Как-то Дегтяренко сбил в бою японский самолет и, посколькy бой шел чуть ли не над нашим аэродромом, сразу пошел на посадку, не заметив зацепившегося за правую консоль парашютиста, летчика со сбитого японского самолета. Но тот как-то отцепился, и Дегтяренко благополучно приземлился. Все же правая консоль была повреждена. Все, летать, не на чем!
      - Сидим мы день, другой, загораем, запчастей же нет,
      продолжал рассказ Самохин, - как-то прилетает к нам комкор Жуков Георгий Константинович. А начальство ему о случае с Дегтяренко уже доложило и дело представило так, что вроде бы он нарочно крылом парашютиста поддел. А Жуков крут был. Вызывает нас и с ходу к Дегтяренко: "Ты что же это делаешь? Нам трупы не нужны, нам "языки" нужны! Что за палачество в воздухе? Десять суток ареста за такое безобразие!" Никаких объяснений выслушивать не стал. Повернулся ко мне: "Когда самолет будет готов к бою?" Отвечаю, что отремонтировать за день можно, да запчастей нет. Жуков ничего не сказал, только желваки у него на скулах заиграли... Очень мало времени прошло, и у нас на аэродроме приземлился самолет ТБ-3. В нем было несколько моторов, крылья и другие запчасти. Через сутки Дегтяренко снова летал и сбивал японцев.
      - А с гауптвахтой как же? - спросил кто-то.
      - А ничего. Командир полка сказал, что отсидит позже, когда японцев разгромим. Потом Дегтяренко орденом Красного Знамени наградили. После окончания боев в Приморье перелетели, а затем перевели его на запад. Так и не отсидел он десять суток.
      Шло время. Привезли нам на аэродром газеты за 13 июня. В них было напечатано заявление ТАСС, где предъявляемые Германией территориальные притязания объявлялись вымыслом. Говорилось и о том, что слухи о стремлении Германии нарушить пакт о ненападении лишены всякой почвы.
      Наверное, как и все ветераны, да и не только ветераны, все нормальные люди, я много думал о предвоенных и первых военных годах. Как мы могли совершить такую чудовищную ошибку, какое коллективное затмение на всех нашло?
      Долго серьезных публикаций, посвященных начальному периоду войны, я вообще не встречал. Однако сейчас, когда многое становится известным (а сколько нам еще предстоит узнать!), выводы уже можно делать, и вполне определенные.
      Когда после окончания войны я работал в Германии, меня часто спрашивали немцы: как же так получилось, что фашистские войска дошли до Москвы и Ленинграда? Спрашивали даже те, кто сам участвовал в войне.
      Убежден, что если бы во главе государства стояла тогда не эта жуткая личность - Сталин, а человек, обладающий хотя бы элементарным военным опытом и здравым смыслом, то, в конце концов, он и то не допустил бы этого "внезапного нападения". Сталин верил только в то, во что хотел верить. Реальности для него не существовало. А его окружение, запуганное массовыми казнями и арестами, да и само поучаствовавшее в них, верило только в одну реальность - реакцию Сталина, даже выражение его лица. Понравится ему какая-либо новость - значит, это факт, не понравится - такого нет, не было и быть не может! То, что немцы готовятся к нападению, ему не нравилось, значит, этого и не было. А ведь данных о сроках нападения фашистской Германии поступало в Москву предостаточно.
      Найдется, наверное, немало людей, которые со мной категорически не согласятся. Но я считаю именно так.
      Разумеется, в июне сорок первого таких мыслей ни у меня, ни у моих товарищей не было. Но - и тут прошу мне поверить - это заявление было воспринято в полку не как успокоительное (так и хочется написать - лекарство) известие, а, наоборот, как предостережение об опасности и близости войны. В чем тут дело? Вероятнее всего в том, что мы на Дальнем Востоке были в постоянном напряжении, в ожидании войны. Я уже писал о том, что звено истребителей находилось в постоянной боевой готовности, о провокациях японцев. Словом, у всех было ощущение, что война не только не за горами, она рядом, буквально за окном. Есть такое выражение - "я шкурой чувствую". Так вот, "шкурой" и мы чувствовали ее дыхание.
