Письмо было сдержанное, достойное, но в то же время как бы полное потаенной любви к престарелой родственнице.
      Посылочку в Париж отправили в конце февраля, и после этого от "бабуленьки" (как окрестила княжну Татьяна) довольно долго не было ни слуху ни духу. ("Как бы она там коньки не откинула без завещания", - озабоченно вздыхала порой Татьяна. Ее нарочитый цинизм вызывал бурное и искреннее негодование мамми.)
      И вот наконец от княжны поступила новая депеша - депеша удивительная, невероятная. Ради нее Таня вынуждена была с утра пораньше вскакивать в "пежик" и срочно мчаться к мамми.
      48- бис, рю-де-ла-Либерте, Анган-ле-Бен, Париж, Французская Республика
      Милые мои Юлия Николаевна и Танечка! Прошу у вас извинения за то, что столь долго не отвечала на ваше письмо - тому были веские причины, о которых я расскажу позднее. Я душевно благодарна вам за те подарки, коими вы меня одарили. Право, мне неловко принимать их - особенно учитывая нелегкую ситуацию на моей несчастной и любимой Родине. Ваши дары еще раз доказали мне всю щедрость настоящей русской души - и всю вашу личную открытость и доверие ко мне. Спасибо, спасибо вам огромное за них, а также за те фотографии, что вы переслали мне, - я все время рассматриваю ваши лица и нахожу между мною и вами немало общего - разумеется, когда я была много, много моложе. Я очень благодарна вам также за ваши милые, теплые, изумительные письма. Бог в награду на склоне лет послал мне последний подарок - знакомство и дружбу с вами. Она, как солнце, озарила последние мои дни.
      По поводу "последних дней" - это, увы, не метафора... Дни мои в самом деле сочтены. Об этом ясно и недвусмысленно дали мне понять врачи нашего, французского "ракового корпуса", где я провела последние полтора месяца. Сама же я чувствую, что до осени вряд ли доживу. Что ж, быть может, это к лучшему прощаться с жизнью летом, когда сверкает листва и все вокруг напоено ароматами жизни и любви!
      Мне очень жаль, что наше знакомство обрывается таким быстрым и нелепым образом. Видимо, господу не было угодно не только то, чтобы я посетила свою далекую родину, но и то, чтобы я хоть когда-нибудь встретила своих родственников из России. Увы, увы...
      Но - прочь меланхолию! Перейду к делу. Разумеется, все свое состояние я завещаю вам. Однако - и это, возможно, покажется вам самым грустным, хотя мне не хотелось бы, чтобы вас печалило только это, - состояние мое, что неопровержимо показал отчет адвокатов, который я получила на днях, расстроено до последней возможной степени. На счету в банке не более десяти тысяч франков; дом заложен. После кончины барона я, отученная им от этого, вовсе не умела вести свои дела. Оказывается, моя жизнь в последние годы совершенно расстроила мое состояние. Я не умела отказывать себе в маленьких радостях: игре в казино, поездках (пока была в силах) на Лазурный берег, нарядах от моих любимых модельеров. В этом я виновата перед вами и перед господом.
      Но есть еще шанс как-то помочь вам в ваших, я думаю, стесненных материальных обстоятельствах (простите меня за этот неприличный, возможно, домысел) и отблагодарить вас обеих за то бескорыстное добро, с которым вы отнеслись ко мне, далекой престарелой родственнице.
      Дело в том, что - я знаю это наверняка - мать моя во время бегства из советской России, в суматохе последних дней, когда прорыв большевистских полчищ . смешал все наши планы и надо было спасаться как можно быстрее, оставила на окраине приморского города Южнороссийска настоящий клад. Чемодан с сокровищами был спрятан в столь укромном и неудобном месте, что она, тем более имея на руках меня, четырехлетнюю, не сумела достать его перед отплытием из Южнороссийска последнего парохода Добровольческой армии. Клад так и остался на территории России, куда мы, по известным причинам, не имели доступа. Конечно, за восемьдесят без малого лет, а также после двух войн, прокатившихся на этой территории, и "советского социалистического строительства" осталось немного шансов, что сокровища так и не были кем-то по воле случая найдены. Однако место, где помещался чемодан, столь укромно, что эти шансы - есть.
