Михаил Литов
      Не стал царем, иноком не стал
      Однажды Зоя будила своего мужа Милованова, выводя на его лице узоры какой-то щекочущей пуховой вещью. Она посмеивалась, как птичка, звонко и рассыпчато, так что выходил уже щебет.
      - Ваня!
      Иван терпел, цепляясь за сон, а потом вдруг сердито вскинулся:
      - У меня почти что бессонница, и по жизни это для меня беда, а ты будишь! Что за неуважение? Обнаглела, да?
      Иными словами, не принял во внимание, что у жены могли быть веские причины потревожить его. Но большой вклад Зои в сокровищницу семейной жизни достойно венчался объемистой и задорной гористостью зада, путь превращения которого из более или менее обыкновенной материалистической штуки в несомненный символ в глазах мужа интересно было бы проследить, да только тут важнее прежде всего отметить, что этому символу Милованов имел давнюю привычку поддаваться как предвкушению большого и сильного наслаждения. Вопреки сказаниям о неохватности жены, а она сама весело и охотно их распространяла, Милованов легко заключил в объятия ее талию и, не задумываясь в этот раз о безуспешности поисков очертаний последней, опрокинул толстуху на диван. Она с дрожащим писком повалилась в пропасть утех.
      Стало хорошо в семье. На исходе телесного коловращения Зоя спросила:
      - Бывал ли ты в Остафьево, Ваня?
      - А как же! - ответил Милованов. - Там Карамзин написал "Историю государства российского". Это для меня важно. Я там бывал. Там и Петр Андреевич Вяземский бывал, имея на то особые причины.
      - А в Мураново?
      Милованов облизнулся от сладости воспоминаний, которые так расшевелила в нем добрая жена, и как будто разглядел нечто исторически былое сквозь мутноватую толщу нынешней обыденности.
      - У Тютчева? Ну, как же, бывал и в Мураново. Там Баратынский бывал еще.
      - И в Мелихово?
      - Баратынский? В Мелихово? Или я в Мелихово? А почему ты спрашиваешь, Зоя? - беспечно смеялся мужчина.
      Зоя прижалась щекой к его плечу, пряча лукавую усмешку.
      - Я купила машину, Ваня, - ответила она. - Теперь мы где хочешь побываем! Иное место еще только снится тебе, а мы все равно что уже мчимся туда.
      Потекли события из дней и дни из событий, и словно в неведомой мастерской отливались, после тщательной подготовки, убедительные формы этих дней и событий. Жена принялась водить машину, рассказывая, что пора бы выбраться и за границу. Милованов возражал:
      - Я кое-где побывал там. Знаешь, путешествие из Москвы подалее Петербурга. Чуждо! Мне надо в Вологду, в Ярославль...
      - Объездишь их, а дальше что?
      - Россию не исчерпать.
      Зоя, само нетерпение, гоняла машину бешено, негодуя на всякие московские ограничения скорости. Она теперь торжествовала, взяв власть над ладно скроенным металлом, и Милованова призывала разделить с ней удовольствия этого рода искусства. Но Милованов коснел, и обаяние шоферской профессии не простиралось на него. А если он порой загадывал себе загадку, как бы ему добраться до тех или иных древностей, указанных в путеводителе отдаленными от Москвы, так ведь простой ответ раскрывался достаточно для его целей густой сетью железных дорог, и только с появлением машины он стал в этом вопросе чуточку зависеть от жены. Но и в косности Милованов оставался легким на подъем человеком. С другой стороны, Зоя, став деловой дамой и владелицей машины, все же больше напирала на живое и уже бескорыстное счастье, которое ей приносила возможность быстро перемещаться в пространстве, а чтобы почаще подтверждать его для себя, почти никогда по-настоящему и не капризничала в ответ на паломнические проекты мужа. Нет, бывало и так, что взвоет она, зло выговорит мужу за его страсть ко всяким усадьбам и монастырям, даже укорит в том смысле, что и возраст у него уж не тот, чтобы горячиться из-за практических, можно сказать, пустяков. Но, отведя душу, садилась за руль, мчалась и там где-нибудь, в монастыре ли, в усадьбе, в дворце ли старинном, добросовестно ликовала и всем сердцем предавалась открывшейся ему красоте.
      А очутиться бы в княжестве Тверском или Суздальском, весело и с мягким вывертом в наивность излагал вдруг свою мечту Милованов. Ожидаемо было, что Зоя покажет кукиш. Нечего ущемлять ее права современной женщины, которой нужно поспеть за миллионом парфюмерных, косметических вещиц, или купить новый костюм, или утвердить иной холодильник вместо нынешнего. Но могла Зоя, даже после кукиша, и преобразиться в некую особую шоферскую ладность и гармонию, предстать не разъяренной, как бы размагниченной, разваливающейся на куски бабой, которой не во что одеться или которую приводит в неистовство отсутствие весьма и весьма необходимого в жизни современного человека набора вещей, а цельной натурой, уже насыщенной всем необходимым и объявляющей полную и бодрую готовность к каким угодно странствованиям. Хмурым осенним утром выехали Миловановы из Москвы в Ростов, в княжество Ростовское, прихватив с собой Любушку, верную и приниженную подругу Зои. Этой Любушке было за пятьдесят, а она все воображала на себе красоту и свежесть молодухи, что ей постоянно требовалось усугублять крикливыми и нередко выходящими даже за пределы ее воображения одеждами, и от Зои ей за это доставалось крепко. Любушка подчинялась подруге, но не во всем. Ходила она иной раз по магазину всяких готовых нарядов под надзором Зои, которая уже не допускала самостоятельности ее покупок, и там-то Любушка, случалось, восставала: хочу исключительно это, этот костюм, пусть он меня молодит, а ты мне навязываешь какую-то стариковскую гадость! Если Зоя в конце концов сдавалась, это становилось для нее своего рода драмой, которую она затем бурно и с путеводным трагическим вопросом: неужели я действительно чего-то не понимаю, в этой Любушке недопонимаю что-то? излагала мужу, передавала не просто с живописными подробностями, а и в натуральных живых картинах. Мужу при этом смеяться было нецелесообразно, если он не хотел нарваться на скандал, и он слушал историю юбочной распри подруг с серьезностью. Поехали в Ростов. Милованов, сидя впереди, рядом с женой, и имея у нее роль подсказчика на предмет всяких возникающих в дороге неясностей и причуд маршрута, с задумчивым видом запускал пальцы в седую бороду да перебирал в памяти все известные ему по исторической литературе ростовские важности. Целью было посещение тамошнего кремля. Зоя и Любушка бывали в нем прежде, но это обстоятельство не перевешивало для Зои готовность соблазняться прелестями шоферской бытности, а для Любушки - путешествовать по разным святым и примечательным местам просто в силу своей общей восторженности. Зоя вносила в их паломничества элементы конструктивизма, некоего татлинского художества, Любушка - охи, ахи и крики "браво", а Милованов был всегда вдумчиво пытлив.