      В воскресенье, 22 июня, полеты не планировались. Кто играл в шахматы, кто отправился в спортгородок, кто на речку. Разница во времени с Москвой немалая - семь часов, поэтому и узнали мы о нападении фашистов только вечером, из сообщения по радио.
      Конечно же, был митинг. Клеймили агрессоров, просили срочно отправить на фронт. Были уверены, что враг скоро будет разгромлен.
      А на следующий день рыли щели для укрытия, маскировали самолеты. И жадно ловили по радио последние известия, сводки с фронтов. Однако составлены эти сводки были так невнятно, что при желании можно было понять их так, что наши войска вот-вот вышвырнут фашистов. А желание такое, конечно, было у всех, это же естественно! Вот и пребывали в такой восторженно-предстартовой эйфории, даже знаменитое выступление Сталина 3 июля не вывело из нее.
      Восторженно восприняли приказ срочно перегнать самолеты на другой аэродром, в район железнодорожной станции. Значит, наш полк отправляется на запад, в действующую армию. Теперь, похоже, успеем, без нас фашиста не разобьют!
      Самолеты разбирали, каждую деталь укладывали по ящикам, ящики накрывали брезентом. Как же, военная тайна! Наверное, тот, кто читает эти строки сегодня, улыбнется: в чем, мол, тайна, зачем везти летчиков на фронт без самолетов? Что тут скажешь! Тогда в обстановке секретности жила чуть ли не вся страна, муж, например, мог не знать, где работает его жена, и наоборот. Чего уж тут удивляться, что самолеты перед отправкой на фронт по ящикам раскладывали! Маскировали...
      Настроение, как я уже говорил, у всех было приподнятое. Один из молодых пилотов допустил какую-то недисциплинированность, и его отстранили от отправки на фронт. Более строгое наказание трудно было придумать! Прикомандировали к полку и нескольких добровольцев из других частей - помню летчиков Родина, Шумова, Фадеева.
      И, наконец, застучали по рельсам колеса. Разговоры в теплушках - только о войне, как там нам придется.
      На какой-то остановке неподалеку от Читы в нашу теплушку подсели из другого вагона летчики Петр Откидач и Вадим Фадеев. Вадим - высокий, красивый, крепко сбитый, прекрасный рассказчик и, как почти сразу выяснилось, большой любитель пения. Что только тогда мы не пели - и "Катюшу", и про партизан Приморья, и о любимом городе, который может спать спокойно...
      На станции Слюдянка нас встречало, казалось, все население поселка. Стоило поезду остановиться, как заиграла гармонь, и летчики, выскочившие из вагонов, и местные, вышедшие нас встречать, пустились в пляс. И никакого трагического надрыва, как сейчас пишут поэты, в той пляске не было. Просто веселились от души...
      Изменилось наше настроение, когда на одной из станций остановился рядом с нашим составом санитарный поезд. Из окна его вагона кто-то вдруг окрикнул:
      - Федя! Шашурин!
      Наш техник Федор Шашурин бросился к поезду... Но тут, я думаю, надо начинать новую главу. Главу о войне. Настоящей, а не о той, о которой пели в песне "Если завтра война...". Совсем другой она оказалась.
      Донбасс. Что кричат, когда идут в атаку
      Подбежал Федор Шашурин к санитарному поезду, а его туда не пускают. Тогда он - к окну вагона. Разговаривал с кем-то, пока санитарный поезд не отправили дальше на восток. Тогда мы окружили Шашурина, и начались расспросы.
      Оказалось, Шашурин встретил своего друга, который служил в истребительном полку недалеко от западной границы. Аэродром, где он был, попал под бомбежку. Самолеты даже взлететь не успели, щели и те вырыты не были. Друг Шашурина был ранен, пришел в себя только в эшелоне. Настроение у него было аховое: и не воевал толком, а уже ранен, и таких, как он, целый эшелон...