      Мама моя, перед своею кончиной в 1942 году, доверила мне тайну клада, вместе с подробной картой его местонахождения.
      В чемодане были наши фамильные драгоценности (в том числе бриллиантовые подвески и яйцо работы Фаберже), золотые монеты, но главное - отцовская коллекция молодых (в то время) художников. Художники эти, шумно отвергавшиеся чуть ли не всеми, за исключением, пожалуй, одного моего отца, князя Са-вичева (известного своими эксцентрическими вкусами), со временем стали всемирно известными, а полотна их, особенно сейчас, - чрезвычайно дорогими. Помню, мама называла мне в числе тех произведений, что таятся в сокровенном чемодане, работы таких авторов, как Кандинский, Ларионов, Шагал, Малевич... Думаю, что имена эти вам хорошо известны и вы согласитесь с тем, что стоимость этих полотен нынче весьма и весьма высока.
      Я была бы рада и счастлива, милые Юлия Николаевна и Танечка, когда бы вы нашли этот клад. Далее поступайте с ним на свое собственное усмотрение. Мне, как вы понимаете, ничего уже не нужно. Если богатства нашей фамилии сохранились и они помогут обеспечить вам богатую жизнь - ничего лучшего я и желать бы не могла.
      При сем прилагаю копию той карты, которую завещала мне моя мама. (Ее оригинал хранится в моем сейфе в банке.) Карта, как вы можете убедиться, весьма тщательна и подробна. Место расположения клада, я повторюсь, столь укромно, что это дает надежду полагать: за прошедшие десятилетия чемодан с золотом и картинами никто не нашел. Как бы я хотела, чтобы это так и было! Чтобы сокровища достались вам, мои дорогие далекие родственники!
      Я была бы так счастлива обеспечить вам достойную жизнь.
      К письму прилагались три тщательно нарисованные от руки карты - одна более подробная, другая менее, третья - совершенно отчетливая. Был проставлен примерный масштаб, а в искомом месте (совсем как в романах про пиратов) стоял аккуратный крестик.
      * * *
      Юлия Николаевна не спала всю ночь. И к двум часам, когда Таня, наконец, объявилась, ей было торжественно прочитано письмо.
      - Вот это класс! - восторженно закричала Таня. - Клад, клад! Свой собственный клад! Когда там ближайший самолет в Южнороссийск?
      - Ты с ума сошла! Да у твоей бабуленьки просто крыша поехала!..
      - Она же сейчас поехала, а клад сто лет назад зарыли!
      - Да даже если были сокровища, их давным-давно бы вырыли! Восемьдесят лет прошло!
      - А если не вырыли? Ты будешь тут картошку на сале жарить - а у тебя там миллионы будут гнить?!
      - Какие миллионы?! Бред все это! Старческий маразм!.. Ну, а, допустим я говорю "допустим", хотя шансов на это нет, - отроешь ты эти картины? И что? Сдавать государству? Да оно обманет тебя почище любой бабуленьки!
      - Государству? Ха! Ну уж нет!.. Много тебе это государство хорошего сделало?.. Клад - наш! Сама его продам, на аукционе "Сотбис". Или "Кристи".
      - Так ведь посадят!
      - Не волнуйся. Сажают - дурачков. Меня - не посадят.
      Так они препирались на повышенных тонах минут сорок, а потом разъехались - крайне недовольные друг другом. И остались каждая при своем мнении.
      * * *
      Таня часто перечила Матери. Впрочем, "часто" - слишком слабо сказано. Татьяна выполняла советы Юлии Николаевны "с точностью до наоборот" в девяти случаях из десяти. А еще вернее - в 99 случаях из ста.