      Милованов порой говорил о том, что современные люди растеряли, разменяли на пустяки тип истинного паломника. Он слегка бредил монахами древности, монастырскими книжниками, Епифанием, Палициным; перебрал учености у Голубинского. Любушке, вынужденной вежливо выслушивать его, он советовал обратиться к старинным описаниям путешествий, проникнуться тихой восторженностью, с какой поэтические натуры скитались по русским фиваидам. Однако Любушка не хотела читать, в особенности то, что рекомендовал ей Милованов, и опиралась она в этом на будто бы существенное расхождение их вкусов. По Милованову, у Любушки и вовсе не было никакого вкуса, но Любушка, естественно, и не подумала бы разделить такую его точку зрения. С другой стороны, Милованов, конечно, могуче вооружался всеми этими книжниками, поэтами, паломниками, профессорами, имена которых ничего, положим, не говорили Любушке, но подавляли ее своей бесспорной исторической значительностью, и против этого миловановского оружия у нее не было иного способа борьбы, кроме как выкрикивание все того же "браво", только в несколько выходящей из обычного ряда тональности. Милованов определенно подстерегал эти мгновения. Он вслушивался, как голос Любушки терял свое естественное звучание и наполнялся грубой хриплостью не то пьяницы, не то законченного курильщика, и всматривался, как ее улыбка не складывалась на устах, а карикатурно кривила рот. Вроде бы и соглашалась с ним Любушка, давала предварительное, ни к чему ее не обязывающее восхищение предлагавшимися им ее вниманию книжками, а все же выходил у нее отпор, протест, ее "браво" тут выходило каким-то диким и зловещим воплем оголтелой кликуши. Так у Любушки из-за того, что "доморощенный профессор", как она про себя называла Милованова, лез со своими познаниями, наблюдалась некоторая истерика, а Милованов болезненно наслаждался ее созерцанием. Горестная мысль о никчемности современных людей по-своему утешала его. Эти люди говорят о свободе совести и духа, о нравственности и прочем важном и глубоком, но как часто случается, что предметом их разговора или даже спора служит сущий пустяк! Об этом думал Милованов часто. Зря у многих людей образованность. У Зои и Любушки она зря, а ведь они-то воображают себя чуть ли не мозгом нации! Мчались в Ростов, и Милованов мрачно помалкивал. О чем говорить, когда тебя то и дело заносит на немыслимую глубину? Вопрос стоит следующим образом: как и для чего жить? А его спутницы подобными вопросами не задаются.
      Шоссе в это утро не представляло затруднений, Зоя разогнала машину, но вскоре, размахивая аппаратом слежения, выскочил из-за поворота взиматель штрафов. Долго потом ругалась Зоя, хотя не денег ей было жалко, а чувствовала она себя ущемленной, униженной, как если бы тот служивый силой проделал с ней что-то совсем уж необоснованное. Унижать можно Любушку или Милованова, но не ее, Зою, у которой капиталы, машина и твердое положение в обществе.
      У Милованова в живописи карьера складывалась неровно, случались и взлеты. Но последнее время он уже не столько мучился ради каких-то будущих творческих свершений, сколько жил под тяжестью вполне прояснившегося для него грозного и туповатого слова "кризис". Выяснив для себя это слово, т. е. отлично разобравшись в происходящем с ним, он как будто даже успокоился, и порой ему нравилось это происходящее, ибо в кризис так или иначе в конце концов попадают, кажется, все сколько-нибудь значительные мастера, в иных случаях и не выходя из него уже вовсе. Хотя в темные минуты Милованов все же нехорошо удивлялся неожиданному истощению его творческих сил, пытался бороться с ним, напрягался, мучаясь выдумыванием чего-то новенького для грядущей работы возвращения в живопись, и внушал себе горделивую мысль, что истинному творцу в случае подобного истощения жить дальше совсем не стоит. А вообще-то неприятно было Милованову сознавать и вспоминать, что он уж слишком часто ставил свою работу едва ли не на поток. Бывало, пройдет у подвернувшегося покупателя некий миловановский сюжет, а художник тут же и начнет некоторую эксплуатацию удачной находки, волей-неволей склоняется к повторению ушедшего в чужое владение сюжета в надежде, что и на повторе удастся подзаработать. Оправданием тут могла быть только необходимость обеспечения себя пропитанием, но для истинного творца это было, конечно, слабое оправдание. В общем, вот так у Миловановых и бывало: Зоя не стеснялась показывать мужу кукиши и ругать его бездельником, а он у нее был ведь большим и сильно терзающимся творцом.
      По Зое, муж давно уже пребывал в кризисе и, собственно, вся его живопись была, в ее глазах, сплошным кризисом и недоразумением. Она с самого начала объявила ее бесполезной, и, может быть, она сделала это тогда по капризу, чтобы задеть Милованова за живое, а себя выставить решительным и несокрушимым судьей, но если и так, то впоследствии она отлично привыкла к той первой оценке и уже принимала ее за свою вечно живую, действующую и безоговорочно правильную мысль. К тому же миловановская живопись была для Зои кризисом еще просто потому, что не приносила в их семью настоящих доходов, превращая цеплявшегося за нее и даже заявлявшего свой статус творца мужа в какой-то бессмысленный придаток к тем превосходным суммам, которые зарабатывала она, Зоя.
      Отдохнув после досадной встречи с дорожным мздоимцем, женщина взялась за мужа. У него слово "кризис" стало роковым с недавних пор, а у нее упомянутый "придаток" уже давно вырос в нечто привычное и примелькавшееся. Но дорога веселила и вдохновляла Зою, пробуждала ее воображение, и словно сама собой исчезала семейственная застойность, уступая место быстрым и ловким изобретениям. Зоя, конечно, всего лишь пожилой бабенкой топталась все на той же старой, жутко утрамбованной почве, все на том же "придатке", но как она, вцепившаяся в руль и вперившая взор в серую ленту дороги, молодела при этом, как уже научилась за недолгое время шоферства превращать это топтание в настоящую пляску и на ходу вворачивать что-нибудь свеженькое в поток набивших оскомину слов! К "придатку" прибавился "присосок", и Зоя чувствовала, что нашла действительно новое, свежее, а может быть, и окончательное, нечто такое, что неотвратимо сразит мужа наповал. Ею овладело возбуждение. Нарочито она разгоняла машину, пугая своих спутников, и рисовала на дороге какие-то даже петли и фигуры, смеясь при этом и выкрикивая:
      - Что, заяц, струхнул? А? Перетрусил, зайчонок?
      Относилось это определенно к одному лишь Милованову. Он размышлял о будущем Ростове и соединении своей духовности с седой, более или менее известной ему стариной этого города, а тут вот уже ему предлагалось гадать, с какой целью именно его принялась уличать водительница в трусости и почему это не касается Любушки, которая могла испугаться отнюдь не меньше.
      ***
      Был однажды в совместной жизни Милованова и Зои случай, лет семь назад, в ту пору, когда они частенько расходились да опять сходились, еще не смирившись с неизбежностью сообщного доживания своего века. Тогда у Милованова была горячка усиленной работы, он писал картины "чуть ли не пачками", как говорила Зоя, но дохода это не приносило почти никакого, и жена, удручившись сознанием скудости их быта, завопила, что бедности больше не потерпит. Мол, словами и не выразить, в какой нищете они прозябают, и никого беднее их на свете нет. Причина же несчастья заключается исключительно в Милованове, который не обеспечивает жену подобающим образом, а должен бы, несмотря на то, хочет ли она сама хоть пальцем о палец ударить ради этого самого обеспечения или предпочитает бить баклуши. Зоя предпочитала именно что только нежиться, видя в этом правильный женский удел. Но момент для проповедования своих идей она выбрала не тот, когда муж мог бы рассмотреть в них хоть какую-то истинность. Муж пребывал в творческом угаре и меньше всего думал о своих обязанностях главы семейства, а что в доме порой не из чего было приготовить всего только скромную кашу для подавления голода, не пугало его и не заставляло призадуматься. Казалось бы, тут уже и не докричаться, на такую высоту духа он поднялся.
      - А теперь уходи и больше никогда не возвращайся, - сказала Зоя.
      Не взять дело спасения семьи на себя, а вытолкать мужа взашей надумала она, как если бы это могло спасти ее лично. Но выпячиванием своей личности прежде всего занялась в тот момент Зоя, и Милованов, поняв это, пожал плечами. Пусть! Зоя ударилась в драму и, может быть, умрет от голода в одиночестве, но это представляется ей более почетным, чем тихо угасать безгласой тенью рядом с несостоятельным мужем.
