Даже в самом страшном сне не мог он увидеть, что Юля, его Юля, погибнет такой юной. Беркут думал, они будут вместе, проживут так хотя бы лет пятьдесят, и жил ради нее.
      Хотя со стороны, конечно, выглядело глупо: с золотой медалью да светлой головой ему надо было после школы в Москву ехать. Безо всяких преподов в любой бы вуз поступил, кроме, может быть, особо блатных МГИМО или Института европейских языков. Да еще и с карате у него все шикарно шло – и побеждал, и в клубах показательно дрался. С такими успехами, говорили знающие люди, он бы не только российскую столицу мог покорить. Уже на первом курсе спокойно подал бы на штатовский грант и укатил себе в сытую, спокойную Америку. Америкашки обожают, когда и отличник, и спортсмен сможет от какого-нибудь захолустного Univercity of Montanaи на интеллектуальные олимпиады ездить, и в соревнованиях побеждать.
      Но Беркут поступил иначе: на институт наплевал и остался в Сочи. Можно и здесь прожить. Особенно если нужных людей знаешь да, забыв про гордыню, нос не воротишь, а смиренно просишь у них о помощи. Вот и получилось: того в ресторан сводил, другого конвертиком порадовал, третьего на свой показательный бой в ночной клуб позвал – и готово дело, собственное охранное агентство в кармане. Все чин чинарем: с офисом, секретаршей, компьютерами... А главное – с серьезными клиентами.
      И пусть он пока что передвигается на скромном «Фольксвагене», а золотую цепь и вовсе не носит, считает бессмысленной тратой денег, но перспективы у его бизнеса весьма радужные. Пару удачных дел провернет – появится и «мерс», Юлькина мания, в гараже. А бриллиантики, хоть скромные, по четверти карата, он ей и сейчас уже покупает.
      Только Юлечка тоже на месте не сидит – карьеру делает еще похлеще его. Все серьезней контракты, все лучше гостиницы в заграничных поездках... Правда, когда возвращается в Сочи, первым делом звонит ему, Беркуту. И бредут они вместе, как в милые школьные времена, по набережной, и девушка щебечет без умолку, и тем же острым взглядом оценивает одежки и украшения на прохожих.
      Ну да, Беркут у нее всего лишь поклонник, а в официальных бойфрендах числится жутко богатый и жутко противный толстяк, но все равно, как говорится, динамика положительная. Пройдет еще пара лет, не сомневался одноклассник, и ему удастся покорить ее окончательно.
      Если бы не последний их разговор...
      Беркут всегда чутко, безошибочно чувствовал Юлино настроение. Когда той хотелось посмеяться – веселил анекдотами, а тянуло девушку на сентиментальность – читал Тютчева и сонеты Шекспира, благо стихов в голове еще со школы болталось немало. И терпеливо все ее жалобы выслушивал, и советы давал, коли просила.
      А тут вдруг болтали-болтали, хорошо так, дружно, а Юлечка вдруг выдает:
      – Ох, Миха... Ты еще такой ребенок!
      Явно не в тему заявление. Но Беркут не растерялся, хмыкнул:
      – Так радуйся. Молодые нынче в моде. В ночной клуб, где я дерусь, тетки косяком прут. Старые, за сорок. И немалых денег уже, кстати, предлагали, чтоб я с ними переспал.
      Ожидал, что Юлечка рассмеется, начнет расспрашивать, как тетки выглядят и сколько давали денег, но она лишь поморщилась:
      – Тебе бы только хохмить. Впрочем, что с тебя взять – каратист...
      – Цени, глупая! Да и где ты встречала каратиста, чтоб Петрарку тебе читал?
      – Надоел мне твой Петрарка, – махнула она рукой. – И вообще, твои стихи... они не от души, вот.
      – Это как понять?
      – Ну... какая-то струна должна в душе звенеть... понимаешь? А у тебя не звенит. Ты просто... цитируешь.
      Беркут безошибочно определил: Юлька сейчас говорит с чужих слов. И потребовал:
      – А ну, колись. Кто тебе про ту струнулапши навешал?
