, и римские очистительные обряды искупления.
      Ливий – единственный римский историк, сохранивший столь подробное, изобилующее деталями описание обрядов фециалов – жреческой коллегии, ведавшей процедурой объявления войны (см.: I, 24, 4—9; 32, 5—14). И сведения, им сообщаемые, и сравнительный материал давно уже привели ученых к выводу, что обряды фециалов крайне архаичны и отражают представления и практику догосударственного, родоплеменного строя , при котором единственным объектом права были межплеменные отношения (т.е. право народов), а отличительной чертой правового мышления – уверенность в том, что субъектом права является не личность, но родоплеменной коллектив в целом. Соответственно единственный смысл правовых действий состоял не в следовании нравственным принципам, а в предупреждении возможности неожиданного нападения одной стороны на другую, т.е. обряды выражали лишь прагматическую заинтересованность обеих сторон во взаимной безопасности. Не случайно слова «договор» (pactum) и мир (pax) происходят в латинском языке от одного корня.
      Ливий перерабатывает этот объективный материал, вводя в него характерные положения и акценты. Прежде всего он отказывается цитировать документы, отражавшие архаический характер процедуры: жрец «произносит многочисленные слова длинного заклятия, которое не стоит здесь приводить» (I, 24, 6). На мысль о сознательной модернизации наводит и сообщение Ливия о том, что, объявляя войну, фециал бросал на территорию противника «копье с железным наконечником или кизиловое древко с обожженным концом» (I, 32, 12): железное оружие явно относится к другой эпохе, нежели заостренная и обожженная на конце палка из священного кизила, и упоминание о hasta ferrata опять-таки призвано затушевать слишком архаический колорит всей процедуры . В тексте Ливия всячески подчеркиваются не столько прямые и примитивные, чисто прагматические соображения безопасности, сколько моменты моральные: апелляция жреца-фециала к «праву и благочестию» (iuste pieque), к моральной гарантии всякого правового действия – «доверию» (fides), его обращение не к богам из круга силы и возмездия, не к Марсу, а богам-мироустроителям и покровителям общины – Юпитеру и Янусу-Квирину; личная и как бы духовная ответственность каждого высшего магистрата за решение о войне, хотя оно и принималось от имени народа в целом. Наиболее ясно весь этот ход мысли обнаруживается в том условии, под которым руководители общины соглашаются на объявление войны: «Чистой и честной войной, по суждению моему, должно их (захваченные у римлян ценности. – Г. К.) взыскать; на это даю свое согласие и одобрение» (I, 32, 12). Словом «честной» приходится передавать здесь латинское “pio” – «благочестивой, исполненной почтения к богам и угодной им, набожной». Фигурирующее в подлиннике сочетание “puro pioque duello” связывает, таким образом, воедино практику войны, справедливость и право, благочестие и чистоту помыслов.
      В приведенной формуле очень важно поставленное на первое место и сочетающееся с понятием благоговейного богопочитания слово “purus” («чистый»). Оно характеризует едва ли не главную для Ливия черту в образе римского народа, в его жизни и истории – убеждение в том, что каждое несчастье насылается богами как кара за кощунственное невнимание к ним, что такое нечестие, как любое вообще безнравственное деяние, подлежит искуплению, что жизнь общины и гражданина, их успех и процветание предполагают постоянное очищение от скверны, от всего гнилого, больного, нравственно и физически нездорового, от смерти.
      В рассказе о первых началах Города, еще в эпоху царей, одно из центральных мест занимает знаменитый эпизод Горациев (I, 24—26): сойдясь для боя, армии римлян и их соседей альбанцев в последний момент договорились все же избежать сражения и решить судьбу войны единоборством; римляне выслали трех братьев-близнецов Горациев, альбанцы – трех братьев-близнецов Куриациев, которые все погибли, сражаясь друг с другом, кроме одного из Горациев, одержавшего верх в бою и тем принесшего победу Риму; возвращаясь домой, он встретил у городских ворот свою сестру, просватанную за одного из Куриациев; плача, она стала окликать по имени погибшего жениха, и тогда, возмущенный, свирепый юноша заколол ее. Суд вынес ему смертный приговор, но после обращения к народу отца Горация и его самого он был оправдан – «скорее из восхищения доблестью, нежели по справедливости».
      «Совершив особые очистительные жертвоприношения, – продолжает Тит Ливий, – которые с той поры завещаны роду Горациев, отец перекинул через улицу брус и, прикрыв юноше голову, велел ему пройти словно бы под ярмом. Брус существует и по сей день, и всегда его чинят на общественный счет; называют его „сестрин брус”» (I, 26, 13). Независимо от того, лежал ли этот брус на двух опорах или, как иногда полагали в древности, был вделан в стены домов на противоположных сторонах улицы ( Дионисий Галикарнасский, III, 22), он образовывал как бы арку, и прохождение под такой аркой стало в Риме ритуалом очищения: праздник «сестрина бруса» был отнесен на первое октября, когда заканчивались летние боевые кампании, и состоял в том, что под ним проходила вся возвращающаяся из похода армия. Смысл этой церемонии хорошо объяснен современным ученым: «Легенда отчетливо обнаруживает ее цель: каждый год Рим проводит ради milites (воинов), снова превращающихся таким образом в quirites (здесь: граждан), тот обряд очищения, которым третий Гораций искупил убийство сестры – убийство, бывшее лишь недостойным продолжением его победы над героями из вражеского стана. Ведь после каждой кампании любой римский солдат возвращался, неся на себе следы всего, что он проделывал на войне, и того особенно, что было там неизбежно чрезмерного, жестокого, безбожного и что могло остаться при нем и в гражданской жизни. Ежегодное напоминание о Горации, прошедшем под брусом, несло в себе символическое очищение его преемников, распущенной солдатни, которая таким образом, очищенная и безвредная, вновь становилась частью гражданской общины» .
      Искупительными и очистительными обрядами была исполнена вся жизнь римской гражданской общины, и Ливий щедро повествует о них читателю, настойчиво вводя этот мотив в создаваемый образ народа квиритов. Вот, например, ответственный момент в жизни Города – весна 200 г.: только что закончилась война с Карфагеном, надвигается война с македонским царем Филиппом. Буквально за несколько недель римляне, «обычно являвшие пример благочестия, накануне же новых войн тем паче» совершают искупительные обряды для очищения оскверненного храма в Локрах; завершают все очистительные обряды в связи с предстоящей войной; возносят молебствия после первой же победы; три хора юных девушек проходят по улицам Рима, распевая священный гимн, чтобы очистить Город от последствий дурных знамений; даже на дипломатической встрече с представителями греческих городов римский посол упоминает о каре, наложенной в свое время на один из легионов во искупление совершенного им преступления против союзнического долга. Особенно показательно, что Ливий ни разу, кажется, не забывает упомянуть об очистительных молебнах и обрядах в связи с цензовыми переписями населения: «произведя общую перепись и тем покончив с цензом», царь Сервий Туллий, «выстроив все войско, принес за него очистительную жертву – кабана, барана и быка» (I, 44, 1—2); «проведя перепись, Квинкций принес очистительную жертву» (III, 3, 9); «в тот год на Марсовом поле цензорами... было совершено очищение, причем добавили две трибы – Аниенскую и Терентинскую» (X, 9, 14). В латинском языке не случайно одно и то же слово “lustrum” означает и очистительную жертву, и пятилетний срок, отделявший одну цензовую перепись от другой. Сколько бы споров ни велось вокруг этого совпадения , очевидно, что процедура, выявлявшая численность народа, т.е. тем самым численность его войска, а значит, военную мощь, предполагала в то же время принятие мер по очищению заранее этой мощи и переключению ее из сферы насилия в сферу жизненной энергии, даруемой богами народу за его благочестие.
      Важнейшая для Тита Ливия черта римлян, завершающая в его повествовании образ народа, – жизнестойкость, способность в беде и поражении не ослабеть, не сдаться, найти в себе силы справиться с любой трудностью, обнаруживать в себе ресурсы энергии тем большие, чем тяжелее складывается положение. Трактовка этой темы в «Истории Рима от основания Города» необычна и весьма показательна для творческого метода нашего автора.
      У многих народов, стоящих на ранней стадии исторического развития, существует представление о зависимости удачи, силы и мужества человека, группы, народа или племени от живущей в них безликой и таинственной энергии, которая остается в душе обладателя, даже и отделившейся от его тела после смерти. У этнологов и культурологов принято обозначать эту энергию полинезийским словом «мана». Наличие того же представления и разных слов для его обозначения у многих народов заставляет рассматривать понятие «мана» как универсалию, распространение которой не предполагает передачи по контакту или заимствования . В менталитете римлян мана играла огромную роль . С представлением о ней были связаны, в частности, похоронные обряды и сохранение в доме масок предков: мана семьи должна была в ней остаться, не развеяться со смертью данного ее носителя и перейти к потомкам. Поэтому и было таким страшным наказанием damnatio memoriae (проклятие памяти), поскольку она была связана с уничтожением имени данного лица в надписях и с запрещением хранить маски, т.е. с обрывом в передаче маны, с переходом рода из разряда носителей жизненной энергии и успеха – maiores, «набольших» в совокупность лиц, могущих лишь «заполнять» пространство Города (plere, откуда «плебс»). Единство силы произрастания, жизненной мощи и победительной энергии лежало в основе обряда одного из главных богов римского пантеона – Марса, бога войны и победы, но которому приносились жертвы также и в начале сельскохозяйственного года, ибо именно он обеспечивал плодоносность участка. В титулатуру римских принцепсов с самого начала было введено слово “augustus”: происходя от глагола “augere” («оплодотворять», «приумножать», «усиливать»), оно соединяло в себе понятия природной силы, неодолимого роста и сакрального величия, указывая, что положения принцепса – богоравного владыки бескрайней империи мог добиться лишь обладатель этих свойств в их единстве . Подобные примеры можно умножать и далее.
      Доказательства жизнестойкости римлян Ливий видит в самых разных эпизодах их истории. В 321 г. римская армия была заперта самнитами в Кавдинском ущелье и принуждена капитулировать, но сенат не мог и не хотел примириться с унижением и, постановив выдать победителям всех тех, кто согласился на капитуляцию, тем самым освободил себя от обязательств, из нее вытекавших, собрал новую армию, которая снова пошла в бой с самнитами и одержала решающую победу. «И не было здесь надобности в военном искусстве с его умением располагать ряды и резервы, все здесь сделала ярость воинов, бросившихся вперед, как одержимые... бросила их затем на лагерь, там учинились резня и кровопролитие еще страшнее, чем в сражении, и в неистовстве воины уничтожили большую часть добычи» (IX, 13, 3—5). Без малого веком раньше римляне потерпели еще более страшное поражение от галлов – Город был взят и разграблен, большая часть сенаторов перебита, от победителей с трудом удалось откупиться, уступив им все золото, что было в казне и у граждан. Рим лежал в развалинах, и у многих возникла мысль переселиться в находившийся неподалеку город Вейи, тем избавив себя от почти немыслимых трудов по строительству столицы заново. Но и здесь, как годы спустя, после Кавдинского разгрома, возобладала всепреодолевающая римская жизнестойкость. Диктатор Камилл в страстной речи объяснил гражданам, насколько немыслимо им жить вдали от укорененных в здешней почве родных святынь, народ ощутил в себе новый прилив энергии, община помогла каждому восстановить свое жилище, и Город выстоял в очередной раз (V, 32—55). Ливий в нескольких местах подчеркивает, что эта способность выстоять после любой катастрофы – особая черта римского племени, отличающая его от всех других. После поражения при Каннах судьба Рима висела на волоске. «Нету, конечно, другого такого народа, – пишет Ливий, – который устоял бы под тяжестью подобного поражения»; в частности, он перечисляет поражения, пережитые карфагенянами, и прибавляет: «Ни в чем эти поражения не сравнимы с каннским, разве только в одном – их перенесли с меньшим мужеством (minore animo)» (XXII, 54, 10; ср.: XXVIII, 44, 4—5).
      Тема маны отмечена в Риме особенностью, кажется, не выраженной столь отчетливо ни у одного другого народа: римляне предельно остро ощущали, что если боги даруют кому-либо по собственному усмотрению энергию успеха, то точно так же по собственному произволу и по причинам для людей непостижимым, могут они этот свой дар отнять. Идея успеха в Риме изначально осложнена идеей случайности. Постоянное иррациональное взаимодействие обеих идей образует суть и основу образа богини, ведающей всем этим комплексом представлений, – Фортуны. Смысл ее имени наиболее точно передается словом «Судьба», но в корне его – слово “fors” («случай»), и неразрывность обоих представлений подчеркнута в едва ли не самой распространенной форме имени богини: Fors Fortunae. «О судьба, судьба-случайность (fors fortuna), – обращался к ней раб в комедии Теренция, – как неожиданно осыпала ты сегодня благодеяниями хозяина моего Антифона» (Формион, V, 6, 1). «Судьба, более выражающая случайность», – называл ее Цицерон (О законах, II, 28). О дне, посвященном Фортуне, 24 июня, Овидий писал в своем поэтическом календаре римских религиозных празднеств: «Это и праздник рабов: здесь Туллием, сыном рабыни, / храм возведен божеству непостоянному был» (Фасты, VI, 783—784). Упоминание о «народном царе» Сервии Туллии не случайно: в народных легендах он был прославлен как любимец Фортуны – человек, неожиданно вознесенный ею из самого низкого звания на вершину власти.
      Такое восприятие маны соответствовало лишь одной стороне этоса римлян – их убеждению в предопределенности человеческой жизни волей богов, но находилось в остром противоречии с другой его стороной – с не менее истовым убеждением в том, что богоизбранность, если и дается случайно, то сохраняется и утверждается напряжением всех сил избранного и доблестными его делами. Личной доблести, Virtus, в Риме посвящались храмы столь же усиленно, как и капризной Fors Fortunae, казалось бы упразднявшей эту доблесть, ставя ее в зависимость от иррационального случая . Потребность справиться с этим противоречием выразилась в появлении сравнительно незадолго до времени Тита Ливия богини Фелицитас , в образе которой полнота жизненной силы , везение и доблесть , многообразно взаимодействуя, сливались во внутренне расчлененное, но в конечном счете единое понятие. Недаром словом “felicitas” и его производными так охотно пользовались для характеристики своих успехов, своего правления и своего времени первые принцепсы, начиная от принцепса avant la lettre Корнелия Суллы .
      В свете сказанного приобретает особый смысл то обстоятельство, что за пределами изредка приводимых им ритуальных формул Ливий почти не упоминает Фелицитас. Противоречие между случайностью Фортуны и личной, на нравственном потенциале, на чувстве ответственности и собственном героизме основанной, доблестью разрешается для него не в Фелицитас, уравнивающей оба эти момента и потому слишком близкой к греческой Тихе, слишком «новомодной», а либо в сознательном выборе между ними, либо в героическом предпочтении римским народом страдания и подвига ожиданию милости богов. «Спеши отсюда прочь без всякого страха и спасай себя и войско, – говорит войсковой трибун консулу, командующему армией. – А нас потом выручат или счастие народа римского (fortuna populi romani), или наша собственная доблесть (nostra virtus)» (VII, 34, 6); но выбирать не пришлось, все сделала доблесть и через сутки уцелевшее консульское войско с восторгом и благодарностью встречало «тех, кто ради общего спасения пошел почти на верную гибель» (VII, 36, 7). В другом случае Ливий высказывается еще более определенно: «Вожди по своему безрассудству и неумению загубили дело... только доблестью воинов, неизменной и в отсутствие полководца, спасено было то, что осталось от счастия римского народа» (VI, 30, 6). Подобная альтернативность была чужда архаическому римскому мышлению и исконным религиозным представлениям народа. Ливий жил и писал уже в ту эпоху, когда изначальная смутная нерасчлененность природной жизненной силы, непредсказуемого божественного вмешательства и человеческой воли распадалась и должна была уступить место иной, более рациональной конфигурации этих трех начал. Ливий избрал такую их конфигурацию, при которой они предстали бы как взаимосвязанные, друг друга опосредующие, но ясно очерченные в своей самостоятельности черты монументального образа римского народа.
      Образ этот, как мы убедились, был внутренне расчленен, многосложен и в то же время един. Подытожим и вспомним все, что в него входило: гражданская свобода как исходная черта римского государства и римского этоса; ее укорененность в другом фундаментальном первоначале этого государства и этого этоса – в праве; право как основа гражданской организации высшего типа, которую римляне призваны распространить в мире, приобщая к ней покоренные ими народы; соответствие римского граждански-правового жизнеустройства божественному мироустройству и готовность на этом основании разлитой в мире божественной субстанции в решающие моменты актуализироваться, дабы спасти общину Рима, содействовать ее росту и процветанию; благочестивая потребность римлян постоянно проверять с помощью тщательно продуманных и скрупулезно выполняемых обрядов, насколько предпринимаемые ими действия соответствуют сакрально предопределенному назначению их народа и предначертаниям богов; в той мере, в какой эти предначертания темны, загадочны и миром правит случай, источником надежды и веры в будущее для римлян всегда остаются, с одной стороны, вложенная в них природой и божественной субстанцией, ей имманентной, жизнестойкость и могучая выносливость, а с другой – героическая воля жертвами преодолевать трудности и никогда не сдаваться.

5

      Таков созданный Ливием образ «главенствующего на земле народа». В какой мере соответствует он реальной исторической действительности? Конкретный материал самого Ливия и контрольные данные других источников показывают, что между созданным образом и реальной исторической практикой римского государства существует очевидное и глубокое противоречие. Оно касается всех трех слагаемых описанного образа – свободы, основанной на праве, благочестия и жизнестойкости народа.
      Свобода и право в Римской республике находят свое выражение, согласно Ливию, прежде всего в характерном для этого общества постоянном преодолении частных интересов ради единства народа. На конкретном же историческом материале перед нами предстает общество, сверху донизу пронизанное имущественным неравенством и потому раздираемое ожесточенными социальными конфликтами. Уже в IV в. при крайнем напряжении сил, пройдя на волосок от гражданской войны, малоимущие граждане Рима добились принятия закона Лициния—Секстия, ограничивавшего земельные владения богачей максимумом в 500 югеров. Для Ливия главное в рассказе об этих событиях – их благополучный итог: «Так после долгого обоюдного гнева сословия вернулись к согласию. Сенат признал это дело достойным и принял решение о подобающем, большем, чем когда бы то ни было, воздаянии бессмертным богам: чтобы были устроены Великие игры и к трем их дням добавлен еще один» (VI, 42, 12). Но для характеристики римского общества несравненно важнее, во-первых, что цифра в 500 югеров в условиях IV в. была огромна и свидетельствовала об очень далеко зашедшей имущественной дифференциации , во-вторых, что она хорошо согласуется с другими данными, говорящими о том же , в-третьих, что закон о 500 югерах не выполнялся, судя по повторному выдвижению тех же требований еще в конце II в. при Гракхах. Таких примеров можно привести великое множество. Они полностью подтверждают известный отзыв К. Маркса: в Римской республике «внутренняя история явно сводится к борьбе мелкой земельной собственности с крупной, разумеется, в той специфически видоизмененной форме, которая обусловлена рабством» .
      Постоянное мощное воздействие имущественных интересов на законы и разрушение последних под влиянием первых образует коренную особенность римского общества, которая у Ливия отодвинута на задний план изображением «власти законов, превосходящей человеческую» (II, 1, 1). Он знает, например, о расхищении захваченных в результате войны общественных земель (так называемого ager publicus) знатью и говорит об этом (II, 41, 2; IV, 51, 6; VI, 5, 3—4), но в одной-двух фразах, после которых неизменно следует примирительно-гармонизующее продолжение, а сами факты как бы растворяются в общем оптимистическом течении событий: «Гражданские разногласия были приостановлены войной. Патриции и плебеи, объединенные общим порывом, в удачном сражении под началом Эмилия разбили вольсков и эквов» (II, 42, 3; ср.: IV, 52, 1—3; VI, 5, 6). Между тем масштаб и цинизм противозаконных захватов отнюдь не оправдывали подобную их трактовку. То был бич римского государства на протяжении нескольких столетий. Перечни расхищенных территорий приводил в своих речах Катон Цензорий; опираясь на источники, современные событиям, позднейшие римские историки характеризовали этот процесс как одну из главных причин гибели римской гражданской общины . Как было говорить здесь о «власти законов, превосходящей человеческую»? А сколько еще можно было бы добавить о бесконтрольном распределении военной добычи , о роли в римской истории особого аристократического этоса audaciae – демонстративного презрения к установлениям и интересам народа , о прямом терроре власть имущих, о диктатурах и чрезвычайных полномочиях, вручавшихся консулам всякий раз, когда лояльное следование законам могло создать угрозу господству богачей и знати. Ограничимся напоминанием лишь об одном явлении, которое в жизни Рима самым существенным образом корректировало Ливиев образ свободного народа, сильного своим единством.
      В римском – как, впрочем, и в греческом – обществе человек был включен в две системы связей: в систему города-государства, где отношения граждан действительно регулировались законами, и в систему социальных микрообщностей, где отношения регулировались не законами, а находившимися с ними в сложных, противоречивых отношениях традицией и личными зависимостями . Социальными микрообщностями, т.е. своеобразными малыми контактными группами, были, например, местная община, из которой человек вышел и на поддержку которой он опирался всю жизнь; семья, члены которой ориентировались в своем общественном поведении на знатных и богатых покровителей и в свою очередь оказывали покровительство менее знатным и богатым семьям, от них зависевшим; дружеский кружок, спаянный не столько личной приязнью, сколько общностью деловых и политических интересов; полностью неформальное сообщество, которое в Риме называлось «партией» (partes) и объединяло людей, преследовавших одни и те же непосредственные политические цели; наконец, коллегия – профессиональная, жреческая или посвященная культу неофициального божества, но во всех случаях предполагавшая регулярные собрания, совместные церемонии и коллективные трапезы, т.е. неформальное общение и солидарность членов.
      В реальной жизни обе системы, сохраняя свои различия, постоянно взаимодействовали и проникали друг в друга. Это приводило, с одной стороны, к тому, что государственная сфера никогда не была полностью отчуждена от повседневного существования людей, от личных отношений, от семьи и кружка, реализовалась во внятных каждому непосредственно человеческих формах. Но с другой стороны, всякое политическое или даже граждански-правовое дело в этих условиях могло быть успешным только в том случае, если оно лично кого-то устраивало, приносило выгоду семье или клану, и любая успешная карьера, исход магистратских выборов зависели от этого. Разветвленной сетью из поколения в поколение складывавшихся клиентельных связей, тысячами людей, включенных в эти связи и обеспечивавших в народном собрании принятие решений, благоприятных для патрона, располагала прежде всего знать – древние роды и семьи, которые в Риме называли «большими» или «старшими» (maiores) ( Саллюстий. Югурта, 41) . Они бдительно охраняли свою фактическую монополию на руководство Республикой и лишь в единичных случаях допускали к вершинам магистратской карьеры «новых людей».
      В общественно-политической жизни микрогруппы выступали как клики, которые постоянно боролись между собой за выгоды, влияние, власть. Один из многочисленных примеров – борьба клики Катона Старшего в 190—180-х годах против Сципиона Африканского и его окружения. Эпизод этот был изрядно запутан древними историками и еще больше – попытками историков нового времени дать ему четкую и однозначную социально-политическую и – или – идеологическую интерпретацию . Какой бы точки зрения в этом вопросе не придерживаться, здесь, однако, совершенно отчетливо предстает интересующая нас сторона дела: важно не то, что каждый из протагонистов окружен плотной группой родственников, друзей и зависимых лиц, и даже не те социально-политические силы, которые за ними стоят, а готовность к любым махинациям ради выгоды своей группы и поражения соперничающей без помышления о том, как это скажется на интересах государства . Частным, но подчас решающим следствием микрогрупповой структуры римского общества было также выдвижение на руководящие должности не на основе таланта человека или его права занимать эти должности, а на основе клановых связей. Обстоятельство это совершенно очевидно, оно было детально и многократно проанализировано историками нового времени, и вряд ли есть необходимость подтверждать его примерами .
      Очень многие обстоятельства и события, подтверждающие все здесь сказанное, у Ливия описаны, но описаны с той же постоянной его целью – показать, что подобные эпизоды существуют, но в высшем смысле несущественны, могут окрасить поверхность римской истории, но не изменить ее направление и смысл, ее величественное течение и общенародный характер.
      Благочестие римлян, как мы видели, было неотделимо от их патриотизма и выражалось прежде всего в их убеждении в нераздельности религии и государства. Положение это приводило к распространению политических распрей на сферу религии и к использованию народной веры в обряды и знамения в интересах борющихся клик. Борьба патрициев и плебеев в первые века существования Республики, подрывавшая единство общины и делавшая его скорее целью и упованием, нежели повседневной реальностью, целиком захватывала сферу религии в ее самой важной, самой чувствительной для римлян части – в определении и толковании воли богов. Истолкование знамений, действительных на долгий срок (авгурий) или определявших поведение римлян в данной ситуации (ауспиций), на протяжении нескольких веков было монополией патрициев. Но без проведения авгурий и ауспиций, без благоприятного их исхода нельзя было предпринимать практически ни одного государственного действия, правового, политического или военного. Поэтому созыв народных собраний, санкция на отправление магистратами своих обязанностей, сооружение и освящение храмов, общественных зданий, водопроводов, объявление войны или заключение мира, принятие сражения или уклонение от него, проведение игр находились в руках патрициев. «Мудрая уверенность в том, что всем руководит и управляет воля богов» становилась мощным оружием одной части общества, направленным против другой его части.
      Плебеи, естественно, не мирились с этим положением, вынуждали патрициев к одной уступке за другой, пока наконец в 300 г. не был сделан решительный шаг и по закону, проведенному народными трибунами братьями Огульниями, жреческие коллегии не стали пополняться также и плебеями. События, связанные с принятием Огульниева закона, Ливий описывает в своей обычной манере: сначала бранит трибунов, которые покусились на сплоченность гражданского коллектива, «начав распрю меж первых людей государства из патрициев и плебеев, во всем выискивая повод обвинить отцов-сенаторов перед простым народом» (X, 6, 3—4); потом приводит аргументы, разоблачающие высокомерие патрициев, также идущее во вред общине, и кончает тем, что «закон был принят при всеобщем одобрении» (X, 9, 2). В ходе дальнейшего рассказа как-то проскальзывает мимо внимания, что «общее одобрение» никак не означало ликвидацию конфликта, и раскол общины на религиозной почве продолжал существовать в полной мере (см.: X, 23, 1—10). Неизвестно, нашла ли отражение в одной из несохранившихся книг Ливия попытка народного трибуна 145 г. Гая Лициния Красса добиться дальнейшей демократизации религиозной жизни общины и провести закон о пополнении жреческих коллегий не традиционным способом – путем кооптации, а всенародным голосованием, но на продолжающиеся гражданские распри, источником которых являлась по-прежнему религиозная организация общины, этот законопроект и провал его сенаторами указывает с полной определенностью .
      Поскольку ни одно важное государственное мероприятие не могло быть осуществлено без одобрения богов, одобрение же это (или неодобрение) выявлялось на основе обрядов и гаданий, то, следовательно, малейшее нарушение в их проведении становилось достаточной причиной для отказа от запланированного решения, или, если оно уже принято, для его отмены. Ливий чаще всего видит здесь проявление благочестивой богобоязненности римлян и соответственно описывает подобные эпизоды. В общественной жизни римского государства, однако, и в этих случаях сплошь да рядом обнаруживаются мотивы совсем другого рода. В качестве подтверждения и иллюстрации можно было бы привести эпизод с городом Капуей, который рассчитывал на помощь римлян: римляне сначала в ней отказали, сославшись на религиозные мотивы, а когда капуанцы передали им свой город во владение, забыли о благочестивых причинах своего первоначального отказа и отстояли город от нападавших на него своих союзников-самнитов (VII, 31—36). Более ярким и убедительным, однако, является один из эпизодов, связанных все с той же враждой Катона Цензория и Сципиона Африканского, – эпизодом тем более убедительным, что оба они слыли образцовыми римлянами и поведение каждого из них выражало общенародное представление о правильном и должном. Тразименский разгром 217 г. был официально признан следствием «пренебрежения к обрядам и ауспициям» (XXII, 9, 7), и потому претор Корнелий Маммула принес от имени сената и народа обет провести по окончании войны совершенно необычную искупительную церемонию – так называемую Весну Священную, в ходе которой в жертву полагалось принести все, что родилось весной данного года. Прошло 20 лет, Рим торжествовал полную победу, и жрецы-понтифики назначили проведение обещанной некогда Весны Священной на 195 г., т.е. в консульство Марка Порция Катона и его друга и покровителя Луция Валерия Флакка, когда церемония и была проведена (XXXIV, 44, 2). На следующий год консулами стали Публий Сципион Африканский и Тиберий Семпроний Лонг, и тогда великий понтифик Публий Лициний Красс Дивит неожиданно выступил с сенсационным заявлением о том, что Весна Священная в консульство Катона была проведена «неправильно» (что означало: с нарушением обрядов) и потому должна быть устроена наново; сперва коллегия понтификов, затем сенат с ним согласились и постановили провести Весну Священную еще раз. Дальнейший ход событий, характер людей, в них участвовавших, и отношений между ними недвусмысленно выявляют отношение римлян к обрядам и изъявлениям божественной воли.
      Опротестовавший «катоновскую» Весну Священную Лициний Красс был великим понтификом с 212 г., когда эту должность вручило ему народное собрание, руководимое Марком Корнелием Цетегом, родственником Сципионов. В том же 194 г., т.е. в консульство Публия Африканского, были перевыборы цензоров. Одним из них стал племянник только что упомянутого Марка Корнелия Цетега Гай, другим – Секст Элий Пет, брат Публия Пета – децемвира по наделению землей ветеранов Сципиона. Первое, что сделали новые цензоры, – назначали Публия Африканского «принцепсом сената», и первое, что сделал новый «принцепс», – потребовал отмены распоряжений, отданных Катоном в предыдущем году в Испании, где тот вел войну в качестве консула . Сенат требования принцепса не удовлетворил, но, занимая почти все ключевые позиции в управлении государством, группировка Сципиона сумела нанести своему давнему врагу едва ли не еще более чувствительный удар. Неизвестно, как проводил Весну Священную Катон, но нет оснований сомневаться, что мероприятие это, предполагавшее не только уничтожение всего народившегося в данную весну поголовья скота, но и какой-то ущерб детям, появившимся на свет в те же месяцы , было крайне непопулярным. Катон же при его упрямом консерватизме, наверное, сумел сделать это событие еще более суровым и мрачным – недаром большинство источников, благосклонных к Катону, предпочитает о нем не говорить. Теперь Весна Священная должна была быть проведена наново, и праздничный, мажорный ее характер – по контрасту – должен был оттенить разницу между обеими политическими линиями: жертвоприношения были соединены с Великими играми, о распространении Весны Священной на людей в источниках нет ни малейшего упоминания, срок ее ограничен двумя месяцами, цензорские мероприятия проведены с демонстративной мягкостью, а сенаторам сделан подарок в виде особых почетных мест для них во время игр. Вот ради всего этого политико-пропагандистского эффекта и были обнаружены упущения в обрядах. Подобного рода манипуляции с обрядами производились и в дальнейшем . Сращение сакральной и государственной сфер означало не столько глубокое благочестие общины, сколько подчинение религии политическим интригам.
      Жизнестойкость действительно отличает римлян на всем протяжении истории Республики. Но мотивы, которыми объясняет ее Ливий, должны быть если не заменены, то во всяком случае дополнены совсем иными, во многом меняющими ее смысл. Как явствует из примеров, приведенных выше, для Ливия жизнестойкость римлян была выражением – а тем самым и доказательством – их virtus, гражданской и военной доблести, т.е. свойством нравственно обусловленным, результатом выбора. Можно было, как бы говорит автор, уклониться от борьбы, капитулировать, предпочесть тихое неприметное существование жизни, исполненной предельного напряжения сил и почти невыносимых испытаний, но римляне, верные своему героическому этосу, всегда сплоченные для борьбы и победы и хранимые богами за их благочестие, неизменно делали иной выбор – шли на любые тяготы ради чести, победы и мирового главенства Вечного Рима.
      Первым, кажется, старый немецкий историк Нич, учитель Моммзена, обратил внимание на то чудовищное разрушение производительных сил, которым сопровождались римские войны республиканского периода . В дальнейшем эта тема разрабатывалась – особенно усиленно в последнее время , – и проведенные исследования не оставляют сомнения в том, что упорной жизнестойкости римлян реальной альтернативы не было. Страна периодически опустошалась эпидемиями и голодом; в сочетании с непрерывными войнами они приводили к обезлюдению целых областей; земли, которые удавалось добыть в результате победы, сплошь да рядом некому было обрабатывать. Вся эта сторона дела у Ливия или не представлена вообще, или видна не в фокусе. В действительности же в IV—II вв. справиться с подобным положением можно было только за счет все новых и новых войн – как бы они ни были мучительны, как бы ни подскребали последние людские ресурсы, какой смертельной ни была бы усталость. То был не выбор героического пути наибольшего сопротивления, а обреченность единственному пути, который сулил выживание .
      И тем не менее явное несоответствие образа, созданного Ливием, реально-повседневной действительности Древнего Рима не означает ни того, что образ этот представляет собой литературно-художественную фикцию, ни того, что «историческим сочинением в подлинном смысле слова летопись Тита Ливия не является», ни того, наконец, что летопись эта лишена объективного познавательного смысла и тем самым не отражает историческую истину.
      Начать с того, что образ провиденциального Рима, несмотря на все превратности судьбы растущего и набирающего силы, несущего народам мира более совершенные формы общественной организации и более высокую систему ценностей, не создание Тита Ливия, а константа культурного самосознания римского народа; уже в силу этого такой образ обладает определенным объективным, а следовательно, и познавательным значением: история – это не только то, что происходит, а и то, что люди думают о происходящем, и познать ее значит познать эти события и эти мысли в их нераздельности. По словам Ливия (XXVII, 17), при покорении испанских племен в 211—206 гг. Сципион говорил им о том, что цель римского завоевания не захват ради захвата, а скорее распространение в землях, окружающих империю, гражданского мира и гражданской организации, законности и верности договорам . Бесчисленные клиентелы, оставленные им в Испании, и переход на его сторону многих племен свидетельствуют о том, что подобным речам соответствовала определенная практика. Катон Цензорий в пору своего наместничества в Сардинии в 198 г. строжайшим образом придерживался норм, которые прославлял как обязательные для римского магистрата ( Плутарх. Катон, 6) , – двумя столетиями позже именно они вошли в описанную выше Ливиеву характеристику римской системы ценностей. В 137 г. Тиберий Гракх вел себя под Нуманцией так, будто сознательно старался предвосхитить образ идеального римского полководца в изображении Тита Ливия; не случайно биограф Тиберия ссылается в этой связи на эпизод в Кавдинском ущелье, столь ярко и подробно описанный в «Истории Рима от основания Города» ( Плутарх. Тиберий Гракх, 5—7). Все слагаемые Ливиева образа Рима и римлянина – хотя и в типичном для эпохи сочетании с другими чертами, прямо им противоположными, – безошибочно узнаются в жизни и деятельности некоторых известных персонажей еще и в период предсмертного кризиса Республики – в провинциальном законодательстве Цезаря или в поведении консула 74 г. Луция Лициния Лукулла .
      Та же верность законам как основа свободы гражданина, его ответственность перед общиной, почтение к богам, предузнание их воли и следование ей как залог военных и политических успехов, готовность идти до конца ради достижения целей, намеченных государством, и превосходство римлян в этом отношении над другими народами – все эти черты образа Рима у Ливия снова и снова повторяются при характеристике римлян, их Республики и их истории в речах, письмах и сочинениях Цицерона . Нельзя забывать также, что в Риме был крайне распространен национально-патриотический и исторический фольклор, состоявший из рассказов о подвигах героев былых времен, о сбывшихся пророчествах и чудесных знамениях, о неколебимой верности великих деятелей Рима высшим ценностям и законам Республики. Такие рассказы назывались «примерами» (exempla), они были известны каждому с детства, использовались в речах – как учебных, в риторических школах, так и реальных, публичных, и оказывали мощное воздействие на подрастающее поколение . В утверждении нравственных принципов, лежавших в основе подобных «примеров», видел вообще смысл исторических сочинений Тацит (Анналы, III, 65, 1) . Некоторые сборники exempla сохранились. Едва ли не самым значительным среди них был составленный Валерием Максимом во второй четверти I в. н.э. и носивший название «О достославных деяниях и изречениях» в девяти книгах . Собранный здесь огромный материал, покрывающий всю историю Рима, явственно говорит о том, что в традицию римской славы, призванную воспитывать народ, первыми отбирались «деяния и изречения», утверждавшие в качестве главных, образцовых свойств римского племени все те же Ливиевы доблести, все те же слагаемые выписанного им образа: благочестие, вера в значения и их толкование, в силу и строгость обрядов; преданность законам, сыновнему долгу, воинской дисциплине, выдержка и упорство в достижении поставленной цели; строгость нравов, умеренность, предпочтение старинной бедности кричащему богатству .
      Есть и другие соображения, по которым расхождение между фактами, с одной стороны, и образом Рима, созданным Титом Ливием с опорой на нравственную и культурную традицию, – с другой, не может характеризовать этот образ как субъективную фантазию историка. Факты, опровергающие эту традицию и этот образ, конкретны, локальны, непосредственно жизненны и в этом смысле точны. Но существует историческая точность и иного рода – точность итоговой характеристики, точность в определении роли, сыгранной данным народом и его государством в общем развитии человечества. Как ни странно, но при таком «итоговом» подходе картина, нарисованная Ливием, оказывается весьма точной – вопреки, казалось бы, конкретным, локальным и непосредственно жизненным фактам, ее опровергающим.
      Когда Европа оглядывается на римские истоки – или, скажем точнее: на римский компонент – своей государственности и культуры, три обстоятельства выступают на первый план как абсолютно очевидные и непреложные.
      Прежде всего – факт, что, начавшись как незначительное поселение, где в непосредственной близости друг от друга поселились несколько враждующих и нищих разноплеменных групп, Рим веками втягивал в свою орбиту один за другим города, племена, народы, страны и кончил как мировая держава, раскинувшаяся от Гибралтара до Персидского залива и от Шотландии до порогов Нила. Так что же делал Ливий, вводя эту тему в свой рассказ в качестве одной из главных, – искажал историческую истину или обнаруживал ее, раскрывая всемирно-исторический смысл описываемого процесса?
      Могут ли, далее, непрестанные нарушения законов в жизни римского общества опровергнуть утверждения Ливия о законности как фундаменте этого общества, если наследники Рима, страны Западной Европы, основывали и основывают до наших дней свое правосознание и правопорядок на принципах римского права, вобравших в себя также и опыт республиканского законотворчества? Любая система права, чтобы быть действенной, должна преодолеть коренное противоречие между стабильностью законов как основой их авторитета и способностью тех же законов меняться под влиянием обстоятельств как основой их жизненности и эффективности. Алчные богачи, столь часто оказывавшиеся во главе Республики, корыстно злоупотребляли и консерватизмом римских правовых установлений, и их зависимостью от обстоятельств. Ливий, стремясь подчеркнуть правовое совершенство Республики, действительно подчас вуалировал выразительные детали подобных эпизодов . Но ведь он же столь подробно передал речи народного трибуна Канулея, консула Марка Катона, его противника трибуна Валерия, которыми обосновывалось принципиальное решение обозначенного выше коренного противоречия, причем решение, с одной стороны, – реально воплощенное в структуре римского права с его сочетанием законов, преторских эдиктов и disciplina maiorum , а с другой – отлившееся в такие чеканные формулировки, что их как образец воспроизводили классики философии права еще в XIX столетии .
      Другое коренное противоречие права – противоречие между нормами, обеспечивающими интересы общественного целого, и защитой интересов личности. Мы видели, что покушения на интересы общественного целого были в Риме обычной практикой, а защита интересов личности – выборочной и непоследовательной. Но ведь нельзя забывать, что сам принцип подобного равновесия и усмотрение в нем главного смысла права был величайшим открытием античного мира, получившим теоретическое обоснование и известное практическое воплощение в Греции; однако, став основой общественного мировосприятия и в Риме, он определил возникновение теорий естественного права в Европе XVII—XIX вв. Равновесие такого рода до сих пор образует основу всякой демократии, всей концепции прав человека. В Риме оно зиждилось на взаимоопосредовании божественного миропорядка – “fas” – и специфически римского понятия “jus”, которому современный исследователь дает следующее весьма точное определение: «В Риме “jus” понимали и переживали как предельно широкую область, возникшую после ограничения всех частных областей, личных или коллективных; “jus” – это то, на что каждый может претендовать в силу и в меру своего социального положения. Другими словами, он представляет собой совокупность прав и обязанностей, принадлежностей и ответственностей, присущих каждому человеку, исходя из его социального предназначения» . Римское право возникало из совокупности прав (jura) каждого гражданина и каждой группы населения, т.е. по природе своей носило, во-первых, социально равновесный характер, во-вторых, объединяло правовой принцип с принципом сакральным. Когда Ливий говорил, что «Город, основанный силой оружия, основался заново на праве, законах и обычаях» (I, 19, 1), он формулировал положение, хотя и несогласное с очень многим в жизни Рима, но подтверждаемое стереотипами в мышлении его граждан и судьбой его наследия.
      Наконец, последнее обстоятельство, которое нельзя не учитывать, оценивая степень соответствия описанного Ливием образа Рима объективной исторической реальности, связано с романизацией. Под романизацией принято понимать процесс создания на территориях, завоеванных Римом или подчиненных его влиянию, особой цивилизации, в которой исконные туземные элементы взаимодействовали с римскими, сливаясь с ними в двуединый хозяйственный, административно-правовой и культурный организм. Одним из основных средств романизации была динамичная и многоступенчатая система римского гражданства: предоставляя право своего гражданства и привилегии, с ним связанные, в разной степени тем или иным городским общинам, племенам и провинциям, подстрекая их соревноваться на службе Риму за переход с низкой ступени гражданства на более высокую, римляне создавали решающий стимул романизации. Завоевание было лишь началом. Главное шло дальше – вживание римского в местное, взаимопроникновение покоренных и покорителей. Как принцип, как тип гражданства и цивилизации, как форма взаимодействия с окружающим миром, романизация вытекала из самой природы римской гражданской общины и проявлялась уже на ранних этапах ее истории. В образе республиканского Рима, выписанном Ливием, эти начала обнаруживаются уже совершенно ясно.
      Рассказывая об организации римской власти в городских общинах Италии, на испанских и галльских территориях, на Востоке, историк не скрывает роли завоеваний, рассказывает о массовом истреблении побежденных, о протестах городов и народов, лишаемых своей самостоятельности, но, как обычно, акцент делает на устанавливаемом в конечном счете согласии . Расхождение между жестокой правдой и гармонизующей тенденцией в угоду Образу – налицо; но в исторической ретроспекции видно, что и здесь Ливий уловил реальный исторический смысл процесса, обнаружившийся в эпоху Ранней империи, когда стало окончательно ясно, что на одно – два столетия, вплоть до конца собственно античного Рима, превращение примыкающих к нему земель в провинции означало для населявших их народов выживание, стабилизацию и рост производительных сил. Примечательно, что положение это признавалось не только апологетами Империи , но и авторами, остро чувствовавшими все пороки Рима, насильственный характер его владычества .
      Образ Рима, запечатленный в эпопее Тита Ливия, находится, как выясняется, в особых отношениях с действительностью: жизнь Города и повседневное его бытие рассматриваются в большей мере через его традиционную систему ценностей, чем сами по себе, в их прямой и непосредственной данности. В результате созданный образ видоизменяет представление об этой жизни и этом бытии в соответствии с идеальной нормой и на уровне непосредственной общественно-исторической эмпирии не может рассматриваться как фактически им адекватный; в исторической ретроспекции обнаруживается, однако, что сама такая норма не только отклоняется от общественной реальности, но также отражает глубинные тенденции ее развития и в свою очередь отражается в них, а ориентированный на нее образ, созданный Титом Ливием, бесспорно представляет историческую действительность, но так, что на первый план выходят взаимосвязь и взаимодействие общественной реальности и общественного идеала.
      В этих условиях предмет изображения в «Истории Рима от основания Города» приходится квалифицировать не только как образ, а и как общественно-исторический миф; в образе главное – творческая фантазия, формирующая его в соответствии с мировосприятием автора; в общественно-историческом мифе – идеализированное отражение реальности, отличное от непосредственной данности, но живущее в сознании коллектива и влияющее на его мироощущение. В эпопее Тита Ливия мы имеем дело не с одной лишь непосредственной римской действительностью как таковой и не с одним лишь общественным идеалом римской гражданской общины как таковым, а с объединяющим их римским мифом.

6

      Общественно-исторические мифы представляют собой особую, универсальную реальность истории. Они возникают оттого, что никакое общество не может существовать, если основная масса его граждан не готова выступить на его защиту, спокойно подчиняться его законам, следовать его нормам, традициям и обычаям, если она не испытывает удовлетворения от принадлежности к его миру как к своему. И напротив того – общество сохраняет жизнеспособность лишь там, где у граждан есть убеждение в осмысленности его норм, в наличии у него своих ценностей и потенциальной их осуществимости, в значительности его традиций. Между тем эмпирическая действительность, как она есть, никогда не дает для такого убеждения непосредственно очевидных и бесспорных оснований, поскольку она никогда не совпадает с той, какую хотелось бы видеть, и интересы каждого никогда не могут просто и целиком совпадать с общими. Неизбежно возникающий зазор если не исчезает, то отступает на задний план лишь там, где человек способен веритьв свое общество и в его ценности, разумеется, исходя из жизненных обстоятельств, но в конечном счете как бы и поверх них. Содержание такой веры «поверх жизненных обстоятельств», подобного восприятия своего общества в целом и возникающий отсюда его облик и образуют его миф .
      Общественно-исторические мифы характеризуются рядом признаков: они возникают в связи с условиями жизни, но ими не исчерпываются, сосредоточены в общественном сознании и самосознании и в этом смысле обладают высокой степенью самостоятельности; мифы характеризуют данное общество как воплощение его ценностей, заставляя видеть в негативных сторонах действительности реальный, но допускающий и даже предполагающий преодоление фон . Как часть общественного сознания мифы активно влияют на самочувствие и поведение личностей и масс. Влияние пропагандистских фикций, эксплуатирующих мифы, но создаваемых искусственно и ad hoc, в принципе отличается от влияния самих мифов, ибо последнее основано на глубинных свойствах общества и характерных для него устойчивых социально-психологических структурах. Соответственно воздействие общественно-исторических мифов на общественную практику обнаруживается особенно очевидно в пароксизмальные моменты жизни социума или, напротив того, при рассмотрении длительных периодов в его развитии и исторических итогов этого развития.
      Мифологическая субстанция исторического процесса одновременно и очевидна, и трудно уловима. Где, например, в повседневной, непосредственной действительности средневекового феодального общества, грубого, жестокого и невежественного, вечно полуголодного и ленивого, размещаются рыцарская честь и рыцарская любовь, пламенная христианская вера? Все это – красивые выдумки, существовавшие только в грезах, мистических видениях и рыцарских романах да веками позже – в сочинениях романтиков. Так-то оно, может быть, и так, но ведь и вполне реального, доподлинного средневековья без них нет. Непонятным остается многое в крестовых походах, а значит, в их экономических и социальных последствиях, в народных ересях, окрасивших политическую жизнь целых стран, в практических трудностях перехода от феодального мира к миру государственной централизации, да и сам миф средних веков, воссозданный романтиками, как выясняется при ближайшем рассмотрении, не такая уж выдумка, а скорее сублимация реальности, и дальнейшая жизнь его в духовной традиции Европы – тоже вполне объективный факт, раз он отозвался столь многим в политических судьбах европейских стран в Новое время. Наследие каждого общества – часть его мифа, а тем самым и его истории.
      Именно в античности, однако, миф укоренен особенно глубоко в исторической жизни, пронизывает все ее сферы. Причины этого были указаны выше в иной связи. Припомним их. Античный мир принадлежал к тому этапу исторического развития человечества, на котором у общества еще не было возможности развиться за пределы такого простого общественного организма, как гражданская община. Община поэтому постоянно в том или ином виде сохранялась, а нормы, на которых она была основана, играли роль сложившегося в прошлом, но неизменно актуального и непреложного образца. Хозяйственное и социально-политическое развитие, однако, как бы оно ни было ограничено, происходит неизбежно в любых условиях, и в античную эпоху именно оно вело к усложнению и обогащению общества, требовало выхода за пределы общины, разлагало ее и подрывало ее нормы. В результате они выступали одновременно как постоянно ускользающая из жизни и постоянно в ней присутствующая и ее формирующая сила – т.е. как миф. Историческая действительность античного Рима существует как живое неустойчивое противоречие эмпирии и мифа, как их пластическое, осязаемое, непосредственное единство.
      Два примера в пояснение и подтверждение сказанного.
      Важным слагаемым римского мифа были идеализация бедности и осуждение богатства. В государстве, ведшем непрерывные войны, накопившем неслыханные сокровища и ставившем общественное продвижение человека в прямую зависимость от его ценза, т.е. от его умения обогащаться, осуждение стяжательства должно было выглядеть противоестественным вздором. Должно было, но, по-видимому, так не выглядело. Высокий ценз был не только преимуществом, но и обязанностью взысканного судьбой человека больше отдавать государству – лишение казенного коня, например, требовавшего больших расходов, тем не менее воспринималось не как облегчение, а как позор . С того момента, как богатство Рима стало очевидным фактором государственной жизни и до самого конца Республики, периодически принимались законы, делавшие обязательным ограничение личных расходов . Их повторяемость показывает, что они не исполнялись, но ведь что-то заставляло их систематически принимать. Моралисты и историки прославляли древних героев Рима за их бедность; принято было говорить, в частности, что их земельный надел составлял семь югеров . На фоне имений площадью в тысячи югеров это выглядело не более чем назидательной басней; но при выводе колоний, как выясняется, размер предоставляемых участков был действительно ориентирован примерно на те же семь югеров , т.е. цифра эта была не выдуманной, а отражала некоторую норму – психологическую и в то же время реальную. По-видимому, бесспорны неоднократно засвидетельствованные демонстративные отказы полководцев использовать военную добычу для личного обогащения ( Плутарх. Катон Старший, 10; Эмилий Павел, 28; Авл Геллий, XV, 12) – бессребренничество могло, следовательно, играть роль не только идеала, но в определенных случаях также и регулятора практического поведения – одно было неотделимо от другого.
      Точно так же обстоит дело и с еще одной стороной римского мифа. Войны здесь велись всегда и носили грабительский характер, договоры и право тех, кто сдался добровольно, на сохранение жизни сплошь да рядом не соблюдались – такие факты засвидетельствованы неоднократно и сомнений не вызывают. Но Сципион Старший казнил трибунов, допустивших разграбление сдавшегося города, и лишил добычи всю армию ( Аппиан. Ливийская война, 15); римский полководец, добившийся победы тем, что отравил колодцы в землях врага, до конца жизни был окружен общим презрением ( Флор, I, 35, 7) ; никто не стал покупать рабов, захваченных при взятии италийского города . Удачливый полководец считал для себя обязательным построить для родного города водопровод, храм, театр или библиотеку, случаи уклонения от весьма обременительных обязанностей в городском самоуправлении отмечаются лишь со II в. н.э., да и то преимущественно на греко-язычном востоке. Прославляемую Республику обкрадывали, но оставляемым на века итогом жизни римлянина был cursus, т.е. перечень того, что он достиг на службе той же Республике, и т.д.
      Благодаря отмеченным ранее особенностям биографии Ливия и эпохи, им пережитой, благодаря тому, что на его глазах Республика все более явственно становилась метареальностью, лежавшей вне и над жизнью и в то же время эту жизнь пронизывавшей и формировавшей, Ливий сумел глубже и ярче, чем кто бы то ни было из древних авторов, раскрыть внутреннюю субстанцию истории родного Города, ее исток и тайну – римский миф.
      Такой характер «Истории Рима от основания Города» определяет ее актуальность сегодня – актуальность прежде всего методологическую, научно-познавательную. Вернемся к вопросу, который возникал уже в самом начале наших рассуждений. Мы говорили о противоречии двух Римов: Рима – эталона гражданской доблести, героического патриотизма, преданности свободе и законам государства и Рима – агрессора, хищнически эксплуатировавшего покоренные народы, закреплявшего свое господство сложной системой законов и оправдывавшего его нравственной риторикой «после того, как захватнические аппетиты были удовлетворены» . Первое из этих представлений, характерное для XVI—XVIII вв., опиралось на самосознание римлян, на образное восприятие их истории и ее деятелей: оно не предполагало, что историк и герои античности, им описываемые, принадлежат разным историческим эпохам, а предполагали, напротив того, способность рассматривать героев Древнего Рима, его учреждения и нравы в свете актуального общественно-политического и культурного опыта. Второе из указанных представлений, характерное для положительной науки XIX—XX вв., основывалось на анализе максимального числа объективных данных, требовало обнаружения общих закономерностей, придающих этим данным системный смысл, и предполагало критический взгляд на прошлое как на объект изучения – взгляд, независимый от субъективности историка и от пережитого им опыта. Традиционная точка зрения состоит в том, что подходы эти исключают друг друга, ибо только научно-дискурсивный анализ объективных данных ведет к истине, исторические же реконструкции, исходящие из самосознания прошлого и его мифов, – лишь препятствие на этом пути .
      Феномен Тита Ливия доказывает, что противопоставление это неправомерно, что историческая действительность – это всегда и эмпирия и миф, а познание ее требует проникновения и в объективные закономерности, видные как бы извне, и во внутреннее самосознание народа в их взаимоопосредовании и единстве. Можно, конечно, объяснять их соединение как искусственное смешение исторической достоверности с химерами: законы против роскоши действительно были, но ведь не выполнялись – так стоит ли их учитывать в серьезном историческом анализе? Богатство вызывало осуждение, но ведь только моральное, награбленным же преспокойно пользовались – вот что единственно важно. Обряды очищения граждан, запятнавших себя убийствами и жестокостью на войне, в самом деле представлены у римлян с такой полнотой и обязательностью, какой не знал ни один древний народ, но обряды обрядами, а войны все с теми же жестокостями и убийствами велись ежегодно. Верно, что Сципион наказал армию за нарушение военного права, – зато сколько полководцев этого не делали... История – это лишь то, что «было на самом деле» (“wie es eigentlich gewesen”) , и именно ее мы обязаны-де исследовать и восстановить, а не неуловимый воздух истории – мысли, нормы, стремления, репутации, привычки и вкусы, все, из чего соткан миф времени.
      Строгость исторического исследования и точность выводов действительно составляют непременные условия работы историка, и первостепенная задача его действительно состоит в том, чтобы установить, «как было оно на самом деле». Только очень важно понять, что эти строгость и точность обеспечиваются не умением пройти сквозь сознание времени, сквозь его образы и мифы к «некоторому числу очевидных истин» , и не в том, чтобы исторических деятелей прошлого «выводить на чистую воду» и «срывать с них все и всяческие маски», изъяв их для этого из атмосферы мифа, а в том, чтобы понять самое эту атмосферу, в нейувидеть людей и события, ибо лишь так-то ведь и «было оно на самом деле». Труд Ливия актуален прежде всего потому, что соответствует этой задаче.
      Актуален этот труд и еще в одном отношении – культурно-философском. В глазах каждого следующего поколения ушедшая историческая эпоха живет как амальгама собственного мифа и мифа того времени, которое на нее смотрит, ее истолковывает, вводит ее в свою культуру. Соответственно наше время читает римский миф Тита Ливия на свой лад, и было бы важно понять, на какой именно.
      Мифы XX столетия, через которые воспринимается сегодня повествование Ливия, многообразны, но все они объединены одним общим решающим историческим свойством, тысячи раз описанным, миллионы раз пережитым: личность и целое (общественное, природное, мировое) в них деполяризованы, разведены; экзистенциальный, замкнутый в своей субъективности человек и отчужденный в своей всеобщности жизненный мир вечно противостоят друг другу, в то же время остро сознавая недопустимость этого противостояния и стремясь его преодолеть. Не имея опоры в глубинах действительности, в ее реальной структуре, их единство недостижимо и становится мифом. В XX в. оно представало и предстает в формах ярких и странных, извращенных и трагических – в ревущем единстве стадионов и политических митингов, в культе вождей и звезд кино или эстрады, в погружении во все и всех сливающую воедино национальную или религиозную экстатику . Нельзя не видеть, однако, что это лишь результат и крайнее проявление несравненно более широких процессов, уходящих корнями далеко в XIX столетие. Именно тогда-то и начал складываться единый для всего длящегося до сих пор послеромантического периода общий миф эпохи.
      Он с самого начала строился на том, что личность должна обрести себя в общественном целом, а это целое должно воплотиться в отдельных, живых людях; но непрерывно возвращающейся реальностью оставалась все та же трихотомия: либо самоутверждающаяся давящая мощь обезличенного целого, либо самоуправство субъективности, будь то распоясавшейся и шумной, будь то самопогруженной и тихой – маргинальной, либо, наконец, прекраснодушное упование на гармоничное сочетание того и другого в идеальном и несколько придуманном единстве «поверх барьеров». Про это, в сущности, вся философия, начиная с Кьеркегора, вся литература, начиная с Достоевского, все религиозные поиски, начиная с Вл. Соловьева, вся наука об обществе, начиная с Дюркгейма, вся поэзия, начиная с символистов и Рильке. Прислушаемся... «Порой испытываешь чувство бесконечной грусти, видя, как одиноко в мире человеческое существо» . «Разрозненность его преодолевается стремлением к единству... Этот один, этот трансцендентальный субъект знания уже есть не человеческий индивид, но целокупное человечество, Душа мира» . «Слишком свободен стал человек, слишком опустошен своей пустой свободой, слишком обессилен своей критической эпохой. И затосковал человек в своем творчестве по органичности, по синтезу» .
      Сопоставление римского мифа и мифа современного общества прежде всего выявляет по контрасту ту специфическую природу созданного Ливием образа, которую можно назвать классической. Если употреблять это слово не как оценку, а как термин, оно обозначает строй жизни и тип творчества, при котором общественные противоречия и, в частности, противоречие личности и гражданского целого остаются в состоянии противоречивого единства обоих образующих его полюсов. «Субстанция государственной жизни была столь же погружена в индивидов, как и последние искали свою собственную свободу только во всеобщих задачах целого» . Слова эти, сказанные об античной Греции, полностью приложимы к Древнему Риму, если не к его повседневной действительности, то к его мифу – мы убедились в этом, размышляя о чертах образа, созданного Титом Ливием. Единство индивида и рода задано самой природой человека как общественного животного, и посильная реализация этого единства в противоречивости и самостоятельности его полюсов составляет общую конечную норму бытия homo humanus. Поэтому при всей реальной жестокости римских нравов, при всем неравенстве граждан и грубо материальных мотивах их поведения, миф, переданный Европе в «Истории Рима от основания Города» и так долго живший в ее культуре, обнаруживает на фоне мифов современного мира свой не только классический, но тем самым и гуманистический характер.
      Этот же классический гуманизм Ливиева повествования, однако, в свете всего сказанного выше о современной культуре, сквозь которую мы его рассматриваем, предстает и как препятствие для восприятия – роль того синтеза, о котором сегодня «затосковал человек», ни он, ни римская античность в целом как тип культуры выполнить не в состоянии. Это вторая сторона созданного Ливием мифа, которую следует иметь в виду, говоря о его значении в наши дни. Прямая и простая адекватность грека или римлянина общественному целому, которая образовывала суть античной классики в жизни и в культуре, не может вернуться в качестве основы мироощущения современного человека, слишком субъективного и самостоятельного, чтобы растворяться в гражданском коллективе и исчерпываться его интересами. Это не его вина и даже не его беда – это просто его историческое свойство. Следствие такого свойства состоит в некоторой отчужденности, которую мы чувствуем, читая книгу Тита Ливия: она скорее величественна и красива, нежели целительна, волнует нашу «тоску по органичности, по синтезу», но для утоления ее приходится искать источники, ближе расположенные. «Римская история больше не для нашего времени. Мы стали слишком гуманны, и триумфы Цезаря не могут не отталкивать нас», – сказал Гёте еще в 1824 г. .
      Есть тут, однако, и еще одна сторона. В «Истории Рима от основания Города» классический принцип воплощен не только в идеализированном образе государства и его истории, не только в поведении героев. Он присутствует также в отношениях автора со своим материалом – отдельного, данного, думающего и чувствующего человека с общенародной эпопеей, которую он создает, и эта сторона Ливиевой классики больше, чем какая-либо другая, сохраняет для современного читателя свое значение и обаяние.
      «При описании древних событий – я не знаю, каким образом, – и у меня образ мыслей становится древним, и какое-то чувство благоговения препятствует мне считать не стоящим занесения в мою летопись того, что те мудрейшие мужи признавали заслуживающим внимания государства» (XLIII, 13, 1—2). Вдумаемся в эти строки. Сведения, которые «мудрейшие мужи признавали заслуживающими внимания государства», – это записи понтификальной Великой летописи, объективные, сухие и безликие. Ливий ценит традицию, в них закрепленную, хотел бы воспроизвести ее и потому свое сочинение называет здесь тоже «летопись», annales. Но он уже другой человек. Общеримское «мы», от имени которого ему так хочется вести свой рассказ, осложнено постоянно в нем живущим «я»: «моя летопись», «мой образ мыслей», «препятствует мне считать». Но это «я» не только не разрушает «мы», как будет у Сенеки, и даже не обособляется от него внутренне, как было у Саллюстия и будет у Тацита, а как бы сливается с ним, гармонически и почтительно: «какое-то чувство благоговения» – это в латинском подлиннике “et quaedam religio tenet”, т.е. буквально: «...и забирает меня некая благоговейная связь».
      Эта «благоговейная связь» охватывает все сочинения. Она живет в языке – уже не примитивном, жестком языке древних документов, эпитафий и сакральных текстов, говорящих от лица государства, рода или семьи и в этом смысле как бы не имеющих автора, но и не в изощренном, стилизованном, самоценном языке модных мастеров слова века Цезаря и Августа, так называемых азианистов и аттикистов, у которых самовыражению авторского «я» подчинено вообще все ( Цицерон. Брут, 325 и сл.; Оратор, 25 и сл.; Квинтилиан, XII, 10, 16—17) . Проза «Истории Рима от основания Города» ориентирована на язык Цицерона и следует его наставлениям, согласно которым стиль должен быть «ровным, плавным, текущим со спокойной размеренностью» ( Цицерон. Об ораторе, II, 64 Пер. Ф.А. Петровского; ср.: Оратор, 66): «Слог такого рода, как говорится, течет единым потоком, ничем не проявляясь, кроме легкости и равномерности, – разве что вплетет, как в венок, несколько бутонов, приукрашивая речь скромным убранством слов и мыслей» (Оратор, 21 Пер. М.Л. Гаспарова).
      За этот стиль, где в спокойном, объективном течении рассказа так различим авторский тон, хотя он как будто бы и «ничем не проявляется, кроме легкости и равномерности», особенно ценили Ливия в древности. Среди сохранившихся отзывов о нем римских писателей полностью преобладают те, что касаются стиля, – как правило, восторженные и, как правило, говорящие не о языке в прямом смысле слова, а о неповторимом тоне книги, сохранившем тип человека и как бы весь особый его жизненный облик. «Стиль Ливия отличается сладостной молочно-белой полнотой... И Геродот не счел бы недостойным себя равняться с Титом Ливием, настолько исполнен его рассказ удивительной, радостной и спокойной привлекательности, ясной и искренней простоты, а когда дело касается речей, в них он красноречив настолько, что и описать невозможно» ( Квинтилиан, X, 1, 32 и 101) .
      Та же «благоговейная связь», объемлющая личность автора и народный эпос, им излагаемый, обнаруживается в местах текста, где Ливий прерывает рассказ, чтобы высказаться прямо от себя. «Я-места» (Ich-Stellen) называли их старые немецкие филологи. Таких мест очень много, и читатель без труда обнаружит их на страницах книги. В большинстве случаев автор вмешивается, чтобы высказать свое отношение к использованным источникам – свое доверие к одним, неодобрение других, неуверенность в том, какому из них отдать предпочтение. Мы видели, что по критериям академической науки нового времени такие признания, не поверяемые обращением к первоисточникам, должны рассматриваться как недостатки. Но мы видели также, что не стоит прилагать к Ливию академические критерии – он стоит даже не выше их, а вне их. И в откровенности, в простоте этих признаний достойно внимания не несоответствие нормам университетской науки (или во всяком случае не только оно), а то чувство полной принадлежности историка к истории своего народа, которое позволяет ему с наивной и подкупающей естественностью делиться с читателями своими мыслями и сомнениями посреди рассказа о великих событиях и речей знаменитых героев.
      Но есть в «Истории Рима от основания Города» Ich-Stellen и другого свойства. Не мнением о достоверности прочитанных книг доверительно делится Ливий с читателем, а чувствами и переживаниями. Такие признания никогда не становятся сентиментальными, не противопоставляют автора историческому материалу, а к этому материалу относятся и в нем растворены. Это не лирические отступления, а отступления лиро-эпические с равным акцентом на обеих частях эпитета... «Завершив рассказ о Пунической войне, я испытываю такое же облегчение, как если бы сам перенес ее труды и опасности. Конечно, тому, кто дерзко замыслил поведать обо всех деяниях римлян, не подобало бы жаловаться на усталость, окончив лишь часть предпринятого, но едва вспомню, что шестьдесят три года от Первой Пунической войны до исхода Второй заняли у меня столько же книг, сколько четыреста восемьдесят восемь лет от основания Города до консульства Аппия Клавдия, начавшего первую войну с Карфагеном, я начинаю чувствовать себя подобно человеку, вступившему в море, – после первых шагов по прибрежной отмели разверзается под ногами пучина, уходит куда-то дно, и едва ли не разрастается труд, на первых порах, казалось, сокращавшийся по мере продвижения вперед» (XXXI, 1, 1—2).
      Ливия читают без малого две тысячи лет – римские императоры и итальянские гуманисты, герои-революционеры и старые университетские профессора. Последние нам все же ближе остальных – по времени, по интересам, по складу мысли. Да будет же нам дозволено завершить эти заметки словами одного из них. «И еще нечто должно быть положено на чашу весов, склоняя их в пользу нашего автора, – веяние его души, разлитое, подобно нежному аромату, по страницам книги. Тепло души позволяет ему говорить о мире преданий и легенд с милой простотой, избегая всякого умничанья, позволяет ему вжиться в величественные религиозные воззрения былых времен и поведать о них набожно и скромно, позволяет обнаружить в истории не одни лишь сухие факты, а и образцы, которым мы можем следовать и тем сообщить своему труду также нравственный смысл» .
       Кнабе Г.С.

Периохи книг

Книга 1 (753—509 гг. до н.э.).

      (Iа) Прибытие Энея в Италию и его деяния. Царствование в Альбе Аскания, Сильвия и потом Сильвиев. Рождение Ромула и Рема от Марса и дочери Нумитора. Убиение Амулия. Основание города Ромулом. Избрание сената. Война с сабинами. Посвящение богатой добычи Юпитеру Феретрию. Разделение народа на курии. Победа над фиденцами и вейянами. Обожествление Ромула. Нума Помпилий вводит чин священнодействий. Закрытие Янусовых врат. Тулл Гостилий опустошает альбанскую землю. Битва трех близнецов. Казнь Меттия Фуфеция. Гибель Тулла от молнии. Анк Марций побеждает латинов и основывает Остию. Тарквиний Старший побеждает латинов, строит цирк, успешно воюет с соседями, строит стены и клоаки. Огонь над головою Сервия Туллия. Сервий Туллий побеждает вейян, разделяет народ на разряды, посвящает храм Диане. Тарквиний Гордый убивает Туллия и захватывает царскую власть. Надругательство Туллии над отцом. Турн Гердоний убит Тарквинием. Война с вольсками. Разорение Габий хитростью Секста Тарквиния. Основание Капитолия. Алтари Термина и Ювенты не поддаются перенесению. Самоубийство Лукреции. Изгнание Тарквиния Гордого. Всего царской власти в Риме было 255 лет.
      (Iб) <...> (Анк Марций), победив латинов, прибавляет к городу Авентинский холм, расширяет границы, выводит поселение в Остию, возобновляет обряды, учрежденные Нумою. Царствования его 24 года. В его правление в Рим является этрусский гражданин Лукумон, сын Демарата Коринфского от Тарквиниев, вступает в дружбу с Анком, принимает имя Тарквиния Старшего и после кончины Анка захватывает власть. Он избирает сто человек в сенат, покоряет латинов, устраивает цирковые игры, пополняет центурии всадников, окружает город стеною, строит клоаки. Убит сыновьями Анка, процарствовавши 38 лет. (Он, желая испытать гадательное искусство авгура Атта Навия, спросил у него, может ли сбыться то, о чем он думает, и когда тот сказал, что может, приказал ему ножом разрезать камень, что Атт тотчас и сделал.) Ему наследует Сервий Туллий, рожденный от знатной пленницы из Корникула; говорят, еще в колыбели было видно пламя над его головой. Он провел первую перепись, установив впредь для них пятилетний срок, и насчитал, говорят, 80 тысяч граждан; он расширил город, присоединив к нему холмы Квиринал, Виминал и Эсквилин, и построил вместе с латинами храм Дианы на Авентине. Убит Луцием Тарквинием, сыном Старшего, по наущению собственной дочери Туллии; царствования его 44 года. Затем царскую власть захватил Луций Тарквиний Гордый помимо воли и сената и народа. Он завел при себе вооруженную стражу. Воевал с вольсками и на средства из захваченной добычи воздвиг на Капитолии храм Юпитера. Габии он подчинил своей власти хитростью. Когда сыновья его явились в Дельфы и вопросили, кто из них будет в Риме царствовать, им было отвечено: тот, кто первым поцелует свою мать. Они истолковали это обычным образом, сопровождавший же их Юний Брут притворно упал и поцеловал землю; и его поступок подтвердили последствия. Необузданным правлением своим Тарквиний Гордый стяжал общую ненависть, наконец, когда сын его Секст посягнул на целомудрие Лукреции, то она, призвав отца своего Триципитина и мужа Коллатина, умолила их не оставить ее смерть неотмщенною и сама поразила себя кинжалом. Усилиями, главным образом Брутовыми, Тарквиний изгнан, царствования же его было 25 лет. Затем были избраны консулами Луций Юний Брут и Луций Тарквиний Коллатин.

Книга 2 (509—468 гг.).

      Брут принуждает народ присягнуть, что он не потерпит в Риме ничьей царской власти. Товарища своего Тарквиния Коллатина, подозрительного родством своим с Тарквиниями, он побуждает отречься от консульства и уйти из Рима. Царское добро он приказывает разграбить, а Марсу посвящает поле, оттого именуемое Марсовым. Знатных юношей, среди которых были сыновья и его брата, и его собственные, за сговор о возвращении царей он казнит отсечением головы, а рабу, Виндицию, на них донесшему, дает свободу; с тех пор отпущение на волю называется «виндикта». Когда на него пошли войною цари, собрав войска из Вей и Тарквиний, он выступил с войском против них и погиб в сражении вместе с Аррунтом, сыном Гордого; римские женщины оплакивали его целый год. Консул Луций Валерий вносит закон об обращении к народу. Освящение Капитолия. Порсена, царь Клузия, идет войною на подмогу Тарквиниям, доходит до Яникула, но не может перейти Тибр, будучи препятствуем доблестью Горация Коклеса, который, пока остальные разрушали свайный мост, один удерживал всех этрусков, а когда мост рухнул, то в оружии бросился в реку и переплыл к своим. Другим примером доблести был Муций, который перебрался в стан врагов, чтобы убить Порсену, но убил писца, приняв его за царя; схваченный, он возложил руку на алтарь, где совершалось жертвоприношение, и претерпел боль от огня, а царю сказал, что таких, как он, есть еще три сотни. Восхищенный этим Порсена вступил в мирные переговоры и прекратил войну, взявши заложников. Среди них была девица Клелия, которая, обманувши стражу, переплыла через Тибр к своим; и когда ее возвратили Порсене, тот с честью отпустил ее, а во славу ей была поставлена конная статуя. Против самого Тарквиния Гордого, вторгшегося с латинским войском, успешно ведет войну диктатор Авл Постумий. Из сабинских мест в Рим переселяется Аппий Клавдий; оттого учреждена Клавдиева триба, и число триб увеличено до двадцати одной. Народ, недовольный наказаниями за долги, выселяется на Священную гору, но советом Менения Агриппы удержан от мятежа. Названный Агриппа был так беден, что по кончине своей был погребен на общественный счет. Учреждена должность народных трибунов в количестве пяти человек. Захвачен вольский город Кориолы благодаря доблести и усилиям Гнея Марция, за это прозванного Кориоланом. Тит Латиний, муж из народа, имел видение, приказавшее ему доложить сенату о некоторых священных предметах, а когда он этого не сделал, то потерял сына и ослабел ногами; тогда, принесенный в сенат на носилках, он доложил то, о чем было ему велено, тотчас окреп и вернулся домой на своих ногах. Когда Гней Марций Кориолан, принужденный уйти в изгнание, сделался вождем вольсков и привел неприятелей к самому Риму, и высланные к нему сперва послы, а потом жрецы тщетно умоляли его пощадить отечество, то мать его Ветурия и жена Волумния, выйдя к нему, добились того, что он отступил. Внесен первый земельный закон. Спурий Кассий, бывший консул, обвинен в стремлении к царской власти, осужден и казнен. Весталка Попилия за преступный блуд погребена заживо. Так как соседние вейяне продолжали набеги не опасные, но хлопотливые, то семейство Фабиев попросило передать эту войну ему и вышло на войну в числе 306 вооруженных мужей, но все они, кроме одного, были перебиты под Кремерой. Консул Аппий Клавдий, неудачно сражаясь против вольсков из-за упрямства своих воинов, наказывает палками каждого десятого. Книга содержит и другие военные действия против вольсков, герников и вейян, а также раздоры между сенаторами и народом.

Книга 3 (467—446 гг.).

      Произошла смута из-за земельных законов. Захват Капитолия изгнанниками и рабами; но они перебиты, и он отбит. Два раза проведена перепись: по первому пятилетию насчитано граждан <...>, кроме вдов и сирот, по второму – 117 219. Так как война с эквами шла неудачно, диктатором был назначен Луций Квинкций Цинциннат, призванный к войску от сохи, когда пахал землю. Он победил врагов и провел под ярмом, а число народных трибунов довел до 10 – через 35 лет после первых трибунов. Через послов прошены и доставлены в Рим афинские законы; для предложения и утверждения их вместо консулов избраны децемвиры, и никаких других должностных лиц, – так на 302 г. от основания Рима власть перешла от консулов к децемвирам, как прежде от царей к консулам. Децемвиры составили 10 таблиц законов, и так как в высокой своей должности они вели себя сдержанно, то власть их была продлена на второй год; они прибавили к 10 таблицам еще две, но повели себя разнузданно во многих отношениях, а сложить власть отказались и держали ее уже третий год, когда наконец ненавистное их господство пало из-за похоти Аппия Клавдия. Этот последний, влюбившись в девицу Виргинию, подослал человека объявить ее рабыней и этим вынудил отца ее Виргиния к мести. Он, схвативши нож в соседней лавке, сам умертвил свою дочь, не имея иной возможности оградить ее от власти осквернителя. Народ, возмущенный видом столь великой несправедливости, поднялся и занял Авентинский холм. Децемвиры принуждены были сложить власть; Аппий, больше всех заслуживший наказания, был брошен в темницу; остальные присуждены к изгнанию. Книга содержит также успешные военные действия против сабинов и вольсков, а также неправый суд римского народа, который, будучи призван рассудить спор между ардеянами и арицинцами об одном поле, присудил это поле самому себе.

Книга 4 (445—405 гг.).

      Закон о браках между патрициями и плебеями принят по настоянию народных трибунов, несмотря на великое сопротивление сенаторов. <...> Такого рода должностными лицами (военными трибунами) римский народ управлялся на войне и дома несколько лет. Первое избрание цензоров. Спорные поля народным решением отданы ардеянам, но возвращены римлянам отправкою туда поселенцев. Так как римский народ терпел голод, римский всадник Спурий Мелий стал раздавать народу хлеб за свой счет и, привлекая этим к себе народ, искать царской власти, за что и был убит по приказу диктатора Квинкция Цинцинната Гаем Сервилием Агалой, начальником конницы; Луций Минуций за обличение Мелия награжден быком с позолоченными рогами. Римским послам, убитым в Фиденах, поставлены в народном собрании статуи, так как они приняли смерть за отечество. Военный трибун Корнелий Косс, убив Толумния, царя вейян, возвращается с большою добычею. Диктатор Мамерк Эмилий ограничил срок цензорства вместо пяти лет полутора годами, за что цензоры исключили его из трибы. Фидены покорены, и туда отправлены поселенцы; фиденяне их перебили и отложились, но были побеждены диктатором Мамерком Эмилием, и город их пал. Военный трибун Постумий убит войском за свои жестокости. Впервые начата выдача войску жалованья из государственной казны. Книга содержит также военные действия против вольсков, фиденян и фалисков.

Книга 5 (404—390 гг.).

      При осаде Вей войско оставлено на зимовку; эта новость вызывает негодование народных трибунов, жалующихся, что народу и зимой нет покоя от войны. Всадники впервые несут службу с собственными конями. Разлив Альбанского озера; для истолкования этого знаменья взят в плен вражеский прорицатель. Диктатор Фурий Камилл захватывает Вейи после десяти лет осады, статую Юноны перевозит в Рим, десятину добычи посылает Аполлону Дельфийскому. Он же, в должности военного трибуна осаждая Фалерии, отказывается принять предательски приведенных к нему из города детей и возвращает их родителям; фалиски тотчас сдаются, и победу сопровождает справедливость. По смерти цензора Гая Юлия на его место избран цензор-заместитель Марк Корнелий; но более так не делалось, ибо в то самое пятилетие Рим был взят галлами. Фурий Камилл, призванный к суду народным трибуном Луцием Апулеем, удаляется в изгнание. Галлы-сеноны осаждали Клузий; к ним являются послы от сената, для примирения между галлами и клузийцами, но когда начинается сражение, послы стали сражаться на стороне клузийцев, и тогда возмущенные этим сеноны двинулись войною на Рим, разбили римлян при Аллии и захватили город, кроме лишь Капитолия, на котором собрались молодые воины; старейшие же уселись у входов в свои дома, каждый с почетными знаками своих должностей, и были перебиты галлами. Галлы, попытавшись взойти на Капитолий с тыла, почти достигли вершины, как вдруг были выданы гусиным криком и отброшены доблестью, главным образом, Марка Манлия. Когда же голод принудил римлян сойти к ним, чтобы выплатить тысячу фунтов золота и тем откупиться от осады, то Фурий Камилл, заочно избранный диктатором, является с войском в самое время переговоров о мирных условиях, избивает и изгоняет галлов после шестимесячного их пребывания в Риме. (Внесено предложение из сожженного и разграбленного города переселиться в Вейи, но Камилл выступает против такого решения, а народ присоединяется к нему, приняв за знаменье слова центуриона, который, проходя с воинами через форум, приказал начальникам отрядов: «Стой, воин: здесь остановиться лучше всего». Воздвигнут храм Юпитеру Капитолийскому за то, что еще прежде взятия города слышно было вещание о скором приходе галлов.)

Книга 6 (389—367 гг.).

      Успешные войны против вольсков, эквов и пренестинцев. Четыре новые трибы: Стеллатская, Троментская, Сабатская и Арнийская. Марк Манлий, оборонитель Капитолия от галлов, за помощь свою неоплатным должникам и освобождение узников обвинен в стремлении к царской власти, осужден и сброшен со скалы; в память об этом сенат постановил, чтобы никто из рода Манлиев не носил имени Марк. Народные трибуны Гай Лициний и Луций Секстий предлагают закон о том, чтобы консулов, которых избирали из патрициев, избирали также из плебеев. Несмотря на упорное сопротивление сенаторов, они, будучи одни из всех должностных лиц переизбираемы пять лет подряд, добиваются принятия закона; первым консулом из плебеев избран Луций Секстий. Принят и другой закон: о том, чтоб никому не иметь свыше 500 югеров земли.

Книга 7 (366—342 гг.).

      Учреждение двух новых должностей – претора и курульного эдила. Моровая болезнь в городе, памятная смертью Фурия Камилла. Для исцеления и избавления от нее вводятся новые обряды: впервые устроены театральные зрелища. Луций Манлий призван к суду народным трибуном Марком Помпонием за жестокость при наборе воинов, но сын его, юноша Тит Манлий, сосланный отцом в деревню (что тоже вменялось в вину отцу), проникает в самую спальню трибуна и с мечом в руках заставляет его под клятвою отказаться от обвинения. Когда разверзлась земля, и все в великом страхе бросали в бездонную пропасть всё, что было ценного в городе Риме, Курций в оружии и на коне сам бросился в пропасть, и она закрылась. Юный Тит Манлий, защитивший отца своего от трибунского гонения, вызвался в бой против галла, вызывавшего на единоборство кого угодно из римлян, убил галла и снял с него золотое ожерелье ( торквес), которое стал носить сам и за то получил прозвание Торкват. Учреждены две новые трибы, Помптинская и Публилиева. Лициний Столон осужден по закону, им же предложенному, за то, что имел земли больше 500 югеров. Военный трибун Марк Валерий, вызванный на единоборство галлом, одержал победу с помощью ворона, который слетел к нему на шлем и угрожал врагу клювом и когтями; за это он получил прозвание «Корв» (« Ворон») и за доблесть свою был избран консулом на следующий год, имея лишь 23 года отроду. Заключение договора о дружбе с карфагенянами. Кампанцы, на которых напали самниты, просят против них помощи у Рима, а не добившись, отдаются во власть римского народа со своим городом и сельщиной; тогда римлянам, защищая это новое приобретение римского народа, пришлось выйти на войну с самнитами. Когда войско консула Авла Корнелия, заведенное в неудобное место, оказалось в великой опасности, то его спас военный трибун Публий Деций Мус, заняв место на холме над самнитским станом и тем давши возможность консулу ускользнуть на более ровное место, сам же Деций оказался во вражеской осаде, но сумел вырваться. Римские воины, оставленные для охраны Капуи, составляют заговор, чтобы захватить город, а по раскрытии заговора из страха наказания отлагаются от римского народа; но диктатор Марк Валерий Корв увещанием унял их ярость и воротил их отечеству. Книга содержит также успешные военные действия против герников, галлов, тибуртинцев, привернцев, тарквинийцев, самнитов и вольсков.

Книга 8 (342—322 гг.).

      Отлагаются от Рима латины и кампанцы, требуя через послов, чтобы сенат, если хочет мира, допустил избирать одного консула из латинов. Их военачальник Анний, участник этого посольства, поскользнулся на Капитолии и разбился насмерть. Консул Тит Манлий казнит смертью своего сына, вопреки приказу бившегося с латинами, хотя тот и вышел победителем. Товарищ его по консульству Публий Деций в трудное время сражения приносит себя в жертву за римское воинство и, устремив коня в гущу врагов, погибает, своей смертью стяжав римлянам победу. Латины сдаются. Тит Манлий возвращается в Рим, но никто из юношества не выходит его приветить. Весталка Минуция осуждена за преступный блуд. Победа над авсонами, взятие их города; туда выведено поселение Калес, а другое поселение – в Фрегеллы. Изобличены в отравительстве многие матери семейств; большинство из них тотчас убивают себя, выпив свои же зелья. По этому случаю впервые издан закон об отравительстве. Мятеж привернатов; они побеждены, и им даруется римское гражданство. Неаполитанцы побеждены сражением и осадою и вынуждены сдаться. Квинт Публилий, осаждавший их, впервые получает продление власти и триумф по миновании консульства. Народ освобожден от долгового рабства после того, как заимодавец Луций Папирий в сладострастии своем попытался обесчестить должника своего Гая Публилия. Когда диктатор Луций Папирий Курсор отлучился для птицегаданий в Рим, его начальник конницы Квинт Фабий пользуется удачным случаем к сражению и вопреки его запрету одерживает победу над самнитами; за это диктатор хочет его наказать, но Фабий бежит в Рим и хоть ничего не добивается законным порядком, однако помилован диктатором ради просьб всего римского народа. Книга содержит также успешные военные действия против самнитов.

Книга 9 (321—304 гг.).

      Консулы Тит Ветурий и Спурий Постумий, заведя войско в теснину Кавдинского ущелья и не имея надежды вырваться, заключают с самнитами договор, оставляют заложниками 600 римских всадников и выводят войско, проведя его под ярмом; а затем по предложению того же Спурия Постумия, чтобы народ избавился от обязательств этого договора, оба консула, виновные в таком позоре, вместе с двумя народными трибунами и всеми, кто присягал договору, головою выданы самнитам; однако самниты их не приняли. Вскоре, однако, Папирий Курсор разбивает самнитов, проводит их под ярмом, возвращает Риму 600 всадников-заложников, и тем смывает позор прежнего бесчестья. Две новые трибы: Уфентская и Фалернская. Вывод поселений в Свессу и Понтию. Цензор Аппий Клавдий проводит Клавдиев водопровод, мостит дорогу, названную Аппиевой, и принимает в сенат сыновей вольноотпущенников; но консулы следующего года, почитая это недостойным оскорблением своему сословию, восстанавливают сенат таким, каким он был до последнего цензорства. Книга содержит также успешные действия против апулийцев, этрусков, умбров, марсов, пелигнов, эквов и самнитов, с которыми заново заключен договор. Писец Гней Флавий, сын вольноотпущенника, сговором голосующих избран курульным эдилом; так как голосовавшие после этого оказались в чрезмерной силе и от этого пошла смута и в народном собрании и в военном стане, то цензор Квинт Фабий всех их свел в четыре трибы, названные городскими, за что и был прозван Фабием Максимом (« Величайшим»). В этой же книге упоминается Александр ( Великий), правивший в это время, и по расчету тогдашних сил римского народа делается вывод, что если бы Александр переправился в Италию, то победить римский народ было бы ему не так легко, как те народы, которые он подчинил себе на Востоке.

Книга 10 (303—293 гг.).

      Выведены поселения Сора, Альба и Карсеолы. Сдача марсов. Пополнение коллегии авгуров с четырех до девяти. Закон об обращении к народу в третий раз предложен консулом Муреною. Две новые трибы: Аниенская и Терентинская. Объявление войны самнитам и успешные действия против них. Между тем против этрусков, умбров, самнитов и галлов Публий Деций и Квинт Фабий воевали лишь с переменным успехом, и римское войско было уже в великой опасности, когда Публий Деций по отцову примеру принес себя в жертву за римское войско и смертью своей дал римскому народу победить в том сражении. Папирий Курсор разбил самнитское войско, хоть оно и вышло на бой, связав себя клятвою, чтобы биться доблестней и упорней. Проведена пятилетняя перепись с очистительными жертвами; граждан насчитано 272 320 человек.

Книга 11 (292—287 гг.).

      Консул Фабий Гургит неудачно ведет войну с самнитами, и сенат уже готов отозвать его от войска, но отец консула Фабий Максим мольбами удержал сенат от такого бесчестия сыну, особенно когда обещал сам пойти легатом под начало сына, и пошел. С помощью его трудов и советов консул-сын разгромил самнитов и справил триумф; Гай Понтий, полководец самнитов, проведен в триумфе и обезглавлен. Для избавления от страданий моровой болезни отправлены послы, чтобы привезли в Рим из Эпидавра изображение Эскулапа; и они привезли змею, пробравшуюся на корабль, в которой заведомо и было божество; а когда змея выползла на Тибрский остров, то в этом месте был воздвигнут храм Эскулапу. Бывший консул Луций Постумий осужден за то, что, начальствуя над войском, заставлял воинов работать на своем поле. Самниты просят мира, и с ними в четвертый раз заключен договор. Консул Курий Дентат, разгромив самнитов и победив взбунтовавшихся сабинов, заставил их сдаться и справил триумф дважды за один консульский срок. Выведены поселения Кастр, Сена и Адрия. Впервые избраны триумвиры по уголовным делам. Проведена перепись с очистительными жертвами; граждан насчитано 272 000 человек. Народ после долгих и тяжелых волнений из-за своих долгов выселяется на Яникул, откуда возвращен диктатором Квинтом Гортензием, который потом в этой должности и умер. Книга содержит также военные действия против Вульсиний и против луканцев, в защиту фурийцев.

Книга 12 (287—281 гг.).

      Галлы-сеноны убивают римских послов, за это им объявлена война, и претор Луций Цецилий со своими легионами ими разбит. Тарентинцами разграблен римский флот и убит дуумвир, над ним начальствовавший; послы, отправленные к ним сенатом с жалобой на эту обиду, прогнаны тарентинцами; за это им объявлена война. Отлагаются самниты; против них, а также против луканов, бруттиев и этрусков успешно сражаются в нескольких битвах разные полководцы. Пирр, царь Эпирский, является в Италию на помощь тарентинцам. Против Регийской крепости послан кампанский легион во главе с Децием Вибеллием, который, перебив регийцев, занял Регий.

Книга 13 (280—278 гг.).

      Консул Валерий Левин терпит неудачу в битве с Пирром – главным образом оттого, что воинов устрашил вид неизвестных дотоле слонов. После этой битвы Пирр, глядя на тела павших римлян, видит, что все они лежат лицом к неприятелю. Разоряя все, он доходит до самого Рима. Гай Фабриций послан к нему сенатом для переговоров о выдаче пленных, и царь тщетно склоняет его покинуть отечество и перейти к нему. Пленники отпущены без выкупа. Киней послан Пирром в сенат с просьбою впустить царя в город для заключения мира. Сенат в полном своем составе готов был согласиться, но Аппий Клавдий, из-за слепоты давно уже не бывавший в государственных советах, явился в курию и своим выступлением добился, чтобы Пирру было отказано. Гней Домиций, первый цензор из плебеев, принес очистительные жертвы; граждан насчитано 287 222 человека. Вторая битва с Пирром, исход ее нерешителен. С карфагенянами в четвертый раз заключен договор. Консулу Гаю Фабрицию перебежчик от Пирра обещает извести царя ядом; его с обличением выдают царю. Книга содержит также успешные действия против луканцев, бруттийцев, самнитов и этрусков.

Книга 14 (278—272 гг.).

      Пирр переходит в Сицилию. Многие знаменья; молния опрокинула на Капитолии изваянье Юпитера, голова его найдена гаруспиками. Курий Дентат, когда производил воинский набор, и кто-то, будучи вызван, не откликнулся, впервые устроил распродажу имущества его. Пирра, воротившегося из Сицилии, он разбил и выгнал из Италии. Цензор Фабриций исключает из сената Публия Корнелия Руфина, бывшего консула, за то, что у него было десять фунтов серебряных изделий. Цензоры проводят перепись с очистительными жертвами; граждан насчитано 271 234. Заключен союз с Птолемеем, царем египетским. Весталка Секстилия, осужденная за преступный блуд, закопана заживо. Выведены поселения Посидония и К оза. Карфагеняне присылают флот в помощь Таренту и этим нарушают договор. Книга содержит также успешные действия против луканцев, бруттийцев и самнитов, а кроме того, гибель царя Пирра.

Книга 15 (272—268 гг.).

      Мир с побежденными тарентинцами; им оставлена их свобода. Кампанский легион, занимавший Регий, осажден и сдался; за это все обезглавлены. Некие юноши, побившие послов к сенату из Аполлонии, выданы аполлонийцам. Мир с побежденными пиценами. Выведены поселения Аримин в Пицене и Беневент в Самнии. В это время римский народ впервые начинает пользоваться серебром. Умбры и саллентинцы побеждены и сдаются. Число квесторов увеличено до восьми.

Книга 16 (268—261 гг.).

      Рассказ о происхождении карфагенян и о начале их города. Против них и против Гиерона, царя сиракузского, сенат постановляет оказать помощь мамертинцам; об этом предмете был великий спор между сторонниками и противниками такого решения. Римские всадники, впервые по ту сторону моря, успешно и неоднократно сражаются с Гиероном. По просьбе Гиерона заключен мир. Цензоры проводят перепись с очистительными жертвами; граждан насчитано 382 234 человека. Децим Юний Брут впервые устраивает гладиаторские игры в память о своем умершем отце. Выведено поселение Эзерния. Книга содержит также успешные действия против пунийцев и вольсинийцев.

Книга 17 (260—257 гг.).

      Консул Гней Корнелий окружен пунийским флотом и обманом, вышедши для переговоров, взят в плен. Консул Гай Дуилий успешно сражается против пунийского флота и первый из римских полководцев справляет триумф за морскую победу; за это ему оказана пожизненная почесть: чтобы при возвращении с пира его сопровождали факельщик и флейтист с флейтой. Консул Луций Корнелий успешно сражается в Сардинии и Корсике против сардов, корсов и пунийского полководца Ганнона. Консул Атилий Калатин, опрометчиво заведя войско в место, окруженное пунийцами, спасается благодаря усилиям и доблести военного трибуна Марка Кальпурния, который пошел на прорыв с 300 воинами и тем отвлек врага на себя. Пунийский полководец Ганнибал, потерпев поражение в морской битве, распят собственными воинами. Консул Атилий Регул, разбив пунийцев в морской битве, высаживается в Африке.

Книга 18 (256—255 гг.).

      Атилий Регул встречает в Африке исполинскую змею и убивает ее, потеряв много воинов. В нескольких сражениях он успешно одолевает карфагенян, но так как сенат не присылает ему преемника в этой удачной войне, он в письме к сенату жалуется на это, причем одной из причин просить о преемнике (выставляет то), что из его маленького имения разбежались наемные работники. Волею Фортуны, пожелавшей явить в Регуле сугубый образец величия, он разбит и взят в плен Ксантиппом, лакедемонским полководцем, призванным карфагенянами. Успешные действия всех римских полководцев на суше и море нарушены морским кораблекрушением. Тиберий Корунканий первый избран великим понтификом из плебеев. Цензоры Марк Семпроний Соф и Маний Валерий Максим, проводя проверку сената, исключают шестнадцать человек; они совершают очистительные жертвы; граждан насчитано 297 797 человек. Регул послан карфагенянами в сенат просить если не о мире, то хотя бы об обмене пленными, обязав его клятвою вернуться в Карфаген, если обмен пленными не удастся; но он, убедив сенат не делать ни того, ни другого, воротился в Карфаген, не преступивши клятвы, и погиб, казненный карфагенянами.

Книга 19 (254—241 гг.).

      Цецилий Метелл, удачно воевавший против пунийцев, справляет пышный триумф, проведя в нем 13 вражеских вождей и 120 слонов. Консул Клавдий Пульхр, презревши птицегадания (утопивши цыплят, которые не хотели клевать корм), потерпел от пунийцев поражение в морском бою, а когда сенат отозвал его и велел назначить диктатора, назначил Клавдия Глицию, человека низкородного; хоть его и заставили отказаться от диктаторства, тем не менее он потом, выходя смотреть на игры, надевал окаймленную тогу. Авл Атилий Калатин первым из диктаторов повел войну за пределами Италии. Совершен обмен пленными с карфагенянами. Выведены поселения в Фрегены и в Брундизий, что в области саллентинов. Цензоры совершили очистительные жертвы; граждан по переписи насчитано 241 212 человек. Клавдия, сестра того Клавдия, который из-за небрежения птицегаданием потерпел поражение, возвращаясь со зрелищ и попав в давку толпы, сказала: «О, если бы мой брат был жив и опять начальствовал над флотом!» – и за это ей пришлось много выслушать недоброго. Впервые избраны добавочные двое преторов. Великий понтифик Цецилий Метелл не отпускает из города на войну консула Авла Постумия, который одновременно был и фламином Марса, чтобы он не покидал своих святынь. Многие полководцы успешно сражаются с пунийцами; вершиной успеха была победа консула Гая Лутация над пунийским флотом при Эгатских островах. После этого по просьбе карфагенян с ними заключен мир. Пожар храма Весты; великий понтифик Цецилий Метелл сам спасает из огня его святыни. Учреждены новые две трибы: Велинская и Квиринская.

