- Кто же написал эти прелестные строчки? - спросила одна из пожилых девушек.
      - Их написал писатель Зарудин! - прокричал Апарцев. - Я убежден, что никто из вас никогда не слышал о таком!
      - По всему чувствуется, - сказала другая девушка, - что это прелестный отрывок и корни его - в настоящей литературе. Но он не может открыть нам всю ту правду о России, которую следует знать человеку, желающему вникнуть в ее метафизику. Этого не сделает, Сашенька, никакой отрывок, какой бы ты ни стал нам сейчас читать. Поэтому разговор получается скачущим с пятого на десятое и стройным все равно не получится. Главного не высказать при такой постановке вопроса. Предположим, есть тот безбрежный магнит, о котором ввернул твой Зарудин, но нет стержня, вокруг которого мы могли бы безоглядно сгрудиться, и сколько бы мы ни горячились, сам собой он не возникнет.
      - А я знаю, какую историю следует рассказать, если прочитанное вами, Александр, принять за некое предисловие, - сказала вдруг незнакомка.
      - Минуточку, я еще не все прочитал, тут еще много! - вспыхнул Апарцев, не допуская и мысли, что его вытеснят на второй план.
      Он замахал руками на гостью, как на мышь, выскочившую, как могло бы статься, на стол и пугающую девиц, которых он все еще надеялся образумить. Незнакомка смеялась.
      Сестры заступились за подругу. Всегда интереснее слушать истории своих современников и современниц, уверяли они Апарцева, а не тех, кто, возможно, давно умер. Незнакомка, далеко выставив положенные одна на другую ноги, пила чай и усмехалась.
      - Ну хорошо, - сказала она, - вы нам назовите фамилии авторов всех этих книжек. Мы вас просим, пожалуйста.
      Апарцев брал книги, поднимал их высоко в воздух, показывая присутствующим, и громко называл авторов.
      - А надо будет, я сбегаю домой и принесу еще, - решил он.
      Незнакомка заметила:
      - Но мы можем из всех перечисленных вами писателей... а я вижу, сам процесс перечисления доставляет вам огромное удовольствие... можем составить некий собирательный образ. Например, некто, кого зовут Александр Некатаев. Лет двадцать-тридцать назад он внезапно решил стать писателем.
      - Фи-и-и! - просвистала одна из хозяек. - Зачем такая старина? Зачем говорить о вещах, которые происходили во времена, когда нас еще и на свете не было?
      Однако незнакомка не приняла этот легкомысленный тон и продолжала уверенно держать в руках нити ретроспективности.
      - Мы берем те времена, когда начинающий писатель был выразительнее, чем нынешний. Тогда, лет двадцать-тридцать назад, еще худо-бедно, а жила некая революционная романтика, которую взявшийся за перо юноша не мог не затронуть в своем творчестве. Он ведь наивен и чист.
      - В таком случае сделай нам героиню в своем рассказе, чтоб она была первой скрипкой, а не этот противный Некатаев, - потребовала капризница.
      Апарцев притормозил, замедлился, стал инертнее, оторопев в этом рассаднике женских прихотей. На кончик его носа села муха, и ее тень вытянулась в кулису, за которой его намеревались спрятать и продержать до более подходящего случая.
      - Героиня всего на месяц-другой старше героя, - рассказывала незнакомка, - а глядится на его фоне мудрой женщиной. Однажды она, живущая по соседству, приходит наставить его в литературе. Пока пересекала улицу, плавно покачивала бедрами, а как вошла к нашему другу, так и подбоченилась. Прочти "Американскую трагедию" Драйзера - и баста! этого тебе будет вполне достаточно, говорит она. Он смотрит ей вслед и думает: вот человек, который знает все.
      Апарцев крикнул:
      - Сдалась мне эта ваша "Американская трагедия"! У меня вот книжки!
      Он схватил по две книги в каждую руку и устрашающе потряс ими.