      – Один человек, – загадочно вздохнула подруга. И грустно добавила: – Не то, что ты. Состоявшийся. Взрослый. Цельный.
       Цельный... С ума сойти! Явно какой-то хлыщ.
      Но больше Юленька, как ни пытал, не рассказала ничего. Беркут же серьезно забеспокоился. Потому что одно дело туповатый бык на «мерсе» с деньгами – он явление временное, не конкурент. И совсем другое – какой-то дедок, который разными струнамимозги ей пудрит.
      – Смотри, Юлька, – на всякий случай остерег Беркут, – цельные-то только того и ждут, как бы в постель прыгнуть. А потом – ариведерчи.
      – Да что б ты понимал! – разозлилась она. – У нас с ним полная гармония! А о постели и речи нет!
      Ох, как грамотно ее обрабатывают...
      Только бы не влюбилась! Потому что любовь, да еще ко взрослому балаболу, ее убьет. Это Беркут своим безошибочным чутьем хищника ощущал.
      И не зря боялся: чутье не подвело.
      Юля, его богиня, была мертва.

      Уснула она в итоге только в два, когда водрузила на ухо подушку. И проснулась к семи утра, к завтраку, сильно не в духе.
      За ночь комната – окна так и остались открыты – напиталась горной сыростью. Таня, пока дошлепала до ванной, успела замерзнуть до костей. Еще и горячая вода – о, приближенная к природе горская жизнь! – пошла не сразу.
      Впрочем, сейчас ее раздражало буквально все: и роскошная, но совершенно чужая ванная, и собственное усталое лицо, отразившееся в намытом до блеска зеркале, а пуще всего – дурацкие правила, принятые в особняке. Кофе в комнату не подают – ладно, не баре, сами дойдем до кухни, но почему нужно обязательно являться к общему столу, да еще в несусветную рань?! С каким бы удовольствием она подремала хотя бы до десяти...
      Тем более что сама хозяйка к завтраку не вышла. Зачем тогда трепаться о «незыблемости местных порядков»?
      Муж к столу тоже не появился. И сын своим присутствием опять не почтил (да существует ли он вообще, этот наследник империи?!). И Антона Шахова не было. А экономка Фаина скорбно сообщила Татьяне, что на ногах уже с пяти утра и позавтракала давным-давно.
      Вот и пришлось сидеть за огромным столом в компании с одной лишь хозяйкиной секретаршей, Нелли.
      И та, кажется, не выспалась. По крайней мере, пребывала в самом неласковом расположении духа. Встретила Садовникову неулыбчиво, вместо приветствия буркнула что-то нечленораздельное. Уж не она ли, подумала Таня, ночью разгуливала по дому – в пеньюаре и со свечой в руке? А что, фигура вроде похожа...
      И Садовникова, не чинясь, поинтересовалась:
      – Нелли, это не ты сегодня ночью по особняку бродила?
      Хозяйкина секретарша отреагировала странно. Для начала молча отодвинула тарелку. Сняла с колен салфетку, метнула ее на стол. И лишь потом ледяным тоном спросила:
      – Вымне задали какой-то вопрос?
      Укорила, получается, что Таня к ней на «ты» обратилась. А почему, собственно, и нет? Нелли – явно ее ровесница или даже помладше. И они обе в доме Холмогоровой – наемные сотрудницы, а значит, коллеги.
      – Да, Нелли. Я вас спросила, – не менее холодно ответствовала Садовникова, – не вы ли (она саркастически выделила вежливое обращение) сегодня ночью шлялись по дому?
      – Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! – взвизгнула девица.
      И, громко стуча совсем неуместными в столь ранний час каблуками, выскочила из столовой.
      Таня недоуменно посмотрела ей вслед. Пробормотала себе под нос:
      – Что это с ней?
      И вдруг услышала:
      – Просто завидует.
      Вскинула глаза. Холмогорова! Ишь ты! Кабаниха килограммов на сто, а в столовую совсем неслышно прокралась.
      – Доброе утро, Марина Евгеньевна, – вежливо поздоровалась Садовникова. И продолжила тему: – А с чего бы Нелли мне завидовать?