Книга 20 (240—219 гг.).

      Взбунтовались фалиски, но за шесть дней усмирены и сдались. Выведено поселение в Споленций. Впервые двинуто войско против лигурийцев. Взбунтовались сарды и корсы, но вновь покорены. Весталка Тукция осуждена за преступный блуд. Война против иллирийцев за то, что они убили одного из отправленных к ним послов; они покорены и сдались. Число преторов увеличено до четырех. Заальпийские галлы вторглись в Италию, но перебиты. В этой войне, говорят, римляне от себя и от латинов выступили с 30 000 вооруженных воинов. Римские войска впервые переходят реку По и в нескольких сражениях разбивают галлов-инсубров, принудив их к сдаче. Консул Марк Клавдий Марцелл убил инсубрийского вождя Вертомара и воротился с богатой добычей. Покорены истрийцы; взбунтовавшиеся было иллирийцы усмирены и принуждены сдаться. Цензоры дважды совершают очистительные жертвы; по первой переписи граждан насчитано 270 213 человек, <...>. Вольноотпущенники, ранее рассеянные по всем трибам, собраны теперь только в четырех: Эсквилинской, Палатинской, Субурской и Коллинской. Цензор Гай Фламиний мостит Фламиниеву дорогу и строит Фламиниев цирк. На земли, отнятые у галлов, выведены два поселения, Плаценция и Кремона.

Книга 21 (219—218 гг.).

      Начало Второй Пунической войны. <...> и переход пунийского вождя Ганнибала через реку Ибер, в нарушение договора. Он осаждает Сагунт, союзный римскому народу, и захватывает его после восьмимесячной осады. С жалобой на эту несправедливость к карфагенянам отправлены послы. Так как карфагеняне отказываются дать удовлетворение, им объявлена война. Ганнибал, миновав Пиренейский кряж и разбивши в Галлии вольсков, пытавшихся оказать сопротивление, подступает к Альпам, и, совершив трудный переход через них, разбив в нескольких боях сопротивлявшихся галлов, спускается с гор в Италию. Здесь он разбивает римлян в конном бою при реке Тицине; в этом сражении раненый Публий Корнелий Сципион защищен своим сыном, будущим Сципионом Африканским. Вторично разбив римское войско при реке Требии, Ганнибал переходит и через Апеннины, хоть войска его и измучились от непогоды. Гней Корнелий Сципион успешно сражается с пунийцами в Италии и берет в плен их полководца Магона.

Книга 22 (217—216 гг.).

      Ганнибал, четыре дня и три ночи без отдыха совершая путь по болотистым местам и от долгого бдения в этих болотах потерявши один глаз, вступает в Этрурию. Консул Гай Фламиний, человек отчаянной отваги, вырывает из земли знамена, которые не поддавались, и сам, садясь на коня, упавший через голову, выступает против Ганнибала вопреки птицегаданию, попадает в засаду и окружение и при Тразименском озере погибает вместе со всем войском; шесть тысяч человек, сумевших вырваться, положась на клятву Адгербала, вероломным Ганнибалом брошены в оковы. Когда в Риме от гонца было получено это известие и начался всеобщий плач, две матери семейств, к которым неожиданно вернулись сыновья, скончались от радости. После этого поражения по велению Сивиллиных книг объявлена Священная весна. Отправленный против Ганнибала диктатор Квинт Фабий Максим не желает вступать с ним в открытый бой, чтобы не выдвигать своих воинов, устрашенных столькими поражениями, против врага, свирепого от стольких побед, и довольствуется тем, что препятствует всем дальнейшим попыткам Ганнибала. Но его начальник конницы Марк Минуций, человек отважный и пылкий, обвиняет диктатора в лени и трусости и добивается от народа равной власти с диктатором. Отделив свое войско, он принимает бой в неудобном месте, и легионы его оказываются в величайшей опасности, но из этой опасности его вызволяет Фабий Максим, подоспев со своим войском. Побежденный таким благодеянием, он вновь соединяется с ним войсками и приветствует его как отца, приказавши сделать то же и воинам. Ганнибал, опустошив Кампанию, оказался заперт Фабием между городом Казилином и горой Калликулой; но Ганнибал, привязав хворост к рогам быков и поджегши его, обратил в бегство римский отряд, занимавший Калликулу, и таким образом вышел из ущелья. Выжигая вокруг все окрестности, он не трогает только поля Фабия Максима, чтобы навлечь на него подозрение в сговоре с врагом. Затем консулы и полководцы Эмилий Павел и Теренций Варрон терпят от Ганнибала жестокое поражение в битве при Каннах, где погибло 45 000 римских воинов, в том числе консул Павел, 90 сенаторов и 30 бывших консулов, преторов и эдилов. После этого молодые знатные юноши в отчаянии предлагают покинуть Италию; но военный трибун Публий Корнелий Сципион, впоследствии прозванный Африканским, обнажил перед колеблющимися меч и поклялся, что будет считать врагом всякого, кто не поклянется вслед за ним не покидать Италию, и этим добился, что все до одного принесли такую присягу. За недостатком воинов, к оружию призваны 8 000 рабов. Пленных, хотя и была возможность их выкупить, решено было не выкупать. Книга содержит также скорбь и страх в Риме и более успешные военные действия в Испании. Весталки Олимпия и Флоренция осуждены за преступный блуд. А Варрону сенаторы вышли навстречу и объявили благодарность за то, что он не отчаялся в судьбе отечества.

Книга 23 (216—215 гг.).

      Кампанцы переходят на сторону Ганнибала. Магон, посланный в Карфаген с вестью о победе, рассыпает на пороге сената золотые кольца, снятые с убитых римлян; колец этих, говорят, набралось больше полной хлебной меры. В ответ на эту весть Ганнон, один из знатнейших пунийцев, убеждает карфагенский сенат заключить с римским народом мир; но добиться этого он не может из-за сопротивления Баркидов и их сторонников. Претор Клавдий Марцелл, находясь в Ноле, сделал вылазку против Ганнибала и сражался успешно. Город Казилин осажден пунийцами и доведен до такого голода, что люди ловили и ели мышей и даже ремни и кожу, снятую со щитов; но римляне сплавляют к ним по реке Вультурну орехи и этим помогают выжить. Сенат пополнен 197 человеками из всадников. Претор Луций Постумий с войском перебиты галлами. Гней и Публий Сципионы одерживают в Испании победу над Газдрубалом и подчиняют себе Испанию. Остатки каннского войска отправлены в Сицилию, с тем чтобы они не возвращались, пока не кончится война. Консул Семпроний Гракх побивает кампанцев. Претор Клавдий Марцелл при Ноле побеждает и обращает в бегство Ганнибалово войско, впервые подав усталым от поражений римлянам надежду на лучший исход войны. Союз Ганнибала с царем Филиппом Македонским. Книга содержит также успешные действия Публия и Гнея Сципионов в Испании, а Тита Манлия в Сардинии против пунийцев, когда были взяты в плен полководец Газдрубал, Магон и Ганнон. Войско же Ганнибала так роскошествует на зимнем постое, что расслабляется и телом и духом.

Книга 24 (215—213 гг.).

      Гиероним, царь сиракузян, отец которого Гиерон был другом римского народа, переходит на сторону карфагенян, но за свою гордыню и жестокость убит своими же людьми. Проконсул Тиберий Семпроний Гракх одерживает победу при Беневенте над пунийцами во главе с Ганноном – главным образом, с помощью рабов, которых он отпустил на волю. Консул Клавдий Марцелл в Сицилии, почти целиком передавшейся карфагенянам, приступает к осаде Сиракуз. Филиппу, царю македонян, объявлена война; при Аполлонии он разбит, обращен в бегство и возвращается в Македонию с войском, почти безоружным. Продолжать эту войну послан претор Марк Валерий. Книга также содержит действия Публия и Гнея Сципионов против карфагенян; дружбы ищет Сифак, царь Нумидии, который, разбитый массилийским царем Масиниссой, сражавшимся за карфагенян, был им побежден и с большим войском переправился в Испанию близ Гадеса, где Африку и Испанию разделяет лишь узкий пролив. (Также и кельтиберы приняты в число друзей римского народа; с принятием их помощи Рим впервые стал пользоваться наемными воинами.)

Книга 25 (213—212 гг.).

      Публий Корнелий Сципион, впоследствии прозванный Африканским, избран эдилом раньше положенного возраста. Ганнибал овладевает Тарентом с помощью тарентинских юношей, притворившихся, что идут на ночную охоту; только городскую крепость удерживает римский отряд. Учреждены Аполлоновы игры во исполнение пророчеств Марция, предсказавшего когда-то и поражение в Каннах. Консулы Квинт Фульвий и Аппий Клавдий успешно действуют против пунийского полководца Ганнона. Проконсул Тиберий Семпроний Гракх заманен в засаду своим гостеприимцем-луканцем и убит Магоном. Центурион Центений Пенула просит у сената войско, обещая с ним разбить Ганнибала; приняв под начало 8 000 воинов, он выходит на бой с Ганнибалом и погибает вместе с войском. Консулы Квинт Фульвий и Аппий Клавдий осаждают Капую. Претор Гней Фульвий терпит поражение от Ганнибала, потеряв 20 000 человек, а сам спасается лишь с отрядом в 200 всадников. Клавдий Марцелл на третий год осады овладевает Сиракузами и ведет себя как великий муж. При взятии Сиракуз был убит Архимед, сидевший над чертежами, расчерченными на песке. Публий и Гней Сципионы в Испании после стольких удачных побед пришли к плачевному концу и погибли со всеми войсками на восьмой год после их прибытия в Испанию. Из-за этого могла бы быть потеряна вся их провинция, если бы не усердие и доблесть римского всадника Луция Марция, который, собрав и взбодрив остатки войск, овладел двумя станами противника. Убито было до 27 000 неприятелей <...> из 1800, и захвачена большая добыча; за это Марций был объявлен полководцем.

Книга 26 (211—210 гг.).

      Ганнибал разбивает лагерь над Аниеном в трех милях от Рима, а сам с двумя тысячами всадников подъезжает к самым Капенским воротам, чтобы разведать положение города. Но три дня, когда оба войска выходили на бой, сражению мешала гроза; а когда войска возвращались в лагери, небо тотчас прояснялось. Капуя взята консулами Квинтом Фульвием и Аппием Клавдием; кампанские вожди покончили с жизнью, отравив себя. Кампанских сенаторов Фульвий привязал к столбам, чтобы обезглавить; в это время от сената пришло к нему письмо с приказанием пощадить их, но Фульвий не стал его читать, положил за пазуху, приказал действовать по закону и совершить казнь. Когда в народном собрании решалось, кому поручить начальство в Испании, и все уклонялись, то Публий Сципион, сын Публия, погибшего в Испании, вызвался идти туда сам и, с общего согласия туда направившись, овладел Новым Карфагеном. Было ему 24 года, и считалось, что он божественного происхождения, потому что до своих совершенных лет он ежедневно бывал на Капитолии и потому что в опочивальне его матери часто видели змею. Книга содержит также действия в Сицилии, дружественный союз с этолийцами и войну против акарнанцев и македонского царя Филиппа.

Книга 27 (209—207 гг.).

      Проконсул Гней Фульвий со всем войском разбит Ганнибалом при Гердонии и погибает. Консул Клавдий Марцелл успешнее сражается с Ганнибалом при Нумистроне; после этого Ганнибал ночью начинает отступление, а Марцелл преследует его, теснит и наконец принуждает к бою. В первом столкновении побеждает Ганнибал, во втором Марцелл. Консул Фабий Максим (отец) с помощью изменников овладевает Тарентом. Консулы Клавдий Марцелл и Тит Квинкций Криспин, выступив из лагеря на разведку, хитростью Ганнибала попадают в окружение; Марцелл убит, Криспин спасся бегством. Цензоры совершают очистительные жертвы; граждан насчитано 137 108 человек, из чего видно, сколько потерял римский народ недоброй волею судьбы в стольких битвах. В Испании при Бекуле Сципион сражается с Газдрубалом и Гамилькаром и одерживает победу; среди пленных – юноша царской крови и необычайной красоты, которого Сципион отпускает с подарками к Масиниссе, его дяде по матери. Газдрубал с новым войском переходит Альпы для соединения с Ганнибалом, но разбит консулом Марком Ливием, потеряв 56 000 человек убитыми и 1300 пленными. В этом не меньше и заслуга консула Клавдия Нерона, который, воюя против Ганнибала, оставил лагерь так, чтобы обмануть врага, а сам с отборным отрядом удалился и окружил Газдрубала. Книга содержит также действия Публия Сципиона в Испании и претора Публия Сульпиция против Филиппа и ахейцев.

Книга 28 (207—205 гг.).

      Описываются успешные действия Силана, Сципионова легата и Луция Сципиона, брата его, в Испании против пунийцев, а проконсула Сульпиция в союзе с Атталом, царем Азии, против Филиппа Македонского в защиту этолийцев. Консулам Марку Ливию и Клавдию Нерону назначен триумф, причем Ливий, сражавшийся во вверенной ему области, едет на колеснице четверней, а Нерон, явившийся в область товарища, чтобы помочь его победе, следует за ним на коне, но этим лишь умножает свой почет и славу, потому что и на войне он достиг большего, чем товарищ. Пожар в храме Весты по вине не уследившей за огнем весталки; пожар потушен, виновница засечена насмерть. Публий Сципион в Испании одерживает окончательную победу над пунийцами (на 14-м году войны и на пятый год своего там пребывания); оттеснив врагов, он распространяет свою полную власть на обе Испании. Из Таррокона он плывет в Африку и заключает договор с Сифаком, царем Массилиев; там на пиру он возлежит на одном ложе с Газдрубалом, сыном Гисгоновым. В память отца и дяди он устраивает в Новом Карфагене гладиаторские игры, но сражаются в них не гладиаторы, а те, кто вышел на арену в честь своего вождя или по вызову; среди прочих два брата-царька решали оружием спор о своем царстве. Осада Гисии, жители которой перебили над погребальным костром своих детей и жен, а потом сами бросились в огонь. Сам Сципион, хоть и страдал тяжкой болезнью, подавил бунт, вспыхнувший в части войска, ободрил воинов, принудил к сдаче восставшие испанские племена и вступил в дружбу с Масиниссой, царем Нумидии, который обещал ему свою помощь, если он перенесет войну в Африку, а также с жителями Гадеса, после того как оттуда удалился Магон, вызванный письмом из Карфагена для переправы в Италию. Воротясь в Рим, Сципион избран консулом; он просит для себя войну в Африке, но из-за противодействия Квинта Фабия Максима получает на свою долю Сицилию, однако с правом перенести войну в Африку, если почтет это за благо для государства. Магон же, сын Гамилькара, перезимовав на меньшем из Балеарских островов, переправляется в Италию.

Книга 29 (205—204 гг.).

      Гай Лелий, посланный Сципионом из Сицилии в Африку, возвращается с большой добычей и передает Сципиону жалобу Масиниссы на то, что он еще не переправился в Африку. Война в Испании кончена победой римлян; из зачинщиков ее Индибилис пал в бою, а Мандоний по требованию римлян выдан им его же людьми. Магон, находясь в лигурийском Альбингауне, получает из Африки много людей и денег для набора наемной помощи, с тем чтобы идти на соединение с Ганнибалом. Сципион из Сиракуз переправляется в Бруттий и занимает Локры, вытеснив пунийский охранный отряд и обратив в бегство Ганнибала. С Филиппом Македонским заключен мир. Из фригийского Пессинунта в Рим доставлен кумир Идейской Матери, потому что в Сивиллиных книгах нашлось пророчество: иноземный враг будет изгнан из Италии, если Идейскую Матерь привезут в Рим. Азийский царь Аттал отдает ее римлянам; это был камень, именуемый там Матерью богов. Перевоз поручен Публию Сципиону Назике, сыну того Гнея, который погиб в Испании; хотя Публий не достиг еще и квесторских лет, но сенат почел его лучшим из мужей, а в вещании было сказано, чтобы кумир был принят и освящен лучшим из мужей. Из Локр в Рим приходят послы с жалобой на бесстыдство легата Племиния, который разграбил казну Прозерпины и бесчестил их жен и детей; Племиний в цепях доставлен в Рим и умирает в тюрьме. О Публии Сципионе доходит в Рим лживый слух, будто он праздно роскошествует в Сицилии; сенат посылает гонцов проведать, так ли это; Сципион, очистив себя от всякого подозрения, с дозволения сената переправляется в Африку. Сифак, взявши в жены дочь Газдрубала, сына Гисгонова, расторгает дружбу, связывавшую его со Сципионом. Масинисса же, царь месулиев, еще сражаясь в Испании за карфагенян, со смертью отца своего Галы потерял и царство; безуспешно попытавшись в нескольких сражениях отбить его, но потерпев поражение от Сифака, царя нумидийского, он как изгнанник, имея лишь 200 всадников, присоединяется к Сципиону и с ним в первом же походе разбивает Ганнона, сына Гамилькарова, с его большим отрядом. Сципион, видя приближение Газдрубала и Сифака со стотысячным войском, снимает осаду Утики и отходит на зимний постой. Консул Семпроний успешно воюет против Ганнибала в Кротонской области. Между цензорами Марком Ливием и Клавдием Нероном происходит достопамятная распря: Клавдий отобрал у Ливия звание за то, что тот лжесвидетельствовал против него и примирился лишь притворно. Тогда же Ливий оставил в податном сословии все трибы, кроме одной, за то, что они его сперва осудили без вины, а потом избрали и в консулы, и в цензоры. Цензорами совершены очистительные жертвы; по переписи насчитано было 214 000 граждан.

Книга 30 (203—201 гг.).

      Сципион в Африке с помощью Масиниссы в нескольких сражениях разбивает и карфагенян, и Сифака Нумидийского, и Газдрубала; при взятии вражеского лагеря от огня и меча погибло 40 000 человек. Гай Лелий и Масинисса захватывают в плен Сифака. Масинисса, влюбившись в пленную Сифакову жену Софонис, дочь Газдрубала, и берет ее в жены; получив за это выговор от Сципиона, он посылает ей яд, и она, испив его, умирает. От многочисленных Сципионовых побед карфагеняне приходят в отчаянье и для общего спасения призывают Ганнибала. Тот покидает Италию, где воевал шестнадцать лет, приплывает в Африку, пытается в переговорах заключить со Сципионом мир, но, не добившись приемлемых условий, сходится с ним в сражении и разбит. По просьбе карфагенян заключается мир; Гисгона, противящегося миру, Ганнибал оттаскивает собственной рукой и, попросив прощения за эту дерзость, сам призывает к миру. Масиниссе возвращено его царство. По возвращении в Рим Сципион справляет самый знатный и пышный триумф; в триумфе за ним следует сенатор Квинт Теренций Куллеон в колпаке как освобожденный из неволи. Сципион получает прозвище «Африканский» – то ли по любви к нему воинов, то ли по расположению к нему народа; во всяком случае, он был первый полководец, украшенный именем побежденного им народа. Магон же, воевавший с римлянами в земле инсубров, был ранен и, вызванный гонцами в Африку, скончался от раны на обратном пути.

Книга 31 (201—200 гг.).

      Возобновлена прерванная война с Филиппом, царем Македонским; причина этому указывается такая: во время таинств Цереры в Афины пришли двое юношей-акарнанцев и, не будучи посвящены, проникли вместе со всеми в святилище Цереры; за такое великое кощунство афиняне их убили. Акарнанцы, возмущенные гибелью соотечественников, для отмщения призвали на помощь Филиппа и осадили Афины. Афиняне попросили помощи у римлян. Началось это в 551 году от основания Рима, через несколько месяцев после мира с карфагенянами. Когда послы афинян, осажденных Филиппом, попросили у сената помощи и сенат на это согласился, а народ, утомленный трудами стольких войск, не соглашался, то верх одержало влиянье сената <...> и народ также постановил оказать помощь союзному государству. Война поручена консулу Публию Сульпицию, и он, явившись с войском в Македонию, успешно сражался с Филиппом в двух конных битвах. Абидосцы, осажденные Филиппом, по примеру сагунтинцев, перебили друг друга. Претор Луций Фурий одержал победу над восставшими галлами-инсубрами и пунийцем Гамилькаром, затеявшим войну в тех же местах Италии. Гамилькар на этой войне погиб, и с ним 35 тысяч войска. Книга содержит также походы царя Филиппа и консула Сульпиция, а также осады городов и тем и другим. Консул Сульпиций вел войну при поддержке родосцев и царя Аттала. Претор Луций Фурий в честь победы над галлами справляет триумф.

Книга 32 (199—197 гг.).

      Сообщается о многих знаменьях в различных местах; в частности, в Македонии на корме боевого корабля выросло лавровое дерево. Консул Тит Квинкций Фламинин успешно сражается с Филиппом в ущелье Эпира, обращает его в бегство и оттесняет в его царство. Сам он с подмогой от этолийцев и афаманов опустошает смежную с Македонией Фессалию, а брат его Луций Квинкций Фламинин, с подмогой от Аттала и родосцев одержав морскую победу, опустошает Евбею и морские берега. Заключена дружба с ахейцами. Число преторов увеличено до шести. Заговор рабов с целью освободить карфагенских заложников подавлен, 2500 человек казнены. Консул Корнелий Цетег разбивает в сражении галлов-инсубров. Заключена дружба с лакедемонянами и их тираном Набисом. Кроме того, сообщается о завоевании македонских городов.

Книга 33 (197—195 гг.).

      Проконсул Тит Квинкций Фламинин разбивает Филиппа в битве при Киноскефалах в Фессалии. Брат его Луций Квинкций Фламинин берет главный акарнанский город Левкаду и принимает акарнанцев в подданство. По просьбе Филиппа с ним заключен мир, а Греции дана свобода. Аттал, внезапно заболев, возвращается от Фив в Пергам и там умирает. Претор Гай Семпроний Тудитан со всем своим войском погибает от кельтиберов. Консулы Луций Фурий Пурпуреон и Клавдий Марцелл покоряют галльские племена бойев и инсубров; триумф Марцелла. Ганнибал безуспешно пытается поднять Африку на войну; за это его противники из страха доносят на него в Рим, и оттуда прибывает посольство к карфагенскому сенату о Ганнибале. Тот спасается бегством к сирийскому царю Антиоху, готовящемуся к войне против римлян.

Книга 34 (195—193 гг.).

      Оппиев закон об ограничении женской роскоши, внесенный во время Пунической войны, после долгих споров отменен, несмотря на протесты Порция Катона. Катон отправлен на войну в Испании, затеянную эмпорийцами, и наводит порядок в Ближней Испании. Тит Квинкций Фламинин успешно ведет войну против лакедемонян и их тирана Набиса и завершает ее заключением мира (чего и он сам хотел) при условии освобождения Аргоса, находившегося под властью тирана. Излагаются и другие успешные действия, как в Испании, так и против галльских бойев и инсубров. На зрелищах впервые сенатские места отделены от народных: для этого, к вящему негодованию народа, пришлось вмешаться цензорам Сексту Элию Пету и Гаю Корнелию Цетегу. Выведено много поселений. Марк Порций Катон справляет триумф за победы в Испании; Тит Квинкций Фламинин за победы над царем Филиппом Македонским и тираном Набисом Лакедемонским, а также за освобождение Греции справляет триумф целых три дня. Карфагенские послы доносят, что Ганнибал, бежавши к Антиоху, затевает вместе с ним войну. А Ганнибал пытался побудить к войне даже пунийцев, послав в Карфаген Аристона Тирского, но без всяких писем.

Книга 35 (193—192 гг.).

      Публий Сципион Африканский, посланный к Антиоху, в Эфесе разговаривает с Ганнибалом, перешедшим служить Антиоху, убеждая его, что страх его перед римлянами напрасен. При этом на вопрос, какой полководец, по мнению Ганнибала, выше всех, тот ответил: Александр Македонский, потому что он с малым войском разбил несчетные вражеские полчища, и достиг таких краев, какие никто даже не надеялся увидеть. На вопрос, кого же он считает вторым после Александра, он ответил: Пирра, потому что он первый научился правильно разбивать лагерь, лучше всех брал города и располагал охрану. На вопрос, кто же третий, он назвал самого себя. Сципион рассмеялся и спросил: «Что же ты сказал бы, если бы ты меня победил?» – а тот: «Тогда бы я считал себя выше и Александра, и Пирра, и всех». Бык консула Гнея Домиция проговорил: «Рим, берегись!»; были и многие другие знамения. Набис, тиран Лакедемонский, подстрекаемый этолийцами, которые побуждали к войне с римлянами и Филиппа и Антиоха, отлагается от римского народа, но стараниями этолийцев погибает в войне против ахейского вождя Филопемена. Этолийцы также порвали дружбу с римским народом; обеспечившись их союзом, сирийский царь Антиох вторгся войною в Грецию и захватил многие города, в том числе Халкиду и всю Евбею. Книга содержит также действия против лигурийцев и приготовления Антиоха к войне.

Книга 36 (191 г.).

      Консул Ацилий Глабрион при Фермопилах разбивает Антиоха, пришедшего на помощь царю Филиппу, и вытесняет его в Азию, а этолийцев приводит к покорности. Консул Публий Корнелий Сципион Назика (тот, которого сенат почел лучшим из мужей) освятил на Палатине храм Матери богов, им же когда-то и доставленной на Палатин; он же разбивает и принуждает к сдаче галлов-бойев и справляет по этому поводу триумф. Описываются также морские победы над флотоводцами царя Антиоха.

Книга 37 (190 г.).

      Консул Луций Корнелий Сципион, взяв с собой легатом Сципиона Африканского (который сам обещал пойти легатом при брате, если тому дадут под начало Грецию) и с Гаем Лелием, влиятельным человеком в сенате, получив сказанное назначение, выступает на войну с царем Антиохом и первый из всех римских полководцев переправляется в Азию. Регилл с помощью родосцев успешно сражается при Мионнесе против царского флота Антиоха. Сын Сципиона Африканского попадает в плен к Антиоху, но отпущен им к отцу. Затем Антиох разбит Луцием Корнелием Сципионом с помощью пергамского царя Эвмена, сына Аттала; с Антиохом заключается мир на том условии, что он уступает все области по сю сторону Тавра. Луций Корнелий Сципион, победив таким образом Антиоха, получает, подобно брату, прозвище «Азиатский»; Эвмен, с чьею помощью был разбит Антиох, расширяет свое царство; родосцам за такую же помощь уступлены некоторые города. Выведено поселение в Бононию. Эмилий Регилл, разбивший в морском бою флотоводцев Антиоха, справляет морской триумф; Маний Ацилий Глабрион справляет триумф за победы над Антиохом, изгнанным из Греции, и над этолийцами.

Книга 38 (189—187 гг.).

      Консул Марк Фульвий в Эпире принимает в подданство амбракийцев, осажденных и сдавшихся, покоряет Кефаллению, усмиряет этолийцев и заключает с ними мир. Его товарищ консул Гней Манлий побеждает галлогреков (толистобогов, тектосагов и трокмов), которые пришли некогда в Азию с Бренном и одни по сю сторону Тавра оставались непокорны. Рассказывается об их происхождении и о том, как они заняли теперешние свои места. Для примера их доблести и целомудрия рассказывается о женщине, жене их царя, которая была схвачена насильником-центурионом и сама убила его. Цензоры совершают очистительные жертвы; граждан насчитано 258 310 человек. Заключена дружба с Ариаратом, царем Каппадокийским. Гней Манлий, несмотря на противодействие десяти легатов, по совету которых был подписан договор с Антиохом, защитив себя речью в сенате, справляет триумф за победу над галлогреками. Сципион Африканский, призванный к суду за то, что не всю-де Антиохову добычу сдал в казну, (по одним сведениям – Невием, по другим – народным трибуном Квинтом Петилием) выйдя на трибуну, сказал только: «В этот день, квириты, я победил Карфаген!» – и отправился на Капитолий в сопровождении всего народа; а затем, чтобы больше не терпеть обид от трибунов, добровольно удалился в Литерн, как в изгнание. Неизвестно, скончался он там или в Риме, потому что памятники ему стоят и там и тут. Луций Сципион Азиатский, брат Африканского, точно так же был обвинен за растрату и осужден; но когда его вели в тюрьму и в оковы, то народный трибун Тиберий Семпроний Гракх, хоть и был прежде врагом Сципионов, вмешался и остановил дело; за эту услугу он получил в жены дочь Сципиона Африканского. Когда квесторы пришли взять его добро в пользу государства, то в нем не только не оказалось ни следа царских денег, но и все оно не стоило столько, чтобы оплатить требуемую пеню. Друзья и родственники принесли ему множество денег, но он их не взял, и они выкупили только то, что было необходимо ему для жизни.

Книга 39 (187—183 гг.).

      Консул Марк Эмилий, покорив лигурийцев, прокладывает дорогу от Плацентии до Аримина, соединив ее с Фламиниевой дорогой. Азиатское войско приносит в Рим первую наклонность к роскоши. Покорение лигурийцев по сю сторону Апеннин. Вакханалии, ночное греческое священнодействие, рассадник всяческих преступлений, послужили для многолюдного заговора; консул его расследует и многих наказывает. Цензоры Луций Валерий Флакк и Марк Порций Катон, великий как в войне, так и в мирное время, исключает из сената Луция Квинкция Фламинина, брата Тита, потому что в бытность свою консулом в Галлии он на пиру по просьбе знатного продажного юноши Филиппа Пунийца, которого он любил, собственноручно убил какого-то галла (или, по другим сведениям, обезглавил одного из осужденных преступников по просьбе гетеры Плацентины, в которую был влюблен). Речь Катона против него сохранилась. Сципион умирает в Литерне; и в то же время, как будто судьба пожелала соединить кончины двух величайших мужей, добровольно принимает яд Ганнибал, которого вифинский царь Прусий (к которому он бежал после поражения Антиоха) собрался выдать римлянам по требованию присланного к нему Тита Квинкция Фламинина. Убит ядом и еще один великий муж, Филопемен, вождь ахейцев, попавший на войне в плен к мессенянам. Выведены поселения Потентия, Пизавр, Мутина и Парма. Книга содержит также успешные действия против кельтиберов, равно как и причины и начало Македонской войны: причина была в том, что Филиппу тяжко было видеть свое царство урезанным римлянами и что ему пришлось вывести свои охранные отряды из Фракии и других мест.

Книга 40 (182—179 гг.).

      Филипп приказывает задержать заложниками сыновей тех, кого он казнил; Феоксена, опасаясь царской похоти к своим сыновьям, еще мальчикам, ставит перед ними меч и чашу с отравленным питьем, убеждает их избежать смертью сладострастной опасности; добившись этого, она вместе с мужем бросилась с корабля в море. Рассказывается о соперничестве между Персеем и Деметрием, сыновьями Филиппа Македонского; Персей лживо обвиняет брата в вымышленных преступлениях, сперва в помыслах об отцеубийстве и захвате власти, а потом в дружбе с римлянами; за это брат его отравлен ядом, а македонское царство по смерти Филиппа переходит к Персею. Далее книга содержит удачные действия многих полководцев против лигурийцев и испанских кельтиберов. Выведено поселение в Аквилею. На поле писца Луция Петилия, что под Яникулом, пахари нашли в каменном ларце книги Нумы Помпилия, греческие и латинские; претор, которому они были доставлены, усмотрел в них многое, что может подорвать богобоязненность, и по сенатскому указу они были сожжены на форуме, где народ сходился на собрание. Филипп, удрученный душою после того, как по наговорам Персея отравил второго сына, помышляет наказать Персея и хочет оставить наследником царства своего друга Антигона, но среди таких помышлений умирает, и царскую власть получает Персей.

Книга 41 (178—174 гг.).

      В храме Весты угас огонь. Проконсул Тиберий Семпроний Гракх разбивает и принимает в подданство кельтиберов, выстроив в память своих деяний в Испании крепость Гракхурис. Проконсул Постумий Альбин покоряет вакцеев и лузитанов. Оба справляют триумф. Антиох, сын Антиоха, оставленный отцом в Риме как заложник, отпущен царствовать в Сирию, так как брат его Селевк, наследовавший отцу, умер. Царем он оказался плохим, хотя по богобоязненности и построил много храмов во многих местах, в том числе в Афинах Юпитеру Олимпийскому и в Антиохии Юпитеру Капитолийскому. Цензоры совершают очистительное жертвоприношение; граждан насчитано 263 294 человека. Народный трибун Квинт Воконий Сакса вносит закон, чтобы нельзя было оставлять наследство женщинам; этот закон поддерживает Марк Катон, речь которого сохранилась. Книга содержит также успешные действия многих полководцев против лигурийцев, истрийцев, сардов и кельтиберов, а также начало Македонской войны, затеянной Персеем, сыном Филиппа. Он послал посольство в Карфаген, которое там было выслушано ночью, и тревожит смутою греческие города.

Книга 42 (173—171 гг.).

      Цензор Квинт Фульвий Флакк снимает мраморные черепицы с храма Юноны Лацинии, чтобы покрыть храм, который посвящает сам; указом сената черепицы возвращены храму Юноны. Эвмен, царь Азии, приносит сенату жалобу на Персея Македонского и доносит римскому народу об обидах от него. Персею объявлена война; консул Публий Лициний Красс, которому она поручена, переправляется в Македонию и ведет с Персеем войну в Фессалии легкими набегами и конными стычками, но с малым успехом. Между Масиниссой и карфагенянами возникает раздор из-за спорной земли; сенат призывает их к суду для разбора. Разосланы посольства к царям и городам с требованием хранить верность Риму; родосцы колеблются. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения; граждан по переписи насчитано 257 231 Книга содержит также успешные действия против корсов и лигурийцев.

Книга 43 (171—169 гг.).

      Несколько преторов осуждены судом за жестокость и жадность в управлении провинциями. Проконсул Публий Лициний Красс завоевывает в Греции много городов и жестоко их грабит; пленникам, которых он продал в рабство, сенатским указом возвращена свобода. Так же и начальниками римского флота нанесено много обид союзникам. Книга содержит также успешные действия царя Персея во Фракии, где он победил дарданцев и иллирийцев с их царем Генцием. Восстание, поднятое в Испании Олоником, затихает после его гибели. Цензоры назначают первоприсутствующим в сенате Марка Эмилия Лепида.

Книга 44 (169—168 гг.).

      Квинт Марций Филипп через бездорожные места проникает в Македонию и занимает много городов. Родосцы присылают в Рим посольство, угрожая прийти на помощь Персею, если римляне не заключат с ним дружественный мир. Негодование сената. Война поручена Луцию Эмилию Павлу, консулу следующего года (во второй раз); он молится в народном собрании о том, чтобы все угрозы, обращенные к Риму, оборотились на самих угрожающих. Выступив в Македонию, он разбивает Персея и подчиняет своей власти всю Македонию. Перед битвой военный трибун Гай Сульпиций Галл предупреждает войско не удивляться, что на следующую ночь будет лунное затмение. Гентий, царь иллирийцев, поднимает восстание, но разбит претором Луцием Аницием, сдается и вместе с женой, детьми и близкими отправлен в Рим. Посольство из Александрии от царей Птолемея и Клеопатры с жалобой на Антиоха, царя Сирии, начавшего против них войну. Персей склонял к себе в помощь Эвмена, царя Пергамского, и Генция, царя Иллирийского, но был ими оставлен, так как не дал им денег, которые обещал.

Книга 45 (168—167 гг.).

      Персей взят в плен Эмилием Павлом на Самофракии. Антиох Сирийский осадил в Египте царя Птолемея и Клеопатру; к нему отправлены послы с приказом прекратить осаду дружественного Риму царя. Выслушав их слова, он ответил, что подумает, как ему действовать, – на что один из послов по имени Попилий начертил тростью на земле вокруг него круг и приказал дать ответ, не выходя из этого круга. После такой суровости Антиох прекратил войну. В Рим являются с поздравлениями посольства от царей и городов, кроме лишь родосцев, которые были в этой войне на стороне противников Рима. Когда на следующий день обсуждалось, не объявить ли им войну, родосские послы произнесли в сенате речь в защиту своего отечества и были отпущены ни как друзья, ни как враги. Македония обращена в провинцию. Эмилий Павел справляет триумф, несмотря на недовольство воинов малостью добычи и несмотря на противодействие Сервия Сульпиция Гальбы; впереди колесницы с тремя сыновьями шел Персей. Как бы для того, чтобы омрачить радость этого триумфа, Эмилий лишается собственных двух сыновей: один умер до триумфа, другой после. Цензоры совершают очистительные жертвы: насчитано граждан 312 895 человек. Вифинский царь Прусий является в Рим поздравить сенат с победой над Македонией и представляет сенату своего сына Никомеда. Из лести царь даже именует себя вольноотпущенником римского народа.

Книга 46 (166—160 гг.).

      В Рим является царь Евмен; так как в Македонской войне он не примкнул ни к той, ни к другой стороне, то для того, чтобы не почесть его врагом, не приняв, ни свободным от вины, приняв, издается общий закон, что никакому царю не дозволяется доступ в Рим. Консул Клавдий Марцелл покоряет альпийских галлов, консул Гай Сульпиций Галл – лигурийцев. Послы царя Прусия приносят жалобу на Эвмена за то, что он опустошает их места, и утверждают, что он вступил в сговор с Антиохом против римского народа. По просьбе родосцев с ними заключен союз. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения; насчитано граждан 327 022 человек; первоприсутствующим в сенате избран Марк Эмилий Лепид. Птолемей, царь Египта, изгнан из царства младшим братом; в Египет отправлены послы, и Птолемей восстановлен. Смерть Ариарата, царя Каппадокийского; сын его Ариарат принимает царскую власть и через послов возобновляет дружбу с римским народом. Книга содержит также действия с переменным успехом против лигурийцев, корсов и лузитанов, равно как и смуту в Сирии, где Антиох умер, оставив сына своего Антиоха еще малолетним. Деметрий, сын Селевка, содержавшийся в Риме заложником, с помощью опекуна его Лисия (так как самого его не выпускали из Рима) тайно умерщвляет его и сам становится царем. Смерть Луция Эмилия Павла, победителя Персея; жил он так скромно, что, несмотря на огромную добычу, доставленную им из Испании и Македонии, пришлось распродать все его имущество, чтобы вернуть вдове ее приданое. Консул Корнелий Цетег осушает Помптинские болота (это было назначено ему по жребию) и оставляет на их месте пахотное поле.

Книга 47 (160—153 гг.).

      Народный трибун Гней Тремеллий наказан пенею за обидные пререкания с великим понтификом Марком Эмилием Лепидом, потому что права священнослужителя выше прав должностного лица. Издан закон о подкупе. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения: граждан насчитано 338 314; первоприсутствующим в сенате избран Эмилий Лепид. Раздор между братьями Птолемеями; заключен договор, чтобы один правил в Египте, а другой в Кирене. Ариарат, царь Каппадокийский, изгнанный из своего царства Деметрием с помощью хитрости и силы, волею сената восстановлен на престоле. Для разбора распри между Масиниссой и карфагенянами о пограничной области от сената направлены послы. Консул Гай Марций ведет войну с далматами, сперва без особого успеха, потом удачно. Причиной войны было то, что они опустошали землю иллирийцев, союзников римского народа. Консул Корнелий Назика занимается усмирением того же племени. Консул Квинт Опимий покоряет заальпийских лигурийцев за то, что они опустошали Антиполь и Никею, поселения массилийцев. Книга содержит также малоуспешные действия многих полководцев в Испании. С 598 года от основания Рима консулы начинают вступать в должность в январские календы, по совершении народного собрания и консульских выборов. Причиной таких перемен в народном собрании было испанское восстание. Послы, разбиравшие спор между карфагенянами и Масиниссой, сообщают, что видели в Карфагене много запасов дерева для стройки кораблей. Несколько преторов, вернувшихся из провинций, обвинены в алчности и осуждены.

Книга 48 (152—151 гг.).

      Цензоры совершают очистительные жертвы; граждан насчитано 324 тысячи. Рассказывается о зародыше Третьей Пунической войны. Стало известно, что в карфагенской земле собрано большое нумидийское войско во главе с Ариобарзаном, внуком Сифака. Марк Порций Катон настаивал, что карфагеняне лишь притворяются, что собрали его для Ариобарзана против царя Масиниссы, в действительности же оно собрано против римлян, и карфагенянам следует объявить войну; возражал ему Публий Корнелий Назика. Решено отправить в Карфаген посольство, чтобы посмотреть, что там делается. Посольство, сделав выговор карфагенскому сенату за то, что вопреки договору они держат и войско и запасы для стройки кораблей, хотело добиться мира между ними и Масиниссою на том, чтобы Масинисса уступил спорную область. Однако находившийся тогда в должности Гисгон, сын Гамилькара, человек мятежного нрава, видя, что сенат подчиняется посольству, произносит такую речь, возбуждая войну против римлян, что послы во избежание насилия спасаются бегством. Марк Порций Катон хоронит сына, скончавшегося в должности претора, самым дешевым образом, потому что был беден. В Рим прислан Андриск, упорно выдававший себя за сына Персея, бывшего македонского царя. Марк Эмилий Лепид, которого цензоры шесть раз назначали первоприсутствующим в сенате, перед смертью завещает сыновьям похоронить его на носилках без полотна и без пурпура, чтобы похороны обошлись не дороже десяти ассов; украшением похорон великих мужей была не роскошь, а изображения знатных предков. Процесс об отравлении: знатные жены Публия и Лициния обвинены в умерщвлении своих мужей, бывших консулов; они выставляют перед претором поручителей за себя и по расследовании дела казнены решением своих родичей. Гулусса, сын Масиниссы, доносит, что в Карфагене набирается войско, строится флот и явно готовится война. Катон настаивает на объявлении войны, Публий Корнелий Назика предостерегает от опрометчивых действий; решено отправить в Карфаген для расследования. Консулы Луций Лициний Лукулл и Авл Постумий Альбин проводят воинский набор с такой суровостью, никому не давая увольнения, что народные трибуны, не добившись поблажки своим друзьям, заключают консулов в тюрьму. Неудачная война в Испании несколькими поражениями приводит государство в такое смущение, что никто не решается идти в военные трибуны или легаты; но Публий Корнелий Эмилиан выступает и объявляет, что готов воевать на любом посту, как ему прикажут, и этим примером возбуждает воинское усердие во всех. Консул Луций Лукулл и предшественник его Марк Клавдий Марцелл наводят видимый порядок среди кельтиберских племен и покоряют вакцеев, кантабров и другие дотоле неизвестные испанские племена. Здесь военный трибун Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский, сын Луция Павла и приемный внук Сципиона Африканского, сам убивает варвара, вызвавшего его на поединок, а потом при взятии города Интеркатии, подвергая себя еще большей опасности, первый всходит на вражескую стену. Претор Сервий Сульпиций Гальба сражается с лузитанами, но с малым успехом. Возвращается посольство из Африки, сопровождаемое Гулуссой, сыном Масиниссы, и посланцами от карфагенян; они докладывают, что сами видели в Карфагене войско и флот. Опрашивается мнение сенаторов; Катон и другие виднейшие сенаторы настаивают, чтобы немедленно отправить войско в Африку, а Публий Корнелий Назика убеждает, что это еще не законный повод к войне. Решено, если карфагеняне сожгут флот и распустят войско, то от войны воздержаться, если же нет, то поручить консулам следующего года новую Пуническую войну. Театр в Риме, выстроенный по распоряжению цензоров, разрушен по настоянию Публия Корнелия Назики как предмет бесполезный и пагубный для общественной нравственности; после этого народ некоторое время смотрит зрелища стоя. Карфагеняне вопреки договору начинают войну с Масиниссою, и он, в свои девяносто два года, питаясь по своему обыкновению только хлебом без мяса, их разбивает. Этим они навлекают на себя римскую войну.

Книга 49 (150—149 гг.).

      Третья Пуническая война начинается на 602 году от основания Рима и завершается за неполных пять лет. Спор между Марком Порцием Катоном и Сципионом Назикою, из которых один слыл разумнейшим мужем в государстве, а другой даже в сенате признавался лучшим из сенаторов: Катон настаивает на войне, на разрушении и конечном уничтожении Карфагена, Назика ему противодействует. Решено объявить карфагенянам войну: за то, что вопреки договору они завели флот, вышли войсками за свои границы, повели войну против Масиниссы, друга римского народа, и не допустили в свой город сына его Гулуссу, сопровождавшего римское посольство. Не успели войска сесть на корабли, как в Рим являются послы из Утики, чтобы предать свой город римлянам со всем добром; сенаторам это посольство было добрым знаком, карфагенянам – недобрым. По указанию Сивиллиных книг в Таренте справлены игры в честь Дита-отца, учрежденные за сто лет до этого, в Первую Пуническую войну, в 502 г. от основания Рима. Из Карфагена в Рим прибывает посольство из 30 человек, чтобы объявить о сдаче; но Катон настаивает на прежнем решении и требует, чтобы консулы немедленно выступали на войну. Катоново мнение превозмогает. Консулы, переправившись в Африку, требуют выдачи трехсот заложников и всего оружия и военных средств, какие есть в Карфагене, а от имени сената повелевают переселиться всем городом в другое место, не ближе 10 миль от моря. Такое непомерное требование побуждает карфагенян к войне. Консулы Луций Марций и Маний Манилий начинают осаду и приступ. При этом приступе два войсковых трибуна со своими когортами опрометчиво врываются в город через неохраняемую часть стены, едва не перебиты горожанами, но спасены Сципионом Африканским. Он же с немногими всадниками отбил ночное нападение на римский лагерь, а потом, когда карфагеняне вышли из города на бой всеми силами, спас лагерь и стяжал этим себе первому славу. Затем, когда один консул уехал в Рим для проведения выборов, а другой после неудачного приступа отвел войска от Карфагена навстречу Газдрубалу, засевшему со своим отрядом в неудобной для боя теснине, Сципион посоветовал консулу не принимать боя в этом невыгодном месте; но многие, завидуя его рассудительности и доблести, одержали верх в совете, и консул с войском вступил в теснину. Как и предсказывал Сципион, войско было разбито и обращено в бегство, а две когорты попали в окружение, и тогда он сам с небольшими конными отрядами вернулся к ущелью, освободил их и вывел невредимыми. Доблесть его признал даже Катон, всегда более склонный порицать, чем хвалить: он сказал в сенате, что остальные полководцы в Африке воюют как тени, и только Сципион – как живой и сильный человек. А римский народ восхищался им так, что на выборах большинством триб он был избран консулом, хотя не имел еще должного возраста. Народный трибун Луций Скрибоний внес предложение, чтобы лузитаны, сдавшиеся римскому народу, были отведены Сервием Гальбой в Галлию и там отпущены на свободу. Против этого резко выступил Марк Катон, чья речь включена в его «Летопись». За Гальбу заступился Квинт Фульвий Нобилиор, которого Катон тоже не пощадил в сенате; а сам Гальба, видя себя осужденным, вывел с собою двух несовершеннолетних сыновей и сына Сульпиция Галла, которому он был опекуном, и произнес в свою защиту такую жалостную речь, что предложение было отвергнуто. Сохранилось три его речи: две против народного трибуна Либона с его предложением о лузитанах, и одна против Луция Корнелия Цетега, в которой утверждалось, что лузитаны, стоявшие лагерем против него, все перебиты, потому что стало известно: они по своему обычаю принесли в жертву богам коня и человека, а значит, просили мира лишь для вида, сами же замышляли напасть на его войско. Некий Андриск, человек темного происхождения, называвший себя Филиппом и выдававший себя за сына царя Персея, был за это прислан в Рим царем Деметрием Сирийским, но тайно бежал, собрал вокруг себя много народа, принимавшего его выдумку за правду, и с этим войском захватил почти всю Македонию, в иных местах силою, а в иных с согласия местных жителей. Он рассказывал, будто рожден Персеем от наложницы и был отдан на воспитание какому-то критянину, чтобы в превратностях войны, которую он вел с римлянами, сохранилось хотя бы семя от царского корня; воспитывался он в Адрамиттии до двенадцати лет, не зная своего происхождения и считая воспитателя своим отцом; и лишь когда тот занемог и почувствовал, что близок конец, то раскрыл ему его происхождение и дал ему грамоту с печатью царя Персея, оставленную для мнимой его матери, с тем чтобы передать сыну, когда тот станет взрослым, а до этого времени во что бы то ни стало сохранять дело в глубокой тайне. Теперь, когда он подрос, ему передавалась эта грамота, в которой отец оставлял сыну два зарытых клада. Когда он <...> еще не знавшему истинного своего происхождения, женщина рассказала ему, из какого он рода, и умоляла бежать из этих мест, пока слухи не дошли до царя Эвмена, который был Персею врагом, и тот не подослал бы к нему убийц. Испуганный этим, он бежал в Сирию, надеясь получить помощь от Деметрия, и там впервые решился открыть перед всеми, кто он такой.

Книга 50 (149—148 гг.).

      Фессалия, в которую тоже вторгся Лже-Филипп, желая ее захватить, защищена римскими легатами с подмогою от ахейцев. Вифинский царь Прусий, человек, преданный самым низким порокам, убит своим сыном Никомедом при поддержке пергамского царя Аттала. У Прусия был и другой сын, у которого отроду, говорят, верхние зубы срослись в одну кость. Римляне посылают, чтобы примирить Никомеда и (этого) Прусия, трех послов, из которых у одного вся голова была в шрамах, у другого больные ноги, а третий слаб умом; Катон сказал, что у такого посольства нет ни головы, ни ног, ни духа. В Сирии в это время правил царь, родом не ниже царя Македонского, но по праздности и глупости схожий с царем Прусием: он проводил время, распутствуя в притонах, а царская власть была в руках Аммония, который воспользовался этим, чтобы убить и всех царских друзей, и царицу Лаодику, и Деметриева сына Антигона. В Нумидии умер, девяноста с лишним лет отроду, царь Масинисса, до последних дней занимавшийся юношескими упражнениями и сохранивший до старости такую силу, что в 86 лет еще родил сына. Он оставил власть трем своим сыновьям, старшему Миципсе, Гулуссе и Мастанабалу, который даже получил греческое образование. Публий Сципион Эмилиан, которого Масинисса назначил между ними судьей, разделил между ними управление царством. Далее он склонил к себе Фамею Гимилькона, карфагенского начальника конницы, человека отважного, главную опору пунийцев, и тот перешел на сторону римлян со всею конницею. Из трех послов, отправленных к Масиниссе, Клавдий Марцелл погибает, утонув во время бури. Карфагеняне убивают в сенатском собрании своего военачальника Газдрубала, внука Масиниссы, заподозрив его в измене, потому что он был близок с Гулуссой, союзником римлян. Публий Сципион Эмилиан выдвигает себя в эдилы, но народ провозглашает его консулом, хоть ему не исполнилось еще должных лет; после упорной борьбы поддерживающего его народа и долго сопротивлявшихся сенаторов, закон был обойден и Сципион избран консулом. Маний Манилий взял несколько городов близ Карфагена. Лже-Филипп в Македонии, уничтожив претора Публия Ювентия с его войском, был сам разбит и взят в плен Квинтом Цецилием, и Македония возвращена под римскую власть.

Книга 51 (147—146 гг.).

      Карфаген, простирающийся в охвате на 23 мили, обложен осадою с большим трудом и взят по частям, сперва легатом Манцином, а потом консулом Сципионом, которому без жребия поручена война в Африке. Карфагеняне, видя свою старую гавань запертой Сципионом, строят новую гавань и, собрав в малое время большой флот, выходят на морской бой, но терпят поражение. Лагерь полководца их Газдрубала, расположенный в труднодоступном месте близ городка Нефериса, со всем войском уничтожен Сципионом; а затем он берет приступом самый город Карфаген на семисотом году от его основания. Большая часть добычи возвращена сицилийцам, у которых ее когда-то захватили карфагеняне. При последнем натиске Газдрубал сдается Сципиону, а жена Газдрубалова, за несколько дней до того тщетно убеждавшая мужа передаться победителю, с двумя детьми бросилась с крепостной стены в самое пламя горящего города. Сципион по примеру настоящего отца своего Эмилия Павла, победителя Македонии, устраивает праздничные игры, заставив перебежчиков и беглецов сражаться с дикими зверями. Здесь же рассказывается о первых начатках Ахейской войны: как римские послы, отправленные, чтобы отделить от Ахейского союза те города, которые были под властью Филиппа, были прогнаны ахейцами из Коринфа.

Книга 52 (146—144 гг.).

      Квинт Цецилий Метелл сталкивается с ахейцами и их союзниками – беотийцами и халкидянами – в сражении при Фермопилах; противники разбиты, вождь их Критолай принимает яд. Избранный на его место Диэй, первый зачинщик ахейского восстания, разбит консулом Луцием Муммием при Истме. Вся Ахайя сдается на милость Рима, Коринф по сенатскому указу разрушен за то, что в нем оскорблены римские послы; равным образом разорены помогавшие ахейцам Фивы и Халкида. Сам Луций Муммий ведет себя воздержнейшим образом: из всех богатств и украшений, которыми славился Коринф, ничто не попало в его дом. Квинт Цецилий Метелл справляет триумф за победу над Андриском, Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский – за победу над Карфагеном и Газдрубалом. В Испании Вириат становится сперва из пастуха охотником, потом из охотника разбойником, а вскоре и начальником настоящего войска; он захватывает всю Лузитанию, разбивает войско претора Гая Ветилия, а его самого берет в плен. Следующий претор Гай Плавтий сражается ничуть не удачнее; страх перед Вириатом становится таков, что требуется консульское начальство и войско. Далее рассказывается о волнениях в Сирии и войнах между царями. Александр, неведомый человек темного происхождения, убивает, как сказано, царя Деметрия и воцаряется в Сирии. Но Деметрий, сын Деметрия, от превратностей войны отосланный отцом в Книд, отбросив свою лень и нерадивость и пользуясь помощью египетского царя Птолемея, чью дочь Клеопатру он взял в жены, убивает Александра на войне, а Птолемей, тяжело раненный в голову, испускает дух во время лечения, когда врачи начали просверливать ему череп. Ему наследует брат его Птолемей младший, правивший в Кирене. Деметрий, в своей жестокости подвергавший пыткам даже своих сторонников, разбит в бою неким Диодотом, одним из тех, кто хотел посадить на царство Александрова сына, еще малолетнего; после поражения он спасается бегством в Селевкию. Луций Муммий справляет триумф за победу над ахейцами; в триумфе проносят писаные картины и бронзовые и мраморные статуи.

Книга 53 (143—141 гг.).

      Консул Аппий Клавдий усмиряет альпийское племя салассов. Новый Лже-Филипп в Македонии разбит и убит квестором Луцием Тремеллием с войском. Проконсул Квинт Цецилий Метелл наносит поражение кельтиберам, проконсул Квинт Фабий отвоевывает значительную часть Лузитании с несколькими городами. Сенатор Ацилий пишет римскую историю на греческом языке.

Книга 54 (141—139 гг.).

      Консул Квинт Помпей покоряет в Испании терместинцев; с ними и с нумантинцами он заключает мир, поколебленный было римским народом. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения; граждан насчитано 328 442 человека. От македонян приходят послы с жалобою на претора Децима Юния Силана, который-де обирает с них деньги и грабит провинцию; когда сенат постановляет расследовать эти жалобы, то отец Силана, Тит Манлий Торкват, добивается, чтобы расследование было поручено ему; расследовав дома дело, он осуждает сына, отрекается от него, и когда тот кончает жизнь, удавившись, то даже не выходит на его похороны, а сидит дома, по обычаю давая советы тем, кто в них нуждается. Проконсул Квинт Фабий, успешно действуя в Испании, заключает с Вириатом мир на справедливых условиях. Вириат убит изменниками по наущению Сервилия Цепиона; по обычаю он оплакан войском и похоронен с честью, так как был выдающимся человеком и полководцем, четырнадцать лет боровшимся с Римом и неоднократно одерживавшим верх.

Книга 55 (138—137 гг.).

      Консулы Публий Корнелий Назика (которого народный трибун Куриаций в насмешку прозвал Серапионом) и Децим Юний Брут производят набор войска и при этом дают новобранцам поучительнейший пример: Гай Матиен, обвиненный народными трибунами в том, что покинул свое войско в Испании, брошен в колодки, долго бит розгами и откуплен за медный сестерций. Народные трибуны требуют, чтобы им выдали десять воинов по их выбору, и, не добившись, отправляют консулов в тюрьму. Консул Юний Брут в Испании отводит воинам Вириата землю и город, названный Валенией. Мир с нумантинцами сенат считает нарушенным; Марк Попилий идет на них с войском, но разбит и обращен в бегство. Когда консул Гай Гостилий Манцин приносил жертву, то птицы разлетелись из клетки; когда он садился на корабль, чтобы плыть в Испанию, то раздался голос: «Завтра, Манцин!» – и эти дурные предзнаменования скоро оправдались. Он был разбит нумантинцами, выбит из лагеря и, потеряв надежду спасти войско, заключил позорный мир, который сенат отказался утвердить. Тридцать тысяч римлян были побеждены четырьмя тысячами нумантинцев. Децим Юний взял приступом в Испании тридцать городов, усмирив страну до самого западного Океана; когда его воины не хотели переходить через реку, звавшуюся Забвение, он выхватил у знаменосца знак легиона и пошел через реку сам, увлекая за собой остальных. Сирийский царь, сын Александра, десяти лишь лет отроду, коварно убит своим опекуном Диодотом по прозвищу Трифон: он подкупил врачей, которые объявили народу, будто мальчик страдает каменной болезнью, стали делать операцию и зарезали его.

Книга 56 (136—135 гг.).

      Децим Юний Брут в Дальней Испании успешно сражается против галлеков. Напротив, проконсул Марк Эмилий Лепид, воюя с вакцеями, потерпел поражение, подобное нумантинскому. Чтобы разрешить народ от договора, заключенного с нумантинцами, виновник этого договора Манцин выдан нумантинцам, но они его не приняли. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения; граждан насчитано 370 933. Консул Фульвий Флакк покоряет в Иллирике вардеев. Претор Марк Косконий успешно сражается во Фракии со скордисками. Так как нумантинская война по вине полководцев затягивалась к стыду римского народа, то сенат и народ сами предложили консульскую власть Сципиону Африканскому; так как по закону не разрешалось быть консулом вторично, то закон был обойден, как и при первом его консульстве. В Сицилии начинается война с рабами; так как преторы не могли их подавить, то подавление поручено консулу Гаю Фульвию. Зачинщиком этой войны был Эвн, раб из Сирии; собрав отряд сельских рабов и отворив рабские тюрьмы, он составил себе настоящее войско. Другой раб, Клеон, собрал вокруг себя до 70 000 рабов; соединившись, они часто давали бой римскому войску.

Книга 57 (134 г.).

      Сципион Африканский осаждает Нуманцию, восстановив строжайший порядок в войске, разложившемся от праздности и распущенности. Все средства к удовольствиям он уничтожил, изгнал из лагеря две тысячи блудниц; воинов заставлял работать каждый день, приказав обнести семью валами месячный запас продовольствия. Одному воину, еле двигавшемуся под ношей, он сказал: «Когда научишься обороняться мечом, не нужно будет обороняться валом». Другому, неумело владевшему щитом, он приказал дать щит еще больше обычного – не в упрек, а по заслугам, коли тому сподручнее щит, чем меч. Застав воина в неположенном месте, он приказывал, если тот был римлянин, сечь его розгами, а если не римлянин, то плетьми. Весь вьючный скот он распродал, чтобы воины сами несли поклажу. Вражеские вылазки он успешно отражал. Осажденные вакцеи, перебив своих детей и жен, перебивают друг друга сами. Сирийский царь Антиох присылает Сципиону богатые подарки; Сципион не скрывает их, как обычно скрывают полководцы дары царей, а принимает их при всех и сдает квестору, приказав внести в списки, чтобы потом выдавать из них награды воинам за храбрость. Обложив Нуманцию со всех сторон и видя, что в городе начинается голод, он запрещает нападать на врагов, выходящих на вылазки за продовольствием и конским кормом, потому что чем больше их будет в живых, тем скорее они съедят свои запасы.

Книга 58 (133 г.).

      Народный трибун Тиберий Семпроний Гракх против воли сената и всаднического сословия предлагает закон о земле: чтобы никому не дозволялось владеть более чем тысячью югеров общественной земли. Против него вспыхивает ненависть, но он особым законом лишает власти своего товарища Марка Октавия, защищавшего противную сторону, а себя, брата своего Гая и тестя Аппия Клавдия назначает триумвирами по разделу земли. Затем он вносит еще один закон о земле, по которому открывал себе более обширное поле: чтобы те же триумвиры определяли, какая земля общественная и какая частная. Затем, когда оказалось, что земли слишком мало, чтобы разделить ее между народом, никого не обидев (а народ уже был возбужден к алчности открывшимися перед ним надеждами), он обещал закон, чтобы всем, кто по Семпрониеву закону должен получить землю, были розданы деньги из казны царя Аттала: этот Аттал, сын Эвмена, царь Пергамский, умирая, оставил свое наследство римскому народу. Сенат возмущен столькими недостойными действиями, а более всех Тит Анний, бывший консул: он начал в сенате речь против Гракха, был им схвачен и выставлен к народу, но и перед народом продолжал с ростр ту же речь. Когда же Гракх пожелал сделаться трибуном вторично, то был убит на Капитолии оптиматами во главе с Публием Корнелием Назикой: его забили обломками скамеек и вместе с другими убитыми в том же мятеже непогребенного бросили в реку. Книга содержит также действия с переменным успехом в Сицилии против беглых рабов.

Книга 59 (132—129 гг.).

      Нумантинцы, измученные голодом, сами перебили друг друга. Сципион Африканский входит в город, разрушает его и справляет в честь этого триумф – на четырнадцатый год после разрушения Карфагена. Консул Публий Рупилий завершает в Сицилии войну с беглыми рабами. Аристоник, сын царя Эвмена, захватывает Азию, хотя по завещанию царя Аттала она была отказана римскому народу и должна была быть свободна (от царей). Против него послан консул Публий Лициний Красс, который в то же время был великим понтификом – это впервые великий понтифик выступал за пределы Италии; но в сражении он был разбит и погиб. Консул Марк Перперна побеждает Аристоника, и тот сдается. Цензоры Квинт Помпей и Квинт Метелл (впервые оба цензора были плебеями) совершают очистительные жертвы; граждан по переписи насчитано 317 823, не считая вдов и сирот. Цензор Квинт Метелл постановил, что все граждане должны вступать в брак для рождения детей. Сохранилась речь его об этом, которую Август Цезарь, добиваясь закона о порядке браков, прочитал в сенате как только что написанную. Народный трибун Гай Атиний Лабеон, обойденный цензором Квинтом Метеллом при переписи сената, приказывает сбросить цензора со скалы, но остальные трибуны, вмешавшись, не допустили этого. Народный трибун Карбон вносит предложение, чтобы разрешалось переизбирать народных трибунов столько раз, сколько угодно; но на это предложение возразил суровой речью Публий Африканский, упомянувши, что убийство Тиберия Гракха представляется ему справедливым. Гай Гракх выступает за новый закон, но мнение Сципиона перевесило. Рассказывается о войне между Антиохом Сирийским и Фраатом, царем Парфянским, а также о не меньших беспорядках в Египте. Там царь Птолемей по прозвищу «Евергет» (« Благодетель») своею жестокостью стяжал всеобщую ненависть, а когда народ поджег его дворец, он тайно бежал на Кипр; народ передал царскую власть сестре его Клеопатре, которую отстраняла дочь его, насильно выданная замуж; тогда царь на Кипре в ярости убил рожденного от нее сына, а голову, руки и ноги его отослал к матери. Триумвиры по разделу земли Фульвий Флакк, Гай Гракх и Гай Папирий Карбон волнуют народ; против них выступает Публий Сципион Африканский, но однажды, вернувшись домой здоровым и полным сил, он найден в опочивальне мертвым. Подозревается, что он был отравлен своею женой Семпронией, тем более, что она была сестра Гракхов, с которыми Сципион враждовал. Однако о смерти его не назначено никакого следствия. После его смерти волнения вокруг триумвиров становятся еще более бурными. Консул Гай Семпроний ведет войну с иапидами, поначалу неудачно; но вскоре он искупает свое пораженье победой, достигнутой благодаря доблести Децима Юния Брута, покорителя лузитанов.

Книга 60 (128—124 гг.).

      Консул Луций Аврелий подавляет мятеж в Сардинии. Фульвий Флакк, посланный в помощь массилийцам против галлов-саллювиев, опустошавших их земли, первый воюет по ту сторону Альп, усмиряя лигурийцев. Претор Луций Опимий заставляет сдаваться взбунтовавшихся фрегелланцев, а город Фрегеллы разрушает. В Африке, по рассказам, – моровая болезнь от великого множества саранчи, налетевшей и вымершей целыми грудами. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения: граждан по переписи насчитано 390 736 человек. Народный трибун Гай Гракх, брат Тиберия и еще более красноречивый, чем Тиберий, предлагает несколько пагубных законов: во-первых, о хлебных раздачах, чтобы народу отпускался хлеб по цене в шесть ассов с третью; во-вторых, о земле, повторяя закон Тиберия; в-третьих, чтобы подкупить всадническое сословие, дотоле согласное с сенатом, он предложил ввести в сенат 600 человек из всадников, а так как в сенате тогда всего было 300 человек, то 600 всадников, смешавшись с 300 сенаторами, получали над ними двойной перевес. На следующий год, вновь избранный трибуном, он предложил новые законы о земле: чтобы были выведены римские поселения за пределами Италии, в том числе и на месте разрушенного Карфагена; это поселение вывел он сам, будучи назначен триумвиром по выводу поселений. Книга содержит также действия консула Квинта Метелла против балеарцев (которых греки называют гимнесийцами, потому что летом они ходят голыми ( гимной), балеарцами же их называют то ли от дротов, которые они метают ( аллейн), то ли от Балея, спутника Геркулеса, которого там оставил Геркулес, отплывая против Гериона). Рассказывается также о волнениях в Сирии, где царица Клеопатра убила своего мужа Деметрия, а потом своего сына Селевка, негодуя, что тот против ее воли после смерти отца венчал себя диадемою.

Книга 61 (124—121 гг.).

      Проконсул Гай Секстий, победив саллювиев, основывает названное по его имени поселение Аквы ( Воды) Секстиевы, потому что в тех местах было много воды в теплых и холодных источниках. Проконсул Гней Домиций успешно сражается против аллоброгов при городке Виндалии; причиною войны было то, что они приняли Товтомотула, царя саллювиев, и всеми силами ему помогали, а также опустошали землю эдуев, союзников римского народа. Народный трибун Гай Гракх поднимает мятеж, заняв вооруженной толпою Авентин; но консул Луций Опимий, по указу сената призвав народ к оружию, вытесняет его и убивает вместе с Фульвием Флакком, сотоварищем его безумства. Консул Квинт Фабий Максим, внук Павла, успешно сражается против аллоброгов и Битуита, царя арвернов; из войска Битуита перебито 120 000 человек. Сам Битуит для удовлетворения сената является в Рим и содержится под стражею в Альбе, потому что возвращение его в Галлию представлялось опасным для мира; сын его Конгенат также взят по сенатскому указу и доставлен в Рим. Аллоброги сдаются народу римскому. Луций Опимий обвинен перед народом народным трибуном Квинтом Децием за то, что он без суда заточал граждан в тюрьму, но выходит оправдан.

Книга 62 (120—115 гг.).

      Консул Квинт Марций завоевывает альпийское племя стенов. Умирает нумидийский царь Миципса, оставив царство трем сыновьям: Адгербалу, Гиемпсалу и усыновленному племяннику Югурте. Луций Цецилий Метелл покоряет далматов. Югурта нападает войной на брата своего Гиемпсала, разбивает его и убивает, а Адгербала изгоняет из царства. Сенат восстанавливает Адгербала во власти. Цензоры Луций Цецилий Метелл и Гней Домиций Агенобарб исключают из сената 32 человека. Книга содержит также смуты в Сирии между царями.

Книга 63 (114—112 гг.).

      Консул Порций Катон во Фракии неудачно ведет войну со скордисками. Цензоры совершают очистительные жертвоприношения; по переписи граждан насчитано 394 336 человек. Весталки Эмилия, Лициния и Марция осуждены за преступный блуд; рассказывается, как это случилось, было раскрыто и было судимо. В Иллирик вторгаются с разорением кочевые кимвры, ими разбит консул Папирий Карбон с войском. Консул Ливий Друз во Фракии успешно сражается со скордисками – племенем, пришедшим из Галлии.

Книга 64 (112—110 гг.).

      Югурта нападает на Адгербала, осаждает его в городе Цирте и убивает вопреки распоряжению сената. За это объявлена война самому Югурте. Вести войну поручено консулу Кальпурнию Бестии, но он вопреки сенату и народу заключает с Югуртой мир. Югурта с ручательством за его неприкосновенность вызван в Рим для выявления виновников такого договора, потому что шла молва, будто он многих сенаторов подкупал взятками. Он прибывает в Рим; но, когда оказался убит царек по имени Массива, притязавший на царство Югурты, ненавистного римскому народу, и уже грозило начаться уголовное дело, Югурта тайно скрылся и, говорят, покидая Рим, воскликнул: «О продажный город, скоро ты погибнешь, найдись только на тебя покупатель!» Легат Авл Постумий безуспешно сражается с Югуртой и опять заключает позорный мир, но сенат его не утверждает.

Книга 65 (109—107 гг.).

      Консул Квинт Цецилий Метелл в двух сражениях побеждает Югурту и опустошает всю Нумидию. Консул Марк Юний Силан ведет войну с кимврами, но неудачно. Послы кимвров требуют для своего племени земли и жилья там, где они остановились, но сенат отвечает им отказом. Проконсул Марк Минуций успешно воюет с фракийцами. Консул Луций Кассий с войском уничтожен галлами-тигуринами из гельветской области, отделившимися от соплеменников и вторгшимися в землю аллоброгов. Уцелевшие от побоища воины заключают с ними мир, выдав заложников и половину всего, что имели, чтобы их отпустили невредимыми.

Книга 66 (107—106 гг.).

      Югурта, вытесненный Гаем Марием из Нумидии, обращается за помощью к мавританскому царю Бокху. Но в сражении войско Бокха перебито, и Бокх, не желая продолжать столь неудачно начавшуюся войну, сковывает Югурту и выдает Марию; при этом особенно отличается Луций Корнелий Сулла, квестор Мария.

Книга 67 (106—102 гг.).

      Марк Аврелий Скавр, консульский легат, в битве с кимврами теряет все войско и сам попадает в плен. Вызванный кимврами на совет, он отговаривает их идти через Альпы в Италию, потому что римский народ непобедим; за это он убит пылким юношей по имени Бойориг. От тех же кимвров терпят поражение при Аравсионе консул Гней Манлий и проконсул Квинт Сервилий Цепион, оба их лагеря взяты, погибло 80 000 воинов и 40 000 обозников и войсковых торговцев. У Цепиона, по чьей опрометчивости завязалась битва, отнято командование, а имущество его по суду распродано с торгов – впервые после царя Тарквиния. Гай Марий справляет триумф, гоня перед своей колесницею Югурту с двумя его сыновьями; потом они умерщвлены в тюрьме. Марий является в сенат в наряде триумфатора, чего раньше никто не делал; из страха перед кимврами он оставлен в своей должности на несколько лет, – в третий раз он был избран консулом заочно, а затем, несмотря на притворное противодействие, и в четвертый раз. Гней Домиций народным голосованием избран великим понтификом. Кимвры, опустошив все местности между Роданом и Пиренеями, по ущельям проникают в Испанию и разоряют там многие места, но обращены в бегство кельтиберами; воротившись в Галлию, они соединяются с воинственными тевтонами.

Книга 68 (102—101 гг.).

      Претор Марк Антоний преследует морских разбойников до самой Киликии. Консул Гай Марий с большой силой отразил тевтонов и амбронов от римского лагеря, а потом уничтожил их в двух сражениях при Аквах Секстиевых; говорят, что побито 200 000 врагов, а взято в плен 90 000. Марий заочно избран консулом в третий раз; ему предложен триумф, но он откладывает его до победы и над кимврами. Кимвры же вытеснили из Альп и обратили в бегство проконсула Квинта Катула, который сперва занимал горные проходы, потом занял крепость на реке Атезии, потом покинул ее и, хоть выказал всю свою доблесть, отступил с войском дальше. Кимвры, преследуя его, вторглись в Италию, но здесь были разгромлены соединившимися войсками Катула и Гая Мария. Говорят, что врагов в этой битве пало 140 тысяч, а в плен попало 60 тысяч. Марию, согласно общему суждению всего государства, предложено в порядке исключения справить два триумфа, но он ограничился одним. Даже те, кто долго роптал против такого возвышения нового человека, теперь соглашались, что он спас государство. Публиций Маллеол за матереубийство впервые был зашит в мешок и брошен в море. Рассказывается и о том, как перед исходом Кимврской войны зашевелились и зазвенели священные щиты; книга содержит также междоусобные войны сирийских царей.

Книга 69 (101—100 гг.).

      Луций Аппулей Сатурнин с помощью Гая Мария силой добивается должности народного трибуна; соперник его Авл Ноний убит воинами. Такие же насилия продолжал он и ставши трибуном; силою он провел закон о земле, а Метелла Нумидийского, отказавшегося присягнуть этому закону, привлек к суду, но тот, хотя добрые граждане и встали на его защиту, не пожелал быть причиною раздора и удалился в добровольное изгнание на Родос, где для отвлечения читал и слушал всяких мужей. Гай Марий, в шестой раз ставший консулом благодаря раздаче денег по трибам, и сам будучи виновником мятежа, отлучил его от огня и воды. В бытность трибуном, Аппулей убивает кандидата в консулы Гая Меммия, в котором опасался противодействия своим замыслам. Сенат возмущен; на сторону сената переходит и Гай Марий, переменчивым своим умом и нравом всегда следовавший за случаем. Так как Марий не мог его защитить, то Аппулей вместе с претором Главцией и другими товарищами по безумству подавлен оружием, словно на войне, и убит. Квинт Цецилий Метелл возвращается из изгнания, бурно приветствуемый всем Римом. Проконсул Маний Аквилий завершает начавшуюся в Сицилии войну с рабами.

Книга 70 (99—92 гг.).

      Маний Аквилий привлечен к суду за вымогательство; так как сам за себя не хотел просить судей, то Марк Антоний, говоря в его защиту, разорвал на груди его тунику, чтобы все видели почетные рубцы на груди; после этого он был оправдан без колебаний. Об этом свидетельствует только Цицерон. Проконсул Тит Дидий удачно воюет против кельтиберов. Птолемей, царь Кирены, по прозвищу Апион, умер, завещав свое царство римскому народу, и сенат даровал городам его царства вольность. Ариобарзан восстановлен в Каппадокийском царстве Луцием Корнелием Суллой. К Сулле приходят парфянские послы от царя Арсака, прося дружбы римского народа. Публий Рутилий, муж, ни в чем не повинный, в бытность свою легатом при проконсуле Квинте Муции защищавший азийские города от несправедливости налоговых откупщиков, и за это ненавистный всадническому сословию, в руках которого находились судилища, обвинен в вымогательстве и выслан в изгнание. Претор Гай Сентий неудачно воюет против фракийцев. Сенат, не желая сносить засилье всаднического сословия в судилищах, изо всех сил старается, чтобы суд был возвращен ему, и ради этого поддерживает народного трибуна Марка Ливия Друза, который, чтобы собрать побольше сил, возбуждает народ пагубной надеждой на щедрые раздачи. Книга содержит также междоусобные смуты сирийских царей.

Книга 71 (92—91 гг.).

      Народный трибун Марк Ливий Друз, чтобы собрать больше сил для поддержания дела сената, возбуждает союзников и италийские племена надеждою на римское гражданство. С их помощью он насильно проводит законы о земле, о хлебных раздачах и, наконец, о судах – чтобы сенаторы и всадники в них заседали поровну. Но так как он не сумел добиться для союзников обещанного гражданства, то италики в негодовании стали думать об отложении от римского народа. Рассказывается об их сходках, заговорах и речах вождей на советах. За это сенат начинает ненавидеть Ливия как виновника союзнического восстания, и он оказывается убит в своем доме неизвестно кем.

Книга 72 (91 г.).

      Италийские племена отлагаются от Рима: пиценты, вестины, марсы, пелигны, марруцины, самниты, луканцы; первыми начинают войну пиценты. Проконсул Квинт Сервилий со всеми римскими гражданами, которые там были, умерщвлен в городе Аскуле. Народ вооружается. Сервилий Гальба взят в плен луканцами с помощью одной женщины, на которую он положился, но выкуплен из плена. Колонии Эзерния и Альба осаждены италиками. Рассказывается о подкреплениях, посланных в Рим латинами и дальними племенами, а также об ответных нападениях и взятых городах.

Книга 73 (91—90 гг.).

      Консул Луций Юлий Цезарь безуспешно сражается с самнитами. Поселение Нола захвачено самнитами вместе с претором Луцием Постумием, который убит. Многие племена переходят на сторону врага. Консул Публий Рутилий безуспешно сражается с марсами и гибнет в бою; Гай Марий в должности легата ведет войну счастливее. Сервий Сульпиций одерживает победу над пелигнами. Легат Рутилия Квинт Цепион, попав в окружение, удачно прорывается сквозь врагов; за этот успех он получает равную власть с Гаем Марием, становится опрометчив, попадает в засаду, теряет войско и гибнет. Консул Гай Юлий Цезарь успешно сражается с самнитами; после этой победы римляне меняют военную одежду на гражданскую. Война продолжается с переменным успехом, поселение Эзерния с Марком Марцеллом попадает под власть самнитов. Впрочем, Гай Марий в сражении разбивает марсов, марруцинский полководец Герий Анизий убит, в Заальпийской Галлии Гай Цецилий побеждает взбунтовавшихся саллювиев.

Книга 74 (89 г.).

      Гней Помпей разбил в бою и взял в окружение пиценов; в честь этой победы римляне надевают тоги с каймой и прочие знаки должностных отличий. Гай Марий сражается против марсов, но с переменным успехом. Впервые открыта военная служба для вольноотпущенников. Легат Авл Плотий побеждает отложившихся умбров, а претор Луций Порций – отложившихся этрусков. Возвращены на царства Никомед в Вифинии и Ариобарзан в Каппадокии. Консул Гней Помпей разбивает в сражении марсов. Так как государство страдало от долговых дел, то претор Авл Семпроний Азеллион стал править суд в пользу должников и был за это убит на форуме ростовщиками. Книга описывает также опустошительные набеги фракийцев на Македонию.

Книга 75 (89 г.).

      Легат Авл Постумий Альбин, подозреваемый в позорной измене, убит собственным войском. Легат Луций Корнелий Сулла разбивает самнитов в сражении и берет приступом два их лагеря. Гней Помпей принимает сдавшихся вестинов. Консул Луций Порций в успешной войне несколько раз побивает и обращает в бегство марсов, но при взятии их лагеря погибает, так что окончательная победа остается за неприятелем. Косконий и Лукцей одерживают победу над самнитами, их знаменитейший вождь Марий Эгнатий гибнет, многие самнитские города сдаются. Луций Сулла усмиряет гирпинов, в нескольких сражениях разбивает самнитов, ему сдаются несколько племен. Редко бывало, чтобы на римское консульство притязал человек, еще до консульства совершивший столько подвигов.

Книга 76 (89 г.).

      Легат Авл Габиний, успешно сражаясь с луканцами, захватывает много городов, но погибает при осаде неприятельского лагеря. Легат Сульпиций разбивает марруцинов и отбивает их область. Проконсулу Гнею Помпею сдаются вестины и пелигны. За ними просят мира марсы, в нескольких сражениях разбитые легатами Луцием Муреной и Цецилием Пием. Гней Помпей приступом берет Аскул, легат Мамерк Эмилий избивает италиков. Марсийский вождь Помпедий Силон, зачинщик всей войны, погибает в сражении. Ариобарзан Каппадокийский и Никомед Вифинский согнаны с царств Митридатом, царем Понта. Книга содержит также опустошительные набеги фракийцев на Македонию.

Книга 77 (88 г.).

      Народный трибун Публий Сульпиций по наущению Гая Мария предлагает пагубные законы: вернуть изгнанников, распределить новых граждан и вольноотпущенников по (всем) трибам, а Гая Мария отправить главноначальником против Митридата, царя Понтийского. На возражающих консулов Квинта Помпея и Луция Суллу он набрасывается силою; Квинт Помпей, сын консула и зять Суллы, убит. Консул Луций Сулла вступает в город с войском и ведет уличные сражения со сторонниками Сульпиция и Мария, изгоняет их; двенадцать из них объявлены сенатом вне закона, в том числе два Мария, отец и сын. Публий Сульпиций, пытаясь скрыться в каком-то имении, выдан рабом, вытащен и зарезан; выдавший его раб за услугу государству отпущен на волю, а за предательство господина сброшен со скалы. Гай Марий-сын переправляется в Африку. Гай Марий-отец скрывается в минтурнских болотах, но вытащен оттуда местными жителями; галльский раб, посланный его убить, устрашен величием такого мужа и отступается; тогда Мария сажают на корабль и отправляют в Африку. Луций Сулла наводит порядок в государстве, выводит из Рима поселения. Консул Квинт Помпей, вышедши принять войско от проконсула Гнея Помпея, убит по приказу последнего. Митридат, царь Понта, захватив Вифинию и Каппадокию и вытеснив легата Аквилия, вторгся с большим войском во Фригию, провинцию римского народа.

Книга 78 (87 г.).

      Митридат захватывает Азию; проконсула Квинта Оппия, а затем легата Аквилия он бросает в оковы; по его приказу все римские граждане, находившиеся в Азии, перебиты в один день. Он подступает к городу Родосу, сохранившему верность Риму, но после нескольких поражений в морских схватках отступает. Полководец царя Архелай переходит с войском в Грецию и занимает Афины. Книга описывает также всеобщий страх по городам и островам: некоторые передаются на сторону Митридата, некоторые на сторону римского народа.

Книга 79 (87 г.).

      Луций Корнелий Цинна насильственно предлагает пагубные законы, но выгнан из Рима своим товарищем Гнеем Октавием с шестью народными трибунами. В начальстве над войском ему отказано; но он берет под начало подкупленное войско Аппия Клавдия и идет на Рим войною, подкрепленный Гнеем Марием и другими изгнанниками из Африки. В этой войне сошлись, не узнав друг друга, двое братьев, один из войска Помпея, другой из войска Цинны; и когда один победил и, снимая с павшего доспехи, узнал в нем брата, то с великим плачем соорудил ему погребальный костер, сам взошел на него, заколол себя и сгорел в одном пламени с братом. Восстание могло быть подавлено в самом начале, но из-за хитрости Помпея, который, сочувствуя обеим сторонам, дал Цинне собраться с силами, а оптиматам (« лучшим») пришел на помощь, лишь когда они были разбиты, а также из-за нераспорядительности консулов Цинна и Марий собрали целых четыре войска, поставили над двумя Карбона и Квинта Сертория и этими силами осадили Рим. Поселение в Остии Марий взял приступом и жестоко разорил.

Книга 80 (87—86 гг.).

      Италийские племена получают от сената римское гражданство. Самниты, которые одни лишь взялись за оружие, примыкают к Цинне и Марию. Ими уничтожен Плавтий с его войском. Цинна, Марий, Карбон и Серторий занимают Яникульский холм, но выбиты консулом Октавием и отступают. Марий опустошает поселения Антий, Арицию, Ланувий. Оптиматы, потеряв всякую надежду оттого, что и воины и начальники, будучи подкуплены, вели себя беспечно и вероломно, отказываясь сражаться или переходя на вражескую сторону, впускают, наконец, в Рим и Цинну, и Мария; они опустошают город резней и грабежами, как будто взяли его с бою. Консул Гней Октавий убит, знатнейшие вожди противной стороны перерезаны; среди них – красноречивейший оратор Марк Антоний, а также Гай и Луций Цезари, чьи головы выставлены на ораторской трибуне. Сын Красса убит всадниками Фимбрии; Красс-отец, чтобы не претерпеть ничего недостойного своей доблести, бросается на меч. Без всякого народного собрания Цинна и Марий объявляют себя консулами будущего года. Гай Марий в самый день вступления своего в должность приказал сбросить со скалы сенатора Секста Лициния, а потом, после многих иных злодейств, скончался в январские иды. Если сопоставить доблести его с пороками, то трудно сказать, был ли он превосходнее в военное время или пагубнее в мирное: свое государство он спасал с оружием в руках и его же переворачивал изнутри, сперва всяческими кознями, как сенатор, а потом и оружием, как враг.

Книга 81 (87—86 гг.).

      Луций Сулла осаждает Афины, занятые Митридатовым полководцем Архелаем, и с большим трудом берет их приступом. Городу возвращена свобода, а также имущество. Магнесия, единственный город в Азии, оставшийся верным Риму, с великой доблестью обороняется от Митридата. Книга содержит также набеги фракийцев на Македонию.

Книга 82 (86—85 гг.).

      Сулла разбивает царское войско, которое, заняв Македонию, спустилось в Фессалию; взят лагерь, перебито сто тысяч врагов. Война возобновляется; он опять разбивает и уничтожает царское войско. Архелай с царским флотом переходит на сторону Суллы. Консул Луций Валерий Флакк, сотоварищ Цинны, послан на смену Сулле, но за скаредность свою встречает в войске ненависть, и убит собственным легатом Гаем Фимбрием, человеком отчаяннейшим; военачальство переходит к Фимбрии. Рассказывается также о городах, взятых в Азии Митридатом, о жестоко разоряемой провинции и о набегах фракийцев на Македонию.

Книга 83 (85—84 гг.).

      Флавий Фимбрия в Азии разбивает в сражении нескольких военачальников Митридата, берет город Пергам и едва не захватывает в плен окруженного царя. Город Илион, сохранивший верность Сулле, он берет приступом и уничтожает, большая часть Азии – под его властью. Сулла в нескольких сражениях наносит поражение фракийцам. Тем временем Луций Цинна и Гней Папирий Карбон, сами себя объявив консулами еще на два года, готовятся к войне против Суллы; но первоприсутствующий в сенате Луций Валерий Флакк, произнесши речь и поддержанный другими сторонниками согласия, добивается, чтобы к Сулле отправили послов с предложением мира. Цинна убит своими воинами, не желавшими по его приказу садиться на суда и плыть против Суллы; Карбон остается консулом один. Сулла же, переправившись в Азию, заключает с Митридатом мир, заставив его отдать и Азию, и Вифинию, и Каппадокию. Войско Фимбрии передается Сулле; оставшись покинут, Фимбрия бросается на меч и, пронзенный, велит рабу отрубить ему голову.

Книга 84 (84 г.).

      Сулла отвечает послам, присланным от сената, что готов предаться во власть сената, если граждане, изгнанные Цинною и бежавшие к нему, будут восстановлены в правах. Сенату это условие показалось справедливым, но Карбон со своими сторонниками, считая за лучшее войну, добились, что соглашение не состоялось. Карбон хотел было взять заложников из всех италийских городов и поселений, чтобы заручиться их верностью в борьбе с Суллой, но сенат этому единодушно воспротивился. Сенатским указом дано всем новым гражданам право голоса. Квинт Метелл Пий, державший сторону оптиматов, когда воевал в Африке, изгнан претором Гаем Фабием. Сенат постановляет, имея в виду сторонников Карбона и Мария, чтобы все войска повсюду были распущены. Вольноотпущенники, ставшие гражданами, распределяются по всем 35 трибам. Книга описывает также подготовку войны, разжигаемой против Суллы.

Книга 85 (83 г.).

      Сулла с войском переправляется в Италию; высланные им для мирных переговоров послы претерпели насилие от консула Норбана; тогда он разбивает Норбана. С другим консулом, Луцием Сципионом, он всеми силами пытается договориться о мире, но безуспешно; однако, когда он уже собирался брать Сципионов лагерь приступом, все Сципионово войско, возбужденное подосланными от Суллы воинами, передалось на сторону Суллы; Сципиона чуть не убили, но отпустили. Гней Помпей, сын того Гнея Помпея, который взял Аскул, набрал целое войско добровольцев и с тремя легионами явился к Сулле; к нему стекалась вся знать, покидая Рим и скопляясь в лагере. Описываются также походы военачальников той и другой стороны по всем концам Италии.

Книга 86 (82 г.).

      Гай Марий, сын Гая Мария, несмотря на юный возраст, был не без применения силы сделан консулом. В Африке Гай Фабий за свою жестокость и скупость сожжен заживо в собственном шатре. Луций Филипп, легат Суллы, захватывает Сардинию, вытеснив и убив Квинта Антония. С италийскими племенами Сулла заключает договор, чтобы они не боялись, будто он отнимет у них только что обретенное гражданство и право голоса. В победе своей он был так уверен, что, когда на его суд сбегались тяжущиеся, он назначал им разбор дела в Риме, хотя Рим был еще занят его противниками. Претор Луций Дамасипп по приказу консула Гая Мария созывает сенат и умерщвляет почти всю римскую знать; великий понтифик Муций Сцевола был убит даже в преддверии храма Весты, куда пытался спастись. Книга рассказывает также о возобновлении войны в Азии Луцием Муреной против Митридата.

Книга 87 (82 г.).

      Сулла, разбив и уничтожив войско Гая Мария перед Священными воротами, осаждает его в городе Пренесте, а город Рим берет из вражеских рук в свои. Марий пытается прорваться, но отбит. Рассказывается также о действиях его легатов в разных местах, но с одинаковой удачей.

Книга 88 (82 г.).

      Сулла при Клузии обращает в бегство войско Карбона, при Фавенции и Фиденции уничтожает, остатки изгоняет из Италии; самнитов, которые одни из италийских народов не сложили еще оружия, он разбивает возле самого Рима у Коллинских ворот; но, овладев государством, он запятнал прекраснейшую победу ни в ком не слыханною жестокостью. Восемь тысяч человек, сдавшихся на милость, он перебил в общественном здании; объявил проскрипционные списки; наполнил резней Рим и всю Италию; среди прочих он велел перебить всех пренестинцев, которые были безоружны. Некоему Марию, мужу из сенатского сословия, он переломал руки и ноги, отрезал уши, выколол глаза и лишь затем умертвил. Гай Марий, осажденный в Пренесте Лукрецием Офеллою, сторонником Суллы, пытался прорваться по подземному ходу, но перехвачен войском и кончает самоубийством: здесь же в подземном переходе он схватывается, обнажив мечи, со спутником своим Понтием Телезином, убивает его и, сам израненный, приказывает рабу добить себя.

Книга 89 (81—79 гг.).

      Гней Папирий Карбон, вытесненный на остров Коссуру, послал Марка Брута на рыбацком челне в Лилибей разведать, там ли Помпей; но, окруженный Помпеевыми кораблями, Брут упер свой меч рукоятью в скамейку и острием вверх и бросился на него всей тяжестью тела. Карбона же взял в плен Гней Помпей, посланный сенатом в Сицилию со всею полнотою власти, и тот встретил смерть, рыдая, как женщина. Сулла, провозглашенный диктатором, выступает с 24 фасками, как никогда не водилось; государство он укрепляет новыми законами – умеряет власть народных трибунов, отнимает у них всякое право законопредложения, пополняет коллегии понтификов и авгуров до 15 жрецов в каждой, пополняет сенат из всаднического сословия, у сыновей опальных отнимает право на отеческие почести, а имущество их, разграбив, распродает. Всего погублено 3500 человек. Когда Квинт Лукреций Офелла вопреки его воле попытался добиваться консульства, он велел его убить прямо на форуме, а возроптавший народ созвал на сходку и объявил, что сделано это по его приказу. Гней Помпей в Африке разбил и убил опального Гнея Домиция и нумидийского царя Ярбу, затевавших войну, и за эту африканскую победу справил триумф, двадцати четырех лет отроду и не занимав еще никаких должностей, простым римским всадником. Опальный Гай Норбан, бывший консул, схваченный на острове Родосе, пронзил себя мечом. Другой опальный, по имени Мутил, тайком, закутав голову, пробрался к черному входу в доме своей жены Бастии, но она его не впустила, сказав о его опале, и он покончил с собою, обрызгав своею кровью женин порог. Сулла отобрал у самнитов Нолу и отобранные поля поделил между двадцатью семью легионами. Волатерру, еще не сложившую оружия, он осадил и заставил сдаться; Митилена, которая одна в Азии продолжала бороться после поражения Митридата, взята приступом и разграблена.

Книга 90 (78—77 гг.).

      Смерть Суллы; сенат постановляет в честь ему похоронить его на Марсовом поле. Марк Лепид, чтобы отменить установления Суллы, затевает войну; но второй консул Квинт Катул изгоняет его из Италии, и он погибает в Сардинии, тщетно пытаясь поднять ее на бунт. Марк Брут, получивший Предальпийскую Галлию, убит Гнеем Помпеем. Опальный Квинт Серторий поднимает в Дальней Испании большой мятеж; проконсул Луций Манлий и легат Луций Домиций разбиты его квестором Гиртулеем. В книге рассказывается также о действиях проконсула Публия Сервилия против киликийцев.

Книга 91 (76—75 гг.).

      Гней Помпей, по-прежнему будучи лишь римским всадником, послан с консульскими полномочиями в Испанию против Сертория. Серторий захватывает несколько городов и подчиняет себе многие племена. Проконсул Аппий Клавдий в нескольких сражениях побеждает фракийцев. Проконсул Квинт Метелл разбивает и убивает Серториева квестора Гиртулея с его войском.

Книга 92 (76—75 гг.).

      Гней Помпей сражается с Серторием без решительного успеха, победив на одном крыле и отступив на другом. Квинт Метелл, встретясь с двумя войсками Сертория и Перперны, обратил их в бегство; Помпей, желая стать участником этой победы, вступает в бой, но неудачно. Серторий, осажденный в Клунии, непрерывными вылазками продолжает наносить осаждающим не меньший ущерб. Книга содержит также действия проконсула Куриона во Фракии против дарданов и многие жестокости Сертория против собственных людей: он казнил по ложному обвинению в измене многих своих друзей и товарищей по опале.

Книга 93 (76—75 гг.).

      Проконсул Публий Сервилий покоряет в Киликии исавров и берет приступом несколько пиратских крепостей. Вифинский царь Никомед, умирая, завещает свое царство римскому народу; оно обращено в провинцию. Митридат, заручившись договором с Серторием, начинает войну против римского народа. Описывается снаряжение царских войск, сухопутных и морских, потеря Вифинии, поражение консула Марка Аврелия Котты при Халкедоне от Митридата, а также действия Помпея и Метелла против Сертория, в которых противники показали себя достойными друг друга воинским искусством. Серторий, отразив их от осажденного Калагурриса, заставил их разделить войска по двум областям: Метелла – в Дальней Испании, а Помпея – в Галлии.

Книга 94 (74 г.).

      Консул Луций Лициний Лукулл ведет успешные конные бои против Митридата, предпринимает несколько удачных походов и унимает бунт своих воинов, рвущихся в битву. Дейотар, тетрарх Галлогреции, разбивает полководцев Митридата, действующих во Фригии; кроме того, книга содержит успешные действия Гнея Помпея в Испании против Помпея.

Книга 95 (73 г.).

      Проконсул Гай Курион усмиряет во Фракии дарданов. В Капуе семьдесят четыре гладиатора, убежав из школы Лентула, собирают толпу рабов из тюрем и под началом Крикса и Спартака начинают войну; ими разбит легат Клавдий Пульхр и претор Публий Вариний. Проконсул Лукулл при Кизике мечом и голодом уничтожает войско Митридата, а самого царя, вытесненного из Вифинии после многих военных превратностей и кораблекрушений принуждает удалиться в Понт.

