Литвин Георгий Афанасьевич
      Выход из мёртвого пространства
      Hoaxer: Книга, написанная умным человеком, которые размышляет, не оперируя штампами и не впадает в крайности. Много малоизвестных (а может быть, и вовсе неизвестных обычному читателю) фактов из фронтовой жизни, особенно начального периода войны. Например, Литвин воевал вместе с Фадеевым, до перехода того к Покрышкину. И, благодаря Литвину, я узнал, кого и как, на самом деле, рубил лопастями пропеллера Фадеев. Это знаменитая история, часто о ней писали, почти легенда - как берсерк Фадеев, когда у него кончились боеприпасы, носился на бреющем полёте и крошил в капусту немецкую конницу и покрошил чуть ли не полк. Оказывается, срубил лётчик всего одного всадника (лошадь уцелела), хотя и это - из ряда вон выходящий случай. Или рассказ Литвина о содержании пропагандистских листовок первых месяцев войны - "Стой! Тут социалистическая страна!". Помимо всего этого, Г.А. Литвин писал безо всяких литобработчиков, сам. И, должен сказать, читать его очень интересно. В общем, книга весьма достойная и честная и вызывает уважение к её автору, хотя я и не согласен с некоторыми политическими взглядами покойного ныне Г.А. Литвина.
      Содержание
      Вместо предисловия. Несколько слов о себе
      Приморье. Без нас фашистов не разобьют!
      Донбасс. Что кричат, когда идут в атаку
      У села Гречишкина. Как летчик в бой пехоту водил
      Варваровка - Ростов - Махачкала - Нальчик. Горькая пыль дорог отступления
      Учебно-тренировочный полк. Дал слово - держись!
      Глава, заключенная в скобки. Чужие воспоминания
      Дал слово - держись! (продолжение)
      Кубань. Стреляю сквозь фюзеляж, но "мессера" сбиваю
      Эльтиген. Перед смертью все были равны
      Крым. С того света, бывает, возвращаются
      Севастополь. Буйно цвели той весной сады
      Харьков. Бдительность или подозрительность?
      Белоруссия, Польша. Неужели действительно скоро конец войне?
      Вместо послесловия
      "Я был воздушным стрелком". Станислав Грибанов
      Вместо предисловия. Несколько слов о себе
      - Ну, вы и герой! - так закончил уже давний теперь разговор со мной секретарь райкома. И непонятно было, к чему относились его слова: к военному прошлому (а секретарь не раз поглядывал на орденские планки на моем пиджаке) или к тому письму, которое я написал на XXV съезд партии. Если по сегодняшним меркам мерить, то ничего особенного в том письме не было, газеты теперь пишут о безобразиях, творившихся в стране, и полнее и резче. Что ж, у тех, кто сейчас пишет, угол обзора шире. Я же тогда написал о том, что видел и понимал сам. Но тем труднее секретарю райкома, человеку образованному, кандидату наук, было разговаривать со мной. Почти со всеми моими доводами он согласился, но правдоискательство тогда было не в чести. Не хочу называть его фамилию, конец его жизни уже во время перестройки был трагическим. Ведь покончить с собой, свести счеты с жизнью - это тоже поступок.
      Так вот, названный на прощание героем, я и вышел из секретарского кабинета. Герой... Назвать этим высоким словом я мог бы многих своих однополчан, а уж тех, кто голову сложил в боях, - тем более. А был ли героем во время войны я сам? Но знаю... Передо мной - пожелтевшая вырезка из армейской газеты, где моя улыбающаяся физиономия прямо под клишированной рубрикой "Слава героям наступления!". Видел я и свои фотографии, выставленные на стендах двух городских музеев, читал статьи о себе в журналах, авторы которых не поскупились на хвалебные слова, а сколько слов было сказано, когда вручали мне Почетный знак Советского комитета ветеранов... После этого уверовать в собственный героизм куда как просто. И многие уверовали. И не только простые солдаты, но и те, кто обожал навешивать на себя в мирное время ордена Победы. Что и говорить, приятно верить, что ты - герой. Только ведь есть слово "верить" и есть слово "знать". Так я хочу именно знать, а верить, простите, это для церкви, для икон. Или для тех, кто эти иконы сами творят.
      Теперь о том, что определяется коротким и честным словом - "знать", которое в словаре Ожегова расшифровывается просто - "иметь сведения". Сведения такие. Фамилия моя - Литвин, зовут - Георгий Афанасьевич. Персональный пенсионер республиканского значения, капитан в отставке, живущий теперь в Москве на Коровинском шоссе. Родился я в 1922 году, в партию вступил в 1943-м. В Великой Отечественной войне участвовал с 1941-го по 1944-й. Сначала оружейником, а потом - воздушным стрелком. На Ил-2 совершил 57 боевых вылетов, сбил четыре истребителя противника. За это награжден двумя орденами Славы, а третий, к которому был представлен, так и не получил, вместо него - справка из архива о том, что наградной лист куда-то исчез во время путешествия по отделам кадров. (Поверьте, упомянул об этом не из-за обиды: мало ли солдатских наград не нашли тех, кто их заслужил. Просто хочу быть точным). Для точности же: награжден еще и двумя орденами Отечественной войны. Окончил Военный институт иностранных языков, служил военным переводчиком, офицером отдела спецпропаганды. Потом, как говорится, на гражданке.
      Вот и уместил свою биографию в один абзац. И абзац совсем не героического звучания. Конечно, возникает вопрос, с чего же я чуть ли не на целую книгу решил размахнуться? Отвечу. Первое: во имя памяти тех, кто погиб. Всех их - и погибших в первом вылете, и в сотом, и со Звездой Героя на груди или только с материнским письмом в нагрудном кармане - уравняло одно: они отдали за Родину самое дорогое - жизнь.
      Я назвал в своей рукописи поименно очень многих погибших. Может быть, это кого-нибудь удивит, а то и раздражит: с чего, мол, взялся "за упокой" читать? А не раздражает вас то, что видите вы в магазинах сотни томов в шикарных переплетах, которые со дня на день пойдут в макулатуру, потому что издавались только для того, чтобы ублажить чье-то самолюбие, а нам, ветеранам, пришлось немало трудов положить, чтобы оттиснуть несколько экземпляров списка погибших в нашей штурмовой авиадивизии? И для чего? Чтобы вложить этот список в капсулу, а капсулу - в основание памятника погибшим воинам-авиаторам!
      Недавно прочитал в газете возмущенную статью, с автором которой абсолютно согласен. А возмущается автор том, что счет человеческим жизням мы ведем примерно так - "около двадцати миллионов погибло во время войти". Что значит "около"?! Как можно так о людях - сыновьях, дочерях, братьях, отцах и матерях! Не пуговицы же, не скрепки, не карандаши!
      Уверен, будут когда-нибудь созданы такие книги, где всех до одного погибших за Родину - перечислят поименно: фамилия, имя и отчество. Это тоже будет памятник. А пока я хочу вложить в его основание маленькую капсулу - с именами погибших в нашем полку.
      Теперь - о второй причине. Ее сформулировать трудней, а очень хочется быть правильно понятым. Поэтому начну издалека. Иногда нам дают понять, а то чуть ли не в глаза говорят: и чего вам, пенсионерам, надо, получайте вы ежемесячно свою пенсию, в кино ходите, телевизор смотрите, жизнью наслаждайтесь, не учите нас жить. Не скрою, есть среди нас, ветеранов, и такие, которые обожают только поучать, считая свои порой весьма сомнительные сентенции чуть ли не истиной в последней инстанции. Наверное, этим и объясняется, что молодежь так раздраженно реагирует. Проще всего, конечно, обидеться: мол, и черт с, ними, поживете с мое, понабиваете себе шишек, тогда пожалеете... Не могу, не хочу обижаться, не имею права! Обязан я достучаться в их сердца, хотя и понимаю, что звучит эти фраза уж больно пышно. Да не в словах, в конце концов, дело. Ведь я же, как и они, постоянно думаю: о внуках своих, как им жить придется и придется ли, о государстве нашем думаю, о том, как революцию защищали и что потом было...
      Наверное, кто-то удивится, что человек, сбивший четыре самолета да и на земле пулеметным огнем многих лишивший жизни, заявляет, положа руку на сердце: считал всегда и сейчас считаю, что самое страшное на земле - это война, самое страшное, что может совершить человек, - это убивать себе подобных. Нельзя допустить такого. Вот это и есть вторая причина, по которой я взялся за эти воспоминания. Может быть, я не все очень внятно объяснил, но - уж как умею.
      Много думал, как построить эти мемуары? Как свое жизнеописание, этакую гладкую повесть с цитатами из Большой Советской Энциклопедии, по примеру многих уже вышедших? Нет, решил, это не дело - плодить макулатуру. Уж пусть все будет, как напишется, как вспомнится, как получится. Правда гладенькой не бывает. Я же взялся писать именно так - по правде. Поэтому, надеюсь, простит меня читатель, если где-то повторюсь, а где-то что-то пропущу, ведь и память может подвести.
      Признаюсь, что прежде чем взяться за рукопись, много готовился. Перезванивался, переписывался с однополчанами, уточнял факты, фамилии, не раз и не два перепроверял самого себя. Советовался со многими. Советы выслушивал внимательно, но далеко не всем следовал.
      Например, советовали мне не цитировать вовсе, а если уж цитировать, то поменьше воспоминания немцев, которые против нас воевали. Да не вообще немцев, а вполне конкретных, над которыми я летал, на которых мы пикировали. Мол, пусть наши генералы в своих мемуарах на немецкие источники ссылаются, а тебе это не по чину. Не согласен категорически. Иногда по нашей военной истории получается, что немцы против нас не воевали, а так - перли стеной. Только мы разрабатывали военные операции, устраивали всякие хитрости, ловушки. А немцы просто однородная масса, чувства, мысли которых и не нужны никому. Я - военный переводчик, многое читал, и мне было интересно, что думали и делали в тот момент немцы, которых я только из самолета видел, с высоты, так сказать. Надеюсь, и читателю будет интересно. А насчет того, что слишком много на себя беру, так во время войны еще больше брал: ответственность за судьбу Родины. Не люблю я такими выражениями бросаться, но - в данном случае - слов своих обратно не возьму ни за что.
      Приморье. Без нас фашистов не разобьют!
      Родился я в пригородном поселке Ледное на Харьковщине. Отец был кузнецом, а мать занималась домашними делами. Многие в нашем поселке работали в Харькове, но имели и свое хозяйство, держали разную живность. По утрам в поселке можно было услышать и мычание, и блеяние, и петушиный крик.
      Эх, эти детские воспоминания - куда от них денешься! До сих пор помню запах смолы, выступавшей под жарким солнцем на бревнах, из которых был сложен дом, наш дворик, казавшийся тогда таким большим...
      До десятого класса я и не представлял толком, куда пойду учиться, то есть в том, что учиться надо, уверенность была, но вопрос - где? Однажды школьный товарищ сказал, что завтра он собирается в Харьковский авиационный институт, где будет день открытых дверей, и спросил, не составлю ли я ему компанию. Вот так, как говорится, за компанию, и попал я в этот институт. Понравилось мне там все: и само здание, построенное в первой пятилетке, и лаборатории, и мастерские, и даже то, что требования для поступающих были очень высокими, особенно по математике. Может быть, сыграло роль обычное юношеское тщеславие, желание прыгнуть повыше других, а может, и нормальное человеческое стремление быть в деле, которое нравится, одним из первых. Да это и не суть важно. В общем, экзамены я выдержал и стал студентом моторостроительного факультета.
      1 сентября первокурсники, как и все студенты, приступили к занятиям. В этот же день началась вторая мировая война. Та самая война, в которой участвовало 80 процентов населения земного шара, а погибло 55 миллионов человек...
      Конечно же, я тогда и понятия не имел, что началась эта чудовищная мясорубка, ведь гораздо позже историки условятся считать этот день началом второй мировой. Я же узнал, да и то вечером, о нападении фашистской Германии на Польшу.
      Понимаю, что должен сейчас сказать откровенно о тогдашних своих мыслях и чувствах, не только в этот день, разумеется, но вообще в то время, которое сейчас называют "предвоенным периодом". Трудный это разговор. Очень трудный. И не только потому, что боюсь приврать, невольно скорректировав мысли семнадцатилетнего мальчишки своими сегодняшними мыслями человека, много повидавшего и передумавшего. Этого я постараюсь избежать. А если даже не смогу, читатель сам все заметит. У него появилась возможность, особенно в наше, перестроечное время, прочитать. и узнать многое. Я как-то слышал такой разговор. Спрашивает один мужчина, уже в летах, другого: "Ну, как живешь?" Тот, которого спрашивают, помоложе, отвечает: "Как живу? Я не живу, я читаю". Точно, по-моему, сказал. Так что дело не в этом. В другом.
      Тогдашние чувства и мысли мои очень противоречивы. И причина не в моих каких-то личных особенностях, не в характере, не в воспитании. Время было противоречивое. Да что там - противоречивое! Состояло оно сплошь из противоречий, которые рвали его в клочья, кровавые клочья - добавлю еще. Есть противоречия, о которых в учебнике диамата все стройно и убедительно изложено, а есть "противоречия", которые пухли и умирали от страшного голода тридцать третьего года. "Противоречия" эти - люди. Строившие советскую власть и при этом проклинавшие ее шепотом. С тоской и пронзительной любовью говорившие о Ленине, вспоминавшие его и нэп как рай земной. Все было.
      Но - с другой стороны - "И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!". И это тоже не вызывало у меня никаких сомнений. Как ей не быть всех сильней, если на оборону работал практически каждый, туже затягивал пояс, отдавал последнее ради главного - у нас должно быть больше пушек, самолетов, винтовок, чем у фашистов. В том, что с фашистами будет война, не сомневался практически никто. И даже после заключения пакта о ненападении с фашистами, как мне кажется, все были согласны (ну, наверное, за каким-то исключением), что таким образом добиваемся отсрочки, оттяжки, чтобы накопить побольше сил. И были уверены, что это правильно.
      Но слышал я и рассказы студентов, ушедших на войну с Финляндией добровольцами и вернувшихся после перемирия, о том, какой несовершенной оказалась наша техника, какими нелепыми и даже необъяснимыми были просчеты командиров. Но разговоры эти, которые велись, разумеется, шепотом, проходили как-то мимо сознания. Даже не так, не проходили мимо, а отторгались им. Этого не может быть, потому что не может быть никогда - вот и все.
      Гораздо внимательнее я вслушивался в разговоры, которые велись в нашей семье. Наверное, если то, что я пишу, читает молодой человек, многие разговоры наши покажутся ему странными. Только, молодой человек, я позволю себе привести одну шутку, которая принадлежит, кажется, Бернарду Шоу. Писал он примерно так: "Когда мне было 18 лет, я был уверен, что мой отец ужасно глуп. Когда мне исполнилось тридцать, я был просто потрясен, насколько мой отец за двенадцать лет поумнел". Не ручаюсь за точность, но за смысл - отвечаю полностью.
      Больше всех войну у нас в семье ненавидел дядя моего отца - Феодосий Пирог, Георгиевский кавалер. В сражении под Порт-Артуром в пылу атаки он оказался в окружении японцев, выбивших у него из рук винтовку и пытавшихся взять его в плен. Тогда он начал крушить их медным котелком, оказавшимся в его руках. И - надо же! - разогнал-таки таким образом немало японцев. Подоспевшие товарищи его отбили, а командир этот поступок назвал геройским.
      И этот русский богатырь, набожный христианин, сидя у нас за стаканом чая или рюмкой водки, говорил примерно так:
      - Война будит в человеке самые страшные инстинкты. На ней человек не только врага убивает, он убивает самого себя. Каждый убивший убивает двоих того, кого убил, и самого себя.
      А отец мой, человек малограмотный, степенно рассуждал, не стесняясь моего присутствия:
      - Руководители наши по большей части люди не всегда умные. Но с ними мы сами можем разобраться. Это дело наше. Но если иностранец на нас попрет, защищаться надо до упора. Какие бы ласковые слова иностранец ни говорил, цель у него одна - пограбить, отнять чужое, наше то есть заиметь. Нельзя им верить. Насмотрелся я на немцев в восемнадцатом году. Второй раз смотреть уже охоты нет. Отечество от супостата защитить - дело святое!
      Забегая вперед, расскажу об отце одну историю. Когда немцы взяли Харьков первый раз, видит он, что два солдата ведут по улице знакомую ему еврейку с маленькой дочкой. Она тоже его увидела да как закричит:
      - Афанасий Николаевич! Вы же знаете, что я не еврейка, а армянка. Вы же у нас на свадьбе были! А документы наши сгорели при бомбежке! Подтвердите, спасите!
      Отец пытается объяснить это солдатам. Бесполезно. Тогда он за ними следом в комендатуру. А там офицер, который по-русски вполне прилично говорит и понимает. Отец ему и начинает объяснять, мол, действительно тут ошибка, эта женщина армянка. Он вместе с ее мужем работал на заводе и на свадьбе у них был, ее родственники приезжали с Кавказа - все до одного армяне.
      Офицер молча все выслушал и безразличным тоном говорит:
      - Мы поверим вам, отпустим эту женщину. Но мы и проверим, и если вы солгали хоть слово, смерть будет не только вам, человеку седому, но и всем членам вашей семьи.
      Женщину с дочкой отпустили. Отец посоветовал ей не- медленно уходить из города, в какое-нибудь село пробираться. Та схватила тележку, погрузила в нее швейную машинку, узелок с вещами - и, как говорится, дай бог ноги. В каком-то дальнем селе они с дочуркой нашли приют и таким образом спаслись.
      После окончательного освобождения Харькова эта женщина с дочерью пришли к отцу, сердечно его благодарили. Только тогда соседи узнали о поступке отца. А он только одно повторял:
      - А как же иначе? Нужно было спасать наших людей. Так все, кто себя порядочным считает, делали.
      Мой отец никогда не произносил слово "интернационализм", зато слова "совесть", "честь", "порядочность" понимал отлично.
      Вот почему я вспомнил шутку Бернарда Шоу. Хотя, наверное, ситуация, описанная мной, и не располагает вроде к тому, чтобы шутки вспоминать. Но историю эту, дорогой читатель, я вас очень прошу запомнить, и пусть она у вас в памяти будет тогда, когда дойдете вы, если хватит терпения, до тех страниц, когда я буду описывать наши воздушные бои. Но я уж слишком далеко забежал вперед.
      Так что был я обыкновенным студентом с большой кашей в голове. Но в каше этой было сварено главное: на нас нападет скоро враг, враг этот - фашист, и если не убью его я, то убьет меня он, и не только меня, но и то, что вокруг меня: жизнь. Жизнь сложную, противоречивую, страшную порой, но до боли свою, но непонятную и ненужную ему, как пришельцу из какого-нибудь далекого космоса. Сравнение с пришельцем из космоса - это уже из сегодняшних дней, тогда я так не думал. Но чувствовал именно так. Вот моя исповедь о жизни в "предвоенный период".
      5 мая 1940 года мне исполнилось восемнадцать лет. Призывной возраст! Вскоре прислали повестку из военкомата, прошел я медицинскую комиссию и поставили меня на воинский учет.
      Когда в сентябре начались занятия в институте, я увидел там людей в летной форме. Они настойчиво убеждали студентов старших курсов переходить на учебу в военные учебные заведения.
      Меня, честно говоря, это мало интересовало. И не только потому, что разговоры велись со старшекурсниками, а не с нами. Просто мысль, что я могу стать летчиком, да еще военным, не приходила мне в голову. Летчики, считал я, это Чкалов, Молоков, Леваневский, люди, обладающие качествами замечательными, исключительными - отвагой, мужеством, беззаветной храбростью. Себя же я считал человеком обыкновенным, который и делом должен заниматься обыкновенным, но и самым важным на земле - строить.
      В конце октября меня призвали на срочную службу. Никакого разочарования по поводу того, что приходится прерывать учебу, я не испытывал. Положено служить в армии - значит, положено. Даже радовался, что попал в авиацию: больше узнаю о моторах, дальше учиться легче будит.
      В то время численность Красной Армии возрастала. И ни для кого это был не секрет. Судить об этом можно по одному примеру, который, забегая вперед, приведу. Когда мы прибыли на место, гражданскую одежду нам велели сохранить, мол, когда через три года будете домой возвращаться, в нее опять переоденетесь, а то формы на всех не хватает.
      Ехали мы из Харькова на Дальний Восток недели две. И теплушках было весело, народ подобрался самый разный, да и образовательный уровень у всех был довольно высокий. До сих пор помню, что ехали вместе с нами и несколько артистов, вернее - в прошлом артистов, а теперь таких же новобранцев, как и остальные.
      Проехали Урал, Сибирь. В Приморье пересели на другой поезд и вскоре на одной из железнодорожных станций выгрузились из вагонов. Дальше пошли уже строем, но не в ногу, этой науке нам еще предстояло обучиться. Так дошли до военного городка, где и размещалась наша школа младших авиаспециалистов, ШМАС, как ее сокращенно называли. Входила она в состав 1-й Краснознаменной армии.
      И школе нас разбили по взводам, каждый взвод был также и учебной группой. В нашей группе часть курсантов имела высшее образование, остальные - студенты различных институтов, во второй группе - курсанты со средним образованием, в третьей - те, кто окончил 7 - 9 классов. В нашей учебной роте готовили мастеров по авиационному вооружению. Началась служба: подъем, зарядка, завтрак и занятия, занятия, занятия...
      Начальник ШМАС раньше служил во флоте и требовал в школе такого же порядка, как и на военном корабле. Помещения, где размещались курсанты, тоже назывались ни морскому - кубриками, а кухня - камбузом. Главным наказанием за проступки были наряды вне очереди, и провинившиеся отправлялись, как правило, на уборку помещений или территории школы.
      К воинскому порядку я привык быстро, службой не тяготился, хотя программа учебы была напряженной. За полгода мы должны были стать не только авиационными специалистами, но и научиться владеть оружием пехоты: пистолетом, пулеметом, преподавали нам и приемы рукопашного боя. Многие из нас стали спортсменами-разрядниками, хорошо стреляли. Все научились ходить на лыжах.
      Нередко поднимали нас по тревоге. "В ружье!" - будил крик дневального. Мгновенно одевались и с полным боевым снаряжением, с пулеметами выстраивались во дворе школы. Командиры объявляли, что мы выступаем на прикрытие границы с заданием отбросить противника, прорвавшегося на нашу территорию. Мы были уверены, что идем в бой. Начинался ускоренный марш-бросок. Когда мы проходили километров 10 - 12, колонну встречал начальник школы. Он придирчиво осматривал каждого из нас, делал по ходу замечания, объявлял благодарности, а под конец сообщал, что возвратился из штаба пограничного отряда, противник уже отброшен, и наша помощь не нужна. Так бывало не раз и не два, и странно было бы не догадаться, что никакой противник не прорывался, а просто начальник школы использует, так сказать, педагогический прием. Поворчать по этому поводу мы возможности не упускали.
      Зато потом на фронте мы не раз с благодарностью вспоминали эту науку. Не от школьной парты она шла, а от крови, большой крови. Только на фронте мы поняли, что от того, как нас научили воевать, зависит наша жизнь. От элементарного умения, бытового солдатского знания - и целая жизнь. Ведь это не заучишь как таблицу умножения: мол, нужно уметь жить солдатом, а не умирать им. Мне трудно сейчас строить предположения, как все было на самом деле, но мне кажется, что наш начальник школы учил нас воевать с одной мыслью: "Вы жить должны, а ваши враги - умирать". Но мы ворчали: ночью подъем - неизвестно почему, да еще марш-бросок... Многие из нас вернулись домой только потому, что бывший моряк учил нас от души премудростям солдатской жизни: тяжело в учении легче в бою: Я не ошибся, так переиначив цитату из Суворова, у него сказано: "легко в бою". Но на основании собственного опыта берусь утверждать: легко в бою никогда никому не бывает. Вот так я, отставной капитан, с генералиссимусом берусь спорить. Подождите, дальше еще но то будет! Но это я так, в порядке шутки.
      Часто вспоминал и до сих пор вспоминаю воентехника 2 ранга Аркадия Ефимовича Литвинова, который преподавал нам теорию воздушной стрельбы и стрелково-пушечное вооружение самолетов. И дело тут не в созвучии наших фамилий и даже не в том, что наши дороги еще раз пересеклись в конце войны. Он сумел, начиная занятия с нами, найти такие слова, так рассказать о вооружении самолетов, что они врезались мне в память навсегда. Я и сейчас завидую умению говорить так, а уж как завидовал тогда - и не передашь. Говорил он примерно так:
      - Вам всем известно, что солдат вооружен винтовкой. Он стреляет и огнем поражает противника. А что такое танк? Тоже оружие: пушка, пулемет. И управляет этим оружием экипаж, укрытый броней. Так можно сказать и о военном корабле. Боевой самолет - это летающее оружие. Бомбардировочная авиация - это та же летающая артиллерия. Летчик, открывая огонь по вражескому самолету, не прицеливается каждым пулеметом, как мы на земле, в тире, он ведет огонь, прицеливаясь всем самолетом, оружие на истребителе закреплено неподвижно. Ваша задача в авиационных частях: все оружие должно быть исправным, пристрелянным и готовым к бою. Повторяю: это ваша задача, оружейников.
      В начале мая 1941 года нам присвоили звания сержантов, и разъехались мы по разным гарнизонам. Меня направили в 40-й истребительный авиационный полк, который базировался в Приморье. Командиром эскадрильи, где я служил, был капитан Куракин, а моим непосредственным начальником - старший техник Коваленко. Было ему лет тридцать, роста среднего и очень подвижный. Первым делом он снабдил меня сумкой с инструментами и повел к столу, где лежал разобранный пулемет ШКАС:
      - Посмотрим, чему там вас в школе научили. Собрать можете?
      Пулемет я собрал, и, как мне показалось, довольно быстро. Однако Коваленко был сдержан:
      - Начальные знания имеются. Однако совершенству, как известно, предела нет. И прежде всего - надо любить свое дело!
      Спорить с ним у меня, конечно, не было никаких оснований.
      После этого Коваленко рассказал, что в полку на вооружении новые самолеты И-16 с двумя пушками ШВАК калибра 20 мм и двумя пулеметами ШКАС калибра 7,62 мм, и также эрэсами. Эрэсы, как сокращенно называли реактивные снаряды, тогда были секретным оружием. Впервые их применили в воздушных боях на Халхин-Голе. Лекцию Коваленко я выслушал внимательно, хотя ничего нового для себя не узнал. Но начальство слушать положено внимательно.
      Служба на Дальнем Востоке в то время, как говорится, никому медом не казалась. Постоянно, днем и ночью, проводились учебные полеты. Но не только. Одиночные японские самолеты очень часто нарушали нашу границу и нагло пролетали прямо над нашими аэродромами. На этот случай у нас постоянно дежурило звено истребителей. Однако, заметив наши взлетающие истребители, самолет-нарушитель, как правило, уходил на территорию Маньчжурии, границу которой перелетать нам было категорически запрещено.
      Мои обязанности были вроде бы нехитрыми: снарядить оружие, снять пулеметы, почистить их... И снова - снарядить, снять, почистить... И опять - снарядить, снять, почистить... И так - изо дня в день. Уж в этом случае прошу поверить мне на слово: это было нелегко. И в то же время легко. Попытаюсь объяснить почему.
      Сейчас появилось немало публикации о том, что в армии существуют явления, для названия которых изобрели красивый термин - "неуставные отношения". Но ведь за этим не очень внятным словосочетанием - дела уже совсем недостойные: "дедовщина", использование служебного положения в корыстных целях и т. д. и т. п. Когда читаешь такое, за голову схватиться хочется: как же мы дошли до жизни такой? Но хвататься за голову - это не дело мужчин, да и ответ на этот вопрос мы, честно говоря, знаем. Не будем прятать голову и в песок, как страус, такая позиция, если мы сейчас ее займем, многих еще устроит... Но я опять забежал вперед. Сперва о том, какие отношения существовали в армии перед войной, по крайней мере те, которые я наблюдал.
      Строгость, конечно, была, особенно со стороны командиров. Но никого, обратите внимание, эта строгость не угнетала, не обижала. Потому что все понимали, почему и зачем она. Это - во-первых. А во-вторых, была строгость, была и уважительность. Человеческого достоинства никто не унижал. Именно это я и имел в виду, когда писал о том, что, несмотря на все трудности, чувствовали мы себя легко. Хотя и воинские звания были введены, и дисциплина была довольно жесткой, но не исчез, не выветрился без следа тот дух демократизма, который царил в нашей армии со времен гражданской войны. Вроде бы как мало надо человеку, чтобы он легко себя чувствовал, а с другой стороны - как много. Надо, чтобы уважали твое достоинство. А ведь какой отлаженный механизм существовал столько лет, особенно после 37-го года, чтобы именно этого качества нас лишить...
      Ну, а в довоенные времена в отношениях летчиков и с техниками, и с нами, оружейниками, не было и тени высокомерия. Все было ясно: вы делаете свое дело, мы - свое, а в результате - дело общее, и в этом общем деле друг от друга зависим, куда уж проще. Так что все разговоры велись на равных. И безо всякой искусственности, ну, как пацаны в школе: один может своими марками похвастаться, другой - значками... Кстати, познакомился я тогда с летчиком Петром Откидачем, он тоже был с Украины, с Полтавы. Среднего роста, энергичный, летал с большим желанием. И очень петь любил. В дружбу наше знакомство не переросло, хотя и относились мы друг к другу с большой симпатией. Не упомянуть об этой встрече я не могу, потому что в дальнейшем о Петре Откидаче еще хочу рассказать. Выпала ему судьба героическая, трудная и трагическая. И был я во многом тому свидетель.
      Хоть и уставали мы изрядно, но для разговоров время все равно находили. И особенно внимательно слушали тех, кто побывал на Халхин-Голе, понюхал пороху. Один рассказ техника звена Петра Яковлевича Самохина помню до сих пор. Не потому что он был уж какой-то особенно героический, а вот врезался в память, как заноза. Разговор начался с того, что кто-то спросил:
      - Почему вашу двойку называют знаменитой?
      - Очень просто. Потому что на ней летал Андрей Дегтяренко, - солидно ответил Самохин. - Сейчас он повышение получил, на запад его перевели.
      И Самохин с удовольствием и гордостью, которых и не скрывал, начал рассказывать о том, как весной тридцать девятого его и Дегтяренко вместе с другими техниками и летчиками транспортным самолетом перебросили из Читы и Монголию. Там на аэродроме их уже ждали новенькие истребители И-16. Несколько тренировочных полетов - и ни Халхин-Гол.
      Как-то Дегтяренко сбил в бою японский самолет и, посколькy бой шел чуть ли не над нашим аэродромом, сразу пошел на посадку, не заметив зацепившегося за правую консоль парашютиста, летчика со сбитого японского самолета. Но тот как-то отцепился, и Дегтяренко благополучно приземлился. Все же правая консоль была повреждена. Все, летать, не на чем!
      - Сидим мы день, другой, загораем, запчастей же нет,
      продолжал рассказ Самохин, - как-то прилетает к нам комкор Жуков Георгий Константинович. А начальство ему о случае с Дегтяренко уже доложило и дело представило так, что вроде бы он нарочно крылом парашютиста поддел. А Жуков крут был. Вызывает нас и с ходу к Дегтяренко: "Ты что же это делаешь? Нам трупы не нужны, нам "языки" нужны! Что за палачество в воздухе? Десять суток ареста за такое безобразие!" Никаких объяснений выслушивать не стал. Повернулся ко мне: "Когда самолет будет готов к бою?" Отвечаю, что отремонтировать за день можно, да запчастей нет. Жуков ничего не сказал, только желваки у него на скулах заиграли... Очень мало времени прошло, и у нас на аэродроме приземлился самолет ТБ-3. В нем было несколько моторов, крылья и другие запчасти. Через сутки Дегтяренко снова летал и сбивал японцев.
      - А с гауптвахтой как же? - спросил кто-то.
      - А ничего. Командир полка сказал, что отсидит позже, когда японцев разгромим. Потом Дегтяренко орденом Красного Знамени наградили. После окончания боев в Приморье перелетели, а затем перевели его на запад. Так и не отсидел он десять суток.
      Шло время. Привезли нам на аэродром газеты за 13 июня. В них было напечатано заявление ТАСС, где предъявляемые Германией территориальные притязания объявлялись вымыслом. Говорилось и о том, что слухи о стремлении Германии нарушить пакт о ненападении лишены всякой почвы.
      Наверное, как и все ветераны, да и не только ветераны, все нормальные люди, я много думал о предвоенных и первых военных годах. Как мы могли совершить такую чудовищную ошибку, какое коллективное затмение на всех нашло?
      Долго серьезных публикаций, посвященных начальному периоду войны, я вообще не встречал. Однако сейчас, когда многое становится известным (а сколько нам еще предстоит узнать!), выводы уже можно делать, и вполне определенные.
      Когда после окончания войны я работал в Германии, меня часто спрашивали немцы: как же так получилось, что фашистские войска дошли до Москвы и Ленинграда? Спрашивали даже те, кто сам участвовал в войне.
      Убежден, что если бы во главе государства стояла тогда не эта жуткая личность - Сталин, а человек, обладающий хотя бы элементарным военным опытом и здравым смыслом, то, в конце концов, он и то не допустил бы этого "внезапного нападения". Сталин верил только в то, во что хотел верить. Реальности для него не существовало. А его окружение, запуганное массовыми казнями и арестами, да и само поучаствовавшее в них, верило только в одну реальность - реакцию Сталина, даже выражение его лица. Понравится ему какая-либо новость - значит, это факт, не понравится - такого нет, не было и быть не может! То, что немцы готовятся к нападению, ему не нравилось, значит, этого и не было. А ведь данных о сроках нападения фашистской Германии поступало в Москву предостаточно.
      Найдется, наверное, немало людей, которые со мной категорически не согласятся. Но я считаю именно так.
      Разумеется, в июне сорок первого таких мыслей ни у меня, ни у моих товарищей не было. Но - и тут прошу мне поверить - это заявление было воспринято в полку не как успокоительное (так и хочется написать - лекарство) известие, а, наоборот, как предостережение об опасности и близости войны. В чем тут дело? Вероятнее всего в том, что мы на Дальнем Востоке были в постоянном напряжении, в ожидании войны. Я уже писал о том, что звено истребителей находилось в постоянной боевой готовности, о провокациях японцев. Словом, у всех было ощущение, что война не только не за горами, она рядом, буквально за окном. Есть такое выражение - "я шкурой чувствую". Так вот, "шкурой" и мы чувствовали ее дыхание.
      В воскресенье, 22 июня, полеты не планировались. Кто играл в шахматы, кто отправился в спортгородок, кто на речку. Разница во времени с Москвой немалая - семь часов, поэтому и узнали мы о нападении фашистов только вечером, из сообщения по радио.
      Конечно же, был митинг. Клеймили агрессоров, просили срочно отправить на фронт. Были уверены, что враг скоро будет разгромлен.
      А на следующий день рыли щели для укрытия, маскировали самолеты. И жадно ловили по радио последние известия, сводки с фронтов. Однако составлены эти сводки были так невнятно, что при желании можно было понять их так, что наши войска вот-вот вышвырнут фашистов. А желание такое, конечно, было у всех, это же естественно! Вот и пребывали в такой восторженно-предстартовой эйфории, даже знаменитое выступление Сталина 3 июля не вывело из нее.
      Восторженно восприняли приказ срочно перегнать самолеты на другой аэродром, в район железнодорожной станции. Значит, наш полк отправляется на запад, в действующую армию. Теперь, похоже, успеем, без нас фашиста не разобьют!
      Самолеты разбирали, каждую деталь укладывали по ящикам, ящики накрывали брезентом. Как же, военная тайна! Наверное, тот, кто читает эти строки сегодня, улыбнется: в чем, мол, тайна, зачем везти летчиков на фронт без самолетов? Что тут скажешь! Тогда в обстановке секретности жила чуть ли не вся страна, муж, например, мог не знать, где работает его жена, и наоборот. Чего уж тут удивляться, что самолеты перед отправкой на фронт по ящикам раскладывали! Маскировали...
      Настроение, как я уже говорил, у всех было приподнятое. Один из молодых пилотов допустил какую-то недисциплинированность, и его отстранили от отправки на фронт. Более строгое наказание трудно было придумать! Прикомандировали к полку и нескольких добровольцев из других частей - помню летчиков Родина, Шумова, Фадеева.
      И, наконец, застучали по рельсам колеса. Разговоры в теплушках - только о войне, как там нам придется.
      На какой-то остановке неподалеку от Читы в нашу теплушку подсели из другого вагона летчики Петр Откидач и Вадим Фадеев. Вадим - высокий, красивый, крепко сбитый, прекрасный рассказчик и, как почти сразу выяснилось, большой любитель пения. Что только тогда мы не пели - и "Катюшу", и про партизан Приморья, и о любимом городе, который может спать спокойно...
      На станции Слюдянка нас встречало, казалось, все население поселка. Стоило поезду остановиться, как заиграла гармонь, и летчики, выскочившие из вагонов, и местные, вышедшие нас встречать, пустились в пляс. И никакого трагического надрыва, как сейчас пишут поэты, в той пляске не было. Просто веселились от души...
      Изменилось наше настроение, когда на одной из станций остановился рядом с нашим составом санитарный поезд. Из окна его вагона кто-то вдруг окрикнул:
      - Федя! Шашурин!
      Наш техник Федор Шашурин бросился к поезду... Но тут, я думаю, надо начинать новую главу. Главу о войне. Настоящей, а не о той, о которой пели в песне "Если завтра война...". Совсем другой она оказалась.
      Донбасс. Что кричат, когда идут в атаку
      Подбежал Федор Шашурин к санитарному поезду, а его туда не пускают. Тогда он - к окну вагона. Разговаривал с кем-то, пока санитарный поезд не отправили дальше на восток. Тогда мы окружили Шашурина, и начались расспросы.
      Оказалось, Шашурин встретил своего друга, который служил в истребительном полку недалеко от западной границы. Аэродром, где он был, попал под бомбежку. Самолеты даже взлететь не успели, щели и те вырыты не были. Друг Шашурина был ранен, пришел в себя только в эшелоне. Настроение у него было аховое: и не воевал толком, а уже ранен, и таких, как он, целый эшелон...
      Долго мы обсуждали услышанное. Уж слишком сильно оно отличалось от того, что мы читали в газетах и слушали по радио. Говорили и о маскировке, и о том как материальную часть и самих себя уберечь, пока кто-то не бросил примерно такую фразу:
      - Да, учили нас тому, что нужно на войне, и так, как делается на войне. Только те, кто учил, и сами толком не знают, как это делается, не было у них боевого опыта. На самих себя только и приходится рассчитывать. Не весело... Мы замолчали. Ведь каждый думал о том же самом. Стучали колеса. Все ближе и ближе к фронту... Прибыли в Балашов. Разместили нас в казармах летного училища. Начали собирать самолеты и облетывать их. И здесь не обошлось без накладок.
      Вадим Фадеев решил показать высший пилотаж. Летал он над аэродромом и на малой высоте. За его трюками наблюдал весь город. Гражданские были в восторге, по Фадееву, когда он приземлился, командир полка вкатил десять суток за лихачество.
      Как-то две девятки самолетов вели учебный бой. Сначала все шло по правилам, а потом смешались в кучу, которую еще со времен Халхин-Гола летчики называли "собачьей свалкой". Кто-то, не разобравшись, позвонил на наш аэродром: мол, наши самолеты ведут бой с немцами, шлите подмогу. Когда разобрались, опять нахлобучка: зачем пугаете мирных жителей!
      Через несколько дней полк вылетел в Воронеж, там самолеты дозаправили горючим, и снова в полет - теперь уже на аэродром под Купянском Харьковской области. Нас, технический состав, перебросили туда же транспортными самолетами.
      Здесь наш полк разделили на два: 40-и полк и полк 40-А, который вскоре стал именоваться 446-м истребительным. Командиром был назначен майор Судариков, заместителем - Явтушенко, комиссаром - Королев.
      Нам прочитали приказ о предательстве командования Западного фронта: Командующего фронтом Д. Г. Павлова и других генералов. Сейчас о генерале Павлове пишут много, за всеми публикациями и не уследишь. Один историк доказывает, что Павлов ни в чем не виноват, он, мол, выполнял приказы Сталина и не выполнять их не мог, а сам он - человек мужественный, честный и в военном деле вполне грамотный. Читаю другую статью, писателя, а в ней сказано, что Павлов все-таки виноват, что не был настойчив, а после ареста выпил чуть ли не бутылку коньяку (по-моему, это не аргумент. Пить коньяк бутылками - дело, конечно, малоуважаемое, но за это, насколько мне известно, не расстреливают).
      Не берусь судить о том, каким человеком был Павлов, о степени его виновности, слишком мало у меня для этого материалов. Но Сталин, уверен, вовсе не руководствовался соображениями справедливости или несправедливости, виновности или невиновности. Павлов был для него объектом раздражения, ненависти и, конечно, этаким громоотводом. Если не на генералов свалить грандиозные поражения в начале войны, то на кого же? Не на себя же брать!
      Но от меня, наверное, читателю интересно знать не мои сегодняшние соображения, а то, как реагировали мы, тогдашние солдаты, на расстрел Павлова.
      Скажу откровенно: реакция была двойственная. С одной стороны, произошла вещь очень опасная: солдаты стали с недоверием поглядывать на своих командиров. А их распоряжения и приказы, в правильности которых солдат хотя бы только сомневается, наполовину теряют силу. Неуправляемая армия превращается в толпу. Остальное - понятно. Но есть и другая сторона. Много все-таки тогда и болтовни было, суеты, если не сказать строже - безалаберности и безответственности. Расстрел Павлова как бы одернул многих, напугал даже. И по делу. Такой шок был нужен. Только прошу понять меня правильно: я не говорю, что нужен был именно расстрел Павлова или кого-нибудь другого, ни в коем случае. Нужна была шокотерапия. И для очень многих.
      ...Из Купянска мы перелетели в Константиновку. Аэродром там был довольно большой. Быстро оборудовали казарму, столовую, авиаремонтные мастерские, словом, все, что нужно для работы боевой авиационной части. Аэродром находился на возвышенности, а в долине - Константиновка, один из городов Донбасса, получивший в годы первых пятилеток среди прочих название "всесоюзной кочегарки".