      – А вы коллеги, – усмехнулась Холмогорова. – Она – председатель местного клуба литераторов. Ведет литературную страничку в «Волне», нашей местной газете. Регулярно отсылает свои вирши к вам, в столицу. – Марина Евгеньевна с легким презрением улыбнулась. – Но, по-моему, их не печатают.
      Таня взглянула на бизнесменшу и констатировала:
      – Как я понимаю, Нелли хотела, чтобы свою биографию вы поручили писать именно ей. Верно?
      – Ох, Таня... – поморщилась та. И вдруг добавила: – Если б вы только знали, как мне это надоело! Когда все от тебя чего-то хотят!
      «Почаще бы сбивать с нее официальный кокон, втягивать в обычный, человеческий разговор...» – подумалось Татьяне.
      И она с улыбкой предложила:
      – Налить вам кофейку?
      Но Холмогорова уже опять заледенела и отрезала:
      – Кофе мне подаст Фаина. А вас, Татьяна, я через десять минут жду в бассейне. У меня есть полчаса. Поработаем.
      Ничего себе! Тут, оказывается и бассейн имеется...
      Впрочем, наемной писательнице Садовниковой поплавать не удалось. Марина Евгеньевна сильным брассом рассекала от бортика к бортику, а Таня с диктофоном в руках терпеливо ждала у кромки, пока бизнесвумен соизволит обратить на нее внимание. А мысленно насылала на свою новую работу страшнейшие проклятия.
      Наконец Холмогорова, подняв целую тучу брызг, вылезла из воды. К ней тут же кинулась верная Фаина, набросила на плечи полотенце, тихо прошелестела:
      – Массажист вас ждет.
      Эх, ну и жизнь! Роскошный особняк, бассейн, массаж...
      – Идите за мной, Таня, – между тем бросила Холмогорова.
      Будто собачку позвала.
      Но пришлось повиноваться. Обе вошли в примыкающую к бассейну очень светлую, с огромными окнами, комнату. Навстречу поднялся мужчина – мускулистый, подтянутый, в белоснежном халате. Холмогорова коротко кивнула ему и, абсолютно не смущаясь, сбросила на пол купальник. Таниному взору явились обвисшая грудь и неухоженный лобок.
      «Эх, почему я не папарацци?! – залетела Садовниковой в голову непрошеная мысль. – Сфотографировать бы ее сейчас, эту топ-десять бизнесменшу! Больших бы денег за карточку заплатили».
      Таня тактично отвела взгляд, а исполнительная, маячившая позади Фаина немедленно подхватила с пола мокрый купальник и прокаркала:
      – Я прогрею халат и подам вам через тридцать минут.
      – Хорошо. – Марина Евгеньевна отпустила халдейку милостивым кивком. Взгромоздилась на массажный стол и обратилась к Садовниковой:
      – Ну, поехали. Начнем от печки. Я себя помню лет с трех...

* * *

       Их семья считалась неблагополучной. Не до такой, конечно, степени, когда отца с матерью лишают родительских прав, а детей отправляют в детдом, но папаша всегда зашибал. Буянил. Выносил из дому все, что менялось хотя бы на треть бутылки водки. Бил мать. Выгонял на мороз дочку...
       Едва Марине исполнилось семь, папашу посадили. Когда зачитали приговор и взяли его под стражу прямо в зале суда, мать зарыдала. Заплакала и сидевшая рядом маленькая Маринка.
       – Что наделали, изверги! Семью разрушили! – обратился папаня к судье. – Как они теперь без меня будут?
       – Как без тебя будем?! – истерически расхохоталась мать. – Да людьми себя наконец почувствуем!
       Судья, растеряв всю свою беспристрастность, покачал головой. А осмелевшая мать выкрикнула:
       – Чтоб ты там вообще сдох, паразит!
       Марина заплакала еще горше.
       Когда вернулись домой, мать немедленно взялась за уборку. Два дня вылизывала их загаженную комнату: выстирала шторы, оттерла полы, надраила окна... И пообещала дочке:
       – Ох, и заживем мы с тобой, Мариночка! Ох, заживем...