Книга 96 (72 г.).

      Претор Квинт Аррий разбивает и убивает Крикса с двадцатью тысячами беглых рабов под его началом. Консул Гней Лентул, напротив, терпит поражение от Спартака; консул Луций Геллий и претор Квинт Аррий тоже им разбиты. Серторий убит в застолье Манием Антонием, Марком Перперной и другими заговорщиками; военачальствовал он восемь лет, показал себя отличным полководцем, и, не раз побеждая двух полководцев, Помпея и Метелла, в конце концов был покинут и предан своими же. Начальство над его сторонниками переходит к Марку Перперне, но Гней Помпей его разбивает, захватывает и умерщвляет, возвратив Испанию под римскую власть после почти десятилетней войны. Проконсул Гай Кассий и претор Гней Манлий безуспешно сражаются против Спартака; наконец война эта поручена претору Марку Крассу.

Книга 97 (71—70 гг.).

      Претор Марк Красс сперва удачно сражается против части беглых, состоявшей из галлов и германцев, перебив тридцать пять тысяч врагов вместе с вождем их Ганником, а потом наносит поражение и Спартаку, перебив с ним шестьдесят тысяч человек. Претор Марк Антоний вел без всякого успеха войну с критянами и в конце концов погиб. Проконсул Марк Лукулл подчинил фракийцев. Луций Лукулл в Понте одерживает победы над Митридатом, перебив более 60 000 врагов. Марк Красс и Гней Помпей становятся консулами (Помпей – прямо из всаднического сословия, так и не побывав квестором) и восстанавливают трибунскую власть; а претор Луций Аврелий Котта передает суды римским всадникам. Митридат, отчаявшись в успехе, вынужден бежать к Тиграну, армянскому царю.

Книга 98 (69—68 гг.).

      Боспорский царь Махар, сын Митридата, заключает дружбу с Луцием Лукуллом. Цензор Гней Лентул и Луций Геллий сурово производят чистку сената, исключив 64 человека; по совершении очистительных жертвоприношений насчитано граждан 450 000. Претор Луций Метелл удачно сражается в Сицилии против пиратов. Храм Юпитера Капитолийского, сгоревший в пожаре и вновь отстроенный, освящен Квинтом Катуллом. Луций Лукулл в Армении в нескольких сражениях разбивает Митридата, Тиграна и огромные войска этих царей. Проконсул Квинт Метелл, которому поручена война с критянами, осаждает город Кидонию. Легат Лукулла Гай Триарий неудачно сражается с Митридатом; Лукулл не может преследовать Митридата с Тиграном и этим увенчать свою победу, удержанный бунтом воинов, которые не желали идти дальше, потому что Валериевы легионы, получив (по их словам) полное жалование, покинули Лукулла.

Книга 99 (67 г.).

      Проконсул Квинт Метелл завоевывает город Кносс, Ликт, Кидонию и другие. Народный трибун Луций Росций вносит закон, чтобы всадники в театре всегда занимали первые 14 рядов. Гнею Помпею законом, принятым в народном собрании, поручено расправиться с пиратами, мешавшими подвозу продовольствия в Рим, и он за 40 дней полностью освобождает от них море; а довершив эту войну в Киликии, он сдавшихся ему пиратов расселил по полям и городам. Книга содержит также действия Квинта Метелла против критян и наперебой писанные послания Метелла и Гнея Помпея в Рим: Метелл жалуется, что Помпей отнимает у него военную славу, послав на Крит своего легата для принятия сдавшихся городов, а Помпей объясняет, почему он не мог иначе поступить.

Книга 100 (66 г.).

      Народный трибун Гай Манилий к великому негодованию знати вносит закон, чтобы Помпею была поручена и Митридатова война. Его превосходная речь. Квинт Метелл, покоривши Крит, подчиняет законам этот доселе свободный остров. Гней Помпей, отправляясь на Митридатову войну, возобновляет дружбу с парфянским царем Фраатом и в конном сражении побеждает Митридата. Книга содержит также войну между царями Фраатом Парфянским и Тиграном Армянским, а также между Тиграном-отцом и его сыном.

Книга 101 (66—65 гг.).

      Гней Помпей, разбив Митридата в ночном сражении, заставляет его бежать в Боспор. Тигран ему сдается; у него отобраны Сирия, Финикия и Киликия, но он восстановлен на царстве в Армении. Заговор тех, что домогались консульства, но были осуждены за подкуп; они замышляют убить консулов, но подавлены. Гней Помпей, преследуя Митридата, проникает в земли неведомых окраинных племен; иберов и албанов, не дававших ему прохода, он побеждает в бою. Книга содержит также бегство Митридата к колхам и гениохам и деяния его на Боспоре.

Книга 102 (65—63 гг.).

      Гней Помпей обращает Понт в провинцию. Фарнак, сын Митридата, объявляет отцу войну; осажденный им в царском дворце Митридат принимает яд, но не может умереть, и тогда по его просьбе о помощи его убивает галльский воин по имени Битоит. Гней Помпей подчиняет иудеев и берет их храм в Иерусалиме, дотоле ни для кого не прикосновенный. Луций Катилина, дважды потерпев неудачу при домогательстве консульства, вместе с претором Лентулом, Цегетом и многими другими сговариваются перебить консулов и сенат, поджечь город, захватить государство и собрать войско в Этрурии; но этот заговор раскрыт старанием Марка Туллия Цицерона. Катилина изгнан из города, его товарищи по заговору казнены.

Книга 103 (62—59 гг.).

      Катилина с войском разбит и убит проконсулом Гаем Антонием. Публий Клодий обвинен, что в женской одежде проник в святилище, куда вход мужчинам был заповедан, и обесчестил там жену великого понтифика; но суд его оправдал. Претор Гай Понтий при Солоне привел к покорности взбунтовавшихся аллоброгов. Публий Клодий переходит из патрициев в плебеи. Гай Цезарь покоряет лузитанов; когда затем он притязает на консульство и на захват государственной власти, то три первых человека в государстве, Гней Помпей, Марк Красс и Гай Цезарь, вступают в сговор. Цезарь в свое консульство утверждает законы о земле, хотя и с большим трудом, против воли сената и второго консула Марка Бибула. Проконсул Антоний безуспешно ведет войну во Фракии. Марк Цицерон по закону, предложенному народным трибуном Публием Клодием, отправлен в изгнание за то, что казнил римских граждан без суда. Цезарь, отправившись в провинцию Галлию, подчиняет гельветов, бродячий народ, в поисках места для поселения пытавшийся пересечь Нарбонскую провинцию, вверенную Цезарю. Книга содержит также описание местоположения Галлии. Помпей справляет триумф над <...> сыновьями Митридата, Тиграном и Тиграновым сыном; народ единогласно приветствует его именем Великого.

Книга 104 (58—57 гг.).

      Первая часть книги содержит описание земли и нравов Германии. Против германцев, во главе с Ариовистом переправившихся в Галлию, Гай Цезарь выступил по просьбе эдуев и секванов, землю которых он занимал; страх воинов перед новыми врагами он поборол речью перед войском, одержал в сражении победу и изгнал германцев из Галлии. Марк Цицерон по предложению народного трибуна Тита Анния Милона и по усиленным просьбам Помпея и других возвращен из изгнания к великой радости сената и всей Италии. Гнею Помпею поручено на пять лет снабжение Рима продовольствием. Цезарь разбивает в сражениях и принимает в подданство амбианов, свессионов, веромандуев и атребатов – народы Бельгики, весьма многочисленные. Против одной из этих общин, а именно нервиев, он сражался, подвергаясь крайней опасности, но уничтожил этот народ, не прекращая войны, пока из 60 000 взрослых воинов не осталось в живых 300, а из 600 сенаторов – трое. Издан закон о преобразовании Кипра в римскую провинцию и передаче царской казны в государственную; распоряжение этим поручено Марку Катону. Египетский царь Птолемей, гонимый на родине, покинул свое царство и явился в Рим. Гай Цезарь разбил в морском бою венетов, живущих на берегу Океана. Книга содержит также действия его легатов, ведшиеся с не меньшим успехом.

Книга 105 (56—54 гг.).

      Народный трибун Гай Катон непрерывными запретами отменяет выборные собрания; сенат надевает траур. Марк Катон притязает на преторство, но отвергнут, ему предпочтен Ватиний. Он же пытается противодействовать закону народного трибуна Гая Требония о том, чтобы консулам были даны провинции на целых пять лет: Помпею Испания, а Крассу Сирия и война с Парфией; но Требоний бросает Катона в оковы. Проконсул Авл Габиний возвращает Птолемея на египетский престол, свергнув Архелая, присвоившего там царскую власть. Цезарь, победив и перебив германцев в Галлии, переходит Рейн и подчиняет ближнюю часть Германии. Затем он дважды переплывает Океан в Британию, сперва неудачно из-за непогоды, потом счастливее; здесь, перебивши великое множество врагов, он подчиняет себе часть острова.

Книга 106 (54—53 гг.).

      Смерть дочери Юлия Цезаря, Помпеевой жены; народ почтил ее погребением на Марсовом поле. В Галлии отлагаются несколько племен во главе с Амбиоригом, вождем эбуронов; ими окружены и убиты легаты Цезаря Котта и Титурий с их войском. Они уже начинали подступать к лагерям других легионов, в том числе и к тому, которым начальствовал Квинт Цицерон в земле нервиев, а защищать их было очень трудно, но наконец Цезарь сам дал сражение и рассеял врагов. Марк Красс, выступив на войну с парфянами, перешел Евфрат, но потерпел поражение, потерял в битве сына, отвел остатки войска на холм; отсюда неприятели во главе с Суреной вызвали его на переговоры, якобы о мире, и захватили в плен; чтобы не пострадать заживо, он стал отбиваться и погиб.

Книга 107 (53—52 гг.).

      Гай Цезарь победил в Галлии треверов, потом вновь переправился в Германию, но не нашел там врага и воротился в Галлию, где нанес поражение эбуронам и другим племенам, составившим заговор, а царя их Амбиорига обратил в бегство и преследовал. Публий Клодий убит близ Бовилл на Аппиевой дороге Титом Аннием Милоном, кандидатом в консулы; народ сжег его тело на костре в самой курии сената. Между притязающими на консульство Милоном и Гипсеем Сципионом начинаются раздоры, доходящие до вооруженного насилия; чтобы унять их, сенат назначает Гнея Помпея консулом в третий раз, заочно и без товарища, чего никогда ни с кем не водилось. О смерти Публия Клодия подано в суд, Милон осужден и удаляется в изгнание. Несмотря на противодействие Катона, принят закон, дозволяющий Цезарю притязать на консульство заочно. Книга содержит также действия Цезаря против галлов, которые почти все отложились под начальством арвернского вождя Верцингеторига, – в частности, тяжкие осады городов Аварика (у битуригов), Герговии (у арвернов) и других.

Книга 108 (52—51 гг.).

      Гай Цезарь одерживает победу при Алезии, и все галльские племена, участвовавшие в восстании, вновь покоряются ему. Гай Кассий, квестор Марка Красса, разбивает парфян, переправившихся было в Сирию. На консульских выборах Марк Катон отвергнут, а избраны Сервий Сульпиций и Марк Марцелл. Гай Цезарь усмиряет белловаков и другие галльские племена. Книга содержит также споры консулов о том, какого послать преемника Цезарю и предложение консула Марка Марцелла в сенате о том, чтобы пригласить самого Цезаря для соискания консульства, между тем как по закону, принятому в прежнее консульство, он должен был сохранить за собой провинцию; излагаются также действия Марка Бибула в Сирии.

Книга 109 (50—49 гг.).

      Излагаются причины и начало гражданской войны, споры о преемнике Гаю Цезарю, и как он отказывался распустить войско, если того же не сделает и Помпей. Книга содержит также выступления народного трибуна Гая Куриона сперва против Цезаря, потом в пользу Цезаря. Когда сенат принял постановление послать Цезарю преемника, а народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий стали протестами препятствовать этому постановлению, то сенат изгнал их из Рима, а консулам и Гнею Помпею поручил блюсти, чтобы государство не потерпело никакого ущерба; тогда-то Цезарь вступил в Италию с войском для преследования своих недругов, взял Корфиний, защищавших его Луция Домиция и Публия Лентула отпустил на волю, а Гнея Помпея с его сторонниками вытеснил из Италии.

Книга 110 (49 г.).

      Гай Цезарь осаждает Массилию, отказавшуюся открыть ему ворота; потом, оставив Гая Требония и Децима Брута осаждать ее, он выступает в Испанию, при Илерде принуждает к сдаче семь легионов Помпея с легатами Луцием Афранием и Марком Петреем во главе и всех отпускает на волю; здесь же он подчиняет себе Помпеева легата Варрона с войском. Жителям Гадеса дано римское гражданство. Массилийцы, разбитые в двух морских сражениях, после долгой осады покоряются Цезарю. Гай Антоний, легат Цезаря, неудачно воюет с помпеянцами в Иллирике и попадает в плен; в этой войне транспаданские опитергийцы, Цезаревы союзники, были на своем корабле окружены врагами, но вместо того, чтобы сдаться, бросились друг на друга с мечами и все полегли. Гай Курион, легат Цезаря в Африке, сперва успешно сражается против Вара, вождя помпеянцев, но потом вместе с войском разбит и убит Юбою, мавританским царем. Гай Цезарь переправляется в Грецию.

Книга 111 (48 г.).

      Претор Марк Целий Руф, подав народу надежду на отмену долгов и этим возбудив в Риме беспорядки, лишен должности и изгнан из города; он соединяется с Милоном, собиравшим войско из беглецов, но за эту попытку начать войну оба они убиты. Египетская царица Клеопатра лишена престола братом своим Птолемеем. Из-за жадности и жестокости претора Квинта Кассия в Испании отложились от Цезаря жители города Кордубы и два Варроновых легиона. Гней Помпей осажден Цезарем в Диррахии; прорвав эту осаду ценой большого кровопролития с обеих сторон, он освобождается, переносит войну в Фессалию и в большом сражении при Фарсале окончательно побежден. В лагере его остался Марк Цицерон, муж, менее всего рожденный для войны; но всем противникам, сдавшимся на милость победителя, Цезарь даровал прощение.

Книга 112 (47 г.).

      Описывается страх и бегство побежденных и их сторонников во всех частях света. Гней Помпей направляется в Египет, но юный царь Птолемей по совету своего наставника Феодота, пользовавшегося большим на него влиянием, а также Пофина, отдает приказ убить его; и Ахилла, которому поручено это преступление, убивает его в челне, еще не достигши берега. Помпеева жена Корнелия и сын Секст Помпей спасаются на Кипр. Цезарь прибывает на третий день; когда Феодот предъявляет ему голову и перстень Помпея, он поражен и горько плачет. Не без опасности он вступает в волнующуюся Александрию; здесь он провозглашен диктатором, возвращает на египетский престол Клеопатру, а Птолемею, поднявшему войну по совету тех же, кто побуждал его и к убийству Помпея, после опасных военных действий наносит поражение; Птолемей спасается бегством на нильской ладье. Книга содержит также трудный поход Марка Катона с легионами через африканскую пустыню и неудачные действия Гнея Домиция против Фарнака.

Книга 113 (47 г.).

      Помпеянцы укрепляются в Африке; начальство над ними, разделенное между Публием Сципионом и Марком Катоном, последний уступает Сципиону. Обсуждается разорение города Утики за ее сочувствие Цезарю; Юба убеждает разрушить ее, Катон – сохранить, после чего охрана и наблюдение за Утикой поручены Катону. В Испании Гней Помпей, сын Великого, собирает войска, начальство над которыми отклоняют и Афраний и Петрей, и возобновляет войну против Цезаря. Понтийский царь Фарнак, сын Митридата, побежден без малейшего промедления. В Риме вспыхивают волнения, разжигаемые народным трибуном Публием Долабеллою, внесшим закон об отмене долгов; народ бунтует, но в город является с войском Марк Антоний, начальник конницы, и восемьсот человек народа перебито. Ветеранам, мятежно требующим увольнения, Цезарь тотчас его дает, а сам, переправившись в Африку, с великой опасностью сражается против полчищ царя Юбы.

Книга 114 (46 г.).

      В Сирии римский всадник Цецилий Басс затеял восстание помпеянцев; на его сторону перешел легион оставленного там Секста Цезаря, убив своего начальника. Цезарь же одерживает победу при Тапсе над Сципионом, претором Афранием и царем Юбою; лагерь их взят приступом. Когда эта весть дошла до Катона в Утику, он поражает себя мечом; сын пытается его спасти, но в это самое время он наносит себе повторную рану и испускает дух; лет ему было 47. Петрей и Юба также покончили самоубийством; Публий Сципион, окруженный на своем корабле, тоже принял достойную смерть, и даже со словами – враги вызывали полководца, он ответил: «Полководец в добром здравии». Фавст и Афраний убиты, сыну Катонову дано прощение, Брут, легат Цезаря, разбил и усмирил взбунтовавшихся было в Галлии белловаков.

Книга 115 (45 г.).

      Цезарь справляет четыре триумфа: галльский, египетский, понтийский и африканский, устраивает угощения и зрелища разного рода. По просьбе сената он разрешил вернуться бывшему консулу Марку Марцеллу, но тот не смог воспользоваться этой милостью, будучи убит в Афинах своим клиентом Гнеем Магием. Он повторяет очистительные жертвы; граждан насчитано 150 000. Выступив в Испанию против Гнея Помпея, он совершил (как и противник его) несколько походов, взял несколько городов и с большим трудом одержал над ним решительную победу при Мунде. Секст Помпей спасся бегством.

Книга 116 (44 г.).

      Цезарь справляет пятый триумф, испанский. Сенат назначает ему величайшие почести: прозвище «отец отечества», звание «священного и неприкосновенного», должность пожизненного диктатора. Это возбуждает к нему ненависть: и то, что он, сидя перед храмом Родительницы Венеры, не встал с места, когда сенаторы пришли к нему с этими почестями, и то, что Марк Антоний, его сотоварищ по консульству, во время луперкальского бега возложил ему на голову диадему, а потом оставил ее на его кресле, и то, что народных трибунов Эпидия Марула и Цезетия Флава он лишил должности за то, что они сеяли ненависть к нему, уверяя, будто он ищет царской власти. По всем этим причинам против него складывается заговор во главе с Марком Брутом и Гаем Кассием, а из цезарианцев – Децимом Брутом и Гаем Требонием; и он убит в Помпеевой курии, пронзенный двадцатью тремя ранами, а убийцы захватили Капитолий. Тогда сенат объявил совершенному убийству забвение, выдал заложниками сыновей Антония и Лепида, и заговорщики спустились с Капитолия. В завещании Цезарь назначил половину наследства Гаю Октавию, сыну своей сестры, и усыновил его. Тело Цезаря вынесено на Марсово поле и сожжено народом перед рострами; а должность диктатора отменена на вечные времена. Убит Гай Аматий, человек ничтожного происхождения, выдававший себя за сына Гая Мария и этим возбуждавший к бунту доверчивый народ.

Книга 117 (44 г.).

      Гай Октавий возвращается в Рим из Эпира (куда отправил его Цезарь, готовясь воевать в Македонии), встречен наилучшими предзнаменованиями и принимает имя Цезаря. В смятении этих событий Лепид захватывает звание великого понтифика. Но консул Марк Антоний, хоть и был у власти беспомощен, провел все же силою закон о перемене назначенных провинций. Цезарь просил его помощи против убийц своего внучатого дяди, но в ответ получал лишь оскорбления; тогда он стал собирать против Антония силы для себя и для республики, волнуя поселения Цезаревых ветеранов. Легионы Четвертый и Марсов передались от Антония к Цезарю; потом и многие другие поступили так же, побуждаемые жестокостью Марка Антония, без колебания убивавшего в своем лагере каждого подозрительного. Децим Брут, который хотел получить Предальпийскую Галлию и встретил у Антония отказ, занял своим войском Мутину. Книга содержит также действия поборников обеих сторон для захвата своих провинций и для подготовки к войне.

Книга 118 (43 г.).

      Марк Брут под предлогом защиты республики и предпринятой против Марка Антония войны принимает под власть провинцию Грецию и войско, которым начальствовал Ватиний. Гай Цезарь, поднявший оружие за республику, получает от сената пропреторскую власть и консульские знаки, чтобы считаться сенатором. Марк Антоний осаждает Децима Брута в Мутине; сенат посылает к нему послов о мире, но они не добиваются успеха. Римский народ одевается по-военному. Марк Брут в Эпире подчиняет себе претора Гая Антония с войском.

Книга 119 (43 г.).

      Гай Требоний в Азии убит коварством Публия Долабеллы; за это преступление сенат объявляет его врагом. Между тем консул Панса безуспешно сражается с Антонием; но консул Авл Гирций, подоспев с войском, рассеивает силы Антония и уравнивает положение двух сторон. Антоний, разбитый Гирцием и Цезарем, спасается в Галлию и присоединяет к себе Лепида с подначальными ему легионами; за это сенат объявляет его врагом вместе со всеми, кто в его стане. Авл Гирций, который, одержав победу, был убит в самом вражеском лагере, и Гай Панса, который умер от раны, полученной в открытом бою, оба погребены на Марсовом поле. К Цезарю же, который один из трех вождей остался в живых, сенат показал себя неблагодарным: Дециму Бруту, которого Цезарь освободил в Мутине от осады, назначен триумф, а о Цезаре и его войсках лишь упомянуто и без должного почтения. По этой причине Цезарь, возобновив дружеские отношения с Марком Лепидом и Марком Антонием, двинулся с войском на Рим и, поразив своим явлением прежних недоброжелателей, был избран консулом девятнадцати лет от роду.

Книга 120 (43 г.).

      Консул Цезарь издал закон о привлечении к суду всех, кто участвовал в убиении его отца; привлеченные по этому закону Марк Брут, Гай Кассий и Децим Брут осуждены заочно. Силы Марка Антония умножились от присоединения к нему Азиния Поллиона и Мунация Планка с их войсками; а Децим Брут, которому сенат поручил преследовать Антония, был покинут своими легионами, бросился в бегство и по приказу Антония, пленником которого он оказался, был убит секваном Капеном. Гай Цезарь заключает мир с Антонием и Лепидом на том условии, чтобы он, Лепид и Антоний сделались на пять лет триумвирами для устроения государства и чтобы каждый вписал в проскрипционный список своих врагов. В этих проскрипционных списках оказалось множество всадников, сто тридцать сенаторов, и среди них даже Луций Павел, брат Лепида, Луций Цезарь, Антониев дядя по матери, и, наконец, Марк Цицерон, в свои шестьдесят три года убитый легионером Попилием; голова его и правая рука были выставлены на ораторской трибуне. Книга содержит также действия Марка Брута в Греции.

Книга 121 (43 г.).

      Гай Кассий, которому сенат поручил войну с Долабеллой, объявленным врагом, от имени республики подчинил себе Сирию с помощью стоявших там трех легионов, а Долабеллу, осажденного в городе Лаодикее, принудил умереть. Взятый в плен Авл Антоний убит по приказу Марка Брута.

Книга 122 (43 г.).

      Марк Брут успешно действует против фракийцев. Все заморские провинции и войска признают власть его и Гая Кассия. Они сходятся в Смирне для обсуждения замысла будущей войны. Разбит и с обоюдного согласия прощен Попликола, брат Марка Мессалы.

Книга 123 (43—42 гг.).

      Секст Помпей, сын Великого, набрав в Эпире опальных и беглецов, долгое время разбойничает на море с этим войском, не опираясь ни на какое сухопутное место; наконец он захватывает в Сицилии сперва Мессану, а потом и весь остров. Убив претора Авла Помпея Вифиника, он побеждает в морском бою Квинта Сальвидиена, Цезарева легата. Цезарь и Антоний переправляются с войсками в Грецию для войны против Брута и Кассия. Квинт Корнифиций разбивает в Африке Тита Секстия, вождя Кассиевых сторонников.

Книга 124 (42 г.).

      Гай Цезарь и Антоний сражаются при Филиппах с Брутом и Кассием с переменным успехом: и те и другие победили на своих правых флангах и даже взяли приступом находившиеся там лагеря. Нарушилось это равновесие смертью Кассия, который, оказавшись на оттесненном крыле, подумал, что так обращено в бегство и все войско, и с этой мыслью бросился на меч. Во втором сражении потерпел поражение Марк Брут и тоже покончил самоубийством, попросив Стратона, спутника своего бегства, пронзить его мечом; было ему тогда около сорока лет. <...> в числе которых убит Квинт Гортензий.

Книга 125 (41 г.).

      Гай Цезарь, оставив за морем Антония, к которому по разделу отходила власть над этими провинциями, сам возвращается в Италию делить земли между ветеранами. Волнения в своем войске, затеянные воинами против своего начальника по подстрекательству Фульвии, жены Марка Антония, он подавил с большой опасностью для себя. Консул Луций Антоний, брат Марка Антония, по наущению той же Фульвии встает войною на Цезаря; приняв на свою сторону племена, из чьих земель получили наделы ветераны, и разбив Марка Лепида, который с войском стоял на защите города, он врывается в Рим, подобно врагу.

Книга 126 (41—40 гг.).

      Гай Цезарь в свои двадцать три года, осадив Луция Антония в городе Перузии и отразив многочисленные его вылазки, голодом принудил его к сдаче; самого его со всеми воинами он помиловал, но Перузию разорил. Собрав под свою власть все войска своих противников, он закончил эту войну, не пролив даже крови.

Книга 127 (40—39 гг.).

      Парфяне под началом Лабиена, бывшего помпеянца, вторгаются в Сирию, разбивают Децидия Саксу, легата Марка Антония, и захватывают всю эту провинцию. Марк Антоний уже готовился к войне против Цезаря, но тут умирает Фульвия, столь мешавшая согласию двух вождей, и он заключает с Цезарем мир, а сестру его Октавию берет в жены. Квинта Сальвидиена, таившего против Цезаря преступные замыслы, он сам выдает Цезарю, и тот, осужденный, кончает самоубийством. Публий Вентидий, легат Антония, разбивает парфян в сражении и изгоняет из Сирии, вождь их Лабиен убит. Так как Секст Помпей, ближайший к Италии неприятель, занимал Сицилию и препятствовал подвозу продовольствия, то по его просьбе Цезарь и Антоний заключили с ним мир, оставив Сицилию под его властью как провинцию. Кроме того, книга содержит волнения в Африке и случившиеся там войны.

Книга 128 (38 г.).

      Так как Секст Помпей своими разбоями вновь сделал море небезопасным, и даже заключенный мир его не удерживал, то Цезарь по необходимости начал против него войну и имел два морских сражения, но без решительного исхода. Публий Вентидий, легат Марка Антония, одержал победу в Сирии над парфянами и убил их царя. Иудеи также покорены легатами Антония. Книга содержит также приготовления к Сицилийской войне.

Книга 129 (38—36 гг.).

      Против Секста Помпея ведется морская война с переменным успехом: так, из двух флотилий Цезаря одна, во главе с Агриппой, одержала победу, а другая, предводимая Цезарем, была уничтожена, и воины, выбравшись на сушу, оказались в большой опасности. Наконец Помпей побежден и бежит в Сицилию. Марк Лепид, переправившийся из Африки будто бы для помощи Цезарю в войне против Помпея, сам было пошел войною на Цезаря, но покинут своим войском, отрекается от триумвирского сана и вымаливает себе жизнь, Марк Агриппа награжден от Цезаря морским венцом: такая почесть прежде не оказывалась никому.

Книга 130 (36 г.).

      Марк Антоний, роскошествуя с Клеопатрою, запоздало вступает в Мидию, начав войну против парфян с 18 легионами 60 000 всадников. Но, не совершив ничего достойного и потеряв два легиона, он отступил, преследуемый парфянами и воротился в Армению с великим страхом и опасностью для войска: за 21 день он лишился 300 000 разбежавшихся, да около 8 000 человек погибли в непогоду. Этой враждебной непогоде над столь несчастливо начавшейся Парфянской войной он сам был виновник, потому что не пожелал зимовать в Армении, поспешая к Клеопатре.

Книга 131 (35 г.).

      Секст Помпей, предавшись Марку Антонию, вновь затеял против него войну в Азии, но подавлен его легатами и убит. Цезарь с великой опасностью для себя успокоил вспыхнувшее волнение ветеранов. Он покоряет далматов и паннонцев; Антоний же захватывает и бросает в оковы положившегося на его верность Артавазда, армянского царя, армянское же царство передает сыну, родившемуся у него от Клеопатры, которую он, давно в нее влюбленный, считал теперь своею женой.

Книга 132 (34—32 гг.).

      Цезарь в Иллирике усмиряет далматов. Антоний же из любви к Клеопатре, которая родила ему двух сыновей, Филадельфа и Александра, не желает ни вернуться в Рим, ни по истечении срока триумвирата сложить с себя власть, а вместо этого затевает войну против Рима и Италии, собрав для нее огромные силы на суше и на море, а Октавии, сестре Цезаря, объявив развод. Цезарь с войском переправляется в Эпир. Рассказывается о морских и конных битвах, удачных для Цезаря.

Книга 133 (31—29 гг.).

      Марк Антоний, разбитый в морском сражении при Акции, бежит в Александрию. Там, осажденный Цезарем, в последнем отчаянье (особенно от ложного слуха, будто Клеопатра убита), он налагает на себя руки. Цезарь подчиняет Александрию своей власти; Клеопатра, чтобы не достаться произволу победителя, принимает добровольную смерть. Возвратившись в Рим, Цезарь справляет три триумфа: иллирийский, актийский и за победу над Клеопатрой, положившую конец двадцати двум годам гражданских войн. Марк Лепид, сын триумвира Лепида, устроив против Цезаря заговор, готовит мятеж, но подавлен и убит.

Книга 134 (29—27 гг.).

      Цезарь, упорядочив все дела и установив должное устройство в провинциях, принимает прозвище Августа; в честь его переименован и месяц секстилий. Пока он заседает в совете в Нарбоне, производя опись трем Галлиям, завоеванным его отцом, рассказывается о войне Марка Красса против бастарнов, мёзов и других племен.

Книга 135 (26—25 гг.).

      Война Марка Красса против фракийцев, а Цезаря – против испанцев; усмирение салассов, альпийского племени.

Книги 136—137

       в периохах отсутствуют.

Книга 138 (15—12 гг.).

      Ретия покорена пасынками Цезаря Друзом и Тиберием Нероном. Смерть Агриппы, Цезарева зятя; Друз устраивает очистительные жертвы и перепись.

Книга 139 (12—10 гг.).

      Друз нападает на германские племена по сю и по ту сторону Рейна. Волнения в Галлии, вызванные переписью, подавлены. При слиянии Арара и Родана освящен алтарь Цезаря; жрецом при нем поставлен эдуй Гай Юлий Верекундарий Дубий.

Книга 140 (12—10 гг.).

      Фракийцы усмирены Луцием Пизоном; затем рассказывается, как херуски, тенктеры, хатты и другие зарейнские племена германцев подчинены Друзом. Умирает Октавия, сестра Августа, еще раньше лишившись своего сына Марцелла, памятью о котором остались театр и портик его имени.

Книга 141 (12—9 гг.).

      Рассказывается о войне Друза против зарейнских племен, в которой показали себя в числе лучших трибуны Хумстинкт и Авекций из племени Нервиев. Нерон, брат Друза, покоряет далматов и паннонцев. Заключен мир с парфянами на том условии, что царь их возвратит Риму знамена, отнятые у Красса и потом у Антония.

Книга 142 (9 г.).

      Рассказывается о войне Друза против зарейнских германских племен, Друз умирает от перелома ноги, на которую упала лошадь; болезни его было тридцать дней. Тело его доставлено в Рим братом его Нероном, который тотчас приспешил на весть о нездоровье, доставленную гонцом. Погребение совершено в гробнице Гая Юлия, похвальное слово произнес отчим его Цезарь Август, и праху его возданы высочайшие почести.