      - Тебе нужны потрясения, а мне надо дописать мои картины, - ответил Милованов, собираясь уходить.
      Собирал он вещи, а Зоя стояла в дверях и сверлила его злым взглядом. Нелишне отметить, между прочим, что момент для разрыва она выбрала не только невнятный, когда Милованов в естественном порядке должен был остаться глух к ее пафосу, но и не самый ужасный, не самый голодный и отчаянный в упорной по-своему борьбе за выживание, которую вели эти двое. Незадолго перед тем Милованов продал одну свою картину, и деньги на пропитание еще у них лежали в копилке. Располагала ими Зоя, выступая в этом как бы хранительницей очага, а Милованов, кормилец, не имел ничего. Глухота глухотой, а осознал он, что если уедет совсем без грошей, не миновать ему беды и уже завтра он столкнется с невероятными трудностями. Он предложил Зое честно разделить наличные.
      - Ничего тебе не дам, - отрезала Зоя.
      - Почему?
      - Это мои деньги.
      - Но я их заработал.
      - А мало ты попил моей кровушки? - выкрикнула Зоя.
      Милованов подивился:
      - Выходит, ты за эту кровушку требуешь с меня денег?
      - Хоть что-то должно же после тебя остаться и возместить мне мои убытки! Я слишком много сил и труда вложила в тебя!
      Пошире расставила Зоя ноги и плотнее утвердилась на земле, не то готовясь к изнурительной осаде, не то ожидая даже и настоящего удара. Но муж, пресекая неприятную для него, безнравственную в его глазах возню, лишь страшно хлопнул дверью. С самыми необходимыми на первый случай одинокого житья пожитками он повлекся по заснеженной улице к автобусной остановке. У него была своя комнатка в квартире с запойно пьющим соседом, и он всегда мог при необходимости туда вернуться и действительно туда уходил, когда Зоя казалась ему невыносимой. Из этой ночи неожиданного, досадного, даже подлого в своей несвоевременности изгнания он мог бы запомнить, присочинив для выразительности пургу, как его на улице щипал лютый мороз и как он этой улицы дичился, потому что она была совсем не тем местом, где жаждущему немедленной работы художнику можно было бы взять в руку кисть и с решительным видом шагнуть к мольберту. Мог бы он из той поры запомнить и свое жизнеустройство в комнатенке, которое вышло для него, взявшего у терпеливых людей денег в долг, не совершенно и худым, а даже вполне насыщенным, хорошим в творческом смысле. Но запомнил он не это, а главным образом ожидание бега Зои ему вдогонку, доходящее даже до видений, ибо оттого, что он слишком верил в свою правоту и слишком не сомневался, что Зоя должна очень скоро понять несправедливость своего поступка, он почти что наяву видел, как Зоя с криком бежит за ним, чтобы вернуть его или хотя бы дать ему денег. Любви к Зое у него уже не было, но была большая привычка жить с ней, которая умела делать его чувство к жене более значительным, чем прошлая любовь, соединившая их более или менее случайно. И сейчас в нем заговорило именно такое значительное чувство, сочетавшее в себе и любовь, и ненависть, и оно порождало галлюцинации, он слышал топот за спиной, ему виделось вдруг, что Зоя, не заметив его, успела забежать далеко вперед и мечется на автобусной остановке, в отчаянии заламывая руки. А рядом, т. е. прямо где-то в этом головокружении от любовных мечтаний, другое, трезвое, чувство подсказывало злорадным шепотом, что Зоя не побежит за ним, даже и раскаявшись в своем поступке, что она никогда первой не сделает шаг к примирению, а уж тем более не станет разыгрывать какую-то мелодраму, нарушающую рисунок ее горделивости и гармонию ее самовлюбленности. Столкновение этих двух чувств опрокидывало Милованова в муку, и он говорил между ночными домами вслух, выделывая в своем горестном бреду эти нелепые перлы о рисунке и гармонии.
      А Зоя запомнила, отлично, навсегда запомнила, как к ней в ее покинутости - ибо уже на следующий день ей предпочтительней показалось понимать дело таким образом, что это Милованов бросил ее, чем искать себе оправданий, почему это она вытолкала его в ночь без средств к существованию, - пришла на помощь верная Любушка, нашла ей через знакомых небольшую торговую должность. Стала Зоя, образованная, умная, гордая женщина, торговать какой-то мелочовкой на улицах, бегая от милиции. Как же это не запомнить! С тех пор сохранился в ее душе уголок и для теплых чувств по отношению к московским стражам порядка, ибо она, красивая и веселая на вид толстушка, нравилась им, и они ее не трогали, не тащили в участок, а только мимоходом грозили ей с улыбкой пальцем. Все же, однако, перебегать с улицы на улицу приходилось часто. Зоя почти смирилась со своей новой участью. Но ведь холодно же было той зимой, и она запомнила, как поеживалась на ветру в своей старой шубенке, как пританцовывала на снегу, чтобы согреть ноги в худых башмаках. Еще ничего складывалась жизнь в общении с покупателями, попадались среди них и умные, проницательные люди, понимавшие, что она не простая торговка, а та, достойная очень многого в этом мире, с которой, однако, жизнь обошлась чересчур жестоко, а вот когда долго никто не подходил к ней и не спрашивал, чем она торгует и почем вся эта чепуха, которую она разложила на временном, быстро исчезающем при первых же признаках опасности лотке, Зоя испытывала чувство жуткого, окончательного одиночества. Его она запомнила с ясностью большей, чем могла вместить ее впечатлительность, и потому она надолго потом намеренно забывала об этом пережитом ею чувстве, а воспоминание о нем приходило всегда вдруг и с насильственностью, обжигая, как что-то сумасшедшее и злое. Иначе сказать, Зоя не сумела присоединить это чувство к своему общему жизненному опыту, а в сущности, она и не хотела этого делать. В какой-то момент торговля принесла ей сносный доход, и она, понадеявшись на его устойчивость, уже мечтала, как купит новую шубу, и туфли, и сапоги, и другие полезные, нужные и красивые вещи. А тут торговлю ее работодатели и прикрыли по каким-то своим причинам.
      Как-то зашел к ней муж. Зоя распространила свою милость довольно-таки далеко, угостила его чаем. Они сидели в кухне. Зоя не спрашивала Милованова, как он поживает, опасаясь услышать жалобы. Он сам определил свое положение:
      - Продал картину... ту, помнишь?.. эдакий огромный гриб на фоне ночного неба.
      - Этого гриба не помню, а что продал, так это уже бывало, и ничего выдающегося в этом нет, - выразила жена свое отношение к жизнедеятельности мужа.
      - Покупателю я понравился...
      - Ты понравился? - перебила Зоя, выкрикнула словно в защиту своей собственности.
      Милованов это оценил. Зоя по-прежнему считает его своим мужем, и вряд ли ей было бы легко кому-либо уступить его. А он был не прочь вернуться в лоно семьи.
      - Мои картины понравились, и он еще хочет посмотреть на другие мои работы. Я и пришел взять кое-что.
      Пока Милованов перебирал свои старые, сваленные в кучу холсты, Зоя обдумывала ситуацию. Покупатель, интересуется, уже купил что-то с грибом на фоне ночного неба, а может быть, купит и другие, а у нее так и не состоялись ни туфли, ни шуба, да и места в торговле, на время укрепившей ее положение, больше нет. От миловановских продаж не разбогатеешь на шубу и туфли, но они все-таки устраняют угрозу, что завтра придется положить зубы на полку, а это сейчас для нее как раз главное. Уберечься, спасти себя! Войдя в комнату, где Милованов паковал отобранные холсты, Зоя, из глуповатой улыбки выпрыснув на лицо целое искусство всевозможных отражений происходящей с ней и готовой отдаться и мужу душеспасительности, сказала:
      - Ну, я не проголосую обеими руками за то, чтобы ты жил здесь, но я и не против этого.