      Долго мы обсуждали услышанное. Уж слишком сильно оно отличалось от того, что мы читали в газетах и слушали по радио. Говорили и о маскировке, и о том как материальную часть и самих себя уберечь, пока кто-то не бросил примерно такую фразу:
      - Да, учили нас тому, что нужно на войне, и так, как делается на войне. Только те, кто учил, и сами толком не знают, как это делается, не было у них боевого опыта. На самих себя только и приходится рассчитывать. Не весело... Мы замолчали. Ведь каждый думал о том же самом. Стучали колеса. Все ближе и ближе к фронту... Прибыли в Балашов. Разместили нас в казармах летного училища. Начали собирать самолеты и облетывать их. И здесь не обошлось без накладок.
      Вадим Фадеев решил показать высший пилотаж. Летал он над аэродромом и на малой высоте. За его трюками наблюдал весь город. Гражданские были в восторге, по Фадееву, когда он приземлился, командир полка вкатил десять суток за лихачество.
      Как-то две девятки самолетов вели учебный бой. Сначала все шло по правилам, а потом смешались в кучу, которую еще со времен Халхин-Гола летчики называли "собачьей свалкой". Кто-то, не разобравшись, позвонил на наш аэродром: мол, наши самолеты ведут бой с немцами, шлите подмогу. Когда разобрались, опять нахлобучка: зачем пугаете мирных жителей!
      Через несколько дней полк вылетел в Воронеж, там самолеты дозаправили горючим, и снова в полет - теперь уже на аэродром под Купянском Харьковской области. Нас, технический состав, перебросили туда же транспортными самолетами.
      Здесь наш полк разделили на два: 40-и полк и полк 40-А, который вскоре стал именоваться 446-м истребительным. Командиром был назначен майор Судариков, заместителем - Явтушенко, комиссаром - Королев.
      Нам прочитали приказ о предательстве командования Западного фронта: Командующего фронтом Д. Г. Павлова и других генералов. Сейчас о генерале Павлове пишут много, за всеми публикациями и не уследишь. Один историк доказывает, что Павлов ни в чем не виноват, он, мол, выполнял приказы Сталина и не выполнять их не мог, а сам он - человек мужественный, честный и в военном деле вполне грамотный. Читаю другую статью, писателя, а в ней сказано, что Павлов все-таки виноват, что не был настойчив, а после ареста выпил чуть ли не бутылку коньяку (по-моему, это не аргумент. Пить коньяк бутылками - дело, конечно, малоуважаемое, но за это, насколько мне известно, не расстреливают).
      Не берусь судить о том, каким человеком был Павлов, о степени его виновности, слишком мало у меня для этого материалов. Но Сталин, уверен, вовсе не руководствовался соображениями справедливости или несправедливости, виновности или невиновности. Павлов был для него объектом раздражения, ненависти и, конечно, этаким громоотводом. Если не на генералов свалить грандиозные поражения в начале войны, то на кого же? Не на себя же брать!
      Но от меня, наверное, читателю интересно знать не мои сегодняшние соображения, а то, как реагировали мы, тогдашние солдаты, на расстрел Павлова.
      Скажу откровенно: реакция была двойственная. С одной стороны, произошла вещь очень опасная: солдаты стали с недоверием поглядывать на своих командиров. А их распоряжения и приказы, в правильности которых солдат хотя бы только сомневается, наполовину теряют силу. Неуправляемая армия превращается в толпу. Остальное - понятно. Но есть и другая сторона. Много все-таки тогда и болтовни было, суеты, если не сказать строже - безалаберности и безответственности. Расстрел Павлова как бы одернул многих, напугал даже. И по делу. Такой шок был нужен. Только прошу понять меня правильно: я не говорю, что нужен был именно расстрел Павлова или кого-нибудь другого, ни в коем случае. Нужна была шокотерапия. И для очень многих.