КНИГА I

ПРЕДИСЛОВИЕ

      (1) Создам ли я нечто, стоящее труда, если опишу деяния народа римского от первых начал Города, того твердо не знаю, да и знал бы, не решился бы сказать, (2) ибо вижу – затея эта и старая, и не необычная, коль скоро все новые писатели верят, что дано им либо в изложении событий приблизиться к истине, либо превзойти неискусную древность в умении писать . (3) Но, как бы то ни было, я найду радость в том, что и я, в меру своих сил, постарался увековечить подвиги первенствующего на земле народа; и, если в столь великой толпе писателей слава моя не будет заметна, утешеньем мне будет знатность и величие тех, в чьей тени окажется мое имя. (4) Сверх того, самый предмет требует трудов непомерных – ведь надо углубиться в минувшее более чем на семьсот лет, ведь государство, начав с малого, так разрослось, что страдает уже от своей громадности; к тому же рассказ о первоначальных и близких к ним временах, не сомневаюсь, доставит немного удовольствия большинству читателей – они поспешат к событиям той недавней поры, когда силы народа, давно уже могущественного, истребляли сами себя ; (5) я же, напротив, и в том буду искать награды за свой труд, что, хоть на время – пока всеми мыслями устремляюсь туда, к старине, – отвлекусь от зрелища бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение , и освобожусь от забот, способных если не отклонить пишущего от истины, то смутить его душевный покой. (6) Рассказы о событиях, предшествовавших основанию Города и еще более ранних, приличны скорее твореньям поэтов, чем строгой истории, и того, что в них говорится, я не намерен ни утверждать, ни опровергать . (7) Древности простительно, мешая человеческое с божественным, возвеличивать начала городов; а если какому-нибудь народу позволительно освящать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава народа римского такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима. (8) Но подобного рода рассказам, как бы на них ни смотрели и что бы ни думали о них люди, я не придаю большой важности. (9) Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий – дома ли, на войне ли – обязана держава своим зарожденьем и ростом; пусть он далее последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен , когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах. (10) В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамленье величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же – чего избегать: бесславные начала, бесславные концы .
      (11) Впрочем, либо пристрастность к взятому на себя делу вводит меня в заблужденье, либо и впрямь не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и так высоко чтили бы бедность и бережливость. Да, чем меньше было имущество, тем меньшею была жадность; (12) лишь недавно богатство привело за собою корыстолюбие, а избыток удовольствий – готовность погубить все ради роскоши и телесных утех .
      Не следует, однако, начинать такой труд сетованиями, которые не будут приятными и тогда, когда окажутся неизбежными; с добрых знамений и обетов предпочли б мы начать, а будь то у нас, как у поэтов, в обычае – и с молитв богам и богиням, чтобы они даровали начатому успешное завершение.
      1. (1) Прежде всего достаточно хорошо известно, что по взятии Трои ахейцы жестоко расправились с троянцами: лишь с двоими, Энеем и Антенором , не поступили они по законам войны – и в силу старинного гостеприимства, и потому что те всегда советовали предпочесть мир и выдать Елену. (2) Обстоятельства сложились так, что Антенор с немалым числом энетов, изгнанных мятежом из Пафлагонии и искавших нового места, да и вождя взамен погибшего под Троей царя Пилемена, прибыл в отдаленнейший залив Адриатического моря (3) и по изгнании евганеев, которые жили меж морем и Альпами, энеты с троянцами владели этой землей. Место, где они высадились впервые, зовется Троей, потому и округа получила имя Троянской, а весь народ называется венеты.
      (4) Эней, гонимый от дома таким же несчастьем, но ведомый судьбою к иным, более великим начинаниям, прибыл сперва в Македонию, оттуда, ища где осесть, занесен был в Сицилию, из Сицилии на кораблях направил свой путь в Лаврентскую область . Троей именуют и эту местность. (5) Высадившиеся тут троянцы, у которых после бесконечных скитаний ничего не осталось, кроме оружия и кораблей, стали угонять с полей скот; царь Латин и аборигены, владевшие тогда этими местами, сошлись с оружием из города и с полей, чтобы дать отпор пришельцам. (6) Дальше рассказывают двояко. Одни передают, что разбитый в сражении Латин заключил с Энеем мир, скрепленный потом свойством; (7) другие – что оба войска выстроились к бою, но Латин, прежде чем трубы подали знак, выступил в окружении знати вперед и вызвал вождя пришлецов для переговоров. Расспросив, кто они такие, откуда пришли, что заставило их покинуть дом и чего они ищут здесь, в Лаврентской области, (8) и услыхав в ответ, что перед ним троянцы, что вождь их Эней, сын Анхиза и Венеры, что из дому их изгнала гибель отечества и что ищут они, где им остановиться и основать город, Латин подивился знатности народа и его предводителя, подивился силе духа, равно готового и к войне и к миру, и протянул руку в залог будущей дружбы. (9) После этого вожди заключили союз, а войска обменялись приветствиями. Эней стал гостем Латина, и тут Латин пред богами-пенатами скрепил союз меж народами союзом между домами – выдал дочь за Энея. (10) И это утвердило троянцев в надежде, что скитания их окончены, что они осели прочно и навеки. Они основывают город; (11) Эней называет его по имени жены Лавинием . Вскоре появляется и мужское потомство от нового брака – сын, которому родители дают имя Асканий.
      2. (1) Потом аборигены и троянцы вместе подверглись нападению. Турн, царь рутулов , за которого была просватана до прибытия Энея Лавиния, оскорбленный тем, что ему предпочли пришлеца, пошел войной на Энея с Латином. (2) Ни тому, ни другому войску не принесла радости эта битва: рутулы были побеждены, а победители – аборигены и троянцы – потеряли своего вождя Латина. (3) После этого Турн и рутулы, отчаявшись, прибегают к защите могущественных тогда этрусков и обращаются к их царю Мезенцию, который властвовал над богатым городом Цере и с самого начала совсем не был рад рождению нового государства, а теперь решил, что оно возвышается намного быстрее, чем то допускает безопасность соседей, и охотно объединился с рутулами в военном союзе.
      (4) Перед угрозою такой войны Эней, чтобы расположить к себе аборигенов и чтобы не только права были для всех едиными, но и имя, нарек оба народа латинами. (5) С той поры аборигены не уступали троянцам ни в рвении, ни в преданности царю Энею. Полагаясь на такое одушевление двух народов, с каждым днем все более сживавшихся друг с другом, Эней пренебрег могуществом Этрурии , чьей славой полнилась и суша, и даже море вдоль всей Италии от Альп до Сицилийского пролива, и, хотя мог найти защиту в городских стенах, выстроил войско к бою. (6) Сражение было удачным для латинов, для Энея же оно стало последним из земных дел. Похоронен он (человеком ли надлежит именовать его или богом) над рекою Нумиком; его называют Юпитером Родоначальником .
      3. (1) Сын Энея, Асканий, был еще мал для власти, однако власть эта оставалась неприкосновенной и ждала его, пока он не возмужал: все это время латинскую державу – отцовское и дедовское наследие – хранила для мальчика женщина: таково было дарование Лавинии. (2) Я не стану разбирать (кто же о столь далеких делах решится говорить с уверенностью?), был ли этот мальчик Асканий или старший его брат, который родился от Креусы еще до разрушения Илиона, а потом сопровождал отца в бегстве и которого род Юлиев называет Юлом, возводя к нему свое имя . (3) Этот Асканий, где бы ни был он рожден и кто б ни была его мать (достоверно известно лишь, что он был сыном Энея), видя чрезмерную многолюдность Лавиния, оставил матери – или мачехе – уже цветущий и преуспевающий по тем временам город, а сам основал у подножья Альбанской горы другой, протянувшийся вдоль хребта и оттого называемый Альбой Лонгой . (4) Между основанием Лавиния и выведением поселенцев в Альбу прошло около тридцати лет. А силы латинов возросли настолько – особенно после разгрома этрусков, – что даже по смерти Энея, даже когда правила женщина и начинал привыкать к царству мальчик, никто – ни царь Мезенций с этрусками, ни другой какой-нибудь сосед – не осмеливался начать войну. (5) Границей меж этрусками и латинами, согласно условиям мира, должна была быть река Альбула, которую ныне зовут Тибром.
      (6) Потом царствовал Сильвий, сын Аскания, по какой-то случайности рожденный в лесу . От него родился Эней Сильвий, а от того – Латин Сильвий, (7) который вывел несколько поселений, известных под названием «Старые латины» . (8) От этих пор прозвище Сильвиев закрепилось за всеми, кто царствовал в Альбе. От Латина родился Альба, от Альбы Атис, от Атиса Капис, от Каписа Капет, от Капета Тиберин, который, утонув при переправе через Альбулу, дал этой реке имя, вошедшее в общее употребление . (9) Затем царем был Агриппа, сын Тиберина, после Агриппы царствовал Ромул Сильвий, унаследовав власть от отца. Пораженный молнией, он оставил наследником Авентина. Тот был похоронен на холме, который ныне составляет часть города Рима , и передал этому холму свое имя. (10) Потом царствовал Прока. От него родились Нумитор и Амулий; Нумитору, старшему, отец завещал старинное царство рода Сильвиев. Но сила одержала верх над отцовской волей и над уважением к старшинству: оттеснив брата, воцарился Амулий. (11) К преступлению прибавляя преступление, он истребил мужское потомство брата, а дочь его, Рею Сильвию, под почетным предлогом – избрав в весталки – обрек на вечное девство .
      4. (1) Но, как мне кажется, судьба предопределила и зарождение столь великого города, и основание власти, уступающей лишь могуществу богов. (2) Весталка сделалась жертвой насилия и родила двойню, отцом же объявила Марса – то ли веря в это сама, то ли потому, что прегрешенье, виновник которому бог, – меньшее бесчестье. (3) Однако ни боги, ни люди не защитили ни ее самое, ни ее потомство от царской жестокости. Жрица в оковах была отдана под стражу, детей царь приказал бросить в реку. (4) Но Тибр как раз волей богов разлился, покрыв берега стоячими водами, – нигде нельзя было подойти к руслу реки, и тем, кто принес детей, оставалось надеяться, что младенцы утонут, хотя бы и в тихих водах. (5) И вот, кое-как исполнив царское поручение, они оставляют детей в ближайшей заводи – там, где теперь Руминальская смоковница (раньше, говорят, она называлась Ромуловой). Пустынны и безлюдны были тогда эти места. (6) Рассказывают, что, когда вода схлынула, оставив лоток с детьми на суше, волчица с соседних холмов, бежавшая к водопою, повернула на детский плач. Пригнувшись к младенцам, она дала им свои сосцы и была до того ласкова, что стала облизывать детей языком; так и нашел ее смотритель царских стад, (7) звавшийся, по преданию, Фавстулом. Он принес детей к себе и передал на воспитание своей жене Ларенции. Иные считают, что Ларенция звалась среди пастухов «волчицей», потому что отдавалась любому, – отсюда и рассказ о чудесном спасении . (8) Рожденные и воспитанные как описано выше, близнецы, лишь только подросли, стали, не пренебрегая и работой в хлевах или при стаде, охотиться по лесам. (9) Окрепнув в этих занятьях и телом и духом, они не только травили зверей, но нападали и на разбойников, нагруженных добычей, а захваченное делили меж пастухами, с которыми разделяли труды и потехи; и со дня на день шайка юношей все росла.
      5. (1) Предание говорит, что уже тогда на Палатинском холме справляли существующее поныне празднество Луперкалии и что холм этот был назван по аркадскому городу Паллантею Паллантейским, а потом Палатинским . (2) Здесь Евандр, аркадянин, намного ранее владевший этими местами, завел принесенный из Аркадии ежегодный обряд, чтобы юноши бегали нагими, озорством и забавами чествуя Ликейского Пана, которого римляне позднее стали называть Инуем . (3) Обычай этот был известен всем, и разбойники, обозленные потерей добычи, подстерегали юношей, увлеченных праздничною игрой: Ромул отбился силой, Рема же разбойники схватили, а схватив, передали царю Амулию, сами выступив обвинителями. (4) Винили братьев прежде всего в том, что они делали набеги на земли Нумитора и с шайкою молодых сообщников, словно враги, угоняли оттуда скот. Так Рема передают Нумитору для казни.
      (5) Фавстул и с самого начала подозревал, что в его доме воспитывается царское потомство, ибо знал о выброшенных по царскому приказу младенцах, а подобрал он детей как раз в ту самую пору; но он не хотел прежде времени открывать эти обстоятельства – разве что при случае или по необходимости. (6) Необходимость явилась первой, и вот, принуждаемый страхом, он все открывает Ромулу. Случилось так, что и до Нумитора, державшего Рема под стражей, дошли слухи о братьях-близнецах, он задумался о возрасте братьев, об их природе, отнюдь не рабской, и его душу смутило воспоминанье о внуках. К той же мысли привели Нумитора расспросы, и он уже был недалек от того, чтобы признать Рема. Так замыкается кольцо вокруг царя. (7) Ромул не собирает своей шайки – для открытого столкновения силы не были равны, – но, назначив время, велит всем пастухам прийти к царскому дому – каждому иной дорогой – и нападает на царя, а из Нумиторова дома спешит на помощь Рем с другим отрядом. Так был убит царь.
      6. (1) При первых признаках смятения Нумитор, твердя, что враги, мол, ворвались в город и напали на царский дом, увел всех мужчин Альбы в крепость, которую-де надо занять и удерживать оружьем; потом, увидав, что кровопролитье свершилось, а юноши приближаются к нему с приветствиями, тут же созывает сходку и объявляет о братниных против него преступлениях, о происхождении внуков – как были они рождены, как воспитаны, как узнаны, – затем об убийстве тирана и о себе как зачинщике всего дела. (2) Юноши явились со всем отрядом на сходку и приветствовали деда, называя его царем; единодушный отклик толпы закрепил за ним имя и власть царя.
      (3) Когда Нумитор получил таким образом Альбанское царство, Ромула и Рема охватило желанье основать город в тех самых местах, где они были брошены и воспитаны. У альбанцев и латинов было много лишнего народу, и, если сюда прибавить пастухов, всякий легко мог себе представить, что мала будет Альба, мал будет Лавиний в сравнении с тем городом, который предстоит основать. (4) Но в эти замыслы вмешалось наследственное зло, жажда царской власти и отсюда – недостойная распря, родившаяся из вполне мирного начала. Братья были близнецы, различие в летах не могло дать преимущества ни одному из них, и вот, чтобы боги, под чьим покровительством находились те места, птичьим знаменьем указали, кому наречь своим именем город, кому править новым государством, Ромул местом наблюдения за птицами избрал Палатин, а Рем – Авентин.
      7. (1) Рему, как передают, первому явилось знаменье – шесть коршунов, – и о знамении уже возвестили, когда Ромулу предстало двойное против этого число птиц. Каждого из братьев толпа приверженцев провозгласила царем; одни придавали больше значения первенству, другие – числу птиц. (2) Началась перебранка, и взаимное озлобление привело к кровопролитию; в сумятице Рем получил смертельный удар. Более распространен, впрочем, другой рассказ – будто Рем в насмешку над братом перескочил через новые стены и Ромул в гневе убил его, воскликнув при этом: «Так да погибнет всякий, кто перескочит через мои стены» . (3) Теперь единственным властителем остался Ромул, и вновь основанный город получил названье от имени своего основателя .
      Прежде всего Ромул укрепил Палатинский холм , где был воспитан. Жертвы всем богам он принес по альбанскому обряду, только Геркулесу – по греческому, как установлено было Эвандром. (4) Сохранилась память о том, что, убив Гериона, Геркулес увел его дивных видом быков в эти места и здесь, возле Тибра, через который перебрался вплавь, гоня перед собою стадо, на обильном травою лугу – чтобы отдых и тучный корм восстановили силы животных – прилег и сам, усталый с дороги. (5) Когда, отягченного едой и вином, сморил его сон, здешний пастух, по имени Как , буйный силач, пленившись красотою быков, захотел отнять эту добычу. Но, загони он быков в пещеру, следы сами привели бы туда хозяина, и поэтому Как, выбрав самых прекрасных, оттащил их в пещеру задом наперед, за хвосты. (6) Геркулес проснулся на заре, пересчитал взглядом стадо и, убедившись, что счет неполон, направился к ближней пещере поглядеть, не ведут ли случайно следы туда. И когда он увидел, что все следы обращены в противоположную сторону и больше никуда не ведут, то в смущенье и замешательстве погнал стадо прочь от враждебного места. (7) Но иные из коров, которых он уводил, замычали, как это бывает нередко, в тоске по остающимся, и тут ответный зов запертых в пещере животных заставил Геркулеса вернуться; Как попытался было силой преградить ему путь, но, пораженный дубиною, свалился и умер, тщетно призывая пастухов на помощь.
      (8) В ту пору Евандр, изгнанник из Пелопоннеса, правил этими местами – скорее как человек с весом, нежели как властитель; уваженьем к себе он был обязан чудесному искусству письма , новому для людей, незнакомых с науками, и еще более – вере в божественность его матери, Карменты , чьему прорицательскому дару дивились до прихода Сивиллы в Италию тамошние племена. (9) Этого Евандра и привлекло сюда волнение пастухов, собравшихся вокруг пришельца, обвиняемого в явном убийстве. Евандр, выслушав рассказ о проступке и о причинах проступка и видя, что стоящий перед ними несколько выше человеческого роста, да и осанкой величественней, спрашивает, кто он таков; (10) услышав же в ответ его имя, чей он сын и откуда родом, говорит: «Геркулес , сын Юпитера, здравствуй! Моя мать, истинно прорицающая волю богов, возвестила мне, что ты пополнишь число небожителей и что тебе здесь будет посвящен алтарь, который когда-нибудь самый могущественный на земле народ назовет Великим и станет почитать по заведенному тобой обряду». (11) Геркулес, подавая руку, сказал, что принимает пророчество и исполнит веление судьбы – сложит и освятит алтарь. (12) Тогда-то впервые и принесли жертву Геркулесу, взяв из стада отборную корову, а к служению и пиршеству призвали Потициев и Пинариев, самые знатрые в тех местах семьи. (13) Случилось так, что Петиции были на месте вовремя и внутренности были предложены им, а Пинарии явились к остаткам пиршества, когда внутренности были уже съедены. С тех пор повелось, чтобы Пинарии, покуда существовал их род, не ели внутренностей жертвы. (14) Петиции, выученные Евандром, были жрецами этого священнодействия на протяжении многих поколений – покуда весь род их не вымер, передав священное служение общественным рабам. (15) Это единственный чужеземный обряд, который перенял Ромул, уже в ту пору ревностный почитатель бессмертия, порожденного доблестью, к какому вела его судьба.
      8. (1) Воздав должное богам, Ромул созвал толпу на собрание и дал ей законы, – ничем, кроме законов, он не мог сплотить ее в единый народ. (2) Понимая, что для неотесанного люда законы его будут святы лишь тогда, когда сам он внешними знаками власти внушит почтенье к себе, Ромул стал и во всем прочем держаться более важно и, главное, завел двенадцать ликторов . (3) Иные полагают, что число это отвечает числу птиц, возвестивших ему царскую власть, для меня же убедительны суждения тех, кто считает, что и весь этот род прислужников, и само их число происходят от соседей-этрусков, у которых заимствованы и курульное кресло, и окаймленная тога . А у этрусков так повелось оттого, что каждый из двенадцати городов, сообща избиравших царя, давал ему по одному ликтору .
      (4) Город между тем рос, занимая укреплениями все новые места, так как укрепляли город в расчете скорей на будущее многолюдство, чем сообразно тогдашнему числу жителей. (5) А потом, чтобы огромный город не пустовал, Ромул воспользовался старой хитростью основателей городов (созывая темный и низкого происхождения люд, они измышляли, будто это потомство самой земли) и открыл убежище в том месте, что теперь огорожено, – по левую руку от спуска меж двумя рощами. (6) Туда от соседних народов сбежались все жаждущие перемен – свободные и рабы без разбора, – и тем была заложена первая основа великой мощи. Когда о силах тревожиться было уже нечего, Ромул сообщает силе мудрость и учреждает сенат, (7) избрав сто старейшин , – потому ли, что в большем числе не было нужды, потому ли, что всего-то набралось сто человек, которых можно было избрать в отцы. Отцами их прозвали, разумеется, по оказанной чести, потомство их получило имя «патрициев» .
      9. (1) Теперь Рим стал уже так силен, что мог бы как равный воевать с любым из соседних городов, но срок этому могуществу был человеческий век, потому что женщин было мало и на потомство в родном городе римляне надеяться не могли, а брачных связей с соседями не существовало. (2) Тогда, посовещавшись с отцами, Ромул разослал по окрестным племенам послов – просить для нового народа союза и соглашения о браках: (3) ведь города, мол, как все прочее, родятся из самого низменного, а потом уж те, кому помогою собственная доблесть и боги, достигают великой силы и великой славы; (4) римляне хорошо знают, что не без помощи богов родился их город и доблестью скуден не будет, – так пусть не гнушаются люди с людьми мешать свою кровь и род. (5) Эти посольства нигде не нашли благосклонного приема – так велико было презренье соседей и вместе с тем их боязнь за себя и своих потомков ввиду великой силы, которая среди них поднималась. И почти все, отпуская послов, спрашивали, отчего не откроют римляне убежище и для женщин: вот и было бы им супружество как раз под пару.
      (6) Римляне были тяжко оскорблены, и дело явно клонилось к насилию. Чтобы выбрать время и место поудобнее, Ромул, затаив обиду, принимается усердно готовить торжественные игры в честь Нептуна Конного, которые называет Консуалиями . (7) Потом он приказывает известить об играх соседей, и всё, чем только умели или могли в те времена придать зрелищу великолепья, пускается в ход, чтобы об их играх говорили и с нетерпением их ожидали. (8) Собралось много народу, даже просто из желания посмотреть новый город, – в особенности все ближайшие соседи: ценинцы, крустуминцы, антемняне . (9) Все многочисленное племя сабинян явилось с детьми и женами. Их гостеприимно приглашали в дома, и они, рассмотрев расположение города, стены, многочисленные здания, удивлялись, как быстро выросло римское государство. (10) А когда подошло время игр, которые заняли собою все помыслы и взоры, тут-то, как было условлено, и случилось насилие: по данному знаку римские юноши бросились похищать девиц. (11) Большею частью хватали без разбора, какая кому попадется, но иных, особо красивых, предназначенных виднейшим из отцов, приносили в дома простолюдины, которым это было поручено. (12) Одну из девиц, самую красивую и привлекательную, похитили, как рассказывают, люди некоего Талассия, и многие спрашивали, кому ее несут, а те, опасаясь насилия, то и дело выкрикивали, что несут ее Талассию; отсюда и происходит этот свадебный возглас .
      (13) Страх положил играм конец, родители девиц бежали в горе, проклиная преступников, поправших закон гостеприимства, и взывая к богам, на чьи празднества их коварно заманили. (14) И у похищенных не слабее было отчаянье, не меньше негодование. Но сам Ромул обращался к каждой в отдельности и объяснял, что всему виною высокомерие их отцов, которые отказали соседям в брачных связях; что они будут в законном браке, общим с мужьями будет у них имущество, гражданство и – что всего дороже роду людскому – дети; (15) пусть лишь смягчат свой гнев и тем, кому жребий отдал их тела, отдадут души. Со временем из обиды часто родится привязанность, а мужья у них будут тем лучшие, что каждый будет стараться не только исполнить свои обязанности, но и успокоить тоску жены по родителям и отечеству. (16) Присоединялись к таким речам и вкрадчивые уговоры мужчин, извинявших свой поступок любовью и страстью, а на женскую природу это действует всего сильнее.
      10. (1) Похищенные уже совсем было смягчились, а в это самое время их родители, облачившись в скорбные одежды, сеяли смятение в городах слезами и сетованиями. И не только дома звучал их ропот, но отовсюду собирались они к Титу Тацию, царю сабинян; к нему же стекались и посольства, потому что имя Тация было в тех краях самым громким. (2) Тяжесть обиды немалой долей ложилась на ценинцев, крустуминцев, антемнян. Этим трем народам казалось, что Таций с сабинянами слишком медлительны, и они стали готовить войну сами. (3) Однако перед пылом и гневом ценинцев недостаточно расторопны были даже крустуминцы с антемнянами, и ценинский народ нападает на римские земли в одиночку. (4) Беспорядочно разоряя поля, на пути встречают они Ромула с войском, который легко доказывает им в сражении, что без силы гнев тщетен, – войско обращает в беспорядочное бегство, беглецов преследует, царя убивает в схватке и обирает с него доспехи. Умертвив неприятельского вождя, Ромул первым же натиском берет город.
      (5) Возвратившись с победоносным войском, Ромул, великий не только подвигами, но – не в меньшей мере – умением их показать, взошел на Капитолий, неся доспехи убитого неприятельского вождя, развешенные на остове, нарочно для того изготовленном, и положил их у священного для пастухов дуба; делая это приношение, он тут же определил место для храма Юпитера и к имени бога прибавил прозвание: (6) «Юпитер Феретрийский ,– сказал он,– я, Ромул, победоносный царь, приношу тебе царское это оружье и посвящаю тебе храм в пределах, которые только что мысленно обозначил; да станет он вместилищем для тучных доспехов, какие будут приносить вслед за мной, первым, потомки, убивая неприятельских царей и вождей». (7) Таково происхождение самого древнего в Риме храма. Боги судили, чтобы речи основателя храма, назначившего потомкам приносить туда доспехи, не оказались напрасными, а слава, сопряженная с таким приношеньем, не была обесценена многочисленностью ее стяжавших. Лишь два раза впоследствии на протяжении стольких лет и стольких войн добыты были тучные доспехи – так редко приносила удача это отличие.
      11. (1) Пока римляне заняты всем этим, в их пределы вторгается войско антемнян, пользуясь случаем и отсутствием защитников. Но быстро выведенный и против них римский легион застигает их в полях, по которым они разбрелись. (2) Первым же ударом, первым же криком были враги рассеяны, их город взят; и тут, когда Ромул праздновал двойную победу, его супруга Герсилия, сдавшись на мольбы похищенных, просит даровать их родителям пощаду и гражданство: тогда государство может быть сплочено согласием. Ромул охотно уступил. (3) Затем он двинулся против крустуминцев, которые открыли военные действия. Там было еще меньше дела, потому что чужие неудачи уже сломили их мужество. В оба места были выведены поселения; (4) в Крустумерию – ради плодородия тамошней земли – охотников нашлось больше. Оттуда тоже многие переселились в Рим, главным образом родители и близкие похищенных женщин.
      (5) Война с сабинянами пришла последней и оказалась самой тяжелой, так как они во всех своих действиях не поддались ни гневу, ни страсти и не грозились, прежде чем нанести удар. Расчет был дополнен коварством. (6) Начальником над римской крепостью был Спурий Тарпей. Таций подкупил золотом его дочь, деву, чтобы она впустила воинов в крепость (она как раз вышла за стену за водою для священнодействий). (7) Сабиняне, которых она впустила, умертвили ее, завалив щитами, – то ли чтобы думали, будто крепость взята силой, то ли ради примера на будущее, чтобы никто и никогда не был верен предателю. (8) Прибавляют еще и баснословный рассказ: сабиняне, дескать, носили на левой руке золотые, хорошего веса запястья и хорошего вида перстни с камнями, и девица выговорила для себя то, что у них на левой руке, а они и завалили ее вместо золота щитами. (9) Некоторые утверждают, будто, прося у сабинян то, что у них на левой руке, она действительно хотела оставить их без щитов, но была заподозрена в коварстве и умерщвлена тем, что причиталось ей как награда .
      12. (1) Во всяком случае, сабиняне удерживали крепость и на другой день, когда римское войско выстроилось на поле меж Палатинским и Капитолийским холмами, и на равнину спустились лишь после того, как римляне, подстрекаемые гневом и желаньем вернуть крепость, пошли снизу на приступ. (2) С обеих сторон вожди торопили битву: с сабинской – Меттий Курций, с римской – Гостий Гостилий. Невзирая на невыгоды местности, Гостий без страха и устали бился в первых рядах, одушевляя своих. (3) Как только он упал, строй римлян тут же подался, и они в беспорядке кинулись к старым воротам Палатина . (4) Ромул, и сам влекомый толпою бегущих, поднял к небу свой щит и меч и произнес: «Юпитер, повинуясь твоим знамениям, здесь, на Палатине, заложил я первые камни города. Но сабиняне ценой преступления завладели крепостью, теперь они с оружием в руках стремятся сюда и уже миновать середину должны. (5) Но хотя бы отсюда, отец богов и людей, отрази ты врага, освободи римлян от страха, останови постыдное бегство! (6) А я обещаю тебе здесь храм Юпитера Становителя , который для потомков будет напоминаньем о том, как быстрою твоею помощью был спасен Рим». (7) Вознеся эту мольбу, Ромул, как будто почувствовав, что его молитва услышана, возгласил: «Здесь, римляне, Юпитер Всеблагой Величайший повелевает вам остановиться и возобновить сражение!» Римляне останавливаются, словно услышав повеленье с небес; сам Ромул поспешает к передовым. (8) С сабинской стороны первым спустился Меттий Курций и рассеял потерявших строй римлян по всему нынешнему форуму . Теперь он был уже недалеко от ворот Палатина и громко кричал: «Мы победили вероломных хозяев, малодушных противников: знают теперь, что одно дело похищать девиц и совсем другое – биться с мужами». (9) Пока он так похвалялся, на него налетел Ромул с горсткою самых дерзких юношей. Меттий тогда как раз был на коне – тем легче оказалось обратить его вспять. Римляне пускаются следом, и все римское войско, воспламененное храбростью своего царя, рассеивает противника. (10) А конь, испуганный шумом погони, понес, Меттий провалился в болото, и опасность, грозившая столь великому мужу, отвлекла все вниманье сабинян. Впрочем, Меттию ободряющие знаки и крики своих и сочувствие толпы придали духу, и он выбрался. Посреди долины, разделяющей два холма, римляне и сабиняне вновь сошлись в бою. Но перевес оставался за римлянами.
      13. (1) Тут сабинские женщины, из-за которых и началась война, распустив волосы и разорвав одежды, позабывши в беде женский страх, отважно бросились прямо под копья и стрелы наперерез бойцам, чтобы разнять два строя, (2) унять гнев враждующих, обращаясь с мольбою то к отцам, то к мужьям: пусть не пятнают они – тести и зятья – себя нечестиво пролитою кровью, не оскверняют отцеубийством потомство своих дочерей и жен. (3) «Если вы стыдитесь свойства между собой, если брачный союз вам претит, на нас обратите свой гнев: мы – причина войны, причина ран и гибели наших мужей и отцов; лучше умрем, чем останемся жить без одних иль других, вдовами или сиротами». (4) Растроганы были не только воины, но и вожди; все вдруг смолкло и замерло. Потом вожди вышли, чтобы заключить договор, и не просто примирились, но из двух государств составили одно. (5) Царствовать решили сообща, средоточьем всей власти сделали Рим. Так город удвоился, а чтобы не обидно было и сабинянам, по их городу Курам граждане получают имя «квиритов» . В память об этой битве место, где Курциев конь, выбравшись из болота, ступил на твердое дно, прозвано Курциевым озером.
      (6) Война, столь горестная, кончилась вдруг радостным миром, и оттого сабинянки стали еще дороже мужьям и родителям, а прежде всех – самому Ромулу, и когда он стал делить народ на тридцать курий , то куриям дал имена сабинских женщин. (7) Без сомнения, их было гораздо больше тридцати, и по старшинству ли были выбраны из них те, кто передал куриям свои имена, по достоинству ли, собственному либо мужей, или по жребию, об этом преданье молчит. (8) В ту же пору были составлены и три центурии всадников: Рамны, названные так по Ромулу, Тиции – по Титу Тацию, и Луцеры, чье имя, как и происхождение, остается темным . Оба царя правили не только совместно, но и в согласии.
      14. (1) Несколько лет спустя родственники царя Тация обидели лаврентских послов, а когда лаврентяне стали искать управы законным порядком, как принято между народами, пристрастие Тация к близким и их мольбы взяли верх. (2) Тем самым он обратил возмездие на себя, и, когда явился в Лавиний на ежегодное жертвоприношение, был там убит толпой. (3) Ромул, как рассказывают, перенес случившееся легче, нежели подобало, – то ли оттого, что меж царями товарищество ненадежно, то ли считая убийство небеспричинным. Поэтому от войны он воздержался, а чтобы оскорбленье послов и убийство царя не остались без искупления, договор меж двумя городами, Римом и Лавинием, был заключен наново.
      (4) Так, сверх чаянья был сохранен мир с лаврентянами, но началась другая война, много ближе, почти у самых городских ворот. Фиденяне решили, что в слишком близком с ними соседстве растет великая сила, и поторопились открыть военные действия, прежде чем она достигнет той несокрушимости, какую позволяло провидеть будущее. Выслав вперед вооруженную молодежь, они разоряют поля меж Римом и Фиденами ; (5) затем сворачивают влево, так как вправо не пускал Тибр, и продолжают грабить, наводя немалый страх на сельских жителей. Внезапное смятение, с полей перекинувшееся в город, возвестило о войне. (6) Ромул в тревоге – ведь война в такой близости к городу не могла терпеть промедленья – вывел войско и стал лагерем в одной миле от Фиден. (7) Оставив в лагере небольшой отряд, он выступил со всем войском, части воинов приказал засесть в скрытном месте – благо окрестность поросла густым кустарником, – сам же с большею частью войска и всей конницей двинулся дальше и, подскакавши почти к самым воротам, устрашающим шумом затеянной схватки выманил неприятеля, чего и добивался. Та же конная схватка дала вполне правдоподобный повод к притворному бегству. (8) И вот конница будто бы не решается в страхе, что выбрать, бой или бегство, пехота тоже подается назад, как вдруг ворота распахиваются и высыпают враги; они нападают на строй римлян и преследуют их по пятам, пылом погони увлекаемые к месту засады. (9) Оттуда внезапно появляются римляне и нападают на вражеский строй сбоку; страху фиденянам добавляют и двинувшиеся из лагеря знамена отряда, который был там оставлен. Устрашенный грозящей с разных сторон опасностью, неприятель обратился в бегство, едва ли не прежде, чем Ромул и его всадники успели натянуть поводья и повернуть коней. (10) И куда беспорядочнее, чем недавние притворные беглецы, прежние преследователи в уже настоящем бегстве устремились к городу. Но оторваться от врага фиденянам не удалось; (11) на плечах противника, как бы единым с ним отрядом, ворвались римляне в город прежде, чем затворились ворота.
      15. (1) С фиденян зараза войны перекинулась на родственных им (они ведь тоже были этруски) вейян , которых беспокоила и самая близость Рима, если бы римское оружие оказалось направленным против всех соседей. Вейяне сделали набег на римские пределы, скорее грабительский, чем по правилам войны. (2) Не разбив лагеря, не дожидаясь войска противника, они ушли назад в Вейи, унося добычу с полей. Римляне, напротив, не обнаружив противника в своих землях, перешли Тибр в полной готовности к решительному сражению. (3) Вейяне, узнав, что те становятся лагерем и пойдут на их город, выступили навстречу, предпочитая решить дело в открытом бою, нежели оказаться в осаде и отстаивать свои кровли и стены. (4) На этот раз никакая хитрость силе не помогала – одною лишь храбростью испытанного войска одержал римский царь победу; обращенного в бегство врага он преследовал вплоть до городских укреплений, но от города, надежно защищенного и стенами, и самим расположением, отступил. На возвратном пути Ромул разоряет вражеские земли больше в отместку, чем ради добычи. (5) Сокрушенные этой бедою не меньше, чем битвой в открытом поле, вейяне посылают в Рим ходатаев просить мира. Лишившись в наказание части своих земель, они получают перемирие на сто лет.
      (6) Таковы главные домашние и военные события Ромулова царствования [753—717 гг.], и во всем этом нет ничего несовместного с верой в божественное происхождение Ромула и с посмертным его обожествленьем – взять ли отвагу, с какою возвращено было дедовское царство, взять ли мудрость, с какою был основан и укреплен военными и мирными средствами город. (7) Ибо, бесспорно, его трудами город стал так силен, что на протяжении последующих сорока лет мог пользоваться прочным миром. (8) И, однако, толпе Ромул был дороже, чем отцам, а воинам гораздо более по сердцу, нежели прочим; триста вооруженных телохранителей, которых он назвал «быстрыми», всегда были при нем, не только на войне, но и в мирное время .
      16. (1) По свершении бессмертных этих трудов, когда Ромул, созвав сходку на поле у Козьего болота , производил смотр войску, внезапно с громом и грохотом поднялась буря, которая окутала царя густым облаком, скрыв его от глаз сходки, и с той поры не было Ромула на земле. (2) Когда же непроглядная мгла вновь сменилась мирным сиянием дня и общий ужас наконец улегся, все римляне увидели царское кресло пустым; хотя они и поверили отцам, ближайшим очевидцам, что царь был унесен вихрем, все же, будто пораженные страхом сиротства, хранили скорбное молчание. (3) Потом сперва немногие, а за ними все разом возглашают хвалу Ромулу, богу, богом рожденному, царю и отцу города Рима, молят его о мире, о том, чтобы, благой и милостивый, всегда хранил он свое потомство .
      (4) Но и в ту пору, я уверен, кое-кто втихомолку говорил, что царь был растерзан руками отцов – распространилась ведь и такая, хоть очень глухая, молва; а тот, первый, рассказ разошелся широко благодаря преклонению перед Ромулом и живому еще ужасу. (5) Как передают, веры этому рассказу прибавила находчивость одного человека. А именно, когда город был обуреваем тоской по царю и ненавистью к отцам, явился на сходку Прокул Юлий и заговорил с важностью, хоть и о странных вещах. (6) «Квириты,– сказал он,– Ромул, отец нашего города, внезапно сошедший с неба, встретился мне нынешним утром. В благоговейном ужасе стоял я с ним рядом и молился, чтобы не зачлось мне во грех, что смотрю на него , а он промолвил:
      (7) „Отправляйся и возвести римлянам: угодно богам, чтобы мой Рим стал главой всего мира. А посему пусть будут усердны к военному делу, пусть ведают сами и потомству передают, что нет человеческих сил, способных противиться римскому оружию”. (8) И с этими словами удалился на небо». Удивительно, с каким доверием выслушали вестника, пришедшего с подобным рассказом, и как просто тоска народа и войска по Ромулу была утолена верой в его бессмертие.
      17. (1) А отцы между тем с вожделением думали о царстве и терзались скрытой враждою. Не то чтобы кто-либо желал власти для себя – в молодом народе ни один еще не успел возвыситься, – борьба велась между разрядами сенаторов. (2) Выходцы из сабинян, чтобы не потерять совсем свою долю участия в правлении (ведь после смерти Тация с их стороны царя не было), хотели поставить царя из своих; старые римляне и слышать не желали о царе-чужеземце. (3) Но, расходясь в желаниях, все хотели иметь над собою царя, ибо еще не была изведана сладость свободы. (4) Вдобавок отцами владел страх, что могут оживиться многочисленные окружающие государства и какой-нибудь сильный враг застанет Рим лишенным власти, а войско лишенным вождя. Всем было ясно, что какой-то глава нужен, но никто не мог решиться уступить другому. (5) А потому сто отцов разделились на десятки, и в каждом десятке выбрали главного, поделив таким образом управление государством. Правили десять человек, но знаки власти и ликторы были у одного; (6) по истечении пяти дней их полномочия истекали и власть переходила к следующей десятке, никого не минуя; так на год прервалось правленье царей. Перерыв этот получил название междуцарствия, чем он на деле и был; слово это в ходу и поныне.
      (7) Потом простонародье стало роптать, что рабство умножилось – сто господ заместили одного. Казалось, народ больше не станет терпеть никого, кроме царя, которого сам поставит. (8) Когда отцы почувствовали, какой оборот принимает дело, то, добровольно жертвуя тем, чего сохранить не могли, они снискали расположенье народа, вверив ему высшую власть, но так, чтобы уступить не больше прав, нежели удержать: (9) они постановили, что, когда народ назначит царя, решение будет считаться принятым лишь после того, как его утвердят отцы. И до сего дня, если решается вопрос о законах или должностных лицах, сенаторы пользуются тем же правом, хотя уже лишенным действенности: прежде чем народ приступает к голосованию, при еще неясном его исходе, отцы заранее дают свое утверждение. (10) А в тот раз интеррекс, созвав собрание, объявил: «Да послужит это ко благу, пользе и счастью! Квириты, ставьте царя: так рассудили отцы. А потом, если достойного поставите преемника Ромулу, отцы дадут свое утвержденье». (11) Это так польстило народу, что он, не желая оставаться в долгу, постановил только, чтобы сенат вынес решенье, кому быть в Риме царем.
      18. (1) В те времена славился справедливостью и благочестием Нума Помпилий. Он жил в сабинском городе Курах и был величайшим, насколько тогда это было возможно, знатоком всего божественного и человеческого права. (2) Наставником Нумы, за неимением никого иного, ложно называют самосца Пифагора , о котором известно, что он больше ста лет спустя на дальнем берегу Италии, подле Метапонта, Гераклеи, Кротона, собирал вокруг себя юношей, искавших знаний. (3) Из этих отдаленнейших мест как дошел бы слух о нем до сабинян, живи он даже в одно с Нумою время? И на каком языке снесся бы он с сабинянином, чтобы тому захотелось у него учиться? Или под чьею защитой прошел бы один сквозь столько племен, не схожих ни речью, ни нравами? (4) Стало быть, собственной природе обязан Нума тем, что украсил добродетелями свою душу, и – скорее готов я предположить – взращен был не столько иноземной наукой, сколько древним сабинским воспитанием, суровым и строгим: недаром в чистоте нравов этот народ не знал себе равных.
      (5) Когда названо было имя Нумы, сенаторы-римляне, хотя и считали, что преимущество будет за сабинянами, если царя призовут из их земли, все же не осмелились предпочесть этому мужу ни себя, ни кого-либо из своих, ни вообще кого бы то ни было из отцов или граждан, но единодушно решили передать царство Нуме Помпилию. (6) Приглашенный в Рим, он, следуя примеру Ромула, который принял царскую власть, испытав птицегаданием волю богов касательно основания города, повелел и о себе воспросить богов. Тогда птицегадатель-авгур, чье занятие отныне сделалось почетной и пожизненной государственной должностью , привел Нуму в крепость и усадил на камень лицом к югу. (7) Авгур, с покрытою головой, сел по левую его руку, держа в правой руке кривую палку без единого сучка, которую называют жезлом. Помолившись богам и взяв для наблюдения город с окрестностью, он разграничил участки от востока к западу; южная сторона, сказал он, пусть будет правой, северная – левой; (8) напротив себя, далеко, насколько хватал глаз, он мысленно наметил знак. Затем, переложив жезл в левую руку, а правую возложив на голову Нумы, он помолился так: (9) «Отец Юпитер, если боги велят, чтобы этот Нума Помпилий, чью голову я держу, был царем в Риме, яви надежные знаменья в пределах, что я очертил». Тут он описал словесно те предзнаменованья, какие хотел получить. (10) И они были ниспосланы, и Нума сошел с места уже царем .
      19. (1) Получив таким образом царскую власть, Нума решил город, основанный силой оружия, основать заново на праве, законах, обычаях. (2) Видя, что ко всему этому невозможно привыкнуть среди войн, ибо ратная служба ожесточает сердца, он счел необходимым смягчить нравы народа, отучая его от оружия, и потому в самом низу Аргилета воздвиг храм Януса – показатель войны и мира: открытые ворота означали, что государство воюет, закрытые – что все окрестные народы замирены. (3) С той поры, после царствования Нумы, закрывали его дважды: первый раз в консульство Тита Манлия по завершении Первой Пунической войны, второй (это боги дали увидеть нашему поколению) – после битвы при Акции, когда император Цезарь Август установил мир на суше и на море. (4) Связав союзными договорами всех соседей, Нума запер храм, а чтобы с избавленьем от внешней опасности не развратились праздностью те, кого прежде обуздывал страх перед неприятелем и воинская строгость, он решил вселить в них страх пред богами – действеннейшее средство для непросвещенной и, сообразно тем временам, грубой толпы. (5) А поскольку сделать, чтобы страх этот вошел в их души, нельзя было иначе, как придумав какое-нибудь чудо, Нума притворился, будто по ночам сходится с богиней Эгерией; по ее-де наущению и учреждает он священнодействия, которые богам всего угоднее, назначает для каждого бога особых жрецов.
      (6) Но прежде всего Нума разделил год – сообразно с ходом луны – на двенадцать месяцев, а так как тридцати дней в лунном месяце нет и лунному году недостает одиннадцати дней до полного, образуемого кругооборотом солнца, то, вставляя добавочные месяцы, он рассчитал время так, чтобы на каждый двадцатый год любой день приходился на то же самое положение солнца, что и в исходном году, а совокупная продолжительность всех двадцати лет по числу дней была полной . (7) Нума же учредил дни присутственные и неприсутственные , так как небесполезно было для будущего, чтобы дела, ведущиеся перед народом, на какое-то время приостанавливались.
      20. (1) Затем Нума занялся назначением жрецов, хотя многие священнодействия совершал сам – особенно те, что ныне в ведении Юпитерова фламина. (2) Но так как в воинственном государстве, думалось ему, больше будет царей, подобных Ромулу, нежели Нуме, и они будут сами ходить на войну, то, чтобы не оставались в пренебрежении связанные с царским саном священнодействия, он поставил безотлучного жреца – фламина Юпитера, отличив его особым убором и царским курульным креслом. К нему он присоединил еще двух фламинов: одного для служения Марсу, другого – Квирину . (3) Выбрал он и дев для служения Весте ; служение это происходит из Альбы и не чуждо роду основателя Рима. Чтобы они ведали храмовыми делами безотлучно, Нума назначил им жалованье от казны, а отличив их девством и прочими знаками святости, дал им общее уважение и неприкосновенность. (4) Точно так же избрал он двенадцать салиев для служения Марсу Градиву ; им в знак отличия он дал разукрашенную тунику, а поверх туники бронзовый нагрудник и повелел носить небесные щиты, именуемые «анцилиями» , и с песнопениями проходить по городу в торжественной пляске на три счета. (5) Затем он избрал понтифика – Нуму Марция, сына Марка , одного из отцов-сенаторов, – и поручил ему наблюдать за всеми жертвоприношениями, которые сам расписал и назначил, указав, с какими именно жертвами, по каким дням и в каких храмах должны они совершаться и откуда должны выдаваться потребные для этого деньги. (6) Да и все прочие жертвоприношения, общественные и частные, подчинил он решениям понтифика, чтобы народ имел, к кому обратиться за советом, и в божественном праве ничто не поколебалось от небреженья отеческими обрядами и усвоения чужеземных; (7) чтобы тот же понтифик мог разъяснить не только чин служения небожителям, но и правила погребенья, и способы умилостивить подземных богов, а также какие знамения, ниспосылаемые в виде молний или в каком-либо ином образе, следует принимать в расчет и отвращать. А чтобы их получать от богов, Нума посвятил Юпитеру Элицию алтарь на Авентине и чрез птипегадание вопросил богов, какие знамения должны браться в расчет.
      21. (1) К обсуждению этих дел, к попеченью о них обратился, забыв о насилиях и оружии, весь народ; умы были заняты, а постоянное усердье к богам, которые, казалось, и сами участвовали в людских заботах, исполнило все сердца таким благочестием, что государством правили верность и клятва, а не покорность законам и страх перед карой. (2) А поскольку римляне сами усваивали нравы своего царя, видя в нем единственный образец, то даже соседние народы, которые прежде считали, что не город, но военный лагерь воздвигнут среди них на пагубу всеобщему миру, были пристыжены и теперь почли бы нечестием обижать государство, всецело занятое служеньем богам.
      (3) Была роща, круглый год орошаемая ключом, который бил из темной пещеры, укрытой в гуще деревьев. Туда очень часто приходил без свидетелей Нума, будто бы для свиданья с богиней; эту рощу он посвятил Каменам, уверяя, что они совещались там с его супругою Эгерией . (4) Установил он и празднество Верности. Он повелел, чтобы к святилищу Верности жрецы приезжали на крытой колеснице, запряженной парой, и чтобы жертвоприношение совершали рукою, спеленутою до самых пальцев, в знак того, что верность должно блюсти и что она свята и остается святыней даже в пожатии рук. (5) Он учредил многие другие священнодействия и посвятил богам места для жертвоприношений – те, что понтифики зовут «Аргеями» . Но все же величайшая из его заслуг в том, что на протяжении всего царствования он берег мир не меньше, чем царство.
      (6) Так два царя сряду, каждый по-своему – один войною, другой миром, возвеличили Рим. Ромул царствовал тридцать семь лет, Нума – сорок три года . Государство было не только сильным, но одинаково хорошо приспособленным и к войне и к мирной жизни.
      22. (1) Нума умер, и вновь наступило междуцарствие. Затем народ избрал царем Тулла Гостилия , внука того Гостилия, который прославился битвой с сабинянами у подножия крепости; отцы утвердили это решение. (2) Новый царь не только не был похож на предшественника, но воинственностью превосходил даже Ромула. Молодые силы и дедовская слава волновали его. И вот, решив, что в покое государство дряхлеет, стал он повсюду искать повода к войне. (3) Случилось, что римские поселяне угнали скот с альбанской земли, альбанские, в свой черед, – с римской. Властвовал в Альбе тогда Гай Клуилий. (4) С обеих сторон были отправлены послы требовать возмещения убытков. Своим послам Тулл наказал идти прямо к цели, не отвлекаясь ничем: он твердо знал, что альбанцы ответят отказом и тогда можно будет с чистой совестью объявить войну. (5) Альбанцы действовали намного беспечнее; встреченные Туллом гостеприимно и радушно, они весело пировали с царем. Между тем римские послы и первыми потребовали удовлетворения, и отказ получили первыми; они объявили альбанцам войну, которая должна была начаться через тридцать дней. О том они и доложили Туллу. (6) Тут он приглашает альбанских послов высказать, ради чего они явились. Те, ни о чем не догадываясь, сначала зря тратят время на оправдания: они-де и не хотели бы говорить ничего, что могло б не понравиться Туллу, но повинуются приказу: они пришли за возмещеньем убытков, а если получат отказ, им велено объявить войну. (7) А Тулл в ответ: «Передайте вашему царю, что римский царь берет в свидетели богов: чья сторона первой отослала послов, не уважив их просьбы, на нее пусть и падут все бедствия войны».
      23. (1) Эту весть альбанцы уносят домой. И вот обе стороны стали всеми силами готовить войну, всего более схожую с гражданской, почти что войну меж отцами и сыновьями, ведь оба противника были потомки троянцев: Лавиний вел начало от Трои, от Лавиния – Альба, от альбанского царского рода – римляне. (2) Исход войны, правда, несколько умеряет горечь размышлений об этой распре, потому что до сражения не дошло, погибли лишь здания одного из городов, а оба народа слились в один. (3) Альбанцы первые с огромным войском вторглись в римские земли. Лагерь они разбивают едва ли дальше, чем в пяти милях от города; обводят лагерь рвом; Клуилиев ров – так, по имени их вождя, звался он несколько столетий, покуда, обветшав, не исчезли и самый ров, и это имя. (4) В лагере Клуилий, альбанский царь, умирает; альбанцы избирают диктатора, Меттия Фуфетия .
      Меж тем Тулл, особенно ожесточившийся после смерти царя, объявляет, что кара всесильных богов за беззаконную войну постигнет, начав с головы, весь альбанский народ, и, миновав ночью неприятельский лагерь, ведет войско в земли альбанцев. Это заставило Меттия сняться с места. (5) Он подходит к противнику как можно ближе и, отправив вперед посла, поручает ему передать Туллу, что, прежде чем сражаться, нужны переговоры – он, Меттий, уверен: если полководцы встретятся, то у него найдется сообщение, не менее важное для римлян, нежели для альбанцев. (6) Хотя это выглядело пустым хвастовством, Тулл не пренебрег предложением и выстроил войско. Напротив выстроились альбанцы.
      Когда два строя стали друг против друга, вожди с немногими приближенными вышли на середину. (7) Тут альбанец заговорил. «Нанесенная обида и отказ удовлетворить обоснованное договором требование о возмещении ущерба – такова причина нынешней войны, я и сам, кажется, слышал о том из уст нашего царя Клуилия, да и ты, Тулл, не сомневаюсь, выдвигаешь те же доводы. (8). Но, если нужно говорить правду, а не красивые слова, это жажда власти толкает к войне два родственных и соседних народа. Хорошо это или дурно, я сейчас объяснять не буду: пусть размыслит об этом тот, кто затеял войну, меня же альбанцы избрали, чтобы ее вести. А тебе, Тулл, хотел бы напомнить я вот о чем. Сколь велика держава этрусков, окружающая и наши владения, и особенно ваши, ты как их ближайший сосед знаешь еще лучше, чем мы: велика их мощь на суше, еще сильней они на море. (9) Помни же: как только подашь ты знак к битве, оба строя окажутся у них на виду, чтобы сразу обоим, и победителю и побежденному, усталым и обессиленным, сделаться жертвою нападения. Видят боги, раз уж мы не довольствуемся верной свободой и в сомнительной игре ставим на кон господство и рабство, так найдем по крайней мере какую-нибудь возможность решить без кровопролития, без гибельного для обеих сторон урона, какому народу властвовать, какому подчиняться».
      (10) Тулл согласился, хотя и от природы, и в твердой надежде на успех был склонен к более воинственному решению. Обеим сторонам приходит в мысль воспользоваться случаем, который посылала им сама Судьба.
      24. (1) Было тогда в каждой из ратей по трое братьев-близнецов, равных и возрастом, и силой. Это были, как знает каждый, Горации и Куриации , и едва ли есть предание древности, известное более широко; но и в таком ясном деле не обошлось без путаницы насчет того, к какому народу принадлежали Горации, к какому Куриации. Писатели расходятся во мнениях, но большая часть, насколько я могу судить, зовет римлян Горациями, к ним хотелось бы присоединиться и мне. (2) Цари обращаются к близнецам, предлагая им обнажить мечи, – каждому за свое отечество: той стороне достанется власть, за какою будет победа. Возражений нет, сговариваются о времени и месте. (3) Прежде чем начался бой, между римлянами и альбанцами был заключен договор на таких условиях: чьи граждане победят в схватке, тот народ будет мирно властвовать над другим.
      (4) Разные договоры заключаются на разных условиях, но всегда одинаковым способом. В тот раз, как я мог узнать, сделано было так (и нет о договорах сведений более древних). Фециал воззвал к царю Туллу: «Велишь ли мне, царь, заключить договор с отцом-отряженным народа альбанского?» Царь повелел, тогда фециал сказал: «Прошу у тебя, царь, потребное для освящения». Тот в ответ: «Возьми чистой травы». (5) Фециал принес из крепости вырванной с корнем чистой травы. После этого он воззвал к царю так: «Царь, назначаешь ли ты меня с моею утварью и сотоварищами царским вестником римского народа квиритов?» Царь ответил: «Когда то не во вред мне и римскому народу квиритов, назначаю». (6) Фециалом был Марк Валерий, отцом-отряженным он назначил Спурия Фузия, коснувшись ветвью его головы и волос. Отец-отряженный назначается для принесения присяги, то есть для освящения договора: он произносит многочисленные слова длинного заклятия, которое не стоит здесь приводить. (7) Потом, по оглашении условий, он говорит: «Внемли, Юпитер, внемли, отец-отряженный народа альбанского, внемли, народ альбанский. От этих условий, в том виде, как они всенародно от начала и до конца оглашены по этим навощенным табличкам без злого умысла и как они здесь в сей день поняты вполне правильно, от них римский народ не отступится первым. (8) А если отступится первым по общему решению и со злым умыслом, тогда ты, Юпитер, порази народ римский так, как в сей день здесь я поражаю этого кабанчика, и настолько сильней порази, насколько больше твоя мощь и могущество». (9) Сказав это, он убил кабанчика кременным ножом. Точно так же и альбанцы через своего диктатора и своих жрецов произнесли свои заклятья и клятву.
      25. (1) Когда заключили договор, близнецы, как было условлено, берутся за оружие. С обеих сторон ободряют своих: на их оружие, на их руки смотрят сейчас отеческие боги, отечество и родители, все сограждане – и дома и в войске. Бойцы, и от природы воинственные, и ободряемые криками, выступают на середину меж двумя ратями. (2) Оба войска сели перед своими лагерями, свободные от прямой опасности, но не от тревоги – спор ведь шел о первенстве и решение зависело от доблести и удачи столь немногих. В напряженном ожидании все чувства обращаются к зрелищу, отнюдь не тешащему глаз.
      (3) Подают знак, и шесть юношей с оружием наизготове, по трое, как два строя, сходятся, вобрав в себя весь пыл двух больших ратей. И те и другие думают не об опасности, грозящей им самим, но о господстве или рабстве, ожидающем весь народ, о грядущей судьбе своего отечества, находящейся теперь в собственных их руках. (4) Едва только в первой сшибке стукнули щиты, сверкнули блистающие мечи, глубокий трепет охватывает всех, и, покуда ничто не обнадеживает ни одну из сторон, голос и дыхание застывают в горле. (5) Когда бойцы сошлись грудь на грудь и уже можно было видеть не только движение тел и мелканье клинков и щитов, но и раны и кровь, трое альбанцев были ранены, а двое римлян пали. (6) Их гибель исторгла крик радости у альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда, но еще не тревога: они сокрушались об участи последнего, которого обступили трое Куриациев. (7) Волею случая он был невредим, и если против всех вместе бессилен, то каждому порознь грозен. Чтобы разъединить противников, он обращается в бегство, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит каждому рана. (8) Уже отбежал он на какое-то расстоянье от места боя, как, оглянувшись, увидел, что догоняющие разделены немалыми промежутками и один совсем близко. (9) Против этого и обращается он в яростном натиске, и, покуда альбанское войско кричит Куриациям, чтобы поторопились на помощь брату, победитель Гораций, убив врага, уже устремляется в новую схватку. Теперь римляне поддерживают своего бойца криком, какой всегда поднимают при неожиданном обороте поединка сочувствующие зрители, и Гораций спешит закончить сражение. (10) Итак, он, прежде чем смог подоспеть последний, который был недалеко, приканчивает еще одного Куриация: (11) и вот уже военное счастье сравнялось – противники остались один на один, но не равны у них были ни надежды, ни силы. Римлянин, целый и невредимый, одержавший двойную победу, был грозен, идя в третий бой; альбанец, изнемогший от раны, изнемогший от бега, сломленный зрелищем гибели братьев, покорно становится под удар. (12) И то не было боем. Римлянин восклицает, ликуя: «Двоих я принес в жертву теням моих братьев, третьего отдам на жертвенник того дела, ради которого идет эта война, чтобы римлянин властвовал над альбанцем». Ударом сверху вонзает он меч в горло противнику, едва держащему щит; с павшего снимает доспехи.
      (13) Римляне встретили Горация ликованием и поздравлениями, и тем большею была их радость, чем ближе были они прежде к отчаянию. Обе стороны занялись погребением своих мертвых, но с далеко не одинаковыми чувствами – ведь одни выиграли власть, а другие подпали чужому господству. (14) Гробницы можно видеть и до сих пор на тех самых местах, где пал каждый: две римские вместе, ближе к Альбе, три альбанские поодаль, в сторону Рима, и врозь – именно так, как бойцы сражались.
      26. (1) Прежде чем покинуть место битвы, Меттий, повинуясь заключенному договору, спросил, какие будут распоряжения, и Тулл распорядился, чтобы альбанская молодежь оставалась под оружием: она понадобится, если будет война с вейянами. С тем оба войска и удалились в свои города.
      (2) Первым шел Гораций, неся тройной доспех, перед Капенскими воротами его встретила сестра-девица, которая была просватана за одного из Куриациев; узнав на плечах брата женихов плащ, вытканный ею самою, она распускает волосы и, плача, окликает жениха по имени . (3) Свирепую душу юноши возмутили сестрины вопли, омрачавшие его победу и великую радость всего народа. Выхватив меч, он заколол девушку, воскликнув при этом: (4) «Отправляйся к жениху с твоею не в пору пришедшей любовью! Ты забыла о братьях – о мертвых и о живом, – забыла об отечестве. (5) Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!»
      Черным делом сочли это и отцы, и народ, но противостояла преступлению недавняя заслуга. Все же Гораций был схвачен и приведен в суд к царю. А тот, чтобы не брать на себя такой прискорбный и неугодный толпе приговор и последующую казнь, созвал народный сход и объявил: «В согласии с законом, назначаю дуумвиров, чтобы они вынесли Горацию приговор за тяжкое преступление» . (6) А закон звучал устрашающе: «Совершившего тяжкое преступление да судят дуумвиры; если он от дуумвиров обратится к народу, отстаивать ему свое дело перед народом; если дуумвиры выиграют дело, обмотать ему голову, подвесить веревкой к зловещему дереву , засечь его внутри городской черты или вне городской черты» . (7) Таков был закон, в согласии с которым были назначены дуумвиры. Дуумвиры считали, что закон не оставляет им возможности оправдать даже невиновного. Когда они вынесли приговор, то один из них объявил: «Публий Гораций, осуждаю тебя за тяжкое преступление. Ступай, ликтор, свяжи ему руки». (8) Ликтор подошел и стал ладить петлю. Тут Гораций, по совету Тулла, снисходительного истолкователя закона, сказал: «Обращаюсь к народу». (9) Этим обращением дело было передано на рассмотренье народа. На суде особенно сильно тронул собравшихся Публий Гораций-отец, объявивший, что дочь свою он считает убитой по праву: случись по-иному, он сам наказал бы сына отцовскою властью . Потом он просил всех, чтоб его, который так недавно был обилен потомством, не оставляли вовсе бездетным. (10) Обняв юношу и указывая на доспехи Куриациев, прибитые на месте, что ныне зовется «Горациевы копья», старик говорил: «Неужели, квириты, того же, кого только что видели вступающим в город в почетном убранстве, торжествующим победу, вы сможете видеть с колодкой на шее, связанным, меж плетьми и распятием? Даже взоры альбанцев едва ли могли бы вынести столь безобразное зрелище! (11) Ступай, ликтор, свяжи руки, которые совсем недавно, вооруженные, принесли римскому народу господство. Обмотай голову освободителю нашего города; подвесь его к зловещему дереву; секи его, хоть внутри городской черты – но непременно меж этими копьями и вражескими доспехами, хоть вне городской черты – но непременно меж могил Куриациев. Куда ни уведете вы этого юношу, повсюду почетные отличия будут защищать его от позора казни!» (12) Народ не вынес ни слез отца, ни равного перед любою опасностью спокойствия духа самого Горация – его оправдали скорее из восхищения доблестью, нежели по справедливости. А чтобы явное убийство было все же искуплено очистительной жертвой, отцу повелели, чтобы он совершил очищение сына на общественный счет.
      (13) Совершив особые очистительные жертвоприношения, которые с той поры завещаны роду Горациев, отец перекинул через улицу брус и, прикрыв юноше голову, велел ему пройти словно бы под ярмом. Брус существует и по сей день, и всегда его чинят на общественный счет; называют его «сестрин брус» . Гробница Горации – на месте, где та пала мертвой, – сложена из тесаного камня.
      27. (1) Но недолог был мир с Альбой. Недовольство черни, раздраженной тем, что судьба государства была вручена трем воинам, смутило суетный ум диктатора, и, поскольку, действуя прямо, он ничего не выгадал, Меттий принялся бесчестными ухищрениями домогаться прежнего расположения соотечественников. (2) Как прежде, в военное время, он искал мира, так теперь, в мирное, ищет войны, и, сознавая, что боевого духа у его сограждан больше, чем сил, он к прямой и открытой войне подстрекает другие народы, своему же оставляет прикрытое видимостью союза предательство. (3) Фиденяне, жители римского поселения, дали склонить себя к войне с Римом, получив от альбанцев обещание перейти на их сторону. Войдя в соглашение с вейянами, они взялись за оружие. (4) Когда фиденяне отпали, Тулл, вызвав Меттия и его войско из Альбы, повел их на врага. Перейдя Аниен, он разбил лагерь при слиянии рек. Между этим местом и Фиденами перешло Тибр войско вейян. (5) Они в боевом строю не отдалились от реки. занимая правое крыло; на левом, ближе к горам, расположились фиденяне. Против вейян Тулл выстроил своих, а альбанцев разместил против легиона фиденян. Храбрости у альбанского полководца было не больше, чем верности. Не отваживаясь ни остаться на месте, ни открыто перейти к врагу, он мало-помалу отступает к горам. (6) Решив, что дальше отходить не надо, он выстраивает все войско и в нерешительности, чтобы протянуть время, поправляет ряды. Замысел его был – на ту сторону привести свои силы, на какой окажется счастье. (7) Римляне, стоявшие рядом, сперва удивлялись, видя, что их крыло остается незащищенным из-за отхода союзников; потом во весь опор прискакал конник и сообщил царю, что альбанцы уходят. Среди всеобщего замешательства Тулл дал обет учредить двенадцать салиев и святилища Страху и Смятенью. (8) Всадника он отчитывает громким голосом – чтоб услыхали враги – и приказывает вернуться в сраженье: тревожиться нечего, это он, Тулл, послал в обход альбанское войско, чтобы оно напало на незащищенные тылы фиденян. И еще царь распорядился, чтобы всадники подняли копья. (9) Когда это было исполнено, от большей части римской пехоты был загорожен вид уходящего альбанского войска, а те, кто успел увидеть, доверились речи царя и сражались тем горячее. Страх теперь переходит к врагам; они слышали громкий голос Тулла, а большинство фиденян, жителей римского поселения, знали латинский язык. (10) И вот, чтобы не оказаться отрезанными от своего города, если альбанцы с холмов внезапно двинутся вниз, фиденяне поворачивают вспять. Тулл наступает, и, когда крыло, которое занимали фиденяне, было рассеяно, он, с еще большим воинским пылом, вновь обращает рать против вейян, устрашенных чужим испугом. Не выдержали натиска и они, но бежать как придется не давала протекавшая сзади река. (11) Добежав до нее, одни, постыдно бросая щиты, слепо ринулись в воду, другие медлили на берегу, колеблясь меж бегством и битвой, и были раздавлены. Из всех сражений, что до сих пор дали римляне, ни одно не было более ожесточенным.
      28. (1) Тогда альбанское войско, оставшееся зрителем битвы, спустилось на равнину. Меттий поздравляет Тулла с полной победою над врагами; со своей стороны Тулл любезно разговаривает с Меттием. Он велит соединить, в добрый час, альбанский лагерь с лагерем римским и готовит очистительное жертвоприношение к следующему дню.
      (2) На рассвете, когда все было приготовлено по заведенному обычаю, Тулл приказывает созвать на сходку оба войска. Глашатаи, начав с дальнего конца лагеря, первыми подняли альбанцев. А тех и самое дело, бывшее им в новинку, побудило стать впереди, чтобы послушать речь римского царя. (3) Их окружает римский легион под оружием – так было решено заранее; центурионам было вменено в обязанность исполнять приказания без задержки. (4) Тулл начинает так:
      «Римляне, если в какой-либо из войн раньше всего следовало благодарить бессмертных богов, а потом вашу собственную доблесть, так это во вчерашнем сражении. Биться пришлось не столько с врагами, сколько с предательством и вероломством союзников, а эта битва и тяжелей, и опасней. (5) Пусть не будет у вас заблуждений – без моего приказа поднялись альбанцы к горам, и не распоряжался я ходом битвы, но схитрил и притворился, чтобы вы не знали, что брошены союзниками, и не отвлеклись от сраженья и чтобы враги, вообразив себя обойденными с тыла, в страхе ударились в бегство. (6) Та вина, о которой я говорю, лежит не на всех альбанцах: они пошли за своим вождем, как поступили бы и вы, если бы я захотел увести вас отсюда. Меттий – вот предводитель, за которым они пошли, тот же Меттий – зачинщик этой войны, Меттий – нарушитель договора меж Римом и Альбой. Когда-нибудь и другой дерзнет на подобное, если сегодня не покажу я пример, который будет наукой всем смертным».
      (7) Вооруженные центурионы обступают Меттия, а царь продолжает: «Да послужит это ко благу, пользе и счастью римского народа, моему и вашему счастью, альбанцы, – вознамерился я весь альбанский народ перевести в Рим, простому люду даровать гражданство, старейшин зачислить в отцы, создать один город, одно государство. Как один народ, составлявший общину альбанцев, был поделен некогда на два, так теперь пусть они воссоединятся в один». (8) На это альбанцы, безоружные в кольце вооруженных, хоть и думают об этом по-разному, но, объединенные общим страхом, отвечают молчанием. (9) Тогда Тулл говорит: «Меттий Фуфетий, если бы и ты мог научиться хранить верность и соблюдать договоры, я бы тебя этому поучил, оставив в живых; но ты неисправим, а потому умри, и пусть твоя казнь научит человеческий род уважать святость того, что было осквернено тобою. Совсем недавно ты раздваивался душою меж римлянами и фиденянами, теперь раздвоишься телом». (10) Тут же подали две четверни, и царь приказал привязать Меттия к колесницам, потом пущенные в противоположные стороны кони рванули и, разодрав тело надвое, поволокли за собой прикрученные веревками члены. (11) Все отвели глаза от гнусного зрелища. В первый раз и в последний воспользовались римляне этим способом казни, мало согласным с законами человечности; в остальном же можно смело сказать, что ни один народ не назначал более мягких наказаний.
      29. (1) Между тем уже были посланы в Альбу всадники, чтобы перевести население в Рим, за ними шли легионы разрушать город. (2) Когда они вступили в ворота, не было вовсе смятения и безудержного отчаяния, обычного в только что взятом городе, где взломаны ворота, иди повалены стены, или не устояли защитники крепости, – и вот уже повсюду слышен вражеский крик, по улицам носятся вооруженные и все без разбора предается огню и мечу. (3) А тут немая скорбь и молчаливое горе сковали сердца: забывшись в тревожном ожидании, не в силах решиться, люди спрашивали друг у друга, что оставить, что брать с собою, и то застывали на порогах, то блуждали по дому, чтобы бросить на все последний взгляд. (4) Но вот крики всадников, приказывавших уходить, зазвучали угрожающе, послышался грохот зданий, рушимых на краю города, и пыль, поднявшись в отдалении, окутала все, словно облако; тогда, второпях унося то, что каждый мог захватить, оставляя и Ларов с пенатами , и стены, в которых родились и выросли, альбанцы стали уходить, – (5) вот сплошная толпа переселяющихся заполнила улицы; вид чужого горя и взаимное сострадание исторгали из глаз новые слезы, слышались и жалостные женские вопли, особенно громкие, когда проходили мимо священных храмов, занятых вооруженными воинами, и как бы в плену оставляли богов. (6) После того как альбанцы покинули город, римляне все здания, общественные и частные, сравнивают с землею, в один час предав разрушению и гибели труды четырех столетий , которые стоял город Альба; храмы богов, однако, – так указано было царем – были пощажены.
      30. (1) Рим между тем с разрушением Альбы растет. Удваивается число граждан, к городу присоединяется Целийский холм , а чтобы он заселялся быстрее и гуще, Тулл избирает его местом для царского дома и с той поры там и живет. (2) Альбанских старейшин – Юлиев, Сервилиев, Квинтиев, Геганиев, Куриациев, Клелиев – он записал в отцы, чтобы росла и эта часть государственного целого; построил он и курию, священное место заседаний умноженного им сословия, – она вплоть до времени наших отцов звалась Гостилиевой . (3) И, чтобы в каждое сословие влилось подкрепление из нового народа, Тулл набрал из альбанцев десять турм всадников, старые легионы пополнил альбанцами, из них же составил новые.
      (4) Полагаясь на эти силы, Тулл объявляет войну сабинянам, которые в те времена лишь этрускам уступали в численности и воинской мощи. (5) С обеих сторон были обиды и тщетные требования удовлетворения. Тулл жаловался, что на людном торжище у храма Феронии схвачены были римские купцы; (6) сабиняне – что еще до того их люди бежали в священную рощу и были удержаны в Риме. Такие выставлялись предлоги к войне. Сабиняне отлично помнили, что в свое время Таций переместил в Рим часть их собственных воинских сил и что вдобавок римское государство еще усилилось недавним присоединением альбанского народа, а потому и сами стали осматриваться вокруг в поисках внешней помощи. (7) Этрурия была по соседству, ближе всех из этрусков – вейяне. Там еще не остыло после прежних войн озлобленье, умы были особенно возбуждены и склонны к измене, и поэтому оттуда сабиняне привлекли добровольцев, а кое-кого из неимущего сброда соблазнила плата. Но от вейского государства сабиняне никакой помощи не получили, и вейяне остались верны условиям договора, заключенного с Ромулом (то, что прочие этруски не помогли сабинянам, не так удивительно). (8) Так обе стороны всеми силами готовились к войне, исход которой, казалось, зависел от того, кто нападет первым. Тулл, опережая противника, вторгся в Сабинскую область. (9) Жестокая битва произошла близ Злодейского леса, и победою римляне обязаны были не столько мощной пехоте, сколько недавно пополнившейся коннице. (10) Внезапным ударом всадники смяли ряды сабинян, которые не смогли ни устоять в битве, ни без больших потерь спастись бегством.
      31. (1) После победы над сабинянами, когда и царь Тулл, и все римское государство были в великой славе и великой силе, царю и отцам донесли, что на Альбанской горе шел каменный дождь. (2) Так как этому почти невозможно было поверить, послали людей взглянуть на небывалое знамение, и на их глазах, совсем как гонимый ветрами на землю град, без счета сыпались с неба камни. (3) Посланные будто бы услышали даже громовой голос с самой вершины горы – из рощи, повелевавший, чтобы альбанцы, по отеческому обычаю, совершали жертвоприношения, о которых они забыли (как будто боги были брошены вместе с отечеством), и либо усвоили римские обряды, либо – как это часто бывает, – разгневавшись на судьбу, вовсе бросили почитать богов . (4) Римляне из-за этого знамения тоже устроили девятидневное общественное священнослуженье – то ли, как передают иные, вняв небесному гласу с Альбанской горы, то ли по совету гаруспиков ; во всяком случае, и до сих пор всякий раз, как донесут о таком знамении, устанавливаются девять праздничных дней.
      (5) Немногим позже пришло моровое поветрие. Оно принесло с собой нежелание воевать, но воинственный царь не разрешал выпускать оружие из рук и был даже уверен, что здоровью молодежи военная служба полезней, чем пребывание дома. Так длилось до тех пор, покуда и сам он не был разбит долгой болезнью. (6) Тут вместе с телом был сломлен и его свирепый дух, и тот, кто раньше ничто не считал менее царственным, чем отдавать свои помыслы священнодействиям, теперь вдруг стал покорен всему – и важным предписаниям благочестия, и жалким суевериям, – обратив к богобоязненности и народ. (7) Все уже тосковали по временам Нумы и верили, что нет от болезни иного средства, кроме как испросить у богов мир и прощенье. (8) Передают, что царь сам, разбирая записки Нумы, узнал из них о неких тайных жертвоприношениях Юпитеру Элицию и всецело отдался этим священнодействиям, но то ли начал, то ли повел дело не по уставу; и не только что никакое знамение не было ему явлено, но неверный обряд разгневал Юпитера, и Тулл, пораженный молнией, сгорел вместе с домом. Царствовал он с великой воинской славой тридцать два года.
      32. (1) По смерти Тулла вновь, как установилось искони, вся власть перешла к отцам и они назначили интеррекса. На созванном им сходе народ избрал царем Анка Марция ; отцы утвердили этот выбор. Анк Марций был внуком царя Нумы Помпилия, сыном его дочери. (2) Едва вступив на царство, он, памятуя о дедовской славе и единственной слабости прекрасного в остальном предыдущего царствования – упадке благочестия и искажении обрядов, а также полагая важнейшим, чтобы общественные священнодействия совершались в строгом согласии с уставами Нумы, приказал понтифику извлечь из записок царя все относящиеся сюда наставленья и, начертав на доске, обнародовать. Это и гражданам, стосковавшимся по покою, и соседним государствам внушило надежду, что царь вернется к дедовским нравам и установленьям.
      (3) И вот латины, с которыми при царе Тулле был заключен договор, расхрабрились и сделали набег на римские земли, а когда римляне потребовали удовлетворенья, дали высокомерный ответ в расчете на бездеятельность нового царя, который, полагали они, будет проводить свое царствование меж святилищ и алтарей. (4) Анк, однако, был схож нравом не только с Нумою, но и с Ромулом; сверх того, он был убежден, что царствованию его деда, при тогдашней молодости и необузданности народа, спокойствие было гораздо нужнее и что достойного мира, который достался его деду, ему, Анку, так просто не добиться: терпенье его испытывают, чтобы, испытав, презирать, и, стало быть, время сейчас подходящее скорее для Тулла, чем для Нумы. (5) Но, чтобы установить и для войн законный порядок, как Нума установил обряды для мирного времени, и чтобы войны не только велись, но и объявлялись по определенному чину, Анк позаимствовал у древнего племени эквиколов то право, каким ныне пользуются фециалы , требуя удовлетворения.
      (6) Посол, придя к границам тех, от кого требуют удовлетворения, покрывает голову (покрывало это из шерсти) и говорит: «Внемли, Юпитер, внемлите рубежи племени такого-то (тут он называет имя); да слышит меня Вышний Закон. Я вестник всего римского народа, по праву и чести прихожу я послом, и словам моим да будет вера!» (7) Далее он исчисляет все требуемое. Затем берет в свидетели Юпитера: «Если неправо и нечестиво требую я, чтобы эти люди и эти вещи были выданы мне, да лишишь ты меня навсегда принадлежности к моему отечеству». (8) Это произносит он, когда переступает рубеж, это же – первому встречному, это же – когда входит в ворота, это же – когда войдет на площадь, изменяя лишь немногие слова в возвещении и заклятии. (9) Если он не получает того, что требует, то по прошествии тридцати трех дней (таков установленный обычаем срок) он объявляет войну так: (10) «Внемли, Юпитер, и ты, Янус Квирин, и все боги небесные, и вы, земные, и вы, подземные, – внемлите! Вас я беру в свидетели тому, что этот народ (тут он называет, какой именно) нарушил право и не желает его восстановить. Но об этом мы, первые и старейшие в нашем отечестве, будем держать совет, каким образом нам осуществить свое право». Тут посол возвращается в Рим для совещания.
      (11) Без промедления царь в таких примерно словах запрашивает отцов: «Касательно тех вещей, требований, дел, о каковых отец-отряженный римского народа квиритов известил отца-отряженного старых латинов и самих старых латинов; касательно всего того, что те не выдали, не выполнили, не возместили; касательно всего того, чему надлежит быть выданным, выполненным, возмещенным, объяви, какое твое сужденье» – так он обращается к тому, кто подает мнение первым. (12) Тот в ответ: «Чистой и честной войной, по суждению моему, должно их взыскать; на это даю свое согласье и одобренье». Потому по порядку были опрошены остальные; когда большинство присутствующих присоединилось к тому же мнению, постановили воевать. Существовал обычай, чтобы фециал приносил к границам противника копье с железным наконечником или кизиловое древко с обожженным концом и в присутствии не менее чем троих взрослых свидетелей говорил: (13) «Так как народы старых латинов и каждый из старых латинов провинились и погрешили против римского народа квиритов, так как римский народ квиритов определил быть войне со старыми латинами и сенат римского народа квиритов рассудил, согласился и одобрил, чтобы со старыми латинами была война, того ради я и римский народ народам старых латинов и каждому из старых латинов объявляю и приношу войну». Произнесши это, он бросал копье в пределы противника. (14) Вот таким образом потребовали тогда от латинов удовлетворения и объявили им войну; этот порядок переняли потомки.
      33. (1) Поручив попеченье о священнодействиях фламинам и другим жрецам, Анк с вновь набранным войском ушел на войну. Латинский город Политорий он взял приступом, все его население по примеру предыдущих царей, принимавших неприятелей в число граждан и тем увеличивавших римское государство, перевел в Рим, (2) и, подобно тому как подле Палатина – обиталища древнейших римлян – сабиняне заселили Капитолий и крепость, а альбанцы Целийский холм, новому пополнению отведен был Авентин . Туда же были приселены новые граждане и немного спустя, по взятии Теллен и Фиканы. (3) На Политорий пришлось двинуться войною еще раз, так как опустевший город заняли старые латины; это заставило римлян разрушить Политорий, чтобы он не служил постоянным пристанищем для неприятелей. (4) В конце концов все силы латинов были оттеснены к Медуллии , где довольно долго военное счастье было непостоянным – сражались с переменным успехом: и самый город был надежно защищен укрепленьями и сильной охраной, и в открытом поле латинское войско, став лагерем, несколько раз схватывалось с римлянами врукопашную. (5) Наконец Анк, бросив в дело все свои силы, выиграл сражение и, обогатившись огромной добычей, возвратился в Рим; тут тоже многие тысячи латинов были приняты в число граждан, а для поселения им отведено было место близ алтаря Мурции – чтобы соединился Авентин с Палатином. (6) Яникул был тоже присоединен к городу – не оттого, что не хватало места, но чтобы не смогли здесь когда-нибудь укрепиться враги. Решено было не только обнести этот холм стеною, но и – ради удобства сообщения – соединить с городом Свайным мостом, который тогда впервые был построен на Тибре. (7) Ров Квиритов, немаловажное укрепление на равнинных подступах к городу, тоже дело царя Анка.
      (8) Огромный приток населения увеличил государство, а в таком многолюдном народе потерялось ясное различие между хорошими и дурными поступками, стали совершаться тайные преступления, и поэтому в устрашение все возраставшей дерзости негодяев возводится тюрьма посреди города , над самым форумом. (9) И не только город, но и его владения расширились в это царствование. Отобрав у вейян Месийский лес , римляне распространили свою власть до самого моря, и при устье Тибра был основан город Остия; вокруг него стали добывать соль ; в ознаменованье военных успехов перестроили храм Юпитера Феретрия.
      34. (1) В царствование Анка в Рим переселился Лукумон , человек деятельный и сильный своим богатством; в Рим его привело прежде всего властолюбие и надежда на большие почести, каких он не мог достигнуть в Тарквиниях, потому что и там был отпрыском чужеземного рода. (2) Был он сыном коринфянина Демарата , который из-за междоусобиц бежал из родного города, волей случая поселился в Тарквиниях, там женился и родил двоих сыновей. Звались они Лукумон и Аррунт. Лукумон пережил отца и унаследовал все его добро. Аррунт умер еще при жизни отца, оставив жену беременной. Впрочем, отец пережил сына ненадолго, (3) он скончался, не зная, что невестка носит в чреве, и потому не упомянул в завещании внука. Родившийся после смерти деда мальчик, не имея никакой доли в его богатстве, получил из-за бедности имя Эгерия . А в Лукумоне, который унаследовал все отцовское добро, уже само богатство порождало честолюбие, (4) еще усилившееся, когда он взял в супруги Танаквиль. Эта женщина была самого высокого рода, и не легко ей было смириться с тем, что по браку положенье ее ниже, чем по рождению. (5) Так как этруски презирали Лукумона, сына изгнанника-пришлеца, она не могла снести унижения и, забыв о природной любви к отечеству, решила покинуть Тарквинии – только бы видеть супруга в почете. (6) Самым подходящим для этого городом ей показался Рим: среди молодого народа, где вся знать недавняя и самая знатность приобретена доблестью, там-то и место мужу храброму и деятельному. Ведь царствовал там сабинянин Таций, ведь призван был туда на царство Нума из Кур, ведь и Анк, рожденный матерью-сабинянкой, знатен одним только предком – Нумою. (7) Танаквиль без труда убедила мужа, который и сам жаждал почестей; да и Тарквинии были ему отечеством лишь со стороны матери. Снявшись с места со всем имуществом, они отселяются в Рим.
      (8) Доезжают они волей случая до Яникула, а там орел плавно, на распростертых крыльях, спускается к Лукумону, восседающему с женою на колеснице, и уносит его шапку, чтобы, покружив с громким клекотом, вновь возложить ее на голову, будто исполняя поручение божества; затем улетает ввысь. (9) Танаквиль, женщина сведущая, как вообще этруски, в небесных знаменьях, с радостью приняла это провозвестье. Обнявши мужа, она велит ему надеяться на высокую и великую участь: такая прилетала к нему птица, с такой стороны неба, такого бога вестница; облетев вокруг самой маковки, она подняла кверху убор, возложенный на человеческую голову, чтобы возвратить его как бы от божества. (10) С такими надеждами и мыслями въехали они в город и, обзаведясь там домом, назвались именем Луция Тарквиния Древнего . (11) Человек новый и богатый, Луций Тарквиний обратил на себя внимание римлян и сам помогал своей удаче радушным обхожденьем и дружелюбными приглашениями, услугами и благодеяньями, которые оказывал, кому только мог, покуда молва о нем не донеслась и до царского дворца. (12) А сведя знакомство с царем, он охотно принимал поручения, искусно их исполнял и скоро достиг того, что на правах близкой дружбы стал бывать на советах и общественных и частных и в военное и в мирное время. Наконец, войдя во все дела, он был назначен по завещанию опекуном царских детей.
      35. (1) Анк царствовал двадцать четыре года; искусством и славою в делах войны и мира он был равен любому из предшествовавших царей. Сыновья его были уже почти взрослыми. Тем сильнее настаивал Тарквиний, чтобы как можно скорей состоялось собрание, которое избрало бы царя, (2) а к тому времени, на какое оно было назначено, отправил царских детей на охоту. Он, как передают, был первым, кто искательством домогался царства и выступил с речью, составленною для привлеченья сердец простого народа. (3) Он, говорил Тарквиний, не ищет ничего небывалого, ведь он не первым из чужеземцев (чему всякий мог бы дивиться или негодовать), но третьим притязает на царскую власть в Риме: и Таций из врага даже – не просто из чужеземца – был сделан царем, и Нума, незнакомый с городом, не стремившийся к власти, самими римлянами был призван на царство, (4) а он, Тарквиний, с того времени, как стал распоряжаться собой, переселился в Рим с супругой и всем имуществом. В Риме, не в прежнем отечестве, прожил он большую часть тех лет жизни, какие человек уделяет гражданским обязанностям. (5) И дома и на военной службе, под рукою безукоризненного наставника, самого царя Анка, изучил он законы римлян, обычаи римлян. В повиновении и почтении к царю он мог поспорить со всеми, а в добром расположении ко всем прочим с самим царем. (6) Это не было ложью, и народ с великим единодушием избрал его на царство. Потому-то он, человек, в остальном достойный, и на царстве не расстался с тем искательством, какое выказал, домогаясь власти . Не меньше заботясь об укреплении своего владычества, чем о расширении государства, он записал в отцы сто человек, которые с тех пор звались отцами младших родов; они держали, конечно, сторону царя, чье благодеянье открыло им доступ в курию. (7) Войну он вел сначала с латинами и взял приступом город Апиолы; вернувшись с добычей, большей, чем позволяло надеяться общее мнение об этой войне, он устроил игры, обставленные с великолепием, невиданным при прежних царях. (8) Тогда впервые отведено было место для цирка, который ныне зовется Большим . Были определены места для отцов и всадников , чтобы всякий из них мог сделать для себя сиденья. (9) Смотрели с помостов, настланных на подпорах высотою в двенадцать футов. В представлении участвовали упряжки и кулачные бойцы, в большинстве приглашенные из Этрурии. С этого времени вошли в обычай ежегодные игры, именуемые Римскими или, иначе, Великими . (10) Тем же самым царем распределены были между частными лицами участки для строительства вокруг форума; возведены портик и лавки.
      36. (1) Тарквиний собирался также обвести город каменною стеной, но помешала сабинская война. Она началась столь внезапно, что враги успели перейти Аниен прежде, чем римское войско смогло выступить им навстречу. (2) Поэтому Рим был в страхе, а первая битва, кровопролитная для обеих сторон, ни одной не дала перевеса. Когда затем враги увели войска назад в лагерь и дали римлянам время подготовиться к войне заново, Тарквиний рассудил, что силам его особенно недостает всадников, и решил к Рамнам, Тициям и Луцерам – центуриям, которые были учреждены Ромулом, – добавить новые, сохранив их на будущее памятником Тарквиниева имени. (3) А так как Ромул учредил центурии по совершении птицегаданья, то Атт Навий, славный в то время авгур, объявил, что нельзя ничего ни изменить, ни учредить наново, если того не позволят птицы. Это вызвало гнев царя, и он, как рассказывают, насмехаясь над искусством гадания, промолвил: «Ну-ка, ты, божественный, посмотри по птицам, может ли исполниться то, что я сейчас держу в уме». (4) Когда же тот, совершив птицегаданье, сказал, что это непременно сбудется, царь ответил: «А загадал-то я, чтобы ты бритвой рассек оселок. Возьми же одно и другое и сделай то, что, как возвестили тебе твои птицы, может быть исполнено». Тогда жрец, как передают, без промедленья рассек оселок. (5) Изваяние Атта с покрытою головой стоит на том месте, где это случилось: на Комиции , на самих ступенях, по левую руку от курии. И камень, говорят, был положен на том же месте, чтобы он напоминал потомкам об этом чуде. (6) А уважение к птицегаданию и достоинству авгуров стало так велико, что с тех пор никакие дела – ни на войне, ни в мирные дни – не велись без того, чтобы не вопросить птиц: народные собрания, сбор войска, важнейшие дела отменялись, если не дозволяли птицы. (7) И в тот раз тоже – все касавшееся всаднических центурий Тарквиний оставил неизменным и лишь прибавил к числу всадников еще столько же, так что в трех центуриях их стало тысяча восемьсот . (8) Вновь набранные всадники были названы «младшими» и причислены к прежним центуриям, которые сохранили свои наименования. А нынешнее их прозвание «шесть центурий» происходит от удвоившейся тогда численности.
      37. (1) Когда эта часть войска были пополнена, вновь сразились с сабинянами. Но, подкрепив новыми силами свое войско, римляне, кроме того, прибегли и к хитрости: были посланы люди, чтобы зажечь и спустить в Аниен множество деревьев, лежавших по берегам речки; ветер раздувал пламя, горящие деревья, большей частью наваленные на плоты, застревали у свай, и мост загорелся . (2) И это тоже напугало сабинян во время битвы и вдобавок помешало им бежать, когда они были рассеяны; множество их, хоть и спаслось от врага, нашло свою гибель в реке. Их щиты, принесенные течением к Риму, были замечены в Тибре и дали знать о победе едва ли не раньше, чем успела прийти весть о ней. (3) В этой битве главная слава досталась всадникам. Поставленные, как рассказывают, на обоих крыльях, они, когда пеший строй посреди стал уже поддаваться, ударили с боков так, что не только остановили сабинские легионы, жестоко теснившие дрогнувшую пехоту, но неожиданно обратили их в бегство. (4) Сабиняне врассыпную бросились к горам, но немногие их достигли – большинство, как уже говорилось, было загнано конницей в реку. (5) Тарквиний, решив продолжать наступление на перепуганного врага, отсылает добычу и пленных в Рим и, сложив огромный костер из вражьих доспехов (таков был обет Вулкану) , ведет войско дальше, в землю сабинян. (6) И, хотя дела их шли плохо и на лучшее надеяться было нечего, однако, поскольку для размышлений времени не оставалось, сабиняне вышли навстречу с наспех набранным войском; разбитые снова и потеряв на этот раз почти все, они запросили мира.
      38. (1) Коллация и все земли по сю сторону Коллации были отняты у сабинян. Эгерий, царский племянник, был оставлен в Коллации с отрядом. Коллатинцы сдались, и, насколько мне известно, порядок сдачи был таков. (2) Царь спросил: «Это вы – послы и ходатаи, посланные коллатинским народом, чтобы отдать в наши руки себя самих и коллатинский народ?» – «Мы». – «Властен ли над собою коллатинский народ?» – «Властен». – «Отдаете ли вы коллатинский народ, поля, воду, пограничные знаки, храмы, утварь, все, принадлежащее богам и людям, в мою и народа римского власть?» – «Отдаем». – «А я принимаю». (3) Завершив сабинскую войну, Тарквиний триумфатором возвращается в Рим. Потом он пошел войной на старых латинов. (4) Здесь ни разу не доходило до битвы, от которой зависел бы исход всей войны, – захватывая города по одному, царь покорил весь народ латинов. Корникул, Старая Фикулея, Камерия, Крустумерия, Америола, Медуллия, Номент – вот города, взятые у старых латинов или у тех, кто их поддерживал. Затем был заключен мир.
      (5) С этого времени Тарквиний обращается к мирной деятельности с усердьем, превышавшим усилия, отданные войне; он хотел, чтобы у народа было и дома не меньше дел, чем в походе. (6) Так, возвратясь к начинанию, расстроенному сабинской войною, он стал обносить каменною стеной город в тех местах, где не успел еще соорудить укрепленья; так, он осушил в городе низкие места вокруг форума и другие низины между холмами, проведя к Тибру вырытые с уклоном каналы (ибо с ровных мест нелегко было отвести воды); (7) так, он заложил – во исполнение данного в сабинскую войну обета – основание храма Юпитера на Капитолии, уже предугадывая душой грядущее величие этого места.
      39. (1) В это время в царском доме случилось чудо, дивное и по виду, и по последствиям. На глазах у многих, гласит предание, пылала голова спящего мальчика по имени Сервий Туллий . (2) Многоголосый крик, вызванный столь изумительным зрелищем, привлек и царя с царицей, а когда кто-то из домашних принес воды, чтобы залить огонь, царица остановила его. Прекратила она и шум, запретив тревожить мальчика, покуда тот сам не проснется. (3) Вскоре вместе со сном исчезло и пламя. Тогда, отведя мужа в сторону, Танаквиль говорит: «Видишь этого мальчика, которому мы даем столь низкое воспитание? Можно догадаться, что когда-нибудь, в неверных обстоятельствах, он будет нашим светочем, оплотом униженного царского дома. Давай же того, кто послужит к великой славе и государства, и нашей, вскормим со всею заботливостью, на какую способны».
      (4) С этой поры с ним обходились как с сыном, наставляли в науках, которые побуждают души к служенью великому будущему. Это оказалось нетрудным делом, ибо было угодно богам. Юноша вырос с истинно царскими задатками, и, когда пришла пора Тарквинию подумать о зяте, никто из римских юношей ни в чем не сумел сравниться с Сервием Туллием; царь просватал за него свою дочь. (5) Эта честь, чего бы ради ни была она оказана, не позволяет поверить, будто он родился от рабыни и в детстве сам был рабом. Я более склонен разделить мнение тех, кто рассказывает, что, когда взят был Корникул, жена Сервия Туллия, первого в том городе человека, осталась после гибели мужа беременной; она была опознана среди прочих пленниц, за исключительную знатность свою избавлена римской царицей от рабства и родила ребенка в доме Тарквиния Древнего. (6) После такого великого благодеяния и женщины сблизились между собою, и мальчик, с малых лет выросший в доме, находился в чести и в холе. Судьба матери, попавшей по взятии ее отечества в руки противника, заставила поверить, что он родился от рабыни.
      40. (1) На тридцать восьмом примерно году от воцаренья Тарквиния, когда Сервий Туллий был в величайшей чести не у одного царя, но и у отцов, и простого народа, (2) двое сыновей Анка – хоть они и прежде всегда почитали себя глубоко оскорбленными тем, что происками опекуна отстранены от отцовского царства, а царствует в Риме пришлец не только что не соседского, но даже и не италийского рода, – распаляются сильнейшим негодованием. (3) Выходит, что и после Тарквиния царство достанется не им, но, безудержно падая ниже и ниже, свалится в рабские руки, так что спустя каких-нибудь сто лет в том же городе, ту же власть, какою владел – покуда жил на земле – Ромул, богом рожденный и сам тоже бог, теперь получит раб, порожденье рабыни! Будет позором и для всего римского имени, и в особенности для их дома, если при живом и здоровом мужском потомстве царя Анка царская власть в Риме станет доступной не только пришлецам, но даже рабам.
      (4) И вот они твердо решают отвратить оружием это бесчестье. Но и сама горечь обиды больше подстрекала их против Тарквиния, чем против Сервия, и спасенье, что царь, если они убьют не его, отомстит им страшнее всякого другого; к тому же, думалось им, после гибели Сервия царь еще кого-нибудь изберет себе в зятья и оставит наследником. (5) Поэтому они готовят покушение на самого царя. Для злодеяния были выбраны два самых отчаянных пастуха, вооруженные, тот и другой, привычными им мужицкими орудиями. Затеяв притворную ссору в преддверии царского дома, они поднятым шумом собирают вокруг себя всю прислугу; потом, так как оба призывали царя и крик доносился во внутренние покои, их приглашают к царю. (6) Там и тот и другой сперва вопили наперерыв и старались друг друга перекричать; когда ликтор унял их и велел говорить по очереди, они перестают наконец препираться и один начинает заранее выдуманный рассказ. (7) Пока царь внимательно слушает, оборотясь к говорящему, второй заносит и обрушивает на царскую голову топор; оставив оружие в ране, оба выскакивают за дверь .
      41. (1) Тарквиния при последнем издыхании принимают на руки окружающие, а обоих злодеев, бросившихся было бежать, схватывают ликторы. Поднимается крик, и сбегается народ, расспрашивая, что случилось. Среди общего смятения Танаквиль приказывает запереть дом, выставляя всех прочь. Тщательно, как если бы еще была надежда, приготовляет она все нужное для лечения раны, но тут же на случай, если надежда исчезнет, принимает иные меры: (2) быстро призвав к себе Сервия, показывает ему почти бездыханного мужа и, простерши руку, заклинает не допустить, чтобы смерть тестя осталась неотомщенной, чтобы теща обратилась в посмешище для врагов. (3) «Тебе, Сервий, если ты мужчина, – говорит она, – принадлежит царство, а не тем, кто чужими руками гнуснейшее содеял злодейство. Воспрянь, и да поведут тебя боги, которые некогда, окружив твою голову божественным сияньем, возвестили ей славное будущее. Пусть воспламенит тебя ныне тот небесный огонь, ныне поистине пробудись! Мы тоже чужеземцы – и царствовали. Помни о том, кто ты, а не от кого рожден. А если твоя решимость тебе изменяет в нежданной беде, следуй моим решениям». (4) Когда шум и напор толпы уже нельзя было выносить, Танаквиль из верхней половины дома, сквозь окно, выходившее на Новую улицу (царь жил тогда у храма Юпитера Становителя), обращается с речью к народу. (5) Она велит сохранять спокойствие: царь-де просто оглушен ударом; лезвие проникло неглубоко; он уже пришел в себя; кровь обтерта, и рана обследована; все обнадеживает; вскоре, она уверена, они увидят и самого царя, а пока она велит, чтобы народ оказывал повиновение Сервию Туллию, который будет творить суд и исполнять все другие царские обязанности. (6) Сервий выходит, одетый в трабею , в сопровождении ликторов и, усевшись в царское кресло, одни дела решает сразу, о других для виду обещает посоветоваться с царем. Таким вот образом в течение нескольких дней после кончины Тарквиния, утаив его смерть, Сервий под предлогом исполнения чужих обязанностей упрочил собственное положенье. Только после этого о случившемся было объявлено и в царском доме поднялся плач. Сервий, окруживший себя стражей, первый стал править лишь с соизволенья отцов, без народного избрания. (7) Сыновья же Анка, как только схвачены были исполнители преступления и пришло известие, что царь жив, а вся власть у Сервия , удалились в изгнание в Свессу Помецию.
      42. (1) И не только общественными мерами старался Сервий укрепить свое положение, но и частными. Чтобы у Тарквиниевых сыновей не зародилась такая же ненависть к нему, как у сыновей Анка к Тарквинию, Сервий сочетает браком двух своих дочерей с царскими сыновьями Луцием и Аррунтом Тарквиниями. (2) Но человеческими ухищрениями не переломил он судьбы: даже в собственном его доме завистливая жажда власти все пропитала неверностью и враждой.
      Как раз вовремя – в видах сохранения установившегося спокойствия – он открыл военные действия (ибо срок перемирия уже истек) против вейян и других этрусков . (3) В этой войне блистательно проявились и доблесть, и счастье Туллия; рассеяв огромное войско врагов, он возвратился в Рим уже несомненным царем, удостоверившись в преданности и отцов и простого народа.
      (4) Теперь он приступает к величайшему из мирных дел, чтобы, подобно тому как Нума явился творцом божественного права, Сервий слыл у потомков творцом всех гражданских различий, всех сословий, четко делящих граждан по степеням достоинства и состоятельности. (5) Он учредил ценз – самое благодетельное для будущей великой державы установленье, посредством которого повинности, и военные и мирные, распределяются не подушно, как до того, но соответственно имущественному положению каждого. Именно тогда учредил он и разряды, и центурии, и весь основанный на цензе порядок – украшенье и мирного и военного времени.
      43. (1) Из тех, кто имел сто тысяч ассов или еще больший ценз, Сервий составил восемьдесят центурий: по сорока из старших и младших возрастов ; (2) все они получили название «первый разряд», старшим надлежало быть в готовности для обороны города, младшим – вести внешние войны. Вооружение от них требовалось такое: шлем, круглый щит, поножи, панцирь – все из бронзы, это для защиты тела. (3) Оружие для нападения: копье и меч. Этому разряду приданы были две центурии мастеров, которые несли службу без оружия: им было поручено доставлять для нужд войны осадные сооруженья. (4) Во второй разряд вошли имеющие ценз от ста до семидесяти пяти тысяч, и из них, старших и младших, были составлены двадцать центурий. Положенное оружие: вместо круглого щита – вытянутый, остальное – то же, только без панциря. (5) Для третьего разряда Сервий определил ценз в пятьдесят тысяч; образованы те же двадцать центурий, с тем же разделением возрастов. В вооружении тоже никаких изменений, только отменены поножи. (6) В четвертом разряде ценз – двадцать пять тысяч; образованы те же двадцать центурий, вооружение изменено: им не назначено ничего, кроме копья и дротика. (7) Пятый разряд обширнее: образованы тридцать центурий; здесь воины носили при себе лишь пращи и метательные камни. В том же разряде распределенные по трем центуриям запасные, горнисты и трубачи. (8) Этот класс имел ценз одиннадцать тысяч. Еще меньший ценз оставался на долю всех прочих, из которых была образована одна центурия, свободная от воинской службы.
      Когда пешее войско было снаряжено и подразделено, Сервий составил из виднейших людей государства двенадцать всаднических центурий. (9) Еще он образовал шесть других центурий, взамен трех, учрежденных Ромулом, и под теми же освященными птицегаданием именами . Для покупки коней всадникам было дано из казны по десять тысяч ассов, а содержание этих коней было возложено на незамужних женщин, которым надлежало вносить по две тысячи ассов ежегодно.
      (10) Все эти тяготы были с бедных переложены на богатых. Зато большим стал и почет. Ибо не поголовно, не всем без разбора (как то повелось от Ромула и сохранялось при прочих царях) было дано равное право голоса и не все голоса имели равную силу, но были установлены степени, чтобы и никто не казался исключенным из голосованья, и вся сила находилась бы у виднейших людей государства. (11) А именно: первыми приглашали к голосованию всадников, затем – восемьдесят пехотных центурий первого разряда; если мнения расходились, что случалось редко, приглашали голосовать центурии второго разряда; но до самых низких не доходило почти никогда. (12) И не следует удивляться, что при нынешнем порядке, который сложился после того, как триб стало тридцать пять, чему отвечает двойное число центурий – старших и младших, общее число центурий не сходится с тем, какое установил Сервий Туллий. (13) Ведь когда он разделил город – по населенным округам и холмам – на четыре части и назвал эти части трибами (я полагаю, от слова «трибут» – налог, потому что от Сервия же идет и способ собирать налог равномерно, в соответствии с цензом), то эти тогдашние трибы не имели никакого касательства ни к распределению по центуриям, ни к их числу .
      44. (1) Произведя общую перепись и тем покончив с цензом (для ускорения этого дела был издан закон об уклонившихся, который грозил им оковами и смертью), Сервий Туллий объявил, что все римские граждане, всадники и пехотинцы, каждый в составе своей центурии, должны явиться с рассветом на Марсово поле. (2) Там, выстроив все войско, он принес за него очистительную жертву – кабана, барана и быка.
      Этот обряд был назван «свершеньем очищенья», потому что им завершался ценз. Передают, что в тот раз переписано было восемьдесят тысяч граждан; древнейший историк Фабий Пиктор добавляет, что таково было число способных носить оружие. (3) Поскольку людей стало так много, показалось нужным увеличить и город. Сервий присоединяет к нему два холма, Квиринал и Виминал, затем переходит к расширению Эсквилинского округа, где поселяется и сам, чтобы внушить уважение к этому месту. Город он обвел валом, рвом и стеной , раздвинув таким образом померий . (4) Померий, согласно толкованию тех, кто смотрит лишь на буквальное значение слова, – это полоса земли за стеной, скорее, однако, по обе стороны стены. Некогда этруски, основывая города, освящали птицегаданьем пространство по обе стороны намеченной ими границы, чтобы изнутри к стене не примыкали здания (теперь, напротив, это повсюду вошло в обычай), а снаружи полоса земли не обрабатывалась человеком. (5) Этот промежуток, заселять или запахивать который считалось кощунством, и называется у римлян померием – как потому, что он за стеной, так и потому, что стена за ним. И всегда при расширении города насколько выносится вперед стена, настолько же раздвигаются эти освященные границы.
      45. (1) Усилив государство расширением города, упорядочив все внутренние дела для надобностей и войны и мира, Сервий Туллий – чтобы не одним оружием приобреталось могущество – попытался расширить державу силой своего разума, но так, чтобы это послужило и к украшению Рима. (2) В те времена уже славился храм Диавы Эфесской, который, как передавала молва, сообща возвели государства Азии. Беседуя со знатнейшими латинами, с которыми он заботливо поддерживал государственные и частные связи гостеприимства и дружбы, Сервий всячески расхваливал такое согласие и совместное служенье богам. Часто возвращаясь к тому же разговору, он наконец добился, чтобы латинские народы сообща с римским соорудили в Риме храм Дианы . (3) Это было признание Рима главою, о чем и шел спор, который столько раз пытались решить оружием. Но, хотя казалось, что все латины, столько раз без удачи испытав дело оружием, уже и думать о том забыли, один сабинянин решил, будто ему открывается случай, действуя в одиночку, восстановить превосходство сабинян. (4) Рассказывают, что в земле сабинян в хозяйстве какого-то отца семейства родилась телка удивительной величины и вида; ее рога, висевшие много веков в преддверии храма Дианы, оставались памятником этого дива. (5) Такое событие сочли – как оно и было в действительности – чудесным предзнаменованием, и прорицатели возвестили, что за тем городом, чей гражданин принесет эту телку в жертву Диане, и будет превосходство. Это предсказанье дошло до слуха жреца храма Дианы, (6) а сабинянин в первый же день, какой он счел подходящим для жертвоприношения, привел телку к храму Дианы и поставил перед алтарем. Тут жрец-римлянин, опознав по размерам это жертвенное животное, о котором было столько разговоров, и держа в памяти слова предсказателей, обращается к сабинянину с такими словами: «Что же ты, чужеземец, нечистым собираешься принести жертву Диане? Неужели ты сперва не омоешься в проточной воде? На дне долины протекает Тибр». (7) Чужеземец, смущенный сомнением, желая исполнить все, как положено, чтобы исход дела отвечал предзнаменованию, тут же спустился к Тибру. Тем временем римлянин принес телку в жертву Диане. Этим он весьма угодил и царю, и согражданам.
      46. (1) Сервий уже на деле обладал несомненною царскою властью, но слуха его порой достигала чванная болтовня молодого Тарквиния, что, мол, без избранья народного царствует Сервий, и он, сперва угодив простому люду подушным разделом захваченной у врагов земли , решился запросить народ: желают ли, повелевают ли они, чтобы он над ними царствовал? Сервий был провозглашен царем столь единодушно, как, пожалуй, никто до него. (2) Но и это не умалило надежд Тарквиния на царскую власть. Напротив, понимая, что землю плебеям раздают вопреки желаньям отцов, он счел, что получил повод еще усерднее чернить Сервия перед отцами, усиливая тем свое влияние в курии. Он и сам по молодости лет был горяч, и жена, Туллия, растравляла беспокойную его душу. (3) Так и римский царский дом, подобно другим , явил пример достойного трагедии злодеяния, чтобы опостылели цари и скорее пришла свобода и чтобы последним оказалось царствование, которому предстояло родиться от преступления.
      (4) У этого Луция Тарквиния (приходился ли он Тарквинию Древнему сыном или внуком, разобрать нелегко[l42]; я, следуя большинству писателей, буду называть его сыном) был брат – Аррунт Тарквиний, юноша от природы кроткий. (5) Замужем за двумя братьями были, как уже говорилось, две Туллии, царские дочери, складом тоже совсем непохожие друг на друга. Вышло так, что два крутых нрава в браке не соединились – по счастливой, как я полагаю, участи римского народа, – дабы продолжительней было царствование Сервия и успели сложиться обычаи государства. (6) Туллия-свирепая тяготилась тем, что не было в ее муже никакой страсти, никакой дерзости. Вся устремившись к другому Тарквинию, им восхищается она, его называет настоящим мужчиной и порождением царской крови, презирает сестру за то, что та, получив настоящего мужа, не равна ему женской отвагой. (7) Сродство душ способствует быстрому сближению – как водится, зло злу под стать, – но зачинщицею всеобщей смуты становится женщина. Привыкнув к уединенным беседам с чужим мужем, она самою последнею бранью поносит своего супруга перед его братом, свою сестру перед ее супругом. Да лучше бы, твердит она, и ей быть вдовой, и ему безбрачным, чем связываться с неровней, чтобы увядать от чужого малодушия. (8) Дали б ей боги такого мужа, какого она заслужила, – скоро, скоро у себя в доме увидела бы она ту царскую власть, что видит сейчас у отца. Быстро заражает она юношу своим безрассудством. (9) Освободив двумя кряду похоронами дома свои для нового супружества, Луций Тарквиний и Туллия-младшая сочетаются браком, скорее без запрещения, чем с одобрения Сервия.
      47. (1) С каждым днем теперь сильнее опасность, нависшая над старостью Сервия, над его царской властью, потому, что от преступления к новому преступлению устремляется взор женщины и ни ночью ни днем не дает мужу покоя, чтобы не оказались напрасными прежние кощунственные убийства. (2) Не мужа, говорит она, ей недоставало, чтобы зваться супругою, не сотоварища по рабству и немой покорности – нет, ей не хватало того, кто считал бы себя достойным царства, кто помнил бы, что он сын Тарквиния Древнего, кто предпочел бы власть ожиданиям власти. (3) «Если ты тот, за кого, думалось мне, я выхожу замуж, то я готова тебя назвать и мужчиною, и царем, если же нет, то к худшему была для меня перемена: ведь теперь я не за трусом только, но и за преступником. (4) Очнись же! Не из Коринфа, не из Тарквиний, как твоему отцу, идти тебе добывать Царство в чужой земле: сами боги, отеческие пенаты, отцовский образ, царский дом, царский трон в доме, имя Тарквиния – все призывает тебя, все возводит на царство. (5) А если духа недостает, чего ради морочишь ты город? Чего ради позволяешь смотреть на себя как на царского сына? Прочь отсюда в Тарквинии или в Коринф! Возвращайся туда, откуда вышел, больше похожий на брата, чем на отца!» (6) Такими и другими попреками подстрекает Туллия юношу, да и сама не может найти покоя, покуда она, царский отпрыск, не властна давать и отбирать царство, тогда как у Танаквили, чужестранки, достало силы духа сделать царем мужа и вслед за тем зятя.
      (7) Подстрекаемый неистовой женщиной, Тарквиний обходит сенаторов (особенно из младших родов), хватает их за руки , напоминает об отцовских благодеяниях и требует воздаянья, юношей приманивает подарками. Тут давая непомерные обещанья, там возводя всяческие обвинения на царя, Тарквиний повсюду усиливает свое влияние. (8) Убедившись наконец, что пора действовать, он с отрядом вооруженных ворвался на форум. Всех объял ужас, а он, усевшись в царское кресло перед курией, велел через глашатая созывать отцов в курию, к царю Тарквинию. (9) И они тотчас сошлись, одни уже заранее к тому подготовленные, другие – не смея ослушаться, потрясенные чудовищной новостью и решив вдобавок, что с Сервием уже покончено. (10) Тут Тарквиний принялся порочить Сервия от самого его корня: раб, рабыней рожденный, он получил царство после ужасной смерти Тарквиниева отца – получил без объявления междуцарствия (как то делалось прежде), без созыва собрания, не от народа, который его избрал бы, не от отцов, которые утвердили бы выбор, но в дар от женщины. (11) Вот как он рожден, вот как возведен на царство, он, покровитель подлейшего люда, из которого вышел и сам. Отторгнутую у знатных землю он, ненавидя чужое благородство, разделил между всяческою рванью, (12) а бремя повинностей, некогда общее всем, взвалил на знатнейших людей государства; он учредил ценз, чтобы состояния тех, кто побогаче, были открыты зависти, были к его услугам, едва он захочет показать свою щедрость нищим.
      48. (1) Во время этой речи явился Сервий, вызванный тревожною вестью, и еще из преддверия курии громко воскликнул: «Что это значит, Тарквиний? Ты до того обнаглел, что смеешь при моей жизни созывать отцов и сидеть в моем кресле?» (2) Тарквиний грубо ответил, что занял кресло своего отца, что царский сын, а не раб – прямой наследник царю, что раб и так уж достаточно долго глумился над собственными господами. Приверженцы каждого поднимают крик, в курию сбегается народ, и становится ясно, что царствовать будет тот, кто победит. (3) Тут Тарквиний, которому ничего иного уже не оставалось, решается на крайнее. Будучи и много моложе, и много сильнее, он схватывает Сервия в охапку, выносит из курии и сбрасывает с лестницы, потом возвращается в курию к сенату. (4) Царские прислужники и провожатые обращаются в бегство, а сам Сервий, потеряв много крови, едва живой, без провожатых пытается добраться домой, но по пути гибнет под ударами преследователей, которых Тарквиний послал вдогонку за беглецом. (5) Считают, памятуя о прочих злодеяниях Туллии, что и это было совершено по ее наущенью. Во всяком случае, достоверно известно, что она въехала на колеснице на формум и, не оробев среди толпы мужчин, вызвала мужа из курии и первая назвала его царем. (6) Тарквиний отослал ее прочь из беспокойного скопища; добираясь домой, она достигла самого верха Киприйской улицы, где еще недавно стоял храм Дианы, и колесница уже поворачивала вправо к Урбиеву взвозу, чтобы подняться на Эсквилинский холм, как возница в ужасе осадил, натянув поводья, и указал госпоже на лежащее тело зарезанного Сервия. (7) Тут, по преданию, и совершилось гнусное и бесчеловечное преступление, памятником которого остается то место: его называют «Проклятой улицей». Туллия, обезумевшая, гонимая фуриями-отмстительницами сестры и мужа, как рассказывают, погнала колесницу прямо по отцовскому телу и на окровавленной повозке, сама запятнанная и обрызганная, привезла пролитой отцовской крови к пенатам своим и мужниным. Разгневались домашние боги, и дурное начало царствования привело за собою в недалеком будущем дурной конец.
      (8) Сервий Туллий царствовал сорок четыре года и так, что даже доброму и умеренному преемнику нелегко было бы с ним тягаться. Но слава его еще возросла, оттого что с ним вместе убита была законная и справедливая царская власть. (9) Впрочем, даже и эту власть, такую мягкую и умеренную, Сервий, как пишут некоторые, имел в мыслях сложить, поскольку она была единоличной, и лишь зародившееся в недрах семьи преступление воспрепятствовало ему исполнить свой замысел и освободить отечество .
      49. (1) И вот началось царствование Луция Тарквиния , которому его поступки принесли прозвание Гордого: он не дал похоронить своего тестя, твердя, что Ромул исчез тоже без погребенья; (2) он перебил знатнейших среди отцов в уверенности, что те одобряли дело Сервия; далее, понимая, что сам подал пример преступного похищения власти, который может быть усвоен его противниками, он окружил себя телохранителями; (3) и так как, кроме силы, не было у него никакого права на царство, то и царствовал он не избранный народом, не утвержденный сенатом. (4) Вдобавок, как и всякому, кто не может рассчитывать на любовь сограждан, ему нужно было оградить свою власть страхом. А чтобы устрашенных было побольше, он разбирал уголовные дела единолично, ни с кем не советуясь, и потому получил возможность умерщвлять, (5) высылать, лишать имущества не только людей подозрительных или неугодных ему, но и таких, чья смерть сулила ему добычу. (6) Особенно поредел от этого сенат, и Тарквиний постановил никого не записывать в отцы, чтобы самою малочисленностью своей стало ничтожнее их сословие и они поменьше бы возмущались тем, что все делается помимо них. (7) Он первым из царей уничтожил унаследованный от предшественников обычай обо всем совещаться с сенатом и распоряжался государством, советуясь только с домашними: сам – без народа и сената, – с кем хотел, воевал и мирился, заключал и расторгал договоры и союзы. (8) Сильнее всего он стремился расположить в свою пользу латинов, чтобы поддержка чужеземцев делала надежней его положение среди граждан, а потому старался связать латинских старейшин узами не только гостеприимства, но и свойства. (9) Октавию Мамилию Тускуланцу – тот долгое время был главою латинян и происходил, если верить преданью, от Улисса и богини Кирки , – этому самому Мамилию отдал он в жены свою дочь, чем привлек к себе его многочисленных родственников и друзей.
      50. (1) Пользуясь уже немалым влиянием в кругу знатнейших латинов, Тарквиний назначает им день, чтобы собраться в роще Ферентины : есть общие дела, которые хотелось бы обсудить. (2) Многолюдный сход собрался с рассветом, а сам Тарквиний явился хоть и в назначенный день, но почти на заходе солнца. Много разного успели собравшиеся наговорить там за полный день. (3) Турн Гердоний из Ариции яростно нападал на отсутствовавшего Тарквиния. Неудивительно, мол, что в Риме его прозвали Гордым (прозвище это было уже у всех на устах, хоть и не произносилось вслух). Ну не предел ли это гордыни – так глумиться над всем народом латинов? (4) Первейшие люди подняты с мест, пришли издалека, а того, кто созвал их, самого-то и нет! Дело ясное, он испытывает их терпение, и, если они пойдут под ярем, тут-то придавит покорствующих. Кому не понятно, что он рвется к владычеству над латинами? (5) Если с пользой для себя вверили ему сограждане власть или если вообще власть ему вверена, а не захвачена отцеубийством, то и латины должны бы ему довериться, не будь, правда, он чужаком. (6) Но если не рады ему и свои – ведь один за другим они гибнут, уходят в изгнание, теряют имущество, – то что ж подает латинам надежду на лучшее? Послушались бы его, Турна, и разошлись по домам, и не пеклись бы о соблюдении срока больше того, кто назначил собрание.
      (7) И это, и еще многое подобное говорил Турн, человек мятежный и злонамеренный, который и в родном городе вошел в силу, пользуясь такого же рода приемами. В самый разгар его разглагольствований явился Тарквиний. (8) Тут речь и кончилась – все повернулись приветствовать пришедшего. Наступило молчанье, и Тарквиний по совету приближенных начал оправдываться: он-де опоздал оттого, что был приглашен разбирать дело между отцом и сыном; стараясь примирить их, он задержался, а так как потерял на том целый день, то уж завтра обсудит с ними дела, какие наметил. (9) И опять, говорят, не сумел Турн смолчать и сказал, что ничего нет короче, чем разбор дела между отцом и сыном; тут и нескольких слов хватит: не покоришься отцу – хуже будет.
      51. (1) С этими словами недовольства арициец ушел из собрания, Тарквиний, задетый сильнее, чем могло показаться, тотчас начинает готовить ему гибель, чтобы и в латинов вселить тот же ужас, каким сковал души сограждан. (2) И так как открыто умертвить Турна своею властью он не мог, то погубил его, облыжно обвинив в преступлении, в котором тот был неповинен. При посредстве каких-то арицийцев из числа противников Турна Тарквиний подкупил золотом его раба, чтобы получить возможность тайно внести в помещение, где Турн остановился, большую груду мечей. (3) Когда за одну ночь это было сделано, Тарквиний незадолго до рассвета, будто бы получив тревожную новость, вызвал к себе латинских старейшин и сказал им, что вчерашнее промедление было словно внушено ему неким божественным промыслом и оказалось спасительным и для него, и для них. (4) Турн, как доносят, готовил гибель и ему, и старейшинам народов, чтобы забрать в свои руки единоличную власть над латинами. Нападение должно было произойти вчера в собрании, отложить все пришлось потому, что отсутствовал устроитель собрания, а до него-то Турну особенно хотелось добраться. (5) Потому и поносил он отсутствовавшего, что из-за промедления обманулся в надеждах. Если донос верен, можно не сомневаться, что Турн с рассветом, как только настанет время идти в собрание, явится туда при оружии и с шайкою заговорщиков: ведь к нему, говорят, снесено несметное множество мечей. (6) Напраслина это или нет, узнать недолго. И Тарквиний просит всех, не откладывая, пойти вместе с ним к Турну.
      (7) Многое внушало подозренья – и свирепый нрав Турна, и вчерашняя его речь, и задержка Тарквиния, из-за которой, казалось, покушение могло быть отложено. Латины идут, склонные поверить, но готовые, если мечи не найдутся, счесть и все прочее пустым наговором. (8) Они входят, окружают разбуженного Турна стражею, схватывают рабов, которые из привязанности к господину стали было сопротивляться, и вот спрятанные мечи выволакиваются на свет отовсюду. Улика, всем кажется, налицо. Турна заковывают в цепи и при всеобщем возбуждении немедля созывают собранье латинов. (9) Выставленные на обозрение мечи вызвали злобу, столь жестокую, что Турн не получил слова для оправданья и погиб неслыханной смертью: его погрузили в воду Ферентинского источника и утопили, накрыв корзиной и завалив камнями .
      52. (1) Потом Тарквиний вновь созвал латинов на сход и, похвалив их за то, что они по заслугам наказали Турна, гнусного убийцу, замышлявшего переворот и схваченного с поличным, внес следующее предложение: (2) хотя он, Тарквиний, мог бы действовать, опираясь на старинные права, поскольку все латины происходят из Альбы и связаны тем договором, по которому со времен Тулла все государство альбанцев со всеми их поселениями перешло под власть римского народа, (3) тем не менее он считает, что ради общей выгоды договор этот надо возобновить и что латинам больше подобает разделять с римским народом его счастливую участь, нежели постоянно терпеть разрушение своих городов и разоренье полей (как то было сперва в царствование Анка, затем при Тарквинии Древнем). (4) Латины легко дали себя убедить, хотя договор предоставлял Риму превосходство. Впрочем, и начальники латинского народа, казалось, сочувствуют царю и стоят с ним заодно. Да и свеж был пример опасности, угрожавшей каждому, кто вздумал бы перечить. (5) Так договор был возобновлен, и молодым латинам было объявлено, чтобы они, как следует из этого договора, в назначенный день явились в рощу Ферентины при оружии и в полном составе. (6) И, когда все они, из всех племен, собрались по приказу римского царя, тот, чтобы не было у них ни своего вождя, ни отдельного командования, ни собственных знамен, составил смешанные манипулы из римлян и латинов, сводя воинов из двух прежних манипулов в один, а из одного разводя по двум . Сдвоив таким образом манипулы, Тарквиний назначил центурионов.
      53. (1) Насколько несправедлив был он как царь в мирное время, настолько небезрассуден как вождь во время войны; искусством вести войну он даже сравнялся бы с предшествующими царями, если б и здесь его славе не повредила испорченность во всем прочем. (2) Он первый начал войну с вольсками , тянувшуюся после него еще более двухсот лет, и приступом взял у них Свессу Помецию. (3) Получив от распродажи тамошней добычи сорок талантов серебра, он замыслил соорудить храм Юпитера, который великолепьем своим был бы достоин царя богов и людей, достоин римской державы, достоин, наконец, величия самого места. Итак, эти деньги он отложил на построение храма.
      (4) Затем Тарквиния отвлекла война с близлежащим городом Габиями , подвигавшаяся медленнее, чем можно было рассчитывать. После безуспешной попытки взять город приступом, после того как он был отброшен от стен и даже на осаду не мог более возлагать никаких надежд, Тарквиний, совсем не по-римски, принялся действовать хитростью и обманом. (5) Он притворился, будто, оставив мысль о войне, занялся лишь закладкою храма и другими работами в городе, и тут младший из его сыновей , Секст, перебежал, как было условлено, в Габии, жалуясь на непереносимую жестокость отца. (6) Уже, говорил он, с чужих на своих обратилось самоуправство гордеца, уже многочисленность детей тяготит этого человека, который обезлюдил курию и хочет обезлюдить собственный дом, чтобы не оставлять никакого потомка, никакого наследника. (7) Он, Секст, ускользнул из-под отцовских мечей и копий и нигде не почувствует себя в безопасности, кроме как у врагов Луция Тарквиния. Пусть не обольщаются в Габиях, война не кончена – Тарквиний оставил ее лишь притворно, чтобы при случае напасть врасплох. (8) Если же нет у них места для тех, кто молит о защите, то ему, Сексту, придется пройти по всему Лацию, а потом и у вольсков искать прибежища, и у эквов, и у герников , покуда он наконец не доберется до племени, умеющего оборонить детей от жестоких и нечестивых отцов. (9) А может быть, где-нибудь встретит он и желание поднять оружие на самого высокомерного из царей и самый свирепый из народов. (10) Казалось, что Секст, если его не уважить, уйдет, разгневанный, дальше, и габийцы приняли его благосклонно. Нечего удивляться, сказали они, если царь наконец и с детьми обошелся так же, как с гражданами, как с союзниками. (11) На себя самого обратит он в конце концов свою ярость, если вокруг никого не останется. Что же до них, габийцев, то они рады приходу Секста и верят, что вскоре с его помощью война будет перенесена от габийских ворот к римским.
      54. (1) С этого времени Секста стали приглашать в совет. Там, во всем остальном соглашаясь со старыми габийцами, которые-де лучше знают свои дела, он беспрестанно предлагает открыть военные действия – в этом он, по его мнению, разбирается как раз хорошо, поскольку знает силы того и другого народа и понимает, что гордыня царя наверняка ненавистна и гражданам, если даже собственные дети не смогли ее вынести. (2) Так Секст исподволь подбивал габийских старейшин возобновить войну, а сам с наиболее горячими юношами ходил за добычею и в набеги; всеми своими обманными словами и делами он возбуждал все большее – и пагубное – к себе доверие, покуда наконец не был избран военачальником. (3) Народ не подозревал обмана, и когда стали происходить незначительные стычки между Римом и Габиями, в которых габийцы обычно одерживали верх, то и знать и чернь наперерыв стали изъявлять уверенность, что богами в дар послан им такой вождь. (4) Да и у воинов он, деля с ними опасности и труды, щедро раздавая добычу, пользовался такой любовью, что Тарквиний-отец был в Риме не могущественнее, чем сын в Габиях.
      (5) И вот, лишь только сочли, что собрано уже достаточно сил для любого начинания, Секст посылает одного из своих людей в Рим, к отцу, – разузнать, каких тот от него хотел бы действий, раз уже боги дали ему неограниченную власть в Габиях. (6) Не вполне доверяя, думается мне, этому вестнику, царь на словах никакого ответа не дал, но, как будто прикидывая в уме, прошел, сопровождаемый вестником, в садик при доме и там, как передают, расхаживал в молчании, сшибая палкой головки самых высоких маков. (7) Вестник, уставши спрашивать и ожидать ответа, воротился в Габии, бросив, как ему казалось, дело на половине, и доложил обо всем, что говорил сам и что увидел: из-за гнева ли, из-за ненависти или из-за природной гордыни не сказал ему царь ни слова. (8) Тогда Секст, которому в молчаливом намеке открылось, чего хочет и что приказывает ему отец, истребил старейшин государства. Одних он погубил, обвинив перед народом, других – воспользовавшись уже окружавшей их ненавистью. (9) Многие убиты были открыто, иные – те, против кого он не мог выдвинуть правдоподобных обвинений, – тайно. Некоторым открыта была возможность к добровольному бегству, некоторые были изгнаны, а имущество покинувших город, равно как и убитых, сразу назначалось к разделу. (10) Следуют щедрые подачки, богатая пожива, и вот уже сладкая возможность урвать для себя отнимает способность чувствовать общие беды, так что в конце концов осиротевшее, лишившееся совета и поддержки габийское государство было без всякого сопротивления предано в руки римского царя.
      55. (1) Овладев Габиями, Тарквиний заключил мир с эквами и возобновил договор с этрусками. После этого он обратился к городским делам, первым из которых было оставить по себе на Тарпейской горе памятник своему царствованию и имени – храм Юпитера, воздвигнутый попеченьем обоих Тарквиниев: обещал отец, выполнил сын. (2) И, чтобы отведенный участок был свободен от святынь других богов и всецело принадлежал Юпитеру и его строившемуся храму, царь постановил снять освящение с нескольких храмов и жертвенников, находившихся там со времен царя Тация, который даровал их богам и освятил во исполненье обета, данного им в опаснейший миг битвы с Ромулом. (3) Рассказывают, что при начале строительных работ божество обнаружило свою волю, возвестив будущую силу великой державы. А именно: хотя птицы дозволили снять освященье со всех жертвенников, для храма Термина они такого разрешения не дали. (4) Предзнаменованье истолковали так: то, что Термин, единственный из богов, остался не вызванным из посвященных ему рубежей и сохранил прежнее местопребывание, предвещает, что все будет и прочно, и устойчиво. (5) За этим предзнаменованием незыблемости государства последовало другое чудо, предрекавшее величие державы: при закладке храма, как рассказывают, землекопы нашли человеческую голову с невредимым лицом. (6) Открывшееся зрелище ясно предвещало, что быть этому месту оплотом державы и главой мира – так объявили все прорицатели, в римские, и призванные из Этрурии, чтобы посоветоваться об этом деле. (7) Царь становится все щедрей на расходы, и выручки от пометийской добычи, которая была назначена, чтобы поднять храм до кровли, едва достало на закладку основания. (8) По этой причине, а не только потому, что Фабий более древний автор, я скорее поверил бы Фабию, по чьим словам денег было только сорок талантов, (9) нежели Пизону , который пишет, что на это дело было отложено четыреста тысяч фунтов серебра – такие деньги немыслимо было получить от добычи, захваченной в любом из тогдашних городов, и к тому же их с избытком хватило бы даже на нынешнее пышное сооружение.
      56. (1) Стремясь завершить строительство храма, для чего были призваны мастера со всей Этрурии, царь пользовался не только государственной казной, но и трудом рабочих из простого люда. Хотя этот труд, и сам по себе нелегкий, добавлялся к военной службе, все же простолюдины меньше тяготились тем, что своими руками сооружали храмы богов, (2) нежели теми, на вид меньшими, но гораздо более трудными, работами, на которые они потом были поставлены: устройством мест для зрителей в цирке и рытьем подземного Большого канала – стока, принимающего все нечистоты города. С двумя этими сооружениями едва ли сравнятся наши новые при всей их пышности. (3) Покуда простой народ был занят такими работами, царь, считая, что многочисленная чернь, когда для нее не найдется уже применения, будет обременять город, и желая выводом поселений расширить пределы своей власти, вывел поселенцев в Сигнию и Цирцеи , чтобы защитить Рим с суши и с моря.
      (4) Среди этих занятий явилось страшное знаменье: из деревянной колонны выползла змея. В испуге забегали люди по царскому дому, а самого царя зловещая примета не то чтобы поразила ужасом, но скорее вселила в него беспокойство . (5) Для истолкованья общественных знамений призывались только этрусские прорицатели, но это предвестье как будто бы относилось лишь к царскому дому, и встревоженный Тарквиний решился послать в Дельфы к самому прославленному на свете оракулу. (6) Не смея доверить таблички с ответами никому другому, царь отправил в Грецию, через незнакомые в те времена земли и того менее знакомые моря, двоих своих сыновей. То был Тит и Аррунт. (7) В спутники им был дан Луций Юний Брут , сын царской сестры Тарквинии, юноша, скрывавший природный ум под принятою личиной. В свое время, услыхав, что виднейшие граждане, и среди них его брат, убиты дядею, он решил: пусть его нрав ничем царя не страшит, имущество – не соблазняет; презираемый – в безопасности, когда в праве нету защиты. (8) С твердо обдуманным намереньем он стал изображать глупца, предоставляя распоряжаться собой и своим имуществом царскому произволу, и даже принял прозвище Брута – «Тупицы», чтобы под прикрытием этого прозвища сильный духом освободитель римского народа мог выжидать своего времени. (9) Вот кого Тарквинии взяли тогда с собой в Дельфы, скорее посмешищем, чем товарищем, а он, как рассказывают, понес в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового, – иносказательный образ собственного ума.
      (10) Когда юноши добрались до цели и исполнили отцовское поручение, им страстно захотелось выспросить у оракула, к кому же из них перейдет Римское царство. И тут, говорит преданье, из глубины расселины прозвучало : «Верховную власть в Риме, о юноши, будет иметь тот из вас, кто первым поцелует мать». (11) Чтобы не проведал об ответе и не заполучил власти оставшийся в Риме Секст, Тарквинии условились хранить строжайшую тайну, а между собой жребию предоставили решить, кто из них, вернувшись, первым даст матери свой поцелуй. (12) Брут же, который рассудил, что пифийский глас имеет иное значение, припал, будто бы оступившись, губами к земле – ведь она общая мать всем смертным. (13) После того они возвратились в Рим, где шла усердная подготовка к войне против рутулов.
      57. (1) Рутулы, обитатели города Ардеи , были самым богатым в тех краях и по тем временам народом. Их богатство и стало причиной войны: царь очень хотел поправить собственные дела – ибо дорогостоящие общественные работы истощили казну – и смягчить добычею недовольство своих соотечественников, (2) которые и так ненавидели его за всегдашнюю гордыню, а тут еще стали роптать, что царь так долго держит их на ремесленных и рабских работах. (3) Попробовали, не удастся ли взять Ардею сразу, приступом. Попытка не принесла успеха. Тогда, обложив город и обведя его укреплениями, приступили к осаде.
      (4) Здесь, в лагерях, как водится при войне более долгой, нежели жестокой, допускались довольно свободные отлучки, больше для начальников, правда, чем для воинов. (5) Царские сыновья меж тем проводили праздное время в своем кругу, в пирах и попойках. (6) Случайно, когда они пили у Секста Тарквиния, где обедал и Тарквиний Коллатин , сын Эгерия, разговор заходит о женах и каждый хвалит свою сверх меры. (7) Тогда в пылу спора Коллатин и говорит: к чему, мол, слова – всего ведь несколько часов, и можно убедиться, сколь выше прочих его Лукреция. «Отчего ж, если мы молоды и бодры, не вскочить нам тотчас на коней и не посмотреть своими глазами, каковы наши жены? Неожиданный приезд мужа покажет это любому из нас лучше всего». (8) Подогретые вином, все в ответ: «Едем!» И во весь опор унеслись в Рим. Прискакав туда в сгущавшихся сумерках, (9) они двинулись дальше в Коллацию, где поздней ночью застали Лукрецию за прядением шерсти. Совсем не похожая на царских невесток, которых нашли проводящими время на пышном пиру среди сверстниц, сидела она посреди покоя в кругу прислужниц, работавших при огне. В состязании жен первенство осталось за Лукрецией. (10) Приехавшие муж и Тарквинии находят радушный прием: победивший в споре супруг дружески приглашает к себе царских сыновей. Тут-то и охватывает Секста Тарквиния грязное желанье насилием обесчестить Лукрецию. И красота возбуждает его, и несомненная добродетель. (11) Но пока что, после ночного своего развлечения, молодежь возвращается в лагерь.
      58. (1) Несколько дней спустя втайне от Коллатина Секст Тарквиний с единственным спутником прибыл в Коллацию. (2) Он был радушно принят не подозревавшими о его замыслах хозяевами; после обеда его проводили в спальню для гостей, но, едва показалось ему, что вокруг достаточно тихо и все спят, он, распаленный страстью, входит с обнаженным мечом к спящей Лукреции и, придавив ее грудь левой рукой, говорит: «Молчи, Лукреция, я Секст Тарквиний, в руке моей меч, умрешь, если крикнешь». (3) В трепете освобождаясь от сна, женщина видит: помощи нет, рядом – грозящая смерть; а Тарквиний начинает объясняться в любви, уговаривать, с мольбами мешает угрозы, со всех сторон ищет доступа в женскую душу. (4) Видя, что Лукреция непреклонна, что ее не поколебать даже страхом смерти, он, чтобы устрашить ее еще сильнее, пригрозил ей позором: к ней-де, мертвой, в постель он подбросит, прирезав, нагого раба – пусть говорят, что она убита в грязном прелюбодеянии. (5) Этой ужасной угрозой он одолел ее непреклонное целомудрие. Похоть как будто бы одержала верх, и Тарквиний вышел, упоенный победой над женской честью. Лукреция, сокрушенная горем, посылает вестников в Рим к отцу и в Ардею к мужу, чтобы прибыли с немногими верными друзьями: есть нужда в них, пусть поторопятся, случилось страшное дело. (6) Спурий Лукреций прибывает с Публием Валерием, сыном Волезия, Коллатин – с Луцием Юнием Брутом – случайно вместе с ним возвращался он в Рим, когда был встречен вестником. Лукрецию они застают в спальне, сокрушенную горем. (7) При виде своих на глазах женщины выступают слезы; на вопрос мужа: «Хорошо ли живешь?» – она отвечает: «Как нельзя хуже. Что хорошего остается в женщине с потерею целомудрия? Следы чужого мужчины на ложе твоем, Коллатин; впрочем, тело одно подверглось позору – душа невинна, да будет мне свидетелем смерть. Но поклянитесь друг другу, что не останется прелюбодей без возмездия. (8) Секст Тарквиний – вот кто прошлою ночью вошел гостем, а оказался врагом; вооруженный, насильем похитил он здесь гибельную для меня, но и для него – если вы мужчины – усладу». (9) Все по порядку клянутся, утешают отчаявшуюся, отводя обвинение от жертвы насилия, обвиняя преступника: грешит мысль – не тело, у кого не было умысла, нету на том и вины. (10) «Вам, – отвечает она, – рассудить, что причитается ему, а себя я, хоть в грехе не виню, от кары не освобождаю; и пусть никакой распутнице пример Лукреции не сохранит жизни!». (11) Под одеждою у нее был спрятан нож, вонзив его себе в сердце, налегает она на нож и падает мертвой. Громко взывают к ней муж и отец.
      59. (1) Пока те предавались скорби, Брут, держа пред собою вытащенный из тела Лукреции окровавленный нож, говорит: «Этою чистейшею прежде, до царского преступления, кровью клянусь – и вас, боги, беру в свидетели, – что отныне огнем, мечом, чем только сумею, буду преследовать Луция Тарквиния с его преступной супругой и всем потомством, что не потерплю ни их, ни кого другого на царстве в Риме». (2) Затем он передает нож Коллатину, потом Лукрецию и Валерию, которые оцепенели, недоумевая, откуда это в Брутовой груди незнаемый прежде дух. Они повторяют слова клятвы, и общая скорбь обращается в гнев, а Брут, призывающий всех немедленно идти войною на царскую власть, становится вождем. (3) Тело Лукреции выносят из дома на площадь и собирают народ, привлеченный, как водится, новостью, и неслыханной, и возмутительной. (4) Каждый, как умеет, жалуется на преступное насилье царей. Все взволнованы и скорбью отца, и словами Брута, который порицает слезы и праздные сетованья и призывает мужчин поднять, как подобает римлянам, оружие против тех, кто поступил как враг. (5) Храбрейшие юноши, вооружившись, являются добровольно, за ними следует вся молодежь. Затем, оставив в Коллации отряд и к городским воротам приставив стражу, чтобы никто не сообщил царям о восстании, все прочие под водительством Брута с оружием двинулись в Рим.
      (6) Когда они приходят туда, то вооруженная толпа, где бы ни появилась, повсюду сеет страх и смятенье; но вместе с тем, когда люди замечают, что во главе ее идут виднейшие граждане, всем становится понятно: что бы там ни было, это – неспроста. (7) Столь страшное событие и в Риме породило волненье не меньшее, чем в Коллации. Со всех сторон города на форум сбегаются люди. Едва они собрались, глашатай призвал народ к трибуну «быстрых», а волею случая должностью этой был облечен тогда Брут . (8) И тут он произнес речь, выказавшую в нем дух и ум, совсем не такой, как до тех пор представлялось. Он говорил о самоуправстве и похоти Секста Тарквиния, о несказанно чудовищном поруганье Лукреции и ее жалостной гибели, об отцовской скорби Триципитина , для которого страшнее и прискорбнее смерти дочери была причина этой смерти. (9) К слову пришлись и гордыня самого царя, и тягостные труды простого люда, загнанного в канавы и подземные стоки. Римляне, победители всех окрестных народов, из воителей сделаны чернорабочими и каменотесами. Упомянуто было и гнусное убийство царя Сервия Туллия, и дочь, переехавшая отцовское тело нечестивой своей колесницей; боги предков призваны были в мстители. (10) Вспомнив обо всем этом, как, без сомненья, и о еще более страшных вещах, которые подсказал ему живой порыв негодованья, но которые трудно восстановить историку, Брут воспламенил народ и побудил его отобрать власть у царя и вынести постановленье об изгнании Луция Тарквиния с супругою и детьми. (11) Сам произведя набор младших возрастов – причем записывались добровольно – и вооружив набранных, он отправился в лагерь поднимать против царя стоявшее под Ардеей войско; власть в Риме он оставил Лукрецию, которого в свое время еще царь назначил префектом Города . (12) Среди этих волнений Туллия бежала из дома, и, где бы ни появлялась она, мужчины и женщины проклинали ее, призывая отцовских богинь-отмстительниц.
      60. (1) Когда вести о случившемся дошли до лагеря и царь, встревоженный новостью, двинулся на Рим подавлять волнения, Брут, узнав о его приближении, пошел кружным путем, чтобы избежать встречи. И почти что одновременно прибыли разными дорогами Брут к Ардее, а Тарквиний – к Риму. Перед Тарквинием ворота не отворились, и ему было объявлено об изгнании; (2) освободитель Города был радостно принят в лагере, а царские сыновья оттуда изгнаны. Двое, последовав за отцом, ушли изгнанниками в Цере, к этрускам. Секст Тарквиний, удалившийся в Габии, будто в собственное свое царство, был убит из мести старыми недругами, которых нажил в свое время казнями и грабежом.
      (3) Луций Тарквиний Гордый царствовал двадцать пять лет. Цари правили Римом от основания Города до его освобожденья двести сорок четыре года. (4) На собрании по центуриям префект Города в согласии с записками Сервия Туллия провел выборы двоих консулов : избраны были Луций Юний Брут и Луций Тарквиний Коллатин [509 г.].