       Но только не очень-то получилось. Никакого образования у Марининой мамы не было, работала она в детском саду посудомойкой, получала семьдесят рублей тогдашних, застойных, денег, ну и кое-что из продуктов удавалось вынести. А с дочкой странная вещь приключилась. Пока жили с папашей, словно на пороховой бочке, ничто ее не брало. Однажды зимой в одной легкой кофточке от батяниного гнева на балконе пряталась. Другой раз он ее головой об стену приложил за то, что заревела не к месту. А уж сколько приходилось во дворе пережидать, в любую погоду, пока родитель перебесится, и не счесть. И ведь вот удивительно – даже не чихнула ни разу. А когда началась спокойная жизнь, вдруг раскисла. Чуть ветерком обдует – немедленно ОРЗ. В переполненном трамвае проедет – грипп. Искупались с подружками в речке – тем ничего, а Маринка почки застудила.
       Мама только и делала, что вызывала врача и сидела с ней на больничном. А когда все же оказывалась на работе – волокла из садиковской столовой продукты в двойном размере. Ведь дочке для поправки здоровья и фрукты нужны, для витаминов, и творог, для кальция, а пуще всего, чтоб окрепнуть, – мясо...
       Посудомойка, конечно, профессия дефицитная, но в конце концов даже сердобольная заведующая не выдержала – уволила. А на новую работу – не брали. Поселок-то маленький, все знали, что у Холмогоровой дочка хворая, а кому нужен сотрудник, который все время будет на больничном сидеть?
       Вот мама, чтоб с голоду не опухнуть, и придумала: надо уехать в город, где их никто не знает. Маринкины доктора посоветовали на юг податься, в теплый климат. Так они оказались в Краснодарском крае, в приморском городке N. Маме удалось устроиться дворничихой. Зарплата опять копейки, зато комнату выделили – в подвальчике, рядом с подсобкой. Но туалет имелся. И даже раковина.
       В городке действительно было тепло – и солнце раскаляло асфальт, и горячие ветра дули с моря. Правда, в их подвал светило сроду не заглядывало, сырость там стояла такая, что на стенах постоянно мокрицы были, с ними даже и не боролись. Маринке бы в таких условиях еще пуще разболеться, но она вдруг, опять против всякой логики, начала крепнуть. Дома только в калошах ходить можно, потому что всегда мокро, и даже двужильная мама кашлять начала, а дочке – хоть бы что. Может, конечно, потому, что в подвальчик девочка только ночевать приходила, а все остальное время болталась на улице.
       Двор у них оказался изумительный. Имелись тут ветхие, но восхитительно опасные качели, пара плодоносящих шелковиц и гаражи – по их крышам было очень весело бегать или спрыгивать вниз, на кучи листьев. А дом оказался еще интереснее: девятнадцатого века, красного кирпича, в нем раньше фабрика располагалась. В те времена умели строить: подвалы, чердаки, переходы, пристройки, лесенки – только броди!
       Красный, как его называли, дом был в их городке весьма популярным, не сравнить с безликими хибарами времен Хрущева и Брежнева. Потолки – под четыре метра, кухни просторные, и почти во всех квартирах по два балкона. Да и расположен в самом центре: в одну сторону – два шага до моря, а если пойти в другую – через пять минут на главной улице окажешься.
       Люди жили здесь, разумеется, непростые. Не городское, конечно, начальство – у тех своя резервация была, кирпичная новостройка, в двух шагах от райкома, – но тоже народ серьезный. Главный врач городской больницы, заместитель директора универмага, преподаватели единственного в городке вуза... Ну, а больше всего семей моряков. И почти у всех, конечно, дети, так что Маринке было с кем поиграть.
       Сначала, правда, отпрыски местной элиты пытались от нее, дочки дворничихи, нос воротить: живет в подвале, ходит в обносках... Но Маринку жизнь уже успела научить бороться. Бороться за все. Вот и благосклонность соседской детворы она завоевала. Кого очаровала тем, что постоянно придумывала вылазки, какие-нибудь проказы, игры. Девчонкам страшные истории про черный рояль и зловещую руку рассказывала, они это обожали. Мальчишки зауважали, потому что камни едва ли не дальше всех бросала и по деревьям лазила лихо. А кому и по шее двинула.