      Оттого, во-первых, что она считала мамин подход к жизни слишком простым, излишне прямолинейным. Мамми, по мнению Тани, не учитывала всего разнообразия красок жизни, где, как известно, есть не только "белое или черное", но царят полутона и господствуют оттенки. Отношение Юлии Николаевны к жизненным проблемам, считала Таня, годилось для советского месткома. Оно было подходяще для силовых действий, когда надо было настоять, обломать, призвать, наградить или возвысить. Повелевать мамми была известная мастерица. Но для нынешней извилистой жизни "месткомовский" рубленый стиль отнюдь не годился. В том, что таланты Юлии Николаевны так и не были в полной мере востребованы нагрянувшим капитализмом, Таня видела лучшее доказательство того, что мать "устарела". (Ей она, конечно, ничего по этому поводу не говорила.)
      Таня по обыкновению поступала наперекор матери еще и потому, что в ней был до сих пор силен дух детского противоречия. Сколько себя помнила, она всегда и во всем перечила матери. Когда была маленькой, ей приходилось - с криками, слезами, скандалами - повиноваться. Но как только у Тани - по мере взросления - появлялась возможность не подчиниться матери, она всякий раз поступала ей наперекор.
      Поэтому она, выйдя из квартиры матери, первым делом, конечно же, отправилась к Валере.
      Она не стала звонить ему. Просто, попрощавшись с Юлией Николаевной и прихватив с собой письмо и карты княжны, уселась в свой красный "пежик" и поехала в сторону Кольцевой.
      Валера жил в районе ВДНХ, и Таня правильно рассчитала, что от Рязанского проспекта к нему теперь, после окончания реконструкции МКАД, легче всего добраться через "Большое кольцо имени Лужкова". Путь хоть и кружный, да по московским пробкам самый быстрый. К тому же Таня любила эту дорогу. Она, несмотря на молодость, побывала уже в Чехии, Германии, Италии. Довелось ей помотаться на арендованных машинах по тамошним дорогам. Там автострады были ничем не лучше, чем нашенская Кольцевая.
      Несясь по МКАД на своем "Пежо", она чувствовала себя белым человеком. Точнее - гражданкой мира. Цивилизованного мира, в который не спеша, словно броненосец, вползает Россия. И она неосознанно радовалась этому и гордилась своей страной.
      Правда, это чувство быстро пропадало, когда она съезжала с Кольца и влетала в ухаб.
      Через пять минут после прощания с матерью Татьяна подъезжала к Кольцевой. Пристегнула перед постом ГАИ ремень, сделала ручкой гаишнику и вырулила на Кольцо. Быстро набрала скорость. Ездила она стремительно, но аккуратно - совсем не по-женски: практически никогда не создавала аварийных ситуаций и не терялась. Таня разогналась, быстро переключая передачи и перестраиваясь влево. Уже метров через пятьсот она перешла на пятую передачу и заняла место в крайнем ряду. "Пежик", довольно урча, стремительно разогнался до 130 километров. Теперь она будет сбрасывать скорость только перед гаишными телекамерами, постами ГАИ или каким-нибудь чайником на раздолбанной "четверке", который возомнит, что ему тоже позволено ездить в "иномарочном" левом ряду. Минут за сорок она доедет до Валеры.
      Валера приходился ей отчимом.
      Своего отца Таня не знала. Она не видела его фотографий. Она не знала, как родители познакомились. Не знала, отчего они - еще до ее рождения расстались. Она не ведала, кем он был. И даже - как его звали. Мать до сих пор с твердокаменным упорством избегала любых разговоров на эту тему. "Я вычеркнула его из своей жизни!" - однажды она в своем обычном патетическом стиле так ответила на очередные приставания Тани. И это было похоже на правду.
      Валера был вторым мужем Юлии Николаевны. Поженились они, когда Танечке было годика четыре, так что она вполне могла и называть, и считать его папой. Но с самых малых лет Таня отчего-то знала, что Валера - вроде папы, да не папа. И называла Юлию Николаевну мамой, а его - Валерой. Ни мать, ни отчим не возражали.