      Изменилась тональность газетных сообщений: уже не скрывается, что враг рвется к жизненным центрам страны,
      К Донбассу, в частности. Пишут и о том, как солдаты, обвешавшись, гранатами, бросаются под танки, как идут на таран летчики. Немало сообщений о том, как танки поджигают бутылками с горючей смесью, причем о бутылках этих сообщают, как о каком-то сверхновом оружии. Словно пишущие и не предполагают, что после прочтения таких заметок должна возникнуть элементарная мысль: а куда же подевались наши боеприпасы, если пионеры вынуждены собирать пустые винные бутылки, в них разливают горючую смесь и отправляют на фронт- вот тебе, солдат, совершеннейшее оружие! Но авторы заметок все-таки оказывались правы: у многих таких мыслей не возникало, а те, у которых они появлялись, предпочитали ими ни с кем не делиться. А вдруг обвинят в подрыве военной мощи государства? Но я опять отвлекся, пора "возвращаться" в Константиновку.
      А из нее уже начинали эвакуировать предприятия. На восток пешком идут люди, гонят скот. Но многие уезжать не хотят, не верят, что Красная Армия допустит врага сюда. Ведь во главе ее - прославленные маршалы, герои гражданской войны. Как в песне - "Ворошилов - первый красный офицер". Сейчас-то подробно раскрыта механика того, как творился миф об их выдающихся полководческих талантах. Но тогда-то большинство воспринимало этот миф как реальность. И платили за это кровью, платили жизнью.
      Исключительно тяжелая обстановка сложилась на Южном фронте: две армии оказались в окружении, фронт прорван. Вражеские бомбардировщики наносят удары по подходящим резервам. Отступление, паника, нехватка техники, боеприпасов... Казалось, все идет прахом.
      А что думали о нас тогда немцы? Если судить по некоторым теперешним фильмам, представляли они собой толпу автоматчиков с засученными рукавами, которая шла вперед и вперед. Неправильно это! Среди фашистов были вояки опытные, даже мудрые (хотя для кого-то это может прозвучать кощунственно). Среди них были настоящие военные стратеги, обладающие умением серьезно анализировать факты, моделировать (как бы сказали сейчас) ситуацию, которой нет, но которая может сложиться. Через много лет после войны мне удалось познакомиться с дневниками начальника генерального штаба сухопутных войск генерал-полковника Франца Гальдера. Вот запись от 11 августа 1941 года: "Общая обстановка все очевиднее и яснее показывает, что колосс - Россия, который сознательно готовился к войне, несмотря на все затруднения... был нами недооценен. Это утверждение можно распространить на все хозяйственные и организационные стороны, на средства сообщений и в особенности на чисто военные возможности русских".
      А ведь немногим больше месяца назад тон его записей был иным. 3 июля он записывал: "В целом теперь уже можно сказать, что задача разгрома главных сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена... Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней".
      Однако уже на 51-й день войны немецкий стратег понял, что дело обстоит совсем иначе. А ведь в это время еще некоторые наши генералы от отчаяния хватались за пистолет, в лучшем случае для того, чтобы повести в атаку батальон или даже роту, а в худшем - чтобы пустить себе пулю в лоб.
      Я не случайно сослался на запись из дневников немца от 11 августа. Именно в этот день нам зачитали приказ о том, что с этого числа мы находимся в действующей армии. Задача полку: прикрывать от самолетов противника промышленную зону - Константиновку, Краматорск, Артемовск. И-16 использовались и для штурмовки войск противника.
      Первые воздушные бои, первые встречи с "мессершмиттами"... Скорость нашего И-16 была меньше 500 километров в час, а у "мессершмиттов" - до 570. Ох и дорого обошлась нам эта разница в 70 километров! Нельзя сказать, что наши летчики летали хуже немецких: они совершали головокружительные фигуры высшего пилотажа, шли в лобовые атаки, хорошо взаимодействовали, но бой приходилось вести главным образом на виражах, в горизонтальной плоскости. И все это из-за отставания в скорости. Естественно, что сбивать "мессершмитты" нам удавалось не часто. А у нас уже первые потери: в воздушном бою погиб летчик Миша Найденов - сбит "мессершмиттом", на следующий день не стало младшего лейтенанта Горшунова - попал под зенитный огонь...
      Когда я читаю сейчас воспоминания о первых месяцах войны, то порой встречаю слова о чувстве обреченности, которое охватило наших солдат. Не берусь спорить, не имею права. Громадной была эта война, "многоэтажной", и на каждом "этаже" все происходило и воспринималось по-разному. Больше того, готов признать, что происходившее в нашем полку (во всяком случае, в моем восприятии) - это не правило, а исключение. Да и как не признать это исключением, когда знаешь, что из пяти миллионов солдат Красной Армии в 1941 году только в плен попало три миллиона, а сколько было погибших! Трагедия, гигантская трагедия!
      Но, решив писать все по правде, я этому правилу изменять не буду, даже если эта правда вроде бы противоречит общей картине, справедливость которой я полностью признаю. Так вот, в полку нашем, у тех, кого я знал, никакого чувства обреченности не было. Больше того, все как-то подобрались: ни на какого доброго дядюшку, который возьмет за ручку и всему научит, рассчитывать не приходится, значит - надо учиться всему самим. И учиться быстро, иначе собственную жизнь потеряешь еще быстрее.
      Особенно настырными в этой учебе были молодые летчики - сержанты Фадеев, Копылов, Архипов. Фадеев, тот прямо по пятам ходил за каждым летчиком, вернувшимся с боевого вылета, все выспрашивал о поведении "мессеров" в бою, об их сильных и слабых сторонах, о тактических приемах немецких летчиков. "Нет-нет. - перебивал он часто рассказывающих, - ты не только говори, ты покажи! Вот так он обычно заходит или так?" И тогда переходили на язык жестов, когда ладони выполняли роль самолетов. Очень наглядно и убедительно получалось.
      Но главная учеба была в небе. Расскажу об одном случае, о том, как Петя Откидач сбил свои первый самолет.
      Над нашим аэродромом часто на большой высоте появлялись немецкие разведчики - "юнкерсы". Пока-то наш И-16 излетит да высоту наберет, "Юнкерса-88" уже и след простыл. Поэтому спешно поставили зенитные батареи, на них надежды было больше. Но в тот раз Ю-88 появился, когда над Константиновкой барражировали истребители Пети Откидача и Саши Волкова. Появился он со стороны солнца, и обнаружить его было не так-то легко, но дала залп зенитная батарея, и по разрывам снарядов наши летчики определили, где вражеский разведчик. Конечно, это была скорее случайность, всерьез взаимодействовать с зенитчиками мы научились позже, но и случайность - не последняя вещь на войне.
      Волков вскоре вернулся на аэродром: мотор на его самолете оказался слабее, за Откидачем он не мог угнаться и скоро потерял его из виду. А Откидач вместе с "юнкерсом" как в воду канул. Только к концу дня нам сообщили, что он жив-здоров, сел на вынужденную на колхозном поле. На следующий день на это место вылетели на У-2 Михаил Кондик и техник Петр Самохин. Вскоре Кондик доставил на аэродром Откидача, а Самохин остался, чтобы эвакуировать самолет. Конечно, вокруг Петра - сразу целая толпа: рассказывай, мол. Откидач не заставил себя упрашивать.
      Машину свою Петр очень берег, полный газ давал только в самых редких случаях. Появление "юнкерса" было именно таким случаем, и Откидач на форсаже ринулся к нему снизу. И надо же, разведчик оказался тем самым "меченым", за которым часто гонялись летчики нашего полка, Прозвали его так, потому что плоскости у него были постоянно закопченные, грязные. Но дела его были еще грязнее. Рассказывали, что именно с этого самолета был сброшен над окопами, которые копали наши женщины, труп советского солдата, упакованный в мешок. Потом фашистский летчик снизился и стал расстреливать женщин из пулемета. Вот какой противник достался Откидачу.
      Подобрался Петр к фашисту метров на пятьсот и дал очередь. Это была ошибка. До сих пор немецкий летчик его не видел, а теперь Откидач обнаружил себя. "Юнкере" тоже дал форсаж и полез на высоту. Петр - за ним, пристреливаясь короткими очередями. На шести тысячах замолк стрелок на "юнкерсе", задымил и один из его моторов. Немец перевел машину в планирование и пошел к земле с разворотом в сторону линии фронта. Откидач жмет на гашетки, а огня нет. Оказывается, все расстрелял...
      Тут Петр замолчал, словно задумался. Молчали и мы. Наконец кто-то не выдержал:
      - Ну и что же ты?..
      - Думал на таран идти, но ведь на такой высоте - это верная смерть. Да и бензин был уже на нуле. Решил садиться на скошенное поле, да зацепился за брошенную борону, поломал подкос и стабилизатор. Только когда вылез, увидел, сколько пробоин мне фашистский стрелок насажал. Тут ребята из села набежали. Оказывается, они наш бой видели, видели и самое главное для меня - как "юнкерс" все-таки в землю ковырнулся. Оставил я их мой самолет охранять, а сам - в село, на аэродром звонить. Вот...
      Наверное, будь этот бой учебным, не миновать Откидачу большого разноса. А как же: раньше времени себя обнаружил, все патроны расстрелял, за бензиномером не следил да еще чуть самолет не угробил. Однако при разборе командир полка только заметил, да и то мимоходом:
      - Экономить боеприпасы нужно, стрелять короткими очередями, да и подходить к противнику как можно ближе.
      Понимал командир, что слова эти для проформы, потому что все это Откидач и так уже теперь знает, да как знает - на всю жизнь! Собственный опыт - самый лучший учитель, но и самый строгий тоже.
      Смелости у наших летчиков было хоть отбавляй, а вот хладнокровия, выдержки часто недоставало. Помню, как примерно в это же время гонялся над аэродромом за бомбардировщиком "Хейнкель-111" сержант Абдуллаев.
      Его И-16 быстро, точно пристроился в хвост фашисту. Расстояние между ними двести метров... сто... Даже мы на земле кричим: "Стреляй, стреляй!", как будто Абдуллаев может нас услышать. Нет, его самолет пролетает мимо фашиста и снова заходит для атаки. И так - несколько раз. Наконец "хейнкель" ушел в облака, а Абдуллаев произвел посадку. Сбежались к нему все, кто был на стоянке. Подошел и командир полка майор Судариков.
      Абдуллаев весь бледный, не докладывает - кричит:
      - Пулеметы отказали! Я таран ему делал!
      - Так почему же не сделал, почему хвост ему не отрубил?
      - Я подхожу к нему, иду на таран и глаза закрываю: страшно было. Нет удара! Понимаю, что промахнулся, снова захожу, глаза закрываю - то же самое! А потом фашист ушел...
      Тут к командиру приблизился инженер по вооружению Коваленко, доложил:
      - Оружие в полном порядке. Просто сержант Абдуллаев не снял с пулемета предохранитель.
      Абдуллаев даже за голову схватился:
      - Ай, ишак я несчастный! Как мог забыть?! Позор!
      Командир, как и в случае с Откидачем, был немногословен:
      - Лучше изучайте оружие, контролируйте свои действия. Прежде всего нужно метко стрелять, а на таран идти с умом и не на такой высоте.
      Зато уж вечером наши остряки отвели душу. Особенно старался Вадим Фадеев. Под общий хохот он демонстрировал, как Абдуллаев, закрыв глаза, одной рукой дает полный гни, а другой поддерживает брюки. Абдуллаев смеялся вместе со всеми. А что ему еще оставалось?
      Зачем я рассказал об этих случаях? Уж, разумеется, не для того, чтобы продемонстрировать, какая хорошая у меня память: мол, все помню, до мелких деталей. Нет, рассказал я все это совсем для другого. Не хочу, чтобы сегодняшняя молодежь впала в крайность и посчитала нас всех, тогдашних солдат, этакой толпой, в панике отступающей или попадающей в плен. Ничего подобного. Война - это работа, очень трудная работа, требующая от ее участников знаний массы тонкостей и хитростей. И мы этому ремеслу учились. Трудно учились, с ошибками, порой - трагическими. Но - подчеркиваю - сами учились, никто нас к этому не призывал. Мы тогда не думали, ошибся Сталин, не ошибся, не до Сталина нам было. Воевать - нам, и погибать, если плохо воевать будем, тоже нам. Так что же нам, сталинских приказов ждать? Мы тоже сам с усам, а не только Сталин.
      Сталин не мог ни проиграть войну, ни выиграть. Это мы, солдаты, могли и выиграть, и проиграть. И если не каждый из нас это отчетливо понимал, то уж чувствовал почти каждый. Так что, когда летчик шел в атаку, не кричал он "За Сталина!", вот "В бога, душу, мать!" - это мог. И у кого язык повернется осудить его за это?
      Не винтиками мы себя чувствовали во время войны, наоборот, осознавали себя как личность. И делали все, что от нас зависело, но зависело от нас далеко не все.
      Вот пример. Наши летчики внимательно изучали плакаты, на которых были изображены силуэты немецких самолетов различных типов. А вот плакатов с нашими новыми самолетами вовсе не было. Хотя мы знали, что такие самолеты, не уступающие немецким, наша промышленность выпускает. Мало, но выпускает. А как они выглядят, мы понятия не имели. И вот к чему это привело.
      Однажды Орешенко и Откидач возвращались с боевого задания. Недалеко от Константиновки заметили двухкилевой самолет, как им показалось, Ме-110, атаковали его. Откидач открыл огонь, стрелок атакуемого самолета дал ответную очередь. Затем двухкилевой резко пошел в пике и сел на поле. Хотели еще раз стрельнуть уже по лежачему, но потом решили: раз самолет сбили в глубине нашей обороны, никуда немецкие летчики не уйдут. Когда вернулись на аэродром, спешно снарядили машину и отправились к месту, где приземлился подбитый самолет. И первое, что увидели, когда подъехали к нему, это красную звезду на фюзеляже.
      Вокруг самолета была выставлена охрана. Один из солдат обратился к приехавшим:
      - Вот, смотрите, что делают, а? Чтоб немцев сбивать - их нет, а на свой собственный, говорят, даже вдвоем набросились. Одного летчика наповал, а двоих в госпиталь повезли. Слушайте, а может, это немцы летают на наших самолетах?
      Что и говорить, горьким было возвращение на аэродром. Откидач ходил как в воду опущенный. Хотя все понимали, что его прямой вины нет, но разве от этого легче? Но оказалось, что в особом отделе и военной прокуратуре думают иначе. Их представители прибыли на аэродром и, как мне потом рассказывал Откидач, всерьез взялись за него. С большим недоверием выслушали его объяснение, что он даже не слышал, что у нас есть бомбардировщик "Петляков-2", напоминающий по внешнему виду Ме-110. Покачали головами, когда Откидач сказал, что таких самолетов на Дальнем Востоке не было, а полк прибыл именно оттуда.
      - Но красные звезды вы не могли же не видеть?
      - Не видел. Их можно увидеть только тогда, когда к самолету подойдешь вплотную, да еще сбоку. А мы же не на параде! Я решил, что от нас уходит Ме-110 и открыл огонь. Их стрелок ответил. Ракету "я свой" не давал, радиосвязи у нас нет. Горько, больно, что погубил товарищей, но и меня поймите!
      - Стрелок отвечал огнем, потому что защищался. Экипаж выполнял особое задание штаба фронта! Понимаете, что вы натворили?
      Все-таки разобрались, сурово предупредили Откидача, этим и ограничились. Но жизнь Петра тогда висела на волоске. О свирепой власти особых отделов на войне до сих пор сказано мало, хотя вроде бы и гласность на дворе, и демократизация... Вроде бы и не мне восполнять этот пробел, редко (и слава богу!) я с ними сталкивался, но и об этих редких случаях я все-таки расскажу. Капля, как известно, камень точит, так пусть и моя будет капля. Но об этом позже. Хотя... Хотя об одной истории я все-таки поведаю прямо сейчас, а уж о том, имеет она отношение к особым отделам или нет, судите сами.
      Представьте себе осенний день. Солнышко чуть пригревает, облака кучерявятся. Летчики уже сделали кто два, а кто три боевых вылета, и тут короткий перерыв. По какой причине - не помню уже. Летчики далеко от машин не уходят, двое сидят на взгорочке, беседуют. Эти двое земляки, обо с Украины, даже из соседних районов, кажется. Так что понимают друг друга с полуслова. И толкуют они о своих недавних крестьянских делах. Один травинку жует, слушает, а другой неспешно так говорит:
      - Да, и у нас голод был. Да еще какой! Все, что собрали, еще до весны вывезли. А потом еще уполномоченные каждую хату чуть ли не через сито перетрясли. Ни зернышка нам на прокорм не оставили, о семенном я уж и ни говорю. Но наш дед до чего дошлым оказался: все-таки припрятал на весну для посева несколько початков кукурузы. Где-то на чердаке, под стрехами. Никто из нас и не знал об этом. Только меньшой наш - Ванятка - умудрился подсмотреть за дедом, как-то пробрался на чердак и один початок схрумкал прямо там. А тут, как назло, дед решил проверить свои сокровища. И застал Ванятку прямо на месте преступления. Дед-то немощный был, чуть-чуть толкнул Ванятку, а тот - с испугу, что ли, - с чердака на двор свалился. Да так неловко - головой о колун, его кто-то из нас стоять оставил. Насмерть! Дед страшно убивался: хлопчика из-за початка жизни лишил. После похорон Ванятки и прожил-то недолго, помер. От тоски, наверное. Только. все равно вряд ли бы выжил, уж больно зима голодная была - не только старики и старухи мерли, не знаю, как мы то живы остались...
      - Смотри-ка, ракета! Давай по машинам!
      Такой вот разговор, которому я был невольный свидетель, вели два советских летчика перед тем, как поднять в воздух свои самолеты, повести их в бой, итог которого кто мог предугадать: вернутся ли живыми, нет ли?
      Какое отношение имеет рассказанное мной к особым отделам? Да самое прямое! Ведь те, у кого на совести был тот страшный голод, сотни тысяч погибших от него (и Ванятка с пробитой головой в том числе), не могли не понимать, что совершили они страшное преступление, не могли не бояться ответственности за него. Вот и решили отгородиться от народа, в армию призванного, особыми отделами.
      Только одного они не понимали: в таких условиях народ не о мести своим руководителям думал, а о том, как Родину от фашистов спасти. Это было для нас главным. Но ведь у преступника своя логика. Сталин уже после войны тост поднял за русский народ, который не отшатнулся от правительства, не сверг его. Я так думаю, проболтался тут Сталин, выдал себя. Вот, оказывается, чего он всю войну боялся больше всего - личную власть потерять, собственного народа боялся. Вот и плодил особые отделы, стукачей разных мастей и рангов... Но опять я отвлекся, за что прошу прощения.
      А впрочем, за что я извиняюсь? Ведь я же не роман пишу, где сюжет надо строить по литературным канонам, и не автобиографию для отдела кадров, где все должно быть разложено по полочкам. Пишу о том, что сохранилось в памяти, о том, что лучше всего запомнилось. В конце концов в избирательности памяти тоже есть своя закономерность. Поэтому прошу не удивляться тех, кому покажется, что я все смешиваю в кучу - и дела серьезные, и незначительные эпизоды, мелочи. Мелочи - они тоже разные бывают.
      Память - как калейдоскоп...
      Однажды всю ночь немцы бомбили Константиновку. Первый заход - сбрасывали зажигательные бомбы, второй - фугасные. И снова зажигательные, потом фугасные. Зенитки, казалось, не замолкали ни на минуту. А я почти всю ночь проспал в землянке. Утром ребята шутили: "Чтобы тебя разбудить, Герингу всей авиации не хватит!" Казалось бы, что за событие, а в память это врезалось.
      Или еще одна стекляшечка в калейдоскопе памяти. Мимо аэродрома на восток тянется колонна. Некоторые в ней в обмундировании, но большинство в гражданском. Пылью покрыты с ног до головы. Первые ряды остановились. Люди буквально падают от усталости. Оружия у них нет, только у командиров пистолеты. Подъезжают походные кухни. Пока раздают еду, люди, несмотря на усталость, с любопытством рассматривают аэродром, взлетающие и заходящие на посадку самолеты.
      - Кто вы? Куда идете? - спрашиваю я.
      - Мобилизованные! - отвечают сразу несколько голосов.
      - Да ведь фронт-то там! - Я показываю на запад.
      - Фронт там, да обмундирования на всех не хватило, и с оружием слабовато. Вот и топаем назад. Хоть бы винтовки выдали...
      И снова в пути колонна. Только пыль еще долго стоит в воздухе.
      Пришлось отступать и нам. Аэродромы меняли один за одним: летчики улетали на самолетах, а мы добирались на грузовиках, стартерах, а то и на подножке бензовоза. А вслед нам смотрели старики, женщины, дети. Молча смотрели, внимательно, приставив ладошки козырьком к глазам.
      Аэродром в Константиновне мы оставляли, когда уже ухали дальнобойные орудия немцев. Самолетов было мало, летчиков-"безлошадников" много. Просто перелететь с аэродрома на аэродром - слишком большая роскошь, которой мы позволить себе не могли. Поэтому подвешивали к самолетам бомбы, эрэсы, заряжали пушки и пулеметы. Полк вылетал на штурмовку в район Долгополья, а садился уже я Голубовке, куда мы, техники и оружейники, добирались уже кто как мог.
      Помню аэродром в Миллерове. Не потому что там произошло что-то из ряда вон выходящее, а из-за фантастического количества мышей. Самолеты стояли между копнами пшеницы, где для мышей раздолье. Ну и приходилось же их гонять! Перед вылетом каждую машину чуть ли не через лупу рассматривали: не заползла ли куда серая? Улыбаетесь? Мол, самое геройское дело - во время воины мышей ловить! Зря! Техник Петя Демидкин рассказывал, как перед войной недалеко от Люберецкого аэродрома разбился И-16. В руке погибшего летчика была зажата мышь. Из-за нее, как выяснилось, и произошла катастрофа. Так что мышей мы гоняли от души. Еще не хватало, чтобы они наши самолеты гробили!
      У села Гречишкина. Как летчик в бой пехоту водил
      Путь нашего полка проходил через Морозовскую на Сталинград, где нас должны были включить в состав частей ПВО. А пока базировались на аэродроме Сталинградского авиационного училища. Там и узнали о сдаче Ростова-на-Дону. Узнали не из газет, не по радио, а по чистой случайности. Из Москвы в Краснодар на пассажирском самолете летела специальная комиссия во главе с Берией для расследования причин, по которым сдали город. Для сопровождения этого самолета выделили группу истребителей нашего полка - Родина, Грошева, Откидача.
      Вскоре перелетел под Ростов и весь наш полк. Задания, получаемые летчиками, чаще всего были одинаковыми: штурмовка. Летчики делали по нескольку боевых вылетов, хотя день в конце ноября короток, да и погода часто бывала нелетная...
      Однажды не вернулся с боевого задания Вадим Фадеев. Вылетел он на штурмовку в группе двенадцати И-16 и одного И-153, был ведомым у Владимира Истрашкина. Истрашкин потом рассказывал, что их группа на малой высоте произвела несколько атак. При последней на самолете Фадеева осколком снаряда пробило маслосистему. Истребитель стал резко терять высоту, и Фадеев совершил вынужденную посадку на нейтральной полосе - между нашими окопами и немецкими. Выскочил Вадим из самолета - бегом к нашим окопам. Истрашкин в это время кружил над ним, прикрывая огнем. Так что добежал Вадим благополучно.
      Теперь надо бы рассказать о том, что было потом. Но я опять позволю себе маленькое отступление... Наверное, вы заметили, что фамилию Фадеева я упоминал уже не раз. Опережая события, скажу, что Фадеев стал Героем Советского Союза, трагически погиб, о нем много написано. И все-таки не потому я так часто вспоминаю о нем. Ну вполне могло случиться так, что сложилась бы его судьба по-иному: стал бы Героем, а вернулся домой, предположим, на костылях, и книжки о нем никакой не было бы. Но в моей судьбе он все равно значил бы очень много. И не потому, что он как-то вмешался, повлиял на нее. Потому что он просто был.
      Есть у Владимира Высоцкого песня, называется она, кажется, так: "Тот, который не стрелял". Песня вроде бы о вполне конкретной ситуации: среди тех, кто расстреливал несправедливо обвиненного бойца, оказался один, который ни стрелял. И вот благодаря ему "недостреленный" выжил, и жил, и воевал. Но для меня эта песня звучит как притча, притча о людях ярких, неординарных, идущих наперерез многому, безоглядно, не задумываясь о последствиях. Не будь таких людей, вся жизнь превратилась бы в прозябание. Таким людям трудно жить, да и тем, кто рядом с ними, тоже непросто. Наверное, таким был Чкалов. Но Чкалова я не знал, знал Фадеева.
      Почему меня всегда тянуло к нему? Наверное, прежде всего потому, что Вадим был интеллигентен, образован. Многое знал, много читал, хорошо умел рассказывать. Не боялся быть интеллигентом, хотя это было далеко небезопасно. При сталинском режиме интеллигентов истребляли именно из-за способности мыслить самостоятельно. Поэтому многие скрывали это умение, а некоторые и сами глушили ого к себе. Не таким был Фадеев. Не скрывал, не боялся, не глушил. И еще - он был воин, солдат. Лидер, безусловно прирожденный лидер. И при этом сорвиголова, шутник отчаянный. Трудно представить себе человека, в котором уживались такие разные качества, но Вадим был именно таким.
      Когда на Кубе победила революция, когда Москва впервые встречала Фиделя Кастро, я вспоминал Вадима Фадеева, Наверное, оживи он тогда хоть на минуту, Фидель бы нашел его, и смотрели бы они вместе в объективы фотокамер. Похожие даже внешне. Ведь Вадим тоже дал зарок не бриться до тех пор, пока не разгромим фашистов. Летчик с бородой - это была редкость!
      Любил Вадим шутить. Тогда над его шутками просто смеялись, а сейчас, вспоминая, я вижу, что шутливой была лишь форма, а говорил он вещи вполне серьезные.
      Когда он возвращался с задания и вылет был успешным, обязательно давал команду техникам и оружейникам: "Экипаж, становись!" И, вышагивая перед нашим далеко не могучим строем, говорил примерно так:
      - Всем объявляю благодарность, большего пока не могу. Но когда буду трижды Героем (если война продлится долго, по Звезде за год войны) и командующим ВВС, то уж тогда я вас не забуду: будем на рыбалку вместе ездить!
      И ведь стал бы, и не забыл бы... Если бы не вражеская пуля, которая все обещания на войне, не уменьшая их искренности и правдивости, лишает одного реальности выполнения.
      Теперь, наконец, о том, что было, когда Фадеев добежал до наших окопов. Версии этого случая существуют - как бы это помягче сказать - не совсем одинаковые. Вадим, как я уже писал, был прекрасным рассказчиком, импровизатором, за словом в карман не лез. Вот и обрастала эта история различными живописными подробностями. Но Фадеев был награжден орденом Красного Знамени и получил звание лейтенанта - это факт. Об этом писала и фронтовая газета, и "Комсомольская правда".
      Я вам поведаю обо всем так, как мне рассказывал наедине Вадим месяца три спустя, был он тогда непривычно серьезен, даже суров, так что о розыгрыше или шутке и речи быть не могло.
      Так вот, когда он пошел на вынужденную, то пролетал над деревней, занятой фашистами. Скорее автоматически, чем с какой-то дальней целью, засек и пересчитал все огневые точки противника. Когда оказался на командном пункте командира батальона, державшего фронт перед этой деревней, то первым делом сурово бросил:
      - Почему не наступаете? Мы фашистов расколошматили, а вы медлите!
      Вадим был в комбинезоне, знаков различия не видно, и командир батальона, посчитав, что такой бородатый богатырь не может не быть в высоких чинах, начал оправдываться: мол, разведка еще не вернулась, не ясно, какие силы в деревушке...
      - Я уже все разведал. Фашисты отступают. Как можно время терять? А ну, за мной! - И Фадеев выскочил на бруствер.
      Вероятно, тут сыграло роль и то, что солдаты видели, какие удары нанесла наша авиация, и сами рвались в бой. Во всяком случае, они поднялись и пошли за Фадеевым, а потом и обогнали его. Так, единым духом, захватили господствующую высоту и ворвались в деревеньку. Вадим был среди наступающих и лихо швырял гранаты, хотя и делал это впервые в жизни. Противник бежал.
      - Слыхал, наверное, что смелость города берет? - закончил рассказ Фадеев. - Я тоже слыхал. Ну, насчет городов проверить еще не удалось - все впереди, а вот с деревнями убедился на собственном опыте.
      Какой бы ни был серьезный разговор, без шутки, хотя бы в конце, Вадим обойтись не мог.
      ...После того как фашистов выбили из Ростова, наши войска начали новую операцию - по освобождению Донбасса. Радовались мы и успехам под Тихвином. Разгром же немцев под Москвой был настоящим праздником. Где были мы, где Mocква, а все ходили именинниками. Однако в феврале наше наступление застопорилось, пришлось перейти к обороне.
      С начала 1942 года мы базировались на полевом аэродроме у села Гречишкина в Ворошиловградской области. Село большое, в междуречье Северского Донца и Айдара, вдали от больших дорог. Забегая вперед, скажу, что стояли мы том почти полгода, но лишь в июле, когда превосходствo вражеской авиации стало полным, а наши самолеты взлетали и садились днем и ночью, можно сказать, под самым носом у фашистов, им удалось засечь наш аэродром. Маскировку до тех пор мы соблюдали строго. Самолеты размешались в капонирах рядом с лесом, технические службы были укрыты в роще, там же находился ПАРМ (так сокращенно назывались передвижные авиационные ремонтные мастерские).
      Были вырыты траншеи для укрытия личного состава, для командования землянка, там же - нары для отдыха летчиков. Вырыли землянки и для техников, чтобы было где согреться хоть на несколько минут.
      Морозы в первую военную зиму стояли трескучие, подумать только, что даже у нас на юге температура доходила до тридцати градусов. И хоть обмундирование у нас было гнилое, а летчикам даже маски специальные выдали, случались, что обмораживались.
      Исподволь накапливалась усталость. Изнуряющая военная и усталость, которую можно сравнить разве что с отупелостью, другого слова просто не подберу. Мне трудно даже сказать, кому больше доставались: летчикам или техникам. Теплых чехлов для самолетов не хватало, поэтому моторы ночью нужно было часто прогревать. Вот и ходили механики всю ночь от самолета к самолету. Утром заправка, срочный ремонт, а впереди - опять ночь без сна. Один из техников не выдержал, пошел жаловаться комиссару. Тот выслушал, озадаченно почесал затылок, наконец сказала
      - Ладно, ты иди, что-нибудь придумаем!
      Вечером к техникам пришли два солдата из аэродромного обслуживания: мол, прибыли в ваше распоряжение.
      - Помогать?
      - Нет, следить за тем, чтобы вы не замерзли! Чертыхнулись техники, хотели сплюнуть на землю, да вспомнили, что слюна на лету замерзла бы. Но ведь что удивительно, пригодились солдаты и в таком странном качестве: не раз и не два они подхватывали техников, когда те в полузабытьи опускались на землю.
      Здорово помогали нам жители села. Особенно женщины в санчасти (под нее большую избу приспособили) нашего врача Галанкина. Был он и терапевтом, и хирургом, и зубным, и глазным. И к тому же хоть раз в неделю, но обязательно читал лекцию на разные медицинские темы и даже - по психологии. Удивлялись, но слушали внимательно.
      Летное поле постоянно заносило снегом, и тогда приходилось расчищать длинную и широкую взлетную полосу. Вся техника - лопаты. Тут тоже на подмогу нам приходили жители села. И случилась трагедия...
      Возвращались с задания Вася Шумов и Петя Откидач. Оба хотя и легко, но раненные. А мороз сильный, и на высоте, хоть минуту промешкай, им и вовсе гибель. Поэтому с ходу пошли на посадку. В это время на взлетной полосе шуровали лопатами и мы, и жители села. Большинство, сообразив, в чем дело, попрыгали в сугроб, в сторону от полосы, а две женщины, словно обезумев, бросились со всех ног вдоль нее. Первым сел Вася Шумов. Самолет его катился на лыжах, тормозить нечем, и в сторону не свернешь. Одна из женщин попала под винт... О господи, сколько смертей видел, сам под смертью ходил, но даже сейчас - закрою глаза - встает передо мной эта картина!
      Читатель, может быть, так подумает: если самому муторно, так что же пишешь об этом? А потому, что пишу - о войне. Она не черная, она не белая, она всякая. И всякую ее знать нужно. Зачем? Отвечу просто: чтобы умели люди радоваться, радость находить и беречь! Потому что, хоть и психологи, и писатели известные пишут авторитетно: мол, страдания очищают душу, никак мне с этим не хочется соглашаться. Ломают они душу, тупой она становится. Словно бы в спячку впадает, в анабиоз. Тело из анабиоза врачи научились вытаскивать, а душу кто вытащит? Есть такие пилюли-уколы?
      Двадцать миллионов (теперь-то правду начинают говорить: не двадцать, а гораздо больше) убитых было у нас во время войны. Это тех, кто с жизнью расстался. А тех сколько, у кого души ломаны-переломаны? Мы знаем и о банде "Черная кошка", в которой немало фронтовиков было, слышали и о летчике, что Золотую Звезду Героя на базаре пропил, но его надо было срочно в президиум посадить, и, пока он холодной водой и рассолом в себя приводили, местный умелец из тюбика зубной пасты быстренько соорудил муляж Золотой Звезды. Так и сидел летчик в президиуме, и букеты принимал... Не хочу оправдывать этих людей, но и судить, считаю, не имею права.
      Потому и рассказываю о той войне, которая душу убивали, тупым человека делала. Представьте себе госпиталь, раненныx сотни, операция за операцией, хирурги солдатские тела кромсают. Выходит из операционной палатки санитарки, IВ ведре руки - ноги человеческие выносит, а сама на ходу сухарь жует. Дикость, скажете? Но ведь было! Это хуже - отупелость.
      Больше того скажу (хотя, наверное, это такая откровенность, за черту которой и переступать-то страшно): привыкали мы и к гибели товарищей своих. На нарах мы спали по четверо. А вот завтра нас уже трое, а послезавтра - Двое! И ведь спали, и храпели, и сны видели! Но и это можно понять: если б только и делали, что скорбели, какие мы вояки были бы? Тут - война, она и вырабатывает этот страшный иммунитет. Только иммунитет тот пострашней, чем водка или наркотики. Да что тут говорить...
      Летчиков посылали, как правило, на разведку и штурмовку в район Изюма, Красного Лимана, Славянска, Краматорска, Артемовска. Если удары наносились внезапно, то потери противник нес немалые. Но редко такое бывало. Стоило "ишакам" пойти на снижение, немцы открывали огонь из всех видов оружия. А вся защита "ишаков" - те метры воздуха, что между самолетом и тем, кто стреляет по нему.
      Как мы ждали возвращения летчиков на аэродром! А возвращались не все.
      Погиб Назаренко Семен Остапович, командир эскадрильи. Ранило его разрывной пулей, сел на вынужденную в расположении наших пехотинцев. Отправили его в лисичанский госпиталь, но не выжил он, умер.
      Не стало бесстрашного Михаила Кондика. Смертью храбрых пали Ваня Шепелев, Юра Грошев, Тимур Басыров. Вечная им память!
      Много было и раненых. В феврале сел на вынужденную Леонид Орешенко. Через неделю стало известно: находится к госпитале. Там мы его и навестили. Леонид рассказал, как при штурмовке немецких окопов одна пуля снесла ему прицел, вторая перебила ногу. С трудом он дотянул до переднего края, вылез из кабины, закопался в снег. Ночью пехотинцы вытащили его, отправили в тыл. Чтобы спасти жизнь, ногу ему отняли. Отлетался! Тяжело было смотреть в глаза боевому товарищу. Вроде бы и ни в чем мы не виноваты, но мы-то живые и здоровые, а он - калека.
      Ранен был - уже второй раз - Саша Волков, но в госпиталь ехать отказался. Носил руку на перевязи, а лечил его в санчасти наш врач Галанкин.
      Ужинать по вечерам ездили в столовую, в Гречишкино. Комнату, где питались летчики, отделяла от нашей тонкая перегородка, и нам было хорошо слышно, как они поют. Запевали, как правило, Откидач и Фадеев. Вот затягивает Откидач: "Повий витрэ з Украины, дэ покьтаув я дивчыну..." Становится совсем тихо. Все знали, что родные Откидыча рядом - в Полтаве, самолету всего полчаса лета, но там - немцы. Щемит сердце и у меня: а как там мои в Харькове?
      Произошел в то время случай, о котором я обязательно хочу рассказать, хотя, наверное, он и не самый значительный. Почему? Может, потому, что стал я в конце войны переводчиком и офицером отдела спецпропаганды и с такими вещами приходилось сталкиваться гораздо чаще? Но надеюсь, и читателям узнать эту историю будет интересно.
      Однажды на КП нашего полка прибыла полуторка. Вышел из нее капитан в общевойсковой форме. Майор Судариков, видимо, заранее знал о его приезде и поэтому сразу сказал:
      - Почти все летчики здесь, ждем задания на вылет. Поэтому что время терять? Расскажите, объясните летчикам, что им надо сделать.
      Однако капитан начал издалека. Он говорил о том, как благодарны нам за помощь наземные войска, что среди сбитых и попавших в плен немецких летчиков далеко не все асы, да и наглости у них поубавилось. Наконец капитан перешел к главному:
      - Я из того отдела, что занимается спецпропагандой, адресованной противнику. Перебежчиков с его стороны еще очень мало. Но радиопередачи наши они слушают, листовки читают. Листовки сбрасывают в основном с бомбардировщиков, которые летают в глубину обороны немцев, но ведь на переднем крае войск не меньше. Поэтому просим разбросать привезенные мною листовки вблизи линии фронта!
      - Так мы же истребители, - с оттенком обиды сказал замкомэска Плотников, в кабину только одна пачка и поместится, да и ее на коленях придется держать. Да и кроме того... я уже раз разбрасывал такие листовки, так немцы по мне лупили как никогда.
      - Вот вы и подтвердили мою правоту. Раз немцы лупили по вас как никогда, значит, они здорово боятся нашей агитации. Так что не впустую эта работа!
      Пачки листовок сгрузили на КП, капитан уехал. Я выудил одну листовку из пачки, начал читать, усмехнулся про себя. Из-за моего плеча в листовку заглянул летчик Шумов:
      - Литвин, да ты по-немецки читаешь? Переведи-ка, что там написано.
      - Да тут просто анекдот...
      - Тем -более давай! Давненько новых не слышали!
      Начал я переводить. Смысл примерно такой: в Кёльнском цирке выступал известный артист. Выходит он на арену, а за ним - свиньи. Впереди - толстый боров, за ним - свинья, следом - поросята. Артист начинает их представлять: мол, боров - глава семьи - герр Манн (перевожу, а заодно объясняю: "герр" это "господин", "манн" - "человек", а вместе получается имя - Герман), за ним фрау Эмма (намек на жену Германа Геринга Эмму), а за ней идут "швайнерай", что означает "свинство". Уже на следующий день этого номера в программе не было, а куда делся артист - неизвестно.
      Хохотали все дружно, хотя юмор назвать изысканным и тонким было трудно. А кто-то уже подсовывал листовку, вытащенную из другой пачки: мол, давай дальше.
      Продолжаю. На базаре в Гамбурге продавал один торговец селедку, по-немецки "херинг" (объясняю слушателям игру слов: "херинг" - селедка, а Геринг - Герман Геринг, слова пишутся по-разному, а произносятся почти одинаково). Продавец расхваливает свой товар, а покупателей все нет. Тогда он стал кричать: "Фет херинг, зо ви Геринг", То есть селедка такая же жирная, как Геринг. Торговля сразу пошла бойко, но появился полицейский и потащил продавца в кутузку. Однако через две недели его выпустили, потому что тот объяснил, что имел в виду не рейхсмаршала, а продавца-соседа, по фамилии тоже Геринг. Снова пришел продавец на рынок, покупатели узнавали его, посмеивались, но торговля шла слабо. Тогда торговец стал кричать: "Селедка такая же жирная, как и две недели назад!" И снова торговля пошла бойко. Но как долго она продлится, мы не знаем.
      Почти уверен, что и современный читатель, прочитав эти, мягко говоря, незамысловатые анекдоты, пожмет плечами: и это листовки, мощное идеологическое оружие? И чтобы сбросить такое на вражеские окопы, летчик должен был рисковать жизнью? Какая глупость!
      Если читатель подумает так, как я предполагаю, то, значит, мы до сих пор в плену нелепых пропагандистских стереотипов и считаем плакат, на котором написано "Слава советскому народу!", мощным идеологическим оружием. А ведь плакат этот ни к чему не призывает, ничего не пропагандирует, да и вообще лишен какого-либо смысла.
      А вы знаете, какие листовки сбрасывали мы в самые первые дни войны? Под стать этому плакату! На них было крупно напечатано: "Стой! Тут социалистическое государство!" или "Сдавайся в плен!". Ну скажите, как должен был реагировать опьяненный легкими победами фашистский вояка на такие листовки? Шаркнуть ножкой и сказать: "Простите, извините, я не знал, что это государство социалистическое, я немедленно выйду вон!" - или стремительно догонять наши отступающие части, чтобы им сдаться в плен? Пропаганда, не учитывающая реальную ситуацию, ничего кроме вреда принести не может.
      Хорошо, что хотя бы полгода спустя спохватились и к сочинению текстов листовок стали привлекать немцев-интернационалистов (об этом я, естественно, узнал гораздо позже). И те предложили в той обстановке, пожалуй, наиболее действенное: потихоньку, используя национальные особенности, говоря на языке, понятном массе, одурманенной гитлеровской пропагандой, расшатывать хотя бы веру в непогрешимость собственных начальников. Не помню кто, но очень точно сказал: "Смех убивает!"
      С тех пор прошло сорок четыре года. Почти каждый день я проезжаю мимо бессмысленного лозунга, сложенного из огромных букв, вырезанных из пенопласта, - "Слава советскому народу!". Значит, учиться элементарным вещам нам приходится сызнова. С апрельского пленума прошло три года - лозунг висит. Значит, мы по-прежнему (или, как шутили раньше, "по-брежнему") еще в классе приготовительном. Три года в одном классе - не многовато ли? И снова прошу прощения, видимо, это просто брюзжание. Спасибо за то, что хоть прочли, выслушали...
      Кстати, наверное, может возникнуть вопрос, откуда мальчишка с окраины Харькова мог так прилично знать немецкий язык? Объясню коротко. В нашей поселковой школе преподавал немецкий язык Иван Степанович Спивак, этакий высокий, худой, очень подвижный дядя. Родом с Западной Украины, призванный в австро-венгерскую армию, во время мировой войны перешел на сторону русских, "не считая возможным драться против своих".