       Скоро и компания, и закадычные подружки появились. Особенно Маринка сошлась с Инкой. Та в их дворе была богачкой из богачек. Жила с родителями в пятикомнатной квартире. И модничала жутко – джинсы у нее появились чуть не у первой, и кроссовки настоящие, и магнитофон японский, и сланцы с бисером. Впрочем, любая бы смогла пижонить, будь у нее папа капитаном дальнего плавания. Бонов, то бишь валюты, чтоб отовариваться в специальном магазине, в семье без счета.
       Но Инка особо не задавалась и даже иногда завидовала кое-как одетой подруге:
       – Зато ты гуляешь сколько влезет! И хлеба можешь сожрать хоть батон...
       Саму Инку мало того, что школой третировали, так еще и на балет водили аж по три раза в неделю. И держали будущую Плисецкую на жестокой диете. Но танцевала она и вправду неплохо. Единственное, над чем Марина всегда смеялась: у Инки суставы хрустели. Тянет носок – раздается треск, будто его ломают. Или изображает подобие лебединого па, кистью шевельнет, а та трещит.
       – Бу! Ра! Ти! Но! – подкалывала Маринка. – Деревце трескучее!
       – А ты коровка! – откликалась подруга.
       И обе хохотали.
       Дружба у них была – не разлей вода. Вместе лазили по чердакам и подвалам, украдкой от родителей бегали на море, возились с бездомными котятами, играли в «косметический салон»... Обычные подружки, с виду ничем и не отличались, обе светленькие, шустрые. Только одна одета побогаче, другая – победней...
       А на ночь Марине приходилось возвращаться в крошечную сырую дворницкую. Несмотря на лето, дрожать под ворохом одеял, разглядывать слизней – те безо всякого страха перемещались по стенам...
       В эти минуты она подругу почти ненавидела. Ведь у Инки была собственная, с огромным балконом, спальня. А в ней настоящий мебельный гарнитур, и кровать, и шкаф, и диван, и стол, и комод, и кресло. Все, как у взрослых, только меньших размеров и украшено мишками-зайчиками. А на будущее лето ей родители пообещали установить диковинную штуку под названием «кондиционер» и вывезти на болгарский курорт «Златни пясци». И пусть Инка никогда своим богатством не кичилась, но все равно подружке было обидно. До такой степени, что Марина, пусть и кроха совсем, только в школу пошла, а поклялась самой себе: она, когда вырастет, тоже будет жить не хуже.
       Через какое-то время не выдержала, рассказала о своих планах, на что Инка расхохоталась, словно безумная. А когда успокоилась, серьезно произнесла:
       – Ничего у тебя не получится. Какое богатство? Не зря же мой папа говорит: «Дети наших начальников будут начальниками наших детей».
       Вот так! Знай, Маринка, свое место...
       А подруга продолжила:
       – Ты сама подумай... Тебя и в институт без взятки не примут. А если даже возьмут и закончишь, то распределят куда-нибудь в Урюпинск. И карьерой твоей заниматься, ясное дело, будет некому. Откуда ж богатству взяться?
       В тот день они впервые поссорились. Потому что каждая так и осталась при своем мнении. Марина не сомневалась, что через двадцать лет она станет минимум директором завода – как главная героиня фильма «Москва слезам не верит». Инка же уверяла, что подруге в лучшем случае удастся дорасти до старшего инженера. В каком-нибудь чахлом НИИ.

* * *

      – Я, конечно, не знаю, где Инка сейчас, но я свое слово сдержала –карьеру сделала, – гордо закончила Холмогорова. И нетерпеливо обратилась к массажисту: – Тебе еще долго?
      – Почти все, Марина Евгеньевна, – почтительно откликнулся тот.
      На пороге немедленно появилась Фаина с махровым халатом в руках.
      «Вот выдрессировала она их», – не без восхищения подумала Татьяна.