      ...Из Купянска мы перелетели в Константиновку. Аэродром там был довольно большой. Быстро оборудовали казарму, столовую, авиаремонтные мастерские, словом, все, что нужно для работы боевой авиационной части. Аэродром находился на возвышенности, а в долине - Константиновка, один из городов Донбасса, получивший в годы первых пятилеток среди прочих название "всесоюзной кочегарки".
      Изменилась тональность газетных сообщений: уже не скрывается, что враг рвется к жизненным центрам страны,
      К Донбассу, в частности. Пишут и о том, как солдаты, обвешавшись, гранатами, бросаются под танки, как идут на таран летчики. Немало сообщений о том, как танки поджигают бутылками с горючей смесью, причем о бутылках этих сообщают, как о каком-то сверхновом оружии. Словно пишущие и не предполагают, что после прочтения таких заметок должна возникнуть элементарная мысль: а куда же подевались наши боеприпасы, если пионеры вынуждены собирать пустые винные бутылки, в них разливают горючую смесь и отправляют на фронт- вот тебе, солдат, совершеннейшее оружие! Но авторы заметок все-таки оказывались правы: у многих таких мыслей не возникало, а те, у которых они появлялись, предпочитали ими ни с кем не делиться. А вдруг обвинят в подрыве военной мощи государства? Но я опять отвлекся, пора "возвращаться" в Константиновку.
      А из нее уже начинали эвакуировать предприятия. На восток пешком идут люди, гонят скот. Но многие уезжать не хотят, не верят, что Красная Армия допустит врага сюда. Ведь во главе ее - прославленные маршалы, герои гражданской войны. Как в песне - "Ворошилов - первый красный офицер". Сейчас-то подробно раскрыта механика того, как творился миф об их выдающихся полководческих талантах. Но тогда-то большинство воспринимало этот миф как реальность. И платили за это кровью, платили жизнью.
      Исключительно тяжелая обстановка сложилась на Южном фронте: две армии оказались в окружении, фронт прорван. Вражеские бомбардировщики наносят удары по подходящим резервам. Отступление, паника, нехватка техники, боеприпасов... Казалось, все идет прахом.
      А что думали о нас тогда немцы? Если судить по некоторым теперешним фильмам, представляли они собой толпу автоматчиков с засученными рукавами, которая шла вперед и вперед. Неправильно это! Среди фашистов были вояки опытные, даже мудрые (хотя для кого-то это может прозвучать кощунственно). Среди них были настоящие военные стратеги, обладающие умением серьезно анализировать факты, моделировать (как бы сказали сейчас) ситуацию, которой нет, но которая может сложиться. Через много лет после войны мне удалось познакомиться с дневниками начальника генерального штаба сухопутных войск генерал-полковника Франца Гальдера. Вот запись от 11 августа 1941 года: "Общая обстановка все очевиднее и яснее показывает, что колосс - Россия, который сознательно готовился к войне, несмотря на все затруднения... был нами недооценен. Это утверждение можно распространить на все хозяйственные и организационные стороны, на средства сообщений и в особенности на чисто военные возможности русских".
      А ведь немногим больше месяца назад тон его записей был иным. 3 июля он записывал: "В целом теперь уже можно сказать, что задача разгрома главных сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена... Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней".
      Однако уже на 51-й день войны немецкий стратег понял, что дело обстоит совсем иначе. А ведь в это время еще некоторые наши генералы от отчаяния хватались за пистолет, в лучшем случае для того, чтобы повести в атаку батальон или даже роту, а в худшем - чтобы пустить себе пулю в лоб.
      Я не случайно сослался на запись из дневников немца от 11 августа. Именно в этот день нам зачитали приказ о том, что с этого числа мы находимся в действующей армии. Задача полку: прикрывать от самолетов противника промышленную зону - Константиновку, Краматорск, Артемовск. И-16 использовались и для штурмовки войск противника.