      - Потому, что у меня дела пошли на лад?
      - Да какой там лад! - мгновенно ожесточилась и скинула с себя шутовство Зоя. - Можно подумать, что тебе за твою мазню дали миллион!
      - Не будем ссориться, не нужно, Зоя, - сказал Милованов рассудительно. - Нет лада в целом, зато мы умеем ладить друг с другом. И раз мы теперь снова вместе, я эти картины никуда не понесу и сам сегодня же переберусь сюда, а покупателя приглашу к нам, и он здесь все посмотрит.
      - Но ты же уверен, что я из-за денег решила с тобой помириться!
      - А хотя бы даже из-за денег, что с того? Это все равно минутный порыв... ну, то есть ты испугалась, что я уйду и денежки тебе не достанутся, а они тебе, похоже, ой как нужны! Но за этим ведь стоит нечто большее. Мы в любом случае умнее денег и разных временных обстоятельств. Разве не так? Есть, есть глубина в наших чувствах, в нашем понимании жизни. Я, Зоя, сейчас побегу, мне нужно, дела кое-какие, а когда вернусь, я тебя зацелую. Ты поймешь, как я соскучился по тебе.
      Зоя приятно улыбнулась. Слова мужа растопили ее сердце, и болезненно шевельнулась ее душа в ожидании мужских ласк. Его возвращение прошло весело.
      Всякий разрыв тяжело давался им обоим, а после примирения сразу надежно залечивались раны, сглаживались и словно не было о них больше и помину. Начиналось опять испытанное, привычное. Милованов в обыденности порой не просто раздражался на жену, он молчаливо и зло ненавидел ее неуважение к его искусству, презирал толстуху за постоянные напоминания, что муж должен быть прежде всего кормильцем, но раз уж нынче вытекала из кризиса мысль, что с истощением дарования жизнь кончается, так и складывалось некое общее положение, что Зоя, мол, скорее и вовсе почти ничего не значит для него. Впрочем, нынче былое не заглядывало с прежней уверенностью в настоящее и все испытанное и привычное словно оделось в новые одежды, обрело неожиданную остроту и угловатость. Милованов потихоньку сбывал старые свои работы, новых не делал, и у него не было надежды, что когда-нибудь все еще вернется в знакомое русло и восстановится в хорошо известном ему виде. Слишком задела его мысль об исчерпанности ресурсов, выйдя изнутри и тотчас создав невыносимое внешнее давление.
      У Зои могли быть в спасение ему и слова, и меры всякие, и просто красивые и значительные выражения лица, но под величавую сень идеи о вероятном уходе из жизни он и не думал вводить Зою, в этом пренебрегая ею как чем-то неуместным и бесплодным, не развившимся до возможности понимания. А Зое, раз уж ее жизнь и дома, и в пути на Ростов складывалась обычным манером, совсем не нужна была большая причина для постоянных возобновлений упреков в адрес мужа. Достаточно взглянуть на окружающие дорожные красоты, чтобы отнюдь не лишним образом прояснилась несостоятельность художника Милованова. Исчерпали, ничего не решив, тему трусости, остановились попить кофе, а как поехали дальше, критический дар Зои заработал с новой силой.
      - Вон как красиво, - сказала она. - Осень, березки в лесу стоят голые, а от прозрачности вид совсем не хуже, чем летом.
      - Да, да! - пискнула с заднего сидения Любушка. - Слов нет, какое чудо! Зачем слова? Молчи, Зоя! Я наслаждаюсь!
      Милованов тоже подтвердил наблюдение жены. И тем попался на удочку, забыв, что когда начинает она задушевным тоном повествовать о предметах внешних, не касающихся сиюминутных проблем семьи или близких людей, это чаще всего означает медленное и упорное продвижение к критике его, Милованова, способностей и, разумеется, недостатков. Возможно, Зоя не всякий раз сознательно подводила к этому, но тогда уж из какого-нибудь возражения мужа у нее непременно загоралось негодование на преисполненность Милованова сознанием собственной исключительности. Сейчас Зое и не нужно было долго вывертываться в поисках проторенной дорожки.
      - А ты, Ваня, художником себя называешь, - заговорила она с не определившейся еще угрозой, но уже неприятным Милованову тоном. - Какой ты художник! Посмотри на лес, на дорогу, на все эти деревеньки. Вот истинное. А у тебя? Где в твоих картинах душевное? У тебя, например, грибы. Начнешь грибы изображать, да и покончить никак не можешь. Грибы маленькие и большие. Грибы реалистические и грибы фантастические. Мол, серия. А смысл какой? Одна форма. Гриб у тебя получается, если можно так выразиться, бесчеловечный, бессодержательный он, стоит на переднем плане картины без какого-либо отношения к миру подлинных чувств и проблем. Хотя, конечно, выписан мастерски. Но - одна форма.
      - Ну вот, на Ваню напала, - благодушно заметила Любушка. - Ваня еще нарисует, у него будущее... и это в будущем, а сейчас бы нам просто насладиться видами, пейзажами...
      Милованов улыбался. Иной раз и забавляли его наскоки жены. Вот сидит немолодая упитанная женщина за рулем, под внушительным задом ее не видать сидения, короткими полненькими ножками на педали нажимает, самое существование спутников своих безмятежно ставит в зависимость от своего умения, а находит время молодиться и затрагивать вопросы, которые не следует, казалось бы, и поднимать человеку в осеннюю пору его жизни, когда остается только позаботиться о душе. А она вырывается из капканов, подставляемых близким концом по имени Смерть, извивается мощно, как на заре жизни, и хочет перспектив, объяснимо нужных разве что в молодости. Милованова это умиляло.
      - Понесла! Вместо того чтобы культивировать негу, ты вон чем занимаешься! - воскликнул он шутливо.
      Любушка хохотала. Улыбнулась и Зоя удачно найденной мужем словесной чепухе. Подобные почерпания из области острословия красили их поездки. И все же Зое было не до смеха, и от кривовато вымученной улыбки одна лишь бледность потекла по ее лицу.
      - Негу? А ты заслужил, чтобы я ее культивировала? Я работаю и много зарабатываю, а чем и как пробавляешься ты? Эх, Любушка, он ведь придаток, этот Ваня. А если вдуматься, так самый что ни на есть натуральный присосок. Паразитирует, сосет из меня кровушку.
      - Это уже слишком! - сразу вошел в раж и стал протестовать Милованов. - Это режет слух. Обо мне этого не говори. Я многое сделал в живописи, я кучу книг прочитал, у меня, наконец - посмотри-ка! - облик значительный, как у подвижника или, на худой конец, роскошного интеллигента. На меня на улице люди внимание обращают, иные смотрят выпучив глаза, вот это, мол, личность, вот это да, а ты про придатки и присоски! Что за бессмысленность такая в твоей голове, Зоя?
      - Ага, вид. - Зоя посмотрела на него, и Милованов прочитал на ее лице ожесточение. - А пожили бы эти, которые на улице, с тобой, помучились бы с мое. Я не с видом и обликом живу, а с человеком, который не хочет зарабатывать деньги и преспокойно пользуется заработками жены. Были времена, Любушка, когда у нас с ним совсем редко деньги заводились и в доме, бывало, маковой росинки не сыщешь.
      - Я эти времена помню, - вставила Любушка. - Что и говорить, скудно и горько жилось.
      - Мы только и зажили с тех пор, как я нашла себе нынешнюю работу. Машину купили, холодильник новый, телевизор новый купили... то есть, спрашивается, как и каким образом? А таким, что именно я и купила, он же не внес и копейки.