      Кроме немецкого он преподавал нам и физкультуру. Любимой его поговоркой была: "В здоровом теле - здоровый дух!" Немецкие пословицы и поговорки мы должны были повторять за ним хором. Много говорил о мужестве и благородстве, приводил примеры из "Вильгельма Телля", "Тристана и Изольды", поминал Нибелунгов. Его уроки напоминали игру.
      Вот так, играя, после семилетки я мог уже читать и переводить со словарем, когда окончил десятилетку - читал немецкую художественную литературу в оригинале, а на первом курсе авиационного института переводил и технические тексты. Ситуация, по-моему, не исключительная, а самая что ни на есть нормальная; не нормально, по-моему, что вчерашний выпускник вуза иностранного языка не знает, хотя "изучал" его как минимум восемь лет.
      ...Листовки летчики разбросали в тот же день. Война постепенно становилась бытом. И все мы обрастали им, как командированные, которым пришлось жить в гостинице не день и не два, а по месяцу и больше. Вылеты ужи делились на интересные и неинтересные. Считалось, например, правилом, возвращаясь с задания, пролететь над своим прежним Константиновским аэродромом, и обстрелять вражеских зенитчиков возле Артемовска.
      Этой зенитной батареей когда-то был подбит наш "як". Лежал он недалеко от нее. Вроде бы немцы нам демонстрировали, как лихо они нас сбивать могут. Пробовали наши летчики этот самолет сжечь, но сколько ни стреляли, он не горел. Видели в этом какую-то издевку, вызов, а потому считали обязательным обстрелять фашистскую батарею. Ритуал, что ли, такой возник...
      Однажды летели наши в сторону пресловутой зенитки и натолкнулись на немецкий самолет "Хеншель-126". Втроем они бросились на тихоходную машину, но в спешке мешали друг другу вести прицельный огонь, а фашист летел и летел себе полегоньку, маневрируя у самой земли.
      Но столько огнем пулеметов, сколько маневрами Фадеев вогнал все-таки "хеншеля" в землю. Не помню уж, кому его "записали", но разговор о несогласованности действий был весьма суровым. И по делу.
      Летчики рассказывали, что порой прорывалось у Вадима Фадеева в адрес своего напарника такое: "Ты только меня приведи, а драться я один буду, понял!" Отдавая должное его смелости и умению, такого не принимали, бахвальства не любили.
      А нравилось летчикам сопровождение ближних бомбардировщиков Су-2, когда собирались группы серьезные, внушительные. По рассказам получалось, что истребители даже любовались, как над целью из-под бомбардировщиков медленно вываливались бомбы и падали чаще всего на железнодорожный узел, забитый вражескими эшелонами. Но истребители, естественно, не только любовались, бомбардировщиков они прикрывали зорко, немедленно встревая в бой при малейшей опасности для них.
      О чем говорили, когда не спалось? Шумов - горожанин, а рассказывал, каким прекрасным пасечником он будет, Фадеев - о том, что без лодки и рыбалки - это не жизнь, Откидач толковал о гражданской авиации. Ну о чем еще должны были говорить нормальные, живые люди?
      И тоже, как нормальные, живые люди, даже занимались изобретательством. Правда, не слишком удачно. Подошел однажды ко мне Коваленко, наш инженер по вооружению, и спрашивает с заговорщицким видом:
      - Тебя в институте высшей математике учили?
      - Учили.
      - Рассчитать полет эрэса сможешь? А то есть мысляга соорудить зенитную батарею для эрэсов. Механическую часть мы уже прикинули. А ты... В общем, бери наставление по эрэсам и думай.
      - Тут и думать нечего. Снаряд запустить не удастся, он на земле разорвется - и все.
      Но Коваленко мне не поверил. И даже когда я расчеты сделал, его убежденность не поколебалась. Вместе с работниками ПАРМа соорудил аэродромную "катюшу": вырыли яму, на дне укрепили трубу, на трубу - раму с направляющими для эрэсов, которая могла вращаться. Получилось что-то напоминающее турельную установку. Приступили к испытаниям... Слава богу, эрэс не рискнули запустить, убедились, что при помощи этого сооружения воздушную цель поразить невозможно. Потом навалились другие дела, о аэродромной "катюше" забыли.
      Но подумайте: что замышлял соорудить скромный полковой инженер по вооружению? Да-да, ракету "земля - воздух", никак не меньше. И не потому, что мнил себя большим ученым, а потому, что всей кожей, всеми нервами чувствовал необходимость такого оружия. Да мало ли специалистов на фронте мечтало о нем! Жаль, что появилось оно много позже.
      ...И опять начудил Фадеев: рубил винтом фашистских солдат. Даже его друзей и верных почитателей этот случай привел в замешательство.
      - С чего в тебе такая прыть разыгралась? - спрашивали его прямо в лицо. Так ты в садиста превратишься!
      - Ну тоже, нашли садиста! - Фадеев хотел отшутиться, но видно было, что он явно не в своей тарелке. - Хотя, конечно, вы и правы... Но войдите в мое положение: внизу колонна немцев, мы ее штурмуем. Одни лежат, другие ползут все правильно. А один, изволите видеть, на коне гарцует. Хотел я его очередью срезать, да патроны кончились. Ну, я его и того... Но лошадь, ребята, дальше побежала, честное слово!
      Тогда же начался конфликт Фадеева с командиром полка. Однажды майор Судариков при разборе полетов начал давать объяснения, как правильно заходить на цель. Фадеев поправил. Командиру такое не понравилось, и он одернул Фадеева, использовав выражения, не рассчитанные для дамских ушей. На что Фадеев выпалил со злостью:
      - Вы сами так давно не летаете, что забыли, где ручка управления, а нас пытаетесь учить, как на цель заходить!
      Через несколько дней я пытался вразумить Вадима: мол, как можно со старшим по званию так разговаривать, воинская дисциплина - не наша с тобой выдумка. Фадеев только рукой махнул:
      - Нельзя все время на проценты с прежнего опыта жить. Видно же, что устарела наша тактика. А как командир, если он сам в боях участия не принимает, может правильно анализировать чужие действия? И командует он не головой, а горлом. Что касается дисциплины, то ты, конечно, прав. Только ведь нужна именно дисциплина, а не видимость ее.
      Я не мог не чувствовать правоту Фадеева, но это была правота вообще, а командир полка со своей неприязнью мягко говоря к Фадееву существовал в частности, и эти частности могли оказаться решающими. Не могло быть, чтобы Видим этого не понимал. Понимал, конечно, по пер как танк. И напоролся.
      Если ремонт самолета Фадеева затягивался, он настойчиво уговаривал разрешить ему полеты на другой машине. Ему часто это разрешали. Разрешили и на этот раз. На его беду...
      Взлетал он на чужом И-16, поставленном на лыжи, и в конце взлетной полосы скапотировал. Сам остался цел, самолет не бог весть как пострадал, требовалось лишь винт заменить. Но на эту ситуацию как посмотреть...
      Командир полка решил посмотреть на нее через недавний грозный приказ, гласивший: пилотов, повреждающих самолеты по небрежности, предавать суду. Вот и отправили Фадеева в Лисичанск, в штаб армии, к следователю.
      Но Фадеев, родившийся в рубашке, скоро опять был в полку, и в прекрасном настроении. Рассказывал он о своем пребывании под следствием примерно так:
      - Первый вопрос у следователя: "За что орден Красного Знамени получили?" Отвечаю: "После вынужденной посадки на переднем крае пришлось пехоту в атаку поднять да деревушку одну захватить..." Следователь аж подпрыгнул: "Так это о вас писали в газете?.." Вылетел следователь из кабинета пулей, побежал командующему армией докладывать. Тот вызывает меня и с порога: "Что же получается, товарищ Фадеев, летчики вашего полка воюют, жизни не жалеют, а вы здесь прохлаждаетесь?" - "Так не по своей воле, товарищ командующий!" "Догадываюсь. Ты садись, рассказывай, каких дров наломал?" - "Не дрова ломал, а винт всего лишь, товарищ командующий! Лыжи подвели!" - "Лыжи? Так вот: смазывай лыжи отсюда! Воюй, и получше воюй, товарищ Фадеев!" И руку пожал. Так вот и здесь я, на месте!
      Суровая зима перешла в затяжную весну. Летное поле раскисло. Пришлось перебазироваться на аэродром возле Славяносербска, где было твердое покрытие. Изо всех сил старались техники ввести в строй все поврежденные в боях самолеты, но не успели. Перелетели только те, что были исправны.
      Распутица согнала на этот аэродром еще несколько полков. Странно было бы, если б это не привлекло внимания вражеских разведчиков. Сначала мы еще как-то остерегались: летчики, вернувшиеся с задания, шли на посадку один за другим, прикрывая товарищей. Но когда Истрашкин, Плотников и Фадеев, подловив фашистского аса, выделывающего всякие выкрутасы над аэродромом, вогнали его в землю, бдительность ослабла, тем более что немцы более трех суток не появлялись над нашим аэродромом. А меж тем нас подстерегала беда.
      21 апреля (до сих пор помню этот день) две группы бомбардировщиков словно тучи выплыли над нашим аэродромом. Моторы их были приглушены, и шли они со стороны тыла. Словно в тупой задумчивости высыпали они на нас свой груз, в основном осколочные бомбы. Убили оружейника Марченко, летчика Родина ранили в рогу. Погибли мотористы Давыдов и Лыченков, тяжело ранило техника Гринева. Инженера Белякова оглушило, засыпало землей, но его быстро откопали, привели в чувство. Комья земли уже не липли к рукам, они растекались между пальцами бегущими струйками. Весна... Земля подсохла, и мы вернулись на свой аэродром в Гречишкино.
      Варваровка - Ростов - Махачкала - Нальчик. Горькая пыль дорог отступления
      Если вы, дорогой читатель, возьмете том истории Великой Отечественной войны (плохо он составлен, хорошо ли - не в этом в данном случае дело, хотя, скорее всего, плохо), то без труда убедитесь в фактах теперь хорошо известных: шли тяжелые бои на Керченском полуострове и у Севастополя, а войска Юго-Западного направления готовились к окружению харьковской группировки противника и, естественно, к освобождению Харькова. Но готовились к наступлению и немцы.
      Вот что такое историческая дистанция: прочитали несколько строк, и можно отождествить себя с генералом, как минимум. А если без исторической дистанции и генеральского звания? С моей, сержантской, колокольни? А с нее было видно вот что.
      Перебазировались мы опять поближе к фронту, на аэродром у села Варваровки, где уже расположился наш родной дальневосточный 40-й истребительный полк, да еще один (но помню наименования), имевший на вооружении новые самолеты МиГ-3 и Як-1. Встреча была радостной и печальной. Радостной потому, что встретили друзей и знакомых. Печальной потому, что друзей этих было - по пальцам перечесть. Широка и размашиста коса смерти...
      В первый же день после перебазирования вызвал меня к себе инженер по вооружению Коваленко и повел разговор каком-то непривычном тоне, доверительном и строгом одновременно:
      - Ты, Литвин, видишь, что на аэродроме самолетов столько, что противник наш аэродром не может не засечь. А не засечет - дурак будет. А о немцах ты не хуже меня знаешь - не дураки они. На нашем аэродроме истребители базируются, считается, что они сами и должны себя охранять. Я посмотрел - зенитная оборона слабая. Так вот тебе задание: обойди все зенитные установки, посмотри, кто что умеет, если надо, помоги, обучи. Ты - сержант, младший командир, имеешь право. Не важно, что зенитчики БАО подчинены. Так что действуй. И... я тебе рекомендацию в партию недавно написал. Считай, что я тебе сейчас не только приказ дал, но и партийное поручение.
      Не знал я тогда и, видимо, теперь уже никогда не узнаю, почему так доверительно говорил со мной тогда Коваленко, но почувствовал, что дело важное, непростое. Анализировать свои чувства, переживания было некогда ("рефлексировать" - как пишут сейчас в художественной литературе). С ходу принялся за дело.
      Подошел к ближайшей зенитной установке, поздоровался. Вижу: солдаты немолодые, в боях участвовали, и, видимо, после госпиталей отправили их в БАО, где, как посчитали врачи, им будет полегче.
      - По поручению командования, - начал я на слишком высоких тонах, немного ошарашенный взваленным на меня поручением, - мне надлежит проверить, как вы знаете оружие и умеете вести стрельбу по воздушным целям.
      Старший расчета отнесся к моему заявлению спокойно:
      - Пулемет "максим" знаю хорошо, из Дегтярева тоже стрелял. Судя по всему, пулемет ШКАС - отличная машинка, но по воздушным целям бить не приходилось, честно скажу.
      - А вы знаете, что такое ракурс, упреждение? - спрашиваю.
      - Упреждение - это понятно. Брать поправку на скорость надо. Это мне приходилось, по мотоциклистам стрелял, по автоматчикам.
      Смотрю: турельная установка, снятая с разбитого бомбардировщика, размещена в земляном колодце, хорошо замаскирована, Есть маленький склад боеприпасов, тоже хорошо укрыт. Все сделано по-хозяйски, видно, что солдаты - фронтовики. Ясно, что лишних слов здесь не требуется, поэтому быстро рассказал, как брать упреждение, учитывать скорость самолета и ракурс, под которым движется цель, как применять пулеметный прицел, как корректировать огонь трассой.
      Все вроде бы в порядке. Смотрю на часы: ого, дальше, видимо, придется бегом. И действительно бегом отправился ко второй установке. Там дело было хуже. Старший служил в пехоте, но с пулеметом не знаком. Как нажимать на пулеметный крючок - знает, но даже задержки устранять не умеет. В пехоте это делал за него помкомвзвода. А уж как стрелять по самолетам - понятия не имеет. Тут пришлось пробыть подольше, объяснять, показывать.
      На третьей и четвертой установках - то же самое. Вернулся, доложил обо всем Коваленко. Тот был спокоен:
      - Примерно так я и предполагал. Ты обедай и давай снова к зенитчикам. Пусть в поле зрения будут. В случае чего - помогай, учи.
      После обеда опять ходил по установкам, учил, показывал. Радовался, с каким удовольствием учились солдаты своему новому военному ремеслу. Люди бывалые, поняли, что усадили их за пулеметы не для проформы, а для дела.
      На следующий день чуть задержался на стоянке: И-16 излетали на штурмовку. А когда отправился к ближайшей пулеметной точке, уже возвратились с боевого задания "яки" и "миги". Вдруг заметил в разрыве облаков двух "мессершмиттов". Оба шли со стороны солнца к посадочной полосе, на которую заходила последняя пара "яков". Все ясно. Как закричу во все горло зенитчикам: "Немцы!" Других слов и не требовалось, солдаты бросились к пулеметам, но "мессершмитты" скрылись в облаках.
      - Слушай, сержант, давай ты сам, ты в этих делах сноровистей! - как само собой разумеющееся, сказал мне старший пулеметчик, уступая место.
      Я быстро навел пулемет, ожидая, что "мессершмитт" спикирует на последний идущий на посадку самолет. Все точно! В каких-нибудь двухстах метрах от меня "мессершмитт" идет в атаку, а нашему летчику не до того, все его внимание - на посадку.
      Пот (казалось, откуда ему взяться?) заливает глаза, но ловлю "мессера" в прицел и открываю огнь. Есть! Трасса моей очереди словно уткнулась в самолет врага. Он сразу как-то качнулся и отвалил, а за ним и его ведомый. Вокруг крик, гам:
      - Сбил, сбил! Стреляй! Чего же ты?!
      И в это время пулемет отказал. Взрослый мужик, а реветь был готов от отчаянья. С такого расстояния самолет можно было сбить наверняка, да и ведомому досталось бы. Не хвастаясь, скажу, что огонь мой был неожиданным и точным. И вдруг - такое...
      Смотрю, отчего задержка. Все элементарно. Зенитчики, чтобы не пылился пулемет, прикрыли ленту с патронами тряпкой. Сразу после первой очереди тряпка попала в патронник, и лента разорвалась. Молчу, только губы кусаю. Солдаты оправдываются:
      - Вы же сами говорили, что надо прикрывать пулемет, что он боится пыли...
      Значит, плохо учил, значит, сам виноват. Правильной вещи меня научила война: прежде чем винить других, оглянись на себя. Себя оправдать - легче легкого, сумей посмотреть на себя со стороны. Инженер Коваленко сумел: слова мне не сказал, покивал-только сочувственно...
      А дальше... Дальше началась мясорубка. Войска фронта перешли в наступление и продвинулись солидно вперед. Но танковые корпуса почему-то не были введены в бой, и наши части утратили инициативу. Противник, собрав крупные силы, отрезал по Донцу три наших армии... Это вы, дорогой читатель, легко можете узнать и без меня из той же энциклопедии. А что знал тогда я, сержант?
      Знал, что район боевых действий полка - Славянск, Петровское, Изюм, что частые вылеты, жаркая погода доводили летчиков до изнеможения. Любая предполагаемая встреча с "мессершмиттами" заставляла пилотов наших маломощных "ишачков" находиться в большом напряжении. Задания в основном одинаковые производить штурмовку войск противника. Летчики делают все, что могут, но вопрос: многое ли они могут? Пример: по данным разведки, в Голой Долине скопление танков противника. Зенитки охраняют их плотно. Тем не менее группу Шаповалова посылают на штурмовку именно туда. Какой вред могут причинить врагу наши пулеметы - это никого не интересует.
      При пикировании в самолет комэска Шаповалова угодил зенитный снаряд, и он, не выходя из атаки, врезался в скопление вражеской техники. На самолете Откидача прямым попаданием срезало цилиндр мотора. Механики в изумлении только руками разводили: как он смог при таком повреждении дотянуть до аэродрома?
      Приказы сверху, где по-прежнему определялась не только суть задания, но и расписывались мельчайшие подробности его выполнения, летчики начинали воспринимать скептически, больше полагаясь на свой собственный боевой опыт, подсказывающий правильные тактические решения.
      Помню, присутствовал я при разговоре Истрашкина с Ереминым, которые сетовали по поводу совместных полетов с летчиками других полков. На самом деле, чем объяснить необходимость полетов большими группами на высоте 1000 метров? Напугать никого не напугаем, а сами будем представлять собой цель самую соблазнительную. Да и драться в таком скоплении самолетов по-умному невозможно. Может, есть в таких приказах какой-то высший смысл, нам недоступный? Душу точили сомнения...
      Пришло распоряжение ВВС Южного фронта передать несколько летчиков в полк, базирующийся в Сватове. Естественнo, что первым оказался Фадеев, принявший это как должное, а вторым, к полному его изумлению, - Откидач.
      - У меня чуть ли не двести вылетов, ранение, а от меня избавляются, как от тупого мальчишки! - негодовал он.
      Думаю, что со стороны майора Сударикова это был просто тактический маневр: решил раз и навсегда пресечь всякое "свободомыслие", показать Откидачу, "кто есть кто" (демонстрировать такое Фадееву было уже поздно). Показал - и изменил решение: Откидача оставил и даже назначил заместителем командира эскадрильи. "Просватанным" оказался один Фадеев.
      А 21 мая Петр Откидач не вернулся с боевого задания. Это был его 194-й боевой вылет.
      Ведущим группы был майор Грецов из 40-го полка. Откидач летел в замыкающем звене с Шумовым и Уфтюрским. Впереди - Истрашкин и Еремин. "Мессы" зашли сверху, отвлекли внимание, а в это время вторая группа атаковала группу. Самолет Откидача загорелся. Видели спускающегося парашютиста, но Откидач ли это был?..
      Скажу откровенно: несколько раз я пытался описать свое состояние после гибели Петра. Перечитывал потом страницу и рвал ее - неправда получалась. Или полуправда - в лучшим случае. Вроде бы много слов знаю, а вот в предложения они не складываются. Видимо, искренности в этом случае мало, надо уметь эту искренность выразить. И задача эта не для меня, а для большого писателя. О смерти писать - талант нужен. Талант такой, чтобы чужое горе пережить, как свое. А у меня и о своем горе рассказать слов не хватает.
      Узнали мы о неудачах под Харьковом. О том, что окруженные наши части вели кровопролитные бои с врагом. Срезав барвенковский выступ, немцы заняли выгодные позиции для дальнейшего наступления.
      Ниш полк опять вернули на базу в Гречишкино. Отсюда ночами теперь действовала эскадрилья У-2 под командованием майора Морозова. Нашему полку (а в полку-то было всего несколько машин - одно название) было придано звено корректировщиков на самолетах Су-2 капитана Федотова. Полк стали именовать так: 446-й отдельный смешанный. С чем и зачем смешанный? Но это вопрос, как говорится, риторический.
      Ночью немецкие бомбардировщики бомбили район Лисичанска. В лучах прожекторов их было хорошо видно. Сбросив бомбы, Ю-88 стали уходить на запад. И вдруг в лучах прожекторов оказался каким-то чудом попавший туда наш бомбардировщик ДБ-3.
      Смотрели мы, как наш самолет маневрировал, пытался уйти от снарядов, стрелок выпускал ракеты "Я - свой!". Но зенитчики почему-то продолжали вести огонь. Наконец самолет пошел на посадку. Мы вздохнули с облегчением. Что же произошло? Да то, что в мирной жизни мы называем чуть ли не ласковым словом "накладка". Да только на войне за такие "накладки" жизнью расплачиваются!
      Мы не знали тогда, что, готовя летнее наступление, немцы сосредоточили на юге основную массу своей авиации. Из 2800 боевых машин 1240 действовали против Южного и Юго-Западного фронтов. Поражение под Керчью, по приказу Ставки оставлен Севастополь. Враг готовился к броску на Тамань, а его авиация, базировавшаяся в Крыму, стала теперь активно действовать и против наших войск на Украине.
      На аэродроме день и ночь гудели моторы. Истребители шли на разведку и штурмовку вражеских войск, сопровождали бомбардировщики. Почти ни один вылет не обходился без схватки с врагом. По ночам же начиналась боевая работа "легких бомбардировщиков" - учебных самолетов У-2, которых солдаты окрестили "кукурузниками". Оружейники подвешивали на У-2 две стокилограммовые бомбы. Летчики успевали сделать несколько вылетов за короткую летнюю ночь: линия фронта была почти рядом. Удивительно, но все эти практически беззащитные самолеты возвращались целыми н невредимыми... Правда, и летали на них не обычные летчики, а инструкторы летных школ и аэроклубов. Как правило, У-2 подкрадывался к цели с приглушенным мотором и некоторое время парил в воздухе. К передовой немцы обычно подвозили кухни, вот и стремились летчики с У-2 сбросить бомбы именно во время раздачи еды.
      А в это время немецкие войска вышли уже в район восточнее Острогожска, намереваясь окружить наши войска. Чтобы избежать окружения, мы были вынуждены отступать.
      9 июля началось наступление немцев и на Южном фронте. В этот день около села Ахтырское погиб Волков, пропал Уфтюрский, был сильно поврежден самолет Шапхаева.
      Как рассказывал прибывший с пополнением сержант Давыдов, дело было так. Пятеркой пошли на разведку. Возле Ахтырского заметили три пары "худых", которые начали поочередно атаковать наших с разных сторон. Вдруг впереди замаячила еще пара "мессершмиттов". Замкомаска Плотников дал команду построить "круг". Кружили, отбивались. Но тут один из "худых" нырнул под машину Волкова. Волков его атаковал и сбил.
      Но строй-то уже распался, да и высота потеряна. Не успели сомкнуться, как пара "худых", кружившая в стороне, атаковала Волкова и Шапхаева. Волкова сбили сразу, Шапхаеву срезали киль вместе с рулем поворота. Куда делся Уфтюрский никто не видел. Пять "худых" отвалили, одна пара продолжала атаковать сверху, стараясь добить Шннхаева. Плотникову с Давыдовым пришлось отбивать их атаки почти до самого аэродрома.
      Место, где упал самолет Волкова, запомнили хорошо. Поохали туда, привезли убитого Сашу в Гречишкино. Там и похоронили.
      Именно тогда меня приняли кандидатом в члены Коммунистической партии. Собрание проходило ночью. Лишних слов не говорили. Проголосовали единогласно.
      20 июля наши истребители перелетели на аэродром Нижне-Ольховая, куда еще раньше отправили передовую команду технического состава. В Гречишкине осталась только небольшая группа техников, чтобы выпустить в полет У-2, которые должны были нанести отсюда бомбовый удар, н садиться уже в Нижне-Ольховой.
      Ночью снялся и батальон аэродромного обслуживания. Остались автомашина-стартер да шесть человек. И я среди них. Рано утром, проверив все землянки и капониры, убедились, что ничего не оставлено, и выехали в Нижне-Ольховую. Попадал я в жизни во многие передряги, но это путешествие, начавшееся довольно мирно, никогда не забуду.
      Первым делом, проехав километров десять, сломалась машина. Вышел из строя задний мост. По идее, надо было не мешкая поджечь машину и двигаться дальше пешком. Но заупрямился шофер стартера:
      - Я на нем с первого дня войны. Неужели еще кто-нибудь отходить не будет? Вот и попрошу, чтобы взяли на буксир. А поджечь машину - дело недолгое.
      Что нам было делать? Оставили шофера, двинулись дальше пешком. По дороге встретили пехотинцев, которые торопливо окапывались. Командир роты внимательно проверил наши документы и, лишь убедившись, что мы из авиационной части, нехотя пропустил. В большом селе Петровка, где у колодца солдаты поили лошадей, попали под мелкие бомбы, сбрасываемые с итальянских истребителей "Макки-200". Были убитые и раненые, но из нашей группы никто не пострадал: успели укрыться. "Надежнее" всех укрылся я, решив переждать налет в яблоневом саду. Когда истребители улетели, я обнаружил, что нахожусь прямо на крыше склада боеприпасов.
      Прошли еще несколько километров. Единственно, кого встретили, это несколько бойцов, с обреченным видом сидящих возле своих тяжелых орудий. Оказывается, у них нет снарядов. Нет и никакой ясности, появятся ли тягачи, чтобы увезти пушки.
      - Да как же так? - возмутился Иван Свинолупов, оружейник нашей эскадрильи.
      - Да вот так! Интересно, а где ваши самолеты? - срывающимся голосом ответил ему пожилой артиллерист. - Вот мы от самого Харькова топаем. То снарядов нет, то тягачей. А это из-за того, что воздушного прикрытия никакого. Подорвем пушки и будем отступать. - Солдат устало опустил голову.
      Пошли дальше. Наступил вечер, и авиация прекратила налеты. Вскоре нагнали женщин, которые сопровождали большой табун лошадей. Женщины обступили нас:
      - Солдатики, родные! Берите лошадей и уходите! Нам с этой живностью все равно от фашиста не поспеть!
      Мне достался старый смирный конь, но вот беда: верхом я никогда в жизни не ездил. Надо мной взял шефство сибиряк Ваня Свинолупов. Но ехали всю ночь: плохим наездником оказался не я один.
      Когда на рассвете добрались до Нижне-Ольховой, самолеты уже взлетали: полк перебазировался дальше на восток, в район Погорелого. Готовились к отправлению и машины с техническим составом. Я едва успел забраться на замыкающий колонну грузовик. В сосновом лесочке остановились, пережидая налет немцев, потом двинулись дальше.
      Но уж если не везет, то не везет. Лопнула камера! Проклиная все на свете, шофер снял колесо, развел костер, принялся за вулканизацию камеры.
      Пока он занимался этим, как мне показалось, прошла целая вечность. Вокруг безлюдно, слышны глухие разрывы бомб. Что же делать, надо принимать решение. Посмотрел, чем загружена машина: аэродромное имущество да чемоданы с личными вещами летчиков. Среди них и вещи тех, кто погиб. Их полагалось отправлять родственникам, но разве сейчас полевой почте до этого?
      Наконец поставили колесо, отправились дальше. Хорошо, что у меня была карта этого района - вплоть до Ростова-на-Дону. К утру добрались до Погорелого, но там уже никого не застали. Улетели. Но куда?
      Стал прикидывать: если оборона пойдет по Дону, то место авиаций - за Доном. Значит, надо двигаться на Ростов. Несколько раз по пути нас обстреляли с самолетов, но ничего - обошлось. Проехали по улицам словно вымершего Ростова, впереди - мост. Его охраняют зенитчики, проверяют документы. Смело вру, что сопровождаю аэродромное имущество полка, находящегося в Батайске. Нашего полка там, разумеется, нет, но он забит другими авиационными частями, кто проверит?
      Поехали дальше, заворачивая по пути на все встречающиеся аэродромы, расспрашивали, не знает ли кто, где базируется наш полк. Казалось бы, мы не могли не вызвать подозрения, но провожали нас равнодушными взглядами. Видимо, таких, как мы, потерявших свою часть, было тогда немало. Не арестовывать же всех, не отдавать под трибунал.
      Ни одном из аэродромов я увидел человека, который показался мне знакомым. Подложив под голову парашют, он спал под крылом самолета. Подошел ближе, вгляделся: точно, Вадим Фадеев. Эх, жалко будить! Но Вадим уже сам открыл глаза:
      - Георгий! Ты откуда?
      - Оттуда! - махнул я рукой. - Полк свой ищу.
      - Как там наши?
      - Петю Откидача сбили... Саша Волков погиб...
      - А Истрашкин, Плотников, Шумов?
      - Знаю, что из Нижне-Ольховой взлетели, а что дальше мрак и туман.
      - Веселенькие дела! - даже присвистнул Вадим. - Ну и как тебе двести двадцать седьмой?
      Какой двести двадцать седьмой?
      - Да приказ Верховного! Ой, ты же ничего не слышал. Приказ драконовский вчера читали: ни шагу назад, стоять насмерть, за отступление без приказа высшего командования - расстрел. Ты-то по приказу отступаешь? А то смотри...
      - Вадим, твои шутки...
      - Хороши шутки! До Волги допятились! Кстати, в том приказе сказано, что кое-чему надо и у врага учиться. Вот это точно!
      Тут к самолету Вадима подъехал стартер. Пожав мне ругу, Фадеев сказал:
      - Мне пора! И так засиделись. Привет всем нашим! Кто жив, конечно...
      И-16 рулил на взлетную полосу. Наших мы нашли в районе Буденовска. Оказалось, на аэродром в Погорелом налетели немецкие самолеты, и остались от истребителей рожки да ножки. Даже на разведку Истрашкин с Давыдовым летали на учебно-тренировочном УТИ-4. Довоевались...
      Разговоры были только о приказе No 227. Пожалуй, только мы с водителем не слышали текста приказа. Но пересказали нам его достаточно точно. Этот приказ был адресован каждому из нас.
      Чтобы он стал известен всем, шли на меры чрезвычайные. Например, комиссар полка Федор Сергеевич Королев на У-2 специально, кружил над землей и, когда замечал группу отступающих, садился, собирал бойцов и командиров, зачитывал им приказ. И что удивительно: еще минуту назад в панике отступающие люди говорили "Правильно!" и шли занимать оборону. Парадокс вроде бы: неужели для того чтобы понять, что правильно, а что неправильно, человеку нужен специальный приказ, да еще написанный такими словами? Хотя...
      Нет, не буду ничего говорить по поводу этого приказа. Сейчас военные историки спорят: правильный приказ, неправильный, ту он цель преследовал, другую цель... Пусть доспорят. Скажу только, что тогда этот приказ я одобрял полностью, хотя считал, что для летчиков он особого значения не имел. В авиации трусости и так почти не было. Сама профессия изначально трусости не терпит? Более высокий уровень подготовки был у летчиков? Бой им приходилось вести чаще всего на виду у сотен людей - как тут струсишь? По-моему, любая из этих причин (а скорее всего, все вместе) и есть объяснение.
      Дороги отступления привели наш 446-й осап в Махачкалу. На аэродроме под городом пилоты облетывали полученные из мастерских, отремонтированные И-16, прикрывали его от налетов вражеской авиации.
      Жадно ловили мы сводки о положении на фронтах. Враг устремился вдоль Черноморского побережья к Новороссийску, пытаясь прорваться к Сухуми и Батуми, чтобы соединиться там с турецкими войсками, которые только ждали сигнала к наступлению. Вторая группировка прорывалась вдоль Каспийского моря к Баку.
      Совсем близко, на моздокском направлении, тоже шли ожесточенные бои. Специальный германский корпус, укомплектованный альпинистами, стремился через перевалы Кавказского хребта в Закавказье, но, благодаря активной обороне, Нальчик захватить противнику не удалось.
      Тогда враг усилил здесь свою авиацию, перебросив подкрепления с запада и от Сталинграда. В звездном налете на старые промыслы Грозного участвовало 130 бомбардировщиков. 31 самолет потерял противник, но облако черного дыма от горящей нефти дошло до Махачкалы. Страшное было зрелище!
      Несколько дней спустя поступил приказ: одной эскадрилье полка перебазироваться в Нальчик. Первыми уехали мы, техники, чтобы встретить там летчиков. Километрах в десяти от аэродрома проходил передний край, слышны были разрывы артиллерийских снарядов. Вскоре прибыла эскадрилья Владимира Истрашкина и начала боевую работу.
      От него мы узнали печальную новость о гибели аса 4-й воздушной армии, командира эскадрильи 40-го истребительного полка Ивана Марковича Пилипепко, личности поистине легендарной. Но легенды сочинять о нем не требовалось, вот простые факты: 520 боевых вылетов, 10 лично сбитых самолетов противника и 29 в группе. И погиб он геройски. При штурмовке вражеского аэродрома в станице Солдатской было уничтожено много самолетов. Участники налета рассказали, что один "мессершмитт" Пилипенко сбил, второй подбил, а затем направил свой И-16 прямо "в лоб" немецкому истребителю, спасая ценой своей жизни жизнь товарища.
      Утро 25 октября 1942 года выдалось безоблачным. Техники, мотористы, оружейники были уже на аэродроме, а летчики почему-то задержались. Блаженные минуты бездолья... Вокруг высокая, под два метра, уже желтеющая кукуруза, чернеет вдалеке полуразрушенный ангар. Раньше тут было авиационное училище, при эвакуации вывезли почти все, только книг много осталось... Почему описываю это? Да так, просто врезалось в память, как чудовищно уродует война лицо земли, жизнь уродует...
      И вдруг - огромное количество бомбардировщиков, идущих девятками. Действительно огромное, это мне не со страху так показалось. Как я потом прочитал в книге К. А. Вершинина "Четвертая воздушная", противник произвел налет на войска и штаб 37-й армии силами до ста бомбардировщиков, прикрываемых истребителями.
      Сколько раз налетал противник на наш аэродром - не знаю, хотя был там весь день. Голову было просто невозможно поднять. Единственное, что замечал время от времени, это поднимавшиеся черные клубы дыма. Так могли гореть только танки. Мне думается, что противник не видел наши хорошо замаскированные самолеты и бомбил не прицельно, а по квадратам, как говорится. Взлететь не было ни малейшей возможности, немцы буквально висели над аэродромом, и стоило кому-то высунуться из щели, открывали ураганный огонь даже по одному человеку.
      Один "Мессершмитт-110" как-то, снизился и начал стрелять но копнам кукурузы из пушек и пулеметов. Зачем он это сделал - неизвестно, наверное, просто для очистки совести. Но замаскированный под копной самолет вспыхнул, и фашист тут же, кружась над аэродромом, вызвал другие самолеты. Вот тут-то и началась штурмовка. Все наши самолеты были сожжены, до единого.
      Что мы могли поделать? От отчаяния палили по самолетам из винтовок, дело, конечно, бесполезное. Но до чего ж стыдно, унизительно для нас, молодых ребят, было просто лежать, уткнувшись в землю, когда нас молотила вражеская авиация!
      И опять отступление...
      Учебно-тренировочный полк. Дал слово - держись!
      Целую ночь мы топали по долине. Утро застало нас в лесу, где стояли тридцатьчетверка и английская "матильда", вокруг - несколько пехотинцев. Мы тоже решили сделать привал. Я подошел к танку Т-34. Двое танкистов что-то обсуждали. Один из них взглянул на меня с усмешкой:
      - Что, авиатор, в танкисты захотелось?
      - Да пока не очень, но чего на войне не бывает!
      - Это точно! - донеслось из люка танка.
      Голос показался мне знакомым. И верно: оттуда вылез танкист, с которым мы крепко обнялись. Еще бы - учились в одной группе в авиаинституте. (Сколько ни напрягаю память, не могу вспомнить его фамилию. Какой-то провал, честное слово. Даже обидно!)
      - Как же ты в танкисты попал, каким ветром занесло?
      - История обычная. Учились же мы на моторостроительном. Когда началась война, призвали в танковые. Теперь батальоном командую.
      - Ого! За год такой рост...
      - Никому такого роста не пожелаю. Сам суди: месяц назад командовал взводом, неделю назад - ротой. Вчера комбат погиб - приходится батальоном.
      - А где танки твои? Неужели это весь батальон?.. - Я растерянно взглянул на Т-34 и "матильду".
      - А где твои самолеты? - раздраженно бросил он мне в ответ.
      Второй раз за последнее время я слышал этот вопрос. Чего ж мы задавали их друг другу? От отчаянья, от того, что происходившее даже отдаленно не походило на кадры бодрых фильмов о грядущей войне. Конечно, спрашивать надо было других, а это было в тех условиях просто безумием. Но сейчас я не об этом.
      После войны прошло уже больше сорока лет. И ответы на вопросы, возникавшие у меня еще тогда, я не нахожу до сих пор. Не нахожу ни в работах откровенных прославителей "великого полководца всех времен и народов", ни в трудах честных, объективных историков, располагающих обилием фактов, документов, могучей методологией и средствами анализа. Чего же они-то боятся? Поэтому формулирую эти вопросы вновь.
      Как понимать утверждение, что к началу войны наша страна исчерпала все возможности для укрепления обороны, хотя уже к концу сорок второго наше оборонное производство догнало промышленность Германии?
      Как соединить утверждение о миролюбии "вождя", его заботе о народе, якобы исключавшей огромные военные расходы, и миллионы уничтоженных и брошенных в лагеря, что, естественно, повлияло и на обороноспособность?
      Огромное оборонное строительство военных лет было вызвано переводом промышленности в безопасные районы или ошибками, совершенными в предвоенные годы? Ведь ясно было, что военные объекты на западе прежде всего подвергнутся бомбардировкам, почему же не строили хотя бы часть из них на востоке?
      Неужели ответы на эти вопросы мне придется ждать еще сорок с лишним лет? Боюсь, что не дождусь, несмотря на выдающиеся успехи геронтологии...
      Продолжу с того места, на котором прервался. К моему бывшему однокурснику подошел какой-то офицер, видимо из вышестоящего штаба, и передал приказ: перекрыть дорогу на Орджоникидзе.
      Через полчаса танкисты, пехота, а за ними и мы двинулись в путь. Вскоре наши спутники начали занимать боевые позиции, а мы продолжали "мерить километры" в сторону Орджоникидзе. Оттуда по железной дороге добрались до нового места: здравствуйте, навоевались!
      А сюда опять уже перегнали из авиаремонтных мастерских латаные-перелатаные И-16. Можно летать, можно драться.
      М не знали, что в первых числах ноября враг попытался прорваться к Орджоникидзе в районе селения Гизель. Нёмцы из кожи вон лезли, но сами оказались в окружении. Силы их иссякли. С трудом вырвались из кольца и окончательно завязли в обороне.
      Вскоре после ноябрьских праздников я опять встретил на аэродроме Вадима Фадеева. Он даже не столько обрадовался, сколько удивился:
      - Что за судьба такая? Никак мы с тобой не разойдемся! А я только что прилетел. Идем, покажу тебе наших новых "коней".
      Подошли к самолетам. Таких я еще не видел: третье колесо не под хвостом, а под мотором.
      - "Эркобра", понял? - весело спрашивает Фадеев.
      - Ничего не понял, - искренне отвечаю я.
      - Американский истребитель. Пушка 37-миллиметровая и пулеметы, понял?
      - Ну и что?
      - А то, что на них можно отлично лупить "мессов". Только вчера перегнали с Тегерана. А я теперь большой начальник - эскадрильей командую в 16-м гвардейском. Видишь, идет Александр Покрышкин, рядом Крюков Пал Палыч. Вот они все умеют. Ну, пока! Бегу на КП! Видимо, скоро снова свидимся.
      Но на этот раз Вадим ошибся. Это была наша последняя встреча с ним.
      Вскоре до нас донеслась весть об окружении немцев под Сталинградом. Я не случайно так пышно выразился - "донеслась весть". Это было грандиозное событие для всех. Ждали, давно ждали хороших результатов, но чтобы сразу такое! Мы, солдаты, ходили и рассуждали как члены Ставки - не меньше. Больше всего опасались: не выскользнут ли немцы? От души радовались, что под Сталинградом окружена та самая 6-я армия, которая лупила нас в районе Харькова. Так им и надо! Противник начал перебрасывать танковые части с нашего фронта под Сталинград.
      Наконец и в наш полк поступил приказ: сдать оставшиеся самолеты и отправляться в 6-й утап (учебно-тренировочный авиационный полк). Там летчиков учили летать на новых самолетах - "яках", "лагах", "мигах", а затем укомплектованные части отправляли на фронт.
      Состоялось открытое партийное собрание, где подводились итоги боевой работы полка - нашего 446-го. Мне трудно сравнивать с тем, что было до войны, но все-таки думается, что на фронтовых партсобраниях говорили более открыто. Бояться стало нечего, люди были в боях, видели убитых. Хотя...
      Хотя был на этом собраний и такой эпизод. Георгий Плотников сказал, что мы понесли большие потери, потому что летали на устаревших истребителях, которые по своим боевым качествам уступали немецким. Казалось бы, уж какое тут открытие, это очевидно было всем. Однако сразу после Плотникова вылез заместитель командира эскадрильи по политчасти, который прибыл в полк недавно, после госпиталя, и раньше в авиации не служил. И как он начал гвоздить Плотникова! Он обрушил на него весь, как сказали бы сейчас, "джентльменский набор". Тут были и "пораженческие настроения", и "недооценка нашего оружия", и "товарищ Сталин сказал, что наши самолеты превосходят немецкие". Кто-то не выдержал и крикнул с места, что товарищ Сталин имел в виду наши новые самолеты, а не устаревшие и снятые с производства. Но замполита ничто но могло остановить, видимо, до войны он был штатным оратором, каким-нибудь новоиспеченным райкомовским деятелем. Все испытывали неловкость и старались сделать вид, что такого выступления вовсе не было. А этот "ура-патриот" скоро был отправлен в наземные войска. Конечно, том, к кому он попал; не позавидуешь, но нам стало легче.