      Холмогорова метнула быстрый взгляд на часы. Царственным жестом приняла у экономки халат, сползла с массажного стола и двинулась прочь. А Татьяна – ни дать ни взять надоедливая журналистка с диктофоном в руках – засеменила рядом.
      – Про раннее детство, я считаю, достаточно, – отрубила на ходу Марина Евгеньевна. – Действуйте, Таня. Обработайте текст, скиньте на мой компьютер, а я вечером почитаю.
      – Записываем все, как есть? – уточнила Садовникова. – И что отец пил, и как вы той Инке завидовали?
      – Все-все. Народ должен видеть, что я не с серебряной ложкой во рту родилась. – Она усмехнулась. – Может, и Инке моя книжка на глаза попадется. Пусть знает, что папаша ее не угадал. Дочка дворничихи вполне может в люди выбиться.
      Они уже вышли с территории бассейна и теперь поднимались по широкой лестнице на третий этаж, где располагалась хозяйкина спальня.
      – А вы злопамятная... – позволила себе фамильярность Татьяна.
      Холмогорова в ответ лишь плечом дернула:
      – Иначе нельзя. Сожрут.
      Царственно вплыла в свой будуар и захлопнула за собой дверь – прямо перед Таниным носом.
      Просто стройбат какой-то. Сплошные унижения. То смирно стой у бассейна, жди, покуда хозяйка наплавается, то дверь перед тобой захлопывают, будто перед шелудивой собакой.
      Таня побрела по дому, пытаясь развеселить самое себя. Хотелось подумать о чем-нибудь приятном. Только, увы, ничего хорошего в голову не лезло. Неприятная работа, незадавшаяся жизнь...
      А когда проходила мимо гостиной, услышала женский голосок:
      – Вот она меня задолбала!
      Уж не про нее ли речь?
      Таня замерла возле неплотно прикрытой двери, осторожно заглянула в щелку. В комнате двое. Хозяйкина секретарша Нелли раскинулась в кожаном кресле и физиономию имеет самую злющую. А подле нее Антон Шахов. Сидят оба в довольно интимной позе – Антон расположился у Нелькиных ног и обнаженные ступни ей массирует. Ничего не скажешь: рабочие отношения...
      Первым порывом было ворваться в комнату и сломать незадачливой литераторше Нельке весь интим. От сего неразумного поступка Таня, конечно, удержалась. Но и от двери не отошла. Наоборот – навострила уши, затаила дыхание. И принялась слушать, как хозяйкина секретарша злобой исходит.
      – Я тебе говорю, Антош: эта Татьяна – ноль полный. Мозгов никаких, а на роже сплошной ботокс!
      «Вот тварь! Да в жизни я никакого ботокса не колола!» – возмутилась про себя Садовникова.
      – И проститутка, пробы некуда ставить. Вон, Феоктистович – у него на таких нюх – на нее сразу стойку сделал.
      «Да нужен мне сто лет ваш Феоктистович!» – продолжала негодовать Татьяна.
      – А уж хозяйку-то как облизывает... Вся сладкая, прям сплошной сахарок! А сама так и вынюхивает, так и лезет везде. Поспорить могу: наверняка в какую-нибудь газетенку типа «Жизнь» желтизну сольет...
      И Антон, негодяй, хоть бы словечко в защиту сказал! Наоборот: сидит, слушает, кивает. А руки его так и пляшут по Нелькиным ногам. Причем уже не только по стопам – забираются выше, нежно гладят секретаршины коленки... А та капризным тоном восклицает:
      – Ой, Тош, не успокаивай меня! Все равно бесполезно! Я от одного вида этой гадины просто больной становлюсь!
      Ишь ты, оскорбленный талант...
      Антоша же отпустил Нелины конечности и заявляет, сочувственно так:
      – Да не порти себе, Нелечка, нервы!
      Девица мгновенно взвилась:
      – А что я могу поделать, если она меня бесит?!
      Антон же спокойно продолжил:
      – И не ругайся с ней.
      – Это уж мое личное дело! – в запальчивости выкрикнула та.
      – Конечно, твое, – примирительно произнес Шахов. – Просто я считаю – глупо ругаться. Врага себе наживешь. И хозяйку совершенно зря злишь.