      - Я тоже стала теперь жить лучше...
      - И он мне еще говорит что-то о своем виде и облике! - перебила Зоя. Для общей представительности это, не спорю, вещи важные, и люди со стороны наверняка часто думают: ого, хороший муж у этой женщины, знатный! Но разбираться с видом и обликом человека надо не сиюминутно, не сгоряча, а последовательно и тщательно. Вникнуть в суть надо. Ну а если рассудить о личном до конца и без околичностей... Я, например, обустроила туалет. Сверкает сортир. Да ты знаешь, Любушка, видела. А он приходит в него и гадит.
      - Ну, так уж оно и заведено, - сказала Любушка.
      - Так все поступают, - подтвердил Милованов.
      - Кто все? Все приходят в мой сортир и гадят? Не надо про всех! Что за вечные ссылки на других? Когда вы, люди добрые, я про вас про обоих, когда вы научитесь отвечать прежде всего за самих себя? - Зоя высмотрела в зеркальце подругу: - Вот взять, Любушка, тебя. Ты мне подруга с детских лет, так что у меня было время проанализировать твои, так сказать, показатели. Думаешь, у меня душа не переворачивается, когда я вижу тебя в какой-нибудь очередной сиротской курточке или дрянной шубенке? Это ж надо быть до такой степени лишенной вкуса и понимания! Вырядишься пугалом, дурой старой, которая себя девчонкой воображает, и щеголяешь, а каково мне рядом с тобой? Да я тебя порой убить готова!
      - Теперь на Любушку напала! - сквозь злой смех прокричал Милованов.
      - Это Бог знает что такое, - не сумела притерпеться и Любушка. - Мало того, что о вкусах, как говорится, не спорят, так я скажу тебе еще, Зоя, что незачем тебе трогать мои установки и представления, потому что вкус отсутствует как раз у тебя, а не у меня.
      Стали кричать Милованов и Любушка, что Зоя перегибает палку, забывается, чересчур высоко о себе мнит и лучше бы ей действительно не затрагивать людей, которые составляют единственную ее компанию близких и друзей на свете. Зоя засмеялась:
      - Потому и затрагиваю, что мне не все равно. А было бы мне наплевать на вас, так и оставила бы жить, как живете.
      ***
      Однажды какая-то женщина по телефону сказала Милованову, что его жене в магазине - а Зоя вышла купить что-нибудь на ужин - стало плохо и она просит, чтобы он поскорее пришел. Добрая незнакомка не добавила ничего в том роде, что, мол, надо очень поторопиться, если он хочет застать жену в живых, и, видимо, в этом не было никакой необходимости, а что ему надо придти, и поскорее, она сказала просто для округлости речи, и наговоренной ей для передачи Зоей, и своей собственной. Было в ее подаче печального известия много сразу бьющего тревогу, но и что-то тут же убаюкивающее. А Милованову не терпелось вернуться к работе, к картине, которую он уже много дней неистово вынашивал. Аккуратный, он встревожился и даже, хотя этого увидеть или как-нибудь почувствовать женщина уже точно не могла, взъерошил волосы, не допуская, конечно, и мысли, что можно бы тут вовсе остаться в стороне от происшествия с женой. Оделся он и по чистому, веселому снежку, выпавшему той зимой впервые, торопливо заскрипел к магазину, где по неизвестной ему причине страдала Зоя.
      Милованов и Зоя не имели склонности к прочувствованным, глубоким разговорам, отделывались обычно смешками и округляли, как та неведомая женщина, о которой только что было сказано, но, разумеется, все в своих отношениях понимали и могли бы высказать, если бы в том возникла надобность. Многое говорилось между ними без слов, как бы телепатически, и такого, может быть, не было ни разу, чтобы они уселись рядком или напротив друг друга и стали обмениваться, для души, в неизъяснимом сердечном порыве, проникновенными словами, выстраивая их в удивительные фразы, заставляющие припомнить, что слово и было в начале всего. Милованов больше был расположен к подобным разговорам и когда-то, в более молодые и живые годы, даже пытался их вести, но Зоя выспренностей не любила, и он скоро привык возле нее избегать их. Зоя лишь в гневе была мастерицей удариться в пафос, и вот тогда-то странным или чудесным образом в ней иной раз прорывалась неподдельная искренность и ее слова вдруг начинали выдавать что-то сокровенное, наполняясь, можно думать, истинной душевностью, но эта последняя, в глазах Милованова, была не того происхождения и свойств, чтобы и он пустился в ответ изливать душу.
      А в магазине, когда он увидел, что Зоя лежит на каком-то низеньком выступе и ноги ее в темных чулках и грубых ботинках как-то необыкновенно коротки, живот поднят горой, а лицо под скорбно и громадно опущенными веками нахмурено, он прежде всего и подумал, что нужно будет непременно поговорить с ней по душам. Наверное, это желание возникло у него потому, что он увидел жену такой, беспомощной, но и слишком незнакомой ему, о чем-то трагически и даже величаво размышляющей под маской, казалось, нарочито нахмуренного лица, и еще потому, что зевакам, приглядывавшимся к Зое с разных сторон, она досталась вот лишь нынешней, упавшей и как будто умирающей, то есть в несколько даже фантастическом, слегка и оперном, как подумал на ходу Милованов, облике. А к тому же немного стыдно было ему того, что Зою бесцеремонно рассматривают, а она лежит кверху животом, как перевернутый на спинку таракан, и о чем-то тихо и мрачно бредит в запредельности, о которой мало кто думает в своей умоисступленной жизни, хотя она, громоздящаяся, как теперь оказывалось, прямо под тяжело, театрализованно упавшими веками, в конечном счете для всех обязательна и неизбежна.
      Зоя словно ждала его появления, и как только муж заговорил, выясняя масштабы случившегося, она поднялась и молча, с некоторой горделивостью в осанке, увела его из магазина. Вид у нее в действительности был расстроенный, слабый и сердитый. Она передвигала ноги так, чтобы они постоянно оставались прямыми, словно в этом заключалось для нее облегчение или, может быть, правда человека, вернувшегося с того света. Шли медленно, и муж легонько и заботливо поддерживал жену. Он думал о том, что раз жена болеет и даже падает в обмороки, то у нее есть все основания покорно держаться за него и больше не длить затею с его превращением в правильного главу семейства, которая и вообще-то уже запоздала и нелепа для их возраста. Затем Зоя раскрепостилась и пошла своим обычным шагом.
      - Так в чем же причина? - спросил Милованов задумчиво.
      О причинах, вообще о своем недомогании Зоя говорить не пожелала. Это было личное. Прежде она по-настоящему не болела и уж тем более не падала в обмороки, да и в будущем, как вдруг Милованов почувствовал, не скоро у нее повторится нынешнее. И нужно забыть случившееся в магазине. Милованову такой поворот не слишком-то пришелся по душе, он чересчур ярко и вызывающе указывал, практически утверждал, что жизнь продолжается и, следовательно, продолжается все бывшее до сих пор. Милованов куда-то мысленно заторопился, ловя момент, останавливая время, в котором жена еще сохранялась опрокинувшейся на пол в магазине особой с короткими ногами и огромными, как театральный занавес, веками. Тут бы и сказать нечто важное, значительное, глубокое, выходящее из потрясенной души, ошеломить жену и заставить ее с улыбкой радоваться возвращению к жизни, которая, может быть, для того и задумана, чтобы люди говорили веселые и необычайные слова, однако Милованов лишь хмыкал, вертел головой и покашливал. Зоя сказала:
      - А могла в сущности и ноги протянуть.
      - Ну, это было бы слишком, - ответил Милованов.