      Первые воздушные бои, первые встречи с "мессершмиттами"... Скорость нашего И-16 была меньше 500 километров в час, а у "мессершмиттов" - до 570. Ох и дорого обошлась нам эта разница в 70 километров! Нельзя сказать, что наши летчики летали хуже немецких: они совершали головокружительные фигуры высшего пилотажа, шли в лобовые атаки, хорошо взаимодействовали, но бой приходилось вести главным образом на виражах, в горизонтальной плоскости. И все это из-за отставания в скорости. Естественно, что сбивать "мессершмитты" нам удавалось не часто. А у нас уже первые потери: в воздушном бою погиб летчик Миша Найденов - сбит "мессершмиттом", на следующий день не стало младшего лейтенанта Горшунова - попал под зенитный огонь...
      Когда я читаю сейчас воспоминания о первых месяцах войны, то порой встречаю слова о чувстве обреченности, которое охватило наших солдат. Не берусь спорить, не имею права. Громадной была эта война, "многоэтажной", и на каждом "этаже" все происходило и воспринималось по-разному. Больше того, готов признать, что происходившее в нашем полку (во всяком случае, в моем восприятии) - это не правило, а исключение. Да и как не признать это исключением, когда знаешь, что из пяти миллионов солдат Красной Армии в 1941 году только в плен попало три миллиона, а сколько было погибших! Трагедия, гигантская трагедия!
      Но, решив писать все по правде, я этому правилу изменять не буду, даже если эта правда вроде бы противоречит общей картине, справедливость которой я полностью признаю. Так вот, в полку нашем, у тех, кого я знал, никакого чувства обреченности не было. Больше того, все как-то подобрались: ни на какого доброго дядюшку, который возьмет за ручку и всему научит, рассчитывать не приходится, значит - надо учиться всему самим. И учиться быстро, иначе собственную жизнь потеряешь еще быстрее.
      Особенно настырными в этой учебе были молодые летчики - сержанты Фадеев, Копылов, Архипов. Фадеев, тот прямо по пятам ходил за каждым летчиком, вернувшимся с боевого вылета, все выспрашивал о поведении "мессеров" в бою, об их сильных и слабых сторонах, о тактических приемах немецких летчиков. "Нет-нет. - перебивал он часто рассказывающих, - ты не только говори, ты покажи! Вот так он обычно заходит или так?" И тогда переходили на язык жестов, когда ладони выполняли роль самолетов. Очень наглядно и убедительно получалось.
      Но главная учеба была в небе. Расскажу об одном случае, о том, как Петя Откидач сбил свои первый самолет.
      Над нашим аэродромом часто на большой высоте появлялись немецкие разведчики - "юнкерсы". Пока-то наш И-16 излетит да высоту наберет, "Юнкерса-88" уже и след простыл. Поэтому спешно поставили зенитные батареи, на них надежды было больше. Но в тот раз Ю-88 появился, когда над Константиновкой барражировали истребители Пети Откидача и Саши Волкова. Появился он со стороны солнца, и обнаружить его было не так-то легко, но дала залп зенитная батарея, и по разрывам снарядов наши летчики определили, где вражеский разведчик. Конечно, это была скорее случайность, всерьез взаимодействовать с зенитчиками мы научились позже, но и случайность - не последняя вещь на войне.
      Волков вскоре вернулся на аэродром: мотор на его самолете оказался слабее, за Откидачем он не мог угнаться и скоро потерял его из виду. А Откидач вместе с "юнкерсом" как в воду канул. Только к концу дня нам сообщили, что он жив-здоров, сел на вынужденную на колхозном поле. На следующий день на это место вылетели на У-2 Михаил Кондик и техник Петр Самохин. Вскоре Кондик доставил на аэродром Откидача, а Самохин остался, чтобы эвакуировать самолет. Конечно, вокруг Петра - сразу целая толпа: рассказывай, мол. Откидач не заставил себя упрашивать.