      Кстати сказать, замполиты, говорившие только лозунгами - а такими были малообразованные люди, - почти не приживались в авиации. Сама обстановка в летной части, где часто жизнь зависела от доверия друг другу, выталкивала их, как пробку из бутылки с шампанским (прошу простить мне это сравнение в наше "послеуказное" время). Замполитами становились сами летчики, и проводили они политико-воспитательную работу самым лучшим образом - в воздухе, сбивая фашистские самолеты.
      Многие летчики полка переучивались на самолетах ЛаГГ-З. Этот новый самолет уступал "мессершмитту",но других не хватало. Как-то в зоне возле аэродрома вели учебный бой классные пилоты Георгий Плотников и Василий Шумов. Все мы с увлечением следили за ними. Наконец Шумову удалось зайти в хвост Плотникову, после чего "бой" был закончен и он пошел на посадку. Самолет же Плотникова внезапно вошел в штопор. Пилот пытался из штопора выйти, но высоты не хватило, и самолет врезался в землю. Шумов ничего этого не видел и, когда вылез сияющий из машины и услышал, как кто-то тихо сказал: "Плотников разбился!", то побледнел и пошатнулся, закрыл лицо ладонями, - как же так?
      Смертей на фронте мы повидали немало и мужественно переживали гибель товарищей, но здесь, в тылу... Все было чудовищно нелепо, обидно... Многие плакали, не стесняясь слез.
      Плотникова похоронили с воинскими почестями невдалеке от аэродрома.
      Вскоре расформировали наш смешанный 446-й полк. Я попал на должность мастера по вооружению в 43-й гвардейский штурмовой авиаполк, который оставался пока в 6-м утапе, где вовсю кипела жизнь: прибывали новые группы "безлошадников" на переучивание, другие отправлялись на авиационные заводы за новой техникой. Всех, кто прибывал с фронта, сразу начинали расспрашивать о том, что там происходит. Те рассказывали много и с удовольствием, благо было о чем рассказать.
      Сдались в плен остатки двух сильнейших немецких армий под Сталинградом. Очищен от фашистов Северный Кавказ, в их руках остался лишь кубанский плацдарм.
      Зимой сорок третьего освободили от немцев и мой родной Харьков. Но немцы, собрав все силы, стабилизировали фронт и перешли в контрнаступление. Харьков снова оказался в их руках.
      Многие в утапе рвались на фронт. Попасть туда стремились всеми правдами и неправдами, порой пытались попросту сбежать. Вот такое "дезертирство наоборот" получалось. Эта "болезнь" поразила и многих техников, младших специалистов: они вдруг решили переквалифицироваться в летчики. Чтобы как-то мотивировать свое желание, они начинали плести небылицы о том, что якобы уже учились на летчиков, да документы потерялись, а сейчас им переучиться и летать на новых машинах - раз плюнуть! Конечно, эта ложь легко разоблачалась, но обманщиков даже не наказывали, понимали, что руководила ими не корысть, не трусость, а желание, которым горели почти все: скорей бы да фронт, скорей бы в бой!
      Над кубанским плацдармом, который продолжали удерживать фашисты, развернулись упорные воздушные бои. Там, над Кубанью, водил в бой свою эскадрилью и наш Вадим Фадеев. Мы продолжали считать его "нашим".
      В конце мая в класс, где мы занимались, буквально ворвалась укладчица парашютов Надя Левченко. В руках у нее было несколько газет, и она размахивала ими, словно флагами.
      - Ребята, смотрите, фото нашего Вадима!
      В газете был напечатан Указ о присвоении Фадееву звания Героя Советского Союза. Крупно была набрана газетная "шапка": "Слава советским асам - героям нашей Родины!" А ниже фотографии: слева - Фадеева, справа - Покрышкина, между ними - братьев Глинка. В передовой статье мы прочитали такие слова: "Бессмертной славой покрыл свое имя гвардии капитан Фадеев, талантливый, опытный летчик, замечательный мастер воздушного боя..."
      Мы не знали тогда, что еще две недели назад в неравном воздушном бою над плавнями Кубани оборвалась его жизнь. Как писал Константин Симонов:
      Уж ничего не сделать тут
      Письмо медлительнее пули.
      К вам письма в сентябре придут,
      А он убит еще в июле.
      Сказано в стихотворении о письме, но и к газете это относится в той же степени. И даже к ордену. Помню, что, когда объявляли приказ о награждении, а орденов не было в наличии, сразу же выдавали справку о награждении или выписку из приказа. Ордена могут прислать через день или два, а убить - уже завтра. Это тоже война.
      Наш 43-й гвардейский был преобразован из 590-го штурмового авиационного полка. Этот полк понес большие потери в оборонительных боях в Донбассе и на Кавказе. Мы стали гвардейцами как бы по наследству, потому что ветеранов, завоевавших это высокое звание, осталось в живых мало. Теперь полк должен был получить на вооружение штурмовики Ил-2.
      На аэродроме мы долго и внимательно разглядывали эту машину. Нравилось нам буквально все: обтекаемая форма фюзеляжа, остекленная кабина, лобовое пуленепробиваемое стекло фонаря, выступавший вперед острый капот мотора с конусообразным обтекателем винта. Все это придавало самолету какой-то хищный вид. А какое было вооружение: из передней кромки плоскостей смотрели две пушки и два пулемета, под крыльями - восемь металлических реек, направляющих для реактивных снарядов. В центроплане четыре бомбоотсека, да еще два замка для бомб под фюзеляжем. Мотор, бензобаки, кабина летчика одеты в броню. Скорость у земли самолет развивал до 350 километров в час,
      Вот это была машина! Не один из нас, наверное, подумал: "Вот если б побольше таких у нас было год назад!"
      Мы, оружейники, разумеется, интересовались тем, что нам было ближе всего: вооружением. Первые серийные штурмовики Ил-2 оснащались двумя пушками калибра 20 мм, двумя пулеметами 7,62 мм. Самолет мог нести до 600 кг бомб.
      Во время войны работа над совершенствованием штурмовика продолжалась: на фронт поступил и двухместный вариант Ил-2. В кабине воздушного стрелка был установлен крупнокалиберный пулемет Березина калибра 12,7 мм. Пушки стали заменять на 23-мм, а позднее - на 37-мм. Ни одна армия в мире не имела такого совершенного штурмовика.
      В полк стали прибывать воздушные стрелки. Среди них было немало бывших курсантов летных училищ, так и не ставших летчиками: когда грозил прорыв немцев на Кавказ, их послали воевать в пехоту. Теперь им предстояло летать воздушными стрелками. Но были среди прибывших и ребята, никогда в авиации не служившие. Познакомившись с ними, командиры без труда поняли, что уровень подготовки воздушных стрелков весьма и весьма невысок. Ясно было, что готовить их придется в полку.
      Поэтому, когда меня вызвал замполит Воронцов, исполнявший тогда обязанности командира полка, и сказал, что меня решено привлечь к обучению воздушных стрелков, поскольку я хорошо знаю оружие и практику стрельбы, это не было для меня неожиданностью.
      Составили программу подготовки: изучение оружия Ил-2, особенно основательно - пулемета воздушного стрелка УБТ, практические стрельбы в тире по макетам, изучение теории воздушной стрельбы и тактики штурмовиков, а также опыта воздушных боев.
      Занятия по изучению оружия проводил Коваленко, а на мою долю досталась теория воздушной стрельбы и практические занятия в тире. Вот когда мне пригодилась хорошая память, четко сохранившая уроки, которые давал нам в ШМАС воентехник Литвинов. Занимаясь со стрелками, я старался подражать ему буквально во всем, а особенно - в умении четко, ярко, лаконично излагать материал. Даже использовал шутку, которую слышал уже давно. Одному специалисту по вооружению дали задание спроектировать истребитель. Когда же проект был готов, на чертеже все увидели громаднейшую пушку, на которой лепились малюсенькие крылья, шасси, кабина. Шутка шуткой, но в ней большой смысл: оружие - основная ноша боевого самолета, главная задача которого - уничтожение врага. Однажды я так увлекся, что заявил с апломбом:
      - Наш "ил" - машина замечательная. Пулемет УБТ - оружие грозное. И если стрелок отлично подготовлен и хорошо знает тактику немецких истребителей и их уязвимые места, то может не только отражать атаки врага, но и сбивать его!
      Сейчас откровенно скажу: молодого запала в моем утверждении было больше, чем здравого смысла. О том, как стрелки сбивают истребителей, я читал в невнятных газетных сообщениях и слышал от бывалых людей. И нередко и те, и другие выдавали желаемое за действительное. Неудивительно, что мое утверждение вызвало бурную дискуссию. Конец ей положил Георгий Багарашвили, и довольно неожиданно. Он обратился ко мне:
      - Очень красиво гаваришь. Сбиват фашист надо. Верно гаваришь! А пачему сам не летаешь? Пачему не пакажешь, как сбиват фашист? Зачем ты только гаваришь?
      Ну что мне было делать? Назвался груздем... И, выдержав паузу, я сказал единственное, что мог сказать:
      - Завтра я подам рапорт с просьбой перевести меня в воздушные стрелки.
      Инженер по вооружению Коваленко, прочитав рапорт, начал отговаривать: мол, он уже получил назначение в истребительный полк на фронт, возьмет меня с собой. Поблагодарил я Василия Федоровича за прекрасное ко мне отношение, но попросил передать мой рапорт командиру полка, объяснив, в чем дело: дал слово товарищам, мой отказ они могут истолковать как трусость.
      - Н-да... Жаль. Хотя, конечно, я тебя понимаю. В тот же день был подписан приказ о переводе меня в воздушные стрелки. Моему примеру последовали еще два мастера по вооружению - Василий Сергеев и Иван Свинолупов. Они тоже стали воздушными стрелками.
      Глава, заключенная в скобки. Чужие воспоминания
      Я уже писал, что гвардейцами мы стали как бы по наследству. Тех, кто воевал в 590-м полку, оставалось мало. Но уже поэтому, стоило кому-нибудь из них приняться за воспоминания, вокруг образовывался кружок слушателей. Хотя и сами видели немало, и лиха хлебнули, и опыта хватало, слушали внимательно, не перебивая, не влезая с репликами и шутками, как бывало при обычном "трепе". Ибо был это не "треп", не веселая болтовня, а рассказы о самом главном. Ведь у каждого есть в жизни несколько событий, о которых отец, например, обязательно расскажет сыну, а друг - другу. Глупо было бы слушателю при этом перебивать или хихикать, тем более когда речь идет о деле кровавом - о войне.
      Рассказы многих летчиков из бывшего 590-го я слышал не раз, и многие врезались мне в память. Мне очень хочется их воспроизвести, хотя я и знаю от людей сведущих, что не дело в свои мемуары вставлять чужие воспоминания. Только какие же они чужие, воспоминания летчиков родного мне полка? Но для тех, кто считает, что делать это я не вправе, специально эту главу называю "Главой в скобках", не интересно - не читайте.
      Особенно много рассказывали о Георгии Устинове, и, надо отдать должное, рассказать было о чем.
      В октябре 1941 года враг приближался к Таганрогу. Летчики полка получили задание найти и разрушить переправу через реку Миус, но пока это им никак не удавалось.
      Однажды утром самолет Устинова оказался неготовым к вылету, и, пока техники "подчищали хвосты", группа уже вылетела. В то время существовал приказ: ни в коем случае не вылетать на боевое задание в одиночку. Однако Георгий этот приказ нарушил не раздумывая и взлетел пряма со стоянки, надеясь догнать эскадрилью. Не удалось.
      Тогда он решил наведаться туда, где во время прошлого вылета заметил несколько автомашин-фургонов, а около них - копошащихся немцев. Летел он вдоль реки и вдруг увидел тонкую ленточку понтонной переправы, а на западном берегу Миуса много стогов, которых, как ему помнилось, раньше не было.
      Устинов решил атаковать с ходу, спикировал и сбросил бомбы на переправу, потом с переворотом устремился на стог, стреляя из пулеметов. Стог загорелся, а когда Георгий начал обстреливать второй, немцы открыли по нему сильный огонь из эрликонов. Из-под стогов стали выползать танки и бронемашины. Самолет Устинова буквально изрешетили, но главное было сделано: переправа разрушена.
      Возвращался Устинов на бреющем, а в голове свербила мысль: что ему будет за нарушение приказа?
      Когда Устинов приземлился и пошел докладывать командиру полка, тот, прихрамывая (несколько дней назад был ранен в ногу), двинулся ему навстречу, крепко обнял и сказал:
      - Спасибо, сынок! Мне с НП уже доложили! А приказ насчет запрета одиночных вылетов... Будем считать, что для тебя я его специально отменил. Но только на этот раз!
      Рассказывали еще об одном случае, иллюстрирующем давнюю-давнюю мудрость; все тайное становится явным.
      Видимо, она настолько давняя, что проверяют ее правильность чуть ли не ежедневно. Так было и на тот раз.
      В конце октября Устинов повел пятерку самолетов на штурмовку в один район, а младший лейтенант Семенов - к другой. Вечером обоих ведущих вызывают в штаб дивизии вместе с командиром полка и сообщают, что наши самолеты нанесли удар по своим войскам в районе села Хопры. Понятно, что это трагическая, но случайность. Но и в случайности нужно сознаться. Кто нанес удар? Семенов и Устинов в один голос ответили: "Не я!" Командир полка начал было грозить расстрелом, но командир дивизии, словно что-то зная, сказал: "Подожди, еще разберемся!"
      На следующий день снова вылетели на штурмовку. Старший лейтенант Шевцов повел группу именно в район села Хопры. Среди летчиков был и Устинов. При штурмовке в самолет Устинова попал снаряд, машина загорелась, пришлось садиться в болото. Летчик остался жив, с трудом вылез из самолета и стал пробираться к своим. Неожиданно навстречу ему вышли трое в комбинезонах. Приняв их за немцев, Устинов выхватил пистолет, но, услышав выражения, которые можно произнести только по-русски, от радости даже и пистолет выронил.
      Оказывается, встретили его солдаты с нашего бронепоезда, стоявшего на станции Хопры. Они рассказали ему, что вчера наша авиагруппа нанесла удар по своим, и в доказательство дали ему стабилизатор бомбы АО-25, который Устинов и принес на аэродром.
      Так стало ясно, что удар по своим нанесла группа Семенова, которая в тот раз применяла именно бомбы АО-25, у Устинова были другие. Но Семенову повезло, было не до него, отделался обычным взысканием, благо ни погибших, ни раненых не было.
      Да, вот на что еще хотел обратить внимание: в рассказах, которые мы слушали, часто поминались имена погибших летчиков: капитана Павла Александровича Янина, сержанта Ивана Михайловича Малышева, сержанта Михаила Устиновича Лазарева, младшего лейтенанта Тимофея Сергеевича Евдокимова. Может быть, подсознательно, а может быть, и нарочно рассказывающие стремились, чтобы слушатели запомнили эти имена. Я - запомнил. Запомните и вы. Ведь у летчиков чаще всего во время войны могил не было. Ни на фанерной звездочке, ни на мраморной плите имен не писали...
      Те два рассказа об Устинове, которые вы прочитали, я услышал от других, а вот что рассказывал сам Георгий:
      - Был это мой двадцать шестой боевой вылет. Увлекся я тогда штурмовкой и один в результате остался. И тут набросились на меня шесть Ме-109. Один против шести! Минут пятнадцать крутили карусель над Азовом. Что было потом, помню смутно. Позже моряки рассказывали, что один "месс" подошел ко мне очень близко и врезал очередь. Самолет мой задымил, а потом взорвался. Меня выбросило в воздух, ранило, но парашют я все-таки раскрыл. Пытались немцы меня расстрелять в воздухе, но появились наши истребители, отогнали их. Спустился я на одной лямке, вторая сгорела. Да и сам погиб бы, да меховой комбинезон от огня спас.
      Лежу в санчасти. Настроение паршивое. Знаю, что за два дня погибли четыре сержанта молодых: Петр Иванович Алабов, Семен Алексеевич Матвеев, Василий Дмитриевич Зязин и Николай Андреевич Голубев.
      А тут меня командир вызывает. Говорит: к нам пополнение прибыло, так, мол, иди и расскажи о нашей боевой работе. Я - отказываться: оратор плохой, да и лицо обгорелое, чего ребят заранее пугать? Тут командир посуровел:
      - Вот именно потому тебя и посылаю, пусть знают, что не на танцы прибыли, а на войну, пусть правду знают! Пришлось идти.
      Ребята, правда, как увидели мою карточку, прижались друг к другу, как котята, но слушали внимательно. И летали потом на задания, как все. Прав, значит, оказался командир. Нельзя правду прятать.
      Часто темой разговоров становилась взаимопомощь летчиков, да не просто в бою, а в ситуациях экстремальных. Вот два случая, о которых я услышал.
      В ноябре сорок первого на разведку в район Ростова-на-Дону вылетела пара И-15: младший лейтенант Николай Дворский и сержант Иван Кузнецов. Самолет Дворского подожгли, и ему пришлось сесть на фюзеляж. Кузнецов, не раздумывая, выпустил шасси и сел рядом. Но кабина-то одноместная, куда деваться Дворскому? Раздумывать некогда: закинул он одну ногу в кабину, руками за стойку уцепился. Так и взлетели, уже под огнем фашистов. На аэродроме заждались возвращения товарищей. Вдруг видят: летит самолет, но какой-то странный - с выпущенным шасси и горбом на фюзеляже. С ходу по прямой самолет идет на посадку. Так Иван Кузнецов спас своего командира звена. За это он получил орден Ленина, а Дворский - медаль "За отвагу".
      Аналогичный случай чуть позже произошел с младшими лейтенантами Плаханем и Слизкоухом. Плахань посадил свой И-16 рядом с подбитым самолетом Слизкоуха и предлагал ему улететь вместе с ним. Причем предлагал лететь в кабине, а сам собирался держаться за стойку центроплана. Слизкоух, растерявшись, только отрицательно мотал головой. Плахань улетел один.
      Когда Ростов освободили, аэродром, на котором базировался полк, оказался невдалеке от того места, где подбили Слизкоуха. Ребята ходили туда. Рядом с обгоревшим самолетом лежал раздетый и исколотый штыками труп летчика.
      При разгроме немецкого узла связи погиб заместитель командира эскадрильи младший лейтенант Иван Архипович Ягодов.
      Летчики гибли в боях, но случалось и так, что те, кого считали погибшими, оказывались живы. Однажды в марте сорок второго пошли бомбить и. штурмовать немцев три группы самолетов И-16 и И-153. При подходе к цели их атаковали "мессершмитты". На самолет сержанта Николая Гундобина набросились сразу три "месса". Одного он сбил и лобовой атаке, а два других подожгли самолет Гундобина. Несмотря на карусель боя, многие видели, как самолет Гундобина начал стремительно падать и врезался в землю. Вернувшись на аэродром, так и доложили: погиб смертью храбрых.
      Проходит несколько дней, и Устинову, который в то время оставался за командира эскадрильи, какая-то девушка приносит записку: "Тов. к-р, лежу в ППГ-1 в Ростове, сильные ожоги, но чувствую себя хорошо. Николай".
      Сели они с комиссаром эскадрильи Сеньковским на полуторку, поехали. Нашли госпиталь, сестра ввела их в палату. Там лежат четверо. Трое не из их полка, а четвертый... Хоть и бинтами весь укутан, но видно, что лицо черное, обгорелое, и руки, и ноги... Гундобин! Едва узнали.
      Оказалось, что, когда самолет Гундобина подожгли, он хотел выпрыгнуть с парашютом, но внизу были наши наступающие войска. К тому же он не успел сбросить бомбы. И тогда Гундобин повел горящий самолет на врага, сбросил бомбы на фашистов. Потерял сознание от ожогов. Самолет упал на землю, и летчика выбросило из кабины. Он пришел в себя и лишь отполз от горящей машины, как она взорвалась. Его подобрали наши пехотинцы и отправили в госпиталь. Наградили Гундобина орденом Ленина.
      Во время оборонительных боев в мае - июне 1942 года летчики 590-го полка часто летали до изнеможения. Не раз случалось так, что после возвращения с боевого задания
      Летчик без посторонней помощи не мог выбраться из кабины, сказывались ранения и перенапряжение. И тогда, несмотря на всю сложность положения, пусть и на короткий срок, но их отстраняли от полетов...
      Еще после освобождения Ростова в 1941 году на одном из полевых аэродромов мы захватили несколько исправных немецких самолетов Ме-109. Командование приняло решение: обучить группу летчиков летать на этих истребителях, чтобы как следует узнать их сильные и слабые стороны. Эту спецгруппу возглавил майор Телегин, командовавший тогда 590-м полком, а полком стал командовать майор Соколов.
      В составе группы был и заместитель командира эскадрильи вашего полка Виктор Попов (надо сказать, что был в ней и Александр Иванович Покрышкин, в будущем трижды Герой Советского Союза). Виктор Попов быстро освоил "мессершмитт", совершал на нем полеты на разведку, добывал ценные сведения.
      Как-то раз, возвращаясь на Ме-109 с боевого задания, он совершил вынужденную посадку. Обычно Попов перелетал линию фронта на большой высоте, часто - в облаках. На этот раз мотор начал давать перебои над территорией, занятой противником. Пришлось планировать. Немцы, наверное, подумали, что их самолет заблудился, и открыли предупредительный огонь, затем, увидев, что самолет летит на восток, - огонь на поражение. Попову все-таки удалось посадить машину на нашей территории. Но случилось так, что его тут же окружила толпа женщин и подростков, вооруженных кто чем мог. Когда же они услышали, что летчик говорит по-русски, то решили не ждать военных и покончить с предателем самим.
      Пришлось Попову выдумать мало-мальски убедительную историю о том, что его сбили фашисты, он попал в плен, но там ему удалось захватить немецкий самолет. Ему не очень поверили, но самосуд отложили. Вскоре прискакавшие кавалеристы отвезли Попова сначала в свой штаб, а потом и на аэродром.
      С тех пор Попов снова стал летать на И-15. 25 июля 1942 года капитан Виктор Алексеевич Попов погиб в неравном бою с "мессершмиттами".
      Конечно, я передал далеко не все из того, что рассказывали об истории полка его ветераны. Лишь то, что запомнилось, врезалось в память. Но вы, наверное, обратили внимание на то, что рассказывали, как правило, о примерах беззаветного героизма, даже отчаянности. Защищать Родину даже ценой собственной жизни - никаких сомнений у нас в этом не было и быть не могло. Зачем жизнь, если Родины не будет!
      Изменилось ли что-либо в моих убеждениях за прошедшие годы? Разумеется, нет. Я считаю себя преданным патриотом. Только что такое патриотизм? Нельзя отождествлять его со слепой верой. Только трезвый взгляд на происходящее, анализ этого происходящего формирует истинный патриотизм.
      А вот во время войны у нас было, пожалуй, больше слепой веры, чем серьезного анализа. Психологически это легко объяснимо - ну сколько нам было лет? Восемнадцать - двадцать! А вот где были те, для кого трезвый анализ и расчет были профессией.
      Наши летчики отважно шли в бой, отдавая в этом бою свою жизнь. Что еще они могли отдать, более дорогое? И в этом их высшая правота, вечная память им!
      Но воюют не только отвагой. Нужна техника, нужна отработанная тактика, нужна система обучения. Что делали то, от кого зависело все это?
      Сейчас всем известно, что к началу войны наш самолетный парк состоял в основном из устаревших, с ограниченным летным ресурсом машин. Да и то многие из них были потеряны прямо на аэродромах от бомбовых и штурмовых ударов вражеской авиации.
      А ведь уже в 1937 году немцы испытали во время боев и Испании истребитель "Мессершмитт-109", вооруженный 20 мм пушкой. Самолет достиг самой высокой скорости в мире, и тогда же началось перевооружение всей истребительной авиации люфтваффе.
      В небе Испании немецкий ас Вернер Мельдерс сбил 14 самолетов (И-15 и И-16). Именно он предложил летать парами, и эта тактика была принята немцами в 1939 году. Вскоре ее переняли и англичане.
      Мы же во время войны продолжали летать тройками и значительно позже на собственном печальном опыте убедились, что "третий лишний". А ведь о тактике, разработанной фашистами, не могли не знать Яков Смушкевич и Павел Рычагов, герои войны в Испании, занимавшие потом высшие посты в ВВС, но их постигла участь сотен тысяч незаконно репрессированных.
      Как правило, наши истребители нападали на врага, не считаясь с его численностью, не боясь за собственную жизнь, часто - жертвуя ею. Но было ли это оправдано с военной, стратегической точки зрения? Не усугубляло ли это и так огромные наши потери?
      Тактика немецких истребителей строилась по правилам охоты. Главная их цель: уничтожить противника, используя все правила маскировки. На более сильного противника они не нападали, тесно взаимодействовали при помощи радио с наземными войсками и особенно - зенитной артиллерией.
      Срок подготовки советских летчиков до войны составлял три года, а в войну - восемь и даже шесть месяцев. Налетать курсанты этих ускоренных выпусков успевали максимум 50 часов. Для курсантов авиашкол люфтваффе даже в 1944 году обязательный налет составлял 150 часов.
      Да, наши ребятишечки, которые и посадку производить толком не научились, прибывали на фронт, смело вступали в бой и сбивали прославленных немецких асов. Но посмотрите на эти цифры и задумайтесь.
      "Средняя выживаемость" наших самолетов за весь период войны была такова: на истребитель приходилось шестьдесят четыре боевых вылета, на бомбардировщик - сорок восемь, а на Ил-2 - всего одиннадцать.
      Многие из немецких асов, с которыми мне пришлось беседовать уже после войны в Германии, спрашивали: действительно ли в составе советских ВВС были летчики-камикадзе (смертники)? Разумеется, я отвечал, что нет. Но задуматься этот вопрос заставил о многом...
      Не советовал бы я писать того, о чем сам поведал выше, современному молодому журналисту, например. Затюкали бы его: мол, очернительством занимаешься, над памятью павших глумишься и т. д. и т. п. Ярлыки навешивать этому мы хорошо научились. Мне в этом отношении проще - сам фронтовик, имею награды, за чужую спину не прятался, когда в бой шел. Не собираюсь за нее прятаться и тогда, когда думать надо. А это занятие, как мы убедились, тоже требует мужества.
      Победа в войне без массового и индивидуального героизма невозможна. И каждый героический поступок достоин преклонения и памяти народной. Но нельзя и спекулировать на этих высочайших понятиях. Когда-то говорили: война все спишет. Ничего не списала! Вот и сейчас мы не можем, не имеем права списать, спрятать за массовый героизм просчеты, ошибки, откровенные глупости и преступления! Совесть нам этого не позволит! Память перед павшими!
      Кто-то может сказать: ты во время войны солдатом был, так сиди и пиши себе мемуары солдатские, про сапоги, махорку, как вшей давил, а в дела стратегии не суйся, без тебя разберутся! Согласен с тем, что и о сапогах, и о махорке, и о вшах даже, если они у кого были, писать надо. Это тоже быт войны, а без быта ее толком-то и не узнаешь. А вот насчет того, что в стратегию соваться нечего, не согласен. Имею право! И именно потому, что во время войны был солдатом. Жутко режет глаз (и сердце!), когда читаешь в воспоминаниях какого-либо военачальника примерно такое: "Погибло около тысячи солдат...", "Потеряли около десяти тысяч...". Как один из тех, кто мог легко оказаться в этих "около... тысяч", и имею я право судить о стратегии. Ошибаться в суждениях моих тоже могу - не спорю. Но это ужо другой разговор.
      На этом пора уже заканчивать "главу в скобках". И так она очень уж затянулась.
      Дал слово - держись! (продолжение)
      Занятия наши подходили к концу. Именно так истолковали мы сообщение о том, что после учебы на краткосрочных курсах прибывает командир полка.
      И вот полк построен для встречи командира. Поздоровались, подполковник Соколов медленно прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица. Затем обратился к нам:
      - Высокое звание гвардейского полк завоевал в тяжелнейших боях ценой многих жизней. Мы всегда должны помни боевые подвиги однополчан, брать с них пример. Нам предстоят новые сражения, а побеждать могут только мужественные и умелые люди. Поэтому изучить свое новое оружие необходимо только на "отлично". В ближайшее время я постараюсь познакомиться с каждым из вас лично.
      Странное дело: во внешности подполковника Соколова но было ничего особенного - роста невысокого, щупленький, да и речь его особых откровений не содержала, однако мнение о нем у всех сразу сложилось вполне определенное. Короче всех его выразил Александр Рогоза, балагур-одессит:
      - Серьезный мужик!
      Однажды, когда я проводил занятия с воздушными стрелками в тире, командир зашел к нам. В это время мы занимались прицеливанием по макетам вражеских истребителей. Командир наблюдал за действиями воздушных стрелков, задавал вопросы. Никаких оценок он не сделал, но чувствовалось, что остался доволен.
      В тот же день он вызвал меня и сказал:
      - Мне рассказали о вашем рапорте. Честный поступок. А пока что нужно так подготовить воздушных стрелков, чтобы они не подпускали "мессершмиттов" к нашим "илам". Основная фигура в экипаже, разумеется, летчик. Но когда начинается бой, стрелок становится щитом экипажа. Уверен, что все это вам известно из наставлений, но повторю еще раз: в групповом строю коллективный огонь воздушных стрелков является надежной обороной задней полусферы. Что же касается передней обороны, то огонь, открываемый летчиком из двух пушек и двух пулеметов, создает неприступный барьер для истребителей противника. Это - что касается учебных занятий. А вас... я беру в свой экипаж!
      - Так я стал флагманским воздушным стрелком полка. И хотя официально в штатном расписании такой должности не существовало, уже то, что командир выделил меня, что скрывать, было приятно.
      Ожидания наши не оправдались, и немедленной отправки на фронт не последовало. Продолжались занятия. А за это время Александр Дмитриевич Соколов внимательно приглядывался к нам. Был он очень требовательным и в то же время демократичным командиром. Иногда по вечерам заходил к нам в казарму, слушал игру на баяне воздушного стрелка Владимира Тарасова. Мог сам взять баян, сыграть что-нибудь. Но больше всего любили мы, когда командира удавалось "завести" на рассказ о боях в Испании. Это сейчас о войне в Испании и книжку можно почитать, и фильм посмотреть. А тогда все это было подернуто дымкой таинственности, недоговоренности.
      Запомнился рассказ, как восторженно встречали жители Мадрида наши самолеты, которые вели воздушный бой прямо над городом. Тогда группа, где был и Соколов, разгромила армаду бомбардировщиков.
      Рассказывал командир и о том, как в ноябре 1936 года над аэродромом пронесся трехмоторный "юнкерс". С него на парашюте был сброшен ящик. К нему не решались сперва подходить: а вдруг там бомба с часовым механизмом? Но примерно через час подошли, вскрыли.
      Внутри, завязанные в простыню, лежали останки изрубленного человека, обрывки одежды, а сверху записка по-испански: "Этот подарок посылается командующему воздушными силами красных, чтобы знал, какая судьба ожидает его и всех большевиков". Погибшим был командир отряда республиканской авиации Хосе Галарс, он же Владимир Бочаров.
      В воздушном бою Бочаров вступил в схватку с пятью немецкими истребителями и сбил одного. Потом стало известно, что самолет Бочарова был поврежден, пилот ранен, и он произвел вынужденную посадку на территории, занятой мятежниками...
      За бои в Испании Александр Дмитриевич Соколов был награжден орденом Красного Знамени, а под Ростовом - орденом Ленина.
      К сентябрю 1943 года учеба наша наконец закончилась. Получили мы новые, двухместные Ил-2. Заместитель командующего 4-й воздушной армией генерал Слюсарев вручил полку гвардейское Знамя. Пора на фронт...
      А что там тогда происходило, как разворачивались события? В результате наших крупных стратегических успехов на Украине кубанский плацдарм, оборонявшийся 17-й армией гитлеровцев, оказался в глубоком тылу, за южным крылом наступающих советских войск. Гитлер был вынужден дать приказ об отводе армии, чтобы использовать ее для обороны Крыма. 16 сентября советские войска штурмом взяли Новороссийск, а к 9 октября весь Таманский полуостров был очищен от противника. Впереди - бои за Крым. В это время и перелетел наш 43-й гвардейский в полном составе на аэродром севернее станицы Славянской.
      Кубань. Стреляю сквозь фюзеляж, но "мессера" сбиваю
      Перед тем как взяться за новые страницы, мне хотелось бы сделать отступление. Перечитал я написанное, и одолели меня сомнения: а нужны ли кому мои мемуары? Столько лет прошло после войны, люди живут совсем другими заботами, а я им талдычу, как этот взлетел, как тот сел, кто кому в хвост зашел... Вот если, например, остановлю я парня на улице и начну ему втолковывать, как лучит всего от зенитного огня уходить, так он рукой около лба покрутит: "Ты, батя, чего - того? Ты расскажи лучше, где диски с хэви-мэтл достать!" И - до свидания.
      Но читаю газеты, слушаю радио и представляю себе другой вариант: а если бы этот парень прошел Афганистан, был "афганцем", как сейчас говорят? Тогда, думаю, ним нашлось бы о чем поговорить, несмотря на разницу в возрасте. Ведь столько лет прошло после той войны, а другие-то продолжаются!
      Потому говорить о войне - явлении, для человека противоестественном, надо! Другое дело, что говорим-то мы часто неискренне, неточно, да и вообще не о том, потому и отскакивают наши слова от молодого человека, как мячик от стенки. В учебниках по русскому языку для младших классов есть такие упражнения: напечатаны предложения, в которые надо вставить пропущенные слова. Вот и "вспоминаем" мы, ветераны, по такому же принципу: "Наш героический - - полк (вставить номер) громил врага у - - - - - (вставить название места)".
      Предвижу ехидное замечание: а сам-то намного ли лучше пишешь? Стараюсь писать лучше. Понимаю, что далеко не всегда получается, но стараюсь. Трудно, ох как трудно выбираться из плена стереотипов. Хочется сказать: не судите слишком строго. Но скажу: судите. Но потом судите себя по такому же счету.
      Вот вроде бы и все отступление. А понадобилось оно мне потому, что приступаю я сейчас к очень горьким, но и самым памятным для меня страницам. Кто из нас не бывал на кладбище, не приходил к дорогим могилам? Вспомните эту тишину, могильные плиты, полузасыпанные опавшими листьями. Я скорблю по тем, кто ушел из жизни совсем молодым, но и помню их именно такими: горячими, открытыми, отчаянными. Странное человеческое состояние, когда скорбь смешивается с юношескими воспоминаниями, ласково трогающими сердце. Именно такое состояние овладевает мной, когда я возвращаюсь мыслями к боям в суровом тогда небе Крыма.
      Над нашим аэродромом лихо развернулся По-2 и пошел на посадку. Он подрулил прямо к командному пункту, и из кабины вышел генерал. Первым делом он сменил летный шлем на фуражку с широким козырьком и только тогда выслушал доклад командира полка. Потом спросил:
      - Чем занимаются сейчас люди?
      Командир ответил, что летный состав изучает район предстоящих боевых действий, а техники проверяют готовность машин и оружия. Генерал удовлетворенно кивнул, и они с командиром полка прошли на КП.
      Конечно, генералы прибывали к нам нечасто, но переполоха их появление не вызывало по той простой причине, что вся работа нас, авиаторов, прочно связана с техникой. А человек при технике - это не просто солдат в строю. Ему всегда есть что делать, и он знает, что делать. И сколько ни подавай команду "Смирно!", неисправный двигатель от этого не станет исправным, а самолет без летчика в воздух не поднимется. Потому и отношения между командирами и подчиненными в авиации, при соблюдении полной субординации, были более демократичными, чем в наземных войсках. По крайней мере, с моей точки зрения.
      Пока командир дивизии генерал Гетьман находился на КП, собрали и построили поэскадрильно весь личный состав. Генерал произнес речь. Тогда так было принято - речи произносить по любому поводу. И воспринималось это как должное. Но даже в речи, произнесенной в те (так и хочется написать в "те еще") времена, Гетьман свел количество обязательных лозунгов и призывов до минимума. Быстро перешел к делу: сказал, что полк будет вводиться в дело поэскадрильно под прикрытием истребителей (теперь в дивизии свой истребительный полк, есть кому прикрывать), что сам он будет находиться на переднем крае с радиостанцией наведения и наблюдать за действиями каждой группы, что зениток у врага очень много и производить противозенитный маневр надо умело. Летчики начали задавать вопросы, генерал отвечал, и завязалась самая обычная беседа.
      И вот - первый боевой вылет. В конце октября 1943 года наш гвардейский полк начал боевые действия с аэродрома у хутора Ханькова. Первую шестерку штурмовиков повел старший лейтенант Тамерлан Каримович Ишмухамедов, летчик опытный. Я летел с ним воздушным стрелком.
      Не могу не сказать - сразу же! - несколько слов об Ишмухамедове. Кстати, спроси тогда на аэродроме: "Где Ишмухамедов?", многие могли и удивиться: мол, а кто такой? Вот Тамерлана знали все! Как можно было не знать Тамерлана?
      Разные, очень разные люди они были с Вадимом Фадеевым. А все-таки чем-то напоминали друг друга. Два качества, общих для них, были, можно сказать, на поверхности: смелость и любовь к шутке, чувство юмора. Хотя шутили они очень по-разному. Фадеев шутку обожал легкую, искрометную, рождалась она почти всегда экспромтом. Для Тимерлана шутка была чуть ли не священнодействием. Например, он обожал с совершенно непроницаемым лицом, неимоверно педалируя татарский акцент, демонстрировать, как читает лекцию какой-нибудь "литературовед в штатским":
      - Совсем-совсем недавно, всего сто лет назад, от руки фашистских наймитов пал замечательный стахановец Александр Семенович Пушкин...
      Задача перед нашей группой была такая: нанести бомбовый удар по артиллерийским позициям противника на Керченском полуострове, откуда немцы вели огонь по косе Чушка. Когда мы прошли над аэродромом, где базировались наши истребители, в воздух поднялись четыре ЛаГГ-3 и пристроились к нам.
      Впереди - Керченский пролив, за ним - гора Митридат. Над Керчью идет воздушный бой. Ввязываться в него нам ни к чему, поэтому берем немного севернее и, маневрируя, снижаемся, уходим от разрывов вражеских снарядов то вправо, то влево. Странное ощущение: мне кажется, что зенитки бьют именно по нашему самолету, а на другие машины и внимания не обращают.
      Гораздо позже я, смущаясь, рассказал об этом своем ощущении товарищам, ожидая, что вызову взрыв смеха. Ничего подобного! Никто даже не удивился. Лишь кто-то из летчиков пожал плечами: "Подумаешь, открыл Америку! Каждому под огнем кажется, что стреляют по нему одному. Никуда от этого не денешься, привыкать надо!"
      От разрывов зенитных снарядов мы тогда ушли. Летчики пустили эрэсы, а затем дружно спикировали и сбросили бомбы на артиллерийские позиции, не прекращая стрелять из пушек и пулеметов. Когда выходили из пике, дал несколько очередей по фашистам и я. Очередей не прицельных, прицелиться просто не успел, но не выстрелить по фашистам в первом вылете я просто не мог.
      Один знакомый журналист рассказывал мне, что, встречаясь с ветеранами войны, он обязательно в конце беседы каждому задавал вопрос: "Скажите, а вы убивали на войне? И если да, что при этом испытывали?" Большинство ветеранов, говорил журналист, уходило от ответа, переводило разговор на другое.
      Уйти от разговора с журналистом можно, конечно. Но ведь вопрос-то все равно остается. И ответ на него, по-моему, предельно прост: если солдат воюет, то его цель - убить противника.
      Да, убить. Безо всякой мушкетерской галантности: "Извольте, сударь, стать в позицию..." Да, выстрелить в спину, а иногда и ударить ножом. Проткнуть штыком. Убить, уничтожить! И убить как можно больше, самому оставаясь живым.
      Трудно, мучительно трудно писать такие слова. Но это - слова правды, не более того. И поэтому говорю, не опуская глаза долу: да, я стрелял и убивал фашистов. И не одного, не двух, а гораздо больше. Убивал и не испытывал при этом никаких мук совести. Потому что знал: чем больше я убью фашистов, тем больше вероятность, что мой отец, мои близкие и друзья, я сам останемся живы. Это необычайно жестокий, но вполне реальный закон войны.
      Возможно, кто-то, читая эти воспоминания, представит меня человеком грубым, прямолинейным, лишенным душевной тонкости. Такому читателю я откровенно скажу: а кого вы пытаетесь обмануть, обманывая самого себя? Ведь опубликованы цифры погибших и с немецкой стороны. Большую часть из этих миллионов убили наши солдаты. Из пушек, пулеметов, винтовок. Вы считаете, что я должен был отправляться в полет с плакатом "Давайте мириться!", а пулемет мне был дан для отпугивания ворон? Не надо лицемерить! У меня дети, внуки, я не хочу, чтобы они воевали. Поэтому откровенен. Я убивал. Не хочу, чтобы эта доля выпала моим близким. Но и не хочу, чтобы они стали мишенью. Неужели и это - такая откровенность, которая может кого-то шокировать?
      Наш первый боевой вылет оказался на редкость удачным: на аэродром вернулись все. На некоторых машинах оказались пробоины, но техники вместе с ремонтниками их быстро залатали. Впечатлений было много, много говорили, рассказывали, даже делились опытом, которым, как нам казалось, мы обзавелись во время этого вылета.
      Ночь на 1 ноября 1943 года выдалась холодной, штормовой. И именно в эту ночь десант 318-й Новороссийской дивизии и два батальона морской пехоты погрузились на суда, чтобы высадиться у рыбачьего поселка Эльтиген, южнее Керчи. Для многих это название - Эльтиген - звучало странно и непривычно, но прошли десятилетия, и не думаю, что тот, кто был там во время войны, забудет этот маленький поселок, это слово, хотя исчезло оно и из справочников, и из энциклопедий. Невелик был поселок, незаметен...
      В ту ночь шли к нему больше ста судов, форсировавших Керченский пролив в самой широкой его части - шестнадцать километров, как-никак.
      Артиллерию буксировали на плотах, но внезапный шторм заставил рубить тросы и жертвовать пушками. Сорванные с якорей вражеские мины каждую минуту грозили нашим судам гибелью. Трудно высадиться десанту под огнем противника, в сто раз труднее в такой шторм. Многие мотоботы и катера выбрасывало на берег, другие теряли управление и тонули. Много было погибших, часть десанта вернулась на базу. 2500 десантников все же оказались на крымской земле, но командование к утру так и не имело точных сведений об их положении.