КНИГА II

      1. (1) Об уже свободном римском народе – его деяниях, мирных и ратных, о годичных должностных лицах и о власти законов, превосходящей человеческую, пойдет дальше мой рассказ. (2) Эта свобода была тем отраднее, что пришла вслед за самовластьем последнего царя, полного гордыни. Ибо до него цари правили так, что все они по заслугам могут быть названы основателями хотя бы новых частей города, добавленных, чтобы было где жить умножившемуся при них населению. (3) И бесспорно, тот самый Брут, что стяжал столь великую славу изгнанием Гордого царя, сослужил бы наихудшую службу общему делу, если бы, возжелав преждевременной свободы, отнял бы царскую власть у кого-нибудь из прежних царей. (4) В самом деле, что сталось бы, если бы толпа пастухов и пришлых, разноплеменных перебежчиков, обретших под покровительством неприкосновенного храма свободу или безнаказанность , перестала страшиться царя, взволновалась бы под бурями трибунского красноречия (5) и в чужом городе стала бы враждовать с сенаторами, раньше чем привязанность к женам и детям, любовь к самой земле, требующая долгой привычки, сплотили бы всех общностью устремлений. (6) Государство, еще не повзрослев, расточилось бы раздорами, тогда как спокойная умеренность власти возлелеяла его и возрастила так, что оно смогло, уже созрев и окрепши, принести добрый плод свободы. (7) А началом свободы [509 г.] вернее считать то, что консульская власть стала годичной , нежели то, что она будто бы стала меньшей, чем была царская. (8) Все права и все знаки этой власти были удержаны первыми консулами, только позаботились об одном, чтобы не удвоился страх, если сразу оба будут иметь фаски .
      Брут первым с согласия товарища принял знаки власти и не менее горяч был как страж свободы, чем прежде как освободитель. (9) Сначала он, чтобы народ, жадный к новообретенной свободе, и впоследствии не мог быть прельщен уговорами или дарами царей, заставил граждан присягнуть, что они никого не потерпят в Риме царем. (10) Затем, чтобы само многолюдство сената придало сил сословию, поредевшему из-за царских бесчинств, он пополнил число сенаторов до трехсот знатнейшими из всадников; (11) с этого-то времени, говорят, и повелось, чтобы, созывая сенат, приглашать и отцов, и «приписанных» : последнее имя означало внесенных в список, то есть новых сенаторов. Мера эта была очень полезна, способствуя согласию в государстве и привязанности простого народа к сенаторам.
      2. (1) Затем позаботились о делах божественных, и поскольку некоторые общественные священнодействия прежде выполнялись самими царями, то, чтобы нигде не нуждаться в царях, учредили должность царя-жреца . (2) Его подчинили понтифику , чтобы почтение к царскому званию не стало помехой к свободе, о которой тогда больше всего пеклись.
      И я не знаю, не перестарались ли тогда, оберегая свободу со всех сторон и во всех мелочах. (3) Так, второй консул, в остальном безупречный, имя носил неугодное гражданам. Тарквинии, дескать, привыкли к царской власти – начало было положено Приском, потом царствовал Сервий Туллий, но, несмотря на этот перерыв, Тарквиний Гордый не забыл о царской власти как о принадлежащей уже другому. Преступлением и насилием он возвратил ее, будто наследственное достояние рода. А изгнали Гордого, так Коллатин у власти – не умеют Тарквинии жить сами по себе. (4) В тягость нам это имя, опасно оно для свободы. Такие толки подстрекателей, исподволь смущавших умы, разошлись по всему городу. И вот Брут созывает возбужденных подозрениями плебеев на сходку. (5) Там он прежде всего громко читает народу его присягу: не потерпят в Риме ни царя, ни кого другого, опасного для свободы. Надо бдительно за этим следить и ничем не пренебрегать. Неохотно-де он говорит, зная этого человека, и не говорил бы, если бы не пересилила в нем любовь к общему делу. (6) Не верит римский народ в надежность вновь обретенной свободы: царский род, царское имя по-прежнему в городе, и даже у власти; это препятствует, это противостоит свободе. (7) «Устрани же ты сам этот страх, Луций Тарквиний, – сказал Брут, – устрани добровольно. Мы помним, мы признаем, ты выгнал царей, но доверши свое благодеяние, унеси отсюда само царское имя. Твое имущество не только отдадут тебе граждане по моему предложению, но, если чего не хватает, щедро добавят. Удались другом, освободи город от бремени страха, может статься напрасного. Все убеждены в том, что лишь с родом Тарквиниев уйдет отсюда царская власть».
      (8) Изумленный столь новым и неожиданным поворотом дела, консул поначалу лишился дара речи, а потом, когда попытался заговорить, его обступили первейшие граждане, всячески умоляя о том же. (9) Эти речи его мало трогали, но, когда наконец Спурий Лукреций, который был и старше его, и почтеннее, и притом приходился ему тестем, стал его всячески увещевать, перемежая просьбы с советами, уговаривая уступить единодушному мнению граждан, (10) консул из опасения, как бы ему потом, вновь ставши частным лицом, не лишиться еще и имущества, не испытать еще и бесчестия, отрекся от консульской власти, отправил в Лавиний свое добро и покинул город. (11) Брут по решению сената предложил народу объявить изгнанниками всех, принадлежащих к роду Тарквиниев. В центуриатном собрании он взял себе в сотоварищи Публия Валерия, того самого, с чьею помощью изгонял царей.
      3. (1) Хотя никто не сомневался, что со стороны Тарквиниев грозит война, но пришла она позже, чем все думали. А случилось то, о чем не тревожились: свобода чуть не была погублена коварством и изменою. (2) Нашлись среди римской молодежи кое-какие юноши, и не последние по знатности, чьим страстям было больше простору при царях: сверстники и товарищи молодых Тарквиниев, сами привыкшие жить по-царски. (3) Тоскуя среди общего равноправия по прежнему своеволию, они стали сетовать меж собой, что чужая свобода обернулась их рабством: царь – человек, у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга от недруга; (4) а закон – глух, неумолим, он спасительней и лучше для слабых, чем для сильных , он не знает ни снисхождения, ни пощады для преступивших; опасно среди стольких людских прегрешений жить одною невинностью.
      (5) Эти души были уже затронуты порчей, когда вдруг являются царские послы и требуют теперь не возвращения царя, а хотя бы выдачи царского имущества. Сенат, выслушав их просьбу, совещался несколько дней: не вернуть имущество значило дать повод к войне, а вернуть– дать средства и вспоможение для войны. (6) Тем временем послы заняты были другим: въяве хлопоча о царском имуществе, втайне строили козни, готовя возвращение царской власти. С просьбами будто о явном своем деле обходили они дома, испытывая настроения знатных юношей. (7) Кому речи их приходились по душе, тем вручали они письма от Тарквиниев и сговаривались о том, чтобы ночью тайком впустить в город царскую семью.
      4. (1) Сперва этот замысел был доверен братьям Вителлиям и Аквилиям. Сестра Вителлиев была замужем за консулом Брутом, и от этого брака были уже взрослые дети – Тит и Тиберий; их тоже посвятили дядья в свой заговор. (2) Нашлись и другие соучастники из знатной молодежи, чьи имена забылись за давностью. (3) Между тем в сенате взяло верх решение выдать царское имущество, и послы воспользовались этим поводом задержаться в городе, испросив у консулов срок, чтобы приготовить повозки для царского добра. Все это время проводят они в совещаниях с заговорщиками, настойчиво требуя от них писем к Тарквиниям: (4) ведь иначе как те поверят, что не пустые слова о столь важном деле несут им послы? Эти-то письма, данные в залог верности, и сделали преступление явным.
      (5) А дело было так: накануне своего отъезда к Тарквиниям послы как раз обедали у Вителлиев, и там, удалив свидетелей, заговорщики вволю, как это бывает, толковали о недавнем своем умысле. Разговор их подслушал один из рабов, который и раньше уже подозревал неладное, (6) но выжидал, пока письма окажутся в руках у послов, чтобы можно было взять их с поличным . Поняв, что письма переданы, он обо всем донес консулам. (7) Консулы вышли, чтобы схватить послов и заговорщиков, и без шума подавили всю затею, позаботившись прежде всего о том, чтобы не пропали письма. Изменников немедля бросили в оковы, а насчет послов некоторое время колебались, но потом, хотя вина, казалось, и приравнивала их к врагам, все же принятое между народами право возобладало.
      5. (1) Дело о царском имуществе, которое решили было отдать, вновь поступает в сенат. Сенаторы в порыве гнева запрещают выдачу, но запрещают и передачу в казну: (2) царское добро отдается на разграбление простому народу, чтобы каждый, прикоснувшись к добыче, навсегда потерял надежду на примирение с царями. Пашня Тарквиниев, находившаяся между городом и Тибром, посвящена была Марсу и стала отныне Марсовым полем . (3) Говорят, там как раз стоял хлеб, уже готовый к жатве. А так как пользоваться урожаем с этого поля было бы кощунством, то посланная туда огромная толпа народу, сжав хлеб, вместе с соломою высыпала его корзинами в Тибр, обмелевший, как всегда, в летний зной. (4) Осевшие на мели кучи соломы занесло илом, а со временем из этого и других наносов вырос остров, потом, я думаю, его укрепили искусственной насыпью, чтобы место это стало достаточно высоким и твердая почва выдерживала бы даже храмы и портики .
      (5) По расхищении царского имущества был вынесен приговор предателям и совершилась казнь, особенно примечательная тем, что консульское звание обязало отца казнить детей и того, кого следовало бы удалить даже от зрелища казни, судьба назначила ее исполнителем. (6) Знатнейшие юноши стояли, прикованные к столбам, но, минуя их, словно чужих, взоры всех обращались к сыновьям консула. Не столько сама казнь вызывала жалость, сколько преступление, заслужившее казнь: (7) эти люди решились предать и только что освобожденное отечество, и освободителя-отца, и консульство, происходящее из Юниева дома, и сенат, и простой народ, и все, что было в Риме божеского и человеческого, – предать бывшему Гордому царю, а ныне ненавистному изгнаннику. (8) Консулы взошли на свои места, ликторы отправляются вершить казнь; обнаженных секут розгами, обезглавливают топорами , но все время все взгляды прикованы к лицу и взору отца, изъявлявшего отцовское чувство, даже творя народную расправу . (9) По наказании виновных, чтобы пример, отвращающий от преступления, был прославлен не только казнью, но и поощрением, донесшему дарована была награда: денежная мзда из казны, свобода и гражданство. Говорят, что это он первый был освобожден из рабства виндиктой , (10) а некоторые и само название это выводят отсюда, потому что того раба звали Виндицием. С тех пор принято соблюдать, чтобы освобожденные таким способом считались принятыми в гражданство.
      6. (1) Получивши весть об этих событиях, Тарквиний, раздосадованный обманувшею надеждою и пылая гневом и ненавистью, понял, что его коварству путь загражден, и задумал открытую войну. Он пошел просителем по городам Этрурии, (2) особенно взывая к вейянам и тарквинийцам, чтобы не дали они ему, человеку одного с ними происхождения, одной крови, исторгнутому из такого царства, ввергнутому в нищету, погибнуть на их глазах вместе с юными еще детьми. Других из чужой земли в Рим приглашали на царство, а его, царствовавшего, воевавшего за распространение римского могущества, преступным заговором изгнали близкие люди! (3) Они, не найдя меж собою кого-нибудь одного, достойного быть царем, расхватали по частям царскую власть, имущество царское отдали на разграбленье народу, чтобы не был никто к преступлению непричастен. Отечество свое, царство свое хочет он себе возвратить и наказать неблагодарных граждан; пусть поддержат его, пусть помогут, пусть отметят и за собственные былые обиды, за побитые не раз легионы, за отнятые земли. (4) Речи его взволновали вейян – они с грозным шумом требуют смыть позор и силой вернуть потерянное, хотя бы и под водительством римлянина. А тарквинийцев столь же волнует имя, сколь и родство: лестным кажется видеть своих царствующими в Риме. (5) И вот два войска двух городов устремляются за Тарквинием, чтобы вернуть ему царскую власть и войною покарать римский народ.
      Вступив в римские земли, враги встретили обоих консулов: (6) Валерий вел пехоту боевым строем, а Брут – передовую конную разведку. Точно так же шла конница и перед вражеским войском, возглавлял ее царский сын Тарквиний Аррунт, а сам царь следовал за ним с легионами. (7) Угадав издали консула сперва по ликторам, а потом уже ближе и вернее – в лицо, Аррунт, возгоревшийся гневом, воскликнул: «Вот кто изгнал нас, исторг из отечества. Вот как важно он выступает, красуясь знаками нашей власти! Боги – мстители за царей, будьте с нами!» (8) И, пришпорив коня, мчится он прямо на консула. Брут заметил, что на него скачут. Тогда считалось почетным, чтобы вожди сами начинали сражение: (9) рвется и Брут к поединку, и столь яростна была их сшибка, что ни тот ни другой, нанося удар, не подумал себя защитить, так что оба, друг друга пронзив сквозь щиты, замертво пали с коней, насаженные на копья. Тотчас вступила в битву вся конница, за ней подоспела пехота; (10) бой шел с переменным успехом, и никто не взял верх: оба правые крыла победили, левые – отступили: (11) вейяне, привыкшие к поражениям от римлян, рассеялись и бежали; тарквинийцы же, новые нам враги, не только выстояли, но даже сами потеснили римлян.
      7. (1) Хотя битва закончилась так, Тарквиния и этрусков вдруг охватил ужас, столь сильный, что, оставив затею как тщетную, оба войска, тарквинийцев и вейян, ночью разошлись по домам. (2) О битве этой рассказывают и чудеса: будто в ночной тишине из Арсийского леса раздался громовой голос, который сочли за голос Сильвана ; он произнес: «У этрусков одним павшим больше: (3) победа у римлян!» Как бы то ни было римляне оттуда ушли победителями, этруски – побежденными, ибо, когда рассвело и ни одного врага не было видно вокруг, консул Публий Валерий собрал с павших доспехи и с триумфом вернулся в Рим. (4) Товарищу своему он устроил похороны, пышные, сколь это было возможно по тем временам. Еще почетнее для погибшего был общественный траур, особенно замечательный тем, что матери семейств целый год , как отца, оплакивали его – сурового мстителя за поруганную женскую честь.
      (5) А оставшийся в живых консул (так изменчиво настроение толпы!) из народной милости вскоре попал в немилость и даже был заподозрен в ужасном преступлении. (6) Пошла молва, будто он домогается царской власти, потому что не поспешил он с выбором товарища на место Брута и потому что начал строить дом на вершине Ведийского холма – там на высоком и укрепленном месте это была бы неприступная крепость. (7) Возмущенный тем, что такое говорилось повсюду и что такому верили, консул созвал народ на сходку и вошел в собрание, склонивши фаски . Это зрелище пришлось толпе по душе: склонены были перед ней знаки власти и тем было признано, что величием и силой народ выше консула. (8) Тут, потребовав внимания, консул стал восхвалять судьбу товарища, который пал освободителем отечества в высшей должности, сражаясь за общее дело, в расцвете славы, еще не успевшей обратиться в ненависть, а вот он, пережив свою славу, уцелел для обвинения и для ненависти, из освободителя отечества обратился в подобие Аквилиев и Вителлиев. (9) «Неужели,– сказал он,– никогда никакую доблесть вы не оцените так, чтобы сумели не оскорбить ее подозрением? Мне ли, злейшему врагу царей, опасаться было обвинения в желании царствовать? (10) Да живи я хоть в самой Крепости , хоть на Капитолии, – мог ли бы я поверить, что мои сограждане станут меня бояться? От такой малости зависит у вас мое доброе имя? И так шатко ваше доверие, что для вас больше значит, где – я, чем кто – я! (11) Нет, квириты, не станет дом Публия Валерия на пути вашей свободы, безопасна для вас будет Велия. Не только на ровное место, но к самому подножию холма перенесу я свой дом, чтобы жить вам выше меня, неблагонадежного гражданина; на Велии же пусть строятся те, кому лучше доверить вашу свободу, чем Публию Валерию». Тотчас он перенес все заготовленное для стройки к подножию Велии (12) и поставил дом под ее склоном, где теперь стоит храм Вики Поты .
      8. (1) Вслед за тем предложил он законы, которые не только сняли с него подозрение в желании царствовать, но дали делу такой поворот, что он даже стал угоден народу. Отсюда и пошло его прозванье Публикола . (2) С наибольшей благодарностью приняты были законы о праве жаловаться народу на магистратов и о проклятии и имуществу и самой жизни всякого, кто помыслит о царской власти. (3) Законы эти провел он один, чтобы одному получить и признательность, и только тогда созвал собрание для выборов второго консула. (4) Избран был Спурий Лукреций, который из-за преклонных лет не имел сил справляться с консульскими обязанностями и через несколько дней умер. (5) На место Лукреция был выбран Марк Гораций Пульвилл. У некоторых старых авторов я даже не нахожу Лукреция в списках консулов – после Брута они тотчас называют Горация; я думаю, что, поскольку ничего примечательного Лукреций не совершил, его консульство и забылось.
      (6) Еще не освящен был храм Юпитера на Капитолии. Консулы Валерий и Гораций бросили жребий, кому освящать храм. Жребий выпал Горацию, а Публикола отправился на войну с вейянами. (7) Близкие Валерия не в меру досадовали, что освящать столь славный храм досталось Горацию. Они всячески пытались этому помешать, а когда все их старания оказались напрасными и консул уже возносил богам молитвы, держась за косяк, ему принесли страшную весть, что сын его умер и он из-за смерти в доме не может освящать храм . (8) Не поверил ли Гораций в правдивость известия , или такова была крепость его духа, точных сведений нет, а понять трудно – получивши известие, он лишь распорядился вынести из дому труп, сам же, не отрывая руки от косяка, довершил молитву и освятил храм.
      (9) Таковы были события на войне и дома в первый год после изгнания царей.
      9. (1) Затем консулами стали Публий Валерий повторно и Тит Лукреций [508 г.]. Тарквинии тем временем бежали к Ларту Порсене, царю Клузия. Здесь они, мешая советы с мольбами, то просили не покидать в нищете и изгнании их, природных этрусков по крови и имени, (2) то даже заклинали не позволять, чтобы гонения на царей безнаказанно вводились в обычай. Слишком сладостна, мол, свобода: (3) если не станут цари так же бороться за свои царства, как граждане за свободу, то высшее сравняется с низшим и не останется в государствах ничего выдающегося, ничего поднимающегося над прочим; приходит конец царской власти, лучшему, что есть средь богов и людей. (4) Порсена, полагая для этрусков важным, чтобы в Риме был царь, и притом этрусского рода, двинулся на Рим с вооруженным войском . (5) Никогда прежде не бывало в сенате такого ужаса – настолько могущественным был тогда Клузий, настолько грозным имя Порсены. Боялись не только врагов, но и собственных граждан, как бы римская чернь от страха не впустила в город царей, не приняла бы мир даже на условиях рабства. (6) Поэтому сенат многое сделал тогда, чтобы угодить простому народу. Прежде всего позаботились о продовольствии: одни были посланы за хлебом к вольскам, другие – в Кумы . Затем приняли постановление о продаже соли, которая шла по непосильной цене, государство взяло на себя это дело, отобравши его у частных лиц . Плебеев освободили от пошлин и налогов: пусть платят те, у кого хватает дохода, с неимущих довольно того, что они растят своих детей. (7) Эта уступчивость сенаторов перед лицом надвигающихся невзгод, осады и голода настолько сплотила граждан, что имя царей одинаково было ненавистно высшим и низшим (8) и никто никогда потом никакими хитростями не мог склонить к себе народ так, как в ту пору сенат своей распорядительностью.
      10. (1) Когда подошли враги, все перебрались с полей в город, а вокруг него выставили стражу. (2) Защищенный с одной стороны валом, с другой – Тибром, город казался в безопасности. Только Свайный мост чуть было не стал дорогою для врага, если бы не один человек – Гораций Коклес ; в нем нашло оплот в этот день счастье города Рима. (3) Стоя в карауле у моста, он увидел, как внезапным натиском был взят Яникульский холм, как оттуда враги бегом понеслись вперед, а свои толпой побежали в страхе, бросив оружие и строй. Тогда, останавливая бегущих по-одиночке, (4) становится он на их пути и, людей и богом призывая в свидетели, начинает объяснять, что бессмысленно так бежать без оглядки; ведь если они, перейдя через мост, оставят его за спиною, то сразу же на Палатине и на Капитолии будет еще больше врагов, чем на Яникуле. Потому-то он просит, приказывает им разрушить мост огнем ли железом ли, чем угодно; а сам он примет на себя натиск врагов и в одиночку будет держаться, сколько сумеет.
      (5) И вот он вышел один к началу моста, хорошо заметный среди показавших врагам свои спины, его оружие было изготовлено к рукопашной, и самой этой невероятной отвагой он ошеломил неприятеля. (6) Двоих еще удержало с ним рядом чувство стыда: Спурия Ларция и Тита Герминия, известных знатностью и подвигами. (7) С ними отразил он первую бурю натиска и самый мятежный порыв схватки; а когда от моста оставалась уже малая часть, он и их отослал на зов разрушавших в безопасное место. (8) Грозный, свирепо обводя взглядом знатнейших этрусков, он то вызывает их поодиночке на бой, то громко бранит всех разом: рабы надменных царей, не пекущиеся о собственной свободе, они ли это пришли посягать на чужую? (9) Некоторое время те медлят, оглядываясь друг на друга, кто первым начнет сражение; но потом стыд взял верх, и под громкие крики в единственного противника со всех сторон полетели дротики. (10) Все их принял он на выставленный щит и, твердо стоя, с тем же упорством удерживал мост – его уже пытались, напирая, столкнуть в реку, как вдруг треск рушащегося моста и крик римлян, возбужденных успехом своих усилий, отпугнули нападение. (11) Тогда-то воскликнул Коклес: «Отец Тиберин! Тебя смиренно молю: благосклонно прими это оружие и этого воина!» – и как был, в доспехах, бросился в Тибр. Невредимый , под градом стрел, переплыл он к своим – таков был его подвиг, стяжавший в потомках больше славы, чем веры. (12) Столь великая доблесть была вознаграждена государством: ему поставили статую на Комиции , а земли дали столько, сколько можно опахать плугом за день. (13) С общественными почестями соперничало усердие частных лиц; сколь ни скудно жилось, каждый сообразно с достатком принес ему что-нибудь от себя, урывая из необходимого.
      11. (1) Порсена, отраженный в своем первом натиске, принял решение перейти от приступа к осаде: выставил стражу на Яникуле, а лагерь расположил на равнинном берегу Тибра, собрав к нему отовсюду суда и для надзора, (2) чтобы не было в Рим подвоза продовольствия, и для грабежа, чтобы воины могли переправляться при случае где угодно. (3) Скоро римские окрестности стали так небезопасны, что, не говоря о прочем, даже скот из окрестностей сгоняли в город, не решаясь пасти его за воротами. (4) Впрочем, такую волю этрускам римляне предоставили не столько из страха, сколько с умыслом, ибо консул Валерий, ожидая случая внезапно напасть на врагов, когда они будут и многочисленны и рассеяны, не заботился мстить по мелочам и готовил удар более грозный. (5) Чтобы заманить грабителей, он приказал своим выгнать на следующий день большое стадо через Эсквилинские ворота, самые удаленные от противника, в расчете на то, что враги узнают об этом заранее от неверных рабов, перебегавших к ним из-за осады и голода.
      (6) Действительно, по доносу перебежчиков неприятели, в надежде на богатую добычу, переправились через реку в большем, чем обычно, числе. (7) Тогда Публий Валерий приказывает Титу Герминию с небольшим отрядом до поры засесть в засаду у второго камня по Габийской дороге, а Спурию Ларцию – с вооруженным отрядом молодежи стать у Коллинских ворот, ожидая врагов, чтобы отрезать им путь к отступлению. (8) Второй консул, Тит Лукреций, с несколькими манипулами воинов выступил к Невиевым воротам, сам Валерий вывел отборные когорты к Целиеву холму – (9) его-то первым и обнаружили враги. Услышав, что схватка началась, Герминий налетает из засады и, повернув врагов на Лукреция, бьет их с тыла; справа, слева от Коллинских ворот, от Невиевых слышны крикии: (10) так, окруженные, были перебиты грабители, не имевшие ни сил для боя, ни путей к отступлению. Так был положен конец далеким вылазкам этрусков.
      12. (1) Осада тем не менее продолжалась, продовольствие скудело и дорожало, (2) и Порсена уже надеялся взять город не сходя с места, когда объявился знатный юноша Гай Муций , которому показалось обидным, что римский народ, ни в какой войне ни от каких врагов не знавший осады, даже в те времена, когда рабски служил царям, (3) ныне, уже свободный, осажден этрусками, столько раз уже им битыми. И вот, решившись смыть этот позор каким-нибудь отчаянным поступком невероятной дерзости, он замыслил проникнуть в неприятельский лагерь. (4) Однако из опасения, что, пойдя без ведома консулов и втайне от всех, он может быть схвачен римскою стражею как перебежчик, Муций явился в сенат. (5) «Решился я, отцы-сенаторы,– сказал он,– переплыть Тибр и, если удастся, проникнуть во вражеский лагерь; не грабить, не мстить за разбой, – нечто большее замыслил я совершить, если помогут боги». Сенаторы одобряют. И он удаляется, скрыв под одеждою меч.
      (6) Придя в лагерь, попал он в густую толпу народа перед царским местом. (7) Там как раз выдавали жалованье войскам и писец, сидевший рядом с царем почти в таком же наряде, был очень занят, и воины к нему шли толпою. Боясь спросить, который из двух Порсена, чтобы не выдать себя незнаньем царя, он делает то, к чему толкнул его случай, – вместо царя убивает писца. (8) Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и давке, он был схвачен царскими телохранителями, и его приволокли к царю. Здесь, перед возвышением, даже в столь грозной доле (9) не устрашаясь, а устрашая, он объявил: «Я римский гражданин, зовут меня Гай Муций. Я вышел на тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убить: римляне умеют и действовать, и страдать с отвагою. (10) Не один я питаю к тебе такие чувства, многие за мной чередою ждут той же чести. Итак, если угодно, готовься к недоброму: каждый час рисковать головой, встречать вооруженного врага у порога. (11) Такую войну объявляем тебе мы, римские юноши; не бойся войска, не бойся битвы, – будешь ты с каждым один на один».
      (12) Когда царь, горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, (13) сказал ему Муций: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» – и неспешно положил правую руку в огонь, возжженный на жертвеннике. И он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда Царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря. (14) «Отойди,– сказал он,– ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву войны отпускаю тебя на волю целым и невредимым». (15) Тогда Муций, как бы воздавая за великодушие, сказал: «Поскольку в такой чести у тебя доблесть, прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: триста лучших римских юношей, поклялись мы преследовать тебя таким способом. (16) Первый жребий был мой; а за мною последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока судьба не подставит тебя удару!»
      13. (1) Когда был отпущен Муций, которого потом за потерю правой руки нарекли Сцеволой , Порсена послал в Рим послов; (2) так потрясло его и первое покушение, от которого он уберегся лишь по ошибке убийцы, и опасность, грозящая впредь столько раз, сколько будет заговорщиков, что он сам от себя предложил римлянам условия мира. (3) Предложение возвратить Тарквиниям царскую власть было тщетным, и он сделал его лишь потому, что не мог отказать Тарквиниям, а не потому, что не предвидел отказа римлян. (4) Зато он добился возвращения вейянам захваченных земель и потребовал дать заложников, если римляне хотят, чтобы уведены были войска с Яникула. На таких условиях был заключен мир, и Порсена увел войско с Яникула и покинул римскую землю. (5) Гаю Муцию в награду за доблесть выдали сенаторы поле за Тибром, которое потом стали называть Муциевыми лугами.
      (6) Такая почесть подвигла даже женщин к доблестному деянию во имя общего дела: одна из девушек-заложниц, по имени Клелия , воспользовавшись тем, что лагерь этрусков был расположен невдалеке от Тибра, обманула стражу и, возглавив отряд девушек, переплыла с ними реку под стрелами неприятеля, всех вернув невредимыми к близким в Рим. (7) Когда о том донесли царю, он поначалу, разгневанный, послал вестников в Рим вытребовать заложницу Клелию – остальные-де мало его заботят; (8) а затем, сменив гнев на изумление, стал говорить, что этим подвигом превзошла она Коклесов и Муциев, и объявил, что, если не выдадут заложницу, он будет считать договор нарушенным, если же выдадут, он отпустит ее к своим целой и невредимой. (9) Обе стороны сдержали слово: и римляне в соответствии с договором вернули залог мира, и у этрусского царя доблесть девушки не только осталась безнаказанной, но и была вознаграждена; царь, похвалив ее, объявил, что дарит ей часть заложников и путь выберет кого хочет. (10) Когда ей вывели всех, она, как рассказывают, выбрала несовершеннолетних; это делало честь ее целомудрию, и сами заложники согласились, что всего правильней было освободить тех, чей возраст наиболее беззащитен. (11) А по восстановлении мира небывалая женская отвага прославлена была небывалой почестью – конной статуей: в конце Священной улицы воздвигли изображение девы, восседающей на коне .
      14. (1) Столь мирное отступление этрусского царя от города трудно согласовать со старинным обычаем, средь других священнодействий дожившим до наших дней, – с распродажею имущества царя Порсены. (2) Обычай этот наверняка либо возник во время войны, но не забылся и в мирное время, либо зародился при обстоятельствах более спокойных, чем те, на которые указывало бы объявление о продаже вражеского имущества. (3) Из существующих объяснений правдоподобнее то, по которому Порсена, отступая с Яникула, оставил в дар Риму, истощенному после долгой осады, богатый лагерь, полный припасов, свезенных с недалеких плодородных полей Этрурии; (4) а чтобы народ, заполучив это добро, не разграбил его как вражеское, и было объявлено о распродаже имущества Порсены. Таким образом, название это означает скорее благодарность за услугу, чем продажу с торгов царского имущества, которое даже не было во власти римского народа.
      (5) Прекратив войну с римлянами, Порсена, чтобы не казалось, будто он привел сюда войско понапрасну, послал своего сына Аррунта с частью войск осадить Арицию. (6) Арицийцы поначалу пришли в замешательство от неожиданности, но затем, получив помощь от латинских племен из Кум, настолько воспряли духом, что решились на сражение. Начался бой таким ударом этрусков, что арицийцы бросились врассыпную, (7) но куманские когорты, употребив против силы искусство, несколько отошли в сторону, пропустивши врагов, пронесшихся мимо, а затем, поворотив знамена, напали на них с тыла. Так этруски, уже почти победители, были окружены и перебиты. (8) Лишь очень немногие, потеряв полководца и не найдя никакого пристанища ближе, добрались до Рима; безоружные, пришедшие как просители, они были радушно приняты и распределены по домам. (9) Залечив раны, одни отправились домой, рассказывая о гостеприимстве благодетелей, а многие из любви к приютившему их городу остались в Риме. Им было предоставлено место для поселения, которое потом назвали Этрусским кварталом .
      15. (1) Затем Спурий Ларций и Тит Герминий стали консулами, за ними – Публий Лукреций и Публий Валерий Публикола [507—506 гг.]. В том году в последний раз пришли послы от Порсены хлопотать о возвращении Тарквиниев на царство. Им сказано было, что сенат отправит к царю своих послов, и тотчас были посланы почтеннейшие из сенаторов. (2) Не потому, что не могли ответить кратко, что царей не примут, предпочли послать к Порсене выбранных сенаторов, не давая его послам ответ в Риме; сделано было так для того, чтобы навечно покончить с разговором об этом деле и не бередить сердец после стольких взаимных благодеяний, ибо просил царь о том, что противно свободе римского народа, и римляне, если сами своей погибели не хотели, должны были отказать тому, кому ни в чем отказать не желали бы. (3) Не во власти царей, но во власти свободы находится римский народ; уже решено, что скорее врагам, нежели царям, распахнут они ворота; конец свободы в их Городе будет и концом Города – таков общий глас. (4) Посему и просят они, если хочет царь благополучия Риму, пусть позволит им остаться свободными. (5) Царь, покоренный их почтительностью, ответил: «Если это столь твердо и непреложно, то не стану я более докучать напрасными просьбами и обманывать Тарквиниев надеждой на помощь, которую не могу оказать. Для мира или для войны, пусть ищет он пристанища в другом месте, чтобы не нарушать моего с вами согласия». (6) Слово свое подкрепил он делом еще более дружественным: вернул остававшихся у него заложников и возвратил земли вейян, отнятые им по договору, заключенному при Яникульском холме. (7) Лишась всякой надежды на возвращение, Тарквиний отправился изгнанником в Тускул к зятю своему Мамилию Октавию, а у римлян с Порсеною установился прочный мир.
      16. (1) Консулы Марк Валерий и Публий Постумий. В этом году [505 г.] была удачная битва с сабинянами; консулы праздновали триумф. (2) Тогда сабиняне стали еще усердней готовиться к войне. Чтобы им противостоять и чтобы отразить опасность со стороны Тускула, откуда тоже ожидали войны, консулами избрали Публия Валерия – в четвертый, а Тита Лукреция – во второй раз [504 г.]. (3) Так как у сабинян возник раздор между сторонниками войны и мира, то часть их сил перекинулась к римлянам. (4) Тогда-то и Аттий Клавз, позже известный в Риме как Аппий Клавдий, будучи тесним как поборник мира подстрекателями войны и не умея их осилить, со множеством клиентов перебрался из Инрегилла в Рим . (5) Им предоставили гражданство и земли за Аниеном ; потом, с прибавлением новых поселенцев из тех же мест, они стали называться старой Клавдиевой трибой. Избранный сенатором Аппий вскоре стал по достоинству одним из первых.
      (6) Консулы, ударив с войском на сабинян, сначала опустошением, а затем битвою настолько подорвали силы врагов, что можно было долго не опасаться угрозы с той стороны, и вернулись в Рим триумфаторами. (7) Публий Валерий, первый, по общему мнению, в искусствах войны и мира, умер год спустя при консулах Агриппе Менении и Публии Постумий [503 г.]; слава его была велика, но средства настолько ничтожны, что их недоставало для погребения; расход был оплачен из общественной казны. Матери семейств оплакивали его, как Брута. (8) В том же году два латинских поселения, Помеция и Кора, отпали к аврункам. Началась война с аврунками , но, после того как огромное их войско, храбро встретившее вторгшихся консулов, было разбито, вся она сосредоточилась вокруг Помеции. (9) Но и после битвы кровопролития не умерились, и убитых было больше, чем пленных, и пленных убивали без разбора, и даже заложников, число которых достигло трехсот, не пощадила жестокость войны. И в том году в Риме праздновали триумф.
      17. (1) Следующие консулы, Опитер Вергиний и Спурий Кассий [502 г.], подступили к Помеции сперва с войском, а затем с осадными навесами и другими орудиями . (2) На них вновь напали аврунки, движимые скорее непримиримой ненавистью, нежели какой-либо надеждой или же обстоятельствами: вооружившись для вылазки больше факелами, чем мечами, они наполнили все вокруг кровью и пламенем: (3) навесы были сожжены, много осаждавших ранено и перебито, один из консулов – который именно, писатели не уточняют – тяжело ранен, сбит с лошади и едва не убит. (4) После такой неудачи войско вернулось к Риму. Среди множества раненых несли и консула, почти без надежды, что он выживет. Но спустя недолгое время, достаточное для залечивапия ран и пополнения войска, предпринимается новое нападение на Помецию – с еще большей яростью и умноженными силами. (5) Когда навесы и другие осадные сооружения были отстроены и дело шло уже к тому, чтобы приступом взойти на стены, город был сдан, (6) но аврункам от такой сдачи было не легче, чем от приступа: вожди были обезглавлены, остальные проданы в рабство, город разрушен, земля пошла с торгов. (7) Более из чувства удовлетворенной мести, нежели из-за важности окончившейся войны, консулы праздновали триумф.
      18. (1) Следующим был год консулов Постумия Коминия и Тита Ларция [501 г.]. (2) В этом году в Риме во время игр сабинские юноши из озорства увели несколько девок, а сбежавшийся народ затеял драку и почти что сражение. Казалось, что этот мелкий случай станет поводом к возмущению; (3) кроме того, боялись войны с латинами и стало известно, что Октавий Мамилий побудил к сговору тридцать городов . (4) В ожидании столь тревожных для государства событий впервые заговорили о необходимости избрать диктатора . Однако, в каком году это произошло, каким консулам не было веры (потому что они-де были из Тарквиниевых сторонников – передают и такое!) и кто стал первым диктатором, – в точности не известно. (5) Но у древнейших писателей я нахожу, что первым диктатором был Тит Ларций, а начальником конницы Спурий Кассий – оба из бывших консулов, как и предписано было законом об избрании диктатора . (6) Поэтому я и склонен верить, что начальником и распорядителем над консулами был поставлен Ларций, сам бывший консул, а не Маний Валерий, сын Марка и внук Волеза, еще не бывавший консулом, – (7) если уж очень хотелось выбрать диктатора из этой семьи, то скорее выбор пал бы на отца, Марка Валерия, человека признанной доблести и бывшего консула.
      (8) После того как в Риме впервые избрали диктатора и люди увидели, как перед ним несут топоры, великий страх овладел народом – теперь еще усерднее вынуждены были они повиноваться приказам, теперь не приходилось, как при равновластии, надеяться на защиту другого консула или на обращение к народу, единственное спасение было в повиновении. (9) Даже сабиняне после избрания в Риме диктатора почувствовали страх, зная, что это сделано из-за них, и прислали (10) послов для переговоров о мире, прося диктатора и сенат иметь снисхождение к проступку молодых еще людей. Им ответили, что можно извинить юнцов, но нельзя простить стариков, затевающих одну войну за другой. (11) Все же мирные переговоры начались, и дело уладилось бы, если б сабиняне согласились возместить затраты на подготовку к войне – такое было выдвинуто требование. Война была объявлена, но молчаливое перемирие продолжалось еще год.
      19. (1) Консулы Сервий Сульпиций и Маний Туллий [500 г.]; ничего достопамятного не сделано. За ними Тит Эбуций и Гай Ветусий [499 г.]. (2) В их консульство Фидены осаждены, Крустумерия взята, Пренеста перешла от латинов к римлянам. Нельзя было дольше откладывать латинскую войну, исподволь тлевшую уже несколько лет. (3) Диктатор Авл Постумий и начальник конницы Тит Эбуций выступили с большими пешими и конными силами и у Регилльского озера в тускуланской земле встретили войско неприятеля; (4) услышав же, что в латинском войске были Тарквинии, не могли сдержать гнева и тотчас начали сражение. (5) Оттого эта битва была тяжелей и жесточе других. Не только распоряжаясь, вожди заправляли делом, но и сами бились врукопашную, смешиваясь с другими воинами, и почти никто из знатных, кроме римского диктатора, ни свой, ни чужой, не вышел из боя непораненным. (6) На Постумия, что ободрял и выстраивал воинов в первом ряду, направил коня Тарквиний Гордый, уже отяжелевший с годами и силой врагу уступавший; он был поражен в бок, и свои, подбежав, увели его в безопасное место. (7) И на другом крыле начальник конницы Эбуций бросился на Октавия Мамилия, но не застал тускуланского вождя врасплох, и тот, обратившись к нему, пришпорил коня. (8) Враги налетели друг на друга с копьями наперевес, и удар был так силен, что Эбуцию пробило руку, Мамилия ранило в грудь. (9) Он отступил во второй ряд латинов, Эбуций же, чья поврежденная рука не могла удержать дротика, ушел с поля боя. (10) Латинский вождь, ничуть не устрашенный раною, хочет разжечь битву и, увидев, что воины его отступают, призывает колонну римских изгнанников во главе с сыном Луция Тарквиния . И эти, сражаясь с великой злобой за отобранное добро и родину отнятую, на время взяли верх в битве.
      20. (1) И уже отступали тут римляне, когда Марк, брат Валерия Публиколы, заметил пылкого молодого Тарквиния, величавшегося в первом ряду изгнанников, (2) и, воспламенясь славою своего дома, захотел умножить честь изгнания царей честью их уничтожения; пришпорив коня, он направил оружие навстречу Тарквинию. (3) Видя устремленного на него врага, Тарквиний отступает в свои ряды, а Валерия, опрометчиво въехавшего в строй изгнанников, кто-то из них пронзает, подоспев сбоку; конь продолжает бег, умирающий римлянин соскальзывает на землю, а оружие падает на его тело. (4) Диктатор Постумий, видя, что такой муж погиб, что изгнанники стремительно напирают, а собственные его воины отступают под ударами, (5) дает приказ отборной когорте, состоявшей при нем для охраны: считать врагом всякого, покинувшего строй. Двойной страх удержал римлян от бегства; они поворачивают на врага и восстанавливают ряды. (6) Когорта диктатора первой вступает в бой; ударив со свежими силами и отвагою, рубят они обессилевших изгнанников.
      (7) Тогда произошел другой поединок между предводителями. Латинский полководец, увидев когорту изгнанников почти окруженной воинами римского диктатора, поспешно ввел в первые ряды несколько вспомогательных манипулов. (8) Их передвижение заметил легат Тит Герминий, среди прочих по приметной одежде и доспехам он узнал Мамилия и с еще большим неистовством, чем прежде начальник конницы, кинулся на вражеского вождя, (9) с одного удара пронзил и убил Мамилия, сам же, снимая доспехи с вражеского тела, был поражен копьем; победивший, он был перенесен в лагерь и, как только начали его перевязывать, скончался. (10) Тогда диктатор подлетает к всадникам, умоляя их спешиться и принять на себя бой, потому что пехота уже обессилела. Те повинуются, соскакивают с коней, выбегают в первые ряды и прикрывают передовых щитами. (11) Тотчас воодушевляются полки пехотинцев, видя, что знатнейшие юноши сражаются наравне с ними, подвергаясь такой же опасности, чтобы преследовать неприятеля. Тут-то и дрогнули латины, подавшись под ударами: (12) всадникам подвели коней, а за ними последовали пехотинцы. Тогда, говорят, диктатор, уповая и на божественные и на человеческие силы, дал обет посвятить храм Кастору и объявил награду тому, кто первым, и тому, кто вторым ворвется в неприятельский лагерь. (13) Столь велико было воодушевление, что единым напором римляне погнали врага и овладели лагерем. Такова была битва у Регилльского озера. Диктатор и начальник конницы вернулись в город триумфаторами.
      21. (1) Три года подряд не было потом ни прочного мира, ни войны [498—495 гг.]. Консулами были Квинт Клелий и Тит Ларций, затем Авл Семпроний и Марк Минуций. (2) В их консульство освящен храм Сатурна и учрежден праздник Сатурналий . (3) Потом консулами стали Авл Постумий и Тит Вергиний. У некоторых авторов я нахожу, что только в этом году было сражение у Регилльского озера и что Авл Постумий, усомнившись в товарище, отказался от консульства, а затем был назначен диктатором. (4) Такие ошибки в отсчете времени запутывают дело: у разных авторов – разный порядок должностных лиц, так что трудно разобраться, какой за каким следовал консул и что в каком году было, – дела эти давние и писатели древние.
      (5) Потом консулами стали Аппий Клавдий и Публий Сервилий [495 г.]. Тот год ознаменован известием о смерти Тарквиния. Скончался он в Кумах, куда после разгрома латинов удалился к тирану Аристодему . (6) При этом известии воспрянули духом патриции, воспрянули и плебеи. Но патриции в радости стали вести себя опрометчиво: до сих пор все усердно угождали плебеям, а теперь власть имущие начинают чинить им обиды. (7) В том же году поселение Сигния, выведенное еще при царе Тарквинии, было пополнено новыми поселенцами и основано заново. В Риме теперь насчитывалась 21 триба. В майские иды освятили храм Меркурия .
      22. (1) С племенем вольсков во время латинской войны не было ни войны, ни мира; вольски, однако, уже приготовили отряды и послали бы их на помощь латинам, не упреди их римский диктатор; а торопились римляне, чтобы не воевать разом и с латинами и с вольсками. (2) Раздраженные всем этим, консулы двинули легионы в землю вольсков. Вольски, не ждавшие возмездия за одни только замыслы, застигнуты были врасплох; не помышляя о сопротивлении, они дают в заложники триста детей из знатнейших семейств Коры и Помеции . Так легионы были отведены без боя. (3) Но немного спустя вольски, оправившиеся от страха, вновь принялись за прежнее; опять они тайно готовят войну, вступают в военный союз с герниками (4) и повсюду рассылают послов, чтобы поднять на борьбу Лаций. Однако недавнее поражение при Регилльском озере настолько исполнило латинов гневом и ненавистью к любому подстрекателю войны, что они не остановились даже перед оскорблением послов: схватили вольсков и отправили в Рим, а там выдали их консулам и доложили, что вольски и герники готовят войну против римлян. (5) За это сообщение сенаторы были так благодарны латинам, что вернули им шесть тысяч пленных и передали новым должностным лицам дело о договоре, о котором прежде не хотели и слышать. (6) Тогда латины наконец-то вздохнули свободно, миротворцев громко прославляли, в дар Юпитеру Капитолийскому послали золотой венец. Вместе с послами и этим даром явилась большая толпа бывших пленников, уже отпущенных к своим: (7) они расходятся по домам тех, у кого прежде были в услужении, благодарят за обходительное и мягкое с ними обращение в пору их несчастья, сговариваются о взаимном гостеприимстве . Никогда прежде не были столь едины Лаций и римская власть в делах как государственных, так и частных.
      23. (1) Но война с вольсками надвигалась, а государство и само было раздираемо междоусобной ненавистью между патрициями и плебеями главным образом из-за кабальных должников . (2) Плебеи роптали о том, что вне Рима они сражаются за свободу и римскую власть, а дома томятся в угнетении и плену у сограждан, что свобода простого народа в большей безопасности на войне, чем в мирное время, и среди врагов, чем среди сограждан. Общее недовольство, и без того усиливавшееся, разожжено было зрелищем бедствий одного человека. (3) Старик, весь в рубцах, отмеченный знаками бесчисленных бед, прибежал на форум. Покрыта грязью была его одежда, еще ужасней выглядело тело, истощенное, бледное и худое, (4) а лицу его отросшая борода и космы придавали дикий вид. Но узнали его и в таком безобразном облике и говорили, что он командовал центурией, и, сострадая ему, наперебой восхваляли его военные подвиги; сам же он в свидетельство своих доблестей показывал, открыв грудь, шрамы, полученные в разных сражениях. (5) Спросили его, отчего такой вид, отчего такой срам, и, когда вокруг него собралась толпа не меньше, чем на сходке, ответил он, что воевал на сабинской войне, и поле его было опустошено врагами, и не только урожай у него пропал, но и дом сгорел, и добро разграблено, и скот угнан, а в недобрый час потребовали от него налог , и вот сделался он должником. (6) Долг, возросший от процентов, сначала лишил его отцова и дедова поля, потом остального имущества и, наконец, подобно заразе, въелся в само его тело; не просто в рабство увел его заимодавец, но в колодки, в застенок. (7) И он показал свою спину, изуродованную следами недавних побоев. Это зрелище, эта речь вызвали громкий крик. Волнению уже мало места на форуме, оно разливается по всему городу: (8) должники в оковах и без оков вырываются отовсюду к народу, взывают к защите квиритов . Повсюду являются добровольные товарищи мятежников; и уже улицы заполнены толпами людей, с криком бегущих на форум.
      (9) Те из отцов, которые случайно оказались на форуме, к великой для себя опасности были застигнуты этой толпой, (10) и не избежать бы им расправы, если бы консулы Публий Сервилий и Аппий Клавдий не приняли мер к подавлению мятежа. (11) Обращаясь к ним, толпа показывает кто – оковы, кто – увечья; вот что, негодуют они, каждый из них заслужил – кто на какой войне – своею службой! Не столько прося уже, сколько грозя, они требуют, чтобы консулы созвали сенат, окружают курию, хотят сами быть свидетелями и распорядителями обсуждения государственных дел. (12) Лишь немногих сенаторов, случайно встреченных, консулам удалось собрать, остальные и показаться боялись не только что в курии, но даже на форуме, – и сенат из-за малолюдства ничего не мог предпринять. (13) Тут народу представилось, что над ним издеваются и морочат его, что отсутствуют сенаторы не случайно и не из страха, но не желая дать делу ход, что консулы и сами увиливают, глумясь над народной бедой. (14) Уже близко было к тому, что власть консулов не сдержит людского гнева, когда и те, кто не знал, что опасней – идти или медлить, все-таки явились в сенат. Однако и в заполнившейся наконец курии согласия не было – ни между отцами, ни даже между самими консулами. (15) Аппий, крутой нравом, предлагал употребить консульскую власть: схватить одного-другого, и остальные успокоятся. Сервилий же, склонявшийся к более мягким мерам, полагал, что возбужденные умы лучше переубедить, чем переломить, – оно и безопасней, и легче.
      24. (1) Среди таких бедствий надвигается опасность еще страшней: в Рим прискакали латинские всадники с грозной вестью, что на город движется готовое к бою войско вольсков . Государство настолько раскололось раздором надвое, что известие ато было совсем по-разному принято сенаторами и плебеями. (2) Простой народ ликовал. Боги мстят за своеволие сенаторов, говорили плебеи; они призывали друг друга не записываться в войско, ведь лучше вместе со всеми, чем в одиночку; сенаторы пусть воюют, сенаторы пусть берутся за оружие, чтобы опасности войны пришлись бы на долю тех, на чью и добыча. (3) Сенат же, приунывший и напуганный двойной опасностью и от граждан, и от врагов, стал просить консула Сервилия, чей нрав был приятней народу, выручить государство в столь грозных обстоятельствах. (4) Тогда консул, распустив сенат, выступил на сходке. Там он заявил, что сенаторы полны забот о простом народе, однако плебеи – лишь часть гражданского целого, хотя и большая, поэтому думам о них помешала сейчас тревога об общем деле. (5) Возможно ли, когда враги почти у ворот, заниматься чем-либо прежде войны? Да если бы и нашлось какое-то облегчение, разве было бы к чести простому народу, что взялся он за оружие только в обмен на уступки, да и отцам пристало ли печься о своих обездоленных согражданах лишь от страха, а не добровольно и после войны? (6) Доверие к своей речи укрепил он указом, чтобы никто не держал римского гражданина в оковах или в неволе, лишая его возможности записаться в консульское войско, и чтобы никто, пока воин в лагере, не забирал и не отчуждал его имущества, и не задерживал бы его детей и внуков. (7) После такого указа и собравшиеся здесь должники спешат тотчас записаться в войско, и со всего города сбегаются люди на форум, вырвавшись из-под власти заимодавцев, и торопятся принести присягу. (8) Из них составился большой отряд, и никакой другой не выказал столько доблести и усердия в войне с вольсками. Консул выводит войска против врага и невдалеке от него располагается лагерем.
      25. (1) Следующей ночью вольски, зная о римских раздорах и рассчитывая, что ночью может объявиться перебежчик или предатель, нападают на лагерь. Стража всполошилась, подняла войско, по сигналу все бросились к оружию, (2) и затея вольсков оказалась тщетной. Остаток ночи оба войска отдыхали. (3) На рассвете вольски, забросав рвы, устремляются на вал. И уже со всех сторон шло разрушение укреплений, когда консул, хотя отовсюду все, а громче других должники требовали знака к наступлению, чуть-чуть еще переждал, как бы испытывая боевой дух войска, и, как только пыл его сделался явным, подал наконец знак и выпустил воинов, жаждавших битвы. (4) Первым же натиском отброшены были враги; бежавших, пока поспевала за ними пехота, били с тыла; конница гнала перепуганных до самого лагеря. Вскоре и лагерь был окружен легионами, а так как страх выгнал вольсков даже отсюда, взят и разграблен. (5) На следующий день легионы двинулись к Свессе Помеции, куда сбежались враги; через несколько дней город был взят и отдан на разграбление. Здесь уставшие воины получили передышку. (6) А консул с великой славой для себя отвел победившее войско в Рим. По пути к нему являются послы от эцетрийских вольсков, страшившихся после взятия Помеции и за свою судьбу. По постановлению сената им был дарован мир, а земля отнята .
      26. (1) Тут же и сабиняне потревожили римлян; однако это было скорей беспокойство, чем война. Ночью в город пришла весть, что войско сабинских грабителей подошло к реке Аниену и там повсюду разоряет и жжет усадьбы. (2) Тотчас со всей наличной конницей послали туда Постумия, того, что в латинскую войну был диктатором, за ним следовал консул Сервилий с отборным отрядом пехоты. (3) Большинство рассеявшихся врагов окружено было всадниками, а подошедшей пехоте сабинский легион не оказал никакого сопротивления: обессиленная походом и ночным грабежом, большая часть сабинян, объевшись и перепившись в усадьбах, едва имела силы бежать.
      (4) В одну ночь и услышали о сабинской войне, и покончили с ней, а назавтра, когда уже вознадеялись, что мир восстановлен повсюду, вдруг являются в сенат послы от аврунков – они объявляют войну, если римляне не уйдут с земли вольсков. (5) Одновременно с послами выступило из дому и войско аврунков; весть о том, что его уже видели близ Ариции, вызвала такое смятение среди римлян, что не могло дело быть обсуждено обычным порядком в сенате и невозможен был мирный ответ врагам, напавшим с оружием, от тех, кто за оружие взялся. (6) Боевым порядком выступает войско к Ариции и неподалеку от нее единственным сражением оканчивает войну с аврунками.
      27. (1) Разбив аврунков, римляне, выигравшие за считанные дни столько войн, ожидали исполнения обещаний консула, подтвержденных сенатом, как вдруг Аппий и по присущему ему высокомерию, и чтобы подорвать доверие к сотоварищу по должности, начал самым суровым образом править суд о долгах. Немедля стали и прежде закабаленных должников возвращать заимодавцам, и кабалить других. (2) Когда дело касалось воинов, они искали заступничества у второго консула. Они стекались к Сервилию, напоминали о его обещаниях, корили его, перечисляя свои заслуги, показывая рубцы от ран, полученных на войне. Требовали, чтобы он либо обратился к сенату, либо сам был защитником им – гражданам как консул, воинам как полководец. (3) Консула это беспокоило, но обстоятельства вынуждали его изворачиваться; столь рьяно сопротивлялся не только товарищ его, но и вся знать. Из-за такой своей нерешительности он не сумел ни избежать ненависти плебеев, ни снискать расположение отцов. (4) Сенаторы считали его слишком мягким и угодливым, плебеи – обманщиком; вскоре обнаружилось, что его ненавидят так же, как Аппия. (5) Между консулами случился спор, кому освящать храм Меркурия . Сенат передал решение этого дела народу: тот из них, кому повелено будет народом освятить храм, станет ведать хлебным снабжением , учредит торговую коллегию , совершит торжественный обряд в присутствии понтифика. (6) А народ предоставил освящение храма Марку Леторию , первому центуриону первого манипула, и, конечно, не столько ради того, чтобы его почтить – ибо такая честь не подобала человеку его звания, – сколько ради посрамления консулов.
      (7) Решение это вывело из себя консула Аппия и сенат, но укрепило дух плебеев; они стали действовать совсем иначе, чем было решили. (8) Действительно, разуверившись в помощи консулов и сената, они теперь, если видели должника, ведомого в суд, быстро сбегались к нему отовсюду. (9) И тут уже ни консульского решения нельзя было услышать из-за шума и крика, ни повиноваться этому решению никто не хотел: на глазах у консула все бросались толпою на одного и дело решалось силой, так что бояться и подвергаться опасности приходилось не должникам уже, а заимодавцам.
      (10) Ко всему этому возникла опасность сабинской войны; но, когда был объявлен воинский набор, никто не пришел записываться. Аппий неистовствовал и обвинял товарища в заискивании: (11) это он-де, угождая народу своим молчанием, предал общее дело, это он отказался вершить суд о долгах, а теперь еще из-за него, вопреки решению сената, не проводит воинский набор; не совсем, однако, заброшено общее дело и не пала еще консульская власть, он один будет защитником величия своего и сенаторов. (12) И вот, когда, как обычно, окружила его толпа, возбуждаемая безнаказанностью, приказал он схватить одного приметного главаря мятежников. Схваченный ликторами, тот взывал к народу, и суждение народа было очевидно, но консул не уступил бы, не будь упорство его с большим трудом поколеблено скорее советами и влиянием знатнейших людей, нежели криком народа: столь тверд он был перед лицом чужой ненависти. (13) Зло между тем возрастало день ото дня, и не столько в открытых шумных беспорядках, сколько в тайных сборищах и разговорах, что гораздо опаснее. Наконец ненавистные народу консулы сложили с себя полномочия, Аппий – на редкость угодный сенаторам, а Сервилий – никому.
      28. (1) В консульство вступили Авл Вергилий и Тит Ветузий [494 г.]. Однако плебеи, не зная, чего ждать от этих консулов, собирались по ночам, кто на Эсквилине, кто – на Авентине, чтобы потом на форуме быть готовыми быстро принять решение и не действовать опрометчиво и наудачу. (2) Это консулы справедливо сочли опасным и обратились в сенат, но даже обсудить их сообщение обычным порядком не удалось: такой шум и крик поднялся со всех сторон, так негодовали сенаторы, что в деле, которое подвластно консулам, ненависть к себе они перекладывают на сенат. (3) Конечно, говорили они, будь в государстве настоящие правители, не было бы в Риме собраний, кроме общенародного; теперь же по тысяче курий и народных сходок рассеяно и разделено общее дело – иные на Эсквилине, а иные на Авентине. (4) Право же, один истинный муж (ведь это поважнее, чем консул), такой, как Аппий Клавдий, мгновенно разогнал бы все эти сборища. (5) Когда же после такого порицания консулы осведомились, чего же от них ожидают, ибо они готовы действовать по воле сенаторов незамедлительно и сурово, то было решено как можно строже провести воинский набор: это праздность, мол, развратила народ.
      (6) Распустив сенат, восходят консулы на трибунал и поименно выкликают юношей. Но никто не отозвался на свое имя, а собравшаяся вокруг толпа стала, как на сходке, кричать, что больше не удастся обманывать простой народ: ни одного воина консулы не получат, пока не исполнят всенародно обещанное; (7) пусть каждому сначала вернут свободу, а затем уж дадут оружие, чтобы сражался он за свое отечество и сограждан, а не за своих господ. (8) Консулы понимали, чего хочет от них сенат, но никого из тех, кто столь пылко говорил в стенах курии, не было рядом с ними, чтобы разделить народную ненависть; а ясно было, что борьба с плебеями предстоит жестокая. (9) Поэтому, прежде чем решиться на крайность, сочли они за лучшее вторично обратиться к сенату. Но тут некоторые из самых младших сенаторов прямо бросились к креслам консулов, требуя, чтобы те отказались от консульской должности и сложили с себя власть, к защите которой они не способны.
      29. (1) Взвесив обе возможности , консулы наконец заявили: «Не говорите, что вас не предупреждали, отцы-сенаторы: начинается грозный мятеж. Мы требуем, чтобы те, кто упрекает нас в бездействии, участвовали с нами в наборе войска. Тогда, если вам так угодно, мы поведем дело по самому суровому вашему решению». (2) Консулы возвращаются на трибунал и нарочно приказывают выкликнуть по имени одного из тех, кто на виду. Поскольку тот стоит молча, а вокруг него кольцом становятся люди, чтобы его как-нибудь не обидели, консулы посылают ликтора. (3) Когда ликтора отогнали, сопровождающие консулов сенаторы кричат, что это возмутительно, и сбегаются к нему на помощь. (4) Однако ликтору толпа лишь не позволила схватить человека, а на сенаторов она обратила всю свою горячность, и только вмешательством консулов остановлена была драка, в которой, правда, обошлось без камней и оружия, так что больше было криков и раздражения, чем насилия.
      (5) В страхе созывают сенат, в еще большем страхе совещаются, пострадавшие требуют разбирательства, каждый предлагает самые суровые меры, но не столько толковыми суждениями, сколько криками и шумом. (6) Затем, когда гнев стих и консулы попеняли, что в курии не больше здравомыслия, чем на форуме, заседание пошло по порядку. (7) Было три мнения. Публий Вергиний не рассматривал предмета широко, он считал, что следует обсудить только дело тех, кто, положась на обещания консула Публия Сервилия, ходил воевать с вольсками, аврунками и сабинянами. (8) Тит Ларций полагал, что не такое теперь время, чтобы лишь вознаграждать заслуги; весь народ опутан долгами, и с делом не покончить, если не позаботиться обо всех: ведь если люди окажутся в неравных условиях, это только разожжет недовольство, а не ослабит его. (9) Аппий Клавдий, и по природе суровый, и ожесточенный как ненавистью плебеев, так и восхвалениями отцов, утверждал, что вся смута пошла не от бед, а от распущенности и плебеи больше дурят, чем неистовствуют. (10) А корень всех бед – право обжалования ; если все можно обжаловать перед такими же виноватыми, то от консульской власти остаются одни пустые угрозы. (11) «Давайте,– сказал он,– назначим диктатора, на которого нет обжалования , – и сразу стихнет ярость, которою теперь все горят. (12) Пусть тогда попробует тронуть ликтора тот, кто знает, что спина его и жизнь в полной власти диктатора, чье величие он оскорбил!»
      30. (1) Многим предложение Аппия казалось суровым и жестоким, каким оно, впрочем, и было; с другой стороны, предложения Вергиния и Ларция подавали дурной пример, в особенности последнее, уничтожавшее всякую веру в денежных делах. Самым беспристрастным и сдержанным представлялся обеим сторонам совет Вергиния; (2) но по личным и междоусобным отношениям, которые всегда мешали и будут мешать общественным обсуждениям, верх взял Аппий, и дело едва не дошло до того, чтобы он и стал диктатором, (3) а это неминуемо оттолкнуло бы простой народ в самое опасное время, когда вольски, эквы и сабиняне разом двинулись войною на Рим. (4) Однако консулы и старшие сенаторы позаботились, чтобы должность со столь мощною властью передать человеку сдержанному. (5) Диктатором избрали Мания Валерия, сына Волеза. Плебеи хотя и понимали, что избрание диктатора направлено против них, но, памятуя, что закон об обжаловании дал им его брат, ничего крутого и недоброго от этого рода не ожидали. (6) А диктаторский указ, весьма схожий с указом консула Сервилия, подкрепил это мнение; и рассудив, что и на этого человека, и на его власть можно положиться, плебеи оставили пререкания и стали записываться в войско. (7) Набралось неслыханное войско из десяти легионов; по три легиона отдали консулам, а четыре – в распоряжение диктатора.
      (8) Дольше нельзя было откладывать войну. Эквы вступили на латинскую землю. Латинские послы обратились в сенат с просьбой или направить им помощь, или позволить вооружиться самим для защиты своих границ. (9) Решено было, что безопаснее встать на защиту безоружных латинов, чем позволить им вновь взяться за оружие. Послали консула Ветузия, и набегам был положен конец. Эквы отступили с полей и, больше полагаясь на выгоды местности, чем на оружие, отсиживались на вершинах гор.
      (10) Другой консул пошел на вольсков и, чтобы не терять времени, жестоким опустошением полей сам вынудил врага приблизить лагерь и приготовиться к бою. (11) В поле между двумя лагерями выстроились оба войска, каждое перед своим валом. (12) Вольски превосходили противника численностью, поэтому они начали бой нестройно и беспечно. Римский консул приказал войску не двигаться и не отвечать на бранный крик, а стоять на месте, воткнув копья в землю, и, лишь вплотную подпустив врага, всею силою ударить на него с мечами. (13) Вольски, утомленные бегом и криками, кинулись было на римлян, казалось, остолбеневших от страха, но, неожиданно встретив отпор и увидев перед глазами сверкающие мечи, пришли в смятение, словно попав в засаду, и повернули назад. Но и для бегства у них не было уже сил, потому что бегом они начинали бой; (14) римляне же, встретившие битву спокойно стоя, со свежими силами легко настигли утомленных и одним натиском взяли лагерь. Из лагеря враг бежал в Велитры; в погоне за ним вместе с побежденными и победители ворвались в город; больше крови было пролито в общей резне, нежели на поле боя. Были помилованы лишь немногие: те, кто сдался в плен, бросив оружие.
      31. (1) Пока эта война велась у вольсков, диктатор нападает на сабинян, воевать с которыми было гораздо труднее, разбивает их, обращает в бегство и выбивает из лагеря. (2) Конным ударом он смял середину неприятельского строя, недостаточно укрепленную вглубь, так как весь он был слишком растянут вширь. На смешавшихся двинулась пехота. Тем же натиском взят был лагерь и кончена война. (3) После сражения при Регилльском озере не было в те годы битвы славнее этой. Диктатор с триумфом вступил в город. Сверх обычных почестей ему и его потомкам предоставили место в цирке, поставив там курульное кресло. (4) У побежденных вольсков отобрали велитрийское поле, в Велитры послали из Города поселенцев и вывели колонию .
      Спустя некоторое время произошло сражение с эквами, правда против воли консула, потому что подступать к неприятелю приходилось в невыгодной местности; (5) однако воины обвиняли консула в том, что он оттягивает дело, чтобы полномочия диктатора истекли до их возвращения в Город и остались невыполненными его обещания, как раньше консульские. Воины добились того, чтобы консул почти наудачу послал войско на противолежащие холмы. (6) Это неосторожное предприятие закончилось успешно из-за малодушия врагов: прежде чем римляне подошли на перелет дротика, оторопевшие от такой дерзости враги покинули лагерь, укрепленный самой природой, и рассыпались по противолежащей долине. Добычи здесь было много, а победа была бескровной.
      (7) Так в трех местах удачно завершились военные действия. Между тем ни сенаторы, ни простой народ не переставали заботиться об исходе дел в Городе. Пользуясь своим влиянием или хитростями, ростовщики сумели подстроить так, что не только плебеи, но и сам диктатор оказался против них бессильным. (8) В самом деле, по возвращении консула Ветузия диктатор Валерий первую же речь в сенате произнес в защиту народа-победителя и доложил о том, что считал нужным сделать относительно закабаленных должников. (9) Когда его предложение отклонили, он сказал: «Неугоден я вам как поборник согласия; и все же, богом клянусь, скоро вы еще пожелаете, чтобы защитники римских плебеев были подобны мне. А я больше не хочу морочить сограждан, не буду напрасным диктатором. (10) Внутренние распри и внешняя война принудили государство поставить диктатора: внешний мир достигнут, внутреннему – препятствуют; лучше мне частным лицом, чем диктатором, присутствовать при мятеже». И, покинув курию, сложил он с себя диктаторские полномочия. (11) Видно было, что оставил он свою должность, негодуя из-за обид простого народа, потому что не в его власти было добиться успеха; плебеи проводили его до дома с похвалами и благодарностью, как если бы он исполнил обещанное.
      32. (1) Тут сенаторы встревожились, как бы с роспуском войска не начались вновь тайные сходки и сговоры. Рассудив, что, хотя воинский набор проведен был диктатором, но присягу воины приносили консулам и по-прежнему связаны ею, они распорядились вывести легионы из Города под предлогом того, что эквы, мол, опять начинают войну. (2) Это распоряжение ускорило мятеж. Сначала, говорят, затевалось убийство консулов, чтобы потеряла силу присяга, но затем, узнав, что никакое преступление не разрешает от святости обязательства, войска, по совету некоего Сициния, без позволения консула удалились на Священную гору в трех милях от города за рекой Аниеном (3) (это мнение встречается чаще, чем иное, которого держится Пизон, будто они ушли на Авентин ). (4) Там без всякого предводителя обнесли они лагерь валом и рвом и выжидали, не предпринимая никаких действий, кроме необходимых для пропитания. Так несколько дней держались они, никого не тревожа и никем не тревожимые.
      (5) В городе воцарился великий страх: все боялись друг друга и все приостановилось. Плебеи, покинутые своими, опасались, что сенаторы прибегнут к насилию, а отцы страшились оставшихся плебеев, не зная, что лучше: чтобы те ушли или чтобы остались. И долго (6) ли будут сохранять спокойствие те, что ушли? А если опять внешняя война? (7) Тут, конечно, надеяться не на что, кроме как на согласие граждан; всеми правдами и неправдами следует восстановить в государстве единство. (8) Тогда-то было решено отправить к плебеям посредником Менения Агриппу, человека красноречивого и плебеям угодного, поскольку он и сам был родом из них. И, допущенный в лагерь, он, говорят, только рассказал по-старинному безыскусно вот что. (9) В те времена, когда не было, как теперь, в человеке все согласовано, но каждый член говорил и решал, как ему вздумается, возмутились другие члены, что всех их старания и усилия идут на потребу желудку; а желудок, спокойно сидя в середке, не делает ничего и лишь наслаждается тем, что получает от других. (10) Сговорились тогда члены, чтобы ни рука не подносила пищи ко рту, ни рот не принимал подношения, ни зубы его не разжевывали. Так, разгневавшись, хотели они смирить желудок голодом, но и сами все, и все тело вконец исчахли. (11) Тут-то открылось, что и желудок не нерадив, что не только он кормится, но и кормит, потому что от съеденной пищи возникает кровь, которой сильны мы и живы, а желудок равномерно по жилам отдает ее всем частям тела . (12) Так, сравнением уподобив мятежу частей тела возмущение плебеев против сенаторов, изменил он настроение людей.
      33. (1) После этого начались переговоры о примирении, и согласились на том, чтобы у плебеев были свои должностные лица с правом неприкосновенности, которые защищали бы плебеев перед консулами, и чтобы никто из патрициев не мог занимать эту должность . (2) Так были избраны два народных трибуна – Гай Лициний и Луций Альбин [493 г.]. Они выбрали себе трех помощников; среди них был Сициний, зачинщик мятежа; двух других не все называли одинаково. (3) А некоторые говорят, что всего два трибуна были избраны на Священной горе и что там же был принят закон об их неприкосновенности.
      За время отсутствия плебеев консулами стали Спурий Кассий и Постум Коминий. (4) При этих консулах был заключен союз с латинскими народами . Для его заключения один консул остался в Риме. Другой консул, посланный на войну с вольсками, разбил и обратил в бегство антийских вольсков , преследовал их до города Лонгулы и овладел городскими стенами. (5) Вслед за этим он захватывает Полуску , другой город вольсков, после чего с большим войском появляется у Кориол .
      Был тогда в лагере среди знатной молодежи юноша Гней Марций, быстрый и умом и делом, которого впоследствии прозвали Кориоланом. (6) Когда римское войско, осадившее Кориолы, обратило все силы против горожан, запертых в стенах, и позабыло об опасности нападения со стороны, на него вдруг ударили легионы вольсков из Антия и одновременно сделали вылазку враги из города – как раз в том месте, где случилось стоять на страже Марцию. (7) С отборным отрядом воинов он не только отразил вылазку, но и сам свирепо ворвался в открывшиеся ворота, (8) устроил резню в ближайшей части города и, схватив факел, поджег прилегающие к городской стене постройки. Поднявшийся среди жителей переполох, смешанный с плачем детей и женщин, как это бывает при появлении неприятеля, воодушевил римлян и смутил вольсков; показалось, будто город, куда они спешили на помощь, уже взят. (9) Так были разбиты антийские вольски и взят город Кориолы. Марций настолько затмил своей славой консула, что если бы не остался памятником договор с латинами, вырезанный на бронзовой колонне, который заключен был одним Кассием, поскольку его товарищ отсутствовал, то стерлась бы память о том, что войну с вольсками вел Коминий.
      (10) В том же году умер Менений Агриппа, всю жизнь равно любимый патрициями и плебеями, а после Священной горы ставший еще дороже простому народу. (11) На погребение этого посредника, поборника гражданского согласия, который отправлен был сенатом к плебеям и вернул римских плебеев в город, не хватило средств. Похоронили его плебеи, внеся по шестой части асса каждый.
      34. (1) Потом консулами стали Тит Геганий и Публий Минуций. В том году [492 г.] на границах настало успокоение от войн и дома прекратились междоусобия, зато другое и худшее несчастье постигло Город: (2) сначала вздорожал хлеб из-за того, что поля по случаю ухода плебеев остались невозделанными, потом начался голод, как при осаде. (3) И дошло бы до гибели рабов и плебеев, если бы консулы не распорядились послать для закупки продовольствия не только в Этрурию, по морю направо от Остии, и не только налево, мимо ойласаи вольсков до самых Кум, но даже в Сицилию; враждебность ближних соседей вынуждала искать помощь вдали. (4) Когда было закуплено продовольствие в Кумах, тиран Аристодем задержал римские корабли в счет имущества Тарквиниев, наследником которого он остался; у вольсков и у помптинов купить ничего не удалось, сами закупщики оказались под угрозой нападения; (5) от этрусков хлеб был доставлен по Тибру, им поддержали простой народ. Война, несвоевременная при таких трудностях с продовольствием, была бы мучительной, но тут вольсков, уже готовившихся к войне, постиг великий мор. (6) Несчастье это так перепугало врагов, что, даже когда болезнь пошла на убыль, они не могли оправиться от страха, а римляне и увеличили число поселенцев в Велитрах, и в Норбу, в горы, вывели новую колонию, ставшую укреплением в помптинской земле .
      (7) Когда затем в консульство Марка Минуция и Авла Семпрония [491 г.] из Сицилии привезли очень много зерна, в сенате стали обсуждать, по какой цене его продавать плебеям. (8) Многие полагали, что настало время прижать плебеев и взять назад уступки, насильно вырванные у сената их уходом . (9) Одним из первых высказался Марций Кориолан, враг трибунской власти: «Если хотят они прежних низких цен на хлеб – пусть вернут патрициям прежние права. Почему я должен из-под ярма глядеть на плебейских должностных лиц, на могущество Сициния, как выкупивший свою жизнь у разбойников? Я ли вытерплю такое унижение дольше необходимого? (10) Я ли, не снесши царя Тарквиния, снесу теперь Сициния? Пусть теперь удаляется, пусть зовет за собой народ – вот ему дорога на Священную гору и на другие холмы тоже. Пусть они грабят урожай с наших полей, как грабили три года назад; вот им хлебные цены, виной которых – их собственное безумие. (11) Смею сказать, укрощенные этой бедой, они сами предпочтут возделывать поля, чем с оружием в руках мешать их возделыванию». (12) Нелегко сказать, следовало ли поступить именно так, но легко было, как я полагаю, сенаторам, снизив цены на хлеб, купить себе этим избавление от трибунской власти и взять назад все уступки, навязанные им против воли.
      35. (1) И сенату такое мнение показалось слишком суровым, и плебеи в ярости уже было взялись за оружие: вот уже, как врагам, угрожают им голодом, лишают пищи и средств; заморское зерно, единственное пропитание, паче чаяния посланное судьбой, вырывают у них изо рта, если они не выдадут трибунов Гнею Марцию связанными, если он не насытится бичеванием римских плебеев. Вот какой объявился для них новый палач и велит выбирать: смерть или рабство. (2) И не миновать бы Марцию нападения при выходе из курии, если бы, по счастью, не призвали его трибуны к суду . Тогда раздражение стихло, каждый видел себя судьей недругу и господином его жизни и смерти. (3) Поначалу Марций свысока выслушивал угрозы трибунов: им дано право защищать, а не наказывать, они трибуны для плебеев, а не для сенаторов! Но такое негодование поднялось среди плебеев, что патриции смогли откупиться лишь ценой выдачи одного. (4) Тем не менее они сопротивлялись злобе противников и поодиночке, кто как мог, и всем сословием. Прежде всего испытали следующую меру: нельзя ли, разослав своих клиентов , угрозами отвратить людей порознь от сходок и совещаний. (5) Затем стали действовать сообща – можно было подумать, все сенаторы под судом, – умоляя плебеев уступить им одного только гражданина, одного сенатора, – если не хотят они отпустить его невиновным, пусть простят его как виноватого. (6) В день разбирательства Марций в суд не явился – от этого раздражение против него усилилось. Он был осужден заочно и отправился в изгнание к вольскам, угрожая отечеству и вынашивая враждебные умыслы.
      Явившись к вольскам, он был принят радушно, и с каждым днем они делались тем благосклонней к нему, чем сильней возгорался он ненавистью к своим, чем чаще слышались от него то жалобы, то угрозы. (7) Гостеприимство ему оказал Аттий Туллий. Знатнейший человек среди вольсков, он всегда был враждебен римлянам. И вот, побуждаемые – один – давней ненавистью, другой – недавней яростью, замышляют они против римлян войну. (8) Но они знали, как нелегко подтолкнуть к войне свой народ, столько раз неудачно бравшийся за оружие: потери, понесенные молодежью в частых войнах, от последовавшего за ними мора, сломили боевой дух; следовало действовать искусно, и, так как старая ненависть уже остыла, нужен был новый повод, чтобы воспламенить гневом души.
      36. (1) В Риме как раз готовились повторить Великие игры . Поводом для повторения их было следующее. В назначенное для них утро, незадолго до зрелища какой-то хозяин прогнал розгами прямо через цирк раба с колодкой на шее, а затем начались игры, как будто случившееся нисколько не повредило священнодействию. (2) Немного погодя одному плебею, Титу Латинию, явился во сне Юпитер, который сказал, что неугоден был ему первый плясун на играх; если не будут игры повторены с подобающим великолепием, то быть Городу в опасности; пусть он пойдет, передаст это консулам. (3) Но, хотя Латиний и не чужд был богобоязни, все же робость перед консульским величием и страх стать всеобщим посмешищем одержали верх. (4) Дорого обошлась ему эта нерешительность: через несколько дней лишился он сына. Чтобы не было сомнений в причине внезапного несчастья, страждущему вновь явилось то же видение с вопросом, достаточно ли он получил, пренебрегши волею божества. Пусть ожидает он худшего, если не поторопится с вестью к консулам. (5) Все было ясно, а когда он все же стал медлить и колебаться, то поразила его внезапным бессилием страшная болезнь. (6) Тогда только гнев богов наставил его на ум. Измученный прежними и сущими несчастьями, созвал он на совет близких, изъяснил им увиденное и услышанное, и двоекратное явление Юпитера, и угрозы и гнев небожителей, явленные в его несчастьях, – тогда с общего и явного согласия несут его на носилках к консулам на форум. (7) Внесенный по приказанию консулов в курию, повторяет он свой рассказ перед сенаторами, к великому всеобщему изумлению. Тут явилось новое чудо: (8) он, внесенный в курию неспособным пошевелиться, по исполнении долга вернулся домой, как гласит предание, на своих ногах.
      37. (1) Сенат постановил справить игры как можно торжественнее. По наущению Аттия Туллия на эти игры пришла огромная толпа вольсков. (2) Перед началом игр Туллий, как заранее было условлено у них с Марцием, является к консулам и говорит, что хотел бы негласно заявить о деле государственной важности. (3) По удалении свидетелей он сказал: «Не хотелось бы мне дурно говорить о своих согражданах. Впрочем, пришел я не обвинять их в проступке, а лишь предостеречь о возможности его. (4) Более, чем хотелось бы, присуща нам вспыльчивость. (5) Это мы чувствуем по многим собственным бедствиям: ведь и тем, что живем невредимы, обязаны мы не собственным заслугам, а вашему долготерпению. Нынче вольсков здесь великое множество; идут игры; граждане заняты будут зрелищем. (6) Я помню, что по такому же случаю позволила себе в этом городе сабинская молодежь; боюсь, как бы опять не вышло случайно чего неожиданного. Вот я и рассудил, что ради вас и ради нас следует об этом предупредить вас, консулы. (7) Что до меня, то намерен я тотчас же удалиться домой, чтобы не пала на меня тень чьего-нибудь слова или дела». С этими словами он удалился.
      (8) Когда консулы доложили сенаторам об этом сомнительном деле. сославшись на верного человека, тогда, как водится, не по делу, а по человеку отмерены были меры предосторожности, пусть даже и лишние. Сенат постановил, что вольски должны уйти из города, и разосланы были глашатаи с приказанием всем вольскам покинуть город до темноты. (9) Поначалу вольсков, поспешивших за своими пожитками по домам, где они останавливались, охватил сильный страх; затем, по пути, пришло негодование на то, что они, будто осквернители или преступники, удалены с игр в дни праздника, как бы объединяющего богов и людей.
      38. (1) Так и шли они почти сплошной вереницей, а обогнавший их Туллий ждал у Ферентинского источника, каждого знатного человека встречая жалобами и возмущением; и собственному раздражению чутких слушателей вторили его слова, и с помощью знати он всю толпу свел с дороги на поле. (2) Там, как на сходке, помянул он перед ними все прежние беды и обиды Вольскому племени от римского народа и сказал так: «Но, если даже забыть все прежнее, неужто стерпите вы это вот нынешнее оскорбление, ваш позор при открытии игр? (3) Или непонятно, что сегодня отпраздновали над вами триумф? Что уход ваш был зрелищем для всех: для граждан и для чужих, для стольких окрестных народов, что ваши жены и ваши дети стали всеобщим посмешищем? (4) Что, по-вашему, подумали те, кто слышал слова глашатая, видел вас уходящими, встретил на дороге это позорное шествие? Не иначе, решили они, что совершено нечестье, что своим присутствием на зрелище мы осквернили бы игры и пришлось бы умилостивлять богов, потому и прогнали нас из собрания благочестивых, с их мест, из их совета. (5) Чего же более? Не кажется ли вам, что и живы-то мы потому только, что поспешили уйти? Если, конечно, это уход, а не бегство. И этот город, в котором, задержись вы еще на день, вас всех ожидала бы гибель, не считаете вы враждебным? Вам объявили войну, и горе тем, кто ее объявил, если только вы мужчины!» (6) Так, и сами разгневанные и еще подстрекаемые, разошлись они по домам, возбуждая свои племена, и достигли того, что вся страна вольсков отложилась от Рима.
      39. (1) Полководцами в этой войне, по согласному решению всех племен, были избраны Аттий Туллий и Гней Марций, римский изгнанник, на которого надеялись больше [488 г.]. (2) Этих надежд он не обманул, чтобы всем было ясно: римская мощь крепче вождями, чем войском. Сначала он двинулся на Цирцеи, выгнал оттуда римских поселенцев, а освобожденный город передал вольскам; потом обходными путями вышел на Латинскую дорогу, отнял у римлян недавно покоренные города: (3) Сатрик, Лонгулу, Полуску, Кориолы; затем отбил (4) Лавиний, взял Корбион, Вителлию, Требий, Лабики и Пед . (5) От Педа он ведет вольсков к Риму и, расположившись лагерем у Клуилиева рва в пяти милях от Города, начинает отсюда набеги на римские поля, (6) но с опустошителями рассылает и сторожей, чтобы следить за неприкосновенностью полей патрициев, – то ли потому, что плебеи больше ему досадили, то ли чтобы посеять вражду между патрициями и плебеями. (7) И она не заставила себя ждать – настолько к тому времени трибуны нападками на знатнейших граждан разожгли и без того сердитый простой народ; однако внешняя опасность – главная скрепа согласия, – несмотря на взаимную подозрительность и неприязнь, соединяла друг с другом людей.
      (8) Не сходились, однако, в главном: сенат и консулы возлагали все надежды на военную силу, простой же народ предпочитал что угодно, только не войну. (9) Консулами уже были Спурий Навтий и Секст Фурий. Когда они делали смотр легионам и расставляли сторожевые отряды по стенам и всюду, где требовалась охрана, то большая толпа народа, требуя мира, даже напугала их мятежными выкриками, а потом принудила созвать сенат и внести предложение отправить к Гнею Марцию послов. (10) Видя, что простой народ пал духом, сенаторы согласились, и к Марцию послали с предложением мира. (11) Послы принесли суровый ответ: если вольскам будет возвращена их земля, то можно говорить о мире; если же римляне рассчитывают спокойно пользоваться плодами завоеванного, то он, Марций, не забудет ни обид от сограждан, ни добра от чужих и постарается показать, что изгнание ожесточило его, а не сломило. (12) Послов отправили вторично, но они не были допущены в лагерь. Жрецы тоже, как рассказывают, во всем облачении приходили во вражеский лагерь с мольбами, но не более, чем послам, удалось им смягчить сердце Марция.
      40. (1) Тогда римские матери семейств толпой сходятся к Ветурии, матери Кориолана, и к Волумнии, его супруге. Общее ли решение побудило их к этому или просто женский испуг, выяснить я не смог. (2) Во всяком случае, добились они, чтобы и Ветурия, преклонных уже лет, и Волумния с двумя Марциевыми сыновьями на руках отправились во вражеский лагерь и чтобы город, который мужчины не могли оборонить оружием, отстояли бы женщины мольбами и слезами.
      (3) Когда они подошли к лагерю и Кориолану донесли, что явилась большая толпа женщин, то он, кого не тронуло ни величие народа, воплощенное в послах, ни олицетворенная богобоязненность, представленная жрецами его взору и сердцу, тем более враждебно настроился поначалу против плачущих женщин. (4) Но вот кто-то из его приближенных заметил Ветурию между невесткой и внуками, самую скорбную из всех. «Если меня не обманывают глаза,– сказал он,– здесь твои мать, жена и дети». (5) Как безумный вскочил Кориолан с места и когда готов уже был заключить мать в объятия, то женщина, сменив мольбы на гнев, заговорила: «Прежде чем приму я твои объятия, дай мне узнать, к врагу или к сыну пришла я, пленница или мать я в твоем стане? (6) К тому ли вела меня долгая жизнь и несчастная старость, чтоб видеть тебя сперва изгнанником, потом врагом? (7) И ты посмел разорять ту землю, которая дала тебе жизнь и вскормила тебя? Неужели в тебе, хотя бы и шел ты сюда разгневанный и пришел с угрозами, не утих гнев, когда вступил ты в эти пределы? И в виду Рима не пришло тебе в голову: „За этими стенами мой дом и пенаты, моя мать, жена и дети?” (8) Стало быть, не роди я тебя на свет – враг не стоял бы сейчас под Римом, и не будь у меня сына – свободной умерла бы я в свободном отечестве! Все уже испытала я, ни для тебя не будет уже большего позора, ни для меня – большего несчастья, да и это несчастье мне недолго уже терпеть; (9) но подумай о них, о тех, которых, если двинешься ты дальше, ждет или ранняя смерть, или долгое рабство». Объятия жены и детей, стон женщин, толпою оплакивавших свою судьбу и судьбу отчизны, сломили могучего мужа. (10) Обнявши своих, он их отпускает и отводит войско от города прочь.
      Уведя легионы из римской земли, вызвал он против себя тяжкую ненависть и погиб, (11) – какою смертью, о том рассказывают по-разному. Впрочем, у Фабия, древнейшего из писателей, сказано, будто дожил он до глубокой старости – во всяком случае, будто на склоне лет он не раз говаривал, что старику изгнание еще горше. Не оставили без внимания женскую доблесть римские мужи – так чужда была им зависть к чужой славе: (12) в память о случившемся был воздвигнут и освящен храм Женской Фортуны .
      Вольски вновь напали на римскую землю, на этот раз в союзе с эквами, но эквы никак не желали признать вождем Аттия Туллия. (13) Из этого спора – вольски ли или эквы дадут полководца объединенному войску – возник сначала раздор, потом – жестокая битва. И здесь в сражении столь же упорном, сколь и кровопролитном счастье римского народа истребило оба вражеских войска.
      (14) Консулами стали Тит Сициний и Гай Аквилий [487 г.]. Сицинию были поручены вольски, Аквилию – герники, которые тоже взялись за оружие. Герники в этот год были побеждены окончательно, а война с вольсками не принесла ни успеха ни поражения.
      41. (1). Затем консулами стали Спурий Кассий и Прокул Вергиний [486 г.]. С герниками был заключен договор; у них отобрали две трети земли . Консул Кассий намеревался половину этой земли отдать латинам и половину плебеям. (2) К этому дару прибавлял он часть общественных земель, которыми завладели, на что он и пенял, частные лица. Многие сенаторы были напуганы – они и сами были такими владельцами и ощущали опасность, грозившую их имуществу. Тревожило их и положение дел в государстве: своими щедротами-де консул обеспечивает себе влияние, опасное для свободы. (3) Вот когда был впервые предложен земельный закон – с той самой поры и до самых недавних времен такие предложения всегда вызывали величайшие потрясения.
      (4) Второй консул был против этих щедрот, причем его поддержали не только сенаторы, но и часть плебеев, которые с самого начала гнушались принять дар, общий для граждан и союзников, (5) а потом на сходках стали прислушиваться к консулу Вергинию, предрекавшему, что дар его товарища пагубен, что земля эта принесет рабство тому, кому достанется, что пролагается путь к царской власти. (6) Почему, в самом деле, приняты в долю союзники и латины? Зачем было отдавать обратно треть земли герникам, недавним врагам, если не затем, чтобы эти племена вместо Кориолана признали вождем Кассия? (7) И уже народ стал склоняться к Вергинию, противнику земельного закона; и уже оба консула пустились наперерыв угождать простому народу. Вергиний говорил, что не будет противиться разделу земель, лишь бы наделы не предоставлялись никому, кроме римских граждан; (8) Кассий же, который земельными щедротами угождал союзникам и тем самым стал менее дорог гражданам, попытался вернуть их расположение, приказав возвратить народу деньги, вырученные от продажи сицилийского зерна. (9) Но и этим плебеи пренебрегли как мздой, предлагаемой за царскую власть; подозрение это засело так глубоко, что все дары Кассия отвергались плебеями, как будто у них и так всего в изобилии .
      (10) Известно, что Кассий, как только оставил должность, был осужден и казнен. Некоторые пишут, что это сделал своею властью его отец: после домашнего разбирательства он его высек и умертвил, а имущество сына посвятил Церере ; на эти-де средства была сделана статуя с надписью «Дар из Кассиева дома». (11) Но у других писателей сказано, и это правдоподобнее, что квесторы Цезон Фабий и Луций Валерий привлекли его к суду за преступление против отечества , народ приговорил его к смерти, а дом его был по решению народа разрушен: теперь там пустое место перед храмом богини Земли . (12) Так или иначе, домашним ли или народным судом, осужден он был в консульство Сервия Корнелия и Квинта Фабия [485 г.].
      42. (1) Недолог был гнев народа на Кассия. Соблазн земельного закона и сам по себе, когда его поборник был уже устранен, овладевал душами, желание это подогревалось еще скупостью сенаторов, которые после победы в том году над вольсками и эквами обошли воинов добычею: (2) все отнятое у врагов консул Фабий продал, а деньги отдал в казну. Из-за этого консула само имя Фабиев стало ненавистно плебеям; и все же патриции добились, чтобы вместе с Луцием Эмилием консулом стал Цезон Фабий [484 г.]. (3) Это ожесточило плебеев, и их мятеж приблизил внешнюю войну. Войною и были приостановлены гражданские разногласия. Патриции и плебеи, объединенные общим порывом, в удачном сражении под началом Эмилия разбили вольсков и эквов.
      (4) И больше врагов было уничтожено в бегстве, чем в битве, так ожесточенно преследовала бегущих конница. (5) В том же году в квинтильские иды был освящен храм Кастора. Этот обет дал во время латинской войны диктатор Постумий; освящал храм уже его сын, избранный для этого в дуумвиры .
      (6) И в этом году заманчивость земельного закона смущала простой народ. Народные трибуны старались возвеличить свою угодную народу власть угодным народу законом; а сенаторы, полагая, что и без того достаточно буйствует толпа, страшились щедрот и соблазнов, влекущих народ к безрассудству. (7) Самыми рьяными вождями сенаторского противодействия были консулы. Их сторона взяла верх в государстве, предоставив консульство на следующий год [483 г.] Марку Фабию, брату Цезона, и еще более ненавистному плебеям Луцию Валерию, который был обвинителем Спурия Кассия. (8) Борьба с трибунами продолжалась и в этом году, но закон не прошел, и его сторонники, несмотря на возбужденное ими волнение, остались ни с чем. Зато великой стала слава Фабиев, которые на протяжении трех консульств подряд испытывали себя в противоборстве с народными трибунами; потому-то консульская должность еще какое-то время оставалсь в их доме, словно в надежных руках.
      (9) Потом начали войну вейяне, восстали и вольски. Впрочем, для внешних войн сил было более чем достаточно, а тратились они в междоусобной борьбе. (10) К общему беспокойству добавились грозные небесные знамения, почти ежедневные в городе и округе; прорицатели, гадая то по внутренностям животных, то по полету птиц, возвещали государству и частным лицам, что единственная причина такого беспокойства богов – нарушение порядка в священнодействиях. (11) Страхи эти разрешились тем, что весталку Оппию осудили за блуд и казнили.
      43. (1) Консулами стали Квинт Фабий и Гай Юлий [482 г.]. В том году внутренние раздоры были не меньшими, а внешняя война более грозной. Эквы взялись за оружие, а вейяне вторглись в римскую землю и разоряли ее. (2) Эти войны внушали все больше тревог, когда консулами сделались Цезон Фабий и Спурий Фурий. Эквы осаждали Ортону, латинский город; вейяне, пресытясь уже грабежами, грозили осадой самому Риму.
      (3) Эти пугающие события, которые должны были утихомирить плебеев, напротив, только придали им смелости. Но не по собственному почину вновь стал отказываться простой народ от военной службы – это народный трибун Спурий Лициний, рассудив, что пришла пора воспользоваться крайней опасностью, чтобы навязать сенаторам земельный закон, стал мешать военным приготовлениям. (4) Однако все раздражение трибунской властью обратилось на самого зачинщика, на него восстали не только консулы, но и его же товарищи – с их-то помощью провели консулы военный набор. (5) Для двух сразу войн набирается войско: Фабий должен вести войско на вейян, Фурий – на эквов . В войне с эквами ничего достопамятного не произошло; (6) у Фабия же было больше хлопот с согражданами, чем с врагами. Сам-то он как консул сумел один постоять за общее дело, которое воины из ненависти к нему, как могли, предавали. (7) Ведь когда консул, уже показав себя превосходным полководцем в подготовке и ведении войны, так выстроил свое войско, что одною конницей рассеял вражеский строй, пехотинцы не захотели преследовать бегущих; (8) ни призывы ненавистного им вождя, ни даже собственное бесчестье и позор перед лицом сограждан, ни даже опасность, что враг вновь воспрянет духом, не могли заставить их не только ускорить шаг, но хотя бы оставаться в строю: (9) нет, они самовольно поворачивают, знамена и, унылые – можно подумать, побежденные, – проклиная то полководца, то усердие конницы, возвращаются в лагерь. (10) Против столь гибельного примера ничего не смог изыскать полководец; настолько даже выдающимся умам труднее бывает справиться с гражданами, чем победить врагов. (11) Консул вернулся в Рим, не столько умножив военную славу, сколько раздражив и озлобив ненавидящих его воинов. Однако патриции добились, чтобы консульство осталось за родом Фабиев: Марк Фабий был избран в консулы, а в товарищи ему дан Гней Манлий.
      44. (1) И в этом году [480 г.] нашелся трибун, предложивший аграрный закон. То был Тиберий Понтифиций. Он и пошел тем же путем, как если бы Спурию Лицинию сопутствовала удача, и ненадолго сумел помешать воинскому набору. (2) Сенаторы вновь пришли в замешательство, но Аппий Клавдий сказал им, что в минувшем году была уже одержана победа над трибунской властью: применительно к делу – на время, а как образец – навечно, ибо стало ясно, что она разрушается собственными своими силами. (3) Всегда ведь найдется трибун, который захочет, послужив общественному благу, взять верх над товарищем и заручиться расположением лучших; таких трибунов, если понадобится, к услугам консулов найдется и больше, но даже и одного достаточно против остальных . (4) Так пусть же консулы и старейшие сенаторы постараются привлечь на сторону государства и сената если не всех, то хоть кого-нибудь из трибунов. (5) Послушавшись Аппия, сенаторы всем сословием стали ласково и обходительно обращаться с трибунами, а бывшие консулы, пользуясь своими частными правами в отношениях с отдельными лицами и действуя где – влиянием, где – давлением, добились того, что люди с трибунской властью захотели стать полезными государству; (6) таким образом, при поддержке девяти трибунов против одного , оказавшегося помехой общественному благу, консулы произвели набор войска.
      (7) Потом они отправились воевать с вейянами, к которым стеклись вспомогательные отряды со всей Этрурии, – не столько из расположения к вейянам, сколько в надежде, что римское государство может наконец распасться от внутренних раздоров. (8) Первейшие мужи всех этрусских племен кричали на шумных сходках, что мощь римлян будет вечной, если только сами они не истребят себя в мятежах. Это единственная пагуба, единственная отрава для процветающих государств, существующая для того, чтобы великие державы были тоже смертны. (9) Это зло, долго сдерживавшееся и мудростью отцов, и терпением простого народа, дошло уже до предела: единое государство раскололось на два, у каждой стороны свои власти, свои законы. (10) Вначале неистовствовали лишь при наборе войска, но на войне подчинялись вождям; как бы ни шли дела в Городе, могло государство держаться воинским послушанием. Теперь же привычку к непослушанию властям римский воин принес и в лагерь. (11) В последней войне, говорят, прямо в строю в разгар сражения все войско по сговору уступило победу побежденным эквам и, оставив знамена, покинув полководца на поле боя, самовольно вернулось в лагерь. (12) Действительно, если постараться, может быть побежден Рим его же воинами. Для этого нужно только объявить и начать войну, об остальном позаботятся судьба и боги. В таких надеждах вооружились этруски, не раз уже бывшие и побежденными и победителями.
      45. (1) Да и римские консулы не боялись ничего, кроме собственных воинов и собственного оружия. Память о горчайшем уроке последней войны предостерегала их от сражения, в котором пришлось бы ждать худа от обоих войск сразу. (2) Ввиду этой двойной опасности отсиживались они в лагере, ожидая, что, может быть, время и обстоятельства сами собой смягчат гнев и отрезвят души. (3) Тем сильнее спешили враги – вейяне и этруски; они подстрекали римлян к битве – сначала приближаясь к их лагерю и выманивая на бой, потом, ничего не добившись, громко понося то самих консулов, то войско: (4) нашли, мол, средство от страха – притворные раздоры, ведь не своих воинов опасаются консулы, но их трусости. А молчаливое безделье, оказывается, новый род военного мятежа; да что там, сами они – новый род и племя. Дальше в ход шли и правда и выдумки о происхождении римлян. (5) Эта шумная брань из-под самого вала, из-за ворот не действовала на консулов; но сердца множества неискушенных воинов мятутся стыдом и негодованием, отвлекаясь от внутренних неурядиц. Не желают они оставить врагов без отмщения, не желают и подчиняться сенаторам и консулам; ненависть к чужим и к своим борется в их душах. (6) Ненависть к чужим побеждает – до того нестерпимо и нагло издевались враги. Воины толпой собираются к палатке консулов, просят битвы, требуют дать знак к бою. (7) Консулы, как бы раздумывая, склоняются друг к другу, долго переговариваются. И сами они хотели сражения, но следовало сдержаться и скрыть это желание, чтобы промедлением и противодействием прибавить пыла возбужденным воинам. (8) Консулы отвечают: рано, еще не время для боя, пусть все остаются в лагере. И объявляют: от столкновений воздерживаться, а кто ослушается приказа, тех казнить как врагов. (9) С тем воины и разошлись, и, чем меньше видели они у консулов желания сражаться, тем больше пылали сами. А враги, как только стало известно, что консулы постановили не начинать сражения, расходятся еще пуще: (10) им понятно теперь, что и дальше безнаказанно будут они глумиться над римлянами, оружия воинам не доверят, дело вот-вот дойдет до мятежа, конец пришел римскому владычеству. Положившись на это, подбегают они к воротам лагеря, выкрикивают ругательства, едва удерживаются от приступа. (11) Но и римляне не в силах дольше терпеть оскорблений: по всему лагерю с разных сторон бегут воины к консулам, подступают к ним уже не с осторожностью, не через центурионов, как раньше, а все наперебой с громкими криками. Час настал, но консулы медлят. (12) И тут Фабий, когда товарищ его из страха мятежа был готов уступить нарастающему волнению, дал трубный знак к тишине и сказал: «Я знаю, Манлий, что победить они могут, но их вина, что не знаю, хотят ли. (13) Поэтому твердо решено не давать знака к выступлению, покуда не поклянутся они, что вернутся из этого боя победителями. Римского консула воины раз обманули в битве, но богов никогда не обманут». Был тут центурион Марк Флаволей, среди первых рвавшийся к битве. (14) «Победителем я из боя вернусь, Марк Фабий!» – возглашает он, призывая на себя гнев отца-Юпитера, Марса Градива и других богов, если солжет. Ту же клятву, каждый за себя, дает и все войско. После клятвы дают сигнал к наступлению, хватаются за оружие, бросаются в бой, исполненные надежды и гнева. (15) Пусть теперь посмеют браниться этруски, пусть теперь, перед оружием, попридержит враг языки! (16) В этот день все, и плебеи и патриции, выказали редкую доблесть и самой блистательной стала слава Фабиев. Озлобившие плебеев во многих гражданских распрях, этой битвой пожелали они их с собой примирить.
      46. (1) Строят ряды, не уклоняется и враг: ни вейяне, ни этрусские легионы. Почти твердой была их уверенность, что и с ними сражаться будут не лучше, чем недавно с эквами; больше того, что при таком раздражении римских воинов и в столь двусмысленных обстоятельствах их нельзя считать неспособными даже на худшее преступление . (2) Вышло же все по-иному; грозно, как ни в какой прежде войне, начали сражение римляне, так их разъярили враги насмешками, консулы промедлением. (3) Этруски едва успели развернуть строй, среди первой сумятицы не метнув даже, а наугад пустив дротики, как дело уже дошло до рукопашной; меч на меч, когда бой всего неистовей.
      (4) В первых рядах лучшее зрелище, лучший пример являл согражданам род Фабиев. Квинта Фабия, позапрошлогоднего консула, первым бросившегося на строй вейян и забывшего осторожность в толпе врагов, этрусский воин, умелый и сильный, поразив мечом в грудь, пронзает насквозь; вырвавши клинок, Фабий падает ничком. (5) Гибель одного этого мужа сразу сделалась ощутимой в обоих войсках; и римляне уже было начали отступать, когда консул Марк Фабий, перепрыгнув через простертое тело и выставив вперед круглый щит, воскликнул: «В том ли клялись вы, воины, что вернетесь в лагерь беглецами? (6) Или вы больше боитесь трусливейшего врага, чем Юпитера и Марса, которыми вы клялись? А я, не клявшийся, либо вернусь победителем, либо тут найду смерть в бою возле тебя, Квинт Фабий!» Отозвался консулу Цезон Фабий, консул предыдущего года: «Словами ли этими, брат, ты думаешь призвать их к бою? (7) Призовут их боги, которыми они поклялись; нам же, как и подобает лучшим, как достойно имени Фабиев, должно убеждать воинов боем, а не увещеваниями!» С копьями наперевес устремляются оба Фабия вперед и увлекают за собою все войско.
      47. (1) Итак, на этом крыле сражение возобновилось, а на другом столь же деятельно разжигал битву консул Гней Манлий, и удача была там такой же изменчивой. (2) Как за Квинтом Фабием на другом крыле, так и здесь, за консулом Манлием, гнавшим врагов, словно уже разбитых, неутомимо следовали воины; но, когда он, тяжело раненный, покинул строй, воины, думая, что он убит, подались назад (3) и покинули бы поле, если бы не прискакал сюда во весь опор другой консул с несколькими конными турмами , крича, что жив товарищ его, а сам он, разбив врага на другом крыле, явился сюда победителем. Этим он поддержал пошатнувшееся усердие, (4) а тут и сам Манлий объявляется перед войском, чтобы восстановить строй. И знакомые лица обоих консулов воодушевляют воинов.
      Неприятельский строй между тем поредел, так как враги, понадеявшись на свое численное превосходство, послали запасные отряды брать римский лагерь. (5) Здесь их натиск не встретил больших препятствий; и пока они, больше думая о добыче, чем о сражении, тратили время впустую, римские триарии , не сумевшие отразить первого нападения, отправили консулам донесение о положении дел, а сами, собравшись у консульской палатки, на свой страх возобновили сражение. (6) Консул Манлий возвратился к лагерю и, поставив отряды у всех ворот, преградил врагам путь к отступлению. Отчаяние пробудило в этрусках не отвагу даже, а бешенство. Мечась в поисках выхода, они сделали несколько бесплодных попыток прорваться, а потом кучка молодежи бросилась на самого консула, узнав его по доспехам. (7) Первые удары приняли на себя его спутники, но им не хватило сил для защиты: консул падает, смертельно раненный, и все разбегаются по сторонам. (8) Этруски воодушевляются; перепуганные римляне в ужасе бегут по лагерю; и не миновать бы самого худшего, если бы легаты, подхватив тело консула, не открыли одни ворота, освободив путь врагам. (9) Устремясь в эти ворота беспорядочной толпой, враги сталкиваются со вторым консулом, уже победоносным – и здесь их вновь бьют и гонят.
      Победа была блистательная, но омраченная гибелью двух славных мужей. (10) Поэтому на решение сената о триумфе консул ответил, что если может войско без полководца справлять триумф, то в этой войне оно его заслужило, и он охотно даст свое позволение; но сам из-за смерти брата. Квинта Фабия, погрузившей в скорбь его дом, из-за утраты второго консула, наполовину осиротившей государство, не примет лаврового венка, неприличного ему в государственных и домашних печалях.
      (11) Славнее любого отпразднованного был этот отвергнутый им триумф; так, отстраненная в свой час слава иногда возвращается сторицей. Дважды кряду затем совершил он похоронный обряд – над товарищем и над братом; тому и другому сказал он похвальное слово и, уступая им свою славу, прославился сам. (12) Не забыл он и о том, что задумывал в начале консульства: чтобы восстановить доверие плебеев, он распределил раненых воинов по патрицианским домам для лечения – Фабии приняли к себе очень многих, и нигде уход за ранеными не был лучше. С той поры Фабии были любимы народом, и только за их честность и благородство, спасительные для общего дела.
      48. (1) И вот, стараниями как патрициев, так и плебеев консулом стал Цезон Фабий в паре с Титом Вергинием [479 г.]. Ни о войне, ни о наборе войска, ни о чем другом он не заботился столько, сколько о том, чтобы вслед открывшейся надежде на общее согласие поскорей примирить с патрициями плебеев. (2) Поэтому уже в начале года высказал Фабий мнение: покуда не объявился с земельным законом какой-нибудь трибун, самим сенаторам следовало бы его упредить, взяв это на себя, и по возможности поровну распределить между плебеями захваченную землю: ведь справедливо, чтобы ею владели те, кому досталась она потом и кровью. (3) Сенаторы пренебрегли предложением Цезона; иные даже посетовали, что в излишней погоне за славой расточился и изнемог его живой некогда ум. Никаких раздоров потом в городе не было. Латины тревожимы были набегами эквов. (4) Цезон, посланный туда с войском, вступил в земли эквов и стал их разорять. Эквы отошли в города и прятались за стенами. Поэтому никаких достопамятных сражений не было.
      (5) Но в войне с вейянами опрометчивость второго консула привела к поражению и войско было бы погублено, не подоспей вовремя Цезон Фабий на помощь. С той поры не было с вейянами ни войны, ни мира – действия их были чем-то вроде разбоя: (6) завидев римские легионы, они прятались в город, а зная, что легионов нет, разоряли поля, как бы в насмешку оборачивая войну миром, а мир – войной. Так что нельзя было ни бросить все это дело, ни довести его до конца. Угрожали и другие войны: угроза исходила от вольсков и эквов, остававшихся спокойными, лишь пока свежа была горечь последнего поражения, или – на недалекое будущее – от всегда враждебных сабинян, а также от всей Этрурии. (7) Но враждебные Вейи досаждали скорей неотвязностью, нежели силою, чаще обидами, чем опасностью, поскольку все время требовали внимания и не позволяли заняться другим.
      (8) Тогда род Фабиев явился в сенат. От лица всего рода консул сказал: «Известно вам, отцы-сенаторы, что война с вейянами требует сторожевого отряда скорей постоянного, чем большого. Пусть же другие войны будут вашей заботой, а вейских врагов предоставьте Фабиям. Мы порукою, что величие римского имени не потерпит ущерба. (9) Эта война будет нашей, как бы войной нашего рода, и мы намерены вести ее на собственный счет, от государства же не потребуется ни воинов, ни денег». Сенат отвечает им великой благодарностью. (10) Выйдя из курии, консул в сопровождении отряда Фабиев (они дожидались решения сената, стоя у дверей) отправился домой. Получив приказ на следующий день в оружии явиться к дому консула, они расходятся по домам.
      49. (1) Молва расходится по всему Городу. Фабиев превозносят до небес: один род принял на себя бремя государства, вейская война передана в частные руки, частному оружию. (2) Будь в Городе еще два рода такой же силы – один взял бы на себя вольсков, другой – эквов, и римский народ мог бы подчинить все соседние, сам благоденствуя в безмятежном мире. На другой день Фабии берутся за оружие и сходятся, куда ведено. (3) Консул, выйдя из дому в военном плаще, видит род свой построенным для похода; став в середину, он приказывает выступать. Никогда еще ни одно войско, столь малое числом и столь громкое славой, при всеобщем восхищении не шествовало по Городу. (4) Триста шесть воинов, все патриции, все одного рода, из коих любого самый строгий сенат во всякое время мог бы назначить вождем, шли, грозя уничтожить народ вейян силами одного семейства. (5) Их сопровождала толпа : тут были и свои – родственники и друзья, забывшие про обыкновенные надежды и страхи, помышлявшие лишь о великом; были и другие, взволнованные заботой об общем деле, охваченные сочувствием и восхищением. (6) Им желают сил, желают удач, чтоб не хуже начинания был исход; а на дальнейшее – и консульских должностей, и триумфов, и всех наград, всех почестей. (7) Когда проходили они мимо Капитолия, Крепости и других храмов, то всем богам, которых видел и вспоминал народ, всякий раз возносил он молитвы, чтобы счастлив был поход и удачен, чтобы вскорости вернулись все невредимыми в отчизну к родителям. (8) Тщетны были эти мольбы. Несчастливой улицей вышли они через правую арку Карментальских ворот из Города и дошли до реки Кремеры . Это место показалось подходящим для постройки укрепления.
      (9) Затем Луций Эмилий и Гай Сервилий стали консулами [478 г.]. И, пока действия ограничивались лишь разорением полей, Фабиев хватало не только для защиты своего укрепления, но и всех земель вдоль границы римлян и этрусков; охраняя свое, тревожа врагов, бродили они по обе стороны границы. (10) Потом в набегах был небольшой перерыв – вейяне, вызвав войско из Этрурии, осадили укрепление на Кремере, и римские легионы, приведенные консулом Луцием Эмилием, сошлись лицом к лицу с этрусками. Впрочем, у вейян почти не было времени развернуть войско: (11) еще среди первой сумятицы, пока они после данного знака выстраивали ряды и размещали запасные отряды, внезапно налетевшая сбоку конная ала римлян не дала им не только начать сражение, но даже и устоять на месте. (12) Отброшенные назад, к Красным Скалам , где был у них лагерь, смиренно запросили они мира; а получив его, по прирожденному непостоянству стали о том жалеть еще до отвода римских войск с Кремеры.
      50. (1) И вновь начались столкновения вейян с Фабиями – без подготовки, какой требовала бы настоящая война; и все же дело не ограничивалось разорением полей и внезапными нападениями на разорителей; несколько раз сражались и под знаменами в открытом бою. (2) И часто один только римский род одерживал победу над сильнейшим по тем временам этрусским городом. (3) Вейяне сначала огорчились и негодовали; но потом, рассудив по обстоятельствам, задумали заманить неустрашимого врага в ловушку и даже радовались тому, что от успехов дерзость Фабиев все росла. (4) Не однажды, когда выходили Фабии на добычу, навстречу им, как бы случайно, выпускали скот, селяне разбегались, оставляя свои поля, а вооруженные отряды, высланные для отпора, обращались в бегство, чаще в притворном, чем в действительном страхе.
      (5) А Фабии уже настолько презирали врага, что поверили, будто он нигде и никогда не сможет их победить. Эта самонадеянность и довела их до того, что, увидев с Кремеры стадо, пасущееся далеко в поле, они к нему ринулись, хотя кое-где и можно было разглядеть вооруженных врагов. (6) И, когда Фабии, ничего не замечая, стремительно пронеслись мимо расставленных вокруг дороги засад и, рассыпавшись по полю, стали ловить разбежавшийся в переполохе скот, вдруг перед ними из засад появились враги. (7) Со всех сторон сперва поднялся пугающий крик, затем полетели дротики; сходясь отовсюду, этруски окружали Фабиев уже плотной толпой вооруженных, и, чем сильней был напор врагов, тем меньше оставалось места для кольцевой обороны (8) и делалось все заметней, как малочисленны Фабии и как много этрусков, теснивших их все умножающимися рядами. (9) Тогда, перестав отбиваться по всему кругу, обратились они в одну сторону. Действуя и оружием, и собственным телом, они, построившись клином, пробивают себе дорогу. (10) Путь их привел на высокий пологий холм. Здесь они сначала остановились; а затем, когда выгодное местоположение позволило им перевести дух и приободриться, даже отбили поднимавшихся к ним врагов. В столь удобном месте малый отряд стал было побеждать, но посланные в обход вейяне вышли на вершину холма. Превосходство опять было у врагов. (11) Фабии были все до одного перебиты, а их укрепление взято. Все сходятся на том, что погибло триста шесть человек и в живых остался только один почти взрослый отпрыск Фабиева рода , чтобы впоследствии в обстоятельствах трудных для римского народа приносить ему величайшую пользу.
      51. (1) Когда стало известно об этом несчастье, консулами были уже Гай Гораций и Тит Менений [477 г.]. Менений тотчас был послан против этрусков, гордых своей победой. (2) Но опять битва была неудачна: враги заняли Яникульский холм, и не миновать бы осады Городу, теснимому, помимо войны, и бесхлебьем (ведь по обе стороны Тибра стояли этруски), если бы не подоспел консул Гораций, вызванный из земли вольсков. Война настолько приблизилась к самым стенам Города, что сражаться пришлось сначала у храма Надежды , где не осилил никто и еще раз – у Коллинских ворот. (3) Тут римляне получили – пусть незначительный – перевес, и это вселило в воинов прежнюю уверенность, укрепив их для будущих битв.
      (4) Консулами сделались Авл Вергиний и Спурий Сервилий [476 г.]. Потерпевшие только что поражение, вейяне воздержались от битвы и начали разорять поля; с Яникульского холма, как из крепости, они нападали на все римские земли – ни скот, ни селяне нигде не были в безопасности. (5) Пойманы были враги точно так же, как сами раньше поймали Фабиев. Гонясь за выгнанным там и сям для приманки скотом, они угодили в засаду. Насколько их было больше, настолько кровопролитней была резня. (6) Злость и ярость от этой неудачи послужили причиной и началом еще худшего поражения. Переплыв ночью Тибр, они подступили к лагерю консула Сервилия. Отбитые, с большими потерями, кое-как возвратились они на Яникул. (7) Консул тотчас сам переходит Тибр и становится лагерем под Яникулом. Утром следующего дня он, ободренный вчерашней удачей и жаждавший битвы, а главное, побуждаемый нехваткою продовольствия к предприятиям хоть опасным, да более скорым, опрометчиво повел строй вверх по Яникулу на вражеский лагерь, но был отбит с еще большим позором, чем накануне враги, (8) и только прибытием второго консула он и войско его были спасены. (9) Оказавшись между двух консульских армий и обращая тыл то к одной, то к другой, этруски были полностью уничтожены. Так счастливая опрометчивость положила конец вейской войне.
      52. (1) С установлением мира продовольствие в Городе стало даже дешевле прежнего: и потому, что было привезено зерно Кампании, и потому, что, когда исчезла угроза грядущего голода, каждый вытащил припрятанное на черный день. (2) От сытости в праздности люди вновь распустились и, когда не стало прежних зол внешних, затосковали по внутренним. (3) Трибуны стали возбуждать плебеев своим зельем – земельным законом, подстрекать их против сопротивляющихся сенаторов, не только против всех вообще, но и против отдельных лиц. Квинт Консидий и Тит Генуций, предложившие земельный закон, вызвали в суд Тита Менения. Ему вменяли в вину гибель укрепления на Кремере, когда он, будучи консулом, стоял лагерем неподалеку. (4) Это его погубило, хотя сенаторы старались ради него не меньше, чем когда-то ради Кориолана, и общее расположение к отцу его Агриппе тоже еще не позабылось. (5) Наказание, однако, трибуны умерили: хоть и требовали они смертной казни, приговорили его к выплате двух тысяч ассов . Но и это обернулось смертным приговором. Он, как рассказывают, не перенес позора и горя, заболел и умер.
      (6) Другой обвиняемый, Спурий Сервилий, как только истек срок его консульства, был – при консулах Гае Навтии и Публии Валерии [475 г.], уже в начале года, – вызван в суд трибунами Луцием Цедицием и Титом Стацием; но он в отличие от Менения встретил трибунское нападение не просьбами, своими или сенаторов, но твердой верой в свою невиновность и в свое влияние. (7) И ему вменяли в вину сражение с этрусками у Яникула. Но он, человек горячий, своей дерзостью отвел от себя опасность, как прежде – от государства: в резкой речи обличил он не только трибунов, но и всех плебеев, обвиняя их в осуждении и смерти Тита Менения, чьему отцу обязаны они тем, что, возвращенные некогда в Город, обрели для себя те законы, тех самых трибунов, благодаря которым теперь и свирепствуют . (8) Помог Сервилию и товарищ его Вергиний – вызванный как свидетель, он поделился с ним своей славой; но наибольшую пользу ему принесло все-таки дело Менения – так переменилось общее настроение.
      53. (1) Внутренние распри закончились; началась война с вейянами, к которым присоединились сабиняне. Консул Публий Валерий призвал вспомогательные отряды от латинов и герников и, посланный с войском к Вейям, тотчас напал на сабинский лагерь, расположенный перед стенами союзников, и навел такой страх, что, покуда враги пытались небольшими рассеянными вылазками сдержать напор римлян, он ворвался в лагерь через первые же атакованные им ворота, (2) а внутри была уже скорее резня, чем сражение. Смятение из лагеря перекидывается и в город; как если бы Вейи были взяты, – в таком страхе кидаются вейяне к оружию. Часть их идет на помощь сабинянам, другая нападает на римлян, полностью занятых вражеским лагерем. (3) Ненадолго римлян удалось привести в замешательство; но затем они, обратив в обе стороны свои знамена, выдерживают натиск, а конница, высланная консулом, рассеивает этрусков и обращает их в бегство. В течение часа два войска, два сильнейших и многолюднейших соседних народа были побеждены.
      (4) Пока шла эта война под Вейями, вольски и эквы стали лагерем на латинской земле и разоряли поля. Но латины сами в союзе с герниками, без римской подмоги и предводительства, выбили их из лагеря, (5) отбив собственное добро и сверх того захватив большую добычу. Тем не менее из Рима против вольсков был послан консул Гней Навтий; в Риме, думаю, не понравилось, что без римского войска и предводителя воюют союзники собственными силами и разумением. (6) Каких только бед и обид не пришлось теперь вытерпеть вольскам, и все же римлянам не удалось принудить их драться в открытом бою.
      54. (1) Затем были консулы Луций Фурий и Гай Манлий [474 г.]. Манлию по жребию достались Вейи. Войны здесь, однако, не было; по просьбе вейян заключено было сорокалетнее перемирие ; их обязали поставлять зерно и платить дань. (2) С установлением мира незамедлительно возобновились внутренние раздоры. Трибуны предложили земельный закон, и возбужденный этим простой народ бушевал. Консулы, не устрашенные ни осуждением Менения, ни опасностью для Сервилия, всеми силами сопротивлялись. По сложении ими полномочий народный трибун Гней Генуций тут же потребовал их к суду.
      (3) Луций Эмилий и Опитер Вергиний вступили в консульство [473 г.]; впрочем, в некоторых летописях вместо Вергиния консулом значится Вописк Юлий. В этом году, на чье консульство он бы ни приходился, Фурий и Манлий, привлеченные к ответу перед народом, в скорбных одеждах обходят не столько плебеев, сколько младших сенаторов. (4) Убеждают, предупреждают, предостерегают от должностей, от участия в делах государства; говорят им, что консульские фаски, окаймленную тогу, курульное кресло следует почитать разве за погребальное великолепие, ведь украшенные этими знаками, как жертвенное животное лентами, консулы обречены на заклание. (5) А если для них все же так прельстительно консульство, то пусть поймут, что оно теперь в плену и под гнетом трибунской власти; консул, будто прислужник трибуна, все должен делать по его указке и приказанию; (6) если он только напомнит о себе, если уважит сенаторов, если подумает, будто в государстве есть еще что-нибудь, кроме плебеев, то пусть перед взором его будет изгнание Гнея Марция, осужденье и смерть Менения. (7) Возбужденные такими речами, сенаторы стали тогда совещаться не в курии, а частным образом, не доводя дела до сведения слишком многих. И поскольку решено было правдой или неправдой, но вырвать обвиняемых из-под суда, то самое крайнее мнение имело наибольший успех; нашелся и исполнитель отчаянного замысла. (8) Итак, в день суда сошедшиеся плебеи стояли на форуме в ожидании, сначала они удивлялись, почему не является трибун; (9) затем, когда задержка его стала уже подозрительной, сочли, что запуган он знатью, стали сетовать, что брошено и предано народное дело. Наконец из дома трибуна приходит известие, что он найден у себя мертвым . Когда эта весть обошла собравшихся, они все разбежались кто куда, как войско рассеивается, потеряв вождя. Сильнейший страх напал на трибунов: гибель товарища показала им, что никакие законы о священной неприкосновенности им не защита. (10) А сенаторы не старались сдерживать радость; и настолько никто не тяготился виной, что даже непричастные желали казаться соучастниками и открыто шли разговоры о том, что трибунская власть должна быть укрощаема карой.
      55. (1) Сразу после этой пагубнейшей победы был объявлен набор, и, поскольку трибуны были запутаны, консулы провели его беспрепятственно. (2) Плебеи меж тем больше гневались на молчанье трибунов, чем на могущество консулов, и говорили, что с их свободой покончено, что снова вернулись к старому. С Генуцием погибла и похоронена трибунская власть. Чтобы выстоять против сенаторов, нужно думать и действовать иначе, (3) а путь к этому только один: чтобы плебеи, лишенные всякой другой защиты, сами себя защищали. Двадцать четыре ликтора состоят при консулах, и сами они – плебеи; нет власти презреннее и бессильнее, были бы люди, способные ее презирать, а то каждый внушает себе, что она велика и страшна. (4) Такими речами они возбуждают друг друга, а между тем консулы послали ликтора к Волерону Публилию, плебею, который отказывался служить рядовым, потому что прежде был центурионом. (5) Волерон взывает к трибунам. Так как никто не пришел ему на помощь, консулы приказывают раздеть его и высечь. «Обращаюсь к народу,– говорит Волерон,– поскольку трибунам приятней смотреть, как секут римского гражданина, чем самим гибнуть в своей постели от ваших кинжалов!» Чем громче кричал он, тем ожесточеннее рвал с него ликтор одежду. (6) Тогда Волерон, который и сам был сильнее, да еще помогали ему заступники, оттолкнув ликтора, бросается в гущу толпы, где наиболее громок был крик негодующих, и оттуда уже кричит: «Взываю, молю народ о защите! (7) На помощь, граждане, на помощь, соратники, нечего ждать от трибунов, которым самим впору искать вашей помощи!» (8) В возбуждении люди готовятся будто к битве; стало ясно, что ждать можно чего угодно и никто ни во что не поставит ни общественное, ни частное право. (9) Когда консулы явились на форум встретить эту страшную бурю, они убедились сразу, что без силы величие беззащитно. Ликторы были избиты, фаски сломаны, а консулы с форума были загнаны в курию и не знали, как воспользуется Волерон своею победой. (10) Когда волнение улеглось, они созвали сенат, стали сетовать на причиненные им обиды, на насилие простонародья, на дерзость Волерона. (11) Но над множеством раздраженных голосов взяло верх мнение старших сенаторов, которые не захотели сталкивать гнев сенаторов с безрассудством плебеев.
      56. (1) Отдав свое расположение Волерону, плебеи на ближайших выборах избрали его народным трибуном – в тот год [472 г.], когда консулами были Луций Пинарий и Публий Фурий. (2) Все полагали, что Волерон воспользуется трибунским званием для преследования прошлогодних консулов; но он, поставив общее дело выше личной обиды, ни словом не задев консулов, предложил народу закон о том, чтобы плебейские должностные лица избирались в собраниях по трибам. (3) В безобидном на первый взгляд предложении речь шла о предмете отнюдь не малозначительном; но о том, чтобы отобрать у патрициев возможность через посредство своих клиентов добиваться избирать угодных себе трибунов. (4) Этой мере, столь желательной для плебеев, всеми силами сопротивлялись сенаторы, и, хотя ни консулам, ни знатнейшим людям не удалось своим влиянием добиться того, чтобы кто-нибудь из трибунов выступил против (а это была единственная возможность провалить предложение), тем не менее дело это, по самой своей значительности чреватое спорами, растянулось на целый год. (5) Плебеи вновь избирают трибуном Волерона; сенаторы, полагая, что дело дойдет до решительного столкновения, избирают консулом Аппия Клавдия, сына Аппия, ненавистного и неугодного плебеям уже памятью о стычках с его отцом. В товарищи ему дают Тита Квинкция.
      (6) С самого начала года [471 г.] речь прежде всего пошла о новом законе. Но теперь поборником закона, предложенного Волероном, был и товарищ его Леторий, только что взявшийся за это дело; он был еще решительнее. (7) Горячности добавляла ему громкая слава, обретенная на войне, ибо вряд ли был в то время более храбрый воин. И если Волерон не говорил ни о чем, кроме закона, воздерживаясь от порицания консулов, то Леторий выступил с обвинением Аппия и его семейства, надменнейшего и жесточайшего к простому народу: не консула, (8) утверждал он, избрали сенаторы, а палача, чтобы терзать и мучить плебеев. Грубый язык военного человека был недостаточен для его свободолюбивого духа. (9) И вот, когда не хватило ему слов, он сказал: «Не так складно я говорю, квириты, как держусь сказанного; будьте здесь завтра. Я либо погибну на ваших глазах, либо проведу закон».
      (10) На следующий день трибуны занимают освященное место . Консулы и знать приходят в собрание, чтобы помешать принятию закона. Леторий приказывает удалить всех, кроме участников голосования. (11) Знатные юноши стояли перед посыльными, не двигаясь с места. Тогда Леторий приказывает схватить кого-нибудь из них. Консул Аппий возражает; право трибунов, говорит он, распространяется лишь на плебеев, (12) это должность не общенародная, но только плебейская; даже и сам он, по обычаям предков, не мог бы своей властью разгонять народ, ведь говорится так: «Если вам угодно, удалитесь, квириты». Такими пренебрежительными рассуждениями о праве он легко выводит Летория из себя. (13) Кипя негодованием, направляет трибун к консулу посыльного, консул – к трибуну ликтора, выкрикивая, что трибун – частный человек, нет у него власти, нет должности; (14) не миновать бы насилия, если бы все собрание не восстало яростно за трибуна против консула, а взволнованная толпа не сбежалась на форум со всего города. Но Аппий, невзирая на эту бурю, упорно стоял на своем; (15) столкновение готово было обернуться кровопролитием, если бы не второй консул – Квинкций; он поручил консулярам силой, если иначе нельзя, увести товарища с форума, он смягчил мольбами разбушевавшийся простой народ, он уговорил трибунов распустить собрание: (16) пусть уляжется раздражение – время не лишит их силы, но прибавит к ней разумение, и отцы подчинятся народу, и консул – отцам.
      57. (1) Трудно было Квинкцию утихомирить плебеев, еще труднее сенаторам – второго консула. (2) Когда наконец народное собрание было распущено, консулы созвали сенат. Там страх и гнев заставляли говорить разное, но, по мере того как в ходе долгого заседания порыв уступал место обсуждению, сенаторы отвращались от вооруженной борьбы и наконец уже благодарили Квинкция за то, что его стараниями успокоена была распря. (3) Аппия уговаривали, чтобы он искал такого величия консульской власти, какое совместимо с согласием среди граждан: а пока трибуны и консулы тянут каждый в свою сторону, никакой средней силы не остается, разъято и растерзано оказывается государство – думают больше о том, в чьих оно будет руках, чем о том, чтобы сохранить его в целости. (4) Аппий, напротив, призывал богов и людей в свидетели того, что государство предано и покинуто из трусости, что не сенату недостает консула, а консулу – сената; законы принимаются более тягостные, чем были приняты на Священной горе. Однако, побежденный единодушием сенаторов, он умолк. Закон прошел спокойно.
      58. (1) Впервые тогда трибуны избраны были на собрании по трибам; (2) число их увеличилось, к прежним двум прибавили еще троих – так пишет Пизон и перечисляет их имена: Гней Сикций, Луций Нумиторий, Марк Дуиллий, Спурий Ицилий, Луций Мецилий.
      (3) Среди этих городских беспорядков началась война с вольсками и эквами. Они захватили поля, чтобы на случай нового ухода плебеев было к их услугам прибежище, когда же у римлян все обошлось, отодвинули лагерь. (4) Аппий Клавдий послан был против вольсков, Квинкцию достались эквы. В походе Аппий был так же крут, как и дома, чувствуя себя вольнее без трибунских ограничений. (5) Ненавидел плебеев он еще больше, чем его отец. Как? Они его пересилили? И это при нем, при единственном консуле, избранном наперекор трибунской власти, принят был тот закон, которому предыдущие консулы успешно противостояли с меньшей тратой сил и при меньших упованиях сенаторов? (6) Гнев и негодование побуждали его жестокую душу мучить войско своею свирепой властью. Но никакой силой не мог он его смирить, так впиталась в души вражда. (7) Все выполнялось лениво, небрежно, нехотя, с упрямством; не действовали ни стыд, ни страх. Если приказывал он ускорить шаг, нарочно шагали медленнее; если являлся он поощрить работы, все ослабляли проявленное без него усердие; (8) он приходил – от него отворачивались; он мимо шел – тихо проклинали, так что временами это волновало даже его не побежденный ненавистью плебеев дух. (9) Исчерпав наконец свою суровость, он уже ничего не приказывал воинам, говорил, что войско развращено центурионами, и порой, насмехаясь, звал их народными трибунами и Волеронами.
      59. (1) Обо всем этом вольски знали и тем пуще грозили, надеясь, что римское войско столь же будет враждебно к Аппию, сколь было – к консулу Фабию. (2) Аппия ненавидели даже больше, чем Фабия: воины не только не хотели победить, как то было при Фабии, но желали быть побежденными. Выведенные для сражения, они в постыдном бегстве бросились назад в лагерь и остановились не раньше, чем увидели знамена вольсков перед самым своим укреплением и позорное избиение своего тыла. (3) Это заставило их собрать силы к бою, так что враг, почти уже победитель, был отброшен от вала; и все-таки было достаточно ясно, что римские воины не желают лишь отдавать лагерь, а в остальном рады были своему поражению и позору. (4) Этим не сломлен был неукротимый дух Аппия; он хотел крутых мер: объявил о сходке, но к нему сбежались трибуны и легаты, советуя не испытывать свою власть, вся сила которой в добровольности послушания. (5) Воины не скрывают, что на собрании, говорили ему, всюду только и слышишь о том, что пора уходить из вольской земли. (6) Победоносный враг только что уже был у самых ворот и вала; не какие-то там подозрения, явный образ бедствия – перед глазами.
      Консул не спорил, ведь уступка только отсрочивала наказание, и отменил сходку. Выступление он назначил на следующий день и с первыми лучами солнца дал трубный сигнал. (7) Как только войско было выведено из лагеря, вольски, будто поднятые теми же трубами, напали на него с тыла. Смятение, прокатившись от последних до передних рядов, смешало и ряды, и знамена, так что нельзя было ни слышать приказаний, ни строиться к бою. Никто не думал ни о чем, кроме бегства. (8) Врассыпную, через груды тел и оружия бежали римляне и остановились не раньше, чем враг прекратил преследование. (9) Консул, следовавший за своими, тщетно их призывая, собрал наконец разбежавшихся и расположился лагерем в невраждебной земле. Здесь, созвавши сходку, он справедливо обвинил войско в предательстве, в непослушании, в бегстве из-под знамен; (10) у каждого спрашивал он, где знамя его, где оружие. Воинов без оружия и знаменосцев, потерявших знамена, а также центурионов и поставленных на двойное довольствие , оставивших строй, (11) он приказал высечь розгами и казнить топором; из прочих по жребию каждый десятый был отобран для казни .
      60. (1) Напротив, в походе на эквов консул и воины соперничали в предупредительности и уступчивости. Квинкций и от природы был мягче, и злополучная суровость товарища еще более склоняла его следовать врожденному нраву. (2) Не дерзая сопротивляться такому согласию вождя и войска, эквы терпеливо сносили опустошения в своих полях: ни в какой из предыдущих войн римлянам не доставалась добыча со столь обширных земель. (3) Вся она была отдана воинам, да еще с похвалами, которые радуют воинов не меньше, чем вознаграждение. Не только к вождю, но благодаря вождю и ко всем отцам войско сделалось благосклоннее. Воины говорили, что сенат дал им родителя, а другому войску – господина.
      (4) При переменном военном счастье, среди жестоких раздоров дома и в войске прошел год, примечательный прежде всего выборами по трибам. Эти выборы были важней как победа в начатой борьбе, чем как полезное достижение, (5) ибо отстранение сенаторов от совещаний больше повредило значению собраний, чем добавило сил плебеям или отняло у патрициев .
      61. (1) Еще беспокойнее был следующий год [470 г.] – в консульство Луция Валерия и Тита Эмилия – как из-за межсословной борьбы вокруг земельного закона, так и из-за суда над Аппием Клавдием. (2) Ярый противник этого закона, отстаивавший, будто третий консул, дело всех владельцев общественного поля , он был привлечен к суду Марком Дуиллием и Гнеем Сикцием. (3) Никогда еще перед судом народа не представал человек, столь ненавистный плебеям, накопившим так много гнева и против него, и против его отца. (4) Сенаторы тоже недаром старались ради него больше, чем ради любого другого: поборник сената, блюститель его величия, его оплот против всех трибунских и плебейских смут, хоть порой и не знавший меры в борьбе, выдавался разъяренным плебеям.
      (5) Один только из сенаторов, сам Аппий Клавдий, ни во что не ставил ни трибунов, ни плебеев, ни суд над собою. Ни угрозы плебеев, ни мольбы сената не могли принудить его ни к скорбной одежде, ни к смиренным просьбам, ни даже к тому, чтобы он хоть слегка умерил или сгладил свою обычную резкость речи при защите перед народом. (6) То же выражение лица, та же непреклонность взора, тот же дух в словах – так что многие плебеи не меньше боялись Аппия-подсудимого, чем прежде Аппия-консула. (7) Одну лишь речь произнес он – и, как всегда, с привычным ему обвинительным пылом; этой верностью себе настолько он поразил и трибунов, и всех плебеев, что они сами, по собственной воле, отсрочили день суда, а затем позволили затянуть дело. (8) Не столь уж долго все это продлилось, но, прежде чем наступил назначенный день, заболел Аппий и умер . (9) Похвальное ему слово народные трибуны попытались было запретить, но простой народ не захотел, чтобы без этой установленной почести совершен был погребальный обряд над таким мужем: похвалы мертвому выслушал он так же благосклонно, как выслушивал обвинения живому, и толпой сопровождал похоронное шествие.
      62. (1) В тот же год консул Валерий с войском выступил против эквов и, поскольку не мог выманить врагов на бой, приступил к осаде их лагеря. Помешала ему страшная буря, градом и громом навалившаяся с неба. (2) Это было тем удивительнее, что при сигнале к отступлению возвратилась спокойная ясная погода, так что богобоязненность не допустила второй раз подступиться к лагерю, как будто охраняемому какой-то божественной силой. Вся ярость войны обратилась на разорение полей.
      (3) Другой консул – Эмилий двинулся войной на сабинян, но и там враг скрывался за стенами, и поэтому были только опустошены поля. (4) Когда выжжены были не только усадьбы, но даже и поселения, раздраженные сабиняне выступили навстречу грабителям, однако после нерешительного сражения отступили и на следующий день перенесли лагерь в более защищенное место. (5) Это консул счел достаточным, чтобы оставить врага как побежденного и уйти, так и не начав настоящей войны.
      63. (1) Во время этих войн, сопровождавшихся внутренними раздорами, консулами стали Тит Нумидий Приск и Авл Вергиний [469 г.]. (2) Было ясно, что плебеи не допустят дальнейшего промедления с земельным законом и готовятся действовать силой, но тут по дыму горящих усадеб и бегству селян узнали о приходе вольсков. Это сдержало назревший и едва не начавшийся мятеж. (3) Консулы, незамедлительно посланные сенатом, вывели из города на войну молодежь, без нее остальные плебеи стали спокойнее. (4) А враги, всего лишь понапрасну встревожив римлян, поспешно ушли. (5) Нумиций двинулся против вольсков на Антий, а Вергиний выступил против эквов. Там, попавши в засаду, он чуть было не потерпел тяжелое поражение, но доблесть воинов спасла дело, едва не загубленное беспечностью консула. (6) Лучше велась война против вольсков: разбитый в первом сражении, неприятель бежал в город Антий, очень богатый по тем временам. Консул не решился взять его приступом, он взял у антийпев Ценон , город поменьше и отнюдь не такой богатый. (7) Пока римское войско было занято эквами и вольсками, сабиняне, разоряя поля, дошли до самых ворот Города. Но через несколько дней они, когда оба консула в гневе вторглись в их землю, понесли больше потерь, чем причинили.
      64. (1) В конце года ненадолго установился мир, но он, как всегда, нарушался борьбою патрициев и плебеев. (2) Возмутившиеся плебеи не захотели участвовать в консульских выборах; сенаторы и их клиенты избрали консулами Тита Квинкция и Квинта Сервилия. Год их консульства [468 г.] был похож на предшествующий: начался он раздорами, потом внешняя война принесла спокойствие. (3) Сабиняне быстро пересекли крустуминские поля, с огнем и мечом объявились у реки Аниен. Они были отброшены почти что от Коллинских ворот и городских стен, однако успели угнать добычею много людей и скота. (4) Их преследовал консул Сервилий с войском, и хотя настичь неприятеля в открытом поле он не сумел, но так разорил его землю, что не оставил ничего не затронутого войною, а захваченную врагами добычу вернул сторицей.
      (5) И в земле вольсков дело велось превосходно стараниями полководца и воинов. Прежде всего сразились под знаменами в открытом поле, с огромными потерями у обеих сторон. (6) И римляне, по своей малочисленности тяжелее чувствуя эти потери, отступили бы, если бы консул спасительной ложью не подбодрил войско, восклицая, что на другом крыле враг обращен в бегство. Воины ударили на неприятеля и, поверив, что побеждают, победили. (7) Консул, опасаясь излишним напором возобновить сражение, дал сигнал к отбою. (8) Несколько дней длилась передышка как бы по молчаливому соглашению сторон; за это время в лагерь вольсков и эквов собираются большие силы от всех их племен, у них нет сомнений, что римляне, если только узнают об этом, ночью снимутся с места. (9) Поэтому за полночь они сами подошли к римскому лагерю. (10) Уняв сумятицу, вызванную внезапной тревогой, Квинкций приказал воинам спокойно оставаться в палатках и вывел в сторожевое охранение когорту герников, затем велел посадить трубачей и горнистов на коней: пусть трубят перед валом и до света держат врага в тревоге. (11) Остаток ночи прошел в лагере так спокойно, что римляне могли даже спать. А вольсков держал в напряженном ожидании нападения вид вооруженных пехотинцев, принятых ими за многочисленных римлян, и топот и ржание коней, растревоженных неумелыми седоками и трубными звуками, будоражащими слух.
      65. (1) Когда рассвело, римляне, свежие и ободренные сном, были выведены в строй и первым же ударом сокрушили вольсков, обессиленных бдением настороже. (2) Однако враги скорей отступили, чем были отброшены, потому что в тылу у них были холмы, куда они, прикрываемые передовыми, и отошли без потерь. Дойдя до подъема в гору, консул остановил войско. Воины, едва сдерживаемые, шумно требовали идти на побитых. (3) Еще неукротимее были всадники: окружив полководца, они громко кричали, что пойдут впереди знамен. Пока консул, веря в надежность воинов, но не местности, медлит, они кричат, что идут уже, и подтверждают слова делом: воткнув в землю копья, чтобы легче взбираться, устремляются вверх. (4) Вольски, истратившие свои дротики при первом нападении римлян, кидают в них камни, подбираемые из-под ног, чтобы градом ударов столкнуть вниз уже смешавшихся. Так почти подавлено было левое крыло римлян, и они уже отступали, когда консул, ругая их и за опрометчивость, и за малодушие, пробудил в них стыд и прогнал страх. (5) Сначала они, ободрившись, остановились, затем, укрепясь на захваченном месте, сами отважились наступать и вновь двинулись с боевыми криками; напрягшись в последнем усилии, делают они новый рывок и преодолевают трудный подъем. (6) Уже почти выбрались они на хребет, когда враги обратили тыл. Быстро несясь, преследователи почти вместе с бегущими врываются в лагерь. В общем смятении лагерь был взят. Те из вольсков, которые смогли убежать, устремились в Антий. (7) К Антию приведено было и римское войско. После нескольких дней осады город сдался – и не из-за нового натиска осаждающих, но потому, что враги уже после неудачной битвы и потери лагеря пали духом.