      Машину свою Петр очень берег, полный газ давал только в самых редких случаях. Появление "юнкерса" было именно таким случаем, и Откидач на форсаже ринулся к нему снизу. И надо же, разведчик оказался тем самым "меченым", за которым часто гонялись летчики нашего полка, Прозвали его так, потому что плоскости у него были постоянно закопченные, грязные. Но дела его были еще грязнее. Рассказывали, что именно с этого самолета был сброшен над окопами, которые копали наши женщины, труп советского солдата, упакованный в мешок. Потом фашистский летчик снизился и стал расстреливать женщин из пулемета. Вот какой противник достался Откидачу.
      Подобрался Петр к фашисту метров на пятьсот и дал очередь. Это была ошибка. До сих пор немецкий летчик его не видел, а теперь Откидач обнаружил себя. "Юнкере" тоже дал форсаж и полез на высоту. Петр - за ним, пристреливаясь короткими очередями. На шести тысячах замолк стрелок на "юнкерсе", задымил и один из его моторов. Немец перевел машину в планирование и пошел к земле с разворотом в сторону линии фронта. Откидач жмет на гашетки, а огня нет. Оказывается, все расстрелял...
      Тут Петр замолчал, словно задумался. Молчали и мы. Наконец кто-то не выдержал:
      - Ну и что же ты?..
      - Думал на таран идти, но ведь на такой высоте - это верная смерть. Да и бензин был уже на нуле. Решил садиться на скошенное поле, да зацепился за брошенную борону, поломал подкос и стабилизатор. Только когда вылез, увидел, сколько пробоин мне фашистский стрелок насажал. Тут ребята из села набежали. Оказывается, они наш бой видели, видели и самое главное для меня - как "юнкерс" все-таки в землю ковырнулся. Оставил я их мой самолет охранять, а сам - в село, на аэродром звонить. Вот...
      Наверное, будь этот бой учебным, не миновать Откидачу большого разноса. А как же: раньше времени себя обнаружил, все патроны расстрелял, за бензиномером не следил да еще чуть самолет не угробил. Однако при разборе командир полка только заметил, да и то мимоходом:
      - Экономить боеприпасы нужно, стрелять короткими очередями, да и подходить к противнику как можно ближе.
      Понимал командир, что слова эти для проформы, потому что все это Откидач и так уже теперь знает, да как знает - на всю жизнь! Собственный опыт - самый лучший учитель, но и самый строгий тоже.
      Смелости у наших летчиков было хоть отбавляй, а вот хладнокровия, выдержки часто недоставало. Помню, как примерно в это же время гонялся над аэродромом за бомбардировщиком "Хейнкель-111" сержант Абдуллаев.
      Его И-16 быстро, точно пристроился в хвост фашисту. Расстояние между ними двести метров... сто... Даже мы на земле кричим: "Стреляй, стреляй!", как будто Абдуллаев может нас услышать. Нет, его самолет пролетает мимо фашиста и снова заходит для атаки. И так - несколько раз. Наконец "хейнкель" ушел в облака, а Абдуллаев произвел посадку. Сбежались к нему все, кто был на стоянке. Подошел и командир полка майор Судариков.
      Абдуллаев весь бледный, не докладывает - кричит:
      - Пулеметы отказали! Я таран ему делал!
      - Так почему же не сделал, почему хвост ему не отрубил?
      - Я подхожу к нему, иду на таран и глаза закрываю: страшно было. Нет удара! Понимаю, что промахнулся, снова захожу, глаза закрываю - то же самое! А потом фашист ушел...
      Тут к командиру приблизился инженер по вооружению Коваленко, доложил:
      - Оружие в полном порядке. Просто сержант Абдуллаев не снял с пулемета предохранитель.
      Абдуллаев даже за голову схватился:
      - Ай, ишак я несчастный! Как мог забыть?! Позор!
      Командир, как и в случае с Откидачем, был немногословен:
      - Лучше изучайте оружие, контролируйте свои действия. Прежде всего нужно метко стрелять, а на таран идти с умом и не на такой высоте.