      - Смотрите, - сказала незнакомка с улыбкой, - у вас уже посеребрились виски, так что не скоро же вы добрались до этих книжек, а начинали все-таки с каких-то литературных объедков. Нам, простым смертным, жизни не хватает не на постижение родной страны, а на заполнение незнания каким-то более или менее отчетливым знанием. Или вот еще что могло происходить с нашим Некатаевым, когда он болтался между советами умудренной неведомым опытом девочки и мучился своей неискушенностью. Ему крепко вбили в голову постулаты о положительном, идейном герое произведения, и он хочет такого произведения, и волей-неволей вынужден возглавить его неким образцом идейности. Искания приводят его в разгар гражданской войны, в стан врага, где пойманному комиссару предстоит воочию убедить читателей, что он действительно крепок духом и телом. Героиня, та самая, с мудрованием об "Американской трагедии", жутко усмехаясь, предает комиссара неслыханным пыткам.
      - А почему это делает именно она? Тут указание на какие-то эротические фантазии Некатаева? - спросила одна из слушательниц, становясь в задумчивости у окна.
      - Вопрос следует ставить несколько иначе. - возразила незнакомка. Предположим, так: что это - рассказ об эротических фантазиях подростка, юноши или аллегорическая интерпретация его становления как более или менее стоящего писателя? Ведь в момент, когда раскаленный металл коснулся обнаженной кожи комиссара, думавшего с выразительным стоицизмом встретить эту беду, Некатаев вдруг понял, что ему неинтересна идейность этого человека, как уже неинтересно и все то, что он, Некатаев, написал до сих пор. Он вдруг осознал, что можно писать свободно и как это сделать. Надо только не вставлять повсюду нелепые домыслы по поводу некой идейной стойкости, а прямо говорить о том, что испытывает человек, с которого заживо сдирают кожу, и с какими переживаниями подходила к своему жестокому занятию героиня.
      Стоявшая у окна сказала:
      - Чтобы не было лишних споров и всяческих шатких мнений, мы должны с самого начала решить, до какой степени Некатаев представлял себя самого в положении этого дурацкого комиссара.
      - А если Некатаев в ту минуту, когда железо выжгло на груди комиссара пятиконечную звезду, твердо осознал себя писателем и только, то есть лицом посторонним всей этой ситуации? - возразила ее сестра.
      - На этот вопрос мы не ответим, если не узнаем, стал ли Некатаев действительно стоящим писателем.
      Все вопросительно посмотрели на незнакомку.
      - Раз в нем сбросило оковы свободное вдохновение, он должен был стать настоящим писателем, ведь таланта ему изначально было не занимать, проговорила она внушительно.
      - Тот же Зарудин был, по сути, певцом несвободы, но каким певцом... каким свободным! - выкрикнул Апарцев. - Значит, бывает и другой путь становления. Протянем же руки через пропасть и пожмем руки нашим братьям, стоящим на другом берегу! Потребность в мире и согласии назрела. Вы, девушки, никогда не поймете, какие книжки в действительности следует давать начинающим писателям и среди каких фантазий, хотя бы и эротических, эти парни обретают подлинную свободу.
      Наступило молчание. Апарцев встал, поправил на себе сбившийся пиджак и глухо произнес:
      - Вы все тут не прочь отмахнуться от образа писателя, который стоит на более высокой ступени развития и знает больше вас вместе взятых. Однако истинный талант не только поднимается над бредом идей, которыми одержимо то или иное поколение, но и помогает его носителю преодолевать сопротивление косной среды. Надеюсь, вас немного отрезвит, если я переведу разговор в практическую плоскость и напомню вам о существующей, несмотря ни на какие демократические перестановки, духовной иерархии. Короче говоря, вот мой простой и действительно необходимый сейчас для разрядки вопрос: кому из современных наших писателей вы отдаете предпочтение?