      О том, что утром и днем 1 ноября фашисты пытаются сбросить наш десант в море, сообщили летчики. Им же было приказано оказать десанту помощь, нашему полку - в том числе. На Эльтиген шестерку Ил-2 повел Тамерлан Ишмухамедов.
      Перелетели Керченский пролив. Облачность низкая, штормит. Сразу же открываем огонь по атакующей пехоте противника. Видно, как от Керчи к вражеским частям движутся подкрепления. Тамерлан ведет группу к колонне танков, командует:
      - Бомбы сбрасывать на танки, потом штурмовать пехоту!
      После бомбометания вижу три горящих танка. Теперь опять снижаемся расстреливаем пехоту. Еще заход! Тамерлан ведет самолет так низко, что я хорошо вижу морских пехотинцев, которые, на бегу срывая бушлаты, идут в атаку. После третьего захода Тамерлан командует: "Хватит! Сбор над проливом!" Точно, самое время нам "поднимать паруса". С запада идут немецкие истребители, за ними - бомбардировщики, а с Кубани летят наши. Над Эльтигеном кружатся самолеты, как стаи ворон.
      Вот и Таманский полуостров, можно перевести дыхание. Садимся на свой аэродром. Техники первым делом вытаскивают из кабины раненого стрелка Александра Калтыгина, на руках уносят в санчасть. Вечером мы все там. Полковой врач считает, что ногу Калтыгину необходимо ампутировать. Калтыгин умоляет этого не делать. Командир полка, бывший здесь же, помолчав минуту, отдал приказ: отправить Калтыгина в армейский госпиталь в Краснодар. Через четыре месяца вернется Калтыгин к нам, вернется с плохо сгибающейся ногой, но убедивший врачей в госпитале: воздушным стрелком он летать сможет, вон даже летчики без обеих ступней летают...
      Пока эльтигенский десант оттягивал на себя основные силы, успел высадиться и закрепиться второй, который начал успешно продвигаться в направлении Керчи. Наша 4-я воздушная армия поддерживала войска на обоих плацдармах.
      День второго ноября был уже на исходе, но на старте стояла шестерка наших "илов" в боевой готовности. Быть еще одному вылету сегодня или не быть - кто знает. Но по себе сужу, хоть и не летал и тот день, что у каждого в душе теплилась надежда: "А может, все на сегодня? Хотя бы на сегодня?" Но тут с КП выбежал начальник оперативного отдела капитан Персианов с громким криком: "Взлет! Эльтиген!" Надежда погасла. Самолеты начали взлет.
      Последним должен был взлетать младший лейтенант Мансур Зиянбаев, парень скромный, молодой, всего-то 23-го года рождения. Это был его второй боевой вылет. Стрелком к нему из госпиталя пришел сержант, пехотинец, не помню его фамилию. Так этот сержант вдруг буквально кулем вываливается из самолета, начинает кататься по земле, вопит:
      - Не полечу!
      Истерика, самая настоящая истерика! Зиянбаев, и так растерянный, сидит в кабине, побледнел только.
      Хорошо, что рядом оказался командир полка. Перед носом сержанта он потряс кулаком: "Вон отсюда!", а увидев меня, только и крикнул: "Парашют!" Ничего ему добавлять не потребовалось, и так ясно. Схватил я парашют, бегом к самолету Зиянбаева.
      - Все в порядке, Мансур! Пошли на взлет! - как можно спокойнее постарался сказать я. Но насколько убедительно удалось мне продемонстрировать это спокойствие - не знаю.
      Самолет взлетел, и мы начали догонять группу. Догнали только над аэродромом, где базировались истребители, и Мансур занял место замыкающего.
      У Эльтигена - взрывы снарядов, бомб. В воздухе - истребители, идет воздушный бой. Мы с ходу сбрасываем бомбы, снижаемся и, стреляя из пушек и пулеметов, проходим вдоль плацдарма. Устремляются на нас было "мессершмитты", но истребители прикрытия на месте, и мы благополучно выходим из боя.
      Если бы благополучно... Самолет Зиянбаева, как это часто бывает в группе с замыкающим, отстал. Теперь мы для немцев - подарок, жди атаки.
      Но и ждать не пришлось. Вот уже атакуют два "мессершмитта". Открываю огонь; но это их не останавливает. К тому же в наш самолет попала очередь из крупнокалиберного пулемета, особенного вреда не причинила, но переговорное устройство отказало. Летчик не слышит, что я сообщаю об атаках истребителей и, соответственно, не может правильно маневрировать. Да и прикрывает нас лишь один ЛаГГ-3, хотя и делает это мастерски, надо отдать ему должное.
      Немцы свое преимущество чувствовали прекрасно и, видимо, решили с нами разделаться. Они парой пошли в атаку, а Зиянбаев почему-то стал уходить по прямой на максимальной скорости. Как раз именно это "мессам" и требовалось!
      Теперь, как говорится, терять нечего! Беру на прицел ведущего и, когда тот приближается к нам метров на двести, жму на гашетку. Хоть шансов и мало было, но, видимо, попал, потому что "мессер" тут же взмыл вверх, а "лагг", идущий мне на помощь, лихо и точно сбил его. Красивая работа!
      Но слишком я увлекся первым "мессером". Увлекся и упустил его ведомого. У того оказалось достаточно времени, чтобы подобраться к нам снизу и оказаться в "мертвом пространстве".
      Что значит, "мертвое пространство"? А это значит то, хуже чего для "илов" не бывает. У "ила" была броневая защита, о чем я уже писал. Значит, чтобы поразить его, немцам нужно было подобраться как можно ближе. Да еще так, чтобы обезопасить себя от наших пулеметов. А в безопасности они были именно в "мертвом пространстве", то есть там, куда я не мог "дотянуться" из пулемета, потому что турельная установка, где он был установлен, ограничивала угол стрельбы. Будь у нас в исправности переговорное устройство, я бы мог, передавая сообщения летчику, обеспечить нужный угол обстрела, тогда бы тот делал нужные мне эволюции самолета. А так... А так, видимо, все! Если "мессер" в "мертвом пространстве", мы беззащитны! Ну что же, богу молиться?
      Опасность чем страшна? Неожиданностью! Но в то же время на что человека подвигает? Тоже на неожиданное решение! Вот и решился я на немыслимое: стрелять в фашиста вслепую, да еще как - через фюзеляж, простреливая собственный самолет, понимаете ли!
      Читал я о чем-то подобном в газете, но, честно сказать, не очень верил в это. Да и знал ведь, что при такой стрельбе перебить тяги рулей - проще простого, и тогда самолету все равно хана. Но раздумывать времени не было. Прошил я очередью фюзеляж собственного самолета!
      Зиянбаев, конечно, решил, что это "мессер" нас прострелил, и моментально скользнул влево. Вот в это-то время и напоролся "мессер" на мою совершенно слепую очередь. Очередь была длиннющая - от отчаянья, пулемет захлебнулся, отказал. А немец? А немец... Перевернувшись на спину, он устремился к земле. Готов!
      Возле нас появился ЛаГГ-3, но дело было уже сделано. Вот, кажется, и все.
      Что я перечувствовал в те секунды? Многое, наверное. Но главным было, прошу мне поверить, чувство удовлетворения. Удовлетворения тем, что я сумел не растеряться в критической ситуации. Да, не страх, не радость, а именно удовлетворение. Такое чувство бывает, когда какую-то работу, какое-то дело сделаешь не просто хорошо, а с блеском, с шиком. Наверное, это свойственно многим, и не имеет значения, какой работой человек занимается: военной ли, гражданской ли.
      Но удовлетворение удовлетворением, а что все-таки с тягами рулей, не повредил ли я их? Ведь при пилотировании они могут легко оборваться, и самолет свалится на землю. Полез смотреть тросы, к счастью, они оказались в порядке, и я вернулся в кабину. Но беспокойство меня не оставляло: почему-то "лагг" следовал за нами буквально по пятам, и летчик подавал мне рукой какие-то знаки. Что-то я не так сделал?..
      Сели благополучно, Зиянбаев зарулил на стоянку, я обратил внимание на то, что "лагг", нас сопровождавший, успел приземлиться раньше нас и почему-то на нашем аэродроме. Вылезли мы с Мансуром из машины, посмотрели на развороченный фюзеляж, потом друг на друга, вздохнули: "Что, пойдем докладывать?" - и побрели на КП.
      У входа стояли командир полка и... Владимир Истрашкин. Так вот кто прикрывал нас! И как он только узнал меня в самолете? Но субординация есть субординация - и прежде всего докладываем (не слишком внятно, правда) о "мертвом пространстве", сбитом "мессершмитте", поврежденной машине... Но оценка командира была однозначной:
      - Молодец! - Он хлопнул меня по плечу. - А машину исправим, не волнуйся!
      Вот тут и Истрашкин подал голос:
      - А я смотрю: вроде бы в воздухе знакомая личность!
      - Вы знакомы? - повернулся к нему командир.
      - Еще с Дальнего Востока. Это наш бывший оружейник. Лихо срубил "месса"!
      Вот тут-то и обнялись мы наконец с Истрашкиным. Подошли еще ребята, начались взаимные расспросы. Но уже поступали сумерки, и Истрашкину нужно было возвращаться на свой аэродром.
      Из нашей шестерки "илов" домой вернулись только три, остальные были повреждены, сели на других аэродромах. В руку был ранен воздушный стрелок Николай Храмов.
      А стрелка, закатившего истерику перед вылетом, под трибунал не отдали, командир полка рассудил по-иному.
      До того как попасть в авиацию, воздушный стрелок воевал пехотинцем, был тяжело ранен, какой с него спрос? Откуда пришел, пусть туда и возвращается. Отправили его в пехоту.
      Предчувствую, что любой, читающий эти строки, здесь споткнется, возьмет его недоумение: а не превысил ли командир полка свою власть, ведь солдат проявил откровенную трусость, а как в таких случаях поступать - все четко определено и записано. Армия же, да еще война! Какой же это пример для подчиненных?
      Все правильно: да, струсил солдат, да, командир превысил власть, и не пример это для подчиненных. Но был командир прав. Прав той правотой, объяснить которую мне сейчас очень трудно. Снова Симонова процитировать: "С наше покочуйте, с наше поночуйте, с наше повоюйте хоть бы год"? Да вроде бы бестактно как-то! Так своим каким-то высшим знанием можно все объяснить. Только разве это объяснение?
      Война - явление ненормальное. И сотни, тысячи мужиков, собранных вместе для того, чтобы убивать, - разве это нормально?
      И, конечно, особенно когда ситуация складывается экстремальная, в действие могут вступать законы, которые не предусмотришь никакими уставами и положениями. Для того чтобы почувствовать, что ситуация именно такова и решение должно быть нестандартным, командир должен обладать особым талантом и интуицией.
      Вот если бы сбили, предположим, наш самолет в этом вылете, погибли бы мы с Зиянбаевым, вряд ли бы командир поступил так мягко по отношению к струсившему стрелку. Тогда на стрелке этом была бы наша кровь, а такое прощать нельзя. Это уже высший закон. А так... Да, раздавил страх человека, подмял его, лишил способности действовать самостоятельно. Но не убил же! Может воевать солдат, лишь выполняя команды командиров? Может! Пусть и воюет в пехоте: когда скажут - ляжет, когда скажут - встанет, скажут "Стреляй!" - будет стрелять. Может, еще и домой вернется? Зачем же его под расстрел?
      Теперь же, забегая вперед, расскажу еще об одном случае. Тоже о трусости и тоже о решении командира, которое для мягкости назову "нестандартным".
      Во время боевого вылета летчик, шедший замыкающим, вдруг повернул назад, а бомбы сбросил в лиман. На аэродроме заявил, что вышла из строя маслосистема, вот и пришлось возвратиться. Инженер полка проверил мотор самым тщательным образом, гонял его на всех режимах. Доложил он об этом командиру и напомнил, что за этим летчиком такие штучки водятся: любит на неисправность техники ссылаться, техника-то ни возразить, ни оправдаться не может.
      Должен сказать, что у летчика этого было прозвище, которое даже для мужского общества, где соленое словцо было не в диковинку, звучало уж больно хлестко - "прохвост". И что самое удивительное: он на него не обижался. Помнил я его еще по 446-му истребительному, где он умудрился не сделать ни одного боевого вылета, вечно околачивался в резерве. Правда, это было тогда не слишком трудно: самолетов не хватало. Попав в 43-й гвардейский, научился неплохо пилотировать Ил-2, но, оказавшись на фронте, стал ссылаться то на болезни, то на неисправность техники. Но летчики гибли, приходилось вводить в боевые расчеты новых людей. Дошла очередь и до "прохвоста". И вот пожалуйста!
      Выслушав инженера, командир все-таки решил сам еще раз опробовать якобы неисправную машину в воздухе. Когда посадил ее, долго молчал, обводя взглядом лица летчиков, напряженно ждавших его решения, а потом, повернувшись к "прохвосту", резко бросил:
      - В трибунал! В штрафбат! Такого позора я вообще но помню!
      И тут вдруг встревает стрелок Саша Паршиков:
      - Товарищ командир! Разрешите, прежде чем в трибунал его отправлять, девушек полка позвать: пусть посмотрят на труса!
      Тут я должен заметить, что с начала войны девушек у нас становилось все больше. Ничего удивительного: солдат отправляли на передовую, а девушек к нам - укладчицами парашютов, а то и бомбы подвешивать. Конечно, не женское это дело - стокилограммовые бомбы поднимать, мы старались при случае обязательно помочь, жалко же!
      Но ведь и молоды мы тогда были, мальчишки да и только. Не поверите; танцы по вечерам устраивали, влюблялись отчаянно. Некоторые и женились. Очень крепкие семьи, доложу я вам, у них потом получились.
      Это все я рассказываю к тому, что в такой обстановке предстать перед нашими девушками в качестве всеми презираемого труса было страшнейшим позором. Нестрашней, чем трибунал. "Прохвост" даже на колени бухнулся:
      - Товарищ командир! Товарищи! Прошу, поверьте мне последний раз! Я выполню любой приказ. Клянусь!
      И снова надолго замолчал командир полка. Потом сказал:
      - Хорошо. Но полетишь на одноместном. А замыкающим будет... Вот Атлеснов будет замыкающим.
      Обращаясь уже к Атлеснову, командир продолжил:
      - Если этот... на цель не пойдет, приказываю расстрелять его из пушек. Спишем как боевую потерю. Так хоть его родителям будет легче: погиб, мол, в бою!
      Группа вылетела на задание. И струсивший отбомбился и отстрелялся как положено. Дальше воевал тоже неплохо. Потом попал в госпиталь, и я потерял его из виду.
      Такой вот приказ отдал командир: расстрелять - и все тут. А если бы его выполнили, тогда что? Хотя мне думается, что командир был уверен, что выполнение приказа не потребуется. Но чтобы летчик сумел преодолеть психологический барьер, хоть раз вылетел на боевое задание, остался цел, а потому обрел уверенность, что раз сегодня не сбили, то не собьют и завтра, и послезавтра, такой приказ командиру необходимо было отдать! Только как он решился на это? Озарение какое нашло? Ведь был командир не намного нас старше, лет на десять всего!
      Эльтиген. Перед смертью все были равны
      Если десант под Еникале еще кое-как продвигался вперед, то под Эльтигеном обстановка сложилась крайне сложная и напряженная. Здорово немцам помогли быстроходные десантные баржи, на которых они собирались перевозить войска в Англию, а сейчас перебросили по Дунаю в Черное море. Немцы решили с этих барж высадить свой десант в тыл нашим войскам. К счастью, это им не удалось, но эльтигенцы оказались почти полностью блокированными с моря. Редко-редко удавалось прорваться туда нашим катерам. Основная надежда была на авиацию. Ночью десантникам сбрасывали боеприпасы и продовольствие летчицы 46-го гвардейского полка, днем - мы с "илов". Но что это было - так, крохи!
      Взаимодействовать в бою десантники могли только с летчиками. Появилось между нами даже какое-то родство, что ли. Штурмовики старались делать как можно больше заходов, чтобы прижать вражескую пехоту к земле, как можно дольше не давать ей возможности подняться в атаку. Как это много значило для десантников, можно судить по такому примеру.
      Отличились тогда летчик лейтенант Константин Атлеснов и воздушный стрелок сержант Александр Рогоза. Под непрерывным огнем их "ил" носился над противником, поливая его свинцом из пушек и пулеметов. Шесть заходов сделал Атлеснов и, только расстреляв все патроны, вышел из боя.
      Для десантников этот самолет стал как бы олицетворением Большой земли, которая их не забывает, подтверждением того, что они не одиноки. Поэтому командование 4-й воздушной армии в тот же день получило радиограмму, в которой содержалась просьба передать искреннюю благодарность героическому экипажу от всех воинов десанта. Фамилий членов экипажа десантники, разумеется, не знали, но указали бортовой номер самолета Атлеснова, который хорошо рассмотрели с земли. Многого стоит такая благодарность!
      2 декабря группу на Эльтиген повел командир эскадрильи капитан Андреев. Слева от него летел Шупик, потом - Назаров, Казаков, Кравченко. Вот уже показался под нами обрывистый берег восточной части Крымского полуострова. И сразу же ударили зенитки, казалось, разрывы их снарядов заполнили все пространство вокруг наших самолетов. Сделали противозенитный маневр, проскочили зону интенсивного огня. Цель - под нами. В этот момент прямо над кабиной Григория Шупика разорвался зенитный снаряд, видно, Григорий едва удержал тяжелогруженый самолет. Ведущий командует:
      - Внимание! За мной! Не отрываться!
      Минута - и на земле взметнулись черные клубы дыма с яркими прожилками огня. Три танка горят, один перевернут.
      - Еще заход! По артбатарее!
      Развернулись. По расположению вражеской батареи ударили реактивные снаряды, очереди из пушек и пулеметов. Шупик попал по автомашине, которая вспыхнула и будто растворилась в воздухе, исчезла: видимо, в ней были боеприпасы. И тут вдруг самолет Андреева резко переворачивается и несется к земле - взрыв! Сколько времени прошло? Минута, а может, и меньше, и - нет человека. Видимо, напоролся наш ведущий на зенитный снаряд. Уж тут ничего не поделаешь, зенитный снаряд не "месс": не разглядишь его заранее, не увернешься, не сманеврируешь.
      Конечно, каждый летчик, а летчик опытный - тем более, знал много приемов, как уходить от зенитного огня, знал, что на большой высоте по нам бьют пушки, а когда пикируешь - пулеметы, знал, Что самая коварная штука - эрликоны, знал, что пока стреляют зенитки, немецких истребителей нет, а если огонь прекратился, верный сигнал: сейчас появятся истребители. Но знать-то можно и должно многое, а всего все равно не предусмотришь. Зенитка - она и есть зенитка. Даже ругательство-проклятье тогда в ходу было такое: "Чтоб тебе всю жизнь зенитки давить!" Потому что опаснее этого ничего не было: атаковать зенитки - это значит отвлекать их огонь на себя.
      Вот и наш опытный комэск погиб от зенитного снаряда.
      Зенитных средств немцы имели в Крыму предостаточно. Мало того, что действовали все штатные дивизионы 5-го армейского корпуса, на Керченском полуострове располагались еще и части 9-й зенитной дивизии люфтваффе.
      Спустя много лет после войны мне довелось читать изданную в ФРГ книгу бывшего командира этой дивизии генерал-лейтенанта В. Пикерта "От кубанского плацдарма до Севастополя". Во время боев мне приходилось, естественно, видеть лишь разрывы фашистских снарядов. А вот из этой книги я узнал, какая мощная сила была задействована, чтобы эти снаряды на нас обрушить.
      Дивизия эта входила раньше в состав 6-й армии Паулюса. К концу сражения под Сталинградом остатки личного состава и артиллерии дивизии были переданы другим частям, а штаб на самолетах перебросили на Кубань. Здесь дивизия была воссоздана под тем же номером за счет пополнения из Германии.
      На вооружении дивизии были крупно-, средне- и малокалиберные орудия, значит, противник мог вести прицельный и заградительный огонь на самых разных высотах, Счетверенные 20-мм пушки были установлены на самодвижущихся лафетах. Радарные установки давали фашистам возможность заблаговременно узнавать о подходе нашей авиации. Немцы имели даже специальный железнодорожный состав, на платформах которого находились зенитные орудия, и подвижные батареи на автотяге.
      По данным Пикерта, в Крыму только 9-я зенитная дивизия люфтваффе имела в то время 28 батарей крупного калибра, 27 батарей среднего и малого калибра. Большинство из них находились в районе Керчи и Эльтигена. Вот и представьте себе, что вся эта силища била по нашим самолетам!
      Пишу об этом не для того, чтобы поразить чье-то воображение количеством стволов. Просто хочу объяснить, почему не было случая, чтобы наши самолеты вернулись на аэродром без пробоин. И броня не спасала.
      22 ноября приземлился подбитый Ил-2. Во второй кабине весь в крови лежал убитый осколком снаряда стрелок Виктор Данилович Барсачев.
      В воздухе над Эльтигеном одновременно участвовали в боях и с той, и с другой стороны десятки самолетов. Казалось, идет какой-то непрекращающийся бой и длиться он будет без конца. Но и в этом бою бывали случаи, когда он замирал, прекращался, словно лопалась какая-то гигантская пружина.
      Вот эту пружину "порвали" однажды авиаторы Черноморского флота лейтенант Воловодов и воздушный стрелок Быков. Уже после штурмовки, когда боеприпасов не осталось вовсе, увидел Воловодов, что новая группа фашистских бомбардировщиков идет на позиции эльтигенцев. В этот день десантники отбили уже девятнадцать атак, а мужеству и терпению, казалось бы самому безграничному, тоже бывает предел. Воловодов это знал и направил свою машину прямо в лоб гитлеровскому бомбардировщику. Отважному летчику было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
      Да, звание было присвоено посмертно, но ведь героем он стал еще при жизни, в ее самые последние, самые короткие мгновения...
      Через тридцать лет после войны рассказывал мне об этом подвиге его очевидец - участник эльтигенского десанта, бывший моряк Григорий Васильевич Севостьянов. Мы, уже седые, с орденскими планками на пиджаках, были тогда почетными гостями поселка Героевское, как теперь называется Эльтиген. Название, конечно, почетное, хотя и выговаривается с трудом. Да не в этом, в конце концов, дело. Капитан 2 ранга в отставке Севостьянов с супругой Надеждой Игнатьевной - тоже фронтовичкой - приехали не в Героевское, а именно в Эльтиген, чтобы поклониться праху своих боевых товарищей. Вот что рассказал Григорий Васильевич:
      - Где мы сейчас стоим, лежали раненые. Нас было много: десятки, если не сотни. Я тоже лежал и смотрел в небо. Чуда уже надоело ждать, а чудом в нашем представлении тогда вот что было: если бы прорвались наши катера и вывезли нас... Наши очередную атаку отбили, а тут гул бомбардировщиков фашистских слышу, идут, значит, проклятые. И вдруг вижу, что наши "илюшины" пошли в атаку на фашистов как истребители. Догадываюсь, что, видимо, боеприпасов у них нет, они до этого момента немцев и румын утюжили. Отпугнуть, думаю, хотят, что ли? Но раздался огромной силы взрыв: наш "ил" врезался в фашиста на встречном курсе. Немец не сумел увернуться. Оба буквально на куски разлетелись. Вот тут, метрах в пяти от меня, колесо упало: не знаю, от нашего самолета нли немецкого... И после этого взрыва наступила странная для нашей огненной земли тишина. Словно время остановилось. И атак в тот день больше не было. А ночью чудо все-таки случилось: прорвалось несколько наших катеров. Тогда я уже без сознания был, очнулся только в госпитале, на Тамани...
      К рассказу Севостьянова прислушивался стоявший рядом старик с изможденным болезнью лицом, тяжело опирающийся на палку. Вдруг он вступил в разговор:
      - Вам повезло, здорово повезло. А мне чашу до дна довелось испить. Тоже лежал я, раненный, в окопе. Подошли к нам командиры, стали объяснять: так, мол, и так, пойдем сейчас на прорыв, как сами понимаете, тяжелораненых взять с собой не можем, тем более что сами идем, можно сказать, на верную смерть, поймите нас правильно. Мы правильно и поняли, попросили только немного боеприпасов оставить. С оружием-то было просто, его сколько угодно, а с боеприпасами - туго. Когда ночью десант прорвался к Керчи, на наши позиции немцы еще дня два боялись идти, не знали, что здесь только раненые, да большинство - тяжело. В контратаку мы подняться, естественно, не могли, а кто оружие в руках держал, те стрелять продолжали. Когда фашисты в Эльтиген прорвались, то многих тяжелораненых перекололи штыками, а тех, кто мог кое-как передвигаться, согнали в лагерь. Страшно об этом вспоминать...
      До сих пор не могу простить себе, что не спросил, не записал фамилию этого десантника, а позднее встретить его мне не довелось. Хотя, может быть, и ему не слишком хотелось этого, ведь не дети, понимаем, что после фашистского лагеря последовали, скорее всего, другие лагеря.
      Тогда, 5 декабря, десантники у Эльтигена еще держались. Группу "илов" повел туда Ишмухамедов. Я летел с ним. В общем, этот вылет мало чем отличался от других: сбросили бомбы на фашистские танки, на бреющем пронеслись вдоль переднего края, стреляя из пушек и пулеметов. Вдруг наш самолет вздрагивает. Вижу, что в правой плоскости зияет огромная дыра. Тамерлан выравнивает самолет.
      У кромки моря разворачиваемся и снова - на врага. Справа и слева шапки разрывов фашистских снарядов. Вдруг разрывы как по команде исчезают, а это значит, что в атаку пошли "мессершмитты". Мы, стрелки, открываем по ним огонь.
      Вижу, что замыкающего из пашей группы атакуют сразу два "месса". По одному из них стрелок замыкающего уже ведет огонь, а я сразу взял на прицел второго. Этот второй скоро отвалил, но первый продолжал наседать, а я никак не мог достать его очередью. Но Тамерлан маневрировал с размахом, и наконец этот "мессершмитт" оказался в моем прицеле. И на каком расстоянии - всего метров сто! С каким удовольствием я всадил в него очередь! "Месс" перевернулся в воздухе и камнем рухнул прямо в Чурбашское озеро. Такое ощущение было, словно хирургическую операцию произвел или зуб больной вырвал! Тамерлан кричит мне по СПУ:
      - Молодец! Теперь следи за группой!
      - Все на месте, но замыкающий, кажется, подбит. Снова команда Тамерлана:
      - Подтянуться! Сомкнуть строй! На аэродром все идем на малой высоте, а замыкающий и вовсе вот-вот коснется винтом волны. И точно: летчик, видимо, попытался сесть на воду, но море мгновенно сомкнулось над подбитым "илом".
      Когда мы приземлились, к нам подъехал на стартере командир полка. Тамерлан доложил так, как было положено - сначала о том, что задание выполнено, затем о сбитом мной "мессере" и только потом, что летчик Тихонов и стрелок Васильев погибли.
      Было тяжело и горько. И радость от того, что сбил фашиста, растворилась в этой горечи быстро и без остатка. Тамерлан обхватил меня за плечи, но ничего не сказал. Даже находчивый Тамерлан слов найти не мог. Да и что тут скажешь?
      Тихо было в этот вечер в столовой. Шутили, смеялись лишь тогда, когда не было потерь. Особенно часто подтрунивали друг над другом Тамерлан Ишмухамедов и Григорий Шупик. Как-то раз первым принялся за дело Шупик:
      - Слушай, Тамерлан, почему у тебя на гимнастерке дырка для ордена есть, а ордена нет?
      - Поторопился дырку провернуть. Думал, что раз представили, обязательно дадут. Но не дали. За непочтение к начальству.
      - Расскажи, расскажи, Тамерлан! - послышалось со всех сторон.
      - В прошлом году это было. Отбомбился я хорошо, даже очень хорошо отбомбился. Но и сам получил как следует. Зенитный снаряд разорвался возле самолета. Зубы выбило, лицо в крови. Думаете, почему я сейчас такой красивый? До пикировал тогда еще раз, эрэсы выпустил, из пулеметов пострелял. Как довел тогда самолет до аэродрома - помню, а вот как посадил его - совсем не помню. Говорили ребята: машина остановилась в конце аэродрома, мотор работать продолжает. Подбежали ко мне, из машины вытащили. Меня отправили в госпиталь, а представление к ордену - в штаб.
      - При чем же тут непочтение?
      - Слушайте и не перебивайте. Подружился я в госпитале с ребятами-истребителями. Захожу как-то раз к ним в палату, а там какой-то чин из штаба армии ребят распекает: как неправильно они бой ведут, как плохо технику используют. Даже в раж вошел. А те сидят смирные, как овцы, и слушают. Я не выдержал и брякнул с ходу, как в атаке: "Все вы умные тут командовать! Почему только сами не летаете?" Меня быстренько-быстренько из палаты выставили. Но чин злопамятным оказался. Когда ему понесли на подпись наградной лист на меня, так он на нем начертал: "Воздержаться, проявляет недисциплинированность!" Да еще нашему тогдашнему командиру полка за меня досталось. Так я и остался с дыркой на гимнастерке, да без ордена. Ладно, пошли спать!
      И еще одна горькая весть: погиб командир эскадрильи истребителей Василий Петрович Шумов, наш дальневосточник, мастер воздушного боя. Он любил повторять: "Военных заповедей много, а главная, по-моему, одна - сам погибай, а товарища выручай, воюем-то мы все вместе, а не поодиночке". Именно так и поступил он в последнем своем бою.
      Летчик из эскадрильи Шумова Алексей Никулин рассказывал:
      - Шумов, Кулинич, Потанин и я прикрывали штурмовиков. Выполнили они задание, пошли домой. Мы - следом. А нам навстречу идут еще две группы "илов", прикрывают их две пары истребителей, командует ими заместитель Шумова - Кирилл Карабеза. "Илы" пошли в атаку, в это время на них напали "худые". Летчики Карабезы отбили все атаки, по немцы получили подкрепление. Тогда Вася Шумов приказал мне и Кулиничу продолжать сопровождать нашу группу штурмовиков, а сам с Потаниным вернулся, чтобы помочь Карабезе. Жестокий был бой, погиб Карабеза. Наши сбили тоже трех "мессов". Шумова подбили, он, раненный, еле управлял машиной, тянул к Таманскому полуострову. "Худые" пытались его атаковать, но прикрывал Потанин. Все зря! Упал Шумов в море... Погибли в одном бою и комэск и его заместитель, а мы, летчики, все живы остались. Вот так Вася Шумов товарищей выручал,,.
      Утром, 7 декабря, мы узнали, что наши десантники прорвали вражескую блокаду, прошли за ночь почти двадцать километров и заняли на южной окраине Керчи гору Митридат. Теперь день и ночь враг атаковал позиции на горе, мы сбрасывали остаткам десанта продукты и боеприпасы, штурмовали противника. Потери у нас были большие. Уж сколько вечеров подряд не звучал смех в столовой.
      8 декабря сбили фашисты младшего лейтенанта Лебедева и воздушного стрелка Кравцова. Их самолет упал прямо на атакующих немцев.
      Погиб младший лейтенант Мансур Зиянбаев. Самолет подбила зенитка, он приводнился в Керченском проливе и пошел на дно вместе с летчиком. Воздушного стрелка Алясова спас надувной жилет. На помощь Алясову пришли моряки: вытащили из воды, отогрели.
      В тот же день не вернулись с боевого задания летчик Павел Широков и стрелок Федор Хромченко. Широков был летчиком опытным, в прошлом году его наградили орденом Красного Знамени. И надо же - никто даже не мог толком доложить, что с ним случилось, потому что он шел замыкающим. Только к вечеру нам сообщили, что Широков посадил самолет прямо на улицу кубанской станицы, летчик был ранен в голову, его отправили сразу в госпиталь. Стрелок Хромченко, вернувшись в полк, рассказал, что их самолет был подбит, потому они и отстали от группы. Немецкие истребители сразу же атаковали подбитую машину. Стрелок отбивался как мог, но один снаряд все-таки попал в кабину и ранил летчика. Прижав к заливу поврежденную машину, Широков, превозмогая боль, пошел дальше на бреющем полете. Но до аэродрома дотянуть не удалось. Летчик посадил машину и потерял сознание.
      От прямого попадания снаряда 9 декабря погиб летчик лейтенант Макурин и с ним стрелок сержант Столяров.
      Зенитным огнем подбили и замкомэска Папка, он произвел вынужденную посадку в районе завода имени Войкова. Его воздушный стрелок Паршиков был ранен в ногу. С трудом они выбрались с нейтральной территории под прикрытием огня наших пехотинцев.
      10 декабря началась эвакуация десантников с Митридат. Мало их осталось в живых... Но помнить о них будут долго.
      Героя Брестской крепости... Герои-панфиловцы... Герои Сталинграда... Герои Эльтигена... Большой была та война, и, конечно, далеко не всякий, кто был на ней, может лишь назвать операцию, в которой участвовал, как окружающие
      Тут же понятливо закивают головами: как же, знаем, читали. Не обидно ли это для них? Сколько солдат повторили подвиг Александра Матросова, а в памяти народной только это имя, сколько летчиков направляли свои подбитые машины в скопление вражеской техники, но только имя одного Гастелло знает любой школьник.
      Нет, не вижу в этом несправедливости. Слишком многое решал на войне жребий. Не в прямом, а в переносном, разумеется, смысле. Ведь пуля не выбирает, как говорится, вернее - как говорилось. Могли убить меня, а убили товарища. И не потому, что он хуже, а я лучше или наоборот. Просто жребий выпал. Страшный жребий войны. Так как же при таком чудовищном раскладе можно сетовать, например, по такому поводу: моему товарищу дали орден, а мне только медаль? Перед смертью все были равны, а после войны делить славу - дело, недостойное фронтовиков. Слава народу принадлежит, вот пусть и будет она общей. Я так считал и считаю.
      В эти дни меня приняли в члены партии. Партсобрание было открытым и проходило вечером в столовой. К тому времени на моем счету было уже два сбитых самолета, а во время войны это было весомой рекомендацией. Все единогласно проголосовали "за". Потом командир полка Александр Дмитриевич Соколов выступил; с докладом об авангардной роли коммунистов. Рассказал он и о встрече, которая многое значила в его жизни.
      В 20-х годах он, тогда еще совсем мальчишка, поехал в Москву, в гости к старшей сестре, которая была замужем за Дмитрием Федоровичем Васиным, старым большевиком. Он и привел однажды Сашу в Кремль. Ленина Саша узнал сразу и уже не сводил с него глаз. Владимир Ильич обратил на это внимание и, поздоровавшись с Васиным, спросил:
      - Кто это с вами?
      - Смену привел, Владимир Ильич! Ленин внимательно посмотрел на Сашу, слегка похлопал его по плечу, сказал:
      - Будем надеяться, что станешь достойной сменой нам. Честно говоря, мы уже не первый раз слышали рассказ командира об этой встрече. И все-таки снова у нас перехватило дыхание - Ленин... Не буду врать: не много читали мы тогда ленинских работ, не изучали всерьез его теоретического наследия, имя Ленина было для нас тогда скорее всего символом. Символом революции, чистоты, правдивости. Символом того, что идеалы существовали и существуют, их не растоптать, не испачкать. И сколько ни наползай на Ленина сталинский силуэт, его не закрыть. И не случайно "кремлевский мужикоборец" лицемерно именовал себя "скромным учеником Ленина". Имя Ленина - святое имя. И как мы завидовали нашему командиру полка...
      В конце декабря Эльтиген перестал упоминаться в приказах, но упорные воздушные бои продолжались. Бои напряженные, насмерть. И решали многое не только сила, мощь, но и остроумные тактические решения, чего так недоставало нам в первые месяцы войны. Расскажу подробно об одной операции, в которой сам участвовал, тем более что связана она со случаем, который произошел со мной уже после войны. Но об этом - чуть позже.
      Очень досаждали нам истребители противника с авиабазы Багерово. И решили эту базу разгромить. Именно разгромить, а не просто нанести удар. Замысел операции родился у командира нашей дивизии генерала Гетьмана. Он рассказывал, что, находясь на наблюдательном пункте под Керчью, часто замечал, что немецкие истребители встречают наших штурмовиков уже над проливом. Нетрудно было догадаться, что враг подслушивает наши радиопереговоры и, разгадав тактику, точно вычисляет время подхода наших самолетов. Вот на этот-то крючок и решили поймать фашистов. Начальник штаба дивизии полковник Урюпин разработал подробный план операции.
      Утром 28 декабря на аэродромах, где размещались пять полков нашей дивизии, в условленное время началась "радиоигра", то есть переговоры велись так, как обычно при подготовке к вылету. Чуть позже стали поддерживать радиообмен так, как его ведут в полете, "разыграли" и радиопереговоры с истребителями прикрытия. Затем эфир затих. Всем экипажам было категорически запрещено включать радиостанций.
      Когда фашисты, хорошо изучившие нашу тактику, услышали активные переговоры летчиков, они решили, что надо ждать массированного налета. Поэтому по тревоге подняли почти все истребители, которые отправились к Керченскому проливу, чтобы встретить там наши самолеты. На аэродроме остались лишь две пары дежурных. Прошел час. Советские штурмовики не появлялись. Радарная установка, антенны которой были направлены на Керченский пролив, фиксировали только немецкие самолеты. У "мессершмиттов" уже кончалось топливо, и они стали возвращаться на аэродром в Багерово.
      Наши же летчики, выдержав после "радиоигры" часовую паузу, подняли самолеты в воздух, построились группами. Истребители прикрытия пристроились к ним, заняли боевой порядок. Не работала, как я уже писал, ни одна радиостанция. На малой высоте самолеты подлетели к Керченскому проливу, все время отклоняясь к северу: было учтено направление ветра. Когда вышли к Азовскому морю, прижались к морской глади и на бреющем пошли на запад. Затем довернули на юг и только тогда взяли курс на вражескую авиабазу. Так нашим летчикам удалось обойти зону действия радарной установки. Поэтому атака была действительно внезапной.
      Над вражеской авиабазой на бреющем полете появились четыре советских истребителя и, сделав горку, блокировали аэродром. За ними - еще четыре. Зенитки открыли огонь, но истребители быстро набрали высоту, а вместо них начали заходить восьмерки штурмовиков. Сначала они пустили эрэсы, ударили из пушек и пулеметов, а затем, поднявшись выше, сбросили бомбы. Пылали самолеты на летном поле, радарная установка, радиостанция, взорвался склад боеприпасов... Разгром был полный!
      Но были потери и у нас. Из нашего полка на базу не вернулся младший лейтенант Чепуренко и сержант Гаврукович. В другом самолете осколком снаряда убило стрелка Алясова, того самого, которого всего двадцать дней назад спас от смерти в море надувной жилет...
      Думал ли я тогда, что прихотливая судьба снова заставит меня мысленно вернуться к этой операции и притом - самым неожиданным способом?
      Уже отгремела война. Именно - всего лишь отгремела, потому что, хоть и не слышалось пушечных залпов над территорией поверженной фашистской Германии, пистолетные, ружейные выстрелы, а то и автоматные очереди раздавались довольно часто. Мне, тогда уже лейтенанту, окончившему курсы при Военном институте иностранных языков и послужившему переводчиком в авиационной части, пришлось сменить форму летчика на общевойсковую. Я стал офицером штаба в полку, которым командовал Федор Матвеевич Зинченко, первый советский военный комендант рейхстага, Герой Советского Союза. Один из батальонов полка нес службу по охране демаркационной линии между нашей зоной и английской. Охрана велась парными патрулями, и перейти эту линию не представляло особых хлопот.
      Немцам полагалось переходить ее на специальных контрольно-пропускных пунктах с разрешения военной комендатуры, выданного по месту жительства. Но нелегальных переходов тоже было достаточно. И поэтому меня не удивил приказ Зинченко:
      - Вы немецкий хорошо знаете, а раз так - отправляйтесь на границу и займитесь там опросом нарушителей. Не спешите. И будьте внимательны.
      Так оказался я в Зельцведеле, небольшом городке, который не тронули ни бомбы, ни пули. Военных действий здесь не велось, а из "стратегических" объектов был здесь лишь один маленький сахарный заводик. Идиллия да и только! Но застава работала напряженно: несколько дней подряд я допрашивал нарушителей демаркационной линии, и хотя каких-либо значительных событий не произошло, приходилось быть начеку.
      В этот день на заставу привели сразу пятерых нарушителей. Разводящий, сопровождавший их, доложил:
      - Товарищ лейтенант! Обратите внимание на этого бывшего офицера, вот его документы. Видимо, не из простых!
      - Почему так решили?
      - Я в полковой разведке служил, да и по-немецки понимаю немного.
      - Хорошо, введите его.
      В комнату шагнул высокий пожилой человек. Он опирался на палку, но, увидев меня, выпрямился и стал по стойке "смирно". Я предложил ему сесть. Он буркнул "Данке!" и сел передо мной. Спросив его, почему он нарушил демаркационную линию, начал листать его документы, краем уха слушая уже набивший мне оскомину рассказ (подобных я наслушался за эти дни столько!) о больной сестре в Гамбурге, о том, что перешел границу в западном направлении и район Гельмштедта, откуда в Гамбург поездом, а обратно решил перейти здесь, потому что ближе, получить пропуск обратно в английской зоне не было времени. Словом, обычная история, не представляющая ни малейшего интереса. Но тут меня как током ударило: в его документах я наткнулся на запись, что долговязый старик служил начальником авиабазы Багерово в Крыму.
      - Ваше последнее звание? - задал я вопрос.
      - Майор люфтваффе, - четко ответил тот.
      - Когда вы стали инвалидом?
      - О, это старая история. Я участвовал в войне в Испании в составе легиона "Кондор". Летал на истребителе. В воздушном бою был ранен в ногу. С тех пор инвалид.
      - Почему же вас сразу не уволили в отставку?
      - У меня был большой опыт. Еще во времена Веймарской республики работал инструктором в аэроклубе. Посчитали возможным использовать на штабной работе.
      - А как попали на восточный фронт?
      - В первые дни войны. В Испании я воевал в отряде, которым командовал Мельдерс. О, это был настоящий ас! Перед началом войны с вами он уже стал генералом, командовал 51-й истребительной эскадрой. Я был в его штабе.
      Чувствовалось, что бывший майор любит поговорить, порассуждать с важным видом. Я решил ему не мешать. Его откровения были даже интересны.