      Они развелись уже лет десять назад, но Танина детская привязанность к этому толстому спокойному человеку осталась у нее на всю жизнь. Она называла его по-прежнему, как в детстве, Валерой, а еще - в глаза и за глаза "толстячком", "пузаном", "Пантагрюэлем", "ниро вульфом" и даже "жиртрес-том". И - удивительное дело! - этот серьезный, строгий и умный человек позволял падчерице любые выходки. Он прямо-таки млел, когда она приезжала к нему, привозила пирожные, целовала в жирную щеку, обильно пахнущую одеколоном, расспрашивала его о жизни или просила совета. Едва ли не каждый месяц Валера подкидывал ей деньжат, как он сам называл этот процесс. В своей сумочке Таня находила вдруг после визитов к нему конверты то со ста, то с двумястами долларами. Как он проделывал этот фокус, она до сих пор не понимала. Проследить за Валерой было так же трудно, как за Амаяком Акопяном. Когда же Таня начала хорошо зарабатывать и попробовала однажды проиграть-этот фокус "наоборот", случайно позабыв на книжной полке Валеры конверт со ста баксами, он устроил ей грандиозную выволочку и деньги чуть не силой всучил назад.
      Валера давно уж был на пенсии. Во-первых, был он старше Юлии Николаевны на пятнадцать лет, а во-вторых - и об этом Таня узнала совсем недавно, работал он (или в данном случае правильней сказать "служил"?) в КГБ. Дослужился до полковника. На пенсии пребывал девятый год.
      Чем занимался Валера во время службы в столь могучей и даже зловещей организации - он никогда не рассказывал. В сознании Тани как-то не сочеталось круглое доброе лицо Валеры - и спецслужба. Но по каким-то обрывкам фраз (скопленных едва ли не за десятилетие ее поездок к нему) Татьяна сделала вывод, что отчим в последнее время не имел отношения к оперативной работе, а был экспертом, аналитиком или чем-то вроде того.
      Пенсионная жизнь Валеру, казалось, вовсе не тяготила. За эти годы он еще больше обрюзг. Хотя вот уже лет десять отчим приговаривал, что весит, как Поддубный, шесть пудов, Таня подозревала, что сейчас в нем пудов семь, а то и семь с половиной. Жил он в однокомнатной квартирке в старом доме неподалеку от "Рабочего с колхозницей". Маленькая комнатка, крохотная кухня. Вот все, чем наградила самая могущественная спецслужба мира полковника Ходасевича. Машины, равно как и дачи, Валера не снискал. Зато были горы книг, огромный телевизор и суперсовременный HI-FI видеомагнитофон.
      Таня так уверенно поехала к нему, предварительно даже не позвонив, потому что знала: толстяк все равно окажется дома. Выползал тот на улицу всего раз в неделю, обычно по четвергам: закупал на оптовом рынке продукты и сигареты, заходил в аптеку и прачечную. Заглядывал в книжный магазин и видеоларек. Сегодня была пятница, поэтому Валера, как и все остальные дни недели, почти наверняка сидел дома.
      Чем он занимался? Готовил пищу (его щи из кислой капусты, тефтели, борщ или бигос - капуста с сосисками - были куда вкуснее, чем у матери). В остальное время отставной полковник Ходасевич читал, смотрел телевизор и видео. Его единственная комната ломилась от книг и видеокассет. Полки все были заняты. Книги толпились на полу. Закрытый шкаф был весь забит видеокассетами. Их насчитывалось, наверное, тысячи две. Количество книг учету не поддавалось. Порой Валера отказывал в просьбе Тани дать ей ту или иную кассету или же книгу, но не оттого, что их не было в коллекции или он жмотничал, а потому, что их просто невозможно было найти. Вкус у Валеры был своеобразный. Смотреть он предпочитал боевики с Синтией Ротрок, Дольфом Лундгреном или Стивеном Сига-лом. Не отказывался, впрочем, и от Джеймса Бонда, и от редких умных американских или английских детективов (вроде "Окончательного анализа"). Читал он тоже (при том, что прекрасно разбирался во всей мировой литературе от Плутарха до Бродского) в основном детективы.