      Нужно было заканчивать дело с покупками для ужина, но Зое этого не хотелось, ее мысль принялась хитрить и извиваться, тут же представляя положение таковым, как если бы ее дух, при обмороке соприкоснувшийся с загробным миром, все еще блуждал в неведомых сферах, отрывая и ее всю от повседневности и выбивая почву из-под ее ног. Сначала убедила себя она в этом, а потом принялась колдовать над мужем. Она делала это ради своей давней мечты купить жакет, не очень-то дорогой, а все-таки и не дешевый, зато как раз укладывающийся теперь в ту сумму, которой она располагала. Жизнь сама устроила этот обморок, эту внезапную близость к смерти, чтобы мечта обрела больше твердости и потребовала немедленного воплощения. Страх не успеть разве не должен подстегивать мечту? Еще как подстегивает! Зоя жутковато вытаращила глаза, а личико все же сложила умильное, излагая свои доводы. Муж не протестовал. Жакет был, разумеется, чепухой для него. К примеру сказать, чем же они будут питаться, если Зоя купит себя эту игрушку? Но Зоя вырвалась из лап смерти и нуждается в том, чтобы ей сейчас как можно лучше угодили изнутри этого подверженного всяким опасностям и бедам человеческого мира, куда она благополучно вернулась, а кому и делать это, как не мужу? Обрадованная жена побежала в магазин, а он остался на улице покурить.
      Пускал он дым в небо, с неба же сыпал, медленно и стройно, снег. Он подумал о доказательствах бытия Божьего, которые вычитывал в эту пору в книге и которые заключались в том, что в мыслях присутствует Бог, что мысли - от Бога и они, говоря попроще, но и окончательно, Бог и есть. А был он, оторванный от работы известием о неудаче жениного здоровья и ждущий теперь, пока она вознаградит себя за страдания, и была книга, к выводам и назиданиям которой он вернется в другую свободную от работы минуту, и Бог совсем не устанавливался его мимолетной связью с этой книгой, и даже не возникал вопрос, идет ли речь о таком установлении. Он оставался при своей самостоятельности. Как всегда, когда ему за внешними явлениями или предметами мерещилось перелистывание книг, проповедующих высокие и глубокие мысли, он мысленно перенес себя из теперешнего случайного места домой, за работу, но не быструю и неизвестно откуда черпающую силы и вдохновение, а осмысленную, организованную до последнего атома по образцу совершенного механизма, не материального, разумеется, а духовного. Тяжело, досадно стоять по дурацкой причине возле магазина, когда как воздух нужна работа. Но не в этом одном было несовершенство. Вообще ему еще далеко до совершенства и работает он картины как обыкновенный в сущности человек и менее всего как ангел. Бог подсказывает что-то невзначай, но не входит в каждый мазок и даже в законченной работе ничего не говорит о своем бытии.
      Возможно, впрочем, что вот эти выпадения из работы, эти поджидания жены, вознаграждающей себя за обморок покупкой жакета или, на худой конец, вздохами мечты о нем, даны для подготовки к подлинной работе, по крайней мере для того, чтобы он остановился, пока его работа не свелась к механическим усилиям, и угадал, что же в действительности нужно понять и освоить, чтобы его заботы, движения и мысли достигли наконец предела, за которым кончается обыденное и начинается настоящее. Красиво падал снег, и чем больше Милованов чувствовал в нем красоту, уже не внешнюю и одинаковую для всех, а крутящую узоры прямо над его сердцем, тем яснее он сознавал всю бедность сделанного им, но в то же время и огромность заключенных в нем сил.
      Зоя вышла из магазина и в счастливом неведении его удаленности в будущие грандиозные труды показала мужу свое приобретение. На узенькой тропинке в тепло укрытом снегом сквере она пошла впереди, прижимая к груди сверток, и Милованов увидел, как она, притихшая и уменьшившаяся от своего счастья, наклонила низко голову, смотря себе под ноги, и вышагивает мелко, а все ее существо источает любовь к себе за свершившуюся с ним неописуемую радость. Эта фигурка даже в своем подавленном и оробевшем восторге от дарованного ей человеческого женского успеха все же расходовала себя на отвратительную мыслишку, что муж не понимает до конца ее счастья, а в каком-то высшем смысле не прочь и испортить ей настроение. Поэтому она несла радость бережно и ограничено, стараясь не мозолить ею глаза своему спутнику, но и не подпуская его к ней, взревновав бы сейчас больше к жакету, когда б ей вдруг пришлось выбирать между ним и мужем.
      Она ждала только, чтобы Ваничка поскорее отсоединился от нее работой или сном, а она могла сполна упиться свалившейся на нее удачей. Засерел тягостный зимний рассвет за окном, она же все ползала в роскошествах и излишествах заново открывшегося ей, внутренне глубоко преобразившегося мироздания и примеряла, каково будет в жакете при том или ином наборе еще других одежд, уходя с головой в вещи и не сочетаемые, когда пыталась сложить в одну картину это прелестно сидящее на ней сокровище и печальные в своей ветхости башмаки или неожиданно представала перед зеркалом в одной лишь обнове, нагая, с выпяченным животом и пообвисшей грудью. Муж дико храпел в своей комнате, откатившись от всякого разумного сознания в глухоту сна, а она все обустраивала скрытость своего счастья и даже образа жизни, которая отныне должна будет только внешне оставаться прежней, а внутри извлекать все новые и новые возможности из наличия жакета, ставшего ее безраздельной собственностью.
      Жакет стал ее тайной от мира и тайным средоточием, хранилищем нарождающихся или пробуждающихся в ней сил. А каково будет весной, когда наступит свежесть в природе и прозвучат всякие бодрые зовы? Не вечно же ей крепиться в соблюдении тайны и скрыто терпеть безудержное нарастание сил? Тайный круг, очерченный волшебством перехода от почти смерти в обмороке к счастью обретения новенькой, чисто бабьей вещицы, был для нее все-таки слишком тесен. Еще теснее была та минутная благодарность мужу, которую она пережила, когда он, пожертвовав сытостью своего желудка, разрешил ей вознаградить себя за стыд и отчаяние падения в магазине, на глазах у глупцов, которые и не догадывались, что ей, при ее нищете и скудости, может быть, давно уже опостылела жизнь. Нарисовалось в ее воображении, как трагически она упала и лежала потом на полу, а зеваки с готовностью к бездумному сочувствию комическими движениями выталкивали ее назад в постылое существование. В действительности она любила жизнь. Из падения нужно было встать, но уже иной, обновленной, чуточку высокомерной, не обращающей внимания на то, как ее продолжают все еще подталкивать к полному выздоровлению и на прежний, будто бы верный путь. Муж наградил ее за пережитый позор, но нельзя же вечно после этого мучаться признательностью за ее великодушие.
      Проходит времени немало, прежде чем от чего-то убедительного в прошлом отделит настоящее пропасть, зато как из этого вечно цветущего, вечно обновляющего и сопричастного будущему далека отрадно смотреть на былые провалы, ужасы, тщеты, на все эти загадки былой невероятной нищеты, оказавшейся почему-то терпимой. Каким жалким и одновременно трогательным предстает то убедительное, что согрело или, напротив, изнурило в некие далекие дни. Сейчас не то место в повествовании, где следует рассказывать, как она впервые вывезла мужа на своей машине в географически удаленный пункт, издавна манивший его к себе, но не помешает вскользь упомянуть, дать понять о первом и остром еще тогда проникновении в ее существо чувства хозяйского владения не только дорогой, а следовательно, и миром, но и душой мужа, которого она быстрым перемещением к его мечте заставила радоваться детской радостью. Впрочем, иных, кому скажи только о поездке, заинтересует и заставит трепетать одна лишь география, некая метафизика места. Шальные фанатики старины и достопримечательностей, в сравнении с которыми муж выглядел всего лишь простодушным зевакой, снабжают путешественников в дорогу довольно-таки пылко написанными справочниками и рекомендациями, истерическими описаниями давних и, может быть, давно загубленных красот, но не им объяснять Зое, как и что должна испытывать она на переломах от нормальной жизнедеятельности к гостеванию в таинственных и запущенных мирах прошлого.