      Зато уж вечером наши остряки отвели душу. Особенно старался Вадим Фадеев. Под общий хохот он демонстрировал, как Абдуллаев, закрыв глаза, одной рукой дает полный гни, а другой поддерживает брюки. Абдуллаев смеялся вместе со всеми. А что ему еще оставалось?
      Зачем я рассказал об этих случаях? Уж, разумеется, не для того, чтобы продемонстрировать, какая хорошая у меня память: мол, все помню, до мелких деталей. Нет, рассказал я все это совсем для другого. Не хочу, чтобы сегодняшняя молодежь впала в крайность и посчитала нас всех, тогдашних солдат, этакой толпой, в панике отступающей или попадающей в плен. Ничего подобного. Война - это работа, очень трудная работа, требующая от ее участников знаний массы тонкостей и хитростей. И мы этому ремеслу учились. Трудно учились, с ошибками, порой - трагическими. Но - подчеркиваю - сами учились, никто нас к этому не призывал. Мы тогда не думали, ошибся Сталин, не ошибся, не до Сталина нам было. Воевать - нам, и погибать, если плохо воевать будем, тоже нам. Так что же нам, сталинских приказов ждать? Мы тоже сам с усам, а не только Сталин.
      Сталин не мог ни проиграть войну, ни выиграть. Это мы, солдаты, могли и выиграть, и проиграть. И если не каждый из нас это отчетливо понимал, то уж чувствовал почти каждый. Так что, когда летчик шел в атаку, не кричал он "За Сталина!", вот "В бога, душу, мать!" - это мог. И у кого язык повернется осудить его за это?
      Не винтиками мы себя чувствовали во время войны, наоборот, осознавали себя как личность. И делали все, что от нас зависело, но зависело от нас далеко не все.
      Вот пример. Наши летчики внимательно изучали плакаты, на которых были изображены силуэты немецких самолетов различных типов. А вот плакатов с нашими новыми самолетами вовсе не было. Хотя мы знали, что такие самолеты, не уступающие немецким, наша промышленность выпускает. Мало, но выпускает. А как они выглядят, мы понятия не имели. И вот к чему это привело.
      Однажды Орешенко и Откидач возвращались с боевого задания. Недалеко от Константиновки заметили двухкилевой самолет, как им показалось, Ме-110, атаковали его. Откидач открыл огонь, стрелок атакуемого самолета дал ответную очередь. Затем двухкилевой резко пошел в пике и сел на поле. Хотели еще раз стрельнуть уже по лежачему, но потом решили: раз самолет сбили в глубине нашей обороны, никуда немецкие летчики не уйдут. Когда вернулись на аэродром, спешно снарядили машину и отправились к месту, где приземлился подбитый самолет. И первое, что увидели, когда подъехали к нему, это красную звезду на фюзеляже.
      Вокруг самолета была выставлена охрана. Один из солдат обратился к приехавшим:
      - Вот, смотрите, что делают, а? Чтоб немцев сбивать - их нет, а на свой собственный, говорят, даже вдвоем набросились. Одного летчика наповал, а двоих в госпиталь повезли. Слушайте, а может, это немцы летают на наших самолетах?
      Что и говорить, горьким было возвращение на аэродром. Откидач ходил как в воду опущенный. Хотя все понимали, что его прямой вины нет, но разве от этого легче? Но оказалось, что в особом отделе и военной прокуратуре думают иначе. Их представители прибыли на аэродром и, как мне потом рассказывал Откидач, всерьез взялись за него. С большим недоверием выслушали его объяснение, что он даже не слышал, что у нас есть бомбардировщик "Петляков-2", напоминающий по внешнему виду Ме-110. Покачали головами, когда Откидач сказал, что таких самолетов на Дальнем Востоке не было, а полк прибыл именно оттуда.
      - Но красные звезды вы не могли же не видеть?