      Пару раз Таня заставала его у экрана видео с тетрадкой в руке. Она подозревала, что он совмещает хобби с работой и составляет для своего ведомства что-то вроде обзоров шпионских уловок и бандитских киноприемчиков, которые придумывали неутомимые сценаристы. (Известно, что самые эффектные - и порой эффективные! - методы ограблений или шпионажа изобретают именно мастера детективов.) Но на прямые вопросы по поводу записей в таинственную тетрадь толстяк только отшучивался.
      Погруженная в свои мысли, аккуратно ведя машину и так ни разу не переключившись с пятой передачи на низшую, Таня за пятнадцать минут долетела от Рязанки до Ярославского шоссе. Прокрутившись по грандиозной многоуровневой развязке, она выехала на Ярославку и порулила в сторону Центра. Здесь машин было больше. Приходилось долго стоять перед светофорами. Выхлопные газы фур, везущих в столицу черешню, клубнику и раннюю картошку, проникали сквозь открытые окна машины. Таня держалась справа, проныривая на своем юрком "пежике" в те щели, что оставляли грузовики у тротуара. Вырывалась вперед у светофоров. На старте она обгоняла даже "СААБы" и "Мерседесы" - не говоря уже об изделиях отечественного автопрома.
      Очень быстро она доехала по Ярославке до места своего назначения. Свернула направо на тихую улицу и через пару минут остановила "Пежо" в тихом дворе Валериного дома.
      Подудела условным сигналом: "Па-па! Па-папа!" В окне на первом этаже немедленно появилось одутловатое лицо Валеры. Он радостно замахал ей сквозь стекло.
      Когда она поднялась по нескольким ступенькам, он уже встречал ее в распахнутых дверях - в гигантской футболке размера XXXL, которую Таня привезла ему из Праги, в сатиновых спортивных штанах и разношенных тапочках на толстых ступнях.
      - Привет, Валерка! - закричала она, целуя его в тщательно выбритую и ароматную щеку.
      - Здравствуй, Танюшечка! - радостно облапил он ее. - Похорошела, моя девочка! Стрижечку новую сделала, что ли?
      Тане было приятно, что он заметил. Мать по поводу новой прически ничего не сказала.
      - И кофтюля новенькая, - продолжал Валера. - Очень идет тебе.
      Таня, как всегда в присутствии Валеры, почувствовала себя спокойно и свободно.
      - Проходи, Танюха! Очень ты вовремя! Я как раз только щи сварил из кислой капустки. Каша гречневая есть с печеночкой. Салатик из морковки. Компотик яблочный... Потом кофе будем пить с коврижкой.
      - Чревоугодничаешь? - улыбнулась она. - Тогда на вот тебе для полного счастья. - Таня протянула отчиму пакет с двумя брикетами пломбира.
      - О, мое любимое! - воскликнул Валера. - Все-то ты про меня знаешь!
      - Я - про тебя?.. Да я про тебя, кроме того, что ты любишь есть и детективы смотреть, ничего больше знать не знаю. У тебя женщина хоть есть?
      - Есть девушка. Красивая, обаятельная, умная, молодая. С новой стрижечкой, в прекрасной новой кофточке. Ездит на красной французской машинке.
      - А ну тебя!
      Они прошли в комнату. Она тонула в сизом дыму. Три пепельницы были полны окурков.
      - Ну накурил! - воскликнула Таня, отворяя окно в солнечный майский день.
      - Ничего: лучше помереть от дыма, чем от озноба, - привычно отшутился Валера.
      - Да еще ядовитые эти свои "Родопи" куришь. Хочешь, я тебе "Мальборо" куплю?
      - Нет, дорогая, кашляю я от них... Ну, садись, а я пойду на кухню, щи греть. Можешь пока детективчики полистать - вчера купил. Вот тут Маринина. Есть Полякова какая-то. Есть сразу две Анны Малышевых, причем разные.
      - Таня скривилась:
      - Как ты можешь читать эту лабуду!
      - Приходится... А вот это получше - Том Клэн-си. Сидни Шелдон, Джон Гришэм...
      -Лучше Ниро Вульфа никого нет... Правда, толстячок? Как там твои орхидеи?