      Милованов и в Ростов выехал с мыслью, что мог же человек, взявший псевдоним и утративший для потомков свою настоящую фамилию, сделавший заботу о сохранении старинных усадеб целью своей жизни, а попавший на Соловки, написать в лагере энергичную, удивительную, страстную книгу о порушенных восставшей толпой гнездах. Гениальной такую книгу не сделать, но уже специалистам без нее не обойтись, а Милованову она словно в укор за то, что он, не имея достаточных лишений и явного риска в любую минуту ни за что ни про что поплатиться головой, плачется только о своих оскудевших и, может быть, утраченных возможностях, а и пальцем о палец не ударит, чтобы вдруг восстановить себя. И много других примеров благородной деятельности и величавого подвижничества дает история, но он, хотя бы и делая попытки следовать им, все так же остается мал и скуден. Выкрикнула Любушка, что проезжают Переславль, и Милованов перестал забываться, встрепенулся и заметил, как они пролетают этот удивительный город. В то же мгновение он понял, что этот город удивителен для него и мало что значит для Зои, которая и не подумала здесь остановиться, и даже для Любушки, для которой единственно возможным и соответственно правильным выбором было то, что Зоя продолжала как ни в чем не бывало выжимать скорость, пронося их мимо тут и там мелькающих церквей.
      Едко насмехаясь над путешественниками, с которыми свела его судьба, Милованов прояснил этот оставшийся за бортом город как родину Александра Невского. Для Любушки это было новостью, однако она кивнула важно, как бы зная, и в то же время с твердым обозначением, что в данном случае восторженных вздохов от нее не дождутся, как если бы введенный Миловановым в ее сознательную жизнь факт даже и не зависящим от ее воли образом натолкнулся на какое-то нужное и безоговорочное внутреннее сопротивление. Но в понимании Милованова Любушка этим подтвердила не противоречивую сложность своей натуры, а всего лишь простую и грубую рабскую зависимость от Зои, которой был безразличен Невский и которая выразила свое отношение резким молчанием в ответ на историческую зарисовку мужа.
      - Тебе все равно это? - спросил Милованов жену голосом понурившегося от бессмыслиц житейской материи человека.
      Зоя пожала плечами. Так стоявшим на обочине деревенским женщинам со связками лука на продажу было наплевательски неизвестно, что мимо них проносится в машине художник Милованов.
      Уплотненно, приподняв плечи с налившейся в них силой и сдвинув брови на переносице, задумался художник о сменах времен, для одних отмеченных тонкими мыслями о связанности сущего, а других только бросающих с волны на волну вместе с цитадельно крепким постоянством их озабоченности насущным. А выходило опять, что мысли о большом предназначении есть, взволнованные и между тем стройные мысли, уводящие в бездны, кем-то уже описанные, но всегда, вечно ждущие новых открытий, а настоящей работы и тем более открытий нет. Не скоро явился нетерпеливым путешественникам Ростов. От некоторой усталости главным стало соображение о Зое, на которую падал основной дорожный труд. Но дорога, хотя и сузилась, мало грозила встречным движением, спускалась себе с горок и поднималась на горки, и на ней уверенно чувствовала себя Зоя. Любушка выясняла, не замерзла ли Зоя, не холодно ли ее ногам и не укрыть ли их пледом. Пусть и холодно, а не укроешь, потому что это будет мешать работе с машиной. Любушка пыталась постичь, как это возможно: мерзнешь, а не укроешься! Она иконописно задумалась. У нее было бедное воображение.
      С коллегами, всеми этими мало читавшими, замкнутыми в невежестве и туповато скудной пытливости живописцами Милованов общаться не любил. Книжностью он противопоставлял себя им, но тут еще выступала и надежда, что не сказывающаяся у него в живописи последняя истина о мире будет в надлежащий час и при должной подготовке высказана в печатном слове. Всю внешнюю жизнедеятельность Милованову хотелось свести к поездкам вроде нынешней. В книгах он искал путь от сознания озаренности человеческой жизни смыслом лишь при условии внешнего торжества над ней особой силы к полному доказательству бытия Божьего. Но такого пути не было уже просто потому, что Милованов и подходил-то к проблеме с заведомым знанием отсутствия, прежде всего, тех самых доказательств, которые одни могли сделать реальным искомый путь. Так что искать приходилось в себе, допытываясь, что было его собственное рождение и чем может стать его конец. Однако в себе Милованов знал, что он ничего не знает, т. е. только и есть, мол, что полная невозможность знать о бытии Бога, как и об его несуществовании. Мысль безнадежно металась в этом тупике. Сердце Милованова забилось поживей, когда впереди встали яркие строения церковного Ростова. Зоя сказала, что это монастырь, а им лучше сразу проследовать к кремлю, если они хотят осмотреть его до наступления темноты.
      Любушка всегда и вся была сосредоточена на своем одиночестве вдовы и на внуках, которых к ней то и дело приводили и на благосостояние которых она усердно трудилась, а паломничала с друзьями только для того, пожалуй, чтобы вдруг взорваться криком: какое чудо! вот настоящая красота! Это выходило у нее искренне и простодушно от внезапных прозрений посреди безверия, которые она принимала за свою полноценную культурную подключенность к высшему, духовному, даже отчасти и к жизни церкви. А Зоя, с ее новообретенной гордостью автовладельца и начинающего гонщика, покорителя дорог, с ее быстрыми и умелыми внедрениями в современный стиль жизни, чуждый Милованову, да и Любушке, Зоя, как только пришлось вытряхнуться из машины, к кремлевским воротам повлеклась немного неуклюжей толстушкой, а больше все-таки уже проникающейся стихией святости паломницей. Она и умела проникаться, умела проникать и становиться внезапно своей, милой и застенчиво, трогательно улыбчивой там, за монастырской оградой, где она покупала в церкви свечки и тихо ставила их точно в нужных местах. Милованов знал это о ней, как и то, что просто древность, не монастырскую, а теперь уже скорее музейную, как это и обстояло, собственно, в Ростовском кремле, она тоже впитывает в себя как некую церковность. Любушка, та, стоя перед иконами и слушая службу, вдруг хмуро замыкалась в себе, поджимала тонкие губы на худом, с закрашенными морщинами лице и еще жестче скреплялась внутренне на необходимости своих обыденных забот, как бы освящавшихся в это мгновение высшим промыслом, волей самого Господа. А Зоя, скорее, сознавала свою малость, ускромнялась, и потому у нее был действительный живой интерес к происходящему в церкви, делавший ее большое лицо особенно красивым, она открывалась, не слишком об этом задумываясь, навстречу церковной мистике, но и уносилась прочь, в неизвестность. Она уносилась, разумеется, прежде всего от мужа как ближайшего спутника, который в данных обстоятельствах, с его проблемами и его живописью, никак не мог соответствовать, в ее представлении, силе и могуществу церковной жизни. Милованов оставался наблюдателем внутренних движений жены, а когда той не было поблизости, он всматривался в других, в прихожан, или гадал, не подозревают ли его всякие церковные служаки в недобрых намерениях. Милованов любил жену такой, а себя презирал за то, что способен лишь оставаться подглядывающим.