      Говоря это, Апарцев намеренно смотрел в стол, чтобы избежать определенности в адресовании вопроса. Но он сознавал свое лукавство, и по его губам пробежала неприятная улыбка, когда он заметил, что девушки удивленно переглянулись. Они не шутя решали, кому из них отвечать, хотя и без того было ясно, что достойного ответа нет ни у одной. Что они могли знать о стопке рукописей на столе Иванова? О странном послании, разгадывающем тайну, может быть обманчивую, но глубокую, русской литературы? Как они могли проникнуть в муку волнений Апарцева, занятого как будто лишь внешним перечислением, на что обратила внимание даже и незнакомка, а между тем сознающего, что круг его воззрений и вопросов к действительности замкнулся и обрел над ним колдовскую власть? Любой их ответ мог быть только неправильным.
      И снова общее ожидание сосредоточилось на незнакомке. По всему было заметно, что необходимость ответа не доставляет ей ни малейших затруднений. Нехорошо, раздражающе похожая на ту, которую внедрил в сознание Апарцева игриво мигающий свет экрана, она разомнула слепленные загадочной улыбкой губы и вымолвила с обезоруживающим спокойствием:
      - Мы предпочитаем Лепетова.
      Ответ был в корне неправильный, но вместе с тем неожиданный и, главное, унизительный для Апарцева. Мертвенная бледность залила его лицо, как бы слегка примятое раскидистым абажуром, под которым этот человек стоял.
      - Сашенька, дружок, никто тебя не хотел обидеть, - забеспокоились его сестры и побежали за ним, вытягивая руки.
      Он с ловкостью замечательного танцора увернулся от их ловли, выскользнул за порог и на мгновение исчез в темноте.
      - Смотрите! - крикнула одна из сестер.
      В дальнем конце сада они увидели быстро перемещающуюся между неправдоподобно ровными плоскостями лунного света фигурку. Сестры, а вместе с ними и незнакомка (преувеличенно высокая и как бы даже нескладная среди покатившихся аккуратными бочонками подруг), бросились догонять попавшего в переплет или, как представлялось им, в лабиринт зеркал писателя.
      Но он-то знал, что обманчивы не его отражения в кажущемся преследовательницам зеркальным мире, а сам тот отрезок пути, или, может быть, его боковая ветвь, куда он свернул с искренним желанием достичь гармонии с живущими у него под рукой, под боком сестрицами и откуда теперь вынужден был трусливо и униженно уносить ноги. Грозны были не девушки, кинувшиеся за ним вдогонку, но те вероятия новых обманов, слишком уж натурально и основательно громоздившиеся причудливыми силуэтами на границах тесного и давящего мирка, который ему следовало поскорее покинуть. И если мир минуты, мир быстрых отражений, перебежек и превращений в глазах бегущих следом мог быть так искривлен и оскорбительно для человека узок, то и открывающийся за ним простор мог оказаться всего лишь повторением той ужасной минуты, когда единственным ответчиком на все мучительно изогнувшиеся в посрамленном пространстве литературы вопросы был только безмятежно спящий Иванов. А где же просветление? где пресловутое накопление света в конце тоннеля? Беглец был напуган и чувствовал сердце как комок боли, а не надежно работающую и ловко спасающую его машину.
      Он поднялся на железнодорожную насыпь, близко огибавшую дом его сестер, и на рассеянном, вполне ощутимом лишь для поездов свету оглянулся, уточняя, далеко ли оторвался от погони. У девушек были к нему вопросы беспокойства за его будущее, да и за будущее их отношений, прежде таких ровных и теплых, исполненных мягкой, прилипчиво обнажающей душу человечности, но когда он с насыпи повернул к ним свое все еще, видимо, бледное, как недавно в комнате, лицо, для них это оказалось уже только мгновенно исчезающим мельканием какого-то светлого, едва оформленного пятна, крошечного сгустка сухости среди влажной тьмы ночи.