      Майор рассказывал, что в эскадру входили не только истребители, но и бомбардировщики, штурмовики, разведчики. Все самолеты оснащены радио. Сам Мельдерс летал на специально оборудованном самолете "Физилер-Шторх" с мощной радиостанцией. Можно сказать, что это был командный пункт в воздухе. Летая вдоль линии фронта и получая данные от разведчиков о наших аэродромах, Мельдерс сразу же направлял туда свои бомбардировщики и штурмовики. Это давало немцам возможность наносить удары по нашим самолетам на земле, когда они только-только произвели посадку.
      Не стесняясь, майор поведал мне, что в начале войны в Германии были убеждены, что Красная Армия слаба, оснащена устаревшим вооружением. В военных кругах существовало мнение о неспособности нашего командного состава проводить крупные операции, и в доказательство приводились примеры действий наших войск во время войны с Финляндией. Помолчав, майор, словно нехотя, добавил:
      - Правда, о ваших ВВС мнения расходились.
      - Каким образом? - поинтересовался я.
      - Известно было, что Сталин уделял им особое внимание. Некоторые считали, что это может иметь серьезные последствия.
      Дальше немец рассказал о том, что с первых же дней войны им пришлось столкнуться с сильным сопротивлением советских летчиков, которые сражались необычайно мужественно, хотя и летали на устаревших самолетах. Вскоре поступил приказ: атаковать русских, только имея численное превосходство, а наших летчиков, совершивших таран и попавших в плен, после допроса расстреливать как фанатиков, всех оказавшихся в плену авиаторов содержать в специальных лагерях.
      - А что вы делали в Крыму? - спрашиваю я майора.
      - Начальником авиабазы в Багерово меня назначили в апреле 1943 года. Когда ваши войска блокировали нас в Крыму, Гитлер приказал командующему 17-й армией генералу Енеке сражаться до последнего солдата, по Крым не сдавать. В декабре сорок третьего к нам на базу были переброшены десять "мессершмиттов" новейшей модификации с очень опытными летчиками из ПВО Берлина. Сам Геринг предупредил меня об ответственности за использование этих летчиков только в качестве "зондер-егеров". "Зондер-егерам" запрещалось вступать в открытый бой, обычно они нападали со стороны солнца или из-за облаков и охотились главным образом за русскими асами, данные о которых получали от разведки. Прислали нам и новую радарную установку. Мы были уверены, что безопасность базы обеспечена полностью. И все-таки она была разгромлена в результате налета русской штурмовой авиации. Были уничтожены почти все самолеты, погибло много летчиков и обслуживающего персонала. Меня отдали под суд. А после суда уволили в отставку.
      Последние слова майор произнес таким же уверенным и чуточку безразличным тоном, каким вел и весь рассказ, как будто речь шла не о суде, а о награждении его рыцарским крестом. Конечно же, ему ив голову не приходило, что сидящий перед ним лейтенант в общевойсковой форме - бывший воздушный стрелок, который в числе многих тоже выпускал пулеметные очереди, благодаря чему он и попал под суд, а потом в отставку. Я написал "благодаря" безо всякой иронии. Ведь в результате майор остался живым, а не уволь его из армии - шансов на это у него было бы гораздо меньше.
      Лишь раз меня подмывало сказать майору, что я один из участников той операции, но я сдержал себя, ведь я стал не просто на четыре года старше, а на четыре года войны. Какой смысл мне красоваться перед ним? Чтобы еще раз унизить поверженного противника? Не знаю, как у других, но у меня никогда такой потребности не возникало. Сделав строгое внушение майору, я отпустил его. Какой он враг теперь, со своей клюкой?
      Но рассказ его заставил меня задуматься о многом. Как часто мы пребываем в заблуждении из-за того, что продолжаем оценивать какое-либо событие, бывшее в прошлом, отождествляя себя лишь с одной группой его участников. Если следовать только за эмоциями, это вполне объяснимо. Но историческое мышление не терпит эмоций. Поэтому... Но тут я обрываю сам себя. Говорить и судить о таких вещах - дело ученых и не на страницах мемуаров. Скажу проще: встреча с отставным майором подтолкнула меня к тому, чтобы всерьез заинтересоваться "вторым взглядом" на историю войны - взглядом нашего противника.
      Сразу же успокою наиболее бдительных читателей: это вовсе не значит, что бывший воздушный стрелок собирается разделить точку зрения фашистских генералов. Я хочу одного: знать ее. Для того чтобы увидеть многое, что было в прошлом объективно, отрешившись, повторяю, от вполне объяснимых эмоций. Возможно, что я это делаю на любительском уровне. Да, дилетантство мне претит, как и многим, но выбора нет. Как нет, например, книги, в которую были бы включены воспоминания Буденного и, например, Деникина, с серьезным комментарием военного историка. Я подчеркиваю - военного историка, а не торопливого конъюнктурщика, объясняющего, какой великий стратег Буденный и насколько бездарен в этом отношении Деникин.
      Кто-то увидит в такой книге потрясение основ, чуть ли не государственную опасность. Пусть видит, пусть спорит, у каждого свой взгляд. Я же вижу опасность (и серьезную) в детских книжечках о войне, где красный всегда на коне и лихо рубит белого, ибо белый в этой ситуации - вообще не человек, не личность, пусть хоть и отрицательная, с десятью знаками минус, а нечто вроде манекена, лозы, которую рубят конники. Отождествить лозу, манекен с противником, да, противником, но живым человеком, - страшно. Страшно за себя. Когда культивируется собственная непогрешимость, а любой инакомыслящий вообще лишается каких-либо человеческих качеств, это не есть воспитание патриотизма. Любить свою Родину - не значит ненавидеть все остальные страны. Возможно, я говорю банальности, но как часто мы, провозглашая одно, делаем совсем другое. Потому и пишу я эти солдатские мемуары. Пишу откровенно, не страшась редакторского карандаша. Элементарная мысль: неужели этого карандаша надо бояться больше, чем фашистских пулеметов? Ну бред какой-то! Поэтому - пишу... Опять я не очень внятно все объяснил? Но - уж как получилось...
      Крым. С того света, бывает, возвращаются
      В середине зимы установилось некоторое затишье. Полк перебазировался на площадку у станицы Джигинской, ближе к Керченскому проливу. Тогда командир полка и вручал нам награды. Орден Славы III степени получили летчик Константин Атлеснов, воздушный стрелок Николай Петров и я. Это был мой первый орден за сбитые "мессершмитты".
      Под походный клуб приспособили какой-то сарай, не то телятник, не то свинарник. Вместо стульев натащили лавок, ящиков. А все равно было торжественно, празднично. Все хлопали, поздравляли. И я тоже радовался от души.
      В то время никого не надо было призывать: "фронтовики наденьте ордена!". Их носили с достоинством, многие даже в полет отправлялись с орденами на груди. А как же: они заработаны честно. И то, что деньги за них платили, пусть и очень скромные, было совершенно правильно. Когда в сорок седьмом этот порядок отменили, многие восприняли это как откровенно наплевательское отношение к себе: мол, когда воевали, нужны были, а теперь что же, на свалку отправляться? Но разве Сталина могло тогда интересовать хоть чье-то мнение?
      После вручения ордена предложили мне написать статью для армейской газеты. Первые мои "литературные" труды имели такие заглавия - "Осмотрительность в воздухе" и "Устранение задержек в пулемете", и были они напечатаны под рубрикой "Из опыта воздушного стрелка".
      10 января 1944 года Отдельная Приморская армия перешла в наступление на правом фланге вдоль побережья Азовского моря, чтобы и действиями на суше, и высадкой десанта с моря прорвать оборону противника, занять господствующие высоты. Обстановка на плацдарме часто и быстро менялась, и летчики должны были быть особенно внимательны.
      Тамерлан Ишмухамедов, с которым я летал, водил группу на мыс Тархан. На северном склоне высоты десантники пустили серию ракет, указывая нам цели. Мы сделали несколько заходов и, израсходовав весь боезапас, вернулись домой.
      Входим на КП для доклада, а командир полка встречает нас мрачнее тучи:
      - Тамерлан! Сообщили, что твоя группа нанесла удар по своим!
      И тут закрутилось! Из штаба армии выехала разбираться целая комиссия. Ишмухамедова от полетов отстранили. Да, невеселая получалась ситуация. Но мы же ясно видели серию ракет, выпущенную в направлении противника, сделали все как надо!
      Оказалось, что наземные и авиационные начальники сами запутались. Они не получили сведений, что немцы выбили десантников с вершины и те закрепились на северном силоне. Увидев приближающиеся штурмовики, они дали серию ракет, и мы нанесли удар точно туда, куда нужно было.
      После этого десантники снова овладели высотой. Отсюда и штабная путаница.
      Ожесточенные бои продолжались. Немцы бросили на плацдарм авиацию и танки. Мы отражали их атаки. Погибли от огня зениток младший лейтенант Заливадный и воздушный стрелок Павлик. Потери удручающе действовали на нас, тем более что многие из погибших сделали всего по нескольку вылетов.
      Был у нас воздушный стрелок Иван Гудзь, 1915 года рождения. Основательный такой мужчина, любящий во всем порядок. "Иван, дай ножик!" - попросит его кто-нибудь, а он, поглаживая финку с наборной рукояткой, солидно отвечает: "А свой куда дел? Потерял? Значит, и мой потеряешь. Ненадежный человек. Не дам".
      Когда нас 14 января разбудили и мы еще одевались, Гудзь задумчиво сказал:
      - Видел я во сне свою смерть, ребята. Убьют меня сегодня. Вы уж не обижайтесь на меня. И не жмот я вовсе, просто порядок люблю. Тебе, Петя, мой нож нравился? Возьми на память. Только родным сообщите, ладно?
      - Полно чепуху говорить! - наперебой стали разубеждать мы его, но он только с сомнением качал головой.
      В первом же боевом вылете в тот день самолет ведущего группы лейтенанта Тертычного, с которым воздушным стрелком летал Гудзь, врезался в зенитную батарею немцев. Это был их двадцать пятый вылет. 21 января такая же участь постигла экипаж младшего лейтенанта Толчанова и стрелка Крыленко. Обоим было по двадцать лет.
      Шла таманская зима. С затяжными мелкими дождями, с непролазной грязью. Бывало, что и самолеты застревали в ней. Тогда техники и мотористы раскачивали их и под дружное "Раз-два, взяли!" буквально на плечах вытаскивали на старт.
      Утром штурман полка Коновалов повел группу в район Катерлеза. Зенитки противника ведут ураганный огонь, такой, что самолет командира эскадрильи Бахтинова оказывается отрезанным от группы. Тогда его заместитель Гончаров, не раздумывая, направляет свой самолет на длинноствольные орудия, огнем из пушек и пулеметов "давит" их, но при выходе из атаки попадает под другие зенитки. Самолет медленно валится на крыло, входит в штопор и падает. Гончаров спас командира ценой своей жизни. Вместе с ним погиб и воздушный стрелок Курдаев.
      В вещах Ивана Павловича Гончарова мы нашли конверт с надписью: "Вскрыть в случае моей гибели". И хотя в конверте оказалось письмо, адресованное жене, мы прочитали его. И сейчас считаю, что мы, однополчане, имели на это право. Вскоре это письмо было напечатано в армейской газете "Крылья Советов". Вот его текст:
      "Дорогая Тасенька! Я отдал жизнь за Родину, за счастье Вили и твое, за будущее моего народа, и умер с именем Родины на устах.
      Не грусти, моя родная, обо мне. Гордись своим мужем и скажи нашему сыну, пусть будет предан Родине, как его отец, пусть любит свой народ!..
      Не ждал я смерти, но при встрече с нею мне не было страшно, ибо я знаю, что ты достойно воспитаешь сына...
      Целую тебя и обнимаю крепко-крепко. Поцелуй же за меня сыночка и успокой его. Пусть знает Вили, что его отец был гвардеец, летчик-штурмовик, и погиб за него, за его счастье, за его будущее..."
      Вот вроде бы простые, немудреные вовсе слова, но задумайтесь: кто и в каких обстоятельствах их написал! Кто-то рассказывал мне, что у многих приговоренных к смерти после объявления о том, что просьба о помиловании отклонена, нарушается координация движений, кто-то просто сходит с ума. Понимаю, что сравнение не слишком уместное, но другого просто не могу придумать. Так представьте же себе человека, написавшего такое письмо, уже с родными попрощавшегося, который почти ежедневно ходит в бой, сражается с врагом. И сражается не обреченно, а умело, профессионально. Где грань между фанатизмом и мужеством? Мог фанатик написать такое письмо? Думаю, что нет. Это письмо человека мужественного. А мужество и самообладание, как я думаю, у большинства качества отнюдь не врожденные. Их нужно воспитывать, развивать в себе. И то, что журналисты армейской газеты решили опубликовать это письмо, делает им честь, хорошие они были пропагандисты, хорошие психологи, профессионалы, одним словом. А это слово многое значит, много весит.
      А вот пример "агитации наоборот", хотя я уверен, что человек, сделавший это, руководствовался самыми благими, может быть, самыми благороднейшими намерениями. Оборудовали у нас в полку стенд "Вечная память героям!", поместили на нем фамилии погибших, и Гончаров был в этом списке двадцатым. Кто-то из ребят, обладающих, как говорится, кладбищенским чувством юмора, приписал цифры 21, 22, 23 и так далее, а рядом знаки вопроса: кто, мои, следующий?
      Парторг полка Капцов сорвал лист ватмана и отнес его командиру. Тот только плюнул:
      - Вот уж поистине: заставь дурака богу молиться... Погибшим, конечно, вечная память, но и о живых думать надо! Прекратить такую агитацию раз и навсегда!
      Казалось бы, публикация письма Гончарова и стенд "Вечная память героям!" явления чуть ли не одного порядка. А если вдуматься - разница между ними гигантская. Но это - если вдуматься, а сейчас именно время думать. Вот, собственно, и все по этому поводу.
      Нет, еще не все. Это только так в кино бывало: мол, летчики и стрелки единственно чем занимаются, так это боевым опытом делятся. Не без глаз же мы были, и, естественно, у многих возникали сомнения: почему мы наносим удары растопыренными пальцами, а не кулаком? Посылаем отдельные малочисленные группы самолетов и несем при этом большие потери? В воздухе мы теперь превосходим немцев, это и ежу ясно, так, значит, необходимы массированные, хорошо согласованные удары и на земле, и с воздуха. Чтобы прийти к таким выводам, не требовалось носить на погонах генеральские звезды, достаточно было лейтенантских, а то и сержантских лычек. Вели мы разговоры об этом, но обязательно находился кто-то, произносивший фразу, которую, будь моя воля, я бы запретил произносить под страхом смертной казни, столько вреда, столько непролазной глупости из-за нее, - "Начальству виднее!".
      Лишь при штурме Севастополя мы воочию увидели настоящее авиационное наступление и четкое взаимодействие всех видов авиации и наземных войск. Долго же мы учились!
      Примерно в это же время на нашем аэродроме произошло чудо. Да, именно чудо, по-другому и не скажешь. Сел однажды на летное поле По-2, из него вылез человек и, опираясь на палку, побрел в сторону КП. Долго не верили мы собственным глазам, а когда не верить было уже невозможно, бросились к нему с криками:
      - Петя! Откидач! Да ты живой!
      Когда наобнимались, нахлопались по спине и по плечам, начались, естественно, расспросы. Вот какой была история Петра Откидача, одновременно и удивительная, и, в общем-то, типичная.
      Летом сорок второго года летел он в замыкающем звене. Атакой сверху "мессы" отвлекли внимание, а в это время другая группа снизу атаковала его самолет. Откидача ранило в ноги и шею, а самолет потерял управление, начал на дать. С большим трудом Откидачу удалось выброситься с парашютом, а когда он приземлился, от сильной боли потерял сознание.
      Очнулся - надутый парашют тащит его по земле. Ремня с пистолетом нет, видимо, расстегнулся или разорвался в воздухе, нога неестественно вывернута, и боль в ней адская. А немцы уже рядом, катят на мотоциклах. Едва успел засыпать землей в ямке партбилет и удостоверение личности. Схватили...
      Как ни странно, немцы оказали ему медицинскую помощь, на носилках отнесли на допрос. Офицер через переводчика стал допытываться, с каких аэродромов летал Откидач. Тот назвал ворошиловградский и варваровский. Эти площадки фашисты и так знали, скрывать было бессмысленно. Но вот об аэродроме в Гречишкино не сказал ни слова. (Подтвердить это мог каждый из нас, ведь бомбить Гречишкино немцы начали месяц спустя после того, как Откидач попал в плен. Даже такое косвенное подтверждение того, что в плену человек вел себя достойно, не стал предателем, было очень важным. В то время - особенно. Но вы это и без меня по теперешним газетным и журнальным публикациям знаете.) Потом появился немецкий летчик, сбивший Откидача, долго смотрел на него и, не сказав ни слова, вышел.
      Петр оказался в лазарете, где наши же пленные врачи ампутировали ему ногу. В то время немцы отпускали еще инвалидов, если их дом находился на оккупированной территории. Добрался Откидач до Полтавы в октябре 1942 года. Здесь открылась рана, пришлось перенести еще одну операцию. Потом установил связи с подпольщиками, помогал им устраивать диверсии на Южном вокзале. А это - тот же фронт. Сражались, гибли.
      Когда наши части освободили Полтаву, Откидач радовался вместе со всеми, но в то же время понимал, что положение у него отчаянное: инвалид, без документов, кто ему поверит? И решил Петр обратиться к летчикам: кто лучше поймет боевого товарища, пусть даже и бывшего? Опытным глазом определил, что в одном из домов - штаб большой авиационной части, и отправился туда. Принял его один из крупных начальников. И принял, наверное, просто от удивления: еще бы, человек утверждает, что с того света вернулся. Откидач без утайки поведал ему свою историю, и о том, что ему теперь придется доказывать, что он именно тот и есть, за кого себя выдает, тоже. Подтвердить это могут только в той части, где он служил. А где она, Откидач, естественно, понятия не имеет. Допрос, который произвел начальник, был очень кратким. Он спросил: "Как отчество твоего командира полка?" Откидач ответил. Начальник изумился:
      - Точно, знаешь. Сейчас как раз идет транспортный самолет в 4-ю армию, я скажу, чтоб тебя отправили. А там сам разыскивай...
      Крупно повезло Откидачу, что встретился ему начальник, так убежденный в своих следовательских талантах. Но на этом его везение не кончилось. Стоило самолету приземлиться у нас, к Откидачу бросился наш инженер полка, обнял, расцеловал. Дальше дело пошло уже проще. И вот Откидач навещает боевых друзей... Такая вот история. Да мало ли таких, выслушивая которые, столько слез пролили наши женщины по городам, селам и самым неприметным деревням. Господи, какая великая цена тем слезам...
      16 марта - опять тяжелый день. Погибли еще два наших экипажа: командир эскадрильи Агарков с воздушным стрелком Ткачевым и летчик Зотов со стрелком Багарашвили. Вечером у нас было партийное собрание. Перед его началом память погибших товарищей почтили минутой молчания.
      Полк перелетел на аэродром возле хутора Трактовый. Теперь мы базировались вместе с 7-м гвардейским и поддерживали наши войска на плацдарме восточнее Керчи.
      В "Крыльях Советов" напечатали передовую статью "Воспитание воздушного стрелка", где много добрых слов было сказано и обо мне. Командир полка, прочитав статью, явно остался доволен.
      - Кроме тебя и Петрова фашистов сбивали уже Марченко, Бескровный, Мордовцев, - сказал он. - Если дело так и дальше пойдет, полк еще и истребительным придется именовать!
      Поступили к нам новые авиабомбы. Вес их всего полтора килограмма. Весь секрет новинки заключался в кумулятивном (направленном) действии заряда, горящего при очень высокой температуре.
      - Вот глядите, - объяснял нам инженер по вооружению, - струя раскаленных газов, сфокусированная внутренним рефлектором - специальной выточкой в заряде бомбы, прожигает броню танка. Как газосварочная горелка действует, надеюсь, все знают? Так она тоже своим пламенем режет толстые листы металла. Бомбу эту и можно сравнить с горелкой, только струя раскаленных газов у бомбы, конечно, много мощнее пламени газовой горелки. В самолет таких штучек можно загрузить до двух сотен. Вываливаются они сразу и накрывают танки. Вероятность попадания, как сами понимаете, очень велика. А одной такой бомбы для "тигра" достаточно. Поняли?
      Конечно, поняли. Что тут сложного? Вот понять, куда подевались наши самолеты и танки в начале войны, действительно было трудно. А как пользоваться совершенным, мощным оружием - это ж понимать одно удовольствие.
      Приморская армия и флот готовились к полному освобождению Крыма. Все чаще речь заходила об этом крае. Константин Атлеснов, высокий, стройный блондин, прекрасный летчик, бывал здесь до войны. Он говорил:
      - Эх, ребята, вы видите Крым только в дыму разрывов! А я его совсем другим видел: представляете, теплая волна набегает на берег, усеянный ракушками, и не спеша так уходит назад... А краски какие! Нигде таких не встретишь. А воздух! Каких в нем только запахов нет: и ковылем пахнет, и полынью, и морем... Ах, какой это край, ребята!
      Мы согласно кивали, хотя нам казалось, что, кроме запаха бензина и раскаленного металла, уже и не осталось на земле других запахов.
      Наконец 8 апреля 1944 года войска 4-го Украинского фронта, штурмом взяв Перекоп и, прорвав оборону немцев, устремились в Крым.
      Передовые отряды Отдельной Приморской армии тоже пошли в наступление, и к утру 11 апреля Керчь была освобождена. Враг отступал.
      "Враг отступал". Как легко это написать на бумаге, и как долго мы ждали этого часа, стремились к нему. Жалею тех, кто никогда не испытал этого чувства победы, от которого, кажется, чуть кружится голова и приходит уверенность, что сейчас, именно сейчас тебе удастся все, чего захочешь.
      Нашему полку была поставлена задача уничтожить на станции Салын железнодорожные эшелоны, на которые грузятся отступающие немцы.
      Группу самолетов повел Виктор Казаков. Она настигла уже тронувшийся эшелон, удачно сбросила бомбы и проштурмовала его. Пылали вагоны, во все стороны разбегались солдаты, а мы стреляли по ним из пушек и пулеметов. Не отставали от нас и истребители прикрытия - тоже вели огонь. Враг бежит, враг в панике! Такого я еще не видел. За всю войну!
      При выходе из атаки после штурмовки (в тот раз я летал с командиром полка) вдруг увидел счетверенную установку эрликонов, стреляющую по нашим самолетам. И как ее никто в азарте не заметил! Всаживаю в нее длиннющую очередь из своего крупнокалиберного. Огонь сразу же прекратился.
      Возвратились на аэродром, а через полчаса - снова на взлет. Проскочили над Керчью. Дороги забиты горящей техникой. Зенитки не стреляют, немецкие истребители как испарились. Сбрасываем осколочные бомбы, пускаем эрэсы, стреляем из бортового оружия.
      Домой летим на бреющем. Пехотинцы внизу машут нам руками, подбрасывают вверх каски, пилотки. Летчики покачивают крыльями. Хоть так приветствуем друг друга, если не можем обняться!
      За день сделали несколько боевых вылетов, а об усталости никто и не вспомнил. Главное теперь - не дать противнику оторваться от наших войск и закрепиться в Севастополе.
      А на следующий день теряем бесстрашный экипаж: летчика Атлеснова и воздушного стрелка Рогозу.
      - Штурмовали мы противника, - рассказывал воздушный стрелок Паршиков, - и зенитки не стреляли, не было их. Вдруг вижу: самолет Атлеснова перевернулся, упал кабиной вниз. Только одно могу предположить: какая-нибудь шальная пуля. Уж больно низко мы шли...
      Горевали все, но больше всех - механик Федор Моисеенко. Бродил как неприкаянный по аэродрому в распахнутой куртке. Кто-то пытался остановить его, сказать утешительные слова, но Моисеенко молча махал рукой и брел дальше. Наверное, тем, кто не воевал, может показаться странной такая привязанность механика к летчику: один летает, а другой обслуживает его самолет, вот и все, откуда же тут взяться дружбе? Это так, да не так. Хоть один действительно на земле, а другой в воздухе, тем не менее они - один экипаж, командир которого летчик. Но жизнь летчика так часто зависела от механика, от его профессионализма, добросовестности, честности! А летчик, как правило, доверял механику почти что безоглядно. Кому можно так свою жизнь доверить? Разве что отцу родному. Так как же тут не появиться не просто привязанности, а очень большой человеческой близости?
      В боях за Керчь только наш гвардейский 43-й штурмовой авиаполк потерял тридцать человек. Большие потери были и в других полках дивизии. Поэтому ветераны 230-й Кубанской штурмовой авиадивизии после войны и соорудили здесь памятник своим павшим боевым товарищам.
      Об этом памятнике уже немало написано и сказано, но и я не могу не добавить хоть несколько слов.
      Дело было так. Собрался в Москве совет ветеранов и решил к 20-летию Победы установить памятник нашим погибшим товарищам. Так и сказали: если не мы это сделаем, то кто? Откуда взять деньги на памятник? Да оттуда же, откуда издавна собирали деньги на памятники на Руси: жертвовали ветераны, члены семей погибших, жители Керчи. Кстати, объясню, почему появилась идея установить памятник именно в Керчи. Летчики гибли в разных местах, и могил у них чаще всего не было. Но потерь было больше всего в боях над Крымом, самыми кровопролитными они для нас оказались. Так и определилось место для памятника - Керчь. Тем более что городские власти от души нашу идею поддержали и пообещали всяческую помощь. И слово свое сдержали. Но от кого какая помощь мы особенно не считались. Ведь дело-то святое, общее. Бесплатно работал художник. Помню, ходили мы в Моссовет "выбивать" дефицитный черный мрамор, светильники. Начальник, от которого это зависело, только вздохнул: "Разумеется, это категорически запрещено, но разве я имею право вам отказать?" - и сразу же подписал нужную бумагу. На открытие съехались ветераны, родственники погибших. Человек пятьсот, а может, и больше. Никакая гостиница, разумеется, столько народу вместить не могла. Выделили специально под проживание профилакторий одного предприятия.
      Открыли памятник. Установили в нише капсулу со списком погибших и обращением к грядущим поколениям - на ней надпись: "Вскрыть в 2000 году". Потом на фабрике-кухне (какой ресторан может столько народу принять?) помянули погибших. Все, как говорится, по-людски, по традиции. Традиции надо чтить, потому что без них теряет человек нравственный стержень, и тогда кто угодно лепи из него что угодно. Но это - так, к слову.
      13 апреля 1944 года линия фронта проходила уже далеко за Феодосией. Летчики делали все, чтобы нанести максимальный урон отступающим частям врага.
      Группа комэска Евгения Ежова летела вдоль дороги в правом пеленге. Вдали показалась пыль: это шли автомашины удиравшего противника. Огромное количество машин. Ежов, зная, что неподалеку наши танки, решил если уж не разгромить (на это боеприпасов не хватит), то хотя бы остановить колонну. Ударами с двух самолетов была разрушена дорога впереди колонны. Создалась пробка, машины начали сбиваться в кучу. Развернувшись, группа нанесла штурмовой удар с бреющего полета. В это время другая группа, возглавляемая Тихоном Кучерябой, не обнаружив в указанном районе противника, шла на юг и тоже "напала" на скопление вражеских автомашин. Сбросив бомбы на зенитные батареи, прикрывавшие отход гитлеровцев, группа ударила по основной колонне. Разгром был полный!
      Отдельная Приморская армия действовала так стремительно, а партизаны - так активно, что немцы не смогли, отступая, разрушить дворцы на Черноморском побережье. Жаль только, что не побывать в них Косте Атлеснову. Как и майору Хвостову, исполнявшему обязанности командира истребительного полка. В его эскадрилье 446-го истребительного я был оружейником. О его гибели рассказал нам Александр Журавлев, замполит:
      - Андрей Олимпиевич вылетел во главе четверки. С ним были Истрашкин, Рубцов, Сонюшкин. При подходе к Судаку увидели отступающих немцев. Они сгрудились у переправы через небольшую горную речку. Хвостов дал команду: "В атаку!" Удар был точным, бомбы рвались в гуще врагов. Но тут ударили эрликоны. Иван Рубцов увидел, что самолет Хвостова круто полез вверх, а потом свалился на левое крыло и начал падать. "Прощайте..." - последний раз услышали по радио друзья голос командира, а его истребитель устремился на переправу. Столб памяти поднялся высоко над землей. Скажете, что я слишком красиво говорю? Но о подвиге и надо говорить красиво!
      К 20 апреля враг занял заранее подготовленные позиции под Севастополем и перешел к обороне. Нам же нужно было подтянуть тылы, перегруппировать войска для штурма.
      Немцы построили многополосные оборонительные сооружения, опиравшиеся на цепи больших и малых возвышенностей, полукольцом опоясывающих город. На этих высотах в 1941 - 1942 годах сражались воины Красной Армии и моряки Черноморского флота, фашисты еще сильнее укрепили в инженерном отношении все линии обороны под Севастополем и до предела насытили их огневыми средствами. Сапун-гора была превращена в настоящую крепость.
      Наш полк перелетел на аэродром Тумай, севернее Симферополя. Оттуда мы наносили удары по врагу, поддерживали наступающую пехоту. А что же в это время делали немцы? Ведь положение у них было тупиковое. Осознавали ли они это?
      Помните, я цитировал книгу командира зенитной дивизии люфтваффе Пикерта? Вот что он пишет об этой ситуации. Командование 17-й армии понимало: удержать Севастополь невозможно. Поэтому 28 апреля генерал-полковник Енеке вылетел в ставку Гитлера. Оттуда он уже не вернулся. Командующим 17-и армией был назначен бывший командир 5-го армейского корпуса генерал от инфантерии Альмендингер. Отозвали из Севастополя и командира 49-го горнострелкового корпуса генерала Конрада. Поступил приказ Гитлера: удерживать Севастополь до последней возможности. Тогда в городе, по данным Пикерта, находилось еще не меньше 70 тысяч немцев. А вот данные по его дивизии на 24 апреля. 1944 года: "Несмотря на большие потери в личном составе и в орудиях при отступлении от Керчи и Перекопа, в дивизии насчитывалось по прибытии в Севастополь 18 батарей зенитной артиллерии крупного калибра, 18 батарей орудий среднего калибра (37 мм), не считая эрликонов. Личного состава в дивизий: 250 офицеров, 7400 рядовых и унтер-офицеров".
      Как видите, враг был еще силен, и зениток в наши самолеты было нацелено немало. Откровенно скажу: страшно летать меж разрывов зенитных снарядов. Только струсить - еще страшнее.
      Однажды из штаба дивизии позвонили на наш КП и сообщили: "Ваша группа произвела всего лишь один штурмовой заход на позиции противника. В результате наши пехотинцы не смогли продвинуться ни на шаг". Объясню, чтобы было понятней читателям: главной задачей штурмовиков в то время была поддержка пехоты, которой доставалось больше всех.
      Чувствовалось, что командир в ярости, но он подчеркнуто спокойным тоном потребовал объяснений от командира группы капитана Шкребы. Тот, на мой взгляд, довольно убедительно объяснил, что во время штурмовки над его группой прошли наши бомбардировщики, которые, как ему показалось, заходили на ту же цель. Шкреба побоялся, что "илы" попадут под их бомбы. Остальные летчики и воздушные стрелки молчали.
      Соколов принял решение:
      - Начальник штаба! Передайте в штаб дивизии: я поведу эту же группу сам.
      Через полчаса летчики взяли курс на Севастополь. На этот раз они сделали семь заходов на цель. Я старательно наблюдал за воздухом, но и это не помешало мне увидеть, как раз за разом рвутся бомбы и эрэсы среди вражеских орудий, видел я, как взорвался и склад боеприпасов. Только категорический приказ командира дивизии заставил Соколова дать команду выходить из боя. Туда уже подходила другая группа "илов".
      Хороший урок дал летчикам Соколов? Недаром его называли "батей", хотя, как я уже писал, был он всего лет на десять старше нас. Такие вот дела.
      Севастополь. Буйно цвели той весной сады
      Наступило утро 7 мая 1944 года. Нам зачитали приказ о штурме Севастополя. А накануне я получил письмо от сестры из Харькова. Как могла, описала она, что им пришлось пережить в оккупированном городе, сообщила, как погибли трое моих школьных товарищей: их повесили на глазах жителей поселка. Представляете, каково мне было читать такое?
      Я лечу на боевое задание в самолете командира группы - штурмана полка Коновалова. Сам напросился лететь с ним, заменив заболевшего стрелка. Задача: нанести удар по артиллерийским позициям немцев юго-западнее Сапун-горы, откуда велся огонь по нашим изготовившимся к штурму войскам.
      Ракета... Взлет! Собираемся в группу, берем курс на Севастополь. Через несколько минут проходим над аэродромом, с которого взлетают истребители прикрытия. Слушаю их переговоры по радио, узнаю знакомые голоса. Вот зависает над нашим "илом" истребитель, по номеру узнаю комэска Истрашкина. Слышу Татарникова, Рубцова.
      На Севастополь идут бомбардировщики, штурмовики, истребители и с других направлений. Некоторые группы уже возвращаются с боевого задания. Я впервые вижу в воздухе такое количество самолетов. Какая-то фантастическая картина, честное слово!
      Командир группы Коновалов докладывает по радио на КП комдиву генералу Гетьману о готовности группы:
      - Я "Стрела-3"! Прошу уточнить цель!
      - "Стрела-3"! Из района северо-западнее Балаклавы ведут огонь фашистские батареи. Заставьте их замолчать!
      Я посмотрел вниз. Под нами Сапун-гора, которая, кажется, сплошь покрыта разрывами. На штурм ключевой позиции к Севастополю идут наши войска.
      Наша группа уже начала противозенитный маневр. Еще бы: с земли по нам ведут ураганный огонь. Но Коновалов и сам маневрирует умело, и летчикам успевает подсказывать. Вот и артиллерийские батареи противника, те самые, что ведут огонь по нашим атакующим частям.
      "Илы" снижаются, бьют из пушек, затем пускают эрэсы. Беспрестанно маневрируя, подходим к цели, пикируем. Теперь на батареи летят бомбы. Две подавлены сразу же. На третью бросает бомбы летчик Лебедев. Отличные попадания! Батареи замолкают. Делаем второй заход. Хотя в воздухе у нас и полное преимущество и истребители надежно прикрывают, внимательно слежу за воздухом.
      И, как оказалось, не зря. Только начали наши группы уходить от Севастополя, со стороны солнца с большим превышением над нами появились две точки. Наши или немцы? Только зачем нашим забираться на такую высоту? Точки увеличиваются, уже можно различить, что это два истребителя. Но трудно глядеть: даже через светофильтры солнце слепит глаза.
      Истребители перестраиваются и пикируют на нашу группу. Теперь и сомнений нет, это "фокке-вульфы", я уже видел их в воздухе, но в бой вступать с ними не приходилось. А вооружение у этого самолета мощное: две 20-мм пушки и два 13-мм пулемета.
      Включаю переговорное устройство, кричу: "Фоккеры"! Маневр!" Но Коновалов меня не слышит, у него работает передатчик, он дает команды штурмовикам. Включаю световую сигнализацию: на приборной доске летчика должен замигать красный свет - предупреждение об опасности. Но и на это Коновалов почему-то не реагирует.
      А в это время "фокке-вульфы" берут наш самолет в клещи. Выход у меня один: бить по истребителю, который атакует первым, а потом перенести огонь на другой.
      Пытаюсь взять истребитель в прицел. Ничего не выходит! Немец атакует под большим ракурсом, а вертикальный угол обстрела моего пулемета таков, что я никак не могу до него "дотянуться". Что же делать?
      Решение приходит само собой (написал так - "само собой" и понял, что это просто дежурная фраза; как случается, что в доли секунды придумываешь такое, что в другой ситуации и за большее время не придумал бы, какие-то таинственные силы организма в действие приходят, что ли?): я сбрасываю сиденье, становлюсь коленями на пол кабины и доворачиваю пулемет вверх до упора. Положение, конечно, не из самых удобных, но зато истребитель у меня в прицеле. Уж теперь я огонь открою не сразу, теперь я подожду. Подойди ко мне поближе, поближе, поближе... 800 метров, 600, 400... Нервы напряжены до предела. Только бы выдержать, выдержать!.. Тщательно прицеливаюсь и выпускаю длинную очередь. Трасса буквально упирается в "фоккер", тот даже не успевает открыть ответный огонь, вспыхивает и, объятый пламенем, несется прямо на наш "ил". Вот тут у меня - мороз по коже: неужто немец решил таранить нас? Но Коновалов, который не среагировал ни на мои крики, ни на лампочку, услышал очередь, все мгновенно понял и резко рванул самолет вправо. Горящий "фокке-вульф" пронесся рядом.
      Не скрою, такое необычайное зрелище отвлекло мое внимание, и это чуть не стоило нам жизни. В это время второй "фокке-вульф" приблизился к нам справа и дал очередь. Бил он довольно метко: снаряд попал в антенну, осколки угодили в кабину, но задели на мне только шлемофон. Хотя и это - надеюсь, вы мне поверите - ощущение не из приятных. Рванул я пулемет влево и увидел уходящий вверх фашистский самолет. Жму на гашетку, но уже поздно, не достать.
      И тут чувствую: какая-то гигантская сила вытягивает меня из кабины, прижимает, буквально вдавливает в пулемет. Все! Значит, мы сбиты, и самолет со страшной скоростью летит вниз. Тут и страх наваливается на меня, каждая клеточка моего организма, кажется, не может, не хочет мириться с тем, что еще несколько секунд - и смерть, пустота, небытие. Но такое состояние только на мгновение. Делаю чуть ли не сверхъестественное усилие, хватаюсь обеими руками за турель. Держусь. Выглядываю из кабины: далеко ли земля? Близко, ох, совсем близко!
      Но тут нагрузка спадает. "Ил" переходит в горизонтальный полет. Живем, значит?.. Но живем довольно хреново (простите, конечно!): хвостовое оперенье разбито, в фюзеляже две пробоины, переговорное устройство не работает. Поворачиваюсь к кабине летчика, тот что-то согнулся, но самолетом управляет, мотор работает, кажется, нормально. Коновалов поворачивается ко мне, показывает большой палец: мол, самочувствие отличное, самолет в порядке. Ничего себе отличное, ничего себе в порядке! Я вижу окровавленное лицо Коновалова, брызги крови попадают на стекло фонаря машины. Но все равно: живем! А раз живем, то и воевать должны продолжать! Поэтому бросаюсь к пулемету. Там, оказывается, задержка: разрыв гильзы. Задержку устраняю быстро, хотя пальцы и продолжают дрожать. Слежу за воздухом, ведь до нашего аэродрома еще далеко!
      "Ил" несется низко над землей в сторону Балаклавы. Других самолетов нашей группы не видно. Коновалов поворачивает на север, прижимается к гряде гор. И тут я замечаю двух "мессершмиттов", идущих вдоль южного берега. Не нам ли вдогон? Да, самое время...
      Теперь вижу и двух "яков", но они еще далеко, а "мессеры" уже перестраиваются для атаки. Не в тех мы теперь условиях, чтобы поджидать да прицеливаться, поэтому открываю упреждающий огонь. Первый "мессер" прекращает атаку и начинает набирать высоту. Тут его настигает "як" и сбивает. Второй "мессер" отворачивает в сторону и исчезает.
      Коновалов слышал и как я стрелял, и "мессеров" видел, по маневрировать просто не мог: машина плохо слушалась его.
      Это же было причиной того, что мы оказались в ущелье. Да, положение... Справа и слева горы, впереди гора, а развернуться невозможно. Вот уж действительно смерть гонится за нами по пятам. Но Коновалов - мастер, причем мастер высочайшего класса: на подбитом "иле" с минимально возможной скоростью все-таки набирает высоту и буквально в нескольких метрах от вершины горы переваливает ее. Теперь разворачивается влево и берет курс на север. А над нами, как бы подбадривая, барражирует пара "яков". Они сопровождают нас до Симферополя и только тогда уходят на свой аэродром.
      Коновалов ведет машину в самом выгодном режиме, бережет горючее. Плавно снижаясь, летим в направлении нашего аэродрома. Наконец Тумай. Такое чувство, будто в отчий дом возвращаемся. Вижу родное, покрытое ровной зеленью поле, землянку командного пункта, самолеты на стоянках. У КП толпятся люди, видно машину с красным крестом. Дома, наконец-то мы дома!
      Коновалов выпускает шасси и идет на посадку, но почему-то не садится, уходит на второй круг. Смотрю вниз и вижу, что левая часть знака "Т" завернута: это нам дают сигнал, что левое колесо не вышло. Коновалов заходит снова и знаками дает мне понять, чтобы я прыгал с парашютом. Ну уж нет, с меня на сегодня довольно, с парашютом мне еще прыгать не приходилось, и сейчас дебют я устраивать не буду, провались все пропадом, выживу - так выживу, погибну - так погибну. Коновалов, видимо, понимает мое состояние и показывает мне, что будет садиться на одно колесо.
      Вот и земля. Изо всех сил вцепляюсь в борта машины. А самолет, пробежав немного, клонится все больше и больше влево и, задев консолью крыла за землю, разворачивается на 180 градусов. Только-то и всего! Тряхнуло, конечно, но что это рядом с тем, что сегодня уже пришлось пережить!
      Выскакиваю из кабины и бросаюсь к летчику. Тот - ничего, хоть и отбросился устало к бронеспинке, и лицо в крови, но даже улыбается, смотрит на меня:
      - Вот гады! Еще бы чуть-чуть - и оставаться Юрке и Вальке сиротами!
      Юрка и Валька - дети Коновалова, о которых он часто и с удовольствием рассказывает. Ранение у него неопасное, но потеря крови сказывалась. Его пошатывало, а он уверял, что все это чепуха, что хорошо отделались и вообще жизнь прекрасна и замечательна.
      К нам подкатила санитарная машина, чтобы отвезти Коновалова в санчасть, а он мягко, но уверенно отказался. Тогда его перевязали на месте. Подъехал на стартере командир полка. Коновалов, как положено, доложил, что батареи противника подавлены - задание выполнено, а сам он был атакован истребителями, при этом сбит один "фокке-вульф".
      Я слушал доклад Коновалова и при этом смотрел на командира полка. И, честно говоря, удивлялся, думал, что же такое с ним произошло: вместо того чтобы прервать летчика, который едва-едва из лап смерти вырвался, он стоит, слушает, да еще улыбается во весь рот. А потом вдруг говорит:
      - А что еще вы там натворили? Из штаба срочно требуют сообщить ваши фамилии!