      – Предлагаешь мне тоже ей задницу лизать? Как ты? – саркастически поинтересовалась Нелли.
      – А что в том плохого? – пожал плечами Антон. – Куда разумнее силенок подкопить и потом незаметно ударить. Думаешь, мне эта выскочка нравится?
      «Негодяи. Какие же вы негодяи!» Таня, уж на что закаленная в офисных интригах, а едва не заплакала. Хорошо, в конце коридора показалась горничная – появился повод удалиться. Чтоб никому и в голову не пришло, что писательница, московская гостья, позорно подслушивает под дверью...
      Но настроение испортилось окончательно. И еще какой-то страх появился. Пусть Нелли с Антоном – не фигуры, но все равно неприятно, когда живешь, можно сказать, в стане врага.

      Юльку, его Юлечку, нашли туристы.
      Их в окрестностях города шлялось без счета. Не каждому ведь по карману снимать гостиницу в Сочи и вываливать бешеные деньги за тухловатое ресторанное питание. К тому же у «дикарей» своя романтика: костры, палатки, сосновые боры, пустынные пляжи... Береговая линия на Черноморском побережье многокилометровая, по кромке прекрасные леса – места на всех хватит.
      Та парочка туристов затеяла пеший поход. Натолкали в сумку-холодильник пивка с кальмарами и потопали, всего-то шесть километров от города Сочи. Шли по жаре, упарились, устали, повалились отдохнуть... И только слегка отдышавшись, увидели буквально в метре едва присыпанное песком недвижимое женское тело.
      Юлечка была раздета, сарафанчик, белье и босоножки аккуратно сложены рядом, в распахнутых глазах застыл ужас, и кругом кровь... На ее теле насчитали семь ножевых ударов – два из них оказались смертельными. А на вскрытии выяснилось: она ждала ребенка, беременность десять недель.
      Город гудел. Туристы-дикари дружно покидали свои палатки. Заговорили о маньяке. Молодые девчонки насмерть ссорились с матерями – те пытались запереть любимых чад по домам.
      На похороны Юлии пришло больше тысячи человек. Одноклассницы выдавливали слезинки, мальчишки – поддерживали их под локоток. Юлькин менеджер в своей надгробной речи сказал, что он в модельном бизнесе уже двадцать лет, еще в советские времена работал на Зайцева, но никогда прежде не имел дело с девушкой такой красоты и такого таланта. Юлечкин официальный на тот момент поклонник (очередная пустышка с огромной печаткой и на «Мерседесе») имел бледный вид: менты пытались повесить убийство на него. Однако, шептались в толпе, не доказали. Да и Юлин ребеночек оказался от другого... От кого – так и не выяснили.
      Беркута тоже таскали на допрос. Он тогда уже был у властей на заметке: блистательный ученик, золотой медалист, профессионально карате занимается, сколько раз на краевом чемпионате побеждал, а в Москву, поступать в институт, не поехал. Остался в Сочи, откупился от армии и, восемнадцатилетний сопляк, зарегистрировал на свое имя фирму – охранное агентство, в котором, к удивлению многих, сразу же появились клиенты, причем весьма серьезные. Подозрительно: мальчишка, такому, в лучшем случае, в «шестерках» ходить, а он ведет, и вполне успешно, дела с конкретными братанами... К тому же все знали, что Беркут при Юлии – самый верный рыцарь. Альбомов с ее фотографиями уже штук пять насобирал, его среди ночи разбуди, скажет, для какого журнала в ближайшие дни у девушки съемка.
      Но прижать не смогли и Беркута – во-первых, алиби у него оказалось железное. И на допросе он разрыдался, как мальчишка, хоть и двухметровый шкаф, костяшки на пальцах, будто камень:
      – Я за Юльку сам бы умер! На куски бы себя дал изрубить! А вы говорите: убил...
      Следователь поверил. Такое, решил, не сыграешь.
      А на свежей могиле, едва толпа провожающих разошлась, Миша Беркут поклялся:
      – Юлечка, милая, прости, что не уберег. Но ты верь: я за тебя отомщу.

Валерий Петрович