КНИГА III

      1. (1) После захвата Антия консулами стали Тит Эмилий и Квинт Фабий [467 г.]. Это был единственный уцелевший из истребленного при Кремере рода Фабиев. (2) Эмилий уже при первом своем консульстве ратовал за наделение плебеев землею, а теперь, когда он сделался консулом во второй раз, укрепились в своих надеждах и те, кто домогался принятия закона о разделе земли, и трибуны взялись за дело в уверенности, что с помощью консула сумеют добиться того, чему обыкновенно консулы и противились; консул не отступал от своего замысла. (3) Землевладельцы и значительная часть сенаторов роптали, что глава государства, усвоив замашки трибунов, выказывает-де щедрость к народу за чужой счет, и всю свою ненависть обратили с трибунов на консула. Предстояла жестокая борьба, не найди Фабий решения, не ущемляющего ни одной из сторон: (4) в прошлом году под верховным руководством Тита Квинкция у вольсков отняли много земли, (5) и можно было вывести поселение в удобно расположенный приморский город Антий, дабы плебеи получили свои наделы, землевладельцы не роптали, а в государстве бы воцарилось согласие . Так и решили. (6) Триумвирами для раздачи наделов Фабий поставил Тита Квинкция, Авла Вергиния и Публия Фурия. (7) Все, кто хотел получить землю, должны были объявить об этом. Но, как водится, сама возможность сразу отбила охоту и желающих оказалось так мало, что в число поселенцев пришлось включить вольсков ; большинство же пожелало получить наделы не где-нибудь, а в Риме. (8) Эквы запросили мира у Квинта Фабия, который пришел к ним с войском, но сами же и нарушили его внезапной вылазкой в земли латинов.
      2. (1) На следующий год [466 г.] Квинт Сервилий – он стал консулом вместе с Спурием Постумием – был послан против эквов, но из-за болезней в войске не начал военных действий, а простоял лагерем во владениях латинов. (2) Война затянулась на третий год, когда консулами стали Квинт Фабий и Тит Квинкций [465 г.]. Фабий был вне порядка назначен полководцем, так как именно он, одержав однажды победу над эквами, дал им мир. (3) Он выступил, нисколько не сомневаясь в том, что один звук его имени утихомирит эквов, и велел послам объявить в собрании этого народа, что-де консул Квинт Фабий, вернувшийся от эквов в Рим с миром, идет к ним из Рима с войной, взявши оружие в ту же руку, которую прежде протягивал им для примирения. (4) Нынче боги будут свидетелями против того, кто вероломно нарушил клятвы, а вскоре и отомстят за это. Сам он, однако же, и теперь еще предпочитает, чтоб эквы раскаялись по собственной воле и не пали жертвой войны. (5) Если они раскаются, он-де обеспечит их безопасность, ведь его доброта им известна; если же они хотят остаться клятвопреступниками, то войну им придется вести не столько с неприятелем, сколько с разгневанными богами. (6) Слова эти никого ни в чем не убедили, и послов чуть было не растерзали, а на Альгид против римлян было двинуто войско. (7) Когда об этом стало известно в Риме, другой консул был вынужден оставить город, причем скорее вследствие оскорбления, чем подлинной угрозы. Итак, два консульских войска в боевом порядке пошли на врага, чтобы немедленно завязать сражение. (8) Но, так как день уже был на исходе, кто-то из вражеского стана прокричал: (9) «Это не война, а хвастовство, римляне, кто ж на ночь глядя готовится к бою! Для предстоящей битвы нам нужен целый день. Возвращайтесь завтра на рассвете, и мы сразимся, не бойтесь!»
      (10) Разозленные этими словами, римляне отошли в лагерь, и ночь показалась им долгой отсрочкой сражения. Но все-таки они выспались и подкрепились и, когда на следующий день рассвело, уже были готовы к бою; вскоре явились и эквы. (11) Обе стороны сражались с ожесточением, римляне – потому, что были исполнены ненависти и гнева, а эквы были готовы на все, потому что осознали навлеченную на себя собственным проступком угрозу и отчаялись снова войти в доверие к римлянам. (12) Однако они не устояли перед натиском римлян и, разбитые, убрались в свои владения, нисколько не склонившись к примирению, а необузданная толпа даже набросилась на полководцев за то, что те вели сражение боевым порядком, в котором римляне были искуснее; (13) эквы же сильны в опустошительных набегах и лучше ведут войну множеством мелких отрядов, чем одним большим и сплоченным войском.
      3. (1) И тогда, оставив в лагере прикрытие, эквы вторглись в римские владения и этим вызвали столь великое смятение, что даже Город был охвачен страхом. (2) Неожиданность нападения усугубляла этот страх, ведь всего менее можно было опасаться, что побежденный и почти осажденный в лагере неприятель станет думать о набеге, и вот трусливые поселяне, со страху преувеличивая опасность, (3) прибежали в Город с воплями, что-де не маленькие отряды занимаются грабежом и разбоем, но легионы неприятельских воинов неудержимым потоком несутся на Рим. (4) Те, кто услышал от них эти небылицы, пересказывали потом другим еще большую нелепицу. Суматохи и криков «К оружию!» было не меньше, чем в захваченном городе – страха. (5) По счастью, в Рим с Альгида вернулся консул Квинкций, что и послужило лекарством против страха: подавив волнения и обвинив римлян в том, что те боятся побежденного врага, он расставил у ворот караулы. (6) Затем Квинкций созвал сенат, с его одобрения приостановил рассмотрение судебных дел , оставил Рим на попечение Квинта Сервилия и выступил на защиту римских границ, но неприятеля не нашел. (7) У другого консула дела шли превосходно: зная, где покажется отягощенный добычей и из-за этого потерявший боевой порядок неприятель, он атаковал эквов, которых погубил их собственный разбой. (8) Немногие враги избежали засады, а добыча была отнята у них целиком. Восстановив рассмотрение судебных дел – на четыре дня оно было приостановлено, – консул Квинкций возвратился в город.
      (9) Проведя перепись , Квинкций принес очистительную жертву. Говорят, по всеобщей переписи, насчитывались сто четыре тысячи семьсот четырнадцать граждан, не считая вдов и сирот. У эквов же не произошло ничего достойного упоминания: (10) они укрылись в городах, позволив жечь и опустошать свои владения. Пройдя вдоль и поперек вражеские земли со своим грозным войском, готовым опустошить все вокруг, консул возвратился в Рим, стяжав и славу, и добычу.
      4. (1) Затем консулами стали Авл Постумий Альб и Спурий Фурий Фуз [464 г.]. Некоторые вместо Фурия писали Фузий; говорю это, чтоб кто-нибудь не подумал, что речь идет о другом человеке, а не о другом написании его имени. (2) Очевидно было, что одному из консулов придется вести войну с эквами. Вот почему эквы запросили помощи у эцетрийских вольсков; таковая была охотно предоставлена – оба народа соперничали в постоянной ненависти к римлянам, – и подготовка к войне пошла полным ходом. (3) Герники заметили и донесли римлянам о том, что эцетрийцы перешли на сторону эквов. Под подозрением было и поселение Антий, ведь по взятии города многие его граждане перебрались к эквам; во время войны с эквами эти солдаты дрались свирепее всех. (4) Когда наконец эквы были разбиты и укрылись в крепостях, то сражавшиеся на их стороне воротились в Антий и сумели отколоть от римлян и без того уже неверных поселенцев. (5) Сенату донесли о готовящемся отпадении, и, пока еще решение не вполне созрело, консулам поручили вызвать в Рим вождей этого поселения и расспросить, в чем там дело. (6) И, хотя те явились без промедления и были представлены консулами сенату, они давали такие ответы на заданные вопросы, что отправились восвояси под еще большим подозрением, чем до прибытия в Рим.
      (7) Отныне не было сомнений в том, что предстояла война. Спурий Фурий, которому выпало быть военным консулом, выступил против эквов, вторгшихся во владения герников для грабежа; и, хотя он не представлял себе численности врагов, которые никогда не показывались все вместе, опрометчиво ввел в бой войско, уступавшее противнику в силе. (8) Получив отпор при первом же нападении, оно воротилось в лагерь. Но положение не стало от этого менее опасным, потому что на следующую ночь и на другой день лагерь осадила и пошла на приступ такая сила, что невозможно было даже отправить в Рим гонца. (9) О проигранном сражении и об осаде, в которую попал с войском консул, сообщили герники, до того напугав этим известием сенаторов, что те поручили консулу Постумию следить, чтобы государство не потерпело ущерба, а сенатские постановления в таких выражениях принимались лишь в обстановке, чреватой исключительной опасностью . (10) Самого консула сочли необходимым оставить в Риме для проведения набора всех, кто только способен носить оружие, а вместо него отправить в лагерь подкрепление союзников под началом Тита Квинкция. (11) Латинам, герникам и поселенцам Антия было приказано составить войско из солдат непредвиденного набора – так называлось тогда срочно собранное подкрепление.
      5. (1) Превосходящие силы неприятеля действовали в те дни повсюду, нанося одновременные удары с разных сторон в надежде измотать римлян, у которых не было сил обеспечить круговую оборону. (2) Одновременно с осадою лагеря часть неприятельского войска была послана опустошать римские владения, а если повезет, попытаться захватить и Город. (3) Оборонять Рим должен был Луций Валерий, тогда как консула Постумия послали для пресечения грабежей в стране. (4) Ничто не осталось без внимания, позаботились обо всем: в Городе расставлена стража, у ворот – караулы, вдоль стен – дозорные, и перед лицом столь тревожных обстоятельств на несколько дней приостановлено было судопроизводство.
      (5) Тем временем в лагере консул Фурий, поначалу легко выдерживавший осаду, сделал вылазку через задние ворота и, хотя мог преследовать утратившего бдительность неприятеля, замешкался в страхе, как бы по лагерю не ударили с другой какой-нибудь стороны. (6) Но брат консула – легат Фурий – вырвался слишком далеко и в упоеньи боя не заметил, что свои отступают, а неприятель заходит с тыла. Отрезанный от своих, он тщетно пытался проложить себе дорогу в лагерь и пал в ожесточенной рубке; консул же, узнав о том, что брат его окружен, вновь устремился в бой, но выказал больше безрассудства, чем осторожности, (7) затесавшись в самую гущу сражавшихся, он был тяжело ранен и едва спасен теми, кто стоял рядом. (8) Гибель легата и рана консула поколебали боевой дух римлян и еще больше раззадорили врагов: их теперь не могло остановить никакое сопротивление, тогда как запертые в лагере римляне оборонялись, не надеясь больше на свои силы, и дело уже шло к гибельному исходу, не подоспей Тит Квинкций с чужеземным подкреплением – войском латинов и герников. (9) Он подошел к эквам с тыла, когда те уже нацелились взять лагерь, в неистовстве потрясая отрезанной головой легата, но тут по данному издали знаку из лагеря была предпринята вылазка, и значительная часть вражеского войска попала в окружение. (10) В римских владениях бой был слабей, зато отступление эквов – беспорядочней: Постумий, расставивший отряды в нескольких удобных для нападения местах, ударил на эквов, когда те разделились, угоняя свою добычу. Рассыпавшееся воинство стало быстро отступать, но наткнулось на Квинкция, уже одержавшего победу и возвращавшегося вместе с раненым консулом. (11) Тут уж войско консула, отлично проведя бой, отомстило за его рану, за гибель когорт и легата. Обе стороны понесли в те дни большие потери. (12) За давностью событий трудно с уверенностью назвать точное число сражавшихся и убитых, однако Валерий Антиат решается подвести такие итоги: (13) в стране герников пало пять тысяч восемьсот римлян, Авл Постумий убил две тысячи четыреста эквов из тех, кто опустошал владения римлян, те же, кто уже уходил с добычей и наткнулся на Квинкция, понесли еще больший урон: из них истреблены были четыре тысячи, а если верить Антиату и быть точным до конца – то четыре тысячи двести тридцать человек .
      (14) По возвращении войска в Риме возобновилось судопроизводство. На небе было видение – множество пылающих огней; и другие пугающие явления можно было либо наблюдать воочию, либо рисовать со страху в собственном воображении. Чтобы прогнать страхи, было назначено трехдневное празднество, когда толпы мужчин и женщин наполняли храмы, моля богов о мире . (15) Войска латинов и герников были отпущены домой с благодарностью от сената за безупречную службу. А тысяча антийских воинов, опоздавших с помощью – они явились, когда сражение уже кончилось, – были отосланы домой, можно сказать, опозоренными.
      6. (1) Затем состоялись выборы; консулами стали Луций Эбуций и Публий Сервилий [463 г.]. Они вступили в должность в секстильские календы, с которых тогда начинался год . (2) Время было тяжелое: как раз в тот год на Город и окрестности напал мор, поразивший равно и людей, и скот ; мор усиливался оттого, что из страха перед опустошительными набегами поселяне и их стада были размещены в городе. (3) При таком скоплении всякого рода живых существ горожане испытывали мучения из-за непривычной вони, поселяне – из-за того, что ютились в тесных помещениях, где духота не давала заснуть, а уход за больными и просто общение с ними распространяли заразу. (4) И вдруг в Город, едва сносивший эту гибельную напасть, явились послы от герников, сообщавшие о том, что вольски и эквы расположились в их землях лагерем, откуда все войско совершало опустошительные набеги на владения герников. (5) И не только сама малочисленность сената показала послам от союзников, что силы римского государства подорваны мором, но также и переданный им удручающий ответ, что пусть, мол, герники с латинами защищаются самостоятельно: из-за внезапного гнева богов болезнь опустошает Рим, но, если беда хоть немного отступит, римляне, как и в прошлом году и как всегда, окажут союзникам помощь. (6) Союзники возвратились домой с горестной вестью – куда горестней, чем та, с которой они отбывали: еще бы, ведь им самим теперь нужно было выстоять в войне, в которой и с римской поддержкой они едва б устояли. (7) Неприятель, однако, недолго оставался у герников и ринулся оттуда во владения римлян, разоренные и без бедствий войны. Не встретив на своем пути даже безоружных – ведь продвигались они не только по незащищенной, но и по запустевшей местности, – неприятели достигли третьего камня на Габийской дороге.
      (8) Римский консул Эбуций умер, а в его сотоварище Сервилии жизнь еле теплилась, не оставляя надежд на выздоровление. Болезнь поразила большинство знатных людей, большую часть сенаторов и почти всех, кто по возрасту подлежал призыву на военную службу, так что не только для походов, столь необходимых при нынешних обстоятельствах, но даже для караульной службы сил не хватало. (9) Стражу несли сами сенаторы, насколько позволяли им возраст и здоровье, а обходом сторожевых постов занимались плебейские эдилы : к ним теперь перешли и верховная власть, и консульское величие.
      7. (1) В этом всеобщем запустении обезглавленному и обессиленному Городу пришли на помощь боги и покровительница Рима – Фортуна, внушившая эквам и вольскам мысль заняться не войной, а разбоем. (2) Они сочли безнадежным делом не то что взять, но даже приблизиться к стенам Рима, и, еще издалека завидев крыши Города на холмах, отказались от этого намерения, (3) а по всему лагерю прокатился ропот, что-де не стоит попусту тратить время в этой опустошенной и брошенной стране, среди падали и трупов, тогда как можно двинуться в безопасные места, например в богатые добычей окрестности Тускула; и вот, внезапно снявшись с места, они прошли стороной, пересекли лабиканские земли и взошли на Тускуланские холмы. Здесь и разразились со всей силою бедствия войны. (4) Тем временем герники и латины, движимые состраданием и стыдясь не выступить против общего врага, рьяно наступавшего на Рим, и не послать осажденным союзникам никакого подкрепления, соединив свои войска, двинулись на помощь римлянам. (5) Не обнаружив там неприятеля, они стали его выслеживать и встретили, когда тот уже спускался с Тускуланских холмов в Альбанскую долину. Сраженье было неравным, и верность союзников не принесла успеха.
      (6) В Риме от болезни умерло не меньше людей, чем погибло у союзников на поле боя. Умер и другой консул, умерли прочие славные мужи, авгуры Маний Валерий и Тит Вергиний Рутил, верховный курион Сервий Сульпиций; в полной мере всю свою силу показала болезнь среди простого люда. (7) Не надеясь на человеческие силы, сенат велел народу дать обеты богам: всем было приказано, взяв жен и детей, идти и молить богов, чтоб смилостивились. (8) То, к чему каждого понуждала своя беда, теперь почиталось общественным долгом, и храмы заполнились людьми. Повсюду распростертые ниц матроны мели волосами храмы, прося небожителей утолить свой гнев и положить конец чуме.
      8. (1) Мало-помалу – по милости ли богов или потому, что миновало самое трудное время года, – те, кто перенес болезнь, стали поправляться. Снова предметом общей заботы сделались дела государства, а после нескольких (2) периодов междуцарствия Публий Валерий Публикола, став интеррексом, на третий день [462 г.] объявил консулами Луция Лукреция Триципитина и Тита Ветурия (или, может быть, Ветузия) Гемина. (3) Они вступили в должность консулов накануне третьего дня после секстильских ид , когда государство уже вполне окрепло и было в силах не только отразить нападение врага, но и само начать войну. (4) Вот почему герникам, сообщившим о том, что неприятели вторглись в их владения, была немедленно обещана помощь. Набрали два консульских войска. Ветурий был послан начать войну с вольсками, (5) Триципитин оставался в стране герников, охраняя их владения от грабежей. Ветурий разбил и обратил неприятеля в бегство в первом же сражении; (6) Лукреций же не заметил, как грабители перевалили за Пренестинские горы и спустились в долину. Там они разорили окрестности Пренесты и Габий, а потом повернули к Тускуланским холмам. (7) Сильный страх охватил и Рим, но вызван он был скорее внезапностью нападения, потому что в Городе было довольно сил для отражения неприятеля.
      Рим был оставлен на попечение Квинта Фабия. Вооружив молодежь, он расставил караулы, обезопасив и успокоив Город. (8) Итак, неприятель грабил ближайшие окрестности, не решаясь подступиться к Риму, но, когда, развернувшись, двинулся назад, по мере удаления от вражеского города стал терять бдительность и наткнулся на консула Лукреция, который заранее разведал дороги и теперь стоял наготове в ожидании сражения. (9) Напав, таким образом, из засады на перепуганного от неожиданности неприятеля, римляне, хотя и уступали ему числом, разгромили и обратили в бегство множество врагов, загнали их в ущелье, откуда невозможно было выбраться, и окружили. (10) Там было истреблено чуть ли не все племя вольсков. В некоторых летописях я нашел сведения о тринадцати тысячах четырехстах семидесяти павших в бою и во время бегства, о тысяче семистах пятидесяти взятых в плен живыми и о двадцати захваченных знаменах : даже если это и несколько преувеличенные сведения, перебиты там были действительно многие. (11) Одержав победу, консул с богатой добычей вернулся в свой лагерь. Затем оба консула объединили войска и эквы с вольсками собрали свои раздробленные силы. Произошло третье за этот год сражение. И снова удача была на стороне победителей, неприятель разгромлен, а лагерь его захвачен.
      9. (1) Таким образом, римское государство вернулось в прежнее положение, но военные успехи немедленно вызвали смуту в Городе. Народным трибуном был в тот год Гай Терентилий Гарса. (2) Сочтя, что в отсутствие консулов трибуну открыт путь к действиям, он несколько дней кряду обвинял перед плебеями патрициев в высокомерии, но особенно ополчился он против консульской власти, которую объявлял ненужной и нетерпимой в свободном обществе. (3) Само-то имя не вызывает ненависти, но, по существу, она страшней даже царской; (4) ведь вместо одного государя здесь – двое, и власть их безгранична и безмерна: своевольные и необузданные, они карами внушают плебеям страх перед законом. (5) Так вот, дабы не простирать это владычество на вечные времена, он предлагает принять закон об избрании пяти уполномоченных для составления законов о консульской власти, согласно которым консулы пользовались бы лишь теми правами, какими наделит их народ, и не считали бы законом собственные прихоти и произвол .
      (6) Патриции опасались в отсутствие консулов попасть под ярмо нового закона, и тогда Квинт Фабий, на чье попечение был оставлен Город, созвал сенат и с такой страстью обрушился на само это предложение и на того, кто его внес, (7) что и обоим консулам нечего было бы добавить к произнесенным угрозам и брани, окажись они теперь возле ненавистного трибуна, которого обвинили в злокозненном нападении на государство при первом же удобном случае: (8) «Если бы боги в гневе наградили нас таким трибуном в прошлом году, в разгар войны и чумы, мы не смогли бы остановить его. А ведь тогда – после смерти двух консулов, в ослабленном болезнями Городе, при расстройстве всех дел – внести закон об упразднении консульской власти означало бы стать полководцем осаждавших Рим вольсков и эквов. И для чего все это? (9) Разве за своевольное и жестокое обращение консула с любым гражданином не может трибун вызвать консула в суд и обвинить его перед теми самыми судьями, одним из которых оказался бы тот, кто стал жертвой консульской жестокости. (10) Терентилий делает невыносимым и ненавистным не консульское правление, но власть трибунов, уже примирившихся было с патрициями и теперь вновь совращенных на прежний гибельный путь. (11) Не уговаривая Гарсу прекратить то, что он начал, я прошу вас, трибуны, не забывать о том, что вы наделены полномочиями для помощи отдельным гражданам, а не для всеобщей погибели: вы избраны трибунами простого народа, а не врагами отцов. (12) Нападки на наше брошенное на произвол судьбы государство сделают нас жалкими, а вас – ненавистными. Речь идет об уменьшении не ваших прав, но ненависти к вам. Договоритесь с вашим товарищем отложить все это дело до возвращения консулов. Даже эквы с вольсками, когда в прошлом году чума унесла обоих консулов, не стали глумиться над нами и воздержались от нападения».
      (13) Трибуны переговорили с Терентилием, и предложение его было как будто отложено, а на деле провалено; консулов же немедленно отозвали в Рим.
      10. (1) Стяжав большую добычу и гораздо большую славу, вернулся Лукреций. Слава же его возросла оттого, что тотчас по возвращении он разложил всю добычу на Марсовом поле, чтобы каждый мог в течение трех дней уносить домой то, что признает своим. То, что не нашло хозяина, распродали. (2) По общему мнению, консулу полагался триумф, но дело было отложено из-за трибуна, не дававшего покоя с новым законом, который и консулу казался более важным делом. (3) Несколько дней кряду этот вопрос разбирался то в сенате, то в собрании. Наконец трибун, подчинившись влиянию консула, отступился. Тогда полководцу и войску воздали причитающиеся им почести: (4) за победу над вольсками и эквами Лукреций был удостоен триумфа, вслед за полководцем шествовали его легионы. Другому консулу присудили овацию, и он вошел в Рим без войска .
      (5) И на следующий год закон Терентилия, предложенный теперь уже всеми трибунами, досаждал новым консулам, каковыми стали Публий Волумний и Сервий Сульпиций. (6) В тот год [461 г.] в небе стояло зарево, а земля сотрясалась страшными толчками . Говорящая корова, в которую в прошлом году никто не верил, теперь не вызывала сомнений. Среди прочих знамений упоминают о падавших с неба кусках мяса и об огромной стае птиц, которые на лету склевывали этот дождь, а то, что упало и рассыпалось по земле, не протухло и по прошествии нескольких дней. (7) Через дуумвиров по священным делам обратились к Сивиллиным книгам : предсказано было, что угроза исходит от собравшихся вместе чужеземцев, которые могут напасть на Город и погубить его; было дано также предостережение не затевать смут. Трибуны обжаловали его как умышленное препятствование закону, и теперь предстояла открытая борьба.
      (8) Как вдруг, словно события обратились вспять, герники сообщают о том, что эквы и вольски, несмотря на подорванные силы, вновь снаряжают войско; главную ставку они делают на Антий, жители которого открыто собираются и совещаются в Эцетрах; отсюда, по их словам, война берет начало и силы. (9) Как только сенат был извещен об этом, объявили набор. Одному консулу приказали идти на вольсков, другому – на эквов.
      (10) Но трибуны объявили войну с вольсками разыгранной на форуме комедией, в которой была заготовлена роль и для герников: не умея отнять у римлян свободу в открытом бою, они ловчат и лгут; (11) никто не поверит, чтоб почти уничтоженные вольски и эквы по собственному почину вновь подняли оружие, и вот выискался новый враг: (12) невинным антийцам объявляют войну, а воевать будут римские плебеи. Обремененных оружием, консулы быстро погонят их из Рима, мстя трибунам удалением, а вернее, изгнанием граждан; (13) закон, таким образом, не пройдет, нечего и думать об этом, если только плебеи, пока они еще дома, пока они еще не на военной службе, не позаботятся о том, чтоб не попасть под ярмо и навсегда не лишиться Города. (14) Было бы только мужество, а силы найдутся: все трибуны уверены в этом. Ничто не угрожает нам извне, и никаких трудностей тоже нет: в прошлом году боги позаботились о том, чтоб народ смог защитить свободу. Так сказали трибуны.
      11. (1) На глазах у них консулы расставили в противоположной стороне форума кресла и начали набор. Туда, увлекая за собой собравшуюся толпу, сбежались трибуны. Кое-кого вызвали как бы для выяснений, но тотчас применена была сила. (2) Кого бы по приказу консула ни хватал ликтор, трибун повелевал отпустить; стремление соблюсти личные права нарушило порядок, каждый полагался на себя, и желаемое приходилось вырывать силой.
      (3) Точно так же, как вели себя, запрещая набор, трибуны, действовали сенаторы, не допуская голосования о законе, который предлагался народному собранию всякий раз, как оно созывалось. (4) Драка начиналась всегда с того, что всякий раз, как трибуны приказывали народу разойтись для голосования, патриции отказывались двигаться с мест. Знатнейшие почти не принимали в этом участия, ибо дело вершил не разум, а наглый произвол.
      (5) По большей части в стороне держались и консулы, чтоб при таком обороте дела не было как-нибудь оскорблено их достоинство.
      (6) Больше других своей знатностью и силой кичился в то время статный юноша Цезон Квинкций. К тому, чем наградили его боги, он присовокупил блестящие подвиги на войне и красноречие на форуме, так что никто в Риме не мог считаться ни более храбрым, ни более речистым. (7) Появляясь среди патрициев, он выделялся из всех, в его голосе и силе словно бы воплощались все консульства и диктатуры. Он в одиночку сдерживал натиск трибунов и неистовство народа. (8) Под его предводительством с форума нередко прогоняли трибунов, расталкивали и обращали в бегство толпу; сопротивлявшихся избивали и выгоняли, сорвав с них одежду, и не оставалось сомнений, что если он и впредь так будет себя вести, то закон не пройдет.
      (9) И тут, при почти полном замешательстве остальных трибунов, один из них, Авл Вергиний, обвинив Цезона в уголовном преступлении , вызывает его в суд. Но это вовсе не устрашило, а только распалило неукротимый дух Цезона; он стал еще непримиримее к предложенному закону, возмутил народ и пошел настоящей войной против трибунов. (10) Обвинитель не сдерживал обвиняемого, позволив ему самому возбудить против себя ненависть и дать новые доказательства своей виновности: закон вносился на обсуждение уже не затем, чтобы быть принятым, а чтобы раздразнить опрометчивого Цезона. (11) К тому же многие необдуманные слова и поступки молодежи приписывались Цезону, ибо только его и считали на них способным. Но противодействие закону не прекращалось. (12) Авл же Вергиний все твердил народу: «Неужто вам непонятно, квириты, что нельзя одновременно числить Цезона среди сограждан и получить желанный закон? (13) Да что говорить о законе! Ведь он отнимает у вас свободу, превосходя гордыней всех Тарквиниев. Вы дождетесь, что тот, кто, будучи частным лицом, благодаря своей силе и наглости ведет себя как царь, сделается консулом или диктатором!» Многие соглашались с ним, жалуясь на нанесенные побои и требуя от трибуна, чтобы тот довел дело до конца.
      12. (1) Приближался день суда, и люди, казалось, уверовали в то, что от осуждения Цезона зависит их свобода. Только это и заставило его, вызывая еще большую ненависть, кое-кого просить о помощи. С ним пришли его близкие, первые люди государства. (2) Тит Квинкций Капитолин, трижды бывший консулом, много говорил о своих и рода своего подвигах, чтобы объявить, (3) что никогда еще ни в роду Квинкциев, ни в целом Риме не было человека, от природы наделенного такой доблестью. Цезон, говорил он, уже в самом начале своей воинской службы на его глазах вступал в единоборство с неприятелем. (4) Спурий Фурий рассказал, как Цезон, будучи послан Квинтом Капитолином, в трудный час подоспел к нему на выручку: «Никому не обязан я так, как ему, спасением дела». (5) Консул прошлого года Луций Лукреций, чья слава еще не успела померкнуть, заявил, что делит свои заслуги с Цезоном, вспомнил о боях, перечислил подвиги его в походах и сражениях, просил и настаивал на том, что (6) столь замечательного, щедро одаренного природой и судьбой юношу, призванного занять выдающееся место в любом государстве, куда бы он ни пришел, предпочтительней числить в своих, а не в чужих согражданах. (7) Его горячности и дерзости, вызывающих теперь неприязнь, с возрастом убудет, а рассудительность, в которой он так нуждается, день за днем прибывает; чтоб порочность его истощилась, а доблесть созрела, такому человеку надобно дать состариться в Риме.
      (8) Среди защищавших Цезона был и отец его, Луций Квинкций, по прозванию Цинциннат, который просил простить его сыну ошибки молодости и, чтобы перечнем сыновних заслуг не усугубить ненависти, умолял помиловать его и напоминал о том, что сам он, Цинциннат, ни словом ни делом ни перед кем не провинился. (9) Одни не слушали эти мольбы – кто из застенчивости, кто из страха, другие в ответ жаловались сами, выставляя следы побоев, и их злоба предвещала приговор.
      13. (1) Всеобщую ненависть к обвиняемому усугубляло еще одно преступление, свидетелем которого выступил Марк Вольсций Фиктор, бывший за несколько лет до того народным трибуном. (2) Вскоре после избавления Города от чумы он наткнулся на Субуре на шайку бесчинствующих юнцов. Завязалась ссора, во время которой Цезон ударил и сбил с ног старшего брата Фиктора, еще не вполне окрепшего после болезни: (3) полуживого, его на руках отнесли домой, и умер он, как полагали, от этого удара, но консулы прошлых лет не дали довести до конца расследование столь темного дела. Людей так взбудоражили разоблачения Вольсция, что толпа едва не растерзала Цезона.
      (4) Вергиний приказал схватить Цезона и заточить в темницу. Но патриции на силу ответили силой. Тит Квинкций говорил, что нельзя нападать на того, кто обвинен в уголовном преступлении и должен предстать перед судом. (5) Трибун возразил, что не казнит Цезона до вынесения приговора, но что до суда тот останется в темнице и только римский народ вынесет свой приговор убийце. (6) Были призваны другие трибуны, и они приняли промежуточное решение: воспользовавшись своим правом заступничества, они запретили держать Цезона в заточении, но объявили о привлечении его к суду и сказали, что в случае неявки потребуют обещания об уплате пени. (7) О размерах пени, достаточной для обещания, договориться не удалось, и вопрос передали сенату. Пока совещались с сенаторами, обвиняемого держали под стражей. (8) Было решено назначить поручителей, из которых каждый вносил залог в три тысячи медных ассов. Определить число поручителей было вверено трибунам. Сошлись на десяти: столько поручителей обвинитель счел достаточной порукой для обвиняемого. Так Цезон первым в Риме представил общественных поручителей. Отпущенный с форума, он ближайшей ночью удалился в Этрурию . (9) И, хотя в день суда в его оправдание говорили, что он ушел как изгнанник, тем не менее Вергиний не закрывал собрания и люди были отпущены другими трибунами. (10) У отца Цезона безжалостно отобрали все деньги; распродав свое имущество, он довольно долго жил, точно в ссылке, в заброшенной лачуге где-то за Тибром.
      14. (1) И судебное разбирательство, и закон занимали государство, а неприятель не тревожил оружием. (2) И, хотя трибуны, сочтя себя победителями, не сомневались в принятии закона, патриции после изгнания Цезона пали духом, а знатнейшие из них готовы были уступить управление государством; но молодежь, особенно из Цезонова окружения, не оробела и все больше ожесточалась против плебеев; (3) правда, успех им сопутствовал, когда они несколько сдерживали свой пыл. (4) Как только после изгнания Цезона был внесен на рассмотрение закон, они во главе целого воинства клиентов выступили против трибунов, лишь тогда, когда те, попытавшись прогнать их, сами предоставили повод к нападению. Затем юноши разошлись по домам, равно увенчанные славой и ненавистью: вместо одного Цезона, жаловался простой народ, явилась тысяча.
      (5) В обычные дни, когда трибуны не добивались принятия закона, никто не вел себя тише и миролюбивее этих юношей: они радушно приветствовали плебеев и говорили с ними, приглашали домой, часто были вместе на форуме, не чиня ни малейших помех трибунам, когда те созывали другие собрания. (6) Ни в общественной, ни в частной жизни они никому не угрожали до тех пор, пока не начиналось обсуждение закона; во всех других случаях эти юноши пользовались расположением народа. А трибуны не только спокойно завершили остальные дела, но даже были вновь избраны на следующий год. Без единого грубого слова, не говоря уже о применении силы, но одним лишь ласковым обхождением плебеи были постепенно укрощены. В продолжение целого года эти уловки позволяли уклоняться от принятия закона.
      15. (1) Консулы Гай Клавдий, сын Аппия, и Публий Валерий Публикола застают государство уже вполне успокоенным. Новый год [460 г.] не принес новых волнений. Провести и принять ли закон – вот о чем была забота в Городе. (2) Чем сильнее патрицианская молодежь располагала к себе плебеев, тем яростней противодействовали ей трибуны, своими обвинениями внушая подозрение плебеям: уже составлен заговор, Цезон в Риме; (3) первым делом порешили убить трибунов и обезглавить плебеев; старшие патриции поручили молодым уничтожить власть трибунов и возвратить государству тот образ правления, что был в нем до захвата Священной горы.
      (4) Опасались и ставшей почти привычной войны с вольсками и эквами, которая возобновлялась чуть ли не каждый год, но вдруг гораздо ближе грянула новая нежданная беда . (5) Изгнанники и рабы, числом до двух с половиною тысяч , ведомые сабинянином Аппием Гердонием, ночью заняли капитолийскую Крепость. (6) Те в Крепости, кто отказался примкнуть к ним и взяться за оружие, были перебиты; остальные в суматохе и страхе помчались сломя голову на форум. «К оружию! Враг в городе!» – кричали они. (7) Не зная, откуда – извне или изнутри – пришла нежданная беда, из-за ненависти ли плебеев, из-за предательства ли, рабов разразилась она над Римом, консулы опасались и вооружать плебеев и оставлять их безоружными. Консулы обуздывали волнения, но, обуздывая, лишь возбуждали новые, и охваченная страхом толпа была уже не в их власти. (8) Они все же раздали оружие, но не всем, а столько, сколько нужно, чтоб иметь надежную охрану против неизвестного врага. Остаток ночи они провели в заботах, расставляя караулы в ключевых местах по всему городу, не зная о врагах, ни сколько их, ни кто они такие. (9) Утром стало ясно, кто нападает и под чьим предводительством. Аппий Гердоний с Капитолия призывал рабов к свободе: он-де встал на защиту самых несчастных , намереваясь вернуть на родину несправедливо изгнанных и снять с рабов их тяжкое иго; он предпочитает, чтоб римляне совершили все сами, но, если надежда эта не оправдается, решится на самые крайние меры и призовет на помощь вольсков и эквов.
      16. (1) Сенаторам и консулам все стало ясно. Кроме того что им было известно, они опасались заговора вейян и сабинян, которым стоило только подвести заранее набранные легионы к Городу, где уже угнездился неприятель, (2) а тогда вольски и эквы, вечные враги Рима, явятся не для опустошения страны, как прежде, но войдут в самый Город, уже отчасти взятый. (3) Многое вызывало опасения, но сильней всего был страх перед рабами: в каждом доме мог оказаться враг, которому опасно доверять и опасно не доверять, чтобы не ожесточить еще сильней. Казалось, согласию сословий пришел конец. (4) В захлестывающей пучине бедствий никто не боялся ни трибунов, ни плебеев: эта беда, пробуждающаяся, лишь только пройдут другие беды, казалось, уступила место внешним угрозам. (5) Но нет, она-то и обрушилась в час худших испытаний. Трибунами овладело настоящее безумие, и они уверяли, что на Капитолии дело идет не о войне, но лишь о призраке войны, призванном отвлечь внимание плебеев от обсуждения их закона; если же по принятии закона гости и клиенты патрициев увидят, что их напрасно растревожили, то они уйдут оттуда тише, чем пришли.
      (6) После этого трибуны призвали народ, оставив оружие, проголосовать за принятие закона. Тем временем консулы, которым трибуны внушали больше страха, чем ночное нападение на Капитолий, созвали сенат.
      17. (1) После того как стало известно, что люди, бросив оружие, оставили караулы, Публий Валерий вышел из курии , где другой консул задерживал сенат, и пришел к трибунам на освященное место . (2) «В чем дело, трибуны?– спросил он.– Под водительством и с благословения Аппия Гердония вы намереваетесь ниспровергнуть государство? Счастлив же тот, кто, не сумев возмутить рабов ваших, совратил вас самих! И вот вы бросаете оружие и обсуждаете законы, когда враг у вас над головами?» (3) Затем он обратился с речью к толпе: «Если вас, квириты, не касаются дела Города и ваши собственные, то потревожьтесь за ваших богов, захваченных неприятелем. Осаждены и Юпитер Всеблагой Величайший, и царица Юнона, и Минерва , и прочие богини и боги, лагерь рабов занимает место ваших пенатов. (4) Значит, так, по-вашему, должно выглядеть процветающее государство? Враг не только за городскими стенами – он уже в Крепости, над форумом и курией, а тем временем на форуме толпится народ, в курии заседает сенат, сенатор выступает так, словно квириты голосуют и царит мир. (5) Но не пора ли патрициям и плебеям, консулам, трибунам, богам и людям, вооружившись, броситься на Капитолий, освободить и вернуть мир в священную обитель Юпитера Всеблагого Величайшего? (6) Отец наш Ромул, даруй своим потомкам ту волю, с которой ты некогда отнял Крепость у тех же сабинян, захвативших ее с помощью денег! Вели нам идти тем же путем, каким ты, вождь, шел и вел свое войско! А я, консул, первым последую за тобой, если я, смертный, смогу идти по стопам бога!» (7) Под конец речи он сказал, что берется за оружие сам и всех квиритов призывает к оружию. Если же кто ему помешает, он не станет и думать ни о консульских полномочиях, ни о власти трибунов, ни о законе об их неприкосновенности, но поведет себя с ним как с врагом, кто б он ни был, где б ему ни попался – на Капитолии или на форуме. (8) Пусть-ка трибуны прикажут повернуть оружие против консула Публия Валерия, раз они запретили поднять его против Аппия Гердония: он, Валерий, осмелится выступить против трибунов, как когда-то основатель его рода выступил против царей .
      (9) Казалось, разразится жестокая борьба и распрю между римлянами будет наблюдать неприятель. Закон не мог быть внесен, консулу не было пути на Капитолий. Ночь прекратила разгоревшийся спор, ночью, устрашенные консульским оружием, трибуны отступили. (10) Когда зачинщики смуты удалились, патриции обошли плебеев и, находясь среди них, искусно завязывали разговоры, заставляя понять, какому испытанию те подвергают государство: (11) борьба, мол, идет не между патрициями и плебеями, но Крепость, и храмы богов, и общественные, и частные пенаты выдаются врагу. (12) Пока на форуме пытались справиться с раздорами, консулы обошли ворота и стены, дабы удостовериться, не заметно ли приготовлений сабинян или вейян.
      18. (1) В ту же ночь о захвате Крепости, занятии Капитолия и об остальном происходящем в растревоженном Городе узнали в Тускуле. (2) Диктатором там был тогда Луций Мамилий. Он тотчас созвал сенат и привел туда вестников, настойчиво убеждая сенаторов не ждать, пока из Рима явятся послы с просьбой о помощи: (3) ее требуют и угрожающее положение, и верность договорам, и боги – покровители союза . Такой возможности оказать благодеяние столь же могущественному, сколь и близкому государству боги никогда больше не предоставят. (4) Решено было помочь римлянам: начался набор молодежи и раздача оружия. Подойдя на рассвете к Риму, они были издали приняты за врагов (показалось, что это наступают эквы или вольски), но, когда наконец напрасный страх исчез, их впустили в Город и они строем прошли на форум.
      (5) Там уже выстраивал войско Публий Валерий, оставив другого консула охранять ворота. (6) За ним пошли, доверившись его ручательству не чинить помех собранию, если, освободив Капитолий и утихомирив Город, плебеи позволят ему объяснить, что за коварный умысел таится в предлагаемом трибунами законе, и не забыть о своем прозвище, которое ему как наследство от предков передает заботу о народе. (7) За этим-то вождем, под напрасные призывы трибунов вернуться, плебеи в боевом порядке взобрались на Капитолийский холм. К ним присоединился и тускуланский легион. Союзники и римляне заспорили, кому должна принадлежать честь освобождения Крепости: оба полководца настраивали на это своих. (8) Тут неприятель растерялся, не уповая более ни на что, кроме самой Крепости; воспользовавшись этой растерянностью, римляне и их союзники пошли на приступ и уже ворвались в преддверие храма, как вдруг убивают Публия Валерия, который пошел в бой одним из первых. Его падение заметил бывший консул Публий Волумний. (9) Он приказал своим воинам спрятать тело, а сам быстро занял место убитого консула. В пылу атаки воины не заметили случившегося и одержали победу прежде, чем увидали, что сражались без полководца.
      (10) Много изгнанников осквернило храм своею кровью, многих взяли в плен, Гердония казнили. Так был отвоеван Капитолий. Для пленных уготован был род казни, соответствовавший их положению свободных или рабов ; тускуланцев поблагодарили; Капитолий очистили и освятили. (11) Плебеи, как сообщают, бросали к дому консула по четверти асса, чтоб почтить его более пышными похоронами .
      19. (1) Когда спокойствие было восстановлено, трибуны стали взывать то к сенаторам, чтоб те выполнили обещанное Публием Валерием, то к Гаю Клавдию, чтобы тот избавил манов своего убитого товарища от лжи и дозволил обсуждение закона. Однако до избрания нового консула Клавдий не давал разрешения на обсуждение закона и голосование. (2) Споры эти затянулись до выборов нового консула. В декабре стараниями патрициев консулом становится Луций Квинкций Цинциннат, отец Цезона, который должен был немедленно вступить в должность. (3) Плебеи опасались иметь консулом человека, озлобленного против них, твердо опирающегося на поддержку сенаторов и собственную доблесть, отца троих сыновей, из которых ни один не уступал Цезону в мужестве, а рассудительностью и сдержанностью могли бы, если потребуется, превзойти брата.
      (4) Вступив в должность, Квинкций беспрестанно выступал с речами, но выказал меньше строгости, сдерживая плебеев, чем выговаривая сенаторам за бездействие: трибуны-де уже увековечили свою власть, которой распоряжаются так, словно они не в государстве римском, а в заброшенном доме. (5) Вместе с его сыном Цезоном из Рима безвозвратно изгнаны доблесть, стойкость и все прочие достоинства молодежи, необходимые и для войны, и для дома. А болтуны, заговорщики, сеятели раздоров, в другой и в третий раз благодаря самым гнусным ухищрениям ставшие трибунами, хозяйничают вовсю.
      (6) «Неужто этот вот Авл Вергиний за то, что не был с ними на Капитолии, меньше заслуживает казни, чем Аппий Гердоний? Готов поклясться, что даже больше, если только правильно смотреть на вещи. Гердоний по крайней мере, объявив себя врагом, почти заставил вас взяться за оружие, а этот, отрицая всякую войну, лишил вас оружия и незащищенными предал вашим рабам и изгнанникам. (7) И вы – не в обиду Гаю Клавдию и павшему Публию Валерию будь сказано – пошли на приступ Капитолийского холма, не изгнав сначала врагов с форума? Перед богами и людьми стыдно! Враг был в Крепости, на Капитолии, предводителю изгнанников и рабов, оскверняющему все вокруг, жилищем служит храм Юпитера Всеблагого Величайшего, а в Тускуле взялись за оружие раньше, чем в Риме! (8) Сомневались, Мамилию ли, предводителю тускуланцев, или консулам Валерию и Клавдию освобождать твердыню Рима, и вот теперь мы, не позволявшие латинам вооружаться для их собственной защиты от вторгшихся врагов, были б пленены и разбиты, если б те же латины по собственной воле не взялись за оружие. (9) Обречь безоружных на смерть от вражеского меча – это значит, трибуны, по-вашему помочь народу? Так что если какой-нибудь ничтожный человечишко из тех плебеев, что вы отторгли от остального народа, создав этим как бы собственное отечество и отдельное государство, если кто-то из них известит вас о том, что дом его осажден вооруженной челядью, то вы сочтете необходимым прийти к нему на помощь (10), а Юпитер Всеблагой Величайший, которого обступили вооруженные рабы и изгнанники, человеческой помощи уже не заслуживает? И те, для кого боги не священны и не святы, требуют, чтоб с ними обращались как со святынею? (11) Под бременем преступлений против богов и людей вы с прежним упорством домогаетесь нового закона. Но готов поклясться, что, если вы проведете закон, день моего избрания консулом принесет государству куда больше горя, чем день гибели консула Публия Валерия».
      (12) «Прежде всего, квириты,– продолжал он,– я и товарищ мой задумали двинуть легионы против вольсков и эквов. Какой-то рок дарит нас покровительством богов, когда мы воюем, а не пользуемся благами мира. Сколькими бедами грозили б нам эти народы, если б они узнали, что Капитолий захвачен изгнанниками, – об этом теперь лучше догадываться, чем когда-нибудь познать на деле».
      20. (1) Речь консула взволновала плебеев, а воспрянувшие духом патриции уверились в том, что государство спасено. Другой консул, готовый скорее помогать, чем применять власть, легко уступал своему старшему товарищу самые трудные предприятия, для себя требуя лишь консульского почета. (2) Тут трибуны, желая высмеять консулов за пустословие, спросили, каким же образом те собираются снарядить войско, если не будет позволено произвести набор. (3) «А нам и не нужен набор, – ответил Квинкций.– В тот час, когда Публий Валерий для того, чтоб отбить Капитолий, вооружил плебеев, все они дали слово по приказу собраться и без приказа не расходиться. (4) И вот теперь всем тем, кто дал слово, мы приказываем завтра с оружием в руках явиться к Регилльскому озеру». В желании освободить народ от клятвы трибуны пытались отговориться тем, что, дескать, Квинкций был частным лицом, когда плебеев приводили к присяге. (5) Однако захватившего нынешний век неуважения к богам тогда еще не знали и никто не старался истолковать законы и клятвы к собственной выгоде, а скорее приноравливался к ним сам. (6) И вот трибуны, потеряв всякую надежду на отмену набора, решили задержать войско, тем более что, по слухам, к Регилльскому озеру надлежало прибыть и авгурам для освящения места, где можно было бы, совершив птицегадания, обратиться к народу и на собрании отменить все то, чего трибуны добились бы насилием в Риме. (7) Люди, конечно, примут то, что велят консулы, ведь и право обжалования не распространяется далее, чем на милю от Города , и сами трибуны, приди они туда в толпе сограждан, должны будут подчиниться власти консулов. (8) Этого и опасались трибуны. Но самые сильные опасения внушал Квинкций, настойчиво повторявший, что выборов консулов не будет: не таков, мол, у государства недуг, чтоб можно было излечить его обычными средствами; ему нужен диктатор, дабы всякий, кто вознамерится подорвать общественный строй, помнил, что самовластье диктатора обжаловать невозможно.
      21. (1) Сенат заседал на Капитолии, туда и явились трибуны в окружении взволнованной толпы, которая, крича и подымая шум, стала упрашивать о покровительстве то консулов, то сенаторов; но консул не отменил своего решения до тех пор, пока трибуны не дали обещания подчиниться сенату. (2) Тогда, после доклада консула о требованиях трибунов и плебеев, сенат постановил, что трибуны в этом году не внесут своего закона, а консулы не выведут из Города войска. Впредь сенат объявил опасным для государства продление срока полномочий консулов и переизбрание трибунов.
      (3) Консулы подчинились предписаниям сената, а трибуны, несмотря на возражения, были избраны снова. Тогда и сенаторы, чтоб ни в чем не уступать плебеям, вознамерились вновь избрать консулом Луция Квинкция. И тут консул совершил свой самый запомнившийся за целый год поступок. (4) «Стоит ли удивляться, отцы-сенаторы,– сказал он,– что ваше влияние на плебеев так ничтожно? Вы же сами его и умаляете! Стоило плебеям нарушить сенатское постановление о продлении срока полномочий, как вы решаетесь тоже его нарушить, чтоб не уступить толпе в безрассудстве. (5) Или, по-вашему, кто проявляет большее легкомыслие и произвол, тот и большего стоит в государстве? Но ведь нарушать собственные постановления и указы не только легче, чем чужие, но и совершенно бессмысленно. (6) Что же, сенаторы, подражайте безрассудной толпе, повторяйте чужие проступки, вместо того чтобы быть образцом для других, дабы другие брали пример с вас, а я не стану подражать трибунам и не потерплю, чтоб, вопреки сенатскому постановлению, меня объявляли консулом. (7) Тебя же, Клавдий, я призываю обуздать своеволие римлян и поверить мне в том, что я не сочту твои действия помехою моему консульству, ибо сам отказываюсь от него, полагая, что этот отказ прибавит мне славы и ослабит ненависть, угрожающую мне в случае продления моих полномочий». (8) Итак, принимается общее постановление не предлагать в консулы Луция Квинкция, а если кто и предложит, этот голос учитываться не будет.
      22. (1) Консулами стали Квинт Фабий Вибулан в третий раз и Луций Корнелий Малугинский. В тот год [459 г.] была проведена перепись, а очистительные жертвы по случаю захвата Капитолия и убийства консула принесены не были – из благочестивого страха .
      (2) Уже в самом начале консульства Квинта Фабия и Луция Корнелия спокойствие было нарушено: трибуны подстрекали плебеев, вольски и эквы, по сообщениям латинов и герников, угрожали войной, а войска вольсков были уже в Антии. Особенно опасались возможного отпадения антийцев и с трудом добились от трибунов дозволения заняться сначала войной . (3) Затем консулы распределили обязанности: Фабию предоставили вести легионы на Антий, Корнелию – остаться для охраны Рима на случай, если неприятельский отряд, как это водится у эквов, явится для грабежа. (4) От герников и латинов, согласно договору, потребовали ополченцев, так что две трети войска составляли союзники, а треть – римские граждане. После того как в установленный для них день явились союзники, консул стал лагерем за Капенскими воротами. Оттуда, по совершении очистительных обрядов, он двинул войско на Антий и остановился невдалеке от города и неприятельского лагеря. (5) Вольски, не осмеливаясь начать сражения без помощи эквов, чье войско еще не подошло, спокойно предоставили свою защиту валу. На следующий день Фабий разместил вокруг вала не общее войско римлян и их союзников, но три отдельных отряда трех народов, а сам остался посредине с римскими легионами. (6) Затем он приказал союзникам по данному им знаку одновременно вступать в бой и поворачивать назад, если сыграют отступление. За первыми рядами каждого отряда он поставил еще и конницу. (7) С трех сторон двинувшись на приступ, он окружил лагерь и, отовсюду тесня противника, сбросил с вала вольсков, не сдержавших напора. Преодолев укрепления, он выбил из лагеря трусливо сбившуюся в кучу толпу. (8) Рассеявшись в беспорядочном бегстве, вольски были настигнуты и изрублены всадниками, которые до тех пор только наблюдали за боем, не решаясь перебраться через вал, но теперь в чистом поле радостно добывали победу. (9) И в лагере, и по ту сторону укреплений перебито было множество врагов, но еще большей оказалась добыча, ведь бежавшие едва успели унести оружие. Если бы не леса, укрывшие вольсков, их войско было бы истреблено.
      23. (1) Одновременно с этими событиями у Антия эквы выслали вперед отборные силы и внезапно захватили тускуланскую крепость, а остаток войска – чтоб заставить неприятеля растянуть силы – расположили недалеко от стен Тускула. (2) Новость стала быстро известна в Риме, из Рима дошла до лагеря антийпев, вызывая у римлян тот же отклик, что и весть о взятии Капитолия: столь свежа была благодарность тускуланцам, да и само сходство опасностей, казалось, требовало отплатить за оказанную помощь. (3) Бросив все, Фабий немедля свез добычу из лагеря в Антий, оставил там небольшое прикрытие и спешно двинулся в Тускулу. Воинам не позволили взять с собою ничего, кроме оружия и того, что было под рукой съедобного: продовольствием должен был снабдить их из Рима консул Корнелий.
      (4) Война в Тускуле шла несколько месяцев. С частью войска консул осаждал лагерь эквов, другую часть он вверил тускуланцам для отвоевывания крепости. Прорваться туда силой так и не удалось, и только голод выгнал врагов оттуда. (5) Доведенных до крайности, их всех – раздетыми и безоружными – провели под ярмом тускуланцы. С позором бежали они домой, но на Альгиде их нагнал римский консул и перебил всех до единого. (6) Отведя войско, победитель стал лагерем в месте, называемом Колумен. Теперь, когда враг был отброшен от римских стен и опасность миновала, другой консул тоже выступил из Рима. (7) Итак, оба консула с двух сторон с боем вторглись в неприятельские владения и разоряли один эквов, другой – вольсков.
      У большинства писателей я нахожу известие о том, что в этом же году отпали антийцы, что консул Луций Корнелий вел против них войну и занял город. Настаивать на истинности этого не осмеливаюсь, ибо более древние летописцы всего этого даже не упоминают .
      24. (1) Кончилась одна война, и страх перед другой – с трибунами в Риме – объял патрициев. Трибуны кричали, что войско-де намеренно задерживали в чужих краях, что пора прекратить проволочки с законом – все равно, мол, они доведут начатое дело до конца. (2) Однако Луций Лукреций, на чье попечение был оставлен Город, добился отсрочки обсуждения предложений трибунов до возвращения консулов.
      (3) Волнения возбуждала и еще одна, новая причина. Квесторы Авл Корнелий и Квинт Сервилий вызвали в суд Марка Вольсция за то, что тот явно лжесвидетельствовал против Пезона. (4) Из многих показаний выяснилось, что, во-первых, брат Вольсция, как только заболел, так больше уже из дому не выходил, не вставал и после многомесячных страданий – так и умер в своей постели. (5) А во-вторых, в то время, к которому свидетель приурочил преступление, Цезона в Риме не видали, а те, кто были с ним вместе на войне, утверждали, что он неотлучно находился при войске. Если же это не так, Вольсцию предлагали обратиться к судье частным образом . (6) Но он не осмеливался обратиться в суд , и стечение всех этих обстоятельств делало столь же несомненным осуждение Вольсция, как перед тем – Цезона по Вольсциеву свидетельству. (7) Мешали трибуны, не позволяя квесторам назначить голосование о виновности ответчика прежде, чем проголосуют о законе. Так оба дела затянулись до прибытия консулов.
      (8) Удостоенные триумфа, они вступили в Рим с победоносным войском, а так как о законе никто и не заикнулся, многие решили, что трибуны испугались. (9) Но был просто конец года, а так как они стремились остаться трибунами на четвертый срок, то борьбе за закон предпочли предвыборные козни. И, хотя консулы считали продление срока трибунских полномочий не менее опасным, чем принятие закона об умалении их собственной власти, победа в этой борьбе осталась за трибунами.
      (10) В том же году был с эквами заключен мир, которого те просили. Завершена была перепись, начатая в прошлом году. Говорят, что тогда же было совершено десятое от возникновения Города очистительное жертвоприношение. Граждан насчитали сто семнадцать тысяч триста девятнадцать .
      (11) Консулы в тот год снискали большую славу и на войне и дома, ибо они добились мира с соседями; в Риме же, хоть и не было единодушия, вражда между согражданами стала слабей, чем прежде.
      25. (1) После Квинта Фабия Вибулана и Луция Корнелия Малугинского консулами стали Луций Минуций и Гай Навтий [458 г.], которые и приняли два нерешенных дела предыдущего года. (2) По-прежнему консулы препятствовали принятию закона, а трибуны – осуждению Вольспия, однако новые квесторы были более сильны и более влиятельны. (3) Вместе с Марком Валерием, сыном Мания и внуком Валерия, квестором стал Тит Квинкций Капитолин, трижды бывший консулом. Поскольку уже было не вернуть семье Квинкциев – Цезона, а государству римскому – лучшего из юношей , этот квестор обрушился на лжесвидетеля в честном и праведном гневе за то, что тот отнял у ложно обвиненного право на защиту перед судом. (4) Усерднее других трибунов ратуя за проведение закона, Вергиний добился того, что консулы, получив двухмесячный срок для ознакомления с законом, чтобы они, объяснив народу, какой в нем содержится скрытый вред, разрешили затем приступить к голосованию. Этот перерыв вернул Городу спокойствие.
      (5) Непродолжительный покой был нарушен эквами: презрев заключенный в прошлом году с римлянами договор, они передали верховную власть Гракху Клелию, который к тому времени давно уже был среди них первым. (6) Под предводительством Гракха эквы явились как враги в лабиканские, а оттуда – в тускуланские земли, опустошили их и, отягченные добычей, стали лагерем в Альгидских горах. В этот лагерь и прибыли из Рима послы Квинт Фабий, Публий Волумний и Авл Постумий, намереваясь потребовать удовлетворения по договору. (7) Предводитель эквов повелел высказать то, что поручил им сенат, дубу, ибо сам он занят другими делами. Дуб этот был огромным деревом, раскинувшимся над палаткой предводителя, и в тени его было прохладно. (8) Тогда один из послов углубился в эту тень и сказал: «Пусть этот священный дуб и боги, какие ни есть, услышат, что вы нарушили договор, пусть сегодня слышат они наши жалобы, чтоб завтра помочь нам, мстящим за нарушение законов божеских и человеческих!» (9) Как только послы вернулись в Рим, сенат приказал одному консулу вести войско на Альгид, а другому поручил опустошить владения эквов. Трибуны по своему обыкновению препятствовали набору и даже чуть было не остановили его, но тут вдруг возникла новая угроза.
      26. (1) Огромное войско сабинян, опустошая все вокруг, подошло чуть ли не к стенам Рима: разорены были окрестности, и страх охватил Город. Тогда плебеи согласились взяться за оружие и, несмотря на тщетные возражения трибунов, набрано было два больших войска. (2) Одно повел на сабинян Навтий, который разместил лагерь у Эрета и небольшими набегами, чаще ночными вылазками, так разорил земли сабинян, что по сравнению с ними римские владения казались почти не тронутыми войной. (3) А Минуцию в таком же деле не хватило ни удачи, ни силы духа: став лагерем недалеко от противника и не проиграв сколько-нибудь значительного боя, он струсил и не оставлял лагеря. (4) Заметив это, неприятель, чью смелость питал, как водится, чужой страх, ночью подошел к лагерю, но в открытом бою успеха не добился и на следующий день воздвиг вокруг лагеря укрепления. Правда, прежде чем сабиняне, окружив вал, перекрыли выходы, пять всадников проскочили мимо вражеских засад и сообщили в Рим, что консул и войско осаждены. (5) Ничего более неожиданного и непредвиденного случиться не могло. Ужас и страх был такой, точно неприятель осаждал не лагерь, но самый Город. (6) Послали за консулом Навтием. Его помощь, однако, показалась недостаточной, и, чтобы спастись, решено было назначить диктатора, которым с общего согласия стал Луций Квинкций Цинциннат .
      (7) Об этом полезно послушать тем, кто уважает в человеке только богатство и полагает, что честь и доблесть ничего не стоят, если они не принесут ему несметных сокровищ. (8) Последняя надежда римского государства, Луций Квинкций владел за Тибром, против того самого места, где теперь находится верфь, четырьмя югерами земли, называемой с тех пор Квинкциевым лугом . (9) Копал ли он канаву или пахал – мы не знаем. Точно известно только, что послы застали его за обработкой земли и после обмена приветствиями в ответ на их просьбу нарядиться в тогу для того, чтоб выслушать послание сената, если он дорожит благополучием Рима и своим собственным, Квинкций удивленно спросил, что стряслось, и велел жене Рацилии скорей принести ему тогу из их лачуги. (10) Когда он, отерши пыль и пот, оделся и вышел к послам, те радостно приветствовали его как диктатора и, описав, в каком страхе пребывают воины, призвали в Рим. (11) Для Квинкция был на счет государства снаряжен корабль, у переправы его встретили вышедшие навстречу три его сына, затем остальные родственники и друзья и, наконец, почти все сенаторы. В окружении этой свиты и шествовавших впереди ликторов он был препровожден домой. (12) Сбежалась также большая толпа плебеев, глядевших на Квинкция без всякой радости и полагавших, что власть его чрезмерна, а сам он будет пострашнее этой власти. В ту ночь в Городе ограничились тем, что выставили караулы.
      27. (1) Назавтра диктатор пришел на форум до рассвета и назначил начальником конницы Луция Тарквиция, родом патриция, но по бедности служившего в пехоте, а воинской доблестью далеко превосходившего римскую молодежь. (2) Вместе с начальником конницы Цинциннат явился на собрание, остановил судопроизводство, велел закрыть по всему городу торговлю и запретил какую бы то ни было частную деятельность. (3) Затем он приказал всем, достигшим призывного возраста, с оружием в руках явиться до захода солнца на Марсово поле, имея при себе пятидневный запас еды и по двенадцать кольев; (4) тем же, кто был уже стар для войны, он велел приготовить еду для своих соседей-воинов, занятых подготовкой оружия и кольев. Итак, молодежь кинулась разыскивать колья, где только можно. (5) Никому не было отказа, и все явились в полной готовности точно в назначенное диктатором время. (6) Войско, построенное походным порядком, было готово в случае надобности развернуться к бою – легионы, ведомые самим диктатором, и всадники под предводительством начальника конницы. И тем и другим было одно напутствие: прибавить шагу! (7) Надобно было спешить, чтоб еще ночью настигнуть неприятеля. Вот уже третий день заперты в осаде консул и римское войско; неизвестно, что принесет ближайшая ночь или день, но решить все может мгновение. (8) «Быстрей, знаменосцы! Не отставайте, воины!» – раздавались возгласы тех, кто старался угодить полководцам. К полуночи они достигли Альгида и, заметив, что враг совсем рядом, остановились.
      28. (1) Диктатор объехал неприятельский лагерь и, осмотрев, насколько ночью можно было что-то разглядеть, его расположение, повелел военным трибунам отдать приказ воинам, чтобы те, сложив в одном месте снаряжение, вернулись в строй с оружием и кольями. Приказ был исполнен. (2) Тогда диктатор, растянув походный строй в одну шеренгу, окружил ею лагерь и приказал, чтобы по условному знаку каждый, издавая воинственный клич, начал возводить насыпь с частоколом. Затем был подан сигнал. (3) Войско стало проводить приказ в исполнение. Крики слышались со всех сторон, они донеслись до вражеского, а затем до консульского лагеря, сея в одном страх, а в другом – истинную радость. (4) Римляне поздравляли друг друга с тем, что слышат клич явившихся на помощь сограждан, и вот уже их караульные отряды сами угрожают осаждающему врагу. (5) Консул решил не тянуть, ибо доносившиеся крики означали, что свои не только подошли, но и взялись за дело: невозможно поверить, чтобы они не пошли на приступ вражеского лагеря. (6) Консул приказывает своим воинам взяться за оружие и следовать за ним. Бой завязался ночью, и криками они дали знать легионам диктатора, что тоже вступили в решающую схватку. (7) Эквы уже готовы были помешать окружению своего лагеря, но, так как, в свою очередь, изнутри сражение завязал и осажденный враг, они повернули оружие против него, опасаясь прорыва через свой лагерь и уступая осаждающим целую ночь для работы, ибо с консулом бой шел до рассвета. (8) А к восходу солнца насыпь с частоколом была готова, и успешно сопротивляться даже одному войску враг уже едва ли мог. Тут воины Квинкция, окончив возведение насыпи, вновь взялись за оружие и начали наступление со стороны вала. Предстояло новое сражение, но пока и начатое не утихало. (9) Нависшая с двух сторон опасность вынудила эквов перейти от сраженья к мольбам; они заклинали и диктатора, и консула не превращать победу в резню и позволить им удалиться, оставив оружие. Консул велел им идти к диктатору, а тот в гневе обрек их на еще больший позор: (10) полководца Гракха Клелия вместе с другими предводителями приказал привести к себе в оковах, а город Корбион очистить. Крови эквов он-де не жаждет, пусть себе уходят, но, чтобы они наконец признали, что покорен и смирен их народ, пройдут они под ярмом. (11) Ярмо это делается из двух копий, воткнутых в землю, и третьего, служащего перекладиной. Под таким ярмом и прогнал диктатор эквов.
      29. (1) После захвата лагеря и всех его богатств – ведь врагов выпустили оттуда раздетых – диктатор отдал всю добычу своим воинам, (2) а консульскому войску и самому консулу грубо бросил: «Не про вашу честь, воины, добыча, отнятая у врага, для которого вы чуть сами не стали добычей. (3) А ты, Минуций, пока не обретешь необходимого консулу мужества, останешься во главе своих легионов как легат». Так Минуций сложил с себя консульские полномочия и в соответствии с приказом остался при войске. Но в то время к справедливым приговорам относились с такой кротостью, что воины, памятуя больше об оказанном им благодеянии, чем о позоре, поднесли диктатору золотой венок в фунт весом и, провожая, чествовали его как своего покровителя.
      (4) А в Риме Квинт Фабий, на чье попечение был оставлен Город, открыл заседание сената, предписавшего Квинкцию войти в Рим с триумфом и в том же боевом порядке, в каком он покидал его. Перед колесницей провели вражеских предводителей и пронесли знамена, далее шли воины, нагруженные добычей. (5) Говорят, перед каждым домом было выставлено угощение, пирующие следовали за колесницей, распевая триумфальную песнь с ее обычными вольными шутками .
      (6) В тот день с общего одобрения было предоставлено гражданство тускуланцу Луцию Мамилию . Диктатор был готов уже сложить с себя полномочия, если б его не задержало голосование о лжесвидетельстве Марка Вольсция: воспрепятствовать голосованию не дал трибунам страх перед диктатором. Осужденный Вольсций удалился изгнанником в Ланувий . (7) Квинкций на шестнадцатый день сложил с себя диктаторские полномочия, полученные на шесть месяцев. В эти дни консул Навтий блестяще выиграл сраженье с сабинянами при Эрете, присовокупив к этому разгрому опустошение сабинских полей. (8) На смену Минуцию на Альгид послали Фабия. На исходе года трибуны снова пытались провести закон, но сенаторы добились запрета вносить какие бы то ни было предложения народу, пока отсутствуют оба войска. А плебеи одержали свою победу, переизбравши трибунов на пятый срок. (9) Говорят, на Капитолии видели, как собаки гнались за волками, и из-за этого знамения там принесли очистительные жертвы. Так прошел этот год.
      30. (1) Следующими консулами стали Квинт Минуций и Марк Гораций Пульвилл. В начале года [457 г.] никто не угрожал Риму извне, и те же трибуны сеяли смуту дома, требуя принятия того же закона. (2) Могло бы случиться худшее, так разгорелись страсти, если б, как нарочно, не пришла весть о том, что эквы, неожиданно напав среди ночи, перебили сторожевой отряд в Корбионе. (3) Консулы созвали сенат и получили приказ двинуть на Альгид войско чрезвычайного набора. Спор о законе был отложен, но начались новые раздоры – о наборе, (4) и консулы уже готовы были уступить под натиском трибунов, когда возникла еще одна опасность: войско сабинян явилось опустошать римские земли и уже идет на Рим. (5) Страх заставил трибунов разрешить набор, но при условии, что отныне – поскольку они пять лет терпели издевательства и мало чем помогли плебеям – избираться будут десять трибунов. (6) Нужда заставила сенаторов дать согласие, обусловив его единственно запретом избирать в трибуны одних и тех же. Выборы в трибуны были проведены немедленно, из опасения, что после войны эта возможность, как и прежние, будет упущена. (7) На тридцать шестой год существования трибуната избирают десять народных трибунов, по два от каждого разряда, предусматривая этот порядок избрания и на будущее . (8) Наконец произвели набор, Минуций выступил против сабинян, но неприятеля не обнаружил. И только когда сабиняне, уничтожив сторожевой отряд в Корбионе, заняли еще и Ортону, Гораций сразился с ними на Альгиде, многих перебил, а вражеское войско прогнал и с Альгида, и из Корбиона, и из Ортоны. А Корбион он срыл за то, что там были преданы римские воины.
      31. (1) Затем консулами стали Марк Валерий и Спурий Вергиний [456 г.]. И дома, и с соседями был мир, но из-за непрерывных дождей худо было с продовольствием. Был проведен закон о распределении наделов на Авентинском холме . Избрали тех же народных трибунов. (2) Они и в следующем году [455 г.], в консульство Тита Ромилия и Гая Ветурия, во всех своих выступлениях ратовали за тот же закон: им, мол, стыдно, что увеличили число трибунов, и напрасно, поскольку за два года, как и за предыдущие пять лет, дело не сдвинулось с места. (3) В разгар этих обсуждений от тускуланцев пришла тревожная весть – на их земли напали эквы. Позорно было медлить с оказанием помощи народу, чьи заслуги перед римлянами еще свежи в памяти. Оба консула отправились с войском на врага и нашли его там, где он и должен был быть, – на Альгиде. Здесь и сразились. (4) Более семи тысяч неприятельских воинов было убито, остальные бежали, римлянам досталась огромная добыча. Консулы продали ее с торгов для пополнения истощенной казны. Это, однако, и дало трибунами пищу для обвинения консулов перед народом.
      (5) Итак, стоило им сложить с себя полномочия, как – уже в консульство Спурия Тарпея и Авла Атерния – народный трибун Гай Кальвий Цицерон призвал на суд Ромилия, а плебейский эдил Луций Алиен – Ветурия. (6) К негодованию сената, обоих приговорили к уплате пени, Ромилия – в десять, Ветурия – в пятнадцать тысяч медных ассов. Но ущерб, понесенный старыми консулами, не отвратил новых от их трудов. Можно осудить и нас, говорили они, но все равно плебеям и трибунам не удастся провести закон. (7) Тогда трибуны, забросив это устаревшее от проволочек законопредложение, повели дело мягче: пусть-де сенаторы наконец прекращают борьбу. Если им не нравится предложенный плебеями закон, пусть позволят и из плебеев, и из патрициев избрать законодателей, чтобы они радели о пользе тех и других и об уравнении их в правах. (8) Сенаторы не отклонили этого предложения, но заявили, что законодателями могут быть лишь патриции. Итак, согласие о законодательстве было достигнуто, спор шел только о законодателях, когда, получив приказ переписать знаменитые законы Солона и познакомиться с учреждениями, нравами и законами греческих государств, в Афины отправились послы Спурий Постумий Альб, Авл Манлий и Публий Сульпиций Камерин .
      32. (1) Этот год прошел без войн, а следующий [453 г.], когда консулами стали Публий Куриаций и Секст Квинктилий, прошел бы еще спокойнее, ибо трибуны, ожидая возвращения из Афин отправленного за чужеземными законами посольства, голоса не поднимали, (2) если бы вдруг не обрушились сразу два несчастья – голод и мор, беда для человека, пагуба для скота. В запустении лежали поля, все новые смерти опустошали Город, многие славные семейства предавались скорби. (3) Умерли фламин Квирина Сервий Корнелий, авгур Гай Гораций Пульвилл (на его место авгуры с тем большей охотою избрали Гая Ветурия, что тот был осужден плебеями). (4) Умерли консул Квинктилий и четыре народных трибуна. Оскверненный столькими смертями, этот год, однако, обошелся без войны.
      (5) Потом консулами стали Гай Менений и Публий Сестий Капитолин. Войны не было и в этом [452 г.] году, но зато начались волнения в Риме. (6) Послы уже возвратились с аттическими законами. Тем настойчивей требовали трибуны приступить к составлению законов. Решено было упразднить в этом году все другие должности и избрать только децемвиров, чьи действия не подлежали бы обжалованию. (7) Некоторое время шел спор о том, допускать ли в число их плебеев, но те наконец уступили патрициям, лишь бы только не был отменен закон Ицилия об Авентинском холме и все прочие нерушимые законы .
      33. (1) В триста втором году от основания Рима [451 г.] в государстве переменился образ правления: как раньше от царей к консулам, так теперь власть перешла от консулов к децемвирам. Эта перемена продолжалась недолго и потому не была столь значительна. (2) К тому же, хорошо начав, децемвиры повели себя столь разнузданно, что вскоре раздалось требование вернуть верховную власть консулам.
      (3) Децемвирами же были избраны Аппий Клавдий, Тит Генуций, Публий Сестий, Луций Ветурий, Гай Юлий, Авл Манлий, Публий Сульпиций, Публий Куриаций, Тит Ромилий, Спурий Постумий. (4) Клавдий и Генуций получили звание в обмен на консульское, ведь на этот год они были избраны консулами, а с ними и Сестий, консул прошлого года, – за то, что против воли товарища защищал в сенате новый образ правления. (5) Затем – в награду за дальность путешествия, а также как люди, сведущие в чужеземных законах, что было сочтено полезным для создания нового законодательства, – звания децемвиров были удостоены три посла, побывавшие в Афинах. Остальные просто заполнили требуемое число мест. (6) Говорят даже, что при последнем голосовании выбирали только стариков, которые не могли бы противодействовать чужим решениям. (7) У власти стоял любимец народа Аппий, который так переменил свой нрав, что из жестокого и беспощадного гонителя плебеев сумел стать угодником толпы, ищущим ее благосклонности.
      (8) Раз в десять дней каждый из децемвиров председательствовал на суде, происходившем при всем народе, имея при себе двенадцать ликторов, тогда как девяти его товарищам причиталось по одному служителю. При необыкновенном единодушии, которое порою превращается в гибельный сговор против простых людей, они ко всем относились с полнейшим беспристрастием. (9) Достаточное доказательство их умеренности даст такой пример. Хотя действия децемвиров не подлежали обжалованию, все же, когда в доме патриция Публия Сестия и откопали труп, выставленный затем для всеобщего обозрения, децемвир Гай Юлий, принужденный столь ужасным обстоятельством, (10) призвал Сестия к суду, а сам выступил перед народом обвинителем: имея законное право быть по делу судьею, он от этого права отказался, дабы ценой ослабления собственной власти расширить полномочия народа .
      34. (1) Вынося всем – и лучшим и худшим – решительные и непреложные, как у оракула, приговоры, децемвиры одновременно трудились над составлением законов, и, выставив, в ответ на ожидания народа, десять таблиц, они призвали людей прийти на собрание (2) и прочитать законы, предлагаемые ради благоденствия Рима, собственного их благополучия и счастья их детей. (3) Они сказали, что уравняли в правах всех – и лучших и худших, но предусмотрели лишь то, что позволяли способности десяти человек, а ведь многие люди сообща могут сделать больше. (4) Пусть, мол, каждый сам обдумает каждую статью, потом вместе обсудят и, наконец, сведут воедино, чего в какой статье с избытком, а чего недостает. (5) Тогда у римского народа будут законы, принятые с общего согласия, а не одобренные по приказу. (6) Когда в соответствии с замечаниями, высказанными по каждой главе, свод законов стал казаться вполне выправленным, законы десяти таблиц, которые и сегодня, несмотря на целую гору нагроможденных друг на друга законов, остаются истоком всего государственного и гражданского права , передали для голосования по центуриям. (7) Но потом пошли толки, что недостает еще двух таблиц, добавив которые можно было бы считать настоящий свод римского права завершенным. Это ожидание и приближающийся день выборов побудили к новому избранию децемвиров. (8) Ведь плебеи, которым имя консулов было так же ненавистно, как и царское, не нуждались и в помощи трибунов, коль скоро децемвиры в ответ на жалобы по очереди уступали друг другу.
      35. (1) После того как было объявлено, что выборы децемвиров состоятся через три недели, добиваться этого звания принялись столькие, что (2) даже лучшие из граждан – я полагаю из опасения, как бы, отказавшись от власти, не уступить ее недостойным, – стали охотиться за голосами, изо всех сил заискивая перед той самой толпой, против которой недавно выступали. (3) Аппий Клавдий, добившийся в свои годы столь высокого положения, вступил в борьбу из-за угрозы лишиться этого положения. Неясно было, считать его децемвиром или соискателем. (4) Он более домогался своей должности, чем исполнял ее: браня знатных соискателей и превознося негоднейших и ничтожнейших, он носился по форуму среди бывших трибунов, Дуиллиев и Ицилиев, (5) и с их помощью набивал себе цену у толпы, пока наконец остальные децемвиры, до сих пор безраздельно преданные ему, не воззрились на него в недоумении – чего, мол, ему надо. (6) Неискренность его очевидна, недаром этот гордец ведет себя так скромно; сделавшись своим у низшего сословия и якшаясь с частными лицами, он не столько стремится отказаться от должности, сколько добивается того, чтоб быть избранным снова. (7) Не осмелившись в открытую воспротивиться этим проискам, децемвиры смягчали его натиск уступками. По уговору его – как самого молодого – обязали председательствовать на выборах. (8) Уловка была в том, что он не должен был избрать себя сам, ибо таких чреватых бедствиями примеров никто, кроме народных трибунов, никогда не подавал.
      (9) А он, хоть и взялся, к общей радости, председательствовать на выборах, обратил это себе на пользу и, кознями отстранив от власти наряду с другими гражданами такого же звания обоих Квинкциев, Капитолина и Цинцинната, своего дядю и стойкого защитника патрициев Гая Клавдия, децемвирами сделал людей, неизмеримо менее достойных, и прежде всего себя самого, (10) вызвав негодование всех честных граждан, никто из которых и не подозревал, на что тот дерзнет. (11) Вместе с Аппием Клавдием были выбраны Марк Корнелий Малугинский, Марк Сергий, Луций Мануций, Квинт Фабий Вибулан, Квинт Петилий, Тит Антоний Меренда, Цезон Дуиллий, Спурий Опий Корницин и Маний Рабулей .
      36. (1) Вступив в должность, Аппий Клавдий сбросил маску и показал свое истинное лицо, а новых товарищей еще раньше пытался переделать на свой лад. (2) Они собирались ежедневно, без свидетелей решая, как достичь полновластия, о котором мечтали втайне от остальных, уже не скрывали гордыни, были малодоступны, грубили просителям и так вели дела до майских ид . Тогда было принято вступать в должность в майские иды.
      (3) Первый же день их правления ознаменован был всеобщим страхом. В то время как прежние децемвиры придерживались правила приставлять ликторов только к одному из десяти и этот знак достоинства предоставлялся всем по очереди, нынешние явились каждый в окружении двенадцати ликторов. (4) Сто двадцать ликторов с привязанными к фаскам топорами заполнили форум: истолковано это было в том смысле, что секиры – раз действия децемвиров не подлежат обжалованию – ликторов можно уже и не отнимать.
      (5) Они походили на десять царей, наводя страх на простой люд и первых сенаторов, понимавших, что децемвиры только и ищут повода начать казни и стоит кому-нибудь в сенате или в собрании упомянуть о свободе, как тотчас для острастки в ход будут пущены топоры и розги. (6) В придачу к тому, что после запрета обжалованья народ перестал быть им защитой, децемвиры отменили и право взаимного обжалования, тогда как их предшественники таким образом исправляли приговоры своих товарищей или передавали народу дела, казалось бы подведомственные самим децемвирам.
      (7) Некоторое время в страхе равно держали всех, но мало-помалу его жертвою остались одни плебеи. Патрициев не трогали, с незнатными же децемвиры обращались жестоко и своевольно. Разбирательству подвергались люди, а не дела, и пристрастие заняло место справедливости. (8) Приговоры они сочиняли дома, а оглашали их на форуме. Тот, кто жаловался децемвирам на их товарища, уходил, досадуя на себя за то, что не довольствовался прежним приговором. (9) Само собою сложилось мнение, что они замыслили творить беззакония не только ближайшее время, но заключили скрепленный клятвою тайный договор об отмене выборов, об увековечении звания децемвира и пожизненном пребывании у власти.
      37. (1) Намеки на освобождение плебеи искали в выражении лиц патрициев, прежде говорившем им лишь о рабстве, в страхе перед которым они сами и довели государство до такого состояния. (2) Знатнейшие сенаторы ненавидели децемвиров, ненавидели они и плебеев: не одобряя происходившего, они, однако, полагали, что плебеям досталось по заслугам; они не желали помогать тем, кто, возжаждав свободы, угодил в рабство, и даже усугубляли бесправное положение плебеев в надежде, (3) что из отвращения к настоящему те захотят вернуться к прошлому, когда у власти оставались два консула.
      (4) Вот уже прошла большая часть года [449 г.], к десяти прошлогодним прибавлено было две новых таблицы с законами, принятие которых на собраниях центурий означало бы, что государство не нуждается более в децемвирах. (5) Ждали, когда же объявят консульские выборы. Плебеев уже волновало только одно – восстановление приостановленной власти трибунов, залога их свободы, но о выборах не было и помину. (6) И если раньше децемвиры, дабы понравиться народу, появлялись перед ним в обществе бывших трибунов, то теперь их окружала патрицианская молодежь. (7) Эти юнцы толпами осаждали судилище, расхищали плебейское добро, ибо во всем, за что они с жадностью хватались, удача сопутствовала сильнейшему. (8) Наконец, перестали щадить и людей: с одних срывали кожу розгами, другие гибли под топором, а чтоб из этих зверств извлечь еще и выгоду, за казнью хозяина следовала раздача его имущества. Благородные юноши, продавшиеся за такую цену, не только не сопротивлялись беззаконию, но в открытую предпочли свою вольницу всеобщей свободе.
      38. (1) Наступили майские иды. Никем не замещенные децемвиры, хоть и стали частными лицами, с прежней твердостью держались за власть и по-прежнему выставляли напоказ знаки своего достоинства. В том, что децемвиры уподобились царям, уже не оставалось сомнений. (2) Свободу оплакивали так, словно потеряли ее навеки; поборников у нее не было, да и не предвиделось. Не только римляне пали духом, но уже и соседние народы стали считать для себя позором подвластность тем, кто сам не свободен.