      Мы с Коноваловым переглянулись: ну что еще за новая напасть? Неужели какой криминал нашли в наших действиях? А командир, выдержав паузу, солидную паузу, словно специально нам нервы мотал, наконец добавил:
      - Ваш бой наблюдали многие. И из штаба дивизии в том числе. И за все, что вы натворили, приказано вас... представить к наградам.
      Ну и шуточки! Отличные шуточки, доложу я вам. За этот бой я был награжден вторым орденом Славы. И безо всякой скромности скажу - справедливо, по делу. Четыре раза маханула сегодня надо мной смерть косою, а я пулемета из рук не выпустил. И одолел. Да и вообще: не стесняюсь я своих орденов, хоть и наштамповали разных наград сегодня массу. Мои же солдатские ордена перестали штамповать в сорок пятом. Никто на них не глянет с ухмылкой. Другое дело, что потеряли сейчас ордена цену, было время, когда без ордена на улицу стыдно было выйти, словно без штанов. Как же, всем давали к очередному "летаю", а тебе не дали! Значит - в тюрьме сидел, никак не меньше. В других местах всем ордена и медали давали... Простите мне горькую эту иронию. Просто вспомнил я историю, когда оформлялся на работу в организацию (а дело было уже годах в шестидесятых), которой я тогда руководил, тоже один военный в отставке. Так вот, просматриваю я его анкету и вижу, что в графе "Государственные награды" написано скромно: "Десять медалей". И - все. Я потом познакомился с этим человеком близко: не шутник он был, не остроумец. Написал в анкете, как находил правильным. Врученные ему награды считал на штуки, на вес, можно сказать. И это тоже - форма проявления порядочности. Вот кладу я на ладонь свои солдатские ордена Славы, и с каждым годом они кажутся мне все тяжелее и тяжелее. В чем тут дело? Или, может быть, ослабла ладонь?..
      7 мая 1944 года наши войска овладели ключевой позицией - Сапун-горой, где оборонялись немцы с яростью обреченных. Во время ее штурма прямым попаданием зенитного снаряда был сбит самолет лейтенанта Самаринского, стрелком у которого был сержант Гурьев, мой земляк, харьковчанин. Те, кто наблюдал это, сообщили, что из самолета кто-то выбросился с парашютом, но приземлился в расположении немцев.
      На следующий день, после захвата наземными войсками соления Бартеньевка, была очищена от врага одна сторона Сонорной бухты, на левом фланге штурмом взята гора Киябащ, один из узлов немецкой обороны. Немцы пытались отбить гору, но наши войска отразили все атаки и, развивая наступление, заняли поселки Джаншиев и Шестая Верста.
      А 8 мая погиб Семен Люльев, истребитель. Был он ведомым у Ивана Рубцова. Дело было так. Вражеские истребители пытались напасть на нашу группу "илов", но их отогнали. Люльева ранило осколком зенитного снаряда.
      - Выходи из боя, - по радио приказал ему Рубцов. Но Семен ответил:
      - Чувствую себя нормально. Буду драться. И дрался. Еще раз самолеты противника пытались напасть на нас, но истребители прикрытия не подпустили их близко. Завязался бой, одного "фокке-вульфа" сбили, другие бежали. Домой возвращались с победой. Но раненый Люльев, видимо, потерял в воздухе сознание и - погиб. Вернулись. Иван Рубцов, вцепившись пальцами в выгоревшие на солнце волосы, сидел около самолета и плакал. Семен Люльев был его другом.
      Трудно дается победа, даже если она совсем-совсем близко. Ведь она не приходит сама. Мы знали, что добиваем противника, что он обречен. Но и фашисты оборонялись яростно. Что ж, если говорить откровенно, это вполне понятно: мы хотели лишить их жизни, а они стремились сохранить ее.
      9 мая начался штурм города. При поддержке авиации войска ринулись на вражеские укрепления. Главное сопротивление немцы пытались оказать на рубеже старого Турецкого вала и таким образом обеспечить эвакуацию остатков своих войск.
      Большое скопление вражеских войск наша авиация обнаружила на берегу бухты Казачьей. Лейтенант Шупик подвел группу "илов" к цели. Зенитки вели ураганный огонь, но орудия стояли на открытом месте, незамаскированные. Лейтенанты Кравченко и Казаков с ходу пошли на них в атаку и забросали бомбами. В это время другие самолеты, замкнув круг над целью, штурмовали пытавшихся уйти в море.
      К вечеру город был освобожден, но враг держался еще в районе бухт Камышовой, Казачьей и на мысе Херсонес.
      Помню, как на следующий день, 10 мая, мы вылетели в район бухты Камышовой. Я летел с Коноваловым, который вел группу. В порту и около него скопилось столько народу и техники, что каждая из бомб, которые Коновалов приказал сбросить с высоты 800 метров, достигала цели. Нас сильно обстреляли зенитки, но на аэродром мы вернулись без потерь. Но войны без потерь не бывает. Даже тогда, когда итог боя предрешен.
      Группа Григория Шупика штурмовала врага в бухте Казачьей. На четвертом заходе в самолет Шупика попал зенитный снаряд и буквально разворотил фюзеляж, повреждены были маслосистема и рулевое управление. Стрелка Тимофея Глуздикова, находившегося в задней кабине, тяжело ранило. Казалось, самолет обречен: добить его в таком положении зениткам ничего не стоило. Но на выручку Шупику пришли сразу три экипажа. Беспрестанно пикируя на зенитные орудия, они заставили их замолчать и дали возможность Шупику выйти из опасной зоны.
      Выйти-то он вышел, но самолет был почти неуправляем. Внизу - гористая местность, садиться нельзя, с парашютом не выпрыгнешь - в задней кабине тяжелораненый стрелок. Смазка в двигатель не поступает, заклинить его может каждую минуту. Но удача не оставила летчика: двигатель заклинило, когда он уже подлетел к Симферополю.
      Шупик приземлился у дороги, да еще рядом с полевым госпиталем. Через несколько минут Глуздиков был уже на операционном столе, и врачам удалось спасти ему жизнь.
      А Григорий Шупик на следующий день уже опять вел в бой группу. Вел добивать врагов.
      Помню наш последний вылет в Крыму. Тогда я, конечно, не предполагал, что он окажется последним. Подлетели к месту, назначенному для штурмовки, но берег был пустынным. Невдалеке от него виднелся пароход, который, видимо, отошел еще ночью. Пустились за ним вдогонку. Но когда настигли, увидели необычную картину: палуба была усеяна людьми, махавшими нам белыми тряпками, кажется, даже простынями.
      Самолеты стали в круг. Командир группы Ишмухамедов по радио доложил о непривычной ситуации. Последовал приказ:
      - Судно не бомбить! Но и на запад не давать уходить. Сейчас подойдут наши торпедные катера.
      Прошло несколько минут - и новый приказ:
      - Капитан парохода радировал, что они сдаются в плен. Возвращайтесь на аэродром.
      Мы повернули назад. Я видел, как, оставляя за собой пенный след, спешат к пароходу торпедные катера. Потом пароход развернулся и пошел обратно в Севастополь.
      Пришлось нам бомбы сбрасывать в Черное море. Впервые вернулся на аэродром, не выпустив ни одной пули. Вот и все. Радостно? Да, конечно. Но и какая-то растерянность... Неясная тревога, пустота в душе... Не могу, не умею объяснить это состояние. Но те, кто воевал, надеюсь, поймут меня.
      Буйно, ох как буйно цвели той весной в Крыму сады...
      Я рассказал о штурме Севастополя то, что видел сам. А как видели, как оценивали ситуацию немцы? В книге Пикерта, которую я уже дважды цитировал, приводится доклад бывшего начальника штаба 17-й армии генерал-майора Риттера фон Ксиландера, который погиб в феврале 1945 года. Вот выдержки из этого доклада: "...5 мая началась активная боевая деятельность противника с применением такого количества техники, что все, до того времени пережитое, не идет ни в какое сравнение.
      ..Из обещанного мы получили пополнение: два маршевых батальона (всего 1300 человек, 15 тяжелых противотанковых пушек, 10 мортир, 4 тяжелые полевые гаубицы, нисколько пехотных орудий и минометов), что даже частично не покрывало постоянно растущие потери.
      Направление главного удара русских - на участке возвышенностей позиции "В" - Бельбек на севере. 400 орудий, большое количество реактивных установок, минометов - все это грохотало в течение 48 часов, а затем пошла в наступление 2-я гвардейская армия русских...
      Утром 7 мая северный фронт был очень ослаблен и имел в резерве всего две роты. В это время противник начал наступление против 5-го армейского корпуса на участке от моря до Сапун-горы. Применение русской авиации было потрясающим... Защитники позиций были умертвлены прямо в их окопах и до середины дня вся позиция прорвана, кроме участка 186-го полка, но скоро и он был обойден с севера. Резервы таяли, как масло на солнце.
      Положение во второй половине дня: на берегу потеряны тяжелые батареи. Хутор Карань занят противником. Затем прорыв до высоты с ветряком - седловина, которую удерживает 186-й пехотный полк. Танки противника здесь не прошли, на Сапун-горе незначительные боевые группы остатков 111-й пехотной дивизии... Положение тяжелейшее, и нет ни одной роты в резерве.
      Положение 17-й армии: или на следующий день наблюдать прорыв противника в Севастополь, или снова создавать резервы за счет ликвидации северного фронта...
      Утром 8 мая противник начал сильную артиллерийскую подготовку и применил множество штурмовой авиации. В южной части противник отбросил 73-ю пехотную дивизию. Но фронт здесь не был прорван. Один командир полка и командир саперного батальона этой дивизии погибли. Противник прошел через Сапун-гору и занял Николаевку...
      Мы все еще не получали приказа об оставлении Крыма и не имели кораблей. Штаб армии принимает решение вести борьбу дальше и захватить снова Сапун-гору. Мы должны поставить на эту последнюю карту все, так как знаем, что в случае неудачи мы не сможем отвести остатки армии на Херсонес. Поэтому принимаем решение: снятые ночью части 50-й и 336-й пех. дивизий с южного берега Северной бухты бросить в направлении Сапун-горы.
      9 мая в 2 ч. 15 м. армия получает приказ: "Фюрер разрешил оставить Крым". В развитие этого приказа принимается решение продолжать сопротивление южнее высоты с ветряком и позиций у Николаевки, то есть речь идет о выигрыше времени. Ведь на 3 мая в Севастополе находилось еще 70 000 человек.
      В течение 9 мая возникла критическая ситуация: 73-я пех. дивизия отброшена, сопротивление на южном участке разрознено. Севернее контратакуют: полковник Беетц (бывший комендант Севастополя, а теперь командир 50-й пех. дивизии), а восточнее его - части генерала Гагемана, но их силы иссякают.
      98-я пех. дивизия, которая оставила позиции у Инкермана, прорывается с востока. Во второй половине дня принимается решение: занять последние позиции у Херсонеса. Многие группы пехоты, артиллерии, зенитные батареи оказывают сопротивление противнику.
      Остатки северных дивизий (50-я и 336-я пд) ведут бои с переправившимися через Северную бухту частями противника. Потери при этом значительные, командир дивизии Гагеман тяжело ранен, три командира полка убиты.
      Город и гавани Севастополя оставлены.
      На позиции Херсонеса вел бои 49-й горно-стрелковый корпус и отдельные батальоны 1-й румынской горно-стрелковой дивизии. Все отходящие и прорывавшиеся группы на этой позиции формировались в боевые группы.
      Противник пытается прорвать позиции этой же ночью. При помощи всех средств воздействия удается позиции удерживать.
      Артиллерия русских показывает свое превосходство. Мы имеем еще 120 артиллерийских стволов на позиции. Авиация и артиллерия противника подвергает разрушению последний аэродром на Херсонесе. На летном поле сотни воронок, но вечером взлетают наши последние 13 истребителей и уходят в направлении Румынии.
      С прибытием первых морских переправочных средств появляется возможность эвакуировать морем штаб армии, 5-го армейского корпуса и последние штабы румын. Командующий армией и я оставались при 49-м горно-стрелковом корпусе, который имеет приказ отходить последним. Два корабля, которые способны погрузить 9000 человек, прибыли утром 10 мая и стоят на рейде. Корабли находятся вне прикрытия нашей зенитной артиллерии, грузят 3000 человек и уходят в направлении Констанцы, но их настигает авиация противника и топит. Прикрытие с воздуха нашими истребителями отсутствует.
      10 мая продолжается отражение атак противника. Потри растут...
      Армия имеет намерение, если удастся, ночью с 10 на 11 мая погрузиться на корабли. Количество сражающихся на последней позиции составляет еще 30 000 человек.
      Командование Военно-Морского флота обещает, что ночью с 11 на 12 мая будет подано достаточное количество плавсредств для остатков армии. Предусматривается порядок подачи их к местам погрузки.
      В течение 11 мая удается довести приказы до всех подразделений, несмотря на частые перерывы в связи. В 20 часов начался огневой налет противника со всех стволов по тылам и местам погрузки. Через некоторое время огонь был перенесен на передний край позиции и началось наступление на широком фронте, но атаки были отбиты. Тяжелые огневые налеты и атаки продолжались весь день 12 мая. Наконец начался последний день драмы.
      Флот для эвакуации находится на рейде, но огневое воздействие противника нарушило связь. Командному пункту морского командования не удается организовать подачу судов к месту погрузки.
      Поздно вечером прибывает командующий флотом, чтобы личным вмешательством оказать влияние: подать суда к местам погрузки. В темноте это удается только частично, и части войск ждут напрасно. Отдельные командиры барж, которые обычно брали по 250 человек, погружали до 700 человек. Если бы был порядок, вывод можно было бы осуществлять и дальше.
      Теперь же свыше 10 000 человек находились в местах погрузки и напрасно ждали корабли.
      Ужасно тяжелый исход. Следующей ночью еще прорывались скоростные катера, которые подбирали в море тех, кто ушел на подручных средствах..."
      Немецкий генерал - педант. Когда читаешь написанное им, кажется, что не человек пишет, а робот какой-то. "Те отступили, те удерживали позиции, а кто-то ушел в море на подручных средствах..." Надо же уметь так излагать! Но обратите внимание на фразу: "Ужасно тяжелый исход". Все-таки даже в работе где-то дала сбой шестеренка, и плеснулась эта "неуставная" фраза. Кто-то в газете однажды горько пошутил: "Мы - самая читающая - между строк - страна". По-моему, читая доклад фашистского генерала, надо употребить это умение во благо. И тогда за этими кастрированными фразами услышишь стон тысяч людей, которых посылали на убой. Не человеческими жизнями вели счет фашистские генералы, а ротами, батальонами. А человеческая жизнь есть жизнь, хоть и одета она в фашистский мундир.
      Конечно, это мои сегодняшние размышления, человека уже пожилого, много пожившего. Тогда для меня враг был - просто враг. И первая (да и последняя) реакция при виде его была одна: убить! Все правильно, была война.
      Но ведь годы, отпущенные нам, даются не только для действий, но и для размышлений. А размышления заставляют переоценивать ценности. И понимаешь, к сожалению уже к старости, что высшая ценность есть жизнь человеческая. Вот такой мой сегодняшний взгляд на войну, когда я смотрю на нее с расстояния в десятки лет. А тогда... Тогда, естественно, взгляд был иным. Солдатским. И только.
      Харьков. Бдительность или подозрительность?
      Однажды появился-возник в расположении полка еще один человек, которого считали погибшим. Это был стрелок Гурьев, летавший с лейтенантом Самаринским. Сбили их самолет 7 мая во время штурма Сапун-горы. Гурьева выбросило тогда взрывом из кабины. Он дернул кольцо парашюта, а когда приземлился, сразу попал в лапы к фашистам. Потащили его куда-то по ходам сообщения, даже не обыскав: в кармане у него осталась солдатская книжка, а на груди - медаль "За отвагу". Куда подевалась немецкая педантичность?
      Притащили к группе офицеров, вскоре туда подошел и генерал. Генерал и задал вопрос, который перевел словно из-под земли возникший переводчик:
      - Какую задачу имеют ваши войска?
      Гурьев, не задумываясь, выдал военную тайну:
      - Наши войска имеют задачи вышибить вас отсюда как можно скорее.
      Затем задали вопрос позаковыристее: что знает сержант Гурьев о сроках открытия второго фронта. (Что произошло с немцами, не понимаю, психоз, сдвиг в мозгах какой-то, что ли?) Сержант Гурьев опять дал слабину и откровенно признался врагу в том, что о сроках открытия второго фронта ничего не знает.
      Ночью Петра Гурьева перевели в штаб 17-й армии. И там тоже задавали не менее идиотские вопросы. Слушал-слушал их Петр Иванович и не выдержал:
      - Вы спрашиваете меня о том, что может знать только наш командующий. Вот ему и задайте эти вопросы... Все равно вам из Крыма не уйти. Если не убьют вас, а в плен попадете, может быть, такая возможность у вас и появится.
      Гурьев отвечал так потому, что был уверен: все равно его расстреляют. Но гитлеровцы почему-то этого не сделали.
      Рассказу Гурьева мы верили, как говорится, до донышка. Слава богу, у нас была возможность изучить его характер: всегда любому резал правду в глаза. И неприятностей имел за это немало.
      После допроса отправили Гурьева почему-то не в лагерь, а на Херсонесский аэродром. Там уже находилось еще несколько советских авиаторов. Наша авиация периодически наносила по аэродрому бомбовые и штурмовые удары. Там скопилось много раненых летчиков, обслуживающего персонала, высших офицеров, которые надеялись отсюда как-то попасть в Румынию.
      Особенно сильное впечатление на немцев произвело такое событие: на аэродром приземлились шесть транспортных самолетов Ю-52. Значит, у многих появился вполне реальный шанс выбраться из Крыма живым. Но не успели самолеты зарулить к капониру, как налетели штурмовики нашего полка и сожгли все транспортники. Убитых и раненых фашистов еще добавилось.
      - И ведь представьте себе, - продолжал Гурьев, - никто из наших в этой кровавой каше не пострадал. Ну ни царапины ни у кого. Словно бы видели нас и старательно обходили. А я вас на самом деле видел. Смотрю, как вы пикируете, и узнаю: вот Саша Паршиков, вот Витя Марченко с Вадимом Курманиным. Ежов, Кравченко, Ишмухамедов... Знаете, я думаю, что мне даже повезло: видел то, чего вы никогда не видели. Видел с земли, как "ил" атакует. Такое ощущение, что он прямо на голову сваливается, кажется, что вот-вот раздавит тебя. Моторы ревут, вихрь от винтов в землю вжимает. А когда эрэсы пустили и бортовые стволы заработали, то от земли меня оторвало, парю в воздухе, как ангел...
      Когда после очередного нашего налета аэродром фактически прекратил свое существование, пленных перевели в лагерь, размещавшийся в каких-то мастерских.
      Военных в лагере было мало, в основном гражданские. Подошел к Петру какой-то мальчик, спросил, откуда он летал, с какого аэродрома. Услышав, что с Тумая, сказал, что и он оттуда.
      Ну и бывают в жизни совпадения! Ведь когда мы только прибыли на аэродром, подходила к нам женщина, рассказывала о сыне, которого немцы в Севастополь зачем-то угнали, фотографии его показывала. Так вот это тот самый мальчишка и оказался! Он и предложил Гурьеву спрятаться в трубу, которую приметил на территории лагеря. Расчет был прост: немцы грузят людей на корабли ночью, не будут же они в темноте обыскивать все закоулки. Так и получилось. Ночью немцы погрузила пленных на пароход, а уже днем наши ворвались на территорию лагеря. В суматохе Гурьев мальчишку где-то потерял. А жаль...
      Выслушал Гурьева и командир полка. Тяжело вздохнув, сказал, отводя глаза:
      - Понимаешь, порядок есть порядок... Придется тебе пройти спецпроверку... Но перед этим обязательно сходи в деревню, скажи матери, что ее сынишка жив.
      Сходили. Рассказали. Но мать не поверила этой истории. Плакала, разводила руками:
      - Ежели жив, то где же он? Чего ж до дому не идет?
      Отправили Гурьева на спецпроверку в штаб армии. Относительно плена. Тогда мы были воспитаны в убеждении, что плен - это позор. Плен несовместим с присягой, воинским долгом, честью. Каждый знал наизусть слова: "Ничто, в том числе и угроза смерти, не должно заставить воина Красной Армии сдаться в плен". А что, требование, по-моему, совершенно верное, и я уверен в его справедливости до сегодняшнего дня. Только есть гигантская разница между словами "сдаться" и "попасть". Если ты добровольно поднял руки вверх и пошел навстречу фашистам - это одно, а если тебе безоружному руки скрутили - то совершенно иное. А тут и тем и другим как плеткой по лицу: "У нас нет пленных, у нас есть только предатели!" Чудовищная несправедливость! И мы остро чувствовали это. Если наш самолет вынужденно садился на занятой врагом территории, мы, вернувшись с задания, докладывали: видели, что такой-то был сбит, упал там-то. И это не было ложью. Потому что мы были уверены: наши друзья, если будут в силах, станут отбиваться от врага до последнего патрона. Я слышал, как командир полка Соколов говорил старшему лейтенанту уполномоченному СМЕРШа:
      - Не могу и не хочу думать, что наш Петя Гурьев двадцать пять лет был украинцем, а за пять дней плена стал немцем! Чепуха! Проверять, конечно, надо, но нельзя бдительность превращать во всеобщую подозрительность!
      Гурьев вернулся в полк уже через два дня. Но позже (а я расскажу об этом прямо сейчас) язык опять подвел его и доставил немало неприятностей. Неприятностей - это сла6o сказано. Если бы не наш командир полка, кто знает, что было бы с Гурьевым...
      Когда полк перебазировался из Крыма на 2-й Белорусский фронт, посадку производил в Харькове. Гурьев и попросил командира полка разрешить ему навестить родных в селе, что недалеко от города. Тот предоставил Гурьеву краткосрочный отпуск.
      Прошли все сроки возвращения Гурьева, если даже сделать скидку на трудности с транспортом, а его все нет и нет. Не знали уж что и предположить, ведь на войне все может быть. Вернулся он с опозданием на два месяца, ни больше, ни меньше. За такое при самом добром расположении следовал трибунал, но когда Гурьев поведал о своих мытарствах...
      Из Харькова Гурьев добрался вполне благополучно до Брянска, а оттуда нацелился на Сещу, где стоял тогда наш полк. Да, забыл сказать, что происходило это, когда Гурьев уже не домой, а обратно в часть ехал.
      Так вот, дернул его черт зайти в Брянске в столовую. Предъявил продаттестат как положено, а обед оказался таким, что в рот невозможно взять. Гурьев начал возмущаться да и бухнул в сердцах во всеуслышание:
      - Так меня только немцы кормили!
      Народ в столовой оказался бдительный ("Раз сам заявляет, что его немцы кормили, то, без сомнений, и есть он немецкий шпион!"), взяли Гурьева под белы руки и отвели куда следует. Допросили, но, слава богу, сразу не расстреляли, а отправили в лагерь для спецпроверки.
      В лагере дело Гурьева вел капитан, который ни в какие истории с краткосрочным пленом, а тем более с краткосрочным отпуском не поверил, а сразу понял, что Гурьев хитрый, изворотливый, хорошо подготовленный агент врага. Особенно хорошо он это понял, когда невоздержанный на язык Гурьев (об этом я уже писал) заявил своему проверяльщику так:
      - Вы здесь, в тылу, наверняка и отца родного в шпионаже заподозрите!
      Ну кто, кроме отъявленного врага, мог произнести такую крамольную фразу?
      Удалось все-таки Гурьеву добиться, чтобы его выслушал начальник лагеря, полковник. Рассказал он ему свою историю и упирал в основном на то, что все его слова очень легко проверить, написав запрос в штаб полка и отдел контрразведки 4-й воздушной армии. Полковник смилостивился, приказал послать запросы. Но в это время как раз началось наступление, штабы перемещались с места на место, и запрос долго путешествовал по инстанциям. Гурьев переживал страшно, места себе не находил, а капитан-следователь злорадствовал: ответа нет, значит...
      Тогда Гурьев решил бежать из лагеря и добираться до полка уж как удастся. И представьте себе, удалось. Сбежал. Явился на аэродром в Сеще. Там, на его счастье, готовился к вылету капитально отремонтированный Ил-2 из нашей дивизии, только из другого полка. Летчик знал Гурьева и даже обрадовался, что у него во время полета в прифронтовой полосе будет воздушный стрелок (его стрелок угодил в госпиталь).
      Командир, выслушав историю Гурьева, даже нагоняя для профилактики не дал, а только расхохотался:
      - Ну ты прямо колобок: от дедушки ушел, от бабушки ушел... Хорошо, что в свой полк попал. А я только вчера отправил ответ на запрос по поводу тебя. Подтвердил, что ты не шпион. Иди! Будешь летать с Анащенко.
      Думаете, на этом история и закончилась? Если бы так! Теперь дело происходило уже в Польше. На задание тогда вылетели сразу три группы. Тревожным было ваше ожидание. Я был тогда у землянки КП. Вышел на воздух и Александр Дмитриевич, закурил, тревожно поглядывая на небо. Тут к КП лихо подкатил "виллис". Выскочил из него весь перетянутый ремнями капитан, подошел к командиру полка, представился. Я хотел было отойти, но Соколов подал мне знак глазами: стой, мол, на месте. Слышу их разговор:
      - Товарищ полковник! Был у вас воздушный стрелок Петр Иванович Гурьев?
      - Почему же был? Он и сейчас есть.
      - А где он?
      - На боевом задании, в полете.
      - Вот приказ о его аресте.
      - А, вот оно что, оказывается... Ну, если его не собьют... На войне, капитан, знаете ли, убивают. И что удивительно, чаще всего хороших людей.
      - Гурьев - человек очень опасный. Он бежал из лагеря.
      - Да, видимо, плоховато у вас служба поставлена, раз люди из лагерей бегут.
      Я не выдержал, хмыкнул. Капитан метнул в мою сторону злобный взгляд, но промолчал, сдержался. Видимо, во фронтовой обстановке он чувствовал себя неуютно.
      Тут вернулись самолеты, пошли на посадку. Капитан с любопытством наблюдал за ней. Командир тем временем что-то сказал начальнику штаба, я расслышал только слова: "...чтобы бумага по всей форме была". Потом командир повернулся ко мне и совершенно спокойно, только очень тихо скомандовал: "В третью эскадрилью. Предупреди ребят на всякий случай".
      Я со всех ног бросился к капонирам. Там возбужденные после недавнего боя летчики окружили ведущего группы Кучерябу. Докладывали, что кто видел. Таков порядок. Потом ведущий один доложит за всех командиру. Я с ходу выпалил, что приехали арестовывать Гурьева.
      - Ну-ну, пусть попробуют! - сказал командир звена Михаил Кравченко. И сказано это было с такой интонацией!..
      Летчики и стрелки направились к КП. Кучеряба доложил командиру о выполнении задания. А Гурьев, узнав старого знакомца, опять не удержался и ласково предложил:
      - Товарищ капитан, может быть, слетаем на плацдарм?
      Капитан в замешательстве смотрел на окружавших его летчиков. Видимо, в такие ситуации ему попадать не приходилось. Это не разговор с подследственным, у которого и так поджилки трясутся!
      Тут из землянки вышел начштаба и передал командиру какую-то бумагу. Командир повернулся к капитану:
      - Вот вам официальный ответ по поводу Гурьева. И, как говорится, с богом! Его мы вам не отдадим. Это же и вам лучше, а то еще сбежит по дороге, опять у вас неприятности будут.
      Последние слова Соколова потонули в нашем хохоте. Вконец растерянный капитан чуть ли не бегом бросился к "виллису".
      Конечно, я далек от мысли, что все работники контрразведки были такими, как этот капитан. Например, через много лет после войны бывший наш командир полка Соколов как-то обронил:
      - Эх, найти бы нашего оперуполномоченного СМЕРШа да пригласить на встречу ветеранов. Хороший человек был!
      - Чем же это он такой хороший? - поинтересовался я.
      - На их службе оставаться человеком, да еще обладающим гражданским мужеством, - это было более чем важно. Вот только один случай расскажу. А таких случаев немало было...
      И командир рассказал такую историю. Перед самым наступлением в Белоруссии уполномоченный СМЕРШа предложил Соколову найти какой-нибудь предлог и отправить в тыл Тихона Александровича Кучерябу, потому что совершил тот страшнейшее преступление: был женат на немке. Понимаю, что сегодняшней молодежи это покажется диким, но тогда подобные предписания спускались, и невыполнение их грозило гибелью. Хотя - что значит: грозило? Влекло за собой гибель, можно сказать, автоматически. И не было, наверное, человека, который бы в этом не убедился на примере своих родных ли, знакомых ли... Атмосфера такая в стране была. Все это я объясняю для того, чтобы читающему не показалось то, что я расскажу дальше, какой-то нелепостью, выдумкой даже.
      Кучеряба был мужиком серьезным. Плотный, среднего роста, всегда спокойный, невозмутимый даже. Высшее образование имел. Было ему тогда 34 года. Всего на три года младше Соколова. Поэтому командир, несмотря на разницу в званиях, очень и очень прислушивался к его мнению по многим вопросам. И вот его надо отправить в тыл, да еще найти для этого благовидный предлог. Но машина запущена, страшная машина. Как тут быть?
      Поэтому командир предлагает, не надеясь на успех, уполномоченному СМЕРШа Кучерябу в тыл все-таки не отправлять, а подержать просто хотя бы на первом этапе наступления в резерве. И мотивирует это тем, что наш уполномоченный и сам знает: Кучеряба отлично воевал в Крыму, орденами награжден, авторитет у него большой. Говорит командир и о том, что, когда он воевал в Испании, рядом с ним было много немцев-коммунистов.
      Старший лейтенант все это добросовестно выслушал, не перебивая, потом говорит:
      - Может, все проще сделать? У вас с Кучерябой отношения чуть ли не товарищеские, так, может, вы ему и посоветуете по-товарищески развестись с женой?
      Сначала командир оторопел от такого предложения, а потом... Что ж, из всех зол выбирают меньшее. Еще раз прошу, читайте об этом, помня, что сталинщина была на дворе, свирепая сталинщина.
      Изложил такое, мягко говоря, странное предложение Соколов Кучерябе. А тот ответил, тяжело вздохнув:
      - Александр Дмитриевич, мы же с вами по возрасту старше всех в полку. Как вы можете предлагать мне такое? Мы же не против немецкого народа воюем, а против фашизма! Да что я вам буду политграмоту читать! Если соглашусь на такое предложение, то совесть потеряю. А без совести и жить не стоит!
      Тогда Соколов снова встречается с оперуполномоченным и вручает ему расписку в том, что берет на себя ответственность и оставляет Кучерябу в полку. Оперуполномоченный долго читает расписку и говорит безразличным таким тоном:
      - Это же не для меня расписка, а для начальства. Только, боюсь, там только одной расписки мало будет. Я еще и вторую пошлю - свою.
      Да-а... Такие вот дела. Вот и судите теперь, стоило бы этого смершевца на нашу встречу пригласить или нет. Я бы пригласил.
      Теперь уже пора (наверное, давно пора) вернуться к прерванному повествованию. А прервался я, если помните, на том, что мать мальчика, с которым Гурьев в плену в трубу прятался, не поверила, что ее сын жив: чего же он, мол, тогда домой не возвращается?
      Прошло дней десять. И появляется эта женщина опять в нашей части; вместе с сыном, у которого голова забинтована. Тот, увидев Гурьева, даже на шею ему бросился. Оказывается, он тогда в Севастополе побежал вместе с наступавшими солдатами, помогал им чем мог, тут его и ранило. Забрали мальчика в госпиталь, подлечили немного и только тогда на попутных машинах довезли до села.
      Увидев командира, мальчишка начал умолять его взять в полк, а мать, естественно, плакала. Но командир был тверд и на умоляющий взгляд Гурьева не реагировал:
      - Рано тебе воевать. Матери пока помогай. Да и школу скоро откроют. Учись хорошо - и будешь летчиком. Призовут в армию, просись в авиацию.
      Вот и закончилась крымская эпопея. Двум полкам нашей дивизии (7-му гвардейскому и 210-му) было присвоено наименование Севастопольских... А наш полк потерял в боях за Севастополь трех человек: заместителя комэска капитана Шкребу с его стрелком сержантом Замай и летчика Самаринского.
      Через неделю наш полк должен был вылетать из Крыма. Маршрут прокладывали до Харькова, а там, дескать, получите дальнейшие указания. Но "солдатский телеграф" работал четко, и всем уже было известие, что конечная цель Белоруссия.
      Набрался я, как говорится, нахальства и попросил у командира полка разрешения выехать в Харьков пораньше: навещу родных и присоединюсь к полку, как только он туда прибудет.
      Командир разрешил. В штабе мне выдали командировочное предписание, чтобы по пути заехал в госпиталь в Meлитополе, навестил раненого летчика Бориса Александрова. Так что мой отпуск был полулегальным, что ли: с одной стороны отпуск, а с другой - командировка. До Мелитополя добрался нормально, побывал у Александрова, а дальше - никак. Пропасть времени проторчал у обочины дороги и все без толку, никто не берет. Тогда драконовский приказ вышел: никого в машины не подсаживать. Я уж и командировочное предписание показывал, и на приказ командира ссылался. Не берут, и все тут! Наконец, получив очередной отказ, я взмолился:
      - Люди вы или не люди? Командир на побывку отпустил, а я доехать не могу! Что же мне, в часть возвращаться?
      Сидевшие в машине солдаты переглянулись:
      - Так бы сразу и сказал, что на побывку! А то - командировка, приказ... Садись давай скорее! Счастливый! Нам бы сейчас да побывку...
      Когда приехали, мой вещевой мешок набили хлебом, махоркой, консервами, мылом. Моих возражений не слушали.
      - Вы, летчики, по небу летаете, а с неба не все видно. Мы по земле шлепаем, видим, до чего народ довели. Бери, все пригодится.
      Дальше добирался поездом. Поезда уже ходили, но безо всякого расписания, и составлены они были из полуразбитых вагонов. В поезде я и услышал рассказ пожилой женщины о том, как расправились эсэсовцы с жителями ее деревни. Расстреляли всех мужчин: и стариков, и мальчишек. Одна только женщина своего сына уберегла двухлетного: переодела девочкой... Да, видимо, действительно правы были солдаты, далеко не все с неба видно.
      Когда остановились на станции Покатиловка, вышел я из вагона и - напрямик к своему дому. Вокруг - знакомые моста, до боли знакомые, близкие, родные. Все, вроде бы, как и прежде, а не так. Солнце светит, цветы цветут, но запустенье вокруг. Хоть и не было тут сильных боев, но война своим следом все метит.
      Увидел я отчий дом, и горло у меня перехватило. Встал и стою как вкопанный. А потом сорвался с места и побежал. Через сад, огород - к дому! Вбегаю, смотрю: отец за столом сидит, а мать спит на кровати. И опять на меня столбняк нашел, стою у порога и молчу. Отец смотрит на меня и не узнает. Тут мать открыла глаза и - сразу же:
      - Сынок! Вернулся...
      Невозможно - да и не нужно, наверное, - пересказать паши разговоры. Было о чем мне поведать, да и родители нахлебались за годы оккупации. Действовала в нашем поселке подпольная группа, руководила ею Мария Кисляк:
      Входили в эту группу и мои школьные товарищи - Федя Руденко и Вася Бугрименко. В конце мая сорок третьего арестовало их гестапо. А 18 июня повесили всех троих на глазах жителей поселка...
      Только в 1965 году Марии Кисляк было присвоено звание Героя Советского Союза, а Бугрименко и Руденко награждены орденами. Посмертно. Чего только ждали целых двадцать лет? Да не в орденах даже дело, слухи появлялись самые нелепые, тень бросали на, можно сказать, святых людей. Получается так, что вроде они, даже мертвые, как под следствием были двадцать лет. Наконец разобрались. Вот уж действительно, как одна старушка у нас говорила: чудны дела твои, господи!
      Два дня дома пролетели как единый миг. К концу второго дня увидел я серию ракет над поселком: это воздушный стрелок Иван Свинолупов, как мы и договаривались, дал мне сигнал, что полк прибыл. Собрал я вещички, стал прощаться с родителями, а тут к нашему дому подкатил грузовик с летчиками из нашего полка. А среди них - сам командир. То-то было радости и восторгов!
      На следующий день полк вылетел на аэродром Сеща. Нас ждал 2-й Белорусский фронт.
      Белоруссия, Польша. Неужели действительно скоро конец войне?
      Перебазировались на 2-й Белорусский мы, сразу скажу, не совсем обычным образом. Обычно на самолетах летели только летчики, технический состав добирался по земле: на железнодорожном транспорте, на машинах. Естественно, что так тратилось много времени. Вот и получалось, что вроде бы полк уже на месте и в то же время его как бы нет: обслуживать машины некому, летать нельзя.
      На этот раз комдив собрал командиров и инженеров полков и предложил им кроме экипажа взять в каждый самолет еще два человека из технического состава. А чтобы центровка самолета не нарушилась, поместить этих двоих в бомболюках. Попробовали. После посадки "пассажиры" безо всякого энтузиазма заявили, что еще час-полтора в таком положении вытерпеть можно, но уж никак не больше: уж больно тесно и неудобно. Лететь же - больше тысячи километров с посадками в Запорожье, Харькове, Курске и, наконец, в Рославле. Тогда дали приказание отобрать для необычной транспортировки специалистов самого маленького роста и хилой комплекции. Остальные пусть довираются поездом.
      Как только приземлились в Рославле, комдив сразу же доложил по телефону командующему 4-й воздушной армией генералу К. А. Вершинину о прибытии. Тот выслушал и задал самый главный вопрос, который его интересовал:
      - Когда сможет дивизия включиться в боевые действия?
      Ответ был неожиданным: завтра! Видавший виды Вершинин был изумлен:
      - Как же вы без технического состава материальную часть подготовите?
      - Технический состав тоже доставлен самолетами! - отрапортовал Гетьман.
      Уж тут его вызвали для объяснений в штаб армии. Внимательно выслушал Вершинин и с долей раздражения начал:
      - Как же вы могли, не испросив разрешения... Но Гетьман, видимо, заранее подготовился к такому обороту дел. Не стесняясь, он перебил командующего:
      - А если бы я попросил такого разрешения, вы бы его дали?
      Вершинин замолчал на полуслове, а потом усмехнулся И сказал только:
      - Хорошо. Что сделано - то сделано.
      Наш полевой аэродром был замаскирован самым тщательным образом: на лесной опушке вырыты капониры, самолеты укрыты ветками, горючее и бомбы подвозили скрытно, по ночам. Летный состав располагался в большом сарае, техники жили в землянках. Был отдан строжайший приказ: без дела по аэродрому не шляться.
      Как сейчас известно, грандиозная операция по освобождению Белоруссии готовилась в режиме максимальной секретности. Противника пытались убедить, что мы готовим наступление на юге. Поэтому активных действий у нас не велось, авиация маскировалась, количество вылетов было минимальным. Перелетать линию фронта летчикам не разрешалось. Район предстоящих боевых действий изучали главным образом по картам.
      Немцы, конечно, тоже были не лыком шиты, их разведки работала вовсю. Помню такой случай, был он уже перед самым наступлением. Наш КП размещался тогда в сарае. Находились там начальник штаба Сериков, телефонист и трое воздушных стрелкой. Заворачивает" лихо к КП мотоцикл, а на нем двое: солдат и майор-артиллерист, если по знакам различия судить, конечно. Артиллерист представляется Серикову и просит, да не просит, просто требует немедленно перебросить его на У-2 в штаб армии: у него, мол, важные сведения, которые нужно туда доставить. Сериков, который службу знал как свои пять пальцев, ответил категорическим отказом. И - что странно - майор не стал ни настаивать, ни уговаривать, молча сел на мотоцикл и укатил.
      А минут через десять к КП подъехали "виллис" и грузовик с солдатами. Оказалось, что они именно мотоциклистов и преследуют. Это были фашистские разведчики, которые любым путем пытались перебраться за линию фронта.
      Белорусская операция началась утром 23 июня 1944 года. Всю ночь перед этим дальние бомбардировщики бомбили позиции немцев в направлении главного удара. Утром авиация утюжила передний край, громила оборонительные сооружения, уничтожала артиллерию и танки. Мы группами наносили удары по отступающему врагу. В первые дни нас пытались атаковать истребители противника. Но, честно должен сказать, не слишком активно.
      Потом в книге бывшего подполковника люфтваффе Геффрата "Война в воздухе" я прочитал: "Зимой 1941 года немецкой бомбардировочной авиации был нанесен первый сокрушительный удар, а в 1944 году ее окончательно загубили в России... Восточный фронт подобно огромному магниту притягивал к себе все имеющиеся силы..." В этой же книге приводится такая цифра: в то время на восточном фронте был только 441 немецкий истребитель.
      Четыреста сорок один истребитель. В масштабах фронта действительно, наверное, маловато. Но для меня одного не четырехсот сорока одного, а всего лишь двух ФВ-190, с которыми довелось вести бой, было вполне достаточно.
      Четверку штурмовиков вел Ишмухамедов, прикрывала нас пара "лавочкиных". Нанесли мы удар по автоколонне и взяли курс на аэродром. Тут-то и напали на нас четыре "фоккера". Одна пара связала наших "лавочкиных", а другая ринулась на нас. Но мы, стрелки, дружно отбивали их атаки. Так дошли до линии фронта. Тут один "фоккер" отвалил, но второй оказался исключительно настырным и продолжал атаковать нас уже над нашей территорией.
      Тамерлан маневрировал мастерски, давая мне возможность прицельно стрелять по "фоккеру". Но тот, казалось, был неуязвим, четко повторяя эволюции нашего самолета и, сближаясь, бил по нам из пушек. Понятно было, что преследует нас очень опытный летчик. Я постоянно докладывал Тамерлану о маневрах аса, он тоже хорошо маневрировал, и, наконец, мне удалось влепить в "фоккер" очередь. Влепить-то я влепил, но пулемет у меня тут же отказал. Что за напасть!
      Немецкий истребитель задымил, пошел на посадку и приземлился в расположении наших войск. Ишмухамедов был раздосадован не меньше меня и чуть не расстрелял приземлившегося "фоккера" с воздуха. Но удержался, увидев, что к немецкому истребителю уже бегут наши солдаты. После посадки и доклада командир поздравил нас с еще одной победой в воздушном бою.
      После того как было получено официальное подтверждение того, что мною лично сбит четвертый самолет противника... Но тут перебью сам себя: расскажу о том, что значит "официальное подтверждение".