      - Никак не приживутся. Садовника Фрица не хватает, - отшутился Валера и ушлепал на кухню.
      Таня была воспитанной девушкой, и поэтому за едой они говорили только о книгах, новых фильмах и немного о политике. Только за чаем она глубоко выдохнула и сказала:
      - Вообще-то, Валер, я к тебе по делу. Отчим отреагировал спокойно:
      - Знаю. Твоя мама приезжала сегодня утром ("Мне, конечно, ничего не сказала", - отметила Таня). И умоляла, чтобы я тебя от этого дела отговорил.
      "Ах, вот они как! - сердито подумала она. - Уже спелись!" Чуть ли не впервые в жизни она обиделась на отчима:
      - Ну что ж, валяй, отговаривай! Валера не отреагировал на непривычно резкий тон. Он спокойно попросил:
      -Дойди, Танюшечка, до книжного шкафа... Верхний ящик открой...
      В верхнем ящике лежала огромная, широкая и толстенная книга в дерматиновом переплете.
      - Давай сюда.
      Валера открыл книгу в том месте, где она была заложена закладкой. Книга оказалась атласом. Причем не обычным, рисованным, а состоящим из фотографических изображений Земли.
      Фото были сделаны с высоты птичьего, а точнее сказать, спутникового полета. На странице, которую открыл Валера, было видно море и берег (карта была изготовлена столь тщательно, что различимы были даже мостики, выдающиеся в море на пляжах). Была видна бухта. На рейде стояли корабли. Вокруг бухты полукольцом раскинулся город. Проступали отдельные дома, волноломы, маяки. Надпись гласила: "Южнороссийск".
      Валера перелистнул страницу. Теперь в атласе изображалась только окраина города Южнороссийска и горы, покрытые лесами. Горы перерезались дорогами. На одной из гор располагалось кладбище. Был виден мыс, кусок моря и длинная коса, выдающаяся глубоко в воду.
      Даже беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: две карты одна, присланная княжной, и другая, в Валерином атласе, практически совпадают. Только на одной из них, нарисованной от руки, где-то на склоне горы стоит жирный крест.
      * * *
      Москва, декабрь 1972 года. За 27 лет до описываемых событий
      В тот день Антон сдал последний зачет и решил поехать на Таганку. Изрядно надоело керосинить - по поводу или без повода - в общаге или идти в ресторан. Театр в одиночестве будет в самый раз.
      Около шести он вышел из метро "Таганская-кольцевая". Сразу у выхода у него спросили лишний билетик. Антон грустно покачал головой. Скоро он присоединится к этой толпе страждущих.
      Уже стемнело. Театр, лучший в Москве, Мекка всей либеральной интеллигенции, выглядел скромно, словно киношка в провинциальном городе. Вдоль окон касс висели, будто прокламации, прямоугольные афиши. Стояла оттепель. Площадка перед театром была темна, ее освещали лишь пара редких фонарей да свет, падающий из окон касс. По Большой Коммунистической, уходящей мимо театра вниз, к высотке на Котельнической, проезжали редкие машины. Из-под колес выстреливало снежной жижей.
      Антон посмотрел афишу. (Где-нибудь в другом месте о репертуаре театра узнать было невозможно.) Сегодня давали "Антимиры". Кайф! "Антимиры" он еще не видел. Стихи Вознесенского, а занята вся труппа, в том числе Филатов, Золотухин, Славина, Демидова и, конечно, Высоцкий.
      Антон не разделял всеобщего восторга толпы перед Высоцким-бардом. Все эти плебейские тексты - "А потом как могла - родила..." - его коробили. Но Высоцкого-актера Антон обожал. Недавно ему посчастливилось вот так же, наудачу, приехать к премьерному "Гамлету", о котором говорила вся Москва. Удалось успешно "аскануть" лишний билетик и попасть в крохотный зал.
      И спектакль, и Высоцкий его потрясли. Гамлет в джинсах, грубом свитере, с гитарой... А какая мощь исходила от него, какая сила, какой магнетизм!.. Антон вместе с залом хлопал тогда минут десять, отбил себе все ладоши.