      (3) Сабиняне с большим войском вторглись во владения римлян, опустошив все вокруг и безнаказанно угнав отовсюду добычу – людей и скот; затем они подошли к Эрету, где стали лагерем в надежде, что раздоры в Риме помешают там набору. (4) Теперь уже не только вестники, но и беженцы из окрестностей несли смятение в Город. Ненавистные и патрициям и плебеям, децемвиры решали, что следует предпринять, но тут судьба уготовила новую опасность. (5) Эквы стали лагерем у Альгида и оттуда совершали опустошительные набеги на тускуланские земли. Послы сообщили, что из Тускула просят о помощи.
      (6) Страх перед двумя войнами заставил децемвиров держать совет с сенатом. Приказав сенаторам собраться в курии, децемвиры понимали, какой взрыв ненависти им угрожает: (7) на них свалят вину за опустошение полей и за предстоящие беды и постараются отстранить их от власти, если они не воспрепятствуют этому общими усилиями, подавляя попытки многих применением самых крутых мер против немногих злостных зачинщиков. (8) После того как на форуме прозвучал голос глашатая, призывающий сенаторов в курию к децемвирам, пораженные этой удивительной переменой плебеи – ведь обычаю совещаться с сенатом не следовали уже давно – стали спрашивать, что произошло, отчего после такого перерыва вдруг прибегли к забытому средству. (9) Неужели войне с неприятелем надо быть благодарными за это проявление хоть какой-то свободы в государстве?
      (10) Плебеи высматривали сенаторов на форуме, но почти никого не нашли, а потом заметили, что децемвиры, поняв отсутствие сенаторов как выражение ненависти к себе, восседают в пустой курии, тогда плебеи истолковали неявку сенаторов тем, что частным лицам запрещено созывать сенат. Если плебеи последуют примеру сенаторов и как те не явились на заседание, так и они воспротивятся набору, то, значит, появилась надежда вернуть свободу! Такие возгласы раздавались в толпе. (11) Почти никто из сенаторов не пришел на форум, да и в Городе вообще их осталось совсем немного. В негодовании отвернувшись от происходящего, они, не имея забот общественных, занялись своими делами в деревне и решили, что, чем скорей они откажутся от сношений с всевластными правителями, тем свободней станут и от чинимых теми беззаконий. (12) После того как никто из сенаторов не явился на зов децемвиров, домой к каждому из них послали служителей, которые должны были взять залог и узнать, умышленной ли была неявка; они, однако, вернулись с сообщением о том, что все сенаторы в деревне. Это известие децемвиры восприняли спокойней, чем если б им сообщили, что сенаторы остались в Городе и оказывают сопротивление их власти. (13) На следующий день всем сенаторам было приказано собраться и их явилось так много, как они и сами не ожидали. Плебеи решили, что сенаторы предали свободу, ибо сенат повиновался – как законным – приказам тех, которые по истечении срока полномочий должны были б считаться частными гражданами, если бы не прибегли к насилию.
      39. (1) Однако, послушно явившись в курию, сенаторы повели себя там, насколько известно, отнюдь не трусливо. (2) По преданию, после выступления Аппия Клавдия и прежде чем по порядку стали высказывать мнения, Луций Валерий Потит потребовал, чтоб ему дали говорить о положении государства , а в ответ на грозный запрет децемвиров вызвал их замешательство, объявив о своем намерении обратиться к плебеям. (3) Столь же бесстрашно вступил в борьбу Марк Гораций Барбат, назвавший децемвиров десятью Тарквиниями и напомнивший о том, что под предводительством Валериев и Горациев и изгнали царей. (4) Людям отвратительно было не имя царя, коим благочестие дозволяет называть Юпитера, да и Ромула, основателя Города, и тех, кто царствовал после; при отправлении священных обрядов имя царя тоже привычно , ибо вызывало ненависть не оно, но царская гордыня и произвол! (5) Если прежде этого не могли стерпеть от царя или царского сына, то кто будет терпеть их от частных граждан? (6) Как бы они, запрещая людям свободно высказываться в курии, не заставили поднять голос тех, кто стоит на площади! И если им дозволено было собрать сенаторов, то почему ему, Горацию, тоже частному лицу, не созвать народ на собрание? (7) Если хотят, пусть на деле испытывают, насколько мстящий за попранную свободу сильней жаждущего неограниченной власти. (8) Они говорят о войне с сабинянами, как будто у народа римского есть война более важная, чем против тех, которые, будучи избраны для составления законов, вовсе упразднили в государстве правосудие, выборы, ежегодную смену должностных лиц и преемственность власти, всех поровну обеспечивающую свободой, и, окружив себя ликторами, присвоили царскую власть. (9) После изгнания царей должностные лица избирались из патрициев, потом, после удаления простого народа, – и из плебеев, а к какому стану принадлежат эти люди? К сторонникам народа? Но что ими сделано через посредство народа? К сторонникам лучших? Те, кто почти год не созывали сената, а на нынешнем заседании запрещают даже высказываться о положении в государстве? (10) Пусть не слишком надеются на угрозу войны. То, от чего люди страдают, важнее для них, чем то, чего они боятся.
      40. (1) Пока децемвиры придумывали, каким образом выразить свой гнев или снисхождение к произнесшему все это Горацию, и еще не нашли выхода из положения, дядя децемвира Аппия Гай Клавдий выступил с речью, больше похожей на заклинание, чем на отповедь. В этой речи (2) просил он племянника, ради манов его отца и своего брата, остаться верным гражданскому обществу, в котором рожден, а не сговору, скрепленному нечестивой клятвой десятерых. (3) Он, мол, просит его об этом больше ради него самого, чем ради государства, которое (4) против их воли восстановит свои неотъемлемые права. Но жаркая схватка разжигает гнев, вот почему он так страшится за ее исход.
      (5) Хоть децемвиры и запретили отступать от предмета обсуждения, все ж уважение к Клавдию не позволило им перебивать его. А он заявил, что сенатского постановления принимать не следует. (6) Всем стало ясно, что Клавдий считает децемвиров частными гражданами, и многие из бывших консулов вслух поддержали его. (7) По другому предложению, более суровому на вид, но имевшему на деле меньшую силу, сенаторам приказывалось бы сойтись для назначения интеррекса. Однако, чтобы принятием решения не подтверждать полномочий децемвиров на созыв сената, от сенатского постановления отказались, и таким образом Клавдий показал всем, что децемвиры – частные граждане.
      (8) Но тут, когда те были уже на грани падения, брат децемвира Марка Корнелия Луций Корнелий Малугинский, по уговору получивший слово последним, выказал мнимую озабоченность военной опасностью и стал защищать брата и сотоварищей его, недоумевая, (9) что же это за роковое совпадение, что на децемвиров ополчились сильней всего и главным образом те, кто сам хотел стать децемвирами, и почему (10) в мирное время в течение стольких месяцев никто не затевал споров о законности их пребывания у власти, а теперь, когда враг почти у ворот, сеют междоусобицу в надежде, что смута скроет их намерения. (11) Но теперь у всех на уме более важное дело, и столь трудная задача не может быть решена наспех – вот почему разбирательство в сенате выдвинутых Валерием и Горацием обвинений против децемвиров, которые должны были якобы к майским идам сложить с себя полномочия, он предлагает отложить до тех пор, пока не будет покончено с угрозой войны и в государстве не восстановится мир. (12) Однако Аппию Клавдию уже сейчас нужно быть готовым к тому, что придется ему – как ведавшему выборами децемвиров – дать отчет в том, были ли они избраны на один год или до тех пор, пока не будут проведены недостающие законы. (13) Но пока нужно, мол, забыть обо всем, кроме войны, и если сенаторы считают слухи о ней заведомо ложными и полагают, что не следует верить ни слухам, ни самим послам тускуланцев, то, по его мнению, для получения самых надежных сведений следовало бы послать разведчиков; (14) если же поверить и послам, и слухам, то надобно, оставив все дела, немедленно произвести набор, а децемвирам следует вести войско туда, куда они сочтут необходимым.
      41. (1) Младшие сенаторы склоняли остальных к принятию этого решения. Но Валерий и Гораций восстали еще смелее, снова потребовав разрешения говорить о положении государства, а если им не позволят выступить в сенате, они-де обратятся прямо к народу, ибо частные лица не вправе мешать им ни в курии, ни в собрании, и они не отступят перед мнимыми фасками. (2) Тогда Аппий, понимая, что если он не ответит с той же дерзостью, то лишится власти, воскликнул: (3) «Несдобровать всякому, кто говорит то, о чем его не просили!» – и, в ответ на отказ Валерия молчать по приказу частного лица, посылает к нему ликтора. (4) Валерий с порога курии уже взывал о помощи к квиритам, когда Луций Корнелий обнял Аппия и из притворного сочувствия к Валерию прекратил этот спор. Хотя после этого Валерию и позволили говорить что угодно, децемвиры добились своего – ведь свобода не шла дальше слов. (5) Бывшие консулы, вместе со знатнейшими сенаторами питавшие прежнюю ненависть к власти трибунов, потерю которой они считали более тяжкой утратой для плебеев, чем для себя потерю консульской власти, готовы были предпочесть впоследствии добровольный отказ децемвиров от их полномочий новому восстанию ненавистных им плебеев в надежде, (6) что если народ не будет роптать и удастся мало-помалу вернуться к консульскому правлению, то плебеям помогут забыть о трибунах или новые войны, или сдержанность вернувшихся к власти консулов.
      (7) Набор был объявлен без сопротивления сенаторов. Приказы децемвиров обжалованью не подлежали, и молодежь записывалась в войско. После того как легионы были набраны, децемвиры договорились, кто станет во главе войск. (8) Вождями децемвиров были Квинт Фабий и Аппий Клавдий. Война в Риме, казалось, будет труднее, чем с неприятелем. Решили, что суровость Аппия более пригодна для подавления волнений в Городе. Фабий от природы был более склонен к добрым делам, чем к злодейству. (9) Но даже такого человека, прославившегося и на военном и на гражданском поприще, так переменило пребывание у власти и общение с децемвирами, что он предпочел стать похожим на Аппия, а не на себя самого. Ему, вместе с Манием Рабулеем и Квинтом Петилием, поручили войну с сабинянами. (10) Марка Корнелия вместе с Луцием Минуцием, Титом Антонием, Цезоном Дуиллием и Марком Сергием послали на Альгид. Спурий Оппий вместе с Аппием Клавдием был оставлен на страже Рима; при этом все децемвиры обладали одинаковыми полномочиями.
      42. (1) На войне дела шли ничуть не лучше, чем в Риме. (2) Вина полководцев состояла лишь в том, что они вызывали ненависть к себе со стороны сограждан; во всем остальном виноваты были воины, которые не желали добиваться успеха под предводительством децемвиров и терпели поражения, позоря и себя, и полководцев. (3) Войска римлян были рассеяны и сабинянами под Эретом, и эквами на Альгиде. Бежавшие под покровом ночи из-под Эрета стали лагерем неподалеку от Рима, на возвышенности между Фиденами и Крустумерией: (4) не встретив преследующего противника в открытом бою, они вверили свою защиту не собственному мужеству и оружию, но естественным укрытиям местности и валу. (5) На Альгиде войско испытало еще больший позор и было полностью разгромлено: бежав из лагеря и побросав имущество, воины укрылись в Тускуле, надеясь на милосердие и гостеприимство тускуланцев, в чем и не обманулись. (6) Когда столь грозные вести дошли до Рима, сенаторы забыли о ненависти к децемвирам и, решив оставить в Городе стражу, приказали всем, кто был в состоянии носить оружие, охранять стены и выставить караулы к воротам. (7) В Тускул же велели выслать оружие и подкрепление, а децемвирам по их решению надлежало оставить тускуланскую крепость и держать войско в лагере, другой лагерь – перевести из Фиден во владения сабинян и начать наступление, чтоб отбить неприятелю охоту идти на приступ Рима.
      43. (1) К поражениям от неприятеля децемвиры прибавили два ужасных преступления: одно было совершено на войне, другое – в Городе. (2) Разведать место для лагеря во владениях сабинян был послан Луций Сикций , ненавидевший власть децемвиров и тайно призывавший соратников избрать трибунов и покинуть лагерь. (3) В спутники ему отрядили воинов, которым было поручено в укромном месте напасть на Сикция и убить его. (4) Но убийство это не прошло им даром, ибо Сикций оказал сопротивление, а будучи человеком богатырской силы и храбрости, он уложил и нескольких злодеев. (5) Оставшиеся сообщили в лагерь, что Сикций вместе с несколькими воинами попал в засаду и пал в неравном бою. (6) Этому сперва поверили, но потом с разрешения децемвиров для погребения убитых была послана когорта и Сикция нашли лежащим в нетронутых доспехах в окружении трупов, среди которых не было ни одного неприятеля, не было и никаких их следов; тело Сикция доставили в лагерь, в точности установив, что он был убит своими. (7) Преисполненные ненависти, воины готовы были немедленно переправить тело Сикция в Рим, но децемвиры успели устроить ему воинское погребение на государственный счет. Велика была скорбь в лагере во время этих похорон, покрывших децемвиров позором.
      44. (1) Вслед за этим в Городе свершилось другое преступление, порожденное похотью и вызывающее не меньшее содрогание своими последствиями, чем самоубийство обесчещенной Лукреции, из-за чего Тарквинии лишились престола и были изгнаны из Города: так что не только конец правления, но и даже причина отстранения от власти царей и децемвиров были совсем одинаковыми .
      Аппий Клавдий воспылал страстью к девушке из народа и решил удовлетворить свою похоть. (2) Отец девушки, центурион Луций Вергиний, несший службу у Альгида, был образцовым воином и гражданином. Так же была воспитана его жена, так воспитывались и дети. Дочь он просватал за бывшего трибуна (3) Луция Ицилия, храбреца, доблестно отстаивавшего права плебеев. (4) Девушка редкой красоты, она была уже взрослой и не соблазнилась подарками и обещаниями Аппия, и тогда тот, от страсти потеряв голову, решился на грубое насилие. (5) Он поручает своему клиенту Марку Клавдию, чтобы тот объявил ее своею рабыней и не уступал требованиям временно оставить ее на свободе, полагая, что в отсутствие ее отца Вергиния это беззаконие будет возможно. (6) Когда она пришла на форум, где среди лавок была и школа, в которой она обучалась грамоте , Клавдий, слуга децемвирской похоти, остановил наложением руки девушку и, объявив ее дочерью своей рабыни и, следовательно, рабыней, приказал без промедленья следовать за ним, иначе, мол, он уведет ее силой. (7) Бедная девушка остолбенела, но на крики кормилицы сбежался народ. Имена ее отца Вергиния и суженого Ицилия были хорошо известны. Тех, кто знал их, объединяла дружба, а толпу – негодование против козней Клавдия. (8) Девушка была уже спасена от насилия, но тут предъявивший на нее свои нрава заявил, что ни к чему собирать такую толпу: он, мол, намерен действовать не силой, но по закону. И вот он вызывает девицу в суд. (9) По совету близких, присматривавших за ней, она явилась к трибуналу Аппия . Истец поведал свою выдумку судье, который сам и был сочинителем этой басни, что, мол, девушка родилась-де в его, Клавдия, доме, откуда была похищена и подброшена Вергинию, (10) а сам он узнал об этом благодаря доносу и готов представить доказательства, будь судьею сам Вергиний, более всего запятнанный совершенным беззаконием; пока же, конечно, рабыня должна следовать за господином. (11) Защитники девушки сказали, что Вергиний отсутствует по делу государства и если ему сообщат о случившемся, то он будет в городе через два дня, (12) а посему несправедливо в отсутствие отца тягаться о детях, и потребовали отсрочить дело до его возвращения. Вергинию же на основании закона, внесенного самим Аппием, следует временно оставить на свободе, чтобы взрослая девица не была обесчещена прежде, чем лишится свободы.
      45. (1) До оглашения приговора Аппий заметил, что о том, насколько он покровительствует свободе , можно судить по самому закону, на который ссылаются в своей просьбе друзья Вергиния, (2) хотя закон лишь в том случае будет неоспоримой порукой свободы, если не окажется обстоятельств, меняющих дело – по сути или в том, что касается лиц. (3) В делах прочих лиц каждый может законно отстаивать свободу другого – это по праву, но в деле той, что находится во власти отца , нет некого другого, кому мог бы передать ее господин. Итак, он, Аппий, согласен послать за ее отцом, а истец покуда пусть останется при своем неущемленном праве, с тем чтобы он увел с собой девушку, под обещание доставить ее в суд, как только объявится тот, кто называет себя ее отцом. (4) На неправый приговор роптали, но никто не осмеливался ему воспротивиться, пока не вмешались дядя Вергинии Публий Нумиторий и ее жених Ицилий. (5) Толпа расступилась в надежде, что Ицилий сумеет противостоять Аппию, но тут ликтор объявляет, что приговор уже вынесен, и отталкивает Ицилия, не давая ему говорить. (6) Такое оскорбление разозлило бы и кроткого человека. А Ицилий вскричал: «Ты получишь то, к чему стремишься, лишь мечом прогнав меня отсюда! Я женюсь на этой девушке, и моя невеста пребудет невинной. (7) Ты можешь, кроме своих, созвать и всех децемвирских ликторов и приказать им пустить в ход топоры и розги, но моя суженая вернется в отцовский дом. (8) Пусть вы лишили нас трибунов и прав обжалованья пред народом римским – двух столпов, на которых держалась наша свобода, но пока еще ваша похоть не властна над нашими женами и детьми. (9) Лютуйте на наших спинах и шеях, но на их целомудрие не покушайтесь! А если вы прибегнете к насилию, то в защиту моей невесты и единственной дочери Вергилия я призову на помощь стоящих здесь сограждан, он – воинов и все мы – богов и людей, и твой приговор исполнится лишь ценой нашей смерти. (10) Подумай, Аппий, еще и еще подумай, на что идешь! (11) Когда Вергиний вернется, он решит, что ему делать с дочерью, пусть только знает, что, если он уступит притязаниям Клавдия, может сватать дочь за кого-нибудь другого. Я же, отстаивая свободу невесты, меньше дорожу жизнью, чем верностью».
      46. (1) Толпа была возбуждена, и стычка казалась неминуемой. Ицилия обступили ликторы, но дальше угроз дело не пошло, поскольку Аппий сказал, что Ицилий, человек беспокойный и (2) не забывший еще, как был трибуном, вовсе не защищает Вергинию, но ищет повода для смуты. (3) Однако повода он ему не даст, и не из-за наглости Ицилия, а лишь покровительствуя свободе и считаясь с отцовским званьем Вергиния, в чье отсутствие не будет совершен ни суд, ни приговор. Марка Клавдия он попросит поступиться своим правом и до завтра отпустить девушку. (4) А если завтра ее отец не прибудет, пусть, мол, Ицилий и ему подобные знают – он выкажет твердость, достойную законодателя и децемвира. А для того, чтоб обуздать зачинщиков смуты, ему не понадобятся ликторы других децемвиров: он обойдется своими.
      (5) После отсрочки несправедливого приговора защитники девушки разошлись, первым делом поручив брату Ицилия и сыну Нумитория, безупречным юношам, немедленно собраться в путь и как можно скорей вызвать пз лагеря Вергиния, (6) ведь спасение его дочери от беззакония зависело от того, успеет ли он вернуться в срок. Они поскакали во весь опор и передали эту весть отцу. (7) А Ицилий, в ответ на требование истца принять девицу и представить поручителей, говорил, что этим-то он и занят, а сам нарочно тянул время, пока гонцы не доберутся до лагеря. Тем временем из толпы тянулись руки – каждый выказывал Ицилию готовность стать его поручителем. (8) Со слезами на глазах тот благодарил их: «Завтра будет нужда в вашей помощи, а теперь уж довольно поручителей». Так Вергиния была отдана на поруки близким.
      (9) Аппий еще немного помедлил, чтобы не показалось, что он пришел сюда ради одного этого дела, но другие людей не волновали, никто больше не приходил, и он вернулся домой писать децемвирам в войско, чтоб те не давали Вергинию отпуска и даже взяли его под стражу. (10) Как и следовало ожидать, этот подлый приказ запоздал: Вергиний, получив отпуск, отбыл еще до полуночи, а бесполезное письмо об его задержании было доставлено назавтра поутру.
      47. (1) А в Риме уже на рассвете все граждане в нетерпении собрались на форуме, куда Вергиний, одетый как на похоронах, привел дочь, обряженную в лохмотья, в сопровождении нескольких матрон и толпы защитников. (2) Здесь Вергиний стал обходить людей; обращаясь к ним, он не только просил содействия, но требовал его как должного: он-де каждый день идет в бой за их жен и детей, и никто не сравнится с ним ни храбростью, ни числом совершенных на войне подвигов. Но что в них пользы, когда в городе, не задетом войною, наши дети стоят на краю гибели, как если б он был уже захвачен врагом? (3) Будто держа речь перед собранием, он обходил людей. Подобное говорил и Ицилий. (4) Но сильнее всяких слов действовал на толпу тихий плач женщин. Вопреки всему, с прежним упорством – вот до чего довело его вожделение или, лучше сказать, безумие – Аппий взошел на трибунал, и не успел истец договорить о том, что накануне благодаря ходатаям приговор вынесен не был, и снова изложить свое требование, а Вергиний – получить ответное слово, как он вмешался.
      (5) Возможно, какая-то из переданных древними писателями речей, в которой Аппий обосновал свой приговор, и подлинная, но ни одна из них не отвечает чудовищности самого приговора , вот почему, мне кажется, следует изложить его голую суть – Вергиния была признана рабыней. (6) Сперва все оцепенели, потрясенные такой жестокостью, и на некоторое время водворилась тишина. Но потом, когда Клавдий собрался было, отстранив матрон, схватить девицу, женщины ответили на это жалобным плачем, а Вергиний, погрозив Аппию, сказал: (7) «За Ицилия, а не за тебя, Аппий, просватана моя дочь, и вырастил я ее для брака, а не для разврата. Тебе угодно, как скоту и зверю, совокупляться, с кем захочешь? Эти, быть может, и стерпят такое, но, я уверен, не те, в чьих руках оружие». (8) Толпа женщин и стоящие рядом защитники отталкивали Клавдия, но глашатай восстановил тишину.
      48. (1) Децемвир, потерявший от похоти разум, заявил, что не только по вчерашним нападкам Ицилия и буйству Вергиния, свидетели коих были все римляне, но и по другим достоверным сведениям он понял, что с целью посеять смуту в Городе всю ночь собирались сходки. (2) И потому, мол, он, зная о предстоящей борьбе, пришел сюда в сопровождении вооруженных людей, но не ради притеснения мирных граждан, а для того, чтобы, не роняя высокого сана, обуздать тех, кто нарушает общественное спокойствие. «И потому советую вам успокоиться, – сказал он. (3) – А вы, ликторы, расчистите путь в толпе, чтобы хозяин мог вернуть свою собственность!»
      Он произнес это громовым голосом и с такою злобой, что толпа расступилась, сама принося девушку в жертву насилию. (4) И тогда Вергиний, увидев, что помощи ждать не от кого, с мольбой обратился к Аппию: «Прости отцу ради его горя, если я сказал против себя неразумное слово, но позволь напоследок здесь, в присутствии девицы, расспросить кормилицу, как обстояло дело, чтобы я, если и правда не отец, ушел отсюда со спокойным сердцем». (5) Получив разрешение, он отошел с дочерью и кормилицей к лавкам, что расположены возле храма Венеры Очистительницы и зовутся теперь Новыми , и, выхватив там у мясника нож, воскликнул: «Только так, дочь моя, я могу сделать тебя свободной». Тут он пронзает грудь девушки и, обернувшись к судилищу, произносит: «Да падет проклятье за эту кровь на твою голову, Аппий!»
      (6) При виде ужасного злодеяния поднялся крик, и Аппий, выйдя из оцепенения, приказывает схватить Вергиния. Но тот, размахивая ножом, под защитой шедшей за ним толпы прокладывал себе путь к воротам. (7) Ицилий и Нумиторий, подняв бездыханное тело, показывали его народу, оплакивая красоту девушки, навлекшую на нее злодеяние Аппия, осуществить которое вынужден был отец. За ними шли рыдающие матроны: (8) для того ли растим мы наших детей? И таким образом вознаграждается целомудрие? Произнося и все остальное, что в таких случаях требует от женщин скорбь, они рыдали все сильней, не в силах сдержать слезы. (9) Мужчины, а больше всех Ицилий, негодуя говорили о потере трибунской власти и права на обжалование перед народом.
      49. (1) Толпу взволновала как чудовищность злодеяния, так и надежда, воспользовавшись происшедшим, вернуть себе свободу. (2) Аппий то вызывал Ицилия, то приказывал схватить его, но служителям не дали подойти, и тогда он сам, окруженный патрицианской молодежью, ринулся в толпу и приказал заключить Ицилия под стражу. (3) Ицилия, однако, обступила уже не просто толпа, рядом с ним были и Луций Валерий и Марк Гораций, которые оттолкнули ликтора, утверждая, что если Аппий прибегнет к праву, то они могут защитить Ицилия от частного лица, а если он применит силу, то и тогда они ему не уступят. Тут-то и вспыхнула жестокая распря. (4) Ликтор децемвира напал было на Валерия и Горация, но толпа разломала его фаски. Аппий поднялся, чтоб обратиться к народу, но Гораций и Валерий пошли вслед за ним. Народ слушал их, а децемвиру не давал говорить. (5) Уже Валерий, словно он был облечен властью, приказывал ликторам оставить в покое частного человека – это сломило дух Аппия, и в страхе за свою жизнь, закутав лицо, он бежал с форума и незаметно укрылся в близлежащем доме.
      (6) На помощь ему с противоположной стороны форума врывается Спурий Оппий. Он видит, что сила одержала победу над властью. Приведенный в замешательство подаваемыми со всех сторон советами, с многими из которых он соглашался, Оппий наконец приказал созвать сенат. (7) И это успокоило толпу, питавшую надежды с помощью сената положить конец власти децемвиров, чьи действия вызывали очевидное недовольство большинства сенаторов. (8) Сенат решил не раздражать плебеев и прежде всего позаботиться о том, чтоб появление Вергиния в войске не вызвало волнений.
      50. (1) В лагерь, располагавшийся тогда на Вецилиевой горе, были отправлены младшие сенаторы с приказом децемвирам не допустить восстания в войске. (2) Но Вергиний вызвал здесь еще больше волнения, чем в Риме. (3) Ведь помимо того, что он привел с собою толпу почти в четыреста человек, которые пошли за ним, воспламененные гнусностью случившегося, весь лагерь был поражен, увидав, что в руках у него клинок, а сам он забрызган кровью. Мелькавшие повсюду тоги заставляли думать, что горожан в лагере значительно больше, чем на самом деле. (4) На вопрос, что все это значит, Вергиний долго не отвечал ни слова и только плакал. Наконец те, кто в смятении метался по лагерю, собрались вместе. Воцарилась тишина, и Вергиний по порядку изложил, как было дело. (5) Простирая руки и взывая к соратникам, он заклинал не приписывать ему преступления Аппия Клавдия и не отворачиваться от него как от убийцы дочери . (6) Дороже собственной была ему жизнь дочери, если б только она могла жить, сохраняя свободу и достоинство, но когда он увидел, как ее, точно рабыню, схватили, чтоб обесчестить, то предпочел ее смерть позору, так что его жестокость была лишь выражением милосердия. (7) Сам же он остался жить в единственной надежде с помощью соратников отомстить за смерть дочери. Ведь и у них есть дочери, сестры, жены, а похоть Аппия Клавдия не угасла вместе с Вергинией, и безнаказанность сделает его еще более необузданным. (8) Пусть чужое несчастье предостережет их против подобных посягательств. Что же касается его самого, то судьба уже лишила его жены, а дочь, не пережившая позора, приняла хоть и мучительную, но славную смерть – (9) в его доме некому теперь утолить похоть Аппия. При новых притеснениях он сумеет постоять за себя с тем же присутствием духа, с каким мстил за дочь, а остальные пусть сами позаботятся о себе и своих детях.
      (10) В ответ на жалобы Вергиния собравшиеся кричали, что отомстят за его муки и постоят за свою свободу. Смешавшиеся с толпою воинов граждане, жалуясь, как и он, старались показать, насколько зрелище происшедшего было страшней того, о чем говорил Вергиний. и сообщали, что (11) в Риме с децемвирами покончено, – тут вновь прибывшие из города в лагерь сказали, что Аппий, едва спасшись от смерти, удалился в изгнание, затем призвали наконец воинов бросить клич «К оружию!» и под знаменами двинуться на Рим. (12) Децемвиры, потрясенные как тем, что видели сами, так и тем, что, по сообщениям, творилось в Риме, сновали по лагерю, пытаясь унять волнения. Не подчинялись даже тем из них, кто действовал мягко, те же, кто пытался пользоваться властью, слышали в ответ, что против них найдутся и силы, и оружие. (13) Итак, войско пошло на Рим и заняло Авентинский холм, призывая плебеев выступить за возвращение свободы и избрание народных трибунов. Другой крамолы в их речах не было. (14) Спурий Оппий открыл заседание сената. От принятия суровых мер решено было отказаться: ведь повод к мятежу подали сами децемвиры. (15) К войску отправили посольство в составе трех бывших консулов – Спурия Тарпея, Гая Юлия и Публия Сульпиция, чтоб те от имени сената спросили, кто отдал приказ оставить лагерь, для чего они с оружием в руках пришли на Авентинский холм и, бросив воевать с врагом, напали на собственное отечество. (16) Ответ у воинов, конечно, был, не было лишь того, кто произнес бы его, им недоставало вождя, и никто не хотел навлечь на себя зависть остальных. Из толпы выкрикнули только, чтоб прислали Луция Валерия и Марка Горация: им, мол, мы дадим ответ.
      51. (1) Когда послы удалились, Вергиний стал внушать воинам, что причина их колебаний в столь нетрудном деле кроется в отсутствии предводителя, а потому ответ они дали хотя и разумный, но все же случайный, принятый хотя и с общего согласия, но не по здравом размышлении. (2) Он предлагает избрать десять верховных предводителей и, памятуя об их воинском звании, объявить их военными трибунами . (3) Но, когда ему первому предложили это почетное звание, он отказался: «Приберегите это ваше решение до лучших времен; (4) и мне, не отмстившему еще за дочь, не доставит радости почетное званье, и вам в это тревожное для государства время не нужны предводители, заранее вызывающие ненависть. (5) А если я могу быть вам полезен, вы можете воспользоваться мною и в качестве частного лица». (6) Таким образом, избрали десять военных трибунов.
      (7) Неспокойно было и в войске, воевавшем против сабинян. По почину Ицилия и Нумитория здесь тоже отвергли власть децемвиров, ибо воспоминание о возмутившем всех убийстве Сикция усугубилось известием о гнусном преследовании девушки, павшей жертвой похоти. (8) Как только Ицилий услышал об избрании на Авентине военных трибунов, то, опасаясь, как бы городские выборы не оказались повторением предварительных войсковых, а те, кого избрали военными трибунами, не стали бы трибунами народными, (9) он, как человек опытный в обращении с народом а сам стремившийся к трибунской власти, позаботился о том, чтоб еще до похода на Рим столько же военных трибунов было избрано и здесь. (10) Войдя в Коллинские ворота, они пересекли Город и строем под знаменами пошли на Авентин. Там оба войска соединились и поручили двадцати военным трибунам избрать из своего числа двух верховных предводителей. Избрали Марка Оппия и Секста Манилия.
      (11) Встревоженные положением государства, сенаторы заседали каждый день, больше времени потратив на склоки, чем на совещания. (12) Децемвирам вменялись в вину и убийство Сикция, и Аппиева похоть, и неудачи в войне. Валерию и Горацию предложили отправиться на Авентин. Те отказывались идти, если децемвиры не сложат с себя полномочия, срок которых истек еще в прошлом году. (13) Децемвиры возражали, что сложат с себя власть и перейдут в разряд частных граждан не раньше, чем будут приняты законы, ради которых они и были избраны.
      52. (1) Бывший народный трибун Марк Дуиллий довел до сведения войска, что дело не двигается с места из-за бесконечных споров, а сенаторы-де только тогда вполне осознают случившееся, когда увидят пустой город. (2) Он и убедил народ перебраться с Авентина на Священную гору : пусть Священная гора напомнит о стойкости плебеев, пусть все задумаются, сможет ли в государстве восстановиться согласие без восстановления власти трибунов. (3) Войско прошло по Номентанской дороге, которая ныне зовется Фикулейской, и стало лагерем на Священной горе, подражая предкам в сдержанности и не применяя насилия. За войском отправились остальные плебеи: дома остались лишь немощные старики. (4) Следом шли жены и дети, жалобно причитая, на кого их оставляют в городе, где не святы ни целомудрие, ни свобода.
      (5) Обезлюдевший Рим превратился в пустыню, на форуме не было никого, кроме нескольких стариков. И вот когда собравшиеся на заседание сенаторы увидали опустевший форум, многие из них, а не только Гораций с Валерием стали громко выражать недовольство: (6) «Чего еще вы ждете, отцы-сенаторы? Децемвиры не желают покончить со своим упрямством, а вы намерены допустить, чтоб все было предано огню и разрушению? А вы, децемвиры? Что же это за власть, за которую вы так крепко держитесь? (7) Или вы собираетесь вершить суд над крышами и стенами? И вам не стыдно, что ликторов на форуме чуть ли не больше, чем остальных граждан? Что вы будете делать, если на Город нападет неприятель? Что если плебеи, увидав, что на нас не действует их уход, вернутся с оружием в руках? (8) Или вы хотите, чтобы ваша власть пала вместе с самим Городом? Придется, стало быть, либо расстаться с плебеями, либо вернуть народных трибунов. Мы легче обходимся без своих должностей, чем они. (9) Неожиданно для себя они добились от наших отцов власти, а, вкусив однажды ее сладость, неужели они смирятся с ее утратой, тем более что мы свою власть не делаем более терпимой, дабы у них не было надобности защищать себя?» (10) Эти слова, раздававшиеся со всех сторон, заставили децемвиров подтвердить, что, раз так, они подчиняются сенату и признают себя побежденными его единодушием. (11) Они заклинали лишь о том, чтобы их уберегли от людской ненависти и пролитием их крови не приучали плебеев к тому, что патрициев можно казнить.
      53. (1) Тогда Валерий и Гораций были посланы к плебеям, чтобы на условиях, какие они сочтут нужными, возвратить их и привести дело к соглашению; также им было поручено оберечь децемвиров от гнева и ярости толпы. (2) По прибытии в лагерь Валерий и Гораций были встречены плебеями с восторгом как несомненные освободители – такими они показали себя и в начале волнений, и при их исходе. За это им и воздали благодарность. (3) От имени толпы говорил Ицилий. Когда речь зашла об условиях, он в ответ на вопрос послов о требованиях плебеев в соответствии с заранее принятым решением заявил, что на справедливость своих требований они возлагают больше надежд, чем на оружие. (4) Ибо требуют они, во-первых, восстановления власти трибунов и права обжалованья перед народом – того, что было их опорой, пока не избрали децемвиров, а во-вторых, помилования для тех, кто призывал войско и народ добиваться возвращения свободы. (5) Только для децемвиров требовали они жестокой казни, полагая, что по справедливости децемвиры будут им выданы, они грозились сжечь их живьем. (6) «Размышляя здраво, – отвечали послы, – ваши требования справедливы настолько, что были бы выполнены и без их предъявления, ибо вы просите поруки вашей свободы, а не разрешения притеснять других. (7) А гнев ваш заслуживает только прощения, но не поощрения, ибо, ненавидя жестокость, вы сами выказываете жестокость и, не обретя еще свободы, уже хотите господствовать над противником. (8) Неужели никогда не перестанут плебеи Рима казнить патрициев, патриции – плебеев и мир не водворится в нашем государстве? (9) Вам теперь нужнее щит, чем меч. Более чем достаточным унижением будет для них сделаться простыми гражданами, не нанося и не испытывая ущерба. (10) А если даже когда-нибудь вы захотите внушать страх, то, вернув себе ваших должностных лиц и ваши законы, вы получите в свои руки суды о нас самих и о нашем имуществе; тогда и будете выносить приговоры, как того потребует каждое дело, а теперь вам довольно возвращенья свободы».
      54. (1) Получив от собрания разрешение действовать по своему усмотрению, послы обещали вернуться в лагерь, завершив дело в Риме. (2) Явившись в Город, они изложили сенаторам условия плебеев, с которыми тут же согласились все децемвиры, не найдя в них упоминаний о казни, чего так опасались. (3) Только Аппий, вызывавший своею чрезмерной жестокостью особое озлобление плебеев и мерою собственной ненависти измерявший ненависть к себе других, сказал: «Я знаю, какая судьба меня ждет. (4) Вижу, что нападение на нас отложено до тех пор, пока наш враг не получит оружия. Ненависть утоляется только кровью. Но и я, не колеблясь, откажусь от звания децемвира!» (5) Сенатское постановление предписывает децемвирам немедленно сложить с себя полномочия, а великому понтифику Квинту Фурию – избрать народных трибунов и запрещает преследовать кого бы то ни было за уход войска и плебеев.
      (6) После принятия постановления сенаторы разошлись, а децемвиры явились на форум и при всеобщем ликовании сложили с себя полномочия.
      (7) Новость эту сообщили войску. Послов в лагерь сопровождали все остававшиеся в Городе. Навстречу одной толпе шла в веселье другая – из лагеря. Все поздравляли друг друга с восстановлением в Риме свободы и согласия. (8) Послы обратились к собравшемуся народу: «Во имя блага, счастья и процветания вашего и Рима вернитесь в отечество, к богам, женам и детям вашим, но не теряйте той воздержности, благодаря которой здесь не было тронуто ни одного поля, несмотря на острую нужду в столь многом у такого множества людей. Идите на Авентин, откуда вы выступили! (9) Там, на счастливом месте, где впервые положено было начало вашей свободе, вы изберете народных трибунов. Там будет ждать вас великий понтифик, чтобы провести выборы». (10) Все это было встречено с одобрением. А потом они взяли свои знамена и двинулись в Рим, радуясь не меньше тех, кто выходил им навстречу. С оружием в руках они спокойно прошли через Город на Авентин.
      (11) Там под предводительством великого понтифика были немедленно избраны народные трибуны: первым – Луций Вергиний, за ним – Луций Ицилий и дядя Вергиния Публий Нумиторий – зачинщики ухода плебеев, (12) затем – Гай Сициний, потомок того Сициния, что, по преданию, был избран на Священной горе первым народным трибуном, и Марк Дуиллий, отменно исполнявший свой долг трибуна перед тем, как были избраны децемвиры, и позже весьма усердно помогавший плебеям в борьбе с ними. (13) Больше в надежде на будущие, чем за настоящие их заслуги избрали также Марка Титиния, Марка Помпония, Гая Апрония, Аппия Виллия и Гая Оппия. (14) По вступлении в должность Луций Ицилий сразу внес в собрание, а народ утвердил запрет на преследование кого бы то ни было за уход, случившийся по вине децемвиров. (15) Тотчас же Марк Дуиллий провел предложение об избрании консулов с правом обжалования их действий перед народом. Собрание плебеев приняло эти решения на Фламиниевом лугу, который теперь зовется Фламиниевым цирком .
      55. (1) Затем интеррекс провел избрание консулов, каковыми стали Луций Валерий и Марк Гораций, тут же вступившие в должность. Эти консулы пользовались расположением народа, не притесняли патрициев, но все-таки раздражали их, (2) ибо все, что вело к упрочению свободы плебеев, рассматривалось патрициями как умаление их могущества. (3) Прежде всего, чтобы разрешить спорный в некотором роде вопрос о том, должны ли патриции подчиняться плебейским постановлениям, консулы в народном собрании по центуриям провели закон, который делал решения, принятые плебеями на собраниях по трибам, обязательными для всего народа и таким образом дал трибунам сильнейшее оружие для проведения их законопредложений . (4) Вслед за тем они не только восстановили закон об обжаловании консульских действий перед народом, единственный залог свободы, отнятый пришедшими к власти децемвирами, но даже упрочили его на будущие времена, (5) объявив нерушимым новый закон, запрещавший избрание каких бы то ни было должностных лиц без права обжалования их действий: всякого, кто его нарушит, можно и должно убить, и это убийство не будет считаться уголовным преступлением. (6) Вслед за возвращением прав на обжалование и поддержку трибунов, чем консулы достаточно укрепили положение плебеев, они восстановили также почти уже позабытую священную неприкосновенность самих трибунов, (7) обновив после большого перерыва прежнее чиноположение и прибавив к священной клятве блюсти неприкосновенность трибунов закон, по которому всякий, кто причинит ущерб народным трибунам, эдилам или десяти судьям , обрекается в жертву Юпитеру, а имущество его распродается в пользу храма Цереры, Либера и Либеры . (8) Законоведы говорят, что законом этим еще не утверждается чья-либо священная неприкосновенность, но тот, кто причинил какой-нибудь вред кому-нибудь из упомянутых должностных лиц, обрекается в жертву Юпитеру; поэтому, хоть само задержание и заключение эдила под стражу высшими должностными лицами и незаконно, ибо закон запрещает причинять им какой-либо вред, (9) все же оно доказывает, что эдил не считается обладающим священной неприкосновенностью; (10) трибуны же благодаря старинной клятве, данной плебеями при первом их избрании , неприкосновенны. (11) Были и такие, кто толковал закон Горация в том смысле, что он обеспечивает безопасность также и консулов и преторов, которых выбирают с соблюдением тех же обрядов , что и консулов; (12) а консул, мол, назывался также и судьею . Это толкование следует, однако, отвергнуть на том основании, что в те времена консула принято было называть не судьею, но претором. (13) Такие законы были приняты в консульство Валерия и Горация.
      Эти же консулы постановили препровождать плебейским эдилам в храм Цереры сенатские решения, а прежде они утаивались или искажались по произволу консулов. (14) Народный трибун Марк Дуиллий предложил плебеям закон, который они приняли, о том, что всякий, кто оставит плебеев без трибунов или захочет избрать консулов без права обжалования, подлежит каре розгами или топором. (15) Все это было утверждено хотя и против воли, но и без противодействия патрициев, потому что никто из них пока не подвергся такой жестокости.
      56. (1) После того как и власть трибунов, и свобода плебеев были вполне обеспечены, трибуны сочли своевременным и безопасным начать по одному преследовать децемвиров и выбрали первым обвинителем Вергиния, первым ответчиком – Аппия. (2) Когда Вергиний призвал Аппия к суду и тот пришел на форум в плотном окружении патрицианской молодежи, все, как только взглянули на Аппия и его спутников, сразу вспомнили об ужасном времени его правления. (3) Тогда Вергиний сказал: «Речи придуманы для изложения сомнительных дел, и потому я не собираюсь тратить время на обвинение против того, чью жестокость вы сами пресекли силой оружия, и не позволю, чтоб к прочим своим злодеяниям он прибавил бесстыдную самозащиту. (4) Все нечестивое и богомерзкое, что совершал ты день за днем в продолжении двух лет, я прощаю тебе, Аппий Клавдий! Есть только одно преступление, в котором ты должен оправдаться перед судьею, и, если ты не докажешь, что своим приговором не передал, вопреки законам, свободного человека в рабство , я прикажу взять тебя под стражу!»
      (5) У Аппия не было никакой надежды ни на помощь трибунов, ни на суд народа, а все-таки он обратился к трибунам, но никто не вмешался, и, когда уже был послан человек схватить его, Аппий воскликнул: «Я обращаюсь к народу!» (6) Это слово – единственная защита свободы – произнесено было устами того, кто недавно сам оспаривал свободу другого, и, когда оно было услышано, воцарилась тишина. (7) Но каждый думал про себя, что есть еще боги, которым небезразличны дела людей, и хоть поздно, но тяжко карают они за гордыню и жестокость. (8) Перед нами обжалует приговор тот, кто сам упразднил право на обжалованье; отнявший у народа все права к народу же и взывает о помощи; узником, лишенным права на свободу, становится тот, кто своим приговором объявил свободного человека рабом, – вот о чем шептали в толпе, пока Аппий взывал о помощи к римлянам. (9) Он напоминал и о заслугах перед государством, которые имели на военном и гражданском поприще его предки, и о том, что ему самому принесла несчастье преданность плебеям, заставившая его для уравнения законов отказаться от консульства, что вызвало страшное озлобление патрициев, и о своих законах, бесполезных теперь для их создателя, которого ведут в темницу. (10) Впрочем, о том, что есть в нем дурного и хорошего, он будет спорить лишь тогда, когда ему предоставят возможность защищаться; а теперь, мол, по общему праву гражданства в назначенный ему, римскому гражданину, день суда он просит дозволения говорить перед судом римского народа. Он не настолько боится ненависти к себе, чтобы не надеяться более на справедливость и милосердие своих сограждан. (11) Если же его поведут в темницу без суда, он будет жаловаться народным трибунам, заклиная их не подражать тем, кто им ненавистен. (12) А если трибуны признаются в том, что они сговорились упразднить право обжалованья, в чем были уже обвинены децемвиры, то он призовет на помощь народ, взывая к консульским и трибунским законам об обжаловании, принятым в этом году. (13) Для кого существует право обжалованья, если он не может им воспользоваться до приговора и суда? Защитят ли эти законы незнатного человека, если даже он, Аппий Клавдий, не нашел в них опоры? На его примере будет видно, что именно – свобода или произвол – упрочено новыми законами и имеет ли действительную силу право обжалованья беззаконий должностных лиц перед трибунами и народом, или это только пустые слова .
      57. (1) Вергиний возразил на это, что один лишь Аппий Клавдий стоит вне закона, не причастный ни государству, ни согражданам. (2) Взгляните, люди, на трибунал , оплот всех его преступлений, откуда этот пожизненный децемвир, от которого не было защиты ни имуществу граждан, ни их достоинству, ни самой их жизни, (3) всем грозил розгами и топором, в презрении к богам и людям окружив себя палачами вместо ликторов. От грабежей и убийств он перешел к утолению своей похоти и, на глазах народа римского вырвав из объятий отца родную дочь, отдал ее, как военную добычу, своему спальнику. (4) С этого места произнес он свой жестокий и нечестивый приговор и вложил в руку отцу оружие против дочери; отсюда, взволнованный больше неудачей своей гнусной затеи, чем самим убийством, он отдал приказ бросить в темницу жениха и деда, поднявших бездыханное тело девушки. И для него воздвигнута темница, которую он привык называть жилищем для плебеев Рима. (5) А потому, сколько б раз ни просил Аппий обжалованья, столько же раз и он, Вергиний, будет обвинять его перед судьей в том, что он свободного человека объявил рабом, а в случае отказа предстать перед судом Вергиний прикажет заключить его под стражу. (6) Без чьих-либо возражений, но при большом волнении плебеев, которым уже казалась чрезмерной вольность, с какою они карали такого человека, Аппий был препровожден в темницу. Трибун заранее назначил день суда.
      (7) Между тем от герников и латинов явились в Рим послы с поздравлениями по случаю восстановления согласия между патрициями и плебеями, в честь которого они принесли на Капитолий в дар Юпитеру Всеблагому Величайшему золотой венок – небольшой, по мере их скромных возможностей, ибо благочестия в тогдашних богослужениях было больше, чем роскоши. (8) От этих же послов были получены сведения о том, что эквы и вольски изо всех сил готовятся к войне. (9) Итак, консулы поделили между собою обязанности. Горацию достались сабиняне, Валерию – эквы. Когда для этих войн объявили набор, плебеи выказали такую готовность, что записалась не только молодежь, но и немало добровольцев из числа уже отслуживших свой срок, благодаря чему войско было и умножено, и укреплено опытными воинами. (10) Прежде чем войско покинуло Город, для всеобщего обозрения были выставлены вырезанные на меди законы децемвиров, известные под названием законов двенадцати таблиц . Как пишут некоторые, это сделали по приказу трибунов эдилы.
      58. (1) Гай Клавдий, ненавидевший децемвиров за их злодеяния и больше всех озлобленный дерзостью племянника, давно уже перебрался на свою старую родину, в Регилл, но теперь, несмотря на преклонный возраст, явился вымаливать прощенье тому, от чьих пороков бежал сам. В лохмотьях, сопровождаемый родными и друзьями, ходил он по форуму, обращаясь к каждому, кого встречал, с заклинаниями не пятнать несмываемым позором род Клавдиев, чтобы (2) никто не думал, что они достойны заключения в темницу. Человек, чье изображение будет в величайшем почете у потомков , законодатель и основоположник римского права, сидит сейчас под стражей среди ночных воров и бродяг! (3) Он призывал хоть ненадолго сменить гнев на здравое размышление и в ответ на мольбы целого рода Клавдиев помиловать Аппия, чтобы из ненависти к нему одному не оттолкнуть от себя стольких просителей. (4) И сам он, Гай Клавдий, сделал это лишь ради родового имени, а не потому, что заключил мир с Аппием, желая вызволить его из беды. Свобода была добыта доблестью, а упрочить согласие сословий может лишь кротость.
      (5) Некоторые почувствовали сострадание к нему самому, а не к его подзащитному, Вергиний же заклинал пожалеть его и дочь и внимать мольбам не рода Клавдиев, уже властвовавших над плебеями, но родичей Вергинии, трех трибунов, которые, хотя и избраны в помощь плебеям, сами ищут у них защиты и помощи. Слезы Вергиния были убедительней. (6) Лишенный надежды, Аппий покончил с собой, не дождавшись суда.
      (7) Вслед за этим другой ненавистнейший человек, Спурий Оппий, подвергся преследованию Публия Нумитория за то, что был в Городе при оглашении его товарищем неправедного приговора. (8) Однако его собственные беззакония вызывали еще большую ненависть, чем непротивление чужим. Привели свидетеля, который побывал в двадцати семи походах, восемь раз был награжден один от всей центурии, он принес для всеобщего обозрения свои награды и, разорвав на себе одежду, выставил напоказ исполосованную розгами спину, выражая полную готовность отдать себя на растерзание Оппию уже как частному лицу, если тот докажет перед судом, что знает за ним хоть какую-то провинность. (9) Оппия тоже отвели в темницу, где, не дожидаясь дня суда, он кончил жизнь самоубийством. Имущество Клавдия и Оппия трибуны обратили в доход государства. Остальные децемвиры отправились в изгнание, и их имущество отошло в казну. (10) Притязавший на Вергинию Марк Клавдий был осужден по приговору, но прощен самим Вергинием и отпущен, после чего ушел изгнанником в Тибур , а маны Вергинии, которой после смерти повезло больше, чем при жизни, – столько домов обошли они, требуя пени, – успокоились не прежде, чем покарали последнего преступника.
      59. (1) Великий страх обуял патрициев, перед которыми трибуны явились в том же обличьи, что и децемвиры, но тут народный трибун Марк Дуиллий благоразумно пресек это чрезмерное своевластие. (2) «Врагам, покушавшимся на нашу свободу, мы отплатили сполна, – сказал он.– И потому в этом году я не позволю, чтоб хоть кто-нибудь был вызван в суд или препровожден в темницу. (3) Ибо в другой раз не взыщешь за старые и уже забытые прегрешения, после того как и новые искуплены казнью децемвиров, а неустанная забота обоих консулов, охраняющих вашу свободу, служит залогом того, что вмешательства трибунов не потребуется».
      (4) Сдержанность трибуна сразу избавила патрициев от страха, но зато заронила в них ненависть к консулам, которые казались им всецело преданными плебеям, так что о благополучии и свободе патрициев больше пеклись плебейские должностные лица, чем патрицианские, и даже своими карами трибуны пресытились прежде, чем консулы собрались воспротивиться их произволу. (5) Вот почему многие объясняли нерешительность сената, утвердившего внесенные консулами законы, лишь опасным положением, в какое попало тогда государство.
      60. (1) Уладив дела в Городе и упрочив положение плебеев, консулы занялись каждый своим делом. Валерий на Альгиде расчетливо сдерживал наступление объединенного войска эквов и вольсков, (2) ведь если б он пустил дело наудачу, то, весьма вероятно, после несчастливого исхода правления децемвиров боевой дух римлян и их врагов сулил консулу поражение. (3) Он удерживал войско в лагере, расположив его в тысяче шагов от неприятеля. Тот выстроился в полной боевой готовности на полпути между двумя лагерями, но на призывы сразиться римляне ответа не давали. (4) Потом вольскам и эквам надоело стоять, понапрасну ожидая боя, и, уверенные в том, что их победа чуть ли не признана римлянами, они отправились грабить, одни – герников, другие – латинов. В их лагере осталось достаточно сил для обороны, но не для сраженья. (5) Как только консул это заметил, он вывел войско и вызвал неприятелей на бой, в свой черед нагнав на них страху. (6) Понимая, что сил у них мало, те не вступали в сражение, чем укрепили боевой дух римлян, которые сочли уже побежденным дрожащего за стенами врага. (7) Простояв целый день в напряженном ожидании сражения, они уступили ночи. Римляне были полны надежд и собирались с силами, враги же пали духом и поспешили разослать гонцов за теми, кто занимался грабежом. Те, кто был рядом, поспешно вернулись в лагерь, тех, кто забрался далеко, не нашли.
      (8) Как только рассвело, римляне выступили из лагеря, с тем чтобы, если сражение состоится, идти на приступ. И вот, после того как большая часть дня прошла без всякого движения со стороны врага, консул приказывает наступать. Эквы и вольски исполнились негодования: победоносное войско ищет защиты не в доблести и оружии, а за крепостной стеной! Но вот и они получили от своих вождей желанный приказ вступить в бой. (9) Часть из них уже вышла за ворота, другие, соблюдая порядок, занимали свои места, как вдруг консул, не дожидаясь, пока все вражеские силы изготовятся к бою, (10) обрушился на противника, упреждая тех, кто не вышел или не успел развернуться для сраженья, так что удар пришелся прямо в мечущуюся толпу врагов, которые озирались в поисках своих, теряя мужество под напором поднявших боевой крик римлян. (11) Вольски с эквами поначалу отступили, но потом, собравшись с духом и вняв упрекам своих вождей, не собираются ль, мол, они сдаваться, вернулись на поле боя.
      61. (1) Со своей стороны консул призывал римлян помнить: в этот день они, свободные, впервые сражаются за свободный Город, победу они одерживают для себя, а не приносят в дар децемвирам. (2) И не Аппий ведет их в бой, а консул Валерий, потомок освободителей народа римского и сам освободитель . Пусть все увидят, что прежние сражения были проиграны по вине полководцев, а не воинов. (3) Стыдно, сражаясь с врагом, выказывать меньше храбрости, чем в борьбе с согражданами, и страшиться порабощения дома, а не на войне. (4) В мирное время опасность грозила целомудрию одной лишь Вергинии и опасна была похоть лишь одного Аппия, а вот если военное счастье отвернется от римского войска, то детям каждого римлянина будет грозить опасность от многих тысяч врагов. (5) Он, сказал консул, не хочет предрекать, чему не дадут случиться Юпитер и Марс в Городе, основанном под их покровительством. Он лишь призывает римлян вернуть славу непоколебимого могущества на Авентин и Священную гору, где несколько месяцев назад они получили свободу, и показать всем, (6) что римские воины после изгнания децемвиров – те же, что были до их избрания, а доблесть народа римского не умалена равенством всех перед законом. (7) Сказав это пехотинцам, консул поспешил к всадникам.
      (8) «Вперед, юноши! Покажите пехоте, что доблестью вы превосходите ее так же, как званьем и почетом! В первой стычке пехота поколебала неприятеля, но с поля боя врагов прогоните вы! Они не выдержат натиска и уже теперь колеблются вместо того, чтоб сопротивляться». (9) Всадники пришпорили коней, пустив их на врага, уже потрепанного в сражении с пехотинцами, прорвали передовую линию, ворвались во вражеский тыл, куда часть конницы в объезд дошла на рысях, отрезая пути отступления тем, кто в страхе пытался бежать к лагерю. (10) Пехота во главе с самим консулом бросает все силы на захват лагеря и после кровавого побоища завладевает богатой добычей.
      (11) Слух о победе, достигнув не только Города, но и войска, выступившего против сабинян, вызвал ликование в Риме, а воинов в лагере вдохновил на состязанье с ними в подвигах. (12) Мелкими стычками и набегами Гораций уже приучил своих воинов быть более уверенными в себе и поменьше вспоминать о позоре поражения под предводительством децемвиров; так в незначительных столкновениях росла и крепла их надежда. (13) К тому же, обнаглевшие после прошлогоднего успеха, сабиняне дразнили римлян вопросами, что это, мол, те, точно разбойники, шныряют туда-сюда и тратят время на множество мелких стычек вместо того, чтоб дать одно, решающее сражение. (14) Почему бы им не сойтись в чистом поле и не попытать счастья разом?
      62. (1) Римляне и сами собрались с духом для такого боя, но теперь их негодование подогревалось тем, что другое войско придет в Город с победой, а над ними по-прежнему будут глумиться враги. (2) Когда же, если не теперь, они отомстят врагу за позор? Как только консул заметил в лагере ропот, он собрал воинов. «Вы, я думаю, слышали,– сказал он,– о подвигах, совершенных на Альгиде. Войско свободного народа достойно показало себя. Благоразумием консула и доблестью воинов была добыта победа. (3) А что касается меня, то я уповаю лишь на разум и мужество, каким вы, воины, поделитесь со мной. Мы можем извлечь выгоду, оттягивая войну, а можем и быстро закончить ее. (4) Если придется тянуть, то я, следуя прежнему моему начертанию, добьюсь того, что ваши надежда и доблесть будут крепнуть день ото дня. Если же вам достанет мужества для решающей схватки, тогда киньте боевой клич, пусть прогремит голос воли и доблести вашей!» (5) Тут поднялся такой оглушительный крик, что консул тотчас согласился с требованиями воинов и постановил назавтра вести их в бой. Остаток дня ушел на подготовку оружия.
      (6) На следующий день, едва увидав, что римское войско стоит наготове, выступили и заждавшиеся сражения сабиняне. То была битва, какие бывают между уверенными в своих силах противниками, один из которых навек прославлен прежними победами, другой воодушевлен одержанной недавно. (7) Сабиняне с умом распорядились своими силами: уравняв свое войско с неприятельским, они придержали две тысячи воинов, которым приказано было в разгар боя потеснить левое крыло римлян. (8) Но, когда напавшие сабиняне стали теснить почти окруженное крыло, около шестисот всадников двух легионов спешились, бросились наперерез уже отступающим соратникам, отбросили врага и воодушевили пехотинцев, сперва подвергнув себя равной с ними опасности, а потом заставив их устыдиться. (9) Стыдно же им было оттого, что всадники, сражаясь верхом и в строю, даже в рукопашном бою превзошли пехотинцев.
      63. (1) Вот уже снова идут в бой пехотинцы и, заняв свое место в строю, не только выравнивают ход битвы, но и наносят урон правому крылу сабинян. (2) Всадники под прикрытием пехоты вернулись к своим коням. Весть об одержанной победе всадники немедленно передали остальному войску и ринулись на врага, изрядно напуганного поражением наиболее сильного своего крыла. Никто в том бою не мог сравниться доблестью с конницей. (3) Консул наблюдал за всеми, поощряя храбрых, стыдя уклоняющихся от сраженья: эти тотчас становились образцом мужества, ибо страх позора поднимал их дух так же, как других – похвала. (4) С новой силой прогремел воинский клич, римляне, ринувшись разом, оттеснили врага, а потом уже ничто не могло сдержать их натиска. Разбежавшиеся сабиняне оставили лагерь на разграбление римлянам. Те, однако, захватили не имущество союзников, как на Альгиде, а то, что было похищено у них самих во время вражеских набегов.
      (5) Несмотря на двойную победу консулов в двух разных сражениях, сенат, поскупясь, назначил благодарственное молебствие в честь обоих консулов на один день. Народ же сам пришел молиться на другой день, и это неупорядоченное народное молебствие отмечено было еще большим рвением. (6) Консулы договорились, что каждый из них подойдет к Городу в свой день, и после этого призвали сенат на Марсово поле. Знатнейшие сенаторы возмутились, что консулы докладывают о своих подвигах здесь, среди воинов, с целью внушить страх сенату. (7) И тогда консулы, чтоб лишить их повода для обвинений, призвали сенаторов перебраться на Фламиниев луг, где теперь храм Аполлона, то есть на то место, которое уже в то время было посвящено Аполлону . (8) Но после того, как сенаторы единогласно отказали консулам в триумфе, народный трибун Луций Ицилий внес этот вопрос на рассмотрение народа, чему многие воспротивились, (9) а больше всех – Гай Клавдий, заявивший, что консулы желают отметить триумф не над врагами, а над сенаторами и вместо награды за доблесть требуют благодарности за частные услуги трибунам. Никогда еще триумф не присуждался народным собранием, этим всегда полностью ведал сенат. (10) Даже цари, мол, не умаляли достоинства высшего сословия. Пусть и трибуны знают границы своей власти и не пытаются отменить решения государственного совета. Государство останется свободным, а законы – одинаковыми для всех, только если каждое сословие сохранит свои права и не утратит своего достоинства.
      (11) Несмотря на то что многое в таком же роде было высказано остальными знатнейшими сенаторами, предложение Ицилия было принято всеми трибунами. Тогда впервые триумф был утвержден велением народа без утверждения сената.
      64. (1) После этой победы своеволие народных трибунов дошло до того, что они сговорились остаться в своей должности на новый срок, а чтобы властолюбие их не бросалось в глаза, предложили также продлить срок консульских полномочий. (2) Оправдывались они тем, что-де сенаторы, унижая консулов, подрывают и права народных трибунов. (3) А что будет, если, избрав консулами своих единомышленников, сенаторы с их помощью начнут борьбу против новых трибунов прежде, чем законы войдут в силу? Ведь не всегда же консулами будут Валерии и Горации, которым свобода плебеев дороже собственной выгоды.
      (4) По счастливому стечению обстоятельств жребий председательствовать на выборах выпал тогда Марку Дуиллию, человеку предусмотрительному и понимавшему, что продление полномочий неминуемо вызовет ненависть к трибунам. (5) После того как на его отказ поддержать старых трибунов те выдвинули требование, чтобы он либо позволил провести свободное голосование по трибам, либо уступил председательство своим товарищам, которые будут руководствоваться законом, а не пожеланиями патрициев, (6) Дуиллий, настаивая на своем, призвал консулов к трибунским скамьям и, задав им вопрос об их намереньях, услышал, что консулов они хотят избрать новых. Тогда вместе с ними – любезными народу защитниками нелюбезного народу решения – он и явился на собрание. (7) У консулов, представших перед народом, вновь спросили о том, как поступят они, если римский народ, памятуя и о возвращенной ими дома свободе, и об их подвигах на войне, вновь сделает их консулами; и, когда они своего решения не изменили, (8) Дуиллий им воздал хвалу за твердое их желание ни в чем не уподобиться децемвирам и открыл выборы народных трибунов. Но после того, как было избрано пять народных трибунов, а другие соискатели из-за откровенных притязаний девяти старых трибунов не набрали голосов в трибах, он распустил народ и больше на выборы не призывал. (9) Он, по его словам, следовал закону, который вовсе не определяет числа трибунов, лишь бы только они вообще избирались, но велит тем, кто вступил в дожность, самим выбрать себе сотоварищей. (10) Дуиллий прочитал слова закона: «Предлагается десять народных трибунов. Если сегодня вы изберете меньшее число народных трибунов, тогда пусть те, кого они сами выберут себе в товарищи, в соответствии с этим законом считаются такими же народными трибунами, как те, кого вы сами сегодня избрали». (11) Дуиллий стоял на своем, отказываясь признать право на существование в государстве пятнадцати народных трибунов, и, пересилив наконец своих властолюбивых товарищей, сложил с себя полномочия, чем угодил и отцам и простому народу.
      65. (1) Новые народные трибуны, выбирая себе сотоварищей, уважили волю сенаторов выбором двух патрициев и бывших консулов – Спурия Тарпея и Авла Атерния . (2) Консулами стали Спурий Герминий и Тит Вергиний Целимонтан [448 г.], которые не слишком старались принять сторону патрициев или плебеев, зато не знали тревог ни в домашних делах, ни в военных. (3) Народный трибун Луций Требоний злобствовал на патрициев за то, что те, по его словам, своими каверзами мешали трибунам выбрать его себе в товарищи, и внес на рассмотрение закон, (4) предписывающий тому, кто избирает народных трибунов, не закрывать выборов до тех пор, пока не наберется десяти трибунов. Его прозвали Непреклонным, ибо весь срок трибунских полномочий он посвятил преследованию патрициев.
      (5) Ставшие затем консулами Марк Геганий Мацерин и Гай Юлий [447 г.] пресекли распрю между трибунами и патрицианской молодежью, не посягнув на полномочия трибунов и не поступившись достоинством патрициев. (6) Приостановив объявленный и вызвавший было волнения набор против вольсков и эквов, консулы уверяли плебеев, что только согласие в Риме обеспечивает мир с соседями, которых воодушевляют на войну распри между согражданами. (7) Так забота о мире стала предлогом к сохранению внутреннего согласия. Но одно из сословий вечно раздражала сдержанность другого, и утихомирившихся плебеев начали притеснять молодые патриции. (8) Уже первые попытки трибунов помочь обиженным успеха не принесли, а потом перестала соблюдаться и собственная неприкосновенность трибунов, которых в последние месяцы, пользуясь тем, что к концу года власть несколько ослабевает, неотступно преследовали их сильные противники. (9) Плебеи возлагали теперь надежды лишь на трибунов, подобных Ицилию; по их словам, те, что были у них два последних года, только назывались трибунами. (10) Знатнейшие сенаторы, напротив, хотя и видели необузданность молодежи, все-таки, раз уж приходится нарушить меру, предпочитали, чтоб у своих боевой дух был выше, чем у противника.
      (11) Трудно, защищая свою свободу, соблюсти меру, пока под видом сохранения равенства кто-то хочет возвыситься, чтоб угнетать другого, пока люди пугают других, чтоб не бояться самим, пока, отражая обиду, мы причиняем ее другим, как будто этот выбор между насилием и страданием неизбежен.
      66. (1) Избранные затем консулами Агриппа Фурий и в четвертый раз Тит Квинкций Капитолин [446 г.] избежали как волнений в городе, так и войны внешней, хотя угрожало и то и другое. (2) Предотвратить раздоры между согражданами было уже невозможно, ибо и плебеи, и трибуны, настроенные против патрициев, превращали в настоящее сражение каждый вызов в суд кого-либо из знатных людей. (3) В поднятом ими шуме эквы и вольски сразу услышали призыв к оружию, да и собственные алчущие добычи вожди уверяли их в том, что из-за неповиновения трибунов провалился набор, объявленный два года назад, вот почему, мол, против них и не выслали войско. (4) Вольница сделала римское войско неуправляемым, и Рим перестал быть для них общим отечеством. Весь свой гнев и вражду к чужим они обратили против самих себя. Междоусобица поможет нам передушить ослепших от бешенства волков. (5) Объединив войска, враги опустошили сперва владения латинов, а потом, нигде не встретив отпора, к полному восторгу зачинщиков войны, подошли под самые стены Рима со стороны Эсквилинских ворот и к позору римлян, прямо на виду у Города, начали опустошать окрестности. (6) После того как они всем войском безнаказанно ушли, гоня перед собой добычу, назад в Корбион, консул Квинкций созвал народ на собрание.
      67. (1) Он произнес там, как говорят, такую речь: «Хоть я и не знаю за собой никакой вины, квириты, однако, стоя здесь, перед вами, я испытываю жгучий стыд. Отныне и вы знаете, и потомкам будет известно, что эквы и вольски, слабей которых, может быть, одни только герники, в четвертое консульство Тита Квинкция с оружием в руках безнаказанно подошли к стенам Рима! (2) И, хотя то, как мы живем, давно уже не может предвещать ничего хорошего, если бы только я мог узнать, что именно в этом году меня ждет такой позор, я бы спасся от него изгнанием или смертью, лишь бы избавиться от консульского звания. (3) И если бы вчера с оружием перед нашими воротами встали настоящие воины, то в мое консульство мог бы пасть Рим. Хватит почестей, незачем жить. Следовало бы мне умереть, когда в третий раз я был консулом. Но кого, однако же, осмелились презреть ничтожнейшие из наших врагов? (4) Нас, консулов, или вас, квириты? (5) Если виноваты мы, отнимите у нас власть, а если этого мало, покарайте нас. Если же вина лежит на вас, то не найти таких богов и людей, которые взыскали бы с вас за ваши прегрешения: лишь вам самим надлежит раскаяться в них. Но враги презирали не вашу трусость и полагались не на свою доблесть: слишком часто бывали они разгромлены, оставляли лагеря, отдавали в уплату земли, проходили под ярмом, чтобы не знать себя и вас. (6) Разлад между сословиями, раздоры между патрициями и плебеями губительны для Города. Когда мы не ведаем границ нашей власти, а вы – вашей вольности, вам внушают отвращение представители патрицианской, а нам – плебейской власти – вот что вселяет смелость в этих наших врагов. Во имя богов, чего еще вы хотите? (7) Вы пожелали народных трибунов – мы уступили, чтобы сохранить согласие, вам понадобились децемвиры – мы допустили их избрание, децемвиры вам опротивели – мы заставили их отказаться от власти. (8) Но и, сделавшись частными людьми, они остались жертвой вашей злобы, а мы позволили этим родовитейшим, отмеченным высшими почестями мужам умирать и отправляться в изгнание. (9) Вы снова пожелали избрать народных трибунов – и избрали их. Консулами стали ваши сторонники, и эти представители патрицианской власти, враждебные самим патрициям, стали нашим даром вам, плебеи. Заступничество трибунов, право обжалования перед народом, обязательность постановлений простого народа для патрициев – во имя равенства перед законом мы терпеливо сносим попрание наших прав. Куда приведут раздоры? (10) Когда станет единым Город, когда мы сможем сказать, что это общее наше отечество? Побежденные, мы держимся спокойнее вас, победителей. (11) Так не довольно ли вам страха, который вы нам внушаете? Угрожая нам, вы заняли Авентин, угрожая нам, захватили Священную гору, вот и Эсквилинской холм почти уже взят вольсками, но никто не сбросил карабкающегося по склону врага, потому что оружие в ваших руках повернуто против нас.
      68. (1) Вот вы тут осадили курию, сделали форум небезопасным, наполнили темницу знатнейшими людьми, так выйдите-ка с тою же храбростью за Эсквилинские ворота, (2) или, если не отваживаетесь, поглядите со стен, как огню и мечу предают ваши поля, как угоняют добычу, как дымятся подожженные повсюду дома! (3). А ведь общему делу от этого приходится еще хуже: горят поля, осажден Город, военная слава досталась врагам! Что дальше? В каком состоянии ваши собственные дела? Вот вы узнаете каждый о понесенном ущербе. Откуда и чем вам здесь его восполнить? (4) Трибуны восстановят и отдадут вам потерянное? Речей и слов для вас у них будет сколько угодно, и обвинений против знати, и законов один лучше другого, и сходок. Но ведь с этих сходок никто из вас никогда не возвращался домой обогащенным или осчастливленным. (5) Приносил ли хоть кто-то из вас жене и детям что-нибудь, кроме ненависти, обид и вражды – как общественных, так и частных? Но вы не можете сами, своей безупречной доблестью, защитить себя от этого и пользуетесь чужою помощью. (6) Клянусь, когда вы служили под нашим, консулов, началом, а не трибунов, и не на форуме, а на войне, и крик ваш приводил в трепет врага на поле брани, а не римских патрициев в собрании, то вы с триумфом возвращались домой, к пенатам, нагруженные добычей, обогащенные отнятой у врага землею, обласканные удачей, причастные и общей славе, и той, что каждый снискал себе сам; а теперь вы позволяете неприятелю уйти, унося с собою ваше добро. (7) Оставайтесь при своих сходках, живите на форуме, но война, от которой вы прячетесь, неминуемо настигнет вас. Вам трудно было выступить против эквов и вольсков, а война сама пришла к воротам, и, если не отразить ее, она перекинется через стены, захлестнет твердыню Капитолия и застигнет вас в собственном доме. (8) Два года назад сенат приказал произвести набор и повести войско на Альгид, а мы беззаботно сидим себе дома, по-бабьи чешем языки, радуясь наступившему миру и не замечая в этой короткой передышке, что грядет война, еще опаснее прежних. (9) Я знаю, есть речи приятней моей, но необходимость заставляет меня говорить правду, а не любезности, даже если бы моя собственная природа не требовала этого. Я хотел бы добиться вашего расположения, квириты, но еще больше жажду я вашего спасения, что бы вы потом ни думали обо мне. (10) Так уж устроено природой, что тот, кто перед толпою говорит о своем, ей любезней того, кому ничто нейдет на ум, кроме общественной пользы. Может, вы думаете, что эти угождающие толпе, эти радетели за народ, не давая вам ни взяться за оружие, ни насладиться миром, подстрекают и смущают вас для вашего блага? (11) Им выгодны только времена смут, они понимают, что при согласии сословий им не видать ни почестей, ни барышей, они думают, что лучше быть вождями бедствующих, чем совсем ничьими. (12) Но коль скоро вы можете пресытиться и этим и захотите вернуть строй своих предков, то я готов отдать голову на отсечение, если в несколько дней не разгромлю разорителей наших полей, (13) не отниму у них лагерь и, отвратив от наших ворот вызывающие теперь у вас содрогание бедствия войны, не поражу ими вражеские города».
      69. (1) Мало какому трибуну удавалось своей речью снискать у народа большее расположение, чем добился тогда самый суровый из консулов. (2) Даже молодежь, привыкшая считать уклонение от воинской службы в час опасности лучшим оружием против патрициев, готова была к битвам. Беженцы из деревень, израненные и ограбленные, рассказывали еще более ужасное, чем то, что открывалось взорам, и весь Город переполнился гневом. (3) Когда собрался сенат, взоры всех обратились к Квинкцию, единственному, кто мог спасти величие Рима, кто, по мнению знатнейших сенаторов, сказал свое слово, достойное консульского звания, достойное его прежних консульств, достойное всей его жизни, часто отмечавшейся почестями, но еще чаще заслуживавшей их. (4) По мнению сенаторов, одни консулы, предавая патрицианское достоинство, льстили плебеям, другие, строго охраняя права своего сословия, притеснениями ожесточали толпу, и только Тит Квинкций не забыл упомянуть в своей речи ни о патрицианском величии, ни о согласии сословий, ни о тяжелых временах. (5) Его и товарища его по консульству просили взять на себя заботу о государстве, трибунов заклинали вместе с консулами отвести войну от Города и плебеям внушили при столь тревожных обстоятельствах слушаться сенаторов: это-де взывает к трибунам общее отечество, моля заступиться за разоренные земли и почти захваченный Город. (6) С согласия всех был назначен и проведен набор. Объявив в собрании, что теперь некогда расследовать, все ли записались, консулы приказали юношам на следующий день прибыть на Марсово поле, а для расследования, мол, придет время после окончания войны, и тот, кто не найдет оправдания, будет считаться беглым. (7) На следующий день явились все. (8) Каждая когорта избрала своих центурионов, а во главе когорт было поставлено по два сенатора. Все это, как рассказывают, сделано было так быстро, что знамена, в тот же день извлеченные квесторами из казначейства и доставленные на Марсово поле, были подняты еще до полудня и новое войско, в сопровождении немногих когорт, составленных из опытных воинов-добровольцев, остановилось у десятого камня . (9) Уже на следующий день они увидели врага и близ Корбиона перед их лагерем поставили свой. (10) А на третий день побуждаемые – римляне злобой, те – отчаяньем и сознанием вины за столь частые мятежи без малейшего промедленья вступили в бой.
      70. (1) Хотя оба консула располагали в войске одинаковыми полномочиями, ибо это наилучший способ ведения больших дел, все же с согласия Агриппы вся полнота власти была передана другому консулу, который, в ответ на незлобивость и уступчивость, по-дружески делился с ним и замыслами, и славою, возвышая того, кто не мог с ним равняться. (2) В бою Квинкций был на правом крыле, Агриппа на левом, середина вверялась легату Спурию Постумию Альбу, конница была отдана под начало другого легата – Публия Сульпиция. (3) На правом крыле пехота отлично дралась против упорно оборонявшихся вольсков. (4) Публий Сульпиций с конницей прорвал в середине вражескую оборону. Хоть ему и можно было тем же путем вернуться к своим, прежде чем неприятель поправит смешавшиеся ряды, но всадники предпочли ударить во вражеский тыл и в мгновение ока рассеяли бы с двух сторон войско, если б конница вольсков и эквов не навязала им боя. (5) Тогда Сульпиций закричал своим, что медлить нельзя, что они отрезаны и будут окружены, если только, отдав все силы, не справятся с неприятельской конницей. (6) Мало прогнать врага, надо перебить людей и коней, дабы никто не смог вернуться на поле битвы и снова вступить в бой. Да они и не смогут сопротивляться тем, перед кем не устояла сомкнутая в тесные ряды пехота! (7) И всадники вняли его словам. Одним ударом они смяли вражескую конницу: многие попадали с коней, и их самих и лошадей их пронзали копьями. Так завершилось сражение с конницей. (8) Напав после этого на пехотинцев, всадники лишь тогда известили о своих подвигах консула, когда неприятельское войско уже дрогнуло. Это известие воодушевило одерживавших верх римлян и вызвало замешательство среди отступающих эквов. (9) Поражение врагов началось в середине строя, где ряды обороны прорвала конница; (10) потом консул Квинкций подавил сопротивление на левом крыле, и только на правом дело еще требовало больших усилий. Тут Агриппа, молодой и горячий, как только заметил, что в других местах дело идет лучше, чем у него, стал выхватывать знамена у знаменосцев и даже, бросаясь вперед, швырять их в сомкнутые неприятельские ряды. (11) Страшась позора , воины ринулись на врага. Так победа была уравновешена между всеми. Но тут от Квинкция пришло известие, что он победил и грозит уже неприятельскому лагерю, но не хочет туда врываться, пока не узнает, что бой выигран и на левом крыле; (12) Если же Агриппа уже разбил врага, пусть присоединяется, чтобы все войско разом овладело добычей. (13) Одержавший победу Агриппа прибыл поздравить победителя Квинкция уже к неприятельскому лагерю. Мгновенно разогнав немногих защитников, они без боя преодолели укрепления, а вышли оттуда с войском, захватившим богатую добычу и к тому же вернувшим свое имущество, отнятое неприятельскими набегами. (14) Мне известно, что консулы сами не требовали триумфа, и сенат его им не предоставил, но я не имею сведений о причине, из-за которой они пренебрегли этой почестью или не понадеялись на нее. (15) Я полагаю, насколько позволяет давность случившегося, что вследствие отказа сената почтить триумфом консулов Валерия и Горация, снискавших славу победителей не только вольсков и эквов, но также и сабинян, этим консулам стыдно было требовать триумф за свои подвиги, вполовину меньшие совершенных теми, ведь, добейся они его, и могли бы подумать, что в расчет были приняты сами люди, а не их заслуги.
      71. (1) Слава одержанной над врагом победы была омрачена позорным приговором, вынесенным в Риме по поводу спора союзников о границах. (2) Ардеяне и арицийцы, изнуренные частыми войнами, которые велись из-за спорных земель и наносили большой урон обеим сторонам, попросили римский народ рассудить их. (3) Когда они явились для изложения дела и консулы созвали народ, завязался продолжительный спор. Уже после того, как были выслушаны свидетели и пора было созывать трибы, а народу приступить к голосованию, поднялся некто Публий Скаптий, престарелый плебей, и сказал: «Если мне, консулы, позволено высказаться о государственном деле, то я не потерплю, чтоб народ оставался в заблуждении касательно этого спора». (4) Консулы отказались выслушать его заявление как вздорное, но он кричал о предательстве ими общего дела; консулы приказали прогнать Скаптия, и тот воззвал к трибунам. (5) Трибуны, которыми толпа правит чаще, чем они ею, в угоду жаждущим выслушать его плебеям позволили Скаптию говорить, что хочет. (6) И тот стал рассказывать, что ему пошел уже восемьдесят третий год, а в тех местах, о которых идет спор, он был на военной службе, но не юношей (то был уже двадцатый его поход), и война тогда шла близ Кориол. Он, мол, говорит о деле, многими по давности забытом. (7) Ему же врезалось в память, что земля, о которой идет спор, входила во владения Кориол и после захвата города стала по праву победителя общественным достоянием римского народа. Поэтому его удивляют ардеяне и арицийцы, до поражения Кориол никогда не предъявлявшие своих прав на эту землю, а теперь вознамерившиеся перехватить ее у римского народа, произведенного ими из хозяина в третейские судьи. (8) Ему уже недолго остается жить, но он не мог позволить себе не предъявить своих прав на эту землю, к захвату которой он приложил руку, когда был воином, и не возвысить свой голос, последнее оружие старика. Он настоятельно советует народу из напрасной стыдливости не выносить приговора против себя самого.
      72. (1) Консулы, заметив, как тихо и с каким сочувствием слушают Скаптия, призвали богов и людей в свидетели против этой гнусной затеи и пригласили знатнейших сенаторов. (2) Вместе с ними они обходили трибы, заклиная народ не совершать бесчестного поступка, который послужит образцом для худших беззаконий, и, оставаясь судьями, не обращать в свою пользу спорный предмет, ибо, даже если б судье и дозволено было преследовать собственную выгоду, приобретение этой земли даст прибыль, неизмеримо меньшую того убытка, который будет понесен, когда из-за бесчестного поступка от Рима отпадут союзники. (3) Ущерб, который будет нанесен нашему доброму имени, столь велик, что его и не измеришь: ведь об этом послы расскажут дома, об этом узнают все – дойдет до союзников, дойдет и до врагов, какое огорчение для одних, какая радость для других! (4) Вы думаете, у соседних народов поверят, что все затеял этот старый Скаптий, торчащий на собраниях? В таком вот виде он и прославится, а о римском народе станут говорить как о падком на барыши клеветнике и захватчике имущества в чужом споре. (5) Видел ли кто-нибудь судью по частному делу, чтоб он самому себе присуждал спорную вещь? Даже сам Скаптий,. хоть в нем уже молчит совесть, такого не сделает. В один голос твердили об этом консулы и сенаторы; (6) но верх взяла алчность и пробудивший ее Скаптий. Созванные трибы объявили спорную землю собственностью римского народа. (7) Утверждают, что и при других судьях все было бы так же, но в таких обстоятельствах даже правота не могла бы смыть позор с этого приговора, и римским сенаторам он был не менее гадок и горек, чем ардеянам и арицийцам. Остаток года прошел спокойно – без волнений в Городе и без угроз извне.