      - Не видел. Их можно увидеть только тогда, когда к самолету подойдешь вплотную, да еще сбоку. А мы же не на параде! Я решил, что от нас уходит Ме-110 и открыл огонь. Их стрелок ответил. Ракету "я свой" не давал, радиосвязи у нас нет. Горько, больно, что погубил товарищей, но и меня поймите!
      - Стрелок отвечал огнем, потому что защищался. Экипаж выполнял особое задание штаба фронта! Понимаете, что вы натворили?
      Все-таки разобрались, сурово предупредили Откидача, этим и ограничились. Но жизнь Петра тогда висела на волоске. О свирепой власти особых отделов на войне до сих пор сказано мало, хотя вроде бы и гласность на дворе, и демократизация... Вроде бы и не мне восполнять этот пробел, редко (и слава богу!) я с ними сталкивался, но и об этих редких случаях я все-таки расскажу. Капля, как известно, камень точит, так пусть и моя будет капля. Но об этом позже. Хотя... Хотя об одной истории я все-таки поведаю прямо сейчас, а уж о том, имеет она отношение к особым отделам или нет, судите сами.
      Представьте себе осенний день. Солнышко чуть пригревает, облака кучерявятся. Летчики уже сделали кто два, а кто три боевых вылета, и тут короткий перерыв. По какой причине - не помню уже. Летчики далеко от машин не уходят, двое сидят на взгорочке, беседуют. Эти двое земляки, обо с Украины, даже из соседних районов, кажется. Так что понимают друг друга с полуслова. И толкуют они о своих недавних крестьянских делах. Один травинку жует, слушает, а другой неспешно так говорит:
      - Да, и у нас голод был. Да еще какой! Все, что собрали, еще до весны вывезли. А потом еще уполномоченные каждую хату чуть ли не через сито перетрясли. Ни зернышка нам на прокорм не оставили, о семенном я уж и ни говорю. Но наш дед до чего дошлым оказался: все-таки припрятал на весну для посева несколько початков кукурузы. Где-то на чердаке, под стрехами. Никто из нас и не знал об этом. Только меньшой наш - Ванятка - умудрился подсмотреть за дедом, как-то пробрался на чердак и один початок схрумкал прямо там. А тут, как назло, дед решил проверить свои сокровища. И застал Ванятку прямо на месте преступления. Дед-то немощный был, чуть-чуть толкнул Ванятку, а тот - с испугу, что ли, - с чердака на двор свалился. Да так неловко - головой о колун, его кто-то из нас стоять оставил. Насмерть! Дед страшно убивался: хлопчика из-за початка жизни лишил. После похорон Ванятки и прожил-то недолго, помер. От тоски, наверное. Только. все равно вряд ли бы выжил, уж больно зима голодная была - не только старики и старухи мерли, не знаю, как мы то живы остались...
      - Смотри-ка, ракета! Давай по машинам!
      Такой вот разговор, которому я был невольный свидетель, вели два советских летчика перед тем, как поднять в воздух свои самолеты, повести их в бой, итог которого кто мог предугадать: вернутся ли живыми, нет ли?
      Какое отношение имеет рассказанное мной к особым отделам? Да самое прямое! Ведь те, у кого на совести был тот страшный голод, сотни тысяч погибших от него (и Ванятка с пробитой головой в том числе), не могли не понимать, что совершили они страшное преступление, не могли не бояться ответственности за него. Вот и решили отгородиться от народа, в армию призванного, особыми отделами.
      Только одного они не понимали: в таких условиях народ не о мести своим руководителям думал, а о том, как Родину от фашистов спасти. Это было для нас главным. Но ведь у преступника своя логика. Сталин уже после войны тост поднял за русский народ, который не отшатнулся от правительства, не сверг его. Я так думаю, проболтался тут Сталин, выдал себя. Вот, оказывается, чего он всю войну боялся больше всего - личную власть потерять, собственного народа боялся. Вот и плодил особые отделы, стукачей разных мастей и рангов... Но опять я отвлекся, за что прошу прощения.