      На узкой площадке перед театром уже крутилось несколько "стрелков". Трудно поверить, но тогда - при том что ни одно место в театре ни на один спектакль не оставалось свободным - рядом с Та-ганкой не было перекупщиков-спекулянтов. Перед спектаклем в кассах выбрасывали жалкие остатки брони, на улице продавали редкие "лишние билетики", и ни разу Антон не видел а на Таганке посмотрел он практически все спектакли, - чтобы за "лишние" брали хоть рубль сверху.
      "Хороший бизнес, - мимоходом подумал Антон, - скупать билеты, потом продавать их втридорога. Да очень уж опасный. Все время на виду. Любой дружинник может из-за одного наваренного рубля повязать, и... Посадить-то, может, и не посадят, а вот из института и из комсомола турнут точно". Антон отогнал эти мысли.
      Было уже четверть седьмого, и он занял свою излюбленную позицию чуть левее от входа. Странно, но при том ажиотаже, что царил вокруг Таганки, еще не было случая, чтобы он не стрельнул лишний билет. Он разбирался в людях, умел мгновенно оценить, что за зритель идет от метро ему навстречу. Понапрасну народ не дергал, "бил уверенно, наверняка", когда видел, нюхом каким-то чувствовал: вот идет человек, у которого билет может быть. Подскакивал к нему первым, спрашивал, быстро, без сдачи, расплачивался. Когда налетала толпа конкурентов, заветный зеленоватый прямоугольник уже лежал у Антона во внутреннем кармане.
      Выглядел он к тому же весьма презентабельно. Да такому парню продать билетик - самому себе удовольствие доставить. Высокий, голубоглазый, с бархатным голосом. Болгарская дубленка, под ней, хоть "лейбла" и не видно, угадываются явно фирменные джинсы.
      Особенно часто он стрелял билетик у грустных - кавалер не пришел! молодых особ. Зачастую тут же, в театре, и завязывалось перспективное знакомство.
      Начинать стрелять было еще рановато, от метро шли такие же "аскачи" да редкие зрители, и Антон исподволь оглядел конкурентов. Рядом с ним стояли две девушки. Одну, толстуху, Антон отмел в качестве возможного кадра сразу же, а вторая, маленькая, крепенькая, была очень симпатична. Голубые глазки, ямочки на щеках. В ней чувствовались ум и воля. Антон посмотрел на нее долгим взглядом. Она ответила на его взгляд, смутилась, отвернулась. Он почувствовал, что тоже понравился ей. Электрическая искра, столь любимая в старых романах, казалось, проскочила между ними. Предчувствие любви, частое в юные годы, шевельнулось у него в груди. Словно сердце, прежде чем снова забиться ровно, несколько раз дало перебои.
      Толстуха между тем - почувствовала она, что ли, возникшую мимолетную их тягу друг к другу и взревновала подругу? - утащила "его" девушку внутрь театра, в кассы.
      Зритель пошел гуще. То там, то здесь вспыхивали лишние билетики, вокруг счастливцев мгновенно образовывалась толпа, потом все расходились - один везунчик с билетом в кулаке, остальные разочарованные. Билетики возникали так далеко, что Антон даже не трудился подбегать. Не везет ему сегодня. Сменить, что ли, диспозицию? Но он не стал этого делать - не столько верный своей привычке быть до конца именно там, где с самого начала подсказала ему интуиция, сколько из-за девушки. Он и знал, что она вернется - вернется именно сюда, где они впервые увиделись.
      Напряжение в толпе "стрелков" между тем нарастало. До начала спектакля оставалось всего лишь четверть часа... Вот, вот она!.. Он заприметил "носительницу билета", еще когда она вышла из метро. Женщина лет тридцати. Одна. Одета красиво. Грустная. Ясно - неведомый он не смог пойти. И хотя она отрицательно покачала головой на вопрос "стрелков", стоящих у выхода из метро, Антон не сомневался - лишний у нее есть. Он через дорогу бросился ей наперерез. Но еще раньше подскочил к ней долговязый очкастый парень, похожий на юного князя Мышкина. Она посмотрела на "князя", кивнула и полезла в сумочку. Антон подошел, увидел, как тот расплачивается, и не унизился до вопроса, нет ли у нее еще билетика. Ясно было, что нет. Он вернулся на свое место.