КНИГА IV

      1. (1) Затем консулами стали Марк Генуций и Гай Курций. Тот год [445 г.] был недобрым как в домашних делах, так и в военных. Уже в самом его начале трибун Гай Канулей обнародовал предложение (2) о дозволении законных браков между патрициями и плебеями , в чем патриции усмотрели угрозу чистоте их крови и упорядоченности родовых прав . Трибуны поначалу осторожно заговорили о том, чтобы один из консулов мог быть плебеем, и дошло наконец до того, что девять трибунов предложили закон, (3) согласно которому народ имел бы право избирать консулов по своему усмотрению, из патрициев ли или из плебеев, – в этом случае, по мнению патрициев, им пришлось бы де делиться властью с плебеями, но попросту уступить всю ее толпе.
      (4) Вот почему в сенате с такой радостью встретили весть о том, что отпали ардеяне (у которых римляне беззаконным судейством отняли часть земли), что вейяне разоряют пограничные земли, а вольски и эквы ропщут из-за укрепления Верругины : настолько война, даже безуспешная, была для патрициев предпочтительней постыдного мира. (5) Приняв и преувеличив эти известия, дабы шумом войны заглушить голоса трибунов, сенат постановил произвести набор войска и готовиться к войне с еще большим, если возможно, рвением, чем в консульство Тита Квинкция. (6) Тогда Гай Канулей произнес в сенате речь: никаким запугиванием, сказал он, не отвлечь консулам плебеев от помыслов о новых законах; покуда он жив, не бывать набору, прежде чем плебеи не примут решение о том, что предложено им и его сотоварищами. Тут же он созвал плебеев на сходку.
      2. (1) Меж тем консулы настраивали сенат против трибунов, а трибуны – народ против консулов. Безумство трибунов, говорили консулы, делается нестерпимым: дальше некуда – в Городе разжигается больше войн, чем в чужих землях. И виной тому – как народ, так и патриции, как трибуны, так и консулы. (2) Что в государстве вознаграждается, то всегда быстро и разрастается: так воспитываются добрые граждане и храбрые воины. (3) А в Риме ничто не вознаграждается лучше, чем мятежи: они всегда приносили уважение и почет всем и каждому. (4) Пусть поразмыслят сенаторы, в чем состояло величие сословия, унаследованное ими от их отцов, таким ли они его передадут своим сыновьям; и чем могут похваляться плебеи, говоря о своей возросшей силе и славе. И этому нет и не будет конца, пока мятежи имеют успех, а зачинщики мятежей в такой чести. (5) К чему клонит Канулей, и с таким упорством? К тому, чтобы роды смешались в сброд, чтобы поколебался чин общественных и частных птицегаданий, чтобы не осталось ничего не испорченного, ничего беспримесного, чтобы с утратою всех различий никто не знал бы уже ни себя, ни своих? (6) Что такое эти смешанные браки, как не простое, словно у диких зверей, спаривание между патрициями и плебеями? Чтобы появившийся. на свет не знал, чьей он крови, чьим причастен святыням , – полупатриций, полуплебей, сам с собой в разладе! (7) Но недостаточным кажется смешать порядок божеский и человеческий: подстрекатели черни уже рвутся к консульству! Сперва они. лишь произносили речи, добиваясь того, чтобы одним из консулов был плебей , а теперь уже требуют и закона, согласно которому народ избирал бы консулов из патрициев, из плебеев ли по своему произволу! Ясно, что избраны будут из плебеев мятежнейшие и станут консулами Канулеи да Ицилии. (8) Да не попустит Юпитер Всеблагой Величайший, чтобы власть, отмеченная царским величием, пала столь низко! Лучше тысячу раз умереть, чем сносить такой позор. (9) Нет сомнения, что наши предки, если бы могли предвидеть, что уступками не смягчат народ, а лишь озлобят в его все более несправедливых притязаниях, с самого начала решились бы на самую отчаянную борьбу, но не подчинили бы себя принятым тогда законам. (10) Ведь как тогда уступили толпе с трибунатом, так приходилось уступать и потом. (11) И этому нет конца: не могут ужиться в одном государстве народные трибуны и сенаторы: либо сословье одних, либо должность других должны перестать существовать; лучше поздно воспротивиться наглости и безрассудству, чем никогда. (12) Неужто им дано сперва безнаказанно сеять чреватые войною раздоры с соседями, а потом мешать согражданам вооружаться и обороняться от тех, кого сами же и подстрекнули? Только что не пригласив к нам неприятеля, они не дают собрать против него ополчение, а Канулей даже смеет объявлять в сенате, что запретит набор войска, (13) если сенаторы, словно побежденные, не утвердят его законы! Что это, как не угроза предать отечество, дождаться нападения и сдаться? Кого должны воодушевить эти призывы? Нет, не римлян, но вольсков, эквов, вейян. (14) Уж не под водительством ли Канулея надеются они взойти на капитолийские твердыни? Но если трибуны, отняв у патрициев их права и величие, не лишили их также и мужества, то консулы готовы вести их прежде против преступных сограждан, а потом уж против вооруженных врагов.
      3. (1) Пока в сенате кипели такие страсти, Гай Канулей выступил в защиту своих законов и против консулов с такою пространною речью: (2) «Я и прежде, квириты, не раз замечал, как гнушаются вами патриции, считая вас недостойными жить с ними в тех же самых стенах единого Города; теперь это мне совершенно ясно – с такой яростью ополчились они на наши предложения, (3) в которых нет ничего иного, кроме напоминания о том, что мы – их сограждане и хоть разный у нас достаток, но отечество – то же самое. Предлагаем же мы всего две вещи. (4) Первое: мы требуем право на законный брак, которое обычно предоставляется и соседям, и чужеземцам : ведь даже побежденным врагам мы даруем право гражданства , которое куда как важней. (5) Второе: мы не требуем ничего нового, а лишь домогаемся того, что и так уже принадлежит народу римскому, – права вверять власть тому, кому он сам пожелает. (6) Почему же в ответ они подняли такую бурю, почему чуть ли не нападают на меня в сенате, почему готовы дать волю рукам и осквернить насилием освященный неприкосновенностью сан трибуна? (7) Если римскому народу будет дано право свободно выбирать тех, кому хочет он вверить консульские полномочия, и плебей, достойный высшей, самой высокой должности, не будет лишен надежды ее получить, то неужели не устоит Город? Да разве вопрос, „не быть ли плебею консулом”, равнозначен тому, как если бы в консулы предлагался раб или отпущенник ? (8) Чувствуете ли вы теперь, каково их к вам презрение? Будь это возможно, они отняли бы у вас и вашу долю дневного света; их бесит уже то, что вы дышите, что подаете голос, что имеете человеческий облик, (9) и вот – боги милостивые – они объявляют, что нечестиво делать плебея консулом. Так вы думаете, мы, не имея доступа ни к фастам, ни к записям понтификов , не ведаем и того, что знает любой чужеземец? Что когда-то консулы сменили у власти царей, что права их и власть не больше, чем некогда царские? (10) Или вы сомневаетесь в том, что когда-то по воле народа и утверждению сената царствовал в Риме Нума Помпилий, не только не патриций, но даже и не римлянин, а пришелец из сабинской земли? (11) Ну а Луций Тарквиний, объявленный царем при живых наследниках Анка, – он ведь не только не римлянин, и даже не италиец, а поселившийся в Тарквиниях сын коринфянина Демарата. (12) И разве Сервий Туллий, сын пленной корникуланки, не природной доблестью одержал царскую власть: его матерью ведь была рабыня, а отцом, стало быть, никто. А что говорить о Тите Тации Сабине, с которым сам Ромул, отец нашего Города, разделил царскую власть? (13) Только так, не отталкивая спесиво никого, в ком блеснула доблесть, и смог подняться в своем величии Рим. Вам теперь стыдно иметь в консулах плебея, а вот предки наши не гнушались и приглашенными царями, изгнание которых отнюдь не закрыло город для достойного чужеземца. (14) Сабинский род Клавдиев уже после изгнания царей был удостоен не только гражданства, но принят даже в число патрицианских. (15) Значит, чужеземец мог стать патрицием, мог стать потом консулом, а римскому гражданину, если он плебей, не будет надежды на консульство? (16) Что ж, нам остается только не верить, будто и среди плебеев отыщется муж отважный и честолюбивый, что и на войне хорош и в мирной жизни, – словом, похожий на Нуму, Тарквиния, Сервия Туллия. (17) Но, и объявись такой, к кормилу государства мы его не подпустим – предпочтем иметь консулов, подобных децемвирам, худшим из смертных (хоть все они были патриции), а не лучшим из царей, хоть и новым людям.
      4. (1) Но ведь с тех пор, как изгнали царей, никто из плебеев не был консулом. Что ж из того? Неужто нет больше надобности в переменах? И если что-то до сих пор не вошло в обиход, а в молодом государстве многое не успевает войти в обиход, то следует ли отсюда, что новое, пусть даже полезное, не может быть принято? (2) Ни понтификов, ни авгуров при Ромуле не было – учредил их Нума Помпилий . Не было в государстве ни ценза, распределения граждан по центуриям и разрядам, все это – дело Сервия Туллия . (3) Никогда прежде не было консулов – их учредили лишь по изгнании царей. Диктаторской власти и звания не было – они появились при наших отцах. Народных трибунов, эдилов и квесторов не было – эти должности учреждались по мере надобности. Должность децемвиров для записи законов и учреждена и отменена в последнее десятилетие. (4) Да и неужто в Городе, созданном на века и растущем, не зная предела, можно обойтись без учреждения новых гражданских и жреческих должностей, без новых правовых установлений? (5) И не децемвиры ли всего каких-нибудь три-четыре года назад предложили это самое запрещение браков между патрициями и плебеями, нанеся великий вред государству и поправ права плебеев?
      Возможно ли большее и столь откровенное глумление над согражданами, которые, точно запятнанные , сочтены недостойными законного брака. (6) Что это – заточение в стенах собственного дома или, напротив, изгнание? Не позволяя нам вступать с ними ни в свойство, ни в родство, они охраняют чистоту крови. (7) Но если такие браки пятнали эту вашу родовитость, которою, кстати, вы отчасти обязаны альбанцам и сабинянам, пополнившим патрицианские роды не потому, что были знатны, а по выбору царей или – после их изгнания – по воле народа, так почему же вы не смогли сохранить в чистоте свою родовитость, не женясь на плебейках и не отдавая своих дочерей и сестер стер в жены плебеям? (8) Никто из плебеев не причинит насилие девушке патрицианке; до таких забав охочи патриции. Никто не заставит заключать брачный договор против воли. (9) Но запрет и отмена законных браков между патрициями и плебеями преследуют лишь одну цель – унизить плебеев. В самом деле, почему вам тогда не запретить законные браки между богатыми и бедными? (10) То, что везде и всюду было частным делом каждого, – кому в какой дом приводить жену, из какого дома приходить за женой мужу – вы забиваете в колодки надменнейшего закона, грозя расколоть граждан и сделать из одного гражданства – два. (11) Вам осталось только нерушимо постановить, чтобы плебей не селился рядом с патрицием, не ходил по одной с ним дороге, не участвовал в общем застолье, не стоял на одном форуме. Чем же, скажите, это отличается от женитьбы патриция на плебейке или плебея – на патрицианке? Да где же тут изменение права? Разве не отцу следуют сыновья ? (12) И нам от права на законный брак с вами нужно только одно: чтобы вы видели в нас и людей, и сограждан. У вас нет никаких доводов в этом споре, кроме разве желания нас унизить и обесчестить.
      5. (1) Так кому же принадлежит высшая власть – вам или римскому народу? А изгнание царей послужило не всеобщему равноправию, что оно дало и кому: владычество вам или равную свободу всем? (2) Следует ли дозволить римскому народу принимать закон, если он пожелает, или отныне, в ответ на любое законопредложение, вы будете объявлять воинский набор? И, как только я, трибун, созову трибы для голосования, ты, консул, тотчас приведешь молодежь к присяге, и уведешь в лагерь, и будешь оттуда грозить народу, грозить трибунам? (3) Не убеждались ли вы уже дважды , что угрозы ведут лишь к сплочению плебеев? Или вы отказались от схватки, заботясь о нашей пользе? А может, более сильный оказался и более сдержанным? (4) Да и теперь, квириты, битвы не будет, ведь до сих пор они испытывали только ваше мужество и не будут испытывать вашу силу. (5) Правду или нет говорите вы, консулы, об угрожающих нам отовсюду войнах, – плебеи готовы повиноваться вам, если вы восстановите право законного брака и сделаете это гражданство единым; если они смогут сжиться, соединиться, смешаться с вами в частной жизни; если надежда на должности, если доступ к ним будут даны мужам деятельным и храбрым; если в согласии, в товариществе будет делаться общее дело; если, как того требует равная свобода, каждому ежегодная смена должностных лиц позволит попеременно то подчиняться, то повелевать. (6) Но, если кто-нибудь воспрепятствует этому, можете и впредь сеять слухи, преувеличивая опасности войны: никто не станет записываться в войско, браться за оружие, сражаться за надменных господ, с которыми нету общности прав: в делах государства на должности, в частных делах – на законный брак».
      6. (1) Когда консулы явились в собрание, а обмен речами обернулся перебранкой, один из них на вопрос трибуна, почему не может стать плебей консулом, (2) дал ответ, быть может и верный, но почти бесполезный в споре. Он сказал, что никто из плебеев не посвящен в птицегадания , из-за чего децемвиры и запретили им браки с патрициями, чтоб сомнительное потомство не поколебало чина обряда. (3) Отказ посвящения в тайны птицегаданий на том основании, что бессмертные боги якобы гнушаются плебеями, особенно распалял их гнев. Страсти – ведь и трибун плебеям попался горячий, и сами они упрямством могли с ним поспорить – улеглись не прежде, чем побежденные сенаторы уступили в споре о смешанных браках, (4) рассчитывая прежде всего на то, что трибуны либо вовсе откажутся от требования о консульстве для плебеев, либо отсрочат его до конца войны, между тем как, удовлетворенные законом о браках, плебеи не станут противиться набору.
      (5) Однако победою над сенатом и своим влиянием на плебеев Канулей столь возвысился, что другие трибуны, подстрекаемые к соперничеству с ним, принялись всеми силами отстаивать свое предложение и препятствовать набору как раз тогда, когда слухи о войне стали усиливаться день ото дня. (6) Консулы совещались со знатнейшими сенаторами с глазу на глаз – ибо в открытую действовать через сенат из-за вмешательства трибунов было невозможно . Было ясно, что уступить победу придется либо врагу, либо согражданам. (7) Из бывших консулов в совещаниях не участвовали только Валерий и Гораций. По мнению Гая Клавдия, консулам следовало действовать против трибунов силой. Квинкции – Цинциннат и Капитолин – противились неминуемому насилию и убийству тех, кто по заключенному с плебеями договору был признан неприкосновенным. (8) После всех совещаний решили, чтобы сенаторы допустили избрание военных трибунов с консульской властью – и из патрициев и из плебеев без различий, в порядок же избрания консулов никаких изменений внесено не было. И этим удовольствовались и трибуны, и простой народ. (9) Назначаются выборы трех трибунов с консульской властью . Тотчас по назначении выборов домогаться должности, шныряя по городу и ища у людей поддержки, стали те, кто речами или делом причиняли когда-либо более всего беспокойств, и особенно бывшие трибуны. (10) Патриции прониклись ужасом, сперва отчаявшись при таком озлоблении толпы получить должность, а затем вознегодовав на то, что с такими людьми им предстоит в этой должности пребывать. В конце концов, все-таки убежденные первейшими из них, они предъявили свои права, чтобы не казалось, будто они уступили управление государством. (11) Исход выборов показал, что с одними настроениями борются за свободу и достоинство и с другими – выносят беспристрастное решение, когда борьба уже окончена. Ведь трибунами народ выбрал одних патрициев, довольствуясь уже тем, что с интересами плебеев посчитались. Где теперь сыщешь даже в одном человеке такие скромность, справедливость и высоту духа, какие в те времена были присущи целому народу?
      7. (1) На триста десятый от основания Рима год [444 г.] впервые вступили в должность военные трибуны, заместившие консулов: Авл Семпроний Атратин, Луций Атилий и Тит Клуилий, чье согласное правление обеспечило и мир с соседями. (2) Некоторые авторы полагают, что, так как война с эквами и вольсками и отпадение ардеян усугубились войною с вейянами, два консула не справились бы со столькими войнами, потому и избраны были три военных трибуна; при этом они даже не упоминают законопредложение об избрании консулов из плебеев с вручением им консульской власти и ее знаков . (3) Должность военных трибунов так и не получила законного утверждения, ибо спустя три месяца трибуны сложили с себя полномочия как огрешно избранные, потому что Гай Курций, который проводил выборы, не вполне правильно поставил шатер для птицегаданий .
      (4) В Рим явились послы из Ардеи, так жалуясь на притеснения, что было ясно: стоит им дать послабление – возвратить отнятую землю, и они сохранят верность договору о дружбе. (5) От сената был им ответ, что отменить решение народа сенат не может, нет для того ни примера, ни права, а главное, сенаторы озабочены тем, чтобы сохранить согласие сословий. (6) Если ардеяне хотят дожидаться своего часа, то пусть предоставят сенату заботу о восстановлении справедливости – впоследствии они будут сами рады, что сдержали свой гнев, и пусть знают, что сенаторы равно озабочены как тем, чтобы не было им новых обид, так и тем, чтобы прежние не оказались чересчур долгими. (7) Итак, послов, обещавших доложить своим обо всем этом деле, отпустили с лаской.
      Когда государство осталось без высших должностных лиц, патриции собрались и назначили интеррекса. Спорами о том, кого избрать – консулов или военных трибунов, было занято затянувшееся междувластие. (8) Интеррекс и сенат настаивали на избрании консулов, а народные трибуны и плебеи – на том, чтобы избраны были военные трибуны. Верх взяли патриции, ибо плебеи, намереваясь возложить на патрициев отправление как той, так и другой должности, оставили напрасный спор, (9) и вожди плебеев предпочитали выборы, в которых им не пришлось бы участвовать, тем, в которых они вынуждены были бы уступить как недостойным избрания. И народные трибуны тоже оставили бесполезную борьбу в угоду вождям патрициев. (10) Интеррекс Тит Квинкций Барбат назначил консулами Луция Папирия Мугилана и Луция Семпрония Атратина. В их консульство был возобновлен договор с ардеянами ; и это доказывает, что они были консулами того года [444 г.], хотя ни в старых летописях, ни в списках должностных лиц они не упомянуты. (11) Я полагаю, что правление военных трибунов пришлось на начало года, из-за чего имена избранных вместо них консулов были пропущены, как если бы трибуны оставались у власти весь год. (12) Лициний Макр пишет, что их имена значатся в договоре с ардеянами и в полотняных книгах храма Монеты .
      И за рубежами – хоть часто грозили войной соседи – и в Городе было спокойно.
      8. (1) За этим годом – был ли он отмечен одними трибунами или также избранными им на смену консулами – следует другой, когда несомненно были консулами Марк Геганий Мацерин во второй и Тит Квинкций Капитолин в пятый раз [443 г.]. (2) Этот же год дал начало должности цензоров , сначала малозначительной, а потом так возвысившейся, что цензорам подчинялись римские нравы и образ жизни, что в сенате и во всаднических центуриях им сделалось подвластно вынесение приговоров о достойном и недостойном, что им подчинены были общественные и частные постройки, что сбор податей с народа римского был отдан на полное их усмотрение. (3) Установление это ведет начало свое от того, что консулам нельзя было более отсрочивать вот уже много лет не проводившуюся перепись граждан, однако угроза войны со столькими народами мешала им взяться за дело. (4) В сенате было высказано мнение, что эту хлопотную и малоподобающую консулам обязанность следует возложить на особых должностных лиц, под началом которых трудились бы писцы и хранители дел и которым вверялось бы проведение переписи. (5) Итак, сенаторы с радостью, ибо в государстве стало больше – пусть и незначительных – должностей для патрициев, ее учредили, надеясь, я полагаю, и на то, что уже само богатство тех, кому она будет вверена, придаст этой почетной обязанности законную внушительность. (6) Трибуны же, думая, что речь идет о службе необходимой, а не показной (как оно и было тогда), не возражали, дабы не препираться по мелочам. (7) Поскольку знатнейшие сенаторы этой должностью пренебрегли, народ вверил перепись граждан Папирию и Семпронию, консульство которых вызывает сомнения, чтобы отправлением этой должности они восполнили ущербность своего консульства . По роду деятельности (census) им дано было имя цензоров.
      9. (1) Пока так обстоят дела в Риме, из Ардеи являются послы и во имя старинных союзнических отношений и только что возобновленного договора умоляют о помощи их почти погибшему городу. (2) Насладиться миром, достигнутым выгоднейшим соглашением с римлянами, им не удалось из-за междоусобиц. Их причина и источник, как известно, коренятся в соперничестве сторон, (3) что для многих народов было и будет худшей опасностью, чем война, чем голод и мор, и что, как самый страшный из пороков общества, вызывает гнев богов. (4) К девушке из плебейского сословия, которая была очень хороша собой, сватались двое юношей; один – равный ей по происхождению – действовал через ее опекунов , также принадлежавших к одному с ним сословию, а другой, происхождения знатного, пленен был только ее красотою. (5) Ему обеспечена была поддержка знати, из-за чего соперничество сословий нашло место и в доме девушки. Мать рассудила в пользу знатного, потому что желала для дочери самого блестящего замужества. Опекуны же, преследуя и в этом деле выгоду своих сторон, стояли на своем. (6) Это дело не смогли разрешить по-домашнему, передали его в суд. Выслушав требования матери и опекунов, приговор о браке выносят в соответствии с волей матери. (7) Но дело все же решилось силою: опекуны, окруженные на форуме сторонниками, во всеуслышанье объявляют это решение незаконным и силой уводят девушку из дома матери; (8) в гневе ополчившаяся на них знать поддерживает оскорбленного юношу. Завязывается жестокая распря. Разбитые плебеи, ничем не похожие на плебеев Рима, с оружием ушли из города и, заняв какой-то холм, стали делать вылазки, предавая земли знати мечу и пожарам. (9) Привлекши надеждами на добычу целую толпу ремесленников, прежде к спору не причастных, они приготовились осадить и город. (10) И бедствий войны им хватило сполна, словно государство заразилось бешенством от двух этих юношей, идущих к скорбной свадьбе через гибель отечества. (11) Обеим сторонам казалось, что им мало собственных сил и оружия; знатные призвали на помощь осажденному городу римлян, плебеи – вольсков, чтоб вместе заставить Ардею сдаться. (12) Предводительствуемые эквом Клуилием вольски первыми подошли к Ардее и обложили вражеские стены валом. (13) Об этом известили Рим, и тотчас прибывает с войском Марк Геганий и в трех милях от врага начинает разбивать лагерь; а уже в середине дня он велит воинам подкрепить силы отдыхом. Наконец в четвертую стражу он выводит воинов из лагеря. Взявшись за дело, они справились с ним столь быстро, что к восходу солнца вольски обнаружили, что окружены римским валом, более прочным, чем их собственный, воздвигнутый вокруг города; (14) а с противоположной стороны консул подвел вал к стене Ардея, чтобы свои в городе могли сообщаться с ним.
      10. (1) Предводитель вольсков, который не заготовил для своих воинов провианта, а предоставил им самим добывать его каждодневным грабежом у местных жителей, увидев, что вал разом лишил его всякой возможности предпринять что-либо, призвал консула и сказал, что если римляне пришли для снятия осады, то он уведет отсюда вольсков. (2) Консул ответил, что побежденным подобает принимать условия, а не выдвигать их и что, раз вольски так легко решились напасть на союзников римского народа, уйти им отсюда так же просто не удастся. (3) Он велит выдать полководца, сложить оружие и, признав поражение, повиноваться победителю; а иначе – останутся они или отступят – он, как непримиримый их враг, предпочтет известить Рим о разгроме вольсков, чем о непрочном мире с ними. (4) Вольски питали, правда, слабую надежду на силу оружия, ведь ничего другого им не оставалось, но, к прочим напастям, для сражения они выбрали неудачное место, особо неудобное для бегства. (5) Когда же повсюду началась резня, вольски от борьбы перешли к мольбам, чтобы им, выдав полководца и сложа оружие, сняв доспехи, пройти под ярмом и убраться восвояси, неся бремя позорного поражения. Но во время привала возле города Тускула им, безоружным, пришлось испытать старинную ненависть тускуланцев и понести наказание, от которого едва спаслись те, кто потом смог сообщить о разгроме.
      (6) Римский же полководец в Ардее, отрубив головы подстрекателям смуты и отобрав их имущество в казну ардеян, привел в порядок дела, расстроенные мятежом; ардеяне считали, что этим благодеянием римский народ загладил вину за несправедливый приговор ; а римскому сенату казалось, что нужно еще что-то для того, чтобы изгладить воспоминания об алчности римлян. (7) Консул вернулся в Город с триумфом, ведя перед колесницей вождя вольсков Клуилия и выставив захваченные в бою доспехи, расставшись с которыми вражеское войско прошло под ярмом.
      (8) Консул Квинкций на гражданском поприще сравнялся славою, что бывает нелегко, с своим коллегой, который вел войну. В заботе о мире и спокойствии в государстве он так уравновесил права низших и высших, что патриции сочли его строгим, а плебеи достаточно кротким консулом. (9) И трибунам он противостоял больше влиянием, чем вступая с ними в столкновения. Пять консульских сроков, проникнутые одною заботой, да и вся жизнь, прожитая как подобает консулу, внушали глубокое почтение скорее к нему самому, чем к его должности. Вот почему при этих консулах о военных трибунах вовсе и не вспоминали.
      11. (1) После Гегания Мацерина и Квинкция Капитолина консулами стали Марк Фабий Вибулан и Постум Эбуций Корницин [442 г.]. (2) Фабий и Эбуций понимали, что они пришли на смену консулам, прославленным подвигами и дома и на войне, и что соседям – врагам и союзникам – прошедший год особенно памятен тем, как находящимся в смертельной опасности ардеянам была оказана столь решительная помощь, особенно действенная из-за стремления навсегда стереть из памяти людей позорный суд. (3) Вот почему консулы провели сенатское постановление, согласно которому в Ардею, где из-за междоусобицы осталось совсем мало граждан, для их защиты от вольсков вербовались поселенцы. (4) Выставленное на досках постановление составлено было так, чтобы плебеи и трибуны не заметили в нем намерения отменить прежний приговор; решено же было в поселенцы вербовать по большей части рутулов, а не римлян, землю нарезать именно ту, что была захвачена постыдным судом, и не давать ни клочка земли никому из римлян прежде, чем ею будут наделены все рутулы. (5) Так земля была возвращена ардеянам.
      Триумвирами для выводимого в Ардею поселения были избраны Агриппа Менений, Тит Клуилий Сикул и Марк Эбуций Гельва. (6) Исполнив службу далеко не так, как хотел народ, – ведь землю, которую римский народ считал своею, они назначили в собственность союзникам, – триумвиры вызвали возмущение плебеев, да и первейшим из сенаторов не чересчур угодили, поскольку ничем их не уважили. (7) Спаслись они от наказания лишь тем, что, уже вызванные в суд, записались поселенцами и остались в Ардее, которой выказали свою справедливость и честность.
      12. (1) И в этом году, и в следующем [442—441 гг.], при консулах Гае Фурии Пакуле и Марке Папирии Крассе, мир был и дома и с соседями. (2) В этом году состоялись игры, обещанные децемвирами согласно сенатскому постановлению, во время отпадения плебеев от патрициев . (3) Тщетно искал повода к мятежу Петелий, который за свои мятежные речи и был избран снова в трибуны. (4) Он так и не добился, чтобы консулы доложили сенату о том, как распределяются земли между плебеями, а когда отчаянной борьбой он заставил сенаторов держать совет о том, кого лучше избрать – консулов или военных трибунов, приказано было выбирать консулов. (5) Когда же он пригрозил, что воспрепятствует набору, над ним посмеялись, потому что с соседями был мир и ни в военных действиях, ни в приготовлениях к войне не было нужды.
      (6) За этим годом покоя последовало консульство Прокула Гегания Мацерина и Луция Менения Ланата [440 г.], памятное многими напастями, опасностями и голодом. Погрязшие в раздорах, римляне чуть было не попали под ярмо царской власти; недоставало лишь войны, и если бы положение усугубилось ею, то и (7) с помощью всех богов едва ли удалось бы одолеть невзгоды. Начались они с голода; год ли был неурожайный, или, соблазнившись городской жизнью и сходками, земледельцы оставили невозделанной пашню – точно неизвестно. Патриции винили плебеев в праздности, а народные трибуны – то патрициев в коварстве, то консулов в нерадивости. (8) Наконец, плебеи без помех со стороны сената добились того, что распорядителем продовольственного снабжения избрали Луция Минуция, который, занимая эту должность, больше преуспел в защите свободы, чем в выполнении своих прямых обязанностей, хотя, в конце концов наладив подвоз хлеба, он по заслугам снискал и благодарность, и славу. (9) Он разослал сушей и морем посольства к соседним народам, но тщетно – (10) лишь из Этрурии подвезли немного хлеба, – и занялся распределением остатков, принуждая всех объявлять об имеющихся запасах и продавать излишки сверх положенного на месяц, урезая дневной паек рабов, обвиняя и тем обрекая народному гневу хлеботорговцев. (11) Строгими мерами он скорее обнажил, чем ослабил, нужду, и многие потерявшие надежду, чтоб не испускать дух в мучениях, закутав голову, бросались в Тибр .
      13. (1) Тогда Спурий Мелий из сословия всадников – по тем временам богач – показал худший пример того, как с дурными намерениями браться за доброе дело . (2) На свои деньги скупив через гостеприимцев и клиентов хлеб из Этрурии – что уже само по себе было помехой общественному снабжению, – он устроил раздачи, чтобы дарами привлечь к себе плебеев. (3) Всюду, где он ни появлялся, он с гордым видом, неприличным частному человеку, ходил в окружении благодарной и исполненной надежд толпы плебеев, обещавшей ему верное консульство. (4) Но так как дух человеческий не довольствуется тем, что дарует ему судьба, то и Мелий вознесся в мечтах слишком высоко. Коль скоро ему и консульство пришлось бы захватывать вопреки воле отцов, он замахнулся на царскую власть – единственное, что стоило таких затрат и вознаграждало за борьбу в будущем. (5) Приближались выборы консулов, и, поскольку план действий еще не составился и не вполне созрел, это обстоятельство и погубило дело.
      (6) Консулом в шестой раз становится Тит Квинкций Капитолин – человек наименее удобный для того, кто замыслил переворот, с ним был избран Агриппа Менений по прозвищу Ланат [439 г.]. (7) А Луций Минуций был то ли вновь избран, то ли уже раньше поставлен распорядителем продовольственного снабжения на неопределенный срок, пока того требует дело; ничего не известно, разве то, что в полотняных книгах упоминается среди должностных лиц обоих годов и имя распорядителя. (8) Этот Минуций, от государства принявший на себя ту же заботу, за которую частным образом взялся Мелий, представил в сенат достоверные (ведь у обоих дома толклись одни и те же люди) сведения о том, что в доме Мелия имеется склад оружия и бывают сходки и сам он наверняка замыслил стать царем. (9) Время совершить задуманное еще не настало, но все уже улажено: трибуны подкуплены и готовы предать свободу, а среди вождей толпы уже распределены обязанности. С доносом он чуть было не опоздал, поскольку хотел удостовериться вполне, что раскрыл действительно важное дело.
      (10) Когда все это было выслушано, знатнейшие сенаторы в один голос разбранили и прошлогодних консулов – за то, что при их попустительстве состоялись раздачи и сходки, и консулов новых – за то, что те дожидались, пока распорядитель продовольствия донесет сенату о деле, которое именно от консула требовало не только расследования, но и кары за него. (11) Тит Квинкций же возразил, что консулов бранят понапрасну, ведь они связаны законом об обжаловании, внесенным для ослабления их власти, и если им хватает духу свершить возмездие, соответствующее тяжести преступления, то полномочий на это они не имеют; тут нужен не просто храбрый человек, но свободный, не связанный путами закона. (12) А потому он намерен назначить диктатором Луция Квинкция: вот человек, достойный этого звания.
      Всеми одобренный, Луций Квинкций поначалу отказывался и все спрашивал, как это понять, что именно ему, уже старику, доверено столь опасное дело. (13) Затем, когда отовсюду раздались голоса о том, что в этой старческой душе не только разума, но и доблести хватит на всех остальных, когда засыпали его вполне заслуженными славословиями, а консул не отступал, (14) тогда и обратился Цинциннат к бессмертным богам с мольбами о том, чтобы в столь тревожные времена старость его не принесла государству позора или урона; тогда консул объявляет Луция Квинкция диктатором . Наконец, диктатор назначает Сервилия Агалу начальником конницы.
      14. (1) Когда назавтра диктатор, расставив стражу, пришел на форум, к нему повернулись плебеи, растерявшиеся от неожиданной перемены. (2) Люди Мелия, да и он сам, еще не поняли, что мощь этой власти направлена против них, и, пока непосвященные в сговор о царской власти только спрашивали, из-за каких таких напастей, из-за какой внезапной войны у государства возникла нужда в диктатуре или в Квинкции, которому перевалило за восемьдесят, (3) Сервилий, начальник конницы, посланный диктатором к Мелию, сказал ему: «Тебя вызывает диктатор». Побледнев, тот спросил зачем, и, когда Сервилий заявил, что надобно ему держать ответ, чтобы снять обвинение, внесенное в сенат Минуцием, Мелий попятился к своим и поначалу, выжидая, не давался. (4) Когда же служитель по приказу начальника конницы повел его, Мелий с помощью спутников вырвался и побежал, слезно умоляя римских плебеев поверить ему, говоря, что патриции решились погубить его за оказанные им плебеям благодеяния; (5) он молил, чтобы они помогли ему в этот решающий час и не допустили, чтобы его убивали прямо у них на глазах. (6) Агала Сервилий догоняет кричащего, закалывает его и, забрызганный кровью, возвышаясь над столпившимися вокруг молодыми патрициями, объявляет диктатору, что вызванный к нему Мелий оказал сопротивление и подстрекал толпу, за что и поплатился по заслугам.
      (7) «Честь и хвала тебе, Гай Сервилий, за спасение государства!» – ответил диктатор.
      15. (1) Толпу, растерянную и взбудораженную случившимся, диктатор велел созвать на сходку, где объявил, что казнь Мелия законна, даже если тот и неповинен в стремлении к царской власти, ибо он не явился к диктатору по вызову начальника конницы. (2) Он добавил, что собирался разобрать дело в суде, и по разборе Мелия ждала бы подобающая его вине участь: силой воспротивившись правосудию, он и укрощен был силой. (3) Да и можно ли было обращаться с ним как с гражданином, если, появившись на свет в свободном обществе, уважающем законы и право, в Городе, из которого – и он знал об этом – были изгнаны цари и где в том же году сыновья царской сестры и спасшего отечество консула были обезглавлены родным отцом, когда раскрылся заговор, имевший целью восстановление царской власти; (4) в Городе, где консулу Коллатину Тарквинию приказано было из-за ненавистного имени сложить с себя полномочия и уйти в изгнание; в Городе, где спустя несколько лет вознамерился было царствовать Спурий Кассий , за что был казнен; где-недавно децемвиры за царскую гордыню поплатились имуществом, родиной, головой – в этом Городе он взлелеял мечты о царстве? (5) Но кто он такой, Спурий Мелий?
      Хотя ни знатность, ни почетные должности, ни заслуги никому не открывают пути к власти, все-таки Клавдии и Кассии дерзнули на захват ее, как консулы или децемвиры, памятуя о своем блестящем происхождении, о собственных и предков своих отличиях. (6) А Спурий Мелий, который мог только мечтать – но никак не надеяться – стать народным трибуном, поверил в то, что он, богатый хлеботорговец, за два фунта полбы купил у сограждан свободу, вообразил, что своими подачками сумеет заманить в рабство народ, восторжествовавший над всеми соседями, а государство, едва терпевшее его в качестве сенатора, стерпит, (7) чтобы отличия и власть родоначальника Ромула, богами рожденного и возвращенного к богам, достанутся ему как царю. (8) Тут кроется нечто не просто преступное, но чудовищное , что не вполне искуплено его кровью, пока стоят стены и держится крыша, под которой созрел столь безумный замысел, а добро, запятнанное сделками для приобретения царской власти, не отошло государству. И потому диктатор приказал квесторам распродать это добро, а доход поместить в казну .
      16. (1) Наконец, он тотчас же отдал приказ срыть дом, чтобы место это стало памятником крушению преступных надежд. Оно. получило название Эквимелий . (2) Луций Минуций за Тройными воротами получил в награду – и притом с одобрения плебеев, за то, что разделил между ними хлеб Спурия Мелия, назначив в уплату по ассу за модий , – золоченого быка . (3) У некоторых писателей я наткнулся и на сообщение о том, что этот Минуций перешел из патрициев в плебеи и, выбранный одиннадцатым в число трибунов, усмирил волнение, вызванное убийством Мелия; (4) трудно, однако, поверить в то, что патриции допустили увеличение числа трибунов, что человеком, показавшим пример этого, оказался патриций, и, наконец, в то, что плебеи не сохранили за собой однажды позволенного, да и не покушались на это. Но в первую очередь лживость того, что написано на его статуе, обличается законом, принятым несколькими годами ранее, который запрещает трибунам самим выбирать себе сотоварища . (5) Из трибунов только Квинт Цецилий, Квинт Юний и Секст Титиний не вносили предложения о чествовании Минуция и, не переставая, чернили перед плебеями то Минупия, то Сервилия, оплакивая постыдное убийство Мелия.
      (6) Добившись в конце концов созыва собрания для выборов военных трибунов вместо консулов, они и не сомневались, что из шести мест – именно столько уже разрешалось выбрать – на какие-то попадут и плебеи, стоит им только объявить, что те будут мстить за убийство Мелия.
      (7) А простой народ, хоть и был подвержен в тот год [438г.] многим и переменчивым страстям, избрал всего трех трибунов с консульской властью, и среди них Луция Квинкция, сына Цинцинната, диктатора, ненависть к которому чуть не стала причиной мятежа. Квинкция обошел по числу голосов Мамерк Эмилий, достойнейший человек. Третьим выбрали Луция Юлия.
      17. (1) Во время их правления к Ларсу Толумнию и вейянам отпала римская колония Фидены. (2) Отпадение усугубилось еще большим преступлением: по приказу Толумния были убиты Квинт Фульциний, Клелий Тулл, Спурий Антий и Луций Росций, римские послы, выяснявшие причины неожиданного сговора. (3) Некоторые оправдывают поступок царя тем, что, дескать, какое-то его двусмысленное восклицание при удачном броске во время игры в кости показалось фиденянам приказанием совершить убийство и послужило причиной смерти послов. (4) Невозможно поверить, что фиденяне, новоиспеченные союзники, явившиеся за советом об убийстве, грозящем нарушить право, принятое между народами, не сумели отвлечь его от игры и не выдавать потом преступление за недоразумение. (5) Более правдоподобно то, что Толумний хотел связать фиденский народ сознанием совершенного преступления, не оставляющего никакой надежды на милосердие римлян. (6) Статуи казненных фиденянами послов были установлены на Рострах для всеобщего обозрения . Предстояла жестокая борьба с вейянами и фиденянами – ближайшими соседями, развязавшими войну столь гнусным способом.
      (7) Так, при безмолвии простого народа даже у трибунов не возникло никаких возражений против того, чтобы забота о высшем благе государства была вверена консулам Марку Геганию Мацерину в третий раз и Луцию Сергию Фиденату [437 г.], получившему это прозвище, я полагаю, уже после войны, в которой он принял участие. (8) Ведь он первый выиграл сражение у царя вейян еще по нашу сторону Аниена, но победу добыл не бескровную. Вот почему гибель сограждан принесла больше горя, чем поражение врагов – радости, а сенат – как бывает при чрезвычайных обстоятельствах – постановил назначить диктатора, каковым стал Мамерк Эмилий. (9) Тот выбрал в начальники конницы Луция Квинкция Цинцинната, своего сотоварища по прошлому году, когда оба они были военными трибунами с консульской властью, юношу, достойного отцовской славы. (10) Набранному консулами войску были приданы имеющие боевой опыт, испытанные командиры центурий, а потери последнего сражения восполнены. Диктатор приказал Титу Квинкцию Капитолину и Марку Фабию Вибулану следовать за ним в должности легатов. (11) И само высокое звание, и достойный его человек изгнали врагов из римских владений за Аниен; те же, отступив к холмам меж Аниеном и Фиденами, разбили лагерь и воздерживались от вылазок до тех пор, пока не подошли на помощь отряды фалисков . (12) Только тогда этруски стали лагерем под стенами Фиден. Невдалеке, ближе к слиянию Аниена с Тибром, остановился и римский диктатор, соединивший, где это было возможно, укреплениями берега обеих рек. На следующий день он выступил на поле битвы.
      18. (1) У неприятеля мнения разделились. Фалиски, тяготясь воинской службой вдали от дома и вполне уверенные в себе, требовали сражения; вейяне и фиденяне больше надежд возлагали на затягивание войны. (2) Толумний, хоть ему были больше по душе доводы своих, опасался, как бы фалискам не надоел затянувшийся поход, и объявил, что намерен сражаться завтра. (3) То, что враг уклонялся от сражения, подбадривало диктатора и римлян, и уже на следующий день, когда воины зашумели, грозя пойти на приступ лагеря и города, если им не позволят сразиться, войска обеих сторон выходят в поле между лагерями. (4) Вейяне были чрезвычайно многочисленны, и они нашли, кого послать в обход через холмы для вторжения в римский лагерь в разгар сражения.
      Войска трех народов были расставлены так, что правое крыло занимали вейяне, левое – фалиски, а середину – фиденяне. (5) Фалисков справа атаковал диктатор, вейян слева – Квинкций Капитолин, а против фиденян выступил начальник конницы. (6) На мгновение воцарилась полная тишина, ведь ни этруски не собирались вступать в бой, пока их не принудят, ни диктатор, оглядывавшийся на римские укрепления, где авгуры, буде птицегадание окажется благоприятным, по уговору должны были подать знак. (7) Чуть только он его заметил, как первыми выслал на неприятеля всадников, понесшихся с криком на врага; затем всею силою ударила следовавшая за ними пехота. (8) Нигде не сдержали этрусские легионы натиска римлян. Упорное сопротивление оказывала конница – это сам царь, храбрейший из всадников, появляясь то тут, то там перед римлянами, рассеявшимися в преследовании, оттягивал исход боя.
      19. (1) Среди римских всадников был там военный трибун Авл Корнелий Косс, собою на редкость красивый, отвагой и силой под стать знатности рода, который он оставил потомству прославленным и приумноженным. (2) И вот когда он увидал, что под натиском Толумния, где тот ни появись, римская конница отступает, и когда по богатству одежды и по тому, с каким видом носился тот по всему полю, он признал в нем царя, Косс спросил: (3) «Тот ли это, кто нарушил договор меж людьми, кто попрал право народов? Так это его, если боги хотят, чтобы на земле осталось хоть что-то святое, я заколю, принеся жертву манам послов». (4) Пришпорив коня, он нацеливает неотвратимое острие на своего единственного противника, сшибает его с лошади и, опираясь на копье, спешивается сам. (5) Ударом щита он опрокидывает приподнявшегося было царя на спину и, ударяя его раз за разом, пригвождает его к земле. И вот победитель со снятыми с бездыханного доспехами и посаженной на копье отрезанной головой царя ужасает врагов этим зрелищем. Так была рассеяна также и конница – из-за нее одной неясен был исход сражения. (6) Преследуя разбитые легионы, диктатор прижимает их к лагерю и истребляет. Множество фиденян, знакомых с местностью, разбежались по горам. Косс, переправившись с конницей через Тибр, привез в Город богатую добычу с полей вейян.
      (7) В разгар сражения и возле римского лагеря завязался бой с отрядом, который, как уже сказано было, заслал в лагерь Толумний. (8) Поначалу Фабий Вибулан вел оборону в осаде, но, когда неприятель взобрался на укрепления, он сделал вылазку за правые главные ворота и внезапно ударил со старшими воинами . Враги, хоть и очень напуганные, не понесли большого урона, ибо их и самих было меньше, и бегство было столь же поспешно, что и на поле главного сражения.
      20. (1) Повсюду добившись успеха, диктатор по постановлению сената и велению народа возратился в город с триумфом. (2) Самое роскошное зрелище являл в триумфальном шествии Косс, несший тучные доспехи убитого царя . Воины распевали о нем нестройные песенки, в которых уподобляли его Ромулу. (3) Доспехи, снабдив их обычной посвятительной надписью, он преподнес храму Юпитера Феретрия, где укрепил их возле тех, что посвятил Ромул, – в те времена только они одни и назывались «тучными»; он отвлек на себя внимание сограждан от колесницы диктатора и, в сущности, один пожал тогда славу. (4) Диктатор по велению народа на общественный счет принес в дар Юпитеру на Капитолии золотой венок весом в фунт .
      (5) Следуя всем предшествующим мне писателям, я написал было, что Авл Корнелий Косс принес вторые полководческие доспехи в храм Юпитера Подателя, будучи военным трибуном . (6) Однако, не говоря о том, что под «тучными» мы разумеем доспехи, снятые с вождя вождем, а вождя мы знаем только того, под чьим началом ведется война, главное, ведь и надпись, сделанная на доспехах, показывает в опровержение наших слов, что Косс добыл их, будучи консулом. (7) Когда я услышал от Августа Цезаря , основателя или восстановителя всех храмов, что, он, войдя в храм Юпитера Феретрия, который разваливался от ветхости и был потом им восстановлен, сам прочитал это на льняном нагруднике, то я почел почти что за святотатство скрывать, что Цезарь, тот, кому обязаны мы самим храмом, освидетельствовал эти доспехи Косса. (8) В чем тут ошибка и почему в столь древних летописях и в списке должностных лиц, хранящемся в храме Монеты в виде полотняных книг, свидетельства откуда беспрестанно приводит Макр Лициний, Авл Корнелий Косс числится консулом десятью годами позднее, вместе с Титом Квинкцием Пунийцем , – это общий предмет размышленья для всех. (9) Добавим только, что и столь славная битва не может быть отнесена к тому году, ибо около трех лет до и после консульств Авла Корнелия Косса прошли без войны, но зато была чума и такой голод, что некоторые летописи, словно скорбные списки, содержат лишь имена консулов. (10) Третий год, прошедший от консульства Косса, застает его трибуном с консульской властью, тот же год – начальником конницы, в должности которого провел он другое замечательное конное сражение. (11) Тут можно строить догадки, но, я думаю, понапрасну: ведь откажешься от любых предположений, если человек, решивший судьбу сражения, возлагая только что снятые доспехи к священному престолу и обращаясь чуть не прямо к Юпитеру, кому они и были обещаны, и к Ромулу (свидетелям, от которых не скрыть присвоенного обманом), подписался консулом Авлом Корнелием Коссом.
      21. (1) В консульство Марка Корнелия Малугинского и Луция Папирия Красса [436 г.] в земли вейян и фалисков вторглось войско, захватившее людей и скот. (2) Неприятеля нигде не застали, и сразиться не пришлось. Города же потому не были взяты приступом, что на войско напал мор. И в Риме народный трибун Спурий Мелий затеял было, да не смог возбудить смуту. (3) Он решил, что из-за благосклонности народа к его имени сумеет чего-нибудь добиться; он вызвал в суд Минуция, внес предложение об изъятии в пользу государства имущества Сервилия Агалы, доказывая, (4) что Мелий был оклеветан Минуцием, приписавшим ему мнимые преступления, и обвиняя Сервилия в казни гражданина без суда . Обвинения эти волновали народ еще меньше, чем тот, кто их выдвигал. (5) Больше всего тревожили набиравшая силу чума и устрашающие знамения, особенно вести о том, что от непрерывных землетрясений рушатся сельские строения. И тогда, ведомые дуумвирами, совершили всенародное молебствие .
      (6) В следующем году [435 г.], при консулах Гае Юлии (во второй раз) и Луции Вергинии, чума была еще страшней и так опустошила Город и окрестности, что не только римляне не совершили ни одной вылазки за добычей и ни плебеи, ни патриции не вспоминали о выступлении в поход, (7) но и фиденяне, державшиеся поначалу своих холмов и крепостей, спустились в римские земли для разбоя. (8) Наконец, когда призвано было и войско вейян (ибо фалисков к возобновлению войны не смогли побудить ни бедствия римлян, ни уговоры союзников), оба войска перешли Аниен и стали лагерем у самых Квиринальских ворот.
      (9) Тревога в Городе была не меньшей, чем за его стенами. Консул Юлий расположил своих воинов на валу и стенах, Вергиний совещался с сенаторами в храме Квирина . Сошлись на том, чтоб провозгласить диктатором Авла Сервилия по прозванию Приск, как говорят одни, или Структ, как передают другие. (10) Вергиний, посовещавшись с Юлием, дождался его согласия и ночью провозгласил диктатора. Тот объявил начальником конницы Постума Эбуция Гельву.
      22. (1) При первых лучах солнца диктатор повелел всем быть за Квиринальскими воротами. У кого были силы носить оружие, явились в полной готовности. (2) Лежавшие наготове знамена приносят из казначейства к диктатору. Во время этих приготовлений неприятель отступил на возвышенность. Диктатор подошел туда со своим войском, в сражении близ Номента рассеял войско этрусков и, отогнав их за стены Фиден, обложил город валом. (3) Но высоко расположенный и хорошо укрепленный город нельзя было взять приступом, да и в осаде не было никакого смысла, потому что продовольствия не только хватало, но благодаря обильному подвозу было даже с избытком. (4) Тогда, потеряв надежду как на захват, так и на добровольную сдачу города, диктатор, которому вследствие близкого соседства знакома была местность, приказал сделать подкоп под крепость с противоположной стороны города, которую оставили без всякого внимания, потому что она была, казалось, вполне защищена самой природой. (5) На подступах к другим участкам стены диктатор ввел в бой войско, разделенное – для смены – на четыре отряда, и днем и ночью отвлекал врага, (6) пока сквозь прорытую от лагеря гору не открылся путь к крепости, а неприятельский клич над головами не открыл этрускам, отвлеченным мнимыми угрозами от подлинной опасности, что город взят.
      (7) В тот год цензоры Гай Фурий Пацил и Марк Геганий Мацерин осмотрели и одобрили общественное здание на Марсовом поле , в котором впервые была проведена перепись населения.
      23. (1) Эти же консулы, по сведениям Макра Лициния, были избраны и на следующий год [434 г.]: Юлий – в третий раз, Вергиний же – во второй. (2) А Валерий Антиат и Туберон называют консулами того года Марка Манлия и Квинта Сульпиция. Однако, несмотря на разноречивость сведений, и Туберон, и Макр объявляют своим источником полотняные книги и ни тот ни другой не замалчивают сообщений древних авторов о том, что в том году избирались военные трибуны. (3) Лициний предпочитает уверенно следовать полотняным книгам, Туберон сомневается в их достоверности. Пусть же с тем, что осталось скрыто покровом старины, уйдет в неизвестность и это.
      (4) После взятия Фиден трепет объял всю Этрурию – не только вейян, устрашенных угрозой такого же разорения, но даже фалисков, не забывших о начатой в союзе с ними войне, хоть они и не помогли вейянам, когда те ее возобновили. (5) Когда же два эти города, разослав послов к двенадцати городам, добились созыва совета всей Этрурии возле святилища Волтумны , сенат, как если бы оттуда исходила угроза большой войны, приказал снова назначить диктатором Мамерка Эмилия. (6) Тот объявил Авла Постумия Туберта начальником конницы, а подготовка к войне была тем решительней, чем более опасности исходило на этот раз от всей Этрурии, а не от двух лишь ее племен.
      24. (1) Дело обошлось гораздо проще, чем все ожидали. (2) А именно когда от купцов стало известно, что вейянам отказано в помощи и предложено своими силами продолжать войну, начатую по их собственному усмотрению, и не искать себе товарищей по несчастью среди тех, с кем они отказались разделить мирные чаяния, (3) диктатор, чтобы не носить свое звание понапрасну (ведь у него была отнята возможность стяжать военную славу), пожелал и в условиях мира совершить нечто такое, что стало бы памятником его диктаторства, и решился ограничить полномочия цензоров потому ли, что счел их чрезмерными, потому ли, что был недоволен не столько значимостью этой должности, сколько продолжительностью пребывания в ней.
      (4) На созванной им сходке он сказал, что заботу о внешних обстоятельствах и полной безопасности государства взяли на себя бессмертные боги, ему же предстоит принять меры к тому, чтобы защитить свободу народа римского в стенах Города. А лучший способ для этого в том, чтобы большая власть не была продолжительной и ограничение срока возмещало бы неограниченность полномочий. Прочие должности ограничены годом, цензорство – пятью. (5) Тяжко, сказал он, столько лет, значительную часть жизни, жить под властью одних и тех же, и я предлагаю закон о том, чтоб срок цензорства не превышал полутора лет . (6) На следующий день он провел закон при полном согласии народа; «а чтобы вы,– сказал он,– убедились на деле, как претит мне слишком долгое пребывание у власти, я слагаю с себя звание диктатора!» (7) Сложив свои полномочия и наложив ограничения на чужие, с почестями и благодарениями, возносимыми народом, он возвратился к домашнему очагу. (8) Озлобившиеся на Мамерка за ограничение полномочий должностных лиц римского народа, цензоры исключили его из трибы и, обложив восьмикратной податью, перевели в эрарии . Мамерк, насколько известно, стойко перенес случившееся, больше думая о причине своего позора, чем о самом позоре, а знатнейшие патриции, хоть и не желали ослабления цензорства, были возмущены примером жестокости цензоров, да и каждый из них хорошо понимал, что подчиняться цензорской власти им предстоит и дольше и чаще, чем самим располагать ею; (9) ну а народ, говорят, разгневался настолько, что отвести от цензоров угрозу насилия не в состоянии был никто, кроме самого Мамерка.
      25. (1) Неотступно противодействуя созыву собрания для избрания консулов, народные трибуны все же сумели, когда дело едва не дошло до междуцарствия, добиться того, что избраны были военные трибуны с консульской властью. (2) Но желанной награды за победу – избрания человека из плебейского сословия – они не получили: избрали патрициев – Марка Фабия Вибулана, Марка Фолия, Луция Сергия Фидената. Чума в тот год [433 г.] отвлекла от других забот. Аполлону обещали посвятить храм . (3) Из-за чумы дуумвиры корпели над толкованием Сивиллиных книг, дабы унять гнев богов и отвести его от людей; но (4) великий урон нанесен был и селеньям, и Городу, где погибали без разбору – и скотина, и люди. Из страха перед голодом – чума охватила и селения – в Этрурию, и в помптинские села, и в Кумы, и, наконец, на Сицилию послано было за хлебом. Ни о каком избрании консулов даже не вспоминали, а (5) военными трибунами с консульской властью были избраны только патриции – Луций Пинарий Мамерк, Луций Фурий Медуллин и Спурий Постумий Альб.
      (6) В тот год [432 г.] болезнь пошла на убыль и неурожай благодаря сделанным запасам был не опасен. (7) На собраниях вольсков и эквов и у этрусков, у алтаря Волтумны, шли споры об открытии военных действий. (8) Решение было отложено на год, и еще постановили до истечения этого срока собраний не созывать – напрасны оказались стенания вейян о том, что Вейям угрожает участь Фиден.
      (9) Между тем в Риме, пока сохранялся мир с соседями, вожди плебеев, уже давно питавшие тщетные надежды на высшие должности, назначали сходки в домах народных трибунов: (10) тут обсуждались тайные замыслы, раздавались жалобы на презрение простого народа к вождям: ведь хотя уже столько лет избираются военные трибуны с консульской властью, ни один плебей еще не был допущен к этой должности. (11) Говорили о большой прозорливости предков, бдительно следивших за тем, чтобы никому из патрициев не могла быть открыта плебейская должность: иначе уже и народными трибунами были бы патриции; вожди плебеев говорили, что даже своим они так опротивели, что плебеи презирают их так же, как и патриции. (12) Иные оправдывали плебеев и возлагали вину на патрициев: их, мол, искательством и уловками плебеям отрезан путь к высшим должностям. Пусть только плебеи получат возможность перевести дух от патрицианских просьб, смешанных с угрозами, они при голосовании не забудут о своих людях, а, предоставляя поддержку, будут и притязать на власть. (13) Чтобы покончить с искательством, было решено, что трибуны внесут на рассмотрение закон, запрещающий оторачивать белым одежду, выказывая этим свои домогательства. Ныне это показалось бы пустяком и едва ли было бы принято всерьез, а тогда вызвало жаркие споры между плебеями и патрициями. (14) Трибуны, однако же, одержали верх, и закон был принят . Раздраженные плебеи явно собирались оказать поддержку своим. Чтоб не давать им волю, было принято сенатское постановление о назначении консульских выборов.
      26. (1) Поводом к назначению консульских выборов послужило готовящееся нападение эквов и вольсков, о котором сообщили латины и герники. (2) Консулами стали Тит Квинкций Цинциннат, сын Луция, по прозвищу Пуниец, и Гней Юлий Ментон [431 г.]. Угроза войны на этот раз не рассеялась. (3) Набрав воинов на основании священного закона , который имел чрезвычайную силу при наборе на военную службу, два сильных войска с двух сторон сошлись у Альгида и там стали лагерем, эквы – своим, вольски – своим. (4) К укреплению лагеря, как и к закалке воинов, никогда еще не прилагали столько стараний предводители эквов и вольсков. (5) Известия об этом только усиливали тревогу в Риме. Сенат решил назначить диктатора, ибо эти народы, хоть и часто бывали разбиты, никогда еще не приступали к войне с такой решимостью, тогда как в Риме стольких мужчин истребила чума. (6) Но главное – всех пугало криводушие консулов, их раздоры и стычки при совещаниях. Некоторые летописцы говорят о неудачном сражении, данном этими консулами на Альгиде, каковое и послужило причиной избрания диктатора. Известно только, что, несогласные в прочем, они лишь сошлись, противодействуя воле сенаторов и препятствуя избранию диктатора до тех пор. Но вот стали поступать вести, одна страшней другой. (7) А поскольку консулы сенату не подчинились, Квинт Сервилий Приск, выказавший свои достоинства на высших должностях, обратился к народным трибунам: (8) «К вам, раз уж дело дошло до крайности, взывает сенат, чтобы в столь решающий миг вы своею властью понудили консулов избрать диктатора». (9) Трибуны, вняв этому обращению и найдя в нем возможность для расширения своего влияния, удаляются, а затем от имени всей коллегии объявляют о том, что консулам надлежит повиноваться решениям сената, а если они и далее будут противиться единодушному мнению высшего сословия, трибуны отдадут приказ о заточении их в темницу. (10) Консулы предпочли покориться трибунам, а не сенату, обвиняя сенаторов в том, что те пожертвовали полномочиями верховной власти и отдали консульство во власть трибунов, коль скоро те в состоянии принудить к чему-либо консулов и даже – что может быть страшнее для частного лица?– заключить их в оковы! (11) Назначить диктатора по жребию – ибо даже и в этом консулы не смогли прийти к согласию – должен был Тит Квинкций. Он объявил диктатором Авла Постумия Туберта, своего зятя, правителя очень строгого; тот назначил начальником конницы Луция Юлия. (12) Тут же объявляется набор, прекращение судопроизводства и запрет заниматься в городе чем бы то ни было, кроме подготовки к войне. Разбор дел об уклонении от военной службы откладывается до окончания войны. Теперь и те, кто, быть может, не подлежал призыву, предпочли записаться. От герников и латинов тоже затребованы были ополченцы; и те и другие ревностно исполнили приказ диктатора.
      27. (1) Все это произошло очень быстро. Оставив для обороны Города консула Гнея Юлия, а начальника конницы Луция Юлия – для снабжения войска в неожиданных обстоятельствах, чтобы все, что потребуется, доставлялось в лагерь без промедления, (2) диктатор по предписанию верховного понтифика Авла Корнелия дал ввиду тревожного положения обет устроить Великие игры и, поделив войско с консулом Квинкцием, выступил из Города на врага. (3) Увидав два неприятельских лагеря, разделенные небольшим промежутком, они и сами примерно в тысяче шагов от врага стали двумя лагерями – диктатор ближе к Тускулу, консул – к Ланувию . (4) Таким образом четыре войска в четырех крепостях окружили равнину, достаточно просторную не только для небольших вылазок и стычек, но и для развертывания всех сил обоих неприятелей. (5) С того дня, как против двух лагерей стали два других, легкие стычки происходили непрерывно, причем диктатор допускал это и даже велел своим воинам наращивать силы в надежде на конечную победу, мало-помалу нащупывая удачу в сражениях.
      (6) Тогда неприятель, потерявший надежду на победу в честном бою, ночью напал на лагерь консула, рассчитывая на случайный успех. Внезапно поднявшийся шум разбудил не только стражу консула, а потом и все войско, но и диктатора. (7) Там, где дело требовало немедленных действий, консулу хватало и духу, и рассудительности: частью воинов были усилены посты у ворот, часть воинов он поставил цепью вдоль вала. (8) Насколько спокойнее было в другом лагере, у диктатора, настолько же там легче было следить за тем, чтобы все делалось как следует. К лагерю консула было тотчас выслано подкрепление во главе с легатом Спурием Постумием Альбой; сам диктатор с отрядом, сделав небольшой крюк, вышел к отдаленному от схватки месту, чтобы оттуда неожиданно ударить на врага. (9) В лагере он оставил легата Квинта Сульпиция, а легату Марку Фабию поручил конницу, которую не велел вводить в бой до рассвета, ибо ею трудно управлять в ночном сражении. (10) Все, что предпринял и довершил бы при таких обстоятельствах всякий усердный и осмотрительный военачальник, по порядку предпринял и довершил диктатор. Но вот пример исключительной проницательности и присутствия духа, снискавших ему необычайную славу: узнав о том, что большая часть неприятельского войска выступила из лагеря, он послал Марка Гегания брать приступом лагерь с отборными когортами. (11) Тот подошел, когда внимание оставшихся в лагере поглощено было опасностями, угрожавшими их товарищам, так, что они не позаботились о страже и караулах, и овладел лагерем едва ли не прежде, чем неприятель догадался о нападении. (12) Как только диктатор заметил поданный оттуда дымом условленный знак, он громко воскликнул, что вражеский лагерь взят, и велел всех о том оповестить.
      28. (1) Уже становилось светло, и все открылось взорам. Фабий напал со своей конницей, и консул вышел из лагеря на уже напуганного неприятеля; (2) диктатор же, напав с тыла на части подкрепления и вторую линию, со всех сторон бросал на врагов, захваченных врасплох и поворачивавшихся на шум, победоносную пехоту и конницу. (3) Полностью окруженные, враги все до одного поплатились бы теперь за развязанную войну, если бы не вольск Веттий Мессий, более славный подвигами, чем происхождением, который с бранью набросился на своих, уже сбившихся в кучу, и громко сказал: (4) «Вы хотите быть перебитыми тут, не сопротивляясь, не мстя?! Трусы на войне, храбрецы дома, зачем вам оружие, зачем вы начали войну? На что вы надеетесь, оставаясь здесь? Не думаете ли вы, что боги вас защитят и вырвут отсюда? Надо мечом проложить себе дорогу! (5) Идите туда, куда я, идите со мной, если хотите увидеть дом, родителей, жен и детей! Ведь не стена и не вал, а воины противостоят воинам. Доблестью равные им, вы превосходите их крайним и лучшим средством – безысходностью положения». (6) За ним, делом подтвердившим свои слова, вольски перешли в наступление на окружавшие их когорты Постумия Альба и поколебали победителя, пока к уже отступающим римлянам не подоспел диктатор и не изменил этим всего хода сражения. Удача неприятеля держалась на одном только Мессии. (7) Много раненых было с обеих сторон и повсюду много убитых. Даже римские полководцы сражались раненными. (8) Только Постумий, которому проломили голову камнем, покинул строй, но ни диктатора рана в плечо, ни Фабия его пригвожденное к коню бедро, ни консула обрубленная рука не заставили выйти из боя, исход которого еще не был ясен.
      29. (1) Через трупы его врагов атака вынесла Мессия с кучкой храбрейших соратников к лагерю вольсков, который еще не был взят. Туда же подошло и все войско. (2) Консул, преследовавший бегущих до самого вала, пошел на приступ лагеря, с противоположной стороны туда двинул войско диктатор. (3) Взятие лагеря было столь же стремительно, что и битва. Консул даже перебросил через вал знамя, чтоб воины устремились туда с большим рвением, и первый приступ был, говорят, предпринят с целью вернуть знамя; диктатор сквозь пробитый вал перенес сражение в лагерь. (4) Тут неприятели стали бросать оружие и сдаваться; по взятии и этого лагеря вражеские воины – все, кроме сенаторов, – были проданы в рабство. Латинам и герникам возвратили ту часть добычи, в которой они узнали свое имущество, прочее продал с торгов диктатор; оставив лагерь под началом консула, он вошел в Рим с триумфом и сложил с себя полномочия. (5) Память о славной диктатуре омрачена рассказами тех, кто сообщает об Авле Постумии, который собственного сына-победителя обезглавил за то, что тот без приказа оставил свое место, увлеченный случаем отличиться в сражении. (6) Этому верить и не хочется, и не следует, ибо есть и другие мнения, опровержением же служит то, что мы называем такую суровость Манлиевой , а не Постумиевой; и отмечен прозвищем, прославляющим его жестокость, мог быть лишь тот, кто дал первый образчик такой суровости. Прозвище у Манлия было Грозный, а на имени Постумия нет никакого зловещего знака.
      (7) В отсутствие другого консула Гней Юлий сам, а не по жребию посвятил храм Аполлону. Вернувшись в город после роспуска войска Квинкций воспринял это болезненно, но жалобами в сенате ничего не добился.
      (8) Тот год [431 г.], ознаменованный великими событиями, отмечен еще одним, которое тогда казалось не имеющим отношения к римским делам: во время сицилийских междоусобиц карфагеняне, ставшие потом столь грозными врагами римлян, впервые – для подкрепления одной из противоборствующих сторон – переправили войско на Сицилию .
      30. (1) В Городе народные трибуны побуждали избрать военных трибунов с консульской властью, но не имели успеха. Консулами стали Луций Папирий Красс и Луций Юлий [430 г.]. Послы эквов, обратившиеся к сенату с просьбой о договоре, в ответ услышали требование сдаться, но добились перемирия на восемь лет; (2) а у вольсков, потерпевших поражение на Альгиде, дело дошло до заговоров и ожесточенной борьбы между теми, кто стоял за войну, и теми, кто за мир, так что римлян все оставили в покое. (3) Благодаря предательству одного из народных трибунов консулам стало известно, что те готовят любезный народу закон о предельном размере пени; консулы успели предложить такой закон раньше от своего имени .
      (4) Консулами следующего года стали Луций Сергий Фиденат во второй раз и Гостилий Лукреций Триципитин [429 г.]. В их консульство не случилось ничего достойного упоминания. Вслед за ними консулами были Авл Корнелий Косс и Тит Квинкций Пуниец во второй раз [428 г.]. На владения римлян совершали набеги вейяне. (5) Прошел слух, что в этих грабежах принял участие и кое-кто из фиденян, и Луцию Сергию, Квинту Сервилию, а также Мамерку Эмилию было поручено расследование дела. (6) Тех, о ком не было точно известно, почему в указанные дни они отсутствовали в Фиденах, выслали в Остию. Было увеличено число поселенцев, и им была передана земля погибших на войне . (7) В тот год случилась сильная засуха, воды недостало не только с неба, но и земля, оскудевшая природною влагой, едва питала большие реки. (8) Отсутствие воды в других местах привело к падежу домашних животных, подыхавших от жажды возле пересохших родников и ручьев; часть скота пала от чесотки, и зараза распространилась на людей. Поначалу она бушевала в селах и среди рабов, а затем перекинулась в город. (9) Не только тела подвержены были заразе, но и души были охвачены разнообразными и по большей части чужеземными суевериями. Стараньями тех, кто наживался на людском легковерии, в домах устанавливался новый порядок жертвоприношений, (10) до тех пор пока знатнейшие граждане не осознали, сколь позорно для всего общества, что на каждом углу и в каждом святилище милость богов вымаливают принесением жертв по непривычному и чуждому обычаю: (11) эдилам было поручено проследить за тем, чтоб никакими иными способами, кроме принятых в отечестве, и никаким иным богам, кроме римских, не поклонялись.
      (12) Месть вейянам была отложена до следующего года [427 г.], когда консулами стали Гай Сервилий Агала и Луций Папирий Мугилан. (13) Но и тогда страх богов еще не позволил тотчас объявить войну и выслать войско и было решено прежде послать фециалов для предъявления требований . (14) Хотя незадолго перед тем вейяне разгромлены были в сражении между Номентом и Фиденами и мир заключен не был, а только объявлено перемирие, срок которого истек и которое еще раньше было нарушено новым восстанием, мятежом, фециалы все-таки были посланы. Но и их речи, хоть требования они выдвигали, принося присягу по обычаю предков, услышаны не были. (15) Поэтому возник спор, объявлять ли войну от имени народа, или достаточно будет сенатского постановления. Верх взяли трибуны, угрожавшие воспротивиться набору, и консул внес предложение о войне в народное собрание. Все центурии высказались за войну. (16) И тут плебеи вновь добились успеха, настояв на том, чтоб на ближайший год не выбирали консулов.
      31. (1) Избрали четырех военных трибунов с консульской властью – Тита Квинкция Пунийца, бывшего консула, Гая Фурия, Марка Постумия и Авла Корнелия Косса [426 г.]. (2) В Риме остался Косс, трое других, снарядив войско, двинулись на Вейи и показали, сколь вредно на войне многовластье. Отстаивая каждый собственное решение (ведь всякий предпочитает свое), они предоставили хорошие возможности противнику: (3) пока войско, с одной стороны слыша приказ о наступлении, а с другой – об отходе, пребывало в недоумении, вейяне улучили миг для нападения. Римляне в замешательстве побежали и укрылись в лагере, до которого было недалеко. Позора было больше, чем потерь. (4) Уныние охватило непривычный к поражениям Город; в досаде на трибунов стали требовать диктатора, возлагая на него все надежды. Но так как и здесь богобоязненность не позволяла назначить диктатора без участия консула , обратились к авгурам, и те нашли, что благочестие от этого не пострадает. (5) Авл Корнелий объявил диктатором Мамерка Эмилия, а тот его самого назначил начальником конницы. Так, когда положение государства потребовало человека, воистину доблестного, то и цензорское взыскание нисколько не помешало обрести главу государства в доме, незаслуженно заклейменном .
      (6) Окрыленные успехом, вейяне разослали по всей Этрурии послов, хвастаясь победой в одном сражении над тремя римскими полководцами, и, хотя им не удалось добиться прямой поддержки союза, все-таки отовсюду привлекли польстившихся на добычу добровольцев. (7) Только фиденский народ постановил возобновить войну, и, как будто бы нечестиво не осквернить начало войны преступлением, фиденяне обагрили свое оружие кровью новых поселенцев (как прежде – послов) и присоединились к вейянам. (8) Затем вожди обоих народов стали совещаться, вести ли войну из Вей или из Фиден. Решили, что из Фиден. И тогда, переправившись через Тибр, вейяне перенесли военные приготовления в Фидены. (9) Римом овладел страх. Отозвав от Вей войско, приведенное в замешательство неудачей, лагерь разместили у Коллинских ворот, по стенам расставили вооруженных воинов, в Городе прекратили судопроизводство, закрыли лавки, и Рим стал больше походить на военный лагерь, чем на город.
      32. (1) Разослав глашатаев по всему городу, диктатор созвал встревоженных граждан на собрание и разбранил их за то, (2) что малейшая неудача делает их малодушными, и за то, что они, хотя понесенное ими мелкое поражение было следствием не храбрости вейян или трусости римлян, но лишь раздоров между тремя полководцами, испугались вейян, противника, уже шесть раз побежденного, и Фиден – города, который сдавали едва ли не чаще, чем осаждали. (3) И римляне, и неприятели, говорит он, остались теми же, что были всегда: столько же у них мужества, столько же сил и оружие то же, что прежде; и сам он – тот же диктатор Мамерк Эмилий, что у Номента рассеял вейян и фиденян вкупе с фалисками ; (4) и начальником конницы в бой идет тот же Авл Корнелий, что в минувшую войну, будучи военным трибуном, на виду у обоих воинств убил царя вейян Ларта Толумния и принес тучные доспехи в дар храму Юпитера Феретрия. (5) Пусть же римляне берутся за оружие, памятуя о том, что это у них триумфы, у них снятые с врага доспехи, у них победа, а их враг убийством послов попрал установления народов, в мирное время перебил поселенцев в фиденах, нарушил перемирие и в седьмой раз на свое несчастье разорвал с Римом. (6) Он, диктатор, вполне уверен, что стоит только двум лагерям стать друг против друга, и оскверненному злодействами неприятелю уже не придется радоваться позору римского войска, а народ римский уразумеет, (7) что государство куда большим обязано тем, кто в третий раз объявил его диктатором, нежели тем, кто за отобранную им у цензоров царскую власть наложил клеймо на вторую его прошлогоднюю диктатуру. (8) Произнеся вслед за тем обеты, диктатор выступил и, прикрытый справа горами, а слева Тибром, поставил лагерь, не доходя полутора миль до Фидена. (9) Легату Титу Квинкцию Пунийцу он приказал занять в горах и тот скрытый из виду перевал, что в тылу у врага.
      (10) На следующий день, когда этруски, вдохновленные скорее удачным, чем выигранным накануне, сражением, вступили в бой, диктатор чуть-чуть помедлил, пока разведчики не донесли ему о том, что Квинкций вышел к перевалу недалеко от фиденской крепости , и тогда, подняв знамена, двинул на врага стремительную пехоту, (11) а начальнику конницы не велел вступать в бой без приказа: если понадобится помощь конницы, он, мол, сам подаст знак. Вот тогда, в деле, пусть не забывает про поединок с царем, про тучный свой дар Ромулу и Юпитеру Феретрию. (12) Полон ярости напор легионов. Пылает ненавистью римлянин, обзывает нечестивцем фиденянина, предателем вейянина, а их обоих нарушителями перемирия, злодейски пролившими кровь послов и запятнавшими себя кровью поселенцев в своем городе, неверными союзниками и трусами: и делом и словом утоляет он свою ненависть.
      33. (1) При первом же столкновении римляне поколебали неприятеля, как вдруг из распахнувшихся ворот Фиден вырвалось новое воинство, доселе неслыханное и невиданное: (2) большая толпа, вооруженная огнем, вся озаренная пылающими факелами, в каком-то исступлении хлынула на врага и своим необычным оружием поначалу смутила римлян. (3) Тогда диктатор, бросив в бой конницу под предводительством Авла Корнелия и отозвав с гор отряд Квинкция, сам поспешил на левое крыло, отступавшее в сражении, похожем скорей на пожар, и прокричал: (4) «Уж не дым ли одолел вас, что вы, как пчелиный рой, изгнанный из улья, уступите безоружному противнику? Или вам не сбить пламени мечами? И почему, если надо сражаться уже не мечом, а огнем, вы и сами не пустите в ход факелы, отобравши их у врага? (5) Ну же, во имя Рима и в память об отчей и собственной вашей доблести, обратите это пламя на вражеский город, уничтожьте Фидены их же огнем, коли вы не смогли замирить их благодеяниями. Этого требуют от вас разоренные земли, кровь ваших послов и поселенцев». (6) Приказ диктатора воодушевил все войско. Одни подхватывали брошенные факелы, другие выхватывали их из вражеских рук силой, и оба войска вооружились огнем. (7) Начальник конницы тоже придумал, как всадникам сражаться по-новому: приказав разнуздать коней, он первым пришпорил своего и ринулся в самую гущу огней, и все остальные кони, разгоряченные, в свободном беге понесли всадников на врага. (8) Клубы пыли смешались с дымом и заслонили свет людям и коням. Но зрелище, испугавшее войско, не вызвало никакого испуга у лошадей. И, где бы ни промчалась конница, она, обрушиваясь, сокрушала все. (9) И тут снова раздался голос, заставивший оба войска в удивлении обернуться: это диктатор крикнул, что с тыла пошел на врага отряд легата Квинкция; прокричав в другой раз, он сам еще яростней повел воинов в нападение. (10) Когда два войска, ударив в лоб и с тыла, зажали этрусков в кольцо, не пуская их ни назад в лагерь, ни в горы, откуда неожиданно для них появился неприятель, а освобожденные от узды кони римлян носились повсюду со своими всадниками, большинство вейян в беспорядке кинулись к Тибру, а уцелевшие фиденяне рванулись к Фиденам. (11) С перепугу они попали в самое пекло и были изрублены на берегу, а тех, кого столкнули в воду, поглотила пучина: даже опытные пловцы шли на дно от изнеможения, страха и ран – лишь немногие переплыли реку. Другая часть неприятельского войска кинулась через лагерь в город. (12) Туда же увлекла атака преследующих их римлян, особенно Квинкция и его людей, только что спустившихся с гор и еще свежих для ратного труда – ведь они подоспели к концу сражения.
      34. (1) Смешавшись с врагами, они вошли в ворота, взобрались на стены и оттуда дали знать своим, что город взят. (2) Как только диктатор, сам проникший в оставленный неприятелем лагерь, заметил поданный знак, он, прельстив своих воинов, уже жаждавших начать разграбление лагеря, еще большей добычей в городе, повел их к воротам и, очутившись в городских стенах, двинулся прямо к крепости, куда, как он видел, устремилась толпа беглецов. (3) В городе резня была не меньше, чем на поле битвы, покуда противник не побросал оружия и не сдался, моля диктатора о пощаде. И город, и лагерь были разграблены. (4) На следующий день каждый всадник-центурион получил по жребию пленника, а те, кто выказал особую доблесть, – двоих; оставшихся пленных продали в рабство. И диктатор, вернувшийся с триумфом в Рим во главе победоносного и нагруженного богатой добычей войска, (5) приказал начальнику конницы сложить полномочия, а затем и сам, с приходом мира, отказался от власти, которую шестнадцатью днями раньше принял перед лицом грозившей военной опасности.
      (6) Некоторые авторы летописей сообщают, что в битве с вейянами у Фиден принимал участие и флот – трудное дело, в которое невозможно поверить, ведь и теперь эта река недостаточно широка, а тогда, (7) насколько мы знаем от древних, она была еще уже, разве что эти писатели, как водится, в угоду тщеславию объявили победой флота действия нескольких суденышек, воспрепятствовавших неприятельской переправе.
      35. (1) В следующем году [425 г.] военными трибунами с консульской властью были Авл Семпроний Атратин, Луций Квинкций Цинциннат, Луций Фурий Медуллин и Луций Гораций Барбат. (2) С вейянами было заключено перемирие на двадцать лет, а с эквами – на три года, хотя они просили большего срока. Спокойно было и в Городе. (3) Следующий год [424 г.] не был примечателен ни войною за рубежами, ни внутренними раздорами; славу ему доставили игры, обещанные во время войны, великолепные стараниями военных трибунов и собравшие многих соседей. (4) А трибунами с консульскими полномочиями были Аппий Клавдий Красс, Спурий Навтий Рутил, Луций Сергий Фиденат и Секст Юлий Юл. Благодаря радушию гостеприимцев, оказанному с всеобщего одобрения, зрелище доставило гостям еще большее удовольствие. (5) После игр народные трибуны на сходках в мятежных речах бранили толпу за ее преклонение перед теми, кого она ненавидит, за то, что слепо отдается в вечное рабство (6) и не только не осмеливается требовать участия в соискании консульства, но и не заботится ни о себе, ни о своих даже в общих патрициям и плебеям собраниях, где избирают военных трибунов. (7) Так что нечего и удивляться, почему это никто ничего не делает для блага простого народа. На тяжкий труд, на опасность идут лишь там, где есть надежда на вознаграждение и успех. Нету такого, за что не взялся бы человек, лишь бы только большие усилия обещали большие награды. (8) Нечего требовать, нечего ждать, чтобы какой-нибудь народный трибун ринулся слепо туда, где опасности велики, а воздаяния нет, где, сражаясь против патрициев, он наверняка превратит их в своих непримиримых врагов, а от плебеев, за которых он будет бороться, не дождется хоть уважения. (9) Великие души рождаются для великих почестей. И ни один плебей не станет себя презирать, когда плебеи не будут больше презренными. Надо, наконец, на том или ином человеке проверить, можно ли кому-нибудь из плебейского сословия предоставить отправление высших должностей – неужели невозможно, чтобы нашелся дельный и храбрый человек незнатного рода. (10) С величайшими усилиями удалось отвоевать для плебеев право быть избранными в военные трибуны. Люди, отличившиеся на военном и гражданском поприще, предъявили свои права. В первые годы их оскорбляли, отстраняли и поднимали на смех патриции и, наконец, те перестали выставлять себя на поношенье. (11) Нам не ясно, говорили на сходках, отчего не отменят закон, дозволяющий то, чему никогда не бывать: ведь узаконенное неравенство не столь оскорбляет, как презрение к будто бы не достойным избрания.
      36. (1) Такого рода речи выслушивали с сочувствием, и они побуждали некоторых стремиться к должности военного трибуна, и каждый сулил по избрании сделать что-нибудь на пользу простому народу. (2) Обещали и разделить общественное поле , и вывести новые поселения, и обложить налогом владельцев земель ради выплаты жалованья воинам. (3) Тогда военные трибуны, удачно выбрав время, когда многие разъехались из Города, тайно созвали к определенному дню сенаторов; (4) в отсутствие народных трибунов было принято сенатское постановление об избрании консулов и об отправке военных трибунов для проверки достоверности слухов о грабительском набеге вольсков на владения герников. (5) Выехав из Рима, они оставили начальником в Городе сына децемвира Аппия Клавдия, юношу деятельного и с колыбели впитавшего ненависть к народным трибунам и простому люду. Народным трибунам не о чем стало спорить ни с отсутствовавшими виновниками сенатского постановления, ни с Аппием – дело ведь уже было сделано.
      37. (1) Консулами избраны были Гай Семпроний Атратин и Квинт Фабий Вибулан [423 г.].
      В тот год, по преданию, произошло событие хоть и в чужих краях, но все же достойное упоминания: самниты захватили этрусский город Вультурн, нынешнюю Капую , и назвали его Капуей – по имени своего предводителя Капия или, что вероятнее, потому, что город расположен был на равнине. (2) Поначалу они приняли город и окрестности в совладение от изнуренных войною этрусков, но потом как-то в праздник новоявленные поселенцы напали ночью на старых жителей, которых сморило сном после пиршеств, и перебили их.
      (3) После этих-то событий вышеназванные консулы и вступили в должность в декабрьские иды. (4) О том, что вольски грозят войной, доносили не только те, кто был отправлен разведать об этом, но уже и посланники латинов и герников сообщали, что никогда прежде вольски не отбирали предводителей и не набирали войска столь тщательно: (5) у них-де повсюду твердят о том, что надо либо навеки сложить оружие и не помышлять о войне, либо уж не уступать тем, чье господство оспариваешь, – ни в храбрости, ни в стойкости, ни в воинской выучке. (6) То были не пустые слова, но они не слишком взволновали сенаторов, и Семпроний, которому по жребию досталось отправиться в те края, положился на счастье как на что-то совсем неизменное (а ведь прежде он предводительствовал победителями в борьбе с уже побежденным народом) и стал действовать наудачу, и притом так небрежно, что у вольсков римского порядка было больше, нежели в войске самих римлян. (7) Потому-то и счастье, как вообще бывает, перешло на сторону доблести. (8) В первом же сражении, опрометчиво и неосторожно завязанном Семпронием, передовые части не были обеспечены подкреплением, а конница была плохо размещена. (9) Громкий и частый крик неприятельского войска был первым признаком того, куда клонилось дело; римляне отвечали нестройно и вяло, при каждом повторении их голос выдавал страх. (10) Тем яростней бросался враг, тесня их щитами и слепя блеском мечей. А с противоположной стороны шевелились лишь шлемы озирающихся воинов, в неуверенности и страхе тесней сбивалась толпа. (11) Знамена то оставались покинуты передовыми, то отодвигались в свои манипулы. Пока еще не было ни побежденных, ни победителей: римляне скорей прикрывались, чем сражались, а вольски шли в бой всем войском, видя, что враг несет потери, но не бежит.
      38. (1) Но тщетны призывы консула Семпрония: вот уже повсюду началось отступление, и теперь ничего не стоит ни его приказ, ни консульское звание; (2) неприятелю вот-вот уже показали бы спину, не подоспей тут декурион Секст Темпаний, который, хоть и видел, что дело гиблое, сохранил присутствие духа. (3) Стоило ему воскликнуть, чтобы всадники, если только они хотят спасения государства, спешились, как вся конница, словно по консульскому приказу, встрепенулась. «Государству конец,– сказал он,– если этот отряд со своими легкими щитами не сдержит натиска врага. Пусть вашим знаменем будет наконечник моего копья; покажите и римлянам и вольскам, что, как ничья конница не сравнится с вашими всадниками, так ничьи пехотинцы – с такою пехотой». (4) В ответ на шумное одобрение он шагнул вперед, высоко вздымая копье. Везде, где бы они ни проходили, дорогу прокладывали силой; прикрываясь щитами неслись они туда, где римлянам приходилось всего тяжелей. (5) Повсюду, куда они поспевали, ход боя выравнивался, и, если бы их было побольше, неприятель, без сомненья, бежал бы.
      39. (1) Никто не в силах был оказать им сопротивление, и тогда предводитель вольсков дал знак пропускать новый неприятельский отряд, приметный легкими круглыми щитами, до тех пор, пока он в пылу схватки не оторвется от своих. (2) Когда это случилось, окруженные всадники не смогли прорваться назад, той же дорогой, что пришли, ибо там уже повсюду на их пути были враги; (3) консул и римские легионы, нигде не видя тех, кто только что оборонял целое войско, готовы были пойти на все,. чтоб не позволить врагу сокрушить самых смелых воинов. (4) Вольски разделились, чтобы, на одном направлении сдерживая натиск консула и легионов, на другом подавить Темпания и его всадников, которые после многих безуспешных попыток прорваться к своим заняли на одном из холмов круговую оборону и, защищаясь, наносили заметный урон врагу. Сражение не прекращалось до самой ночи. (5) И консул, не ослабляя накала битвы, пока было еще светло, сдерживал неприятеля. Ночь развела их, не решив исхода боя. (6) Эта неизвестность сделалась причиной такого ужаса в обоих лагерях, что, бросив раненых и большую часть обоза, и то и другое войско, сочтя себя побежденными, отступили в горы. (7) Холм, однако же, осаждали почти всю ночь, но когда осаждавшие узнали о том, что их лагерь брошен, они решили, что войско разбито, и в страхе разбежались кто куда. Темпаний, опасаясь засады, продержал своих до рассвета. (8) Затем, с несколькими воинами спустившись с холма на разведку, он выведал у раненых врагов, что лагерь вольсков пуст, и, созвав своих, радостно направился к лагерю римлян. (9) Но когда и там он нашел все брошенным в таком беспорядке, как у врага, то, не зная, куда двинулся консул, он собрал, сколько смог, раненых и с ними, пока вольски, поняв ошибку, не воротились, кратчайшей дорогой поспешил в Рим.
      40. (1) Сюда уже дошел слух о том, что битва проиграна и лагерь оставлен, особенно же оплакивали всадников, и весь Город – не только их родственники – был охвачен скорбью и страхом, (2) понудившим консула Фабия поставить перед воротами караульных, которые не без трепета увидели вдалеке всадников, недоумевая, кто это такие, до тех пор, пока не узнали своих. Тут испуг сменился радостью и по всему Городу стали раздаваться поздравления коннице, вернувшейся домой с победой и без потерь. Из домов, еще вчера предававшихся скорби и оплакивавших своих, (3) выбегали, дрожа, матери и жены, на радостях позабыв о приличиях, они устремлялись навстречу отряду и, едва владея от радости душою и телом, кидались каждая в объятия своему. (4) Народные трибуны, которые уже призвали к суду Марка Постумия и Тита Квинкция за то, что это их попустительством было отдано сражение у Вей, не преминули воспользоваться случаем, чтобы оживить еще не забытую ненависть к консулу Семпронию и направить ее против этих двоих.
      (5) Итак, созвана была сходка, где было много криков о том, что под Вейями полководцы предали государство, а потом, так как это осталось без наказания, и консул в войне с вольсками предал войско, бросил на погибель храбрейших всадников и позорно оставил лагерь. (6) Потом Гай Юний, один из народных трибунов, велел позвать к себе всадника Темпания и, обратившись к нему, спросил: «Ответь мне, Секст Темпаний, как ты думаешь, вовремя ли консул Гай Семпроний начал сражение, было ли войско обеспечено подкреплением, было ли вообще что-нибудь позволяющее судить о нем как о хорошо справившемся с должностью и не сам ли ты после разгрома римских легионов приказал всадникам спешиться и тем выправил ход боя? (7) А когда ваш отряд оказался отрезанным от остального войска, подошел ли к вам консул, или он выслал тебе и твоим всадникам подкрепление? (8) И наконец, получил ли ты подкрепление на следующий день, или же вы с отрядом прорвались к лагерю благодаря собственному мужеству? Нашел ли ты в лагере консула и войско, или лагерь был оставлен, а раненые воины брошены? (9) Теперь, во имя твоего мужеста и верности, а только они и спасли государство в этой войне, отвечай! Скажи, наконец, и о том, где теперь Гай Семпроний, где легионы? Ты оставил консула и войско или это они бросили тебя? Побеждены мы в конце концов или победили?»
      41. (1) Говорят, ответная речь Темпания была безыскусна и по-солдатски строга, в ней не было ни тщеславия, ни злорадства из-за чужих преступлений. (2) Не ему, воину, сказал он, судить о том, насколько сведущ в военном деле Гай Семпроний, его полководец: это решали римляне, когда избирали его консулом. (3) Пусть поэтому его не спрашивают ни о полководческом опыте, ни о достоинствах консула, пусть размышляют об этом другие великие умы и такие же дарования (4). Но о том, что сам видел, он сказать может. А видел он, пока отряд еще не был отрезан, что консул сражается в первых рядах, ободряя своих, что он снует среди римских знамен и вражеских стрел. (5) А потом они потеряли друг друга из виду, но по ударам и крикам он заключил, что бой затянулся до самой ночи, и вполне уверен, что к удерживаемому им холму консул не смог прорваться из-за многочисленности неприятеля. (6) Где находится войско, он не знает, но полагает, что, как и сам он, когда положение сделалось угрожающим, спрятался с отрядом в хорошо защищенном месте, так и консул, чтобы сохранить войско, стал лагерем в более безопасном месте. (7) Он не верит, чтобы у вольсков дела обстояли лучше, чем у римлян. Та роковая ночь вызвала всеобщую сумятицу у тех и других. Он просил, чтобы его, изнуренного ратным трудом и ранами, не задерживали, и был отпущен с большими почестями, воздаваемыми ему за скромность не в меньшей мере, чем за отвагу. (8) Тем временем консул подходил уже по Лабиканской дороге к храму Спокойствия . Из города туда выслали вьючных животных с повозками, чтобы забрать войско, силы которого после сражения и ночного перехода были на исходе. (9) Вскоре после этого в Рим вошел консул, который столь же рьяно отводил от себя вину, сколь воздавал заслуженную хвалу Темпанию. (10) Огорченные скверным ведением войны и разгневанные на полководцев, граждане судили Марка Постумия, который в войне с Вейями был военным трибуном с консульской властью, и оштрафовали его на десять тысяч тяжелых ассов . Его сотоварища Тита Квинкция, сваливавшего на него, уже осужденного, всю вину за случившееся, трибы оправдали, памятуя об его удачах в бытность консулом в войне против вольсков под предводительством диктатора Постумия Туберта и легатом под Фиденами при другом диктаторе, Мамерке Эмилии. Говорят, его выручила память об его отце, Цинциннате, человеке, чтимом всеми, и Капитолин Квинкций на закате дней слезно молил судей о том, чтобы ему не пришлось доставлять Цинциннату столь печальное известие .
      42. (1) Плебеи заочно избрали народными трибунами Секста Темпания, Марка Азеллия, Тита Антистия и Тита Спурилия, которых всадники по совету Темпания сделали своими центурионами . (2) А сенат, так как из-за ненависти к Семпронию ненавистно было и консульское звание, приказал избрать военных трибунов с консульской властью. Ими стали Луций Манлий Капитолин, Квинт Антоний Меренда и Луций Папирий Мугиллан [422 г.]. (3) В самом начале года народный трибун Луций Гортензий призвал прошлогоднего консула Гая Семпрония на суд. Когда же четверо других трибунов на глазах у римского народа стали просить Гортензия не преследовать их ни в чем не повинного полководца, которого можно упрекнуть лишь в неудаче, он рассердился, (4) потому что увидел в этом попытку испытать его твердость, а также расчет не на мольбы трибунов, которые казались ему показными, а на их действенное вмешательство. (5) Тогда он для начала обратился к Семпронию, вопрошая, где же его патрицианская гордость, где твердость духа, где уверенность в невиновности, как же это консул прячется под сенью трибунской власти.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.