      Сбивать вражеские самолеты хочется каждому, что неудивительно. А воздушный бой есть воздушный бой. Поди разберись, твоя или чужая очередь оказалась роковой для фашиста. Да и был ли сбит фашист в действительности? Ты уверен, что сбил, а он просто ушел восвояси на бреющем. Иногда в начале войны получалось так, что один вражеский самолет сбили сразу человек десять, не меньше. У многих немцев на самолете были фотокамеры: предъявляешь снимок, вот тебе и документ, вот тебе и подтверждение. У нас фотокамер не было. Поэтому на каждый сбитый вражеский самолет собирали подтверждения. Первым делом от тех, кто был с тобой в группе. Вторым - от истребителей прикрытия. Третьим - от наземных войск, четвертым, если такая возможность есть, от партизан. И только когда это дело подтверждается документально, издается приказ: мол, такой-то сбил самолет противника и положено ему выплатить денежное содержание. За одномоторный - тысячу рублей, за двухмоторный - то ли полторы, то ли две тысячи, не помню точно.
      Так вот, за четвертый сбитый мной самолет противника представили меня к награждению орденом Славы I степени, Это очень высокая награда. Видали, наверное, на вокзалах, магазинах, парикмахерских надписи: "Герои Советского Союза, кавалеры ордена Славы трех степеней... обслуживаются вне очереди". Так что имеешь три ордена Славы, считай, что ты Герой Советского Союза. Поэтому представили меня к третьему ордену Славы не только за сбитый самолет, но и как опытного стрелка, успешно обучающего молодых, передающего им свой опыт. Подтверждением тому - десять сбитых вражеских самолетов. Сбитых не летчиками, а стрелками нашего полка.
      Оборона противника рухнула, враг начал поспешное отступление на запад. Теперь главная задача: не допустить планомерного отхода, окружать, уничтожать. Командир дивизии С. Г. Гетьман постоянно находился на переднем крае, получал заявки от командиров наземных соединений и нацеливал наши штурмовики на основные узлы вражеской обороны. Зениток у немцев стало меньше, стреляли они как-то взбалмошно, суетливо, а истребители в воздухе почти и вовсе не появлялись.
      3 июля наши соединения ворвались в столицу Белоруссии - Минск и окружили группировку противника. Еще несколько дней громили немцев, оказавшихся в "котлах". В этих боях полк не потерял ни одной машины, ни одного экипажа. До 11 июля мы наносили удары по группировке немцев, окруженных восточнее Минска. Потом - бои за освобождение Гродно и Волковыска. Тогда и получил полк наименование Волковысского.
      Вскоре наш полк перелетел на аэродром в районе города Мир. Какие леса там были! И выходили из этих лесов немцы: группами и поодиночке, чуть ли не целыми частями. Ждали они нас, что ли? Оказывается, да, ждали. Боялись сдаваться партизанам, от которых они ожидали немедленного возмездия за все те преступления, которые совершили на многострадальной белорусской земле. Сдавались немцы даже женщинам, если те были одеты в военную форму.
      Запомнился мне допрос двух командиров пехотных полков, которые вышли из леса с группой солдат в районе нашего аэродрома. Мне на том допросе пришлось выполнять роль переводчика. Немцы были понурые, небритые и твердили какими-то деревянными голосами одно и то же: война проиграна и они, желая ее скорейшего окончания, добровольно сдаются в плен.
      6 июня 1944 года союзники наконец-то открыли второй фронт.
      Командиры полков ситуацию оценили точно. Неужели действительно скоро конец войне? Скорей бы...
      20 июля наши войска вступили на территорию Польши, а 27 июля освободили Белосток и захватили плацдарм на реке Нарев. С приближением советских войск к Висле польское подполье спровоцировало в Варшаве вооруженное восстание, которое скоро стало массовым, антифашистским. О трагедии Варшавского восстания много сказано, написано. Нелегко было и нам, поверьте. Ведь восстание начали, даже не предупредив об этом наше командование, без учета сложившейся обстановки. Ведь к тому времени Советская Армия, прошедшая с боями больше 600 километров, понесла значительные потери, нуждалась в пополнении, отдыхе, подтягивании резервов. Она не могла прорвать сильный танковый заслон на пути к Варшаве.
      Штурмовики нашей дивизии в это время наносили по Праге ощутимые удары. Я помню окутанную дымом Варшаву, взрывы в черте города - это фашисты разрушали артиллерийским огнем столицу Польши. Восстание было подавлено. Наши войска были вынуждены перейти к обороне и приступили к подготовке новой операции. Наш полк базировался тогда недалеко от города Ружаносток.
      В это время в полк вместе с армейской газетой "Крылья Советов" прислали и несколько брошюр "Четыре победы". Написал ее корреспондент газеты Иван Цветков после обстоятельной беседы со мной о проведенных воздушных боях и о том, как мне удалось сбить четыре фашистских истребителя. Странное чувство я испытывал, читая эту брошюру. Вроде написано обо мне, и все точно, все правильно. И в то же время словно и не обо мне рассказывалось: уж больно герой книжки был хорош, прямо как с плаката, я же знал за собой немало всяческих недостатков. Но, наверное, так и надо было писать во время войны. Кому были интересны мои недостатки? А вот опыт мог пригодиться многим. И не роман же писал Цветков, не психологическую драму...
      16 - 17 сентября войска 2-го Белорусского фронта с ходу захватили плацдарм на западном берегу реки Нарев южнее Ружан и удерживали его, отражая контратаки противника. 4-я воздушная армия оказывала большую помощь защитникам ружанского плацдарма. Тогда мы перелетели еще ближе к линии фронта, на аэродром у Яблонь-Костельной. Тогда же произошел случай, который запомнился надолго.
      Группа "илов" под командованием Ежова вылетела на штурмовку. Еще не дойдя до цели, штурмовики были атакованы немецкими истребителями. Завязался бой. "Ил", который пилотировал молодой летчик Иван Пустовит, был подбит зениткой. Летчик отчаянно боролся за то, чтобы спасти самолет и свою жизнь, разумеется. Он сбросил бомбы, повернул к своим, пошел со снижением. Но сбить пламя так и не удалось. Летчики видели, как самолет Пустовита врезался в крышу двухэтажного дома.
      Погоревали мы о погибших товарищах, мысленно простились с ними. Каково же было удивление, когда через несколько дней Пустовит предстал перед нами! Он рассказал, что, когда самолет врезался в дом и пробил крышу, фюзеляж, крылья, хвостовое оперение развалились, но бронированная кабина выдержала, осталась цела. Это и спасло жизнь членам экипажа. У воздушного стрелка была сломана нога (поэтому он и остался в госпитале), а летчик отделался синяками, ссадинами да рассеченной губой. Через некоторое время летчик Пустовит снова поднимал в воздух самолет. За время войны он совершил пятьдесят боевых вылетов.
      10 октября 1944 года части 3-й армии, которые поддерживала 230-я Кубанская штурмовая авиадивизия, перешли в наступление. Войскам предстояло преодолеть глубоко эшелонированную оборону немцев. Главной задачей штурмовиков были действия по срыву и отражению танковых контратак. Действовали мы четко, и это во многом благодаря хорошо организованному управлению авиацией. Уж тут от души пришлось поработать штабу дивизии, который возглавлял полковник Урюпин!
      Управление штурмовиками во время расширения плацдарма на западном берегу реки Нарев осуществлял командир дивизии С. Г. Гетьман.
      Потом Семен Григорьевич рассказывал, что на плацдарме было три радиостанции наведения. Основная рация располагалась на наблюдательном пункте командующего 3-й армией, здесь находился и Гетьман. Первая вспомогательная рация наведения была на КП командира 41-го стрелкового корпуса, вторая - на КП командира 35-го стрелкового корпуса. При каждой станции находился офицер штаба нашей дивизии. Необходимость установки вспомогательных раций диктовалась тем, что с главной радиостанции невозможно было управлять всеми штурмовиками, действующими в полосе наступления.
      Находясь при главной радиостанции, наш комдив постоянно был в контакте с командующим армией, мог легко связаться со всеми командирами стрелковых корпусов. Прямой провод был и с командующим 4-й воздушной армией. Офицеры штаба нашей дивизии, находившиеся при ней вспомогательных радиостанциях, в свою очередь, четко взаимодействовали с командирами стрелковых корпусов. Казалось, откуда бы нам, рядовым летчикам и стрелкам, знать все эти тонкости штабной организации, штабной работы? Да и не знали мы тогда их! Но чувствовали - отлично. Потому что задания получали четкие и, больше того, при подходе к цели обязательно связывались со станцией наведения и уточняли цель. Все это исключало ошибки и облегчало боевую работу летчиков. Естественно, что каждый ведущий группы имел свой позывной - "Стрела", "Гром" или еще какой. Позывные время от времени менялись. Но немцы, видимо, как-то расшифровали эти позывные. И случилась такая история. С кем, спросите? Ну разумеется, с Тамерланом Ишмухамедовым.
      Его группа получила задание: нанести бомбовый и штурмовой удары по танкам и пехоте противника. Был указан и район. При подходе к цели, как и положено, Ишмухамедов запросил радиостанцию наведения, но она молчала. Тамерлан запросил второй раз, третий... И тут вдруг включился радиопередатчик и начал скороговоркой:
      - Тамерлан, Тамерлан! Куда же вы? Бейте танки в роще западнее...
      Дальше следовали очевидно ложные координаты. Я испугался, что Тамерлан в раздражении не сообразит сразу, что это немцы, и сообщил ему об этом по СПУ. Ишмухамедов включил передатчик:
      - Фашистская сволочь! Я-то Тамерлан, а ты... Да, Тамерлан оказался очень красноречив! Здесь, к счастью, включился Гетьман и навел нашу группу на немецкий танки и пехоту. Их контратака была отбита. Как оказалось, радиопередатчик Гетьмана вышел из строя, и, пока он переходил на запасной, произошла заминка, которой воспользовался противник.
      Через несколько дней командир дивизии прилетел к нам в полк. Он произвел разбор наших действий, а под конец сказал:
      - И дисциплину радиопереговоров надо строго соблюдать. А то один из вас уже прославился. Замкомандующего армией слышал его переговоры по радио и выговор мне сделал: "Гетьман, что за безобразие! Почему твои хулиганят? Один до того дошел, что кричал в воздухе: "Я Чингисхан! Я Чингисхан!" - "Не может такого быть, я прослушиваю все радиопереговоры!" - отвечаю. "Да он еще цель просил уточнить!" - "Да не Чингисхан это, товарищ генерал, а Тамерлан!" - "Еще не легче! А Аттилы у вас нету?" "Нет же, это обычный Тамерлан Ишмухамедов. Отличный летчик, между прочим. Представлен к званию Героя Советского Союза..."
      Чувствовалось, что настроение у Гетьмана хорошее, поэтому и выговор этот он облек в шутливую форму.
      Свои войска, особенно на переднем крае, немцы прикрывали зенитным огнем из орудий всех калибров. Уже не раз писалось о том, что на завершающем этапе войны наша авиация несла потери не столько от истребителей, сколько от зенитного огня противника.
      14 октября я не летал. А Гурьев, отправляясь на задание, сунул мне книгу Степанова "Порт-Артур":
      - Интересная книга, оторваться не могу. Почитай пока. Но учти, когда вернусь, сразу же отберу...
      Это были последние слова, которые я от него услышал. Когда группа, в которой была и машина Анащенко и Гурьева, отражала атаки немецких танков, в их самолет попал зенитный снаряд. Видимо, оба были убиты еще в воздухе. Самолет упал среди немецких танков.
      На следующий день был сбит зениткой самолет летчика Бехелева и стрелка Проценко.
      Тогда для подавления фашистских зениток стали выделять специальные экипажи. Это себя оправдало. Вот как действовала, например, группа из восьми "илов" под командованием старшего лейтенанта Ежова. Перед группой была поставлена задача: уничтожить батареи противника и его танки в районе деревни Дылево. Когда подходили к цели, противник открыл сильный зенитный огонь. Тогда ведущий группы приказал паре "илов" во главе с лейтенантом Казаковым атаковать батареи зенитной артиллерии. Самолеты снизились до 300 метров и сбросили противотанковые бомбы на противника. Дважды атаковав танки, группа на бреющем полете ушла к назначенному месту сбора, а пара Казакова произвела четыре захода по зенитным батареям и подавила их. Я уже писал об этом, но скажу еще раз: по-моему, да и не только по-моему, "давить" зенитки противника было самым трудным и опасным делом. Те, кому выпадала эта задача, можно сказать, принимали и отвлекали огонь противника на себя, тем самым оберегая от него своих товарищей. В тот раз группа успешно выполнила задание, без потерь вернулась на свой аэродром.
      Помню вылет на плацдарм с заместителем командира полка майором Селивановым. Он вел группу из семи самолетов. Я летел с ним воздушным стрелком. Мы обнаружили одиннадцать танков противника, а у нас были как раз противотанковые бомбы. Удачно мы накрыли немецкие танки, К потом обрушили огонь из бортового оружия по живой силе. Я видел, как пылают танки. После третьего захода радиостанция наведения передала: "Боевыми действиями доволен, работали точно, настойчиво, оценка - отличная".
      24 октября 1944 года группу "илов" повел на плацдарм Комэск Петр Николаевич Гулевич. Скромный, всегда приветливый, пользующийся большим авторитетом белорус Гулевич погиб вместе со стрелком, русским Николаем Григорьевичем Калашниковым. И тому и другому было по двадцать пять лет...
      А в полк прибывало пополнение. Помню молодых пилотов Петра Степанова, Виктора Яцыкова, Александра Зыкова, Николая Бсрежкова, Бориса Прокофьева, воздушных стрелков Дмитрия Персиякова, Евгения Травникова, Ивана Раубеля, Петра Волкова, Сергея Гавриленко, Виктора Андриенко.
      Была встреча, можно сказать, торжественная, речи произносились. Молодежь заверяла командование и нас, ветеранов, что не уронит славные традиции гвардейцев. Мы уже были ветеранами...
      Война катилась к концу. Наши войска готовились к последнему, решительному штурму.
      Мне же предстояло ехать учиться в Москву, на курсы военных переводчиков. Вот так все быстро и круто повернулось в моей судьбе. Как говорилось на войне: человек предполагает, а штаб располагает. Командир объявил мне приказ, напутствовал:
      - Учись так же, как воевал. До победы уже немного, тогда твои знания особенно пригодятся... А боевых товарищей не забывай, пиши!
      Человеку свойственно забывать. И я, наверное, тоже позабыл многое. Не способна память человеческая вместить все, что когда-то отпечатывалось в ней, казалось бы, навсегда... Но забыть боевых товарищей - вот это никогда! На следующий день, получив документы в штабе, зашел я в общежитие прощаться... Нет, не расскажу об этом. Не могу, не умею. Но, наверное, те чувства, которые переполняли меня тогда, и заставили через сорок лет взяться за эту рукопись.
      Вместо послесловия
      Наверное, последняя глава для того и существует, чтобы напихать в нее все, что не влезло в главы предыдущие, договорить то, что не успел или забыл сказать. Потом все это выдается за авторские выводы. Что ж, я тоже не буду отступать от этого золотого правила.
      Прежде всего попытаюсь отвести упреки, которые, как мне кажется, могут мне адресовать. А раз я прогнозирую эти упреки, то, значит, уже сам прощупывал уязвимые места. Прощупывал основательно и понял, что кое-что нуждается в объяснениях.
      Мало, поверхностно у меня описано то, что называется "фронтовым бытом". Но, поверьте, сделано это вовсе не из пренебрежения к этой тематике, высокомерной брезгливости. Я очень высоко ценю симоновский фильм "Шел солдат", где, по-моему, впервые быт на войне был "эстетически осмыслен", как пишут искусствоведы. Да, на войне совершают подвиги, ходят в атаки, на войне погибают. Но на войне и живут. Помню, как в очерке одного писателя приводились воспоминания женщины-фронтовички. Телефонистки, кажется. Так вот, самое страшное ее воспоминание: ей за всю войну ни разу толком не удалось вымыться. И я ее понимаю! Женщина на войне - это вообще очень горькая и жестокая тема, которую мало кто всерьез разрабатывает. Помню, рассказывала мне одна санинструкторша на войне:
      - Назначили меня сначала в санчасть полка, стал мне там один командир куры строить, отправили меня тогда ближе к фронту - в батальон, а там та же история, шлют еще ближе к фронту - в роту, а вдруг и там командир молодой? Тогда меня к немцам отправят, что ли?
      "Черный юмор" - так это теперь называется, кажется? Но опять я отвлекаюсь.
      Важно, очень важно писать историю фронтового быта. Честь и хвала тому, кто это делает. Почему же я слишком малый вклад внес в это дело, отказавшись, таким образом, от своей доли хвалы и чести? Да причина самая элементарная: на войне делалось буквально все, чтобы облегчить летчикам этот самый быт. Обмундирование, кормежка - все было на высоте. И фронтовые сто грамм были всегда обеспечены. Роскоши, разумеется, никакой, но сыты, тепло одеты были всегда. И возможность выспаться была тоже. Понимаю, что многим пехотинцам такая жизнь на войне могла показаться раем. Но я пишу об этом безо всякого умиления. Летчику доверялась сложная, дорогостоящая техника, от действий которой зависели порой судьбы целых операций. Так было бы просто нерационально, согласитесь, давать управлять этой техникой голодному, невыспавшемуся, плохо одетому человеку. Так что дело тут не в гуманизме, не в какой-то особом расположении к летчикам, дело в элементарном здравом смысле. Но этот здравый смысл и не дал мне возможности живописать какие-то особые подробности быта летчиков на войне.
      Да, совсем забыл: много россказней ходит о каком-то особом, "летчицком" суеверии. Скрывать не буду: было и такое. Например, перед вылетами никогда не брились по утрам, а только вечером. Не фотографировались перед полетом. Вот, пожалуй, и все. Так что, по-моему, в этих разговорах больше домыслов, чем правды. Видимо, кому-то хочется романтизировать, что ли, профессию военного летчика, окружить ее какой-то роковой тайной. Только грош цена такой романтике.
      Теперь о втором, гипотетическом упреке. Впрочем, почему гипотетическом? Упрек этот я уже слышал и даже ответ дал.
      Было дело в санатории "Ветеран". Съезжаются туда люди самые разные. Это сейчас мы все уже в возрасте, седые да лысые. Вроде бы и разницы никакой между нами нет. А ведь в прошлом должности мы занимали очень даже разные, и звания разные у нас были. По вечерам собирались мы у кого-нибудь в палате и вели бесконечные разговоры о прошлом, о войне. Но, как правило, разговор соскальзывал на дела сегодняшние. Особенно много говорили о публикациях, в которых обнародовались факты, ранее неизвестные, связанные с историей войны. Факты чаще всего негативные, "чернуха", как сейчас говорят да и пишут в газетах (кстати, почему это вдруг интеллигенция решила перейти на блатной язык, мода такая, что ли?). Так вот, когда очередной раз обсуждали эту тему, один из присутствующих не выдержал, видимо, и бросил в сердцах:
      - Да кому это все нужно: снова перетряхивать наше прошлое, разыскивать да вытаскивать всякую грязь?
      Тут я не выдержал. Вскипел даже. Но отвечаю предельно спокойно:
      - Так может считать только тот, кто боится сменить вот такую уютную палату на тюремную камеру. Им это, конечно, не нужно. А всем честным людям правду знать - нужно, необходимо даже.
      После моей такой речи в комнате повисла тишина. Никто не возражал, но и не поддерживал тоже. Потом снова завязался разговор, но он шел как-то вяло.
      Спор, который не состоялся в палате санатория "Ветеран", наверное, миллионная того спора, что идет у нас в стране. Идет на самых различных уровнях: от бытового до философского. Один из авторов договорился до того, что разрушение мифов, укоренившихся в обществе, может быть губительным для самого общества. Не пугайтесь: я не буду делать обзор статей, в которых обсуждается эта проблема. Просто я хочу четко дать понять читателям, на какой позиции стою.
      Я уверен, что правда, пусть самая страшная, пусть самая горькая, должна стать достоянием общества. Жить иллюзиями, мифами, как считает автор, которого я цитировал, право того, кто уже смертельно болен. Того, у кого ничего другого не остается.
      Ни наш народ, ни нашу страну я смертельно больными по считаю. Да, они прошли тяжелейшие испытания, понесли громадные потери, и здоровье их не назовешь идеальным. И одно из главнейших условий того, чтобы здоровье было обретено заново, - правда в полном объеме, всегда и во всем. Разумеется, это касается и всех событий Великой Отечественной войны.
      Вот о тех событиях, в которых участвовал, я и попытался рассказать максимально достоверно, ибо уверен, что правильные выводы можно сделать только в том случае, если обладаешь наиболее полной и объективной информацией.
      Тут я перехожу к очередному объяснению. Разумеется, я понимал, что, когда рукопись будет готова, отнесу ее в Военное издательство, и если ее решат издать, то продавать книгу будут прежде всего в магазинах "Военкнига". Значит, покупатели и читатели кто? Думаю, люди военные. Или те, кто когда-то был военным. Опять-таки не буду скрывать, работая над рукописью, порой испытывал некоторую неуверенность: среди авторов мемуаров, как правило, маршалы, генералы, ну в крайнем случае полковники. И вот - здравствуйте! - появляюсь я в своих сержантских или старшинских погонах, которые носил во время войны. Это же целый переполох! Но, надеюсь, переполоха не будет. Не раз и не два читал я в газетах и журналах статьи, где отстаивалось право на существование именно солдатских мемуаров, подписи, кстати сказать, стояли под статьями весьма внушительные. Конечно, в годы застоя я, как и многие из нас, уже привык к тому, что лозунги и призывы существовали сами по себе, а дела - сами по себе. Но сейчас время иное, да и ситуация не та. Сколько могут звучать с горькой иронией строки поэта: "Города сдают солдаты, генералы их берут".
      Прошу понять меня правильно: я вовсе не в претензии на недостаток уважения к Солдату Великой Отечественной. Уважения больше чем хватает. В речах и докладах звучат обязательно слова благодарности ему, грудью защитившему страну, испытавшему все тяготы войны. И памятники ему отрывают, и песни слагают, пионеры цветы к памятникам возлагают. Пишу так безо всякой иронии. Все правильно, все так и надо. Но опять процитирую поэта: "И все же, и все же, и все же..."
      Как-то получилось так, что Солдат стал этаким обобщенным образом. Как на плакате: добрая улыбка из-под седых усов, широкие ладони, ласково гладящие головку внука, ордена на лацкане пиджака... Любить и уважать такой "обобщенный образ" куда как просто и приятно. И в одной квартире он с тобой не живет, и но ночам его кашель не мучает, и опрятен он всегда, и характер к старости ничуть не испортился.
      К сожалению, не с плакатными, а с вполне реальными, земными солдатами-ветеранами дело обстоит чаще всего иначе. И любить их, и заботиться о них - большой труд и для души, и для тела. И если, дорогие читатели, вы искренни хотя бы наедине с самими собой, то я уверен, что вы согласитесь со мной.
      Не помню, кто сказал, но сказал, по-моему, точно: о социальном и нравственном здоровье общества судить можно но тому, как в нем относятся к старикам. Вот и давайте посмотрим на нашу ситуацию через призму этого утверждения. Поздравительные открытки ветеранам к празднику - это обязательно, может быть, и цветы - но это уж как кому повезет; в магазинах можно без очереди, на вокзалах тоже, но никто не гарантирован от того, что могут и накричать, и оскорбить, и оттолкнуть. Вывод напрашивается сам собой: мы больны лицемерием. Нужны еще подтверждения? Пожалуйста!
      Десятки газет публикуют заметки под заголовком "Награда нашла героя". Речь в них, как правило, идет о том, что юные следопыты обнаружили гражданина X, который по время войны был награжден орденом или медалью (или даже несколькими), но они не были ему вручены. И вот теперь, спустя сорок пять лет... И так далее в том же духе. Вроде бы положено ликовать вместе с автором заметки. А не хочется. Потому что возникают вопросы. Первый: почему искали целых сорок пять лет и нашли лишь с помощью детей? А если бы те дети порешили заняться не поиском героев, а, например, прополкой грядок (дело тоже полезное), то так и остались бы солдаты без наград? Да и искали ли их те, кому это положено по должности? Вопрос конечно, риторический: нет, не искали. Вопрос второй: а почему солдат сам не обратился куда следует за положенной наградой, ведь о том, что его к ней представили, он скорее всего знал? Из-за скромности? Может быть. Но скорее всего потому, что побоялся: а вдруг шуганут да еще и пристыдят?
      Еще пример из газеты: "Замечательный подарок получили инвалиды и ветераны войны - новый госпиталь с современным оборудованием..." Уж тут, простите, просто чертыхаться хочется. А где же ветераны сорок лет с лишним лечились? По-прежнему в медсанбате, что ли? И что за дед-мороз им такой подарок преподнес? Нет, не дело это все, совсем не дело!
      И еще раз прошу понять меня правильно: я не требую и не прошу новых льгот для солдат-ветеранов, решений, постановлений, указов и разъяснений. Я очень хочу, чтобы выполнялись те, которые уже приняты. И выполнялись не по обязанности, через силу, но чтобы выполнение их было естественной человеческой потребностью, а не барственным жестом. Но для этого мы должны стать цивилизованнее, культурнее, благороднее. Пока же по-прежнему: "Города сдают солдаты..."
      Я слишком сгустил краски? Может быть. Но это уже синдром человека, впервые за много лет попавшего на трибуну и стремящегося сказать обо всем, что наболело, и в максимально резкой форме - чтобы проняло.
      Теперь снова возвращаюсь к тому, с чего начал: если эту мою рукопись издадут, читать ее (надеюсь!), скорее всего, будут ветераны войны и те, кто носит военную форму сегодня. И опять-таки не буду скрывать: очень хочется, чтобы читали сегодняшние военные не только с исторической точки зрения, а с самой что ни на есть современной. Порой слышишь: "Какая может быть в армии демократизация, какая перестройка? Жить и служить надо по уставу - вот и вся перестройка!" И вспоминаю я тогда слова, сказанные Яковом Дмитриевичем Басиловым, который прошел путь от младшего офицера царской армии до генерала нашей армии. Советской. Было это вскоре после войны, и служил я у него адъютантом-переводчиком. Выступал тогда генерал перед офицерами и сказал вот что:
      - Если вы хотите, чтобы вас уважали подчиненные, достигнуть этого довольно просто. Вы должны относиться к ним так, как мать относится к своим детям. Видели вы когда-нибудь, чтобы мать села за стол первой? Нет, сначала она накормит детей, а уж потом сама кушает. Если и вы будете так поступать, подчиненные станут вас любить. Нужны строгость, порядок, организованность, но они будут пустым звуком, если не будет справедливости!
      Вроде бы формула простая, элементарная даже. Но как много за ней стоит! Вот и я попытался как мог рассказать об атмосфере, царившей в нашем полку. Атмосфере доверия, внимания друг к другу, когда начальник очень внимателен к предложениям подчиненных, не стесняется спрашивать у них совета, а подчиненные, в свою очередь, готовы эти предложения вносить, потому что чувствуют себя полноправными участниками одного общего, очень важного дела.
      Но пора заканчивать. Иначе последняя глава уже сама может превратиться в целую книгу.
      Спасибо за внимание. Надеюсь, что время, потраченное на чтение написанного мной, вы не посчитаете потраченным зря.
      Я был воздушным стрелком
      Источник: Дуэль, 1999:44 (http://www.geocities.com/Nashville/Rodeo/8005/99/44/44_4_2.htm)
      Под таким названием за год до известной августовской "рокировочки" - под лязг танковых гусениц да вопли демократов - еще в советском Крыму вышла скромная книжка с летящими на обложке штурмовиками. Автор ее Георгий Литвин воздушный стрелок тех грозных машин. В годы войны огонь из кабины его "горбатого", словно разящий меч, наводил страх на врага, а имя Георгия гремело по всему фронту. И то сказать, почти шесть десятков боевых вылетов на самолете, который немцы прозвали "черной смертью" - это очень много!.. Ведь по штурмовику, летящему на высоте соломенных крыш, били из всех видов оружия, кому только не лень - и пехота, и артиллерия, и танки. Об этом вспоминает в своей книге Георгий Афанасьевич Литвин, но, признаюсь, я больше любил слушать, как он рассказывает. Его живые, эмоциональные рассказы о боевом прошлом увлекали, захватывали - через минуту-другую ты и сам словно шел в атаку на штурмовике, взывая к истребителям: "Маленькие, прикройте. Атакую..."
      ...Георгия Литвина в армию призвали из Харьковского авиационного института и направили учиться в школу младших авиаспециалистов. С августа 1941 г. до начала 1943-го он уже механик по вооружению в 446-м истребительном авиаполку. "Начальник огня и дыма" из вчерашнего студента получился толковый - пушки на его самолетах работали безотказно, теорию и практику стрельбы Георгий знал хорошо, как и многие его друзья-вооруженцы. Но бои были напряженными решалась судьба России, и тогда вышел суровый приказ No 227.
      - Мы на память знали многие строки приказа Сталина. Вот, например: "Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать до последней возможности... Отступать дальше - значит погубить себя и вместе с тем нашу Родину...".
      Вспоминая тот приказ, Георгий Афанасьевич хмурится, его по-мальчишески непосредственный, открытый взгляд тяжелеет и тогда кажется, что вот таким сосредоточенным, решительным, собирая волю в кулак, он отправлялся на боевое задание...
      Да, после того, как 446-й истребительский авиаполк обезлюдел и в неравных схватках с противником потерял почти все самолеты, он был расформирован. Механик по вооружению Литвин попал в полк к штурмовикам, где круто изменилась его боевая судьба.
      - Написал я рапорт: "Хочу лично сражаться с врагом, оружие знаю и верю в него!" - и отдал командиру. Приказ о моем переводе в воздушные стрелки был подписан. А следом за мной с рапортом к командиру полка рванули еще два оружейника - Вася Сергеев и Ваня Свинолупов.
      На всю жизнь Георгию Афанасьевичу запомнилась его первая победа в жаркой схватке над Эльтигеном. Дело было 2 ноября 1943 г. Шестерка "илов" стояла на старте в боевой готовности. Вылет тогда по каким-то причинам задерживался. Но вот сигнал - дан приказ лететь на Эльтиген, и загруженные боеприпасами штурмовики начали взлет. Последним должен был взлетать младший лейтенант Мансур Зиянбаев, скромный 20-летний паренек. У него это был всего-то второй боевой вылет. И по этой ли причине или что-то еще помешало, но стрелок с машины Зиянбаева занервничал, задергался. "Не полечу!" - кричит, а тут уже секунды на счету. Тогда командир полка Соколов, покрыв матом того сержанта, бросил Литвину одно только слово: "Парашют!" - и Георгий пулей в кабину стрелка. Уже там он застегнул парашютные лямки, беглым взглядом, как опытный маэстро, проверил в кабине свое хозяйство и бодро доложил Мансуру:
      - Все в порядке, командир! Пошли на взлет...
      Над Эльтигеном стоял сущий ад. Рвались бомбы, снаряды, земля была окутана плотным слоем дыма. Над головой, ревя моторами, носились истребители - и наши, и противника. Кто-то горящей свечкой уже падал в Керченский залив. В эфире надрывались по-немецки: "Ахтунг, ахтунг!"... Тут же летел русский мат, кто-то просил о помощи: "Вася, прикрой! Я ему... сейчас врежу!" Штурмовики с ходу бросали на цель бомбы, затем с бреющего полета поливали противника огнем из пушек и пулеметов. Напряжение боя нарастало.
      Последнему в группе труднее всех. Он вечно догоняет остальных, он всюду открыт врагу.
      - Первому гусю - почет и хвала, последнему гусю в ж... стрела! - образно выразил диспозицию того боевого вылета Георгий Афанасьевич и уточнил, - Сам посуди, идем последними, к нашей группе пристраиваются "мессеры". Кого им бить для разминки? Понятно, что тех, кто в хвосте. Но, слава Богу, наше прикрытие отгоняет противника, и мы благополучно выходим из боя. А дальше - вторая серия мыльной оперы...
      Мансур тогда чуть отстал от группы - радиус-то разворота у замыкающего строй на пол-империи! Ну, тут как тут опять два "худых". Отбиваю их атаки, вдруг слышу, как трещит обшивка нашего "ильюши" - это несколько пуль крупнокалиберного пулемета все-таки угодило в машину. Самолетное переговорное устройство оказалось перебитым - теперь летчику ни слова не передать. Он не слышит моих команд на маневры для отражения атак, а немцы, будто поняв в чем дело, наглеют, подходят к нам парой и бьют из всех дудок!..
      Метров с двухсот, поймав в прицел ведущего, я нажал на гашетку пулемета. Гляжу, "мессер" встрепенулся, взмыл вверх - видно угодил в него длинной-то очередью. Помню, дальше на противника свалился наш "лагг". Он добил немца - за самолетом потянулся густой черный шлейф. А я увлекся таким пейзажем и упустил из виду ведомого вражьей пары, который, конечно, воспользовался этим, подобрался к нам снизу и занял так называемое "мертвое пространство". Все! для стрелка в такой ситуации работа окончена - можешь отдыхать. Угол-то стрельбы турельной установки ограничен, под собой ни хрена не видно. Тогда, скажу честно, промелькнула недобрая мысль: конец!..
      Я часами мог слушать, как Георгий Афанасьевич рассказывает о воздушных боях, об атаках сквозь огненную метель. Совершив на штурмовике десятки боевых вылетов (в которых не просто там как-то отпугивал "мессершмидтов" от своей машины, а насшибал их столько, что на полного кавалера орденов "славы" хватило, за что и был представлен ко всем трем высшим солдатским наградам), он неизменно оставался самим собой - честным и открытым к друзьям, непримиримым к врагу. Слава не изменила стрелка Георгия.
      Нежданно-негаданно осенью 1944-го старшина Литвин получает направление на учебу в Военный институт иностранных языков. Под занавес войны он, уже военный переводчик, работает в советской военной администрации в Германии. Теперь ему приходится встречаться, понятно, не для праздных бесед, с видными военными и политическими деятелями нашего государства, союзниками по войне, командованием вермахта, люфтваффе. Не от тех ли встреч рождались позже невеселые мысли и ложились на бумагу строки: "Историю нельзя подправить задним числом. Ее нужно принимать такой, какой она была на самом деле. Мы теперь знаем больше, но многое предстоит нам и узнать, и осмыслить, многим людям еще необходимо мужество, чтобы освободиться от плена прежних своих представлений..."
      Многое еще предстояло пройти, заново осмыслить и самому. А пока что воздушный стрелок Литвин в кабине израненного штурмовика искал выход - как одолеть крадущегося к ним в "мертвой зоне" врага, отстоять жизнь?..
      - Знаешь, если строить бой по писаному - ничего путного не получится. Сколько было тех вражьих атак, сколько тысяч снарядов угрохали немцы, чтобы сшибить нашего "горбатого" - не вышло. А ведь бой на бой не походит, атаки - и те разнятся друг от друга, так что всякий раз приходилось искать решения неординарные, иначе - труба делу! В той схватке я решил стрелять по "мессеру" через фюзеляж собственного самолета. Ни в одной инструкции такого не вычитаешь. А что оставалось делать - ждать, когда очередью снарядов твою башку разнесет по кабине?..
      Георгий Афанасьевич рассказывает о своих боевых делах просто, без пафоса. Пристроившись на кухне за маленьким столиком, мы разливаем в стаканы добрую украинскую горилку - "брат Вася з Харкива прэвиз" - и пьем за Россию, за то, чтобы выстоять, чтобы избавиться поскорее от чумы, охватившей нашу дивную многострадальную Родину...
      - Развязка в том поединке с "мессером" произошла мгновенно, - вспоминает Георгий Афанасьевич. - Когда я прошил свой фюзеляж пулеметной очередью, Мансур бросил машину в сторону, полагая, что это бьет по нам немец, - и тут, действительно, снаряды от "мессера" красивой такой трассой проскочили мимо нашего "горбатого". А моя короткая, но злая очередь тут же впилась в самолет противника. Он камнем рухнул вниз. Как говорится, "пролетели утки с шумом и скрылися..."
      Только через месяц наши десантники прорвали вражескую блокаду и ночью, пройдя от Эльтигена почти 20 км, заняли на южной окраине Керчи гору Митридат. Штурмовикам полка, с которыми летал Георгий Литвин, работы прибавилось - они уже не только громили противника, но и сбрасывали нашему десанту боеприпасы, продовольствие. Немцы встречали их плотным заградительным огнем зенитной артиллерии, счетверенных 20-миллиметровых установок "эрликон", стреляла пехота, танки.
      И вот 8 декабря. В тот памятный день были сбиты младший лейтенант Лебедев и воздушный стрелок Кравцов. Их самолет врезался в скопление противника. Тогда же погиб и Мансур Зиянбаев. Место воздушного стрелка у него в том боевом вылете занимал сержант Алясов. Подбитый зениткой, их "Ил" приводнился в Керченском проливе и сразу пошел на дно. Воздушного стрелка из морской пучины выбросил надувной жилет. Моряки заметили попавшего в беду "летуна" и поспешили на помощь. А Мансура Зиянбаева навсегда поглотило море...
      Не вернулись с боевого задания в тот день летчик Широков и стрелок Хромченко. Их сбили немецкие истребители. 9 декабря погибли лейтенант Макурин и сержант Столяров - в машину было прямое попадание зенитного снаряда. Зенитным же огнем противника повредило штурмовик замкомэска Папка. Самолет удалось приземлить на нейтральной полосе, откуда экипаж выбирался под прикрытием огня нашей пехоты.
      Так они шли - фронтовые будни воздушного стрелка Литвина. Штурмовики, штурмовки... потери боевых друзей и снова вылет за вылетом. Под Керчью смертью героев пали летчики Заливадный, Тертычный, Толчанов, Агарков, Зотов, воздушные стрелки Павлик, Гудзь, Крыленко, Ткачев, Багарашвили... Пули обходили только Георгия - он даже ни разу не был ранен.
      - О смерти на фронте не говорят. Вечером помянем ребят, приляжем, порой в холодной землянке, а утром снова боевая работа. Снова пробивайся сквозь огненную метель и бей, гони врага с родной земли...
      Георгий Афанасьевич помнит всех ушедших в военное лихолетье друзей, память его возвращает детали боевых вылетов, мгновенья, которые навсегда врезались в сердце:
      - Знаешь, мы раз вернулись на аэродром и машину нашу пришлось отмывать от... человеческой крови. Командир полка Соколов был великолепный мастер бреющих полетов, и вот врезались мы тогда с ним в колонну, как говорится, живой силы противника. Мало у них там осталось в живых-то от той силы... Дело это происходило уже над белорусской землей. Там меня, кстати, и представили к третьему ордену "Славы". Правда, пока представление то моталось по штабам, я укатил учиться на переводчика. Так что награда, как говорится, ищет героя. Уже полвека ищет...
      После войны однополчане Георгия Афанасьевича - летчики-штурмовики, 12 Героев Советского Союза! - не раз обращались в различные инстанции, чтобы восстановить историческую справедливость, отметить заслуженной "Славой" подвиги воздушного стрелка. Пустое дело! В августе 1991 г. наградные документы, говорят, лежали уже на столе президента Горбачева. Но президент притомился, укатил на крымский пляж в Форос, а дальше известно - народу "танец маленьких лебедей" принялись демонстрировать.
      В декабре 1991 г. один их чиновников ГУКа по поводу награды Литвина пытался было уточнить - кто, когда, куда направлял представление. Узнав же, что документы ушли в Президиум Верховного Совета СССР, вдруг нервно так расхохотался и спросил: "А где та страна?"
      Ту страну, как заметил однажды Иосиф Виссарионович Сталин, большевики проср...и! Сказано это было летом сорок первого. Но тогда народ отстоял Россию от врага. Полвека спустя - без боя! - великой державы не стало...
      Я уже не раз слышал от ветеранов давней войны горестную с надрывом фразу: "Лучше бы погибнуть в бою и не видеть, что творится нынче..." А вот бывший стрелок с "Ила" Георгий Литвин рассуждал иначе. На смерть он не соглашался!
      - Мне бы сбросить годков 30 да в руки автомат Калашникова...
      Программу смены власти стрелок Литвин развивал не слишком конституционную, но доходчивую, понятную и, главное, в интересах народа. Глаза его при этом молодо загорались, голос крепчал и представлялся мне этот бесстрашный человек в кабине своего штурмовика, косившего стальным винтом головы ненавистного врага!
      "Наш народ хотя и говорит на русском языке, но часто думает не по-русски. Он безмолвствует, оказывается зрителем, надеется на "авось", а потом становится жертвой происходящих в России событий... И снова на нашей земле миллионы смертей, горе, слезы, невинные жертвы. Преступники правят бал, морально разлагая народ", - это из последней книги Георгия Афанасьевича - его обращение к соотечественникам. Сколько в этих словах душевной боли, неподдельной тревоги...
      "Где же выход?
      Почему лучшие, благородные помыслы нормальных людей не торжествуют?
      Почему у нас правят бал мерзавцы и сатанисты, а народ молчит?
      Почему русские люди ждут, что кто-то придет и за них все сделает: прогонит захватчиков, поднимет экономику, возродит культуру и традиции, защитит слабых?
      Почему только некоторые идут на смерть и муки во имя торжества добра и справедливости?.."
      Уже серьезно заболев, Георгий Афанасьевич дописывал эти строки. Многолетний труд под названием "На развалинах третьего рейха, или Маятник войны" выпустили небольшим тиражом в Германии его друзья-немцы. Однако книга-то писалась для русских! К нам взволнованные слова этого мужественного человека: "Очнись, оплеванная, обманутая, обворованная Россия, пробудись, российский народ, и посмотри вокруг, кто тобой правит! Новоявленные правители, смею уверить вас, напуганные до крайности. Не случайно же они через все свои органы массовой информации трубят на весь мир о русском фашизме, предстоящем еврейском погроме. Знает кошка, чье мясо съела..."
      Пишу "серьезно заболел", "дописывал строки" и который день откладываю в сторону листки бумаги - рука останавливается, нет сил сказать то, что уже свершилось...
      "Нужно возродить нашу национальную память, вернуть почтение к нашему великому прошлому и гордиться тем, что мы - русские. У нас есть, чем гордиться!.." - эти слова пламенного патриота России Георгия Литвина летят к нам уже из небытия. А с ними вера: "Наше дело правое. Победа будет за нами!"
      "Дуэль" скорбит о своем авторе...
      Станислав ГРИБАНОВ,
      летчик-истребитель