      Из касс вернулись, разочарованные, толстуха с "его" девушкой. Девушка снова одарила Антона долгим взглядом.
      Тут у театра притормозила редкая машина - новейшие "Жигули" ярко-красного цвета. Остановилась она как раз рядом с девушками. Пассажирская дверь машины широко распахнулась, и из нее вылез Высоцкий. Был он хмур. Дубленка распахнута. "Почти такая же, как у меня, только, наверно, все же не болгарская, а итальянская - Марина Влади, верно, привезла", - мимоходом удовлетворенно подумал Антон. Не закрывая дверь авто, актер недовольно бросил в темноту машины кому-то: "Ну, будешь ты мне еще рассказывать!", с силой захлопнул Дверцу и ступил на тротуар. К нему подскочил "князь Мышкин" и, даже не понимая, кто перед ним находится, закричал: "Нет ли лишнего билетика?" "Куда тебе-то еще один", - неприязненно подумал о "Мышкине" Антон.
      Высоцкий, грустно улыбаясь, покачал головой. Лицо его при виде толпившихся поклонников театра и аншлага тем не менее перестало хмуриться. Тут к поэту подскочили толстуха с подругой. "Владимир Семенович, контрамарочку, умоляю!" - запищала толстуха. Высоцкий остановился, внимательно и чувственно посмотрел на голубоглазую, и Антон, безо всяких на то оснований - он имени ее даже не знал! - ощутил мгновенный укол ревности. Лицо актера между тем разгладилось, он улыбнулся, достал из кармана дубленки заветную белую бумажку. Игнорируя толстуху, быстро отдал контрамарку "девушке Антона" и стремительным шагом, как нож сквозь толпу "стрелков", прошел к главному входу в театр. "Высоцкий, Высоцкий", - прошелестело в толпе.
      "Ура!" - завопила толстуха на всю площадь. "Девушка Антона" скромно улыбнулась. Бросила взгляд на Антона - взгляд, в котором одновременно читались радость удачи, извинение за то, что ей, а не ему повезло, и сожаление, что они расстаются. Расстаются, похоже, навсегда. Толстуха уже тащила ее в театр. "Это Высоцкий, я видела, сам Высоцкий!" - возбужденно тараторила она. Девушки исчезли за дверями театра.
      Положение Антона становилось отчаянным. Было уже без трех минут семь. Мало того что он не попадал на спектакль - "Антимиры" можно и потом посмотреть, не последний раз играют, - а вот девушку Антон мог видеть последний раз. Или ждать окончания? Нет, на такой подвиг верности Антон был не способен. И тут он сделал то, чего бы не сделал, когда б не голубоглазая, никогда в жизни. Он вскинул руку кверху и закричал на всю площадь:
      "Червонец сверху за лишний билет!" От него испуганно отшатнулись. Двое-трое "искусствоведов в штатском", в своих тяжелых черных пальто, стоявшие среди театралов, проницательно посмотрели на Антона. Вокруг него в толпе мгновенно образовал лась пустота.
      Спустя минуту тем не менее к нему подошел хмыреныш, одетый чуть ли не в телогрейку, и прошептал: "У меня есть билет. Давайте отойдем". "Есть, есть, оказывается, и здесь, в очаге света и интеллектуальной оппозиции, "спекули", подумал Антон. - Деньги все-таки много значат даже и при социализме. Это хорошо". Они с хмырьком отошли, как бы не зная друг друга, за угол театра. Там Антон стремительным движением сунул, прикрывая червонец ладонью, деньги спекулянту. Тот не менее стремительно и тайно передал ему билет. Антон всб ж таки осмотрел зеленый клочок бумаги с красно-черным квадратом в левом углу. Все правильно:
      21 декабря, "Антимиры", начало в 19 часов, ряд 7, место 18.