      Пройдя внутренность надвратного строения, Милованов, поджидая своих замешкавшихся у сувенирных лотков спутниц, оглядел, как можно шире, двор кремля. В мечтах и задумках монастырские посещения складывались у него на манер каких-то стремительных, нахрапистых побывалок, однако на самом деле он входил в монастыри всегда с затруднением, как в чужеродную среду, где и на него сразу будто бы должны обратить пристальное, подозрительное внимание, без колебаний отмечая его пришлость. А здесь сам наскоро осмотренный вид церквей, куда-то убегающих тропинок, скрытых под каменными козырьками лестниц и служебных зданий, с ненавязчивой прелестью изукрашенных, подействовал на него с изначальной успокоительностью. Здесь не предвиделось надобности чужому бороться с чужим; территория принимала Милованова. Но было в этом и что-то усредняющее. Словно мыши свое, женское, пищали у лотков Зоя с Любушкой, и Милованов, хотя и издали, взглянул на них свысока, как если бы на что-то путающееся у него под ногами. А все же, как пошли от церкви к церкви, тотчас оно и сказалось, что от усредненности уже не избавиться и идти Милованову, хочет он того или нет, этаким середнячком. Как это получилось, он не знал. Но это в некотором роде мешало. Он вполне мог сосредоточиться, понять расставленные в музеях экспонаты, влюбиться в те или иные из них, но все - до какого-то предела, за которым непроглядно виднелось еще много всего уже недостижимого для него. Он и всю внутреннюю панораму кремля, прекрасно сознавая ее великолепие, был неспособен охватить целиком, как бы в готовом для запоминания виде. Его мучило, что ему не удастся заполнить память всеми кремлевскими изломами, переходами, взлетами и очертаниями в небесной вышине и что это уже твердо определено и иначе быть не может. Но мучило это прежде всего потому, что он знал не совсем понятным по своей природе, но уверенным знанием, что сюда больше никогда не вернется, а значит, у него никогда и не будет основательного и окончательного понимания этого кремля во всей его целостности. А в остальном Милованов, усредненный, довольно спокойно воспринимал свою неожиданно выдвинувшуюся на передний план ограниченность.
      И как в легком тумане шел он от коллекции резных церковных скульптур, вызывавших в памяти виденное в католических храмах, к коллекциям икон и картин первобытной эпохи нашей светской живописи, бубенцов, посудных наборов, вообще откопанных в первобытных слоях черепков и костей. Обычно Милованов был водителем у них в подобных экскурсиях, а тут Зоя и Любушка, каким-то образом соображая лучше, вели его. Все было своим, родным, даже наивные и полудетские портреты господ и купцов двухсотлетней давности, которые Милованов, как большой мастер, в сущности не мог воспринимать всерьез, поскольку на них и лица сказывались оснащенными глазками тарелками, и руки представали вывернутыми с отвратительной карикатурностью. Но оставались эти вещи, со всем заключенным в них искусством, вне миловановских интересов, как если бы где-то существовали подобные, но гораздо более высокого ранга, перед которыми только и мог бы он теперь склониться в подлинном восхищении. А между тем здесь при всех повторах и сходствах был именно свой исключительный мир, и потому Милованов и чувствовал каждое мгновение проделанный сюда путь, даже его физическую протяженность, что по-настоящему он еще в эти пределы и не прибыл, не вступил. И ему уже отчетливо представлялось, что он мог бы куда более концентрированно войти в искусство и его истины, не выезжая из Москвы. Далек был Ростов, а княжество Ростовское и вовсе терялось в неизреченных лабиринтах. Может быть, разгадка заключалась в том, что уже не существовала исконная ростовская жизнь и остаткам ее приходилось лишь скромно уподобляться тому, что бывало и в других местах. Милованову рисовалось, как он дома сидит в своей комнате под настольной лампой, вычитывая у излюбленного Садовского стилизаторскую старину, а ростовские обыватели той самой старины призрачно пошевеливаются в сумрачном отдалении на своих неловких, неудобных портретах и в таинственном полумраке бесшумно раскрываются на удивление маленькие царские врата, пропуская в никуда целое царство теней.
      Завидовал он живому интересу Зои и Любушки, который они проявляли к смиренной золотистой вышивке плащениц, к тонко проделанной работе над всевозможными клобуками и пеленами, ибо у него не было и, наверное, не могло быть такого интереса. Любовались они расписной посудой и удивлялись росту икон от безыскусственной ликовости к поздним изыскам, витиеватости и просто разъясненному тут же, но все-таки странному и загадочному символизму. Изумлен был и Милованов мирискуссничеством одной из поздних икон с ее чересчур изящно и тщательно выписанными деталями. Однако же памятью он жил больше в кремлевском дворе, вообще в его до сих пор не схваченном взглядом пространстве. Однако он все выходил между церквями, в проходы между музейно-гостиничными строениями и с разных точек улавливал словно носящиеся в воздухе, переменчивые очертания, донимаемый мыслью, что больше никогда этого не увидит, а запомнить тут все же необходимо каждую мелочь. Темнело, и подался медленный мокрый снежок. Любушка пожаловалась на голод.
      - А мы как раз больше на духовную пищу налегаем, - разъяснил Милованов, отделяя себя и Зою от глуповато одетой, тщедушной дамы, не накопившей должных ресурсов для напряженного путешествия.
      Зоя засмеялась. Ее смех туманно и печально пронесся над посеревшим двором, внезапно пробив для Милованова настоящую увиденность понурившейся в пасмурности близкой зимы церкви, небольшой, заткнувшейся в угол, по-летнему расписанной и изукрашенной. Закусив чуть ли не до крови губу, потому что мучился своим нескончаемым безверием, он снова с признательностью ощутил себя в глубине домашнего уюта, в окружении книг и еще не проданных картин. И он знал, что в той глубине незачем искать и домогаться подлинности, ибо там она приходит сама, как раз в минуты, когда о домогательствах он менее всего думал. О, жизнь продолжается, и он хотел жить, хотя и понимал, что с истощенным дарованием жить совершенно не следует. И малость пределов и ресурсов, которую он мог позволить себе в ростовском кремле, шла оттуда, из крошечной пещерки теплого уюта, освещенного тусклой настольной лампой, из любовной тоски по еще не прочитанным книгам и суровых задач в живописи, которые он время от времени судорожно и в конечном счете бесплодно перед собой ставил. Но Зое, раз уж она засмеялась, нужно было, чтобы ее смех прошелся и по живому, и, быстро взглянув на Любушку, она воскликнула:
      - А ты, Любушка, все равно как цапля выступаешь. Ну и походочка у тебя! И во всем, знаешь, такое шутовство. Эти твои туфли, в них клоуну ходить или какой разбитной девчонке, а ты ведь старая перечница. Нам с тобой безотрадно из-за такого у тебя отсутствия вкуса!
      Милованов посмотрел на туфли Любушки. И сама обладательница их посмотрела тоже. Они были какого-то грубого пошиба, бесконечно вытянутые в длину и с тонким, как у иглы, концом. Любушка принялась отчаянно защищать свое добро, а Милованов нашел, что его жена высказала правильное суждение. Туфли, на его взгляд, выглядели нелепо. Любушка с нарастающим гневом отстаивала свое право иметь собственное мнение, а Зоя углублением в скорбь показывала, как ей больно оттого, что ее лучшая подруга в погоне за оригинальностью выделывает из себя сущее пугало. Любушке хотелось, чтоб ее вид был нескучен, а по Зое выходило, что все на ней кричит: ну посмотрите же! разве не смешно? не забавно? разве это не карнавал? не шествие комедиантов? А как бы заодно и на нас, Миловановых, люди не посмотрели как на шутов, рассуждала Зоя. Соглашаясь насчет туфель, Милованов тем не менее досадовал, что жена заговорила о них совсем не к месту: Ростовский кремль это короткие и драгоценные минуты его посещения, а остальная жизнь и есть время, когда женщины вроде Зои и Любушки могут без особого ущерба для бытийных глубин болтать о туфлях и прочих пустяках.
      Сам-то Милованов шел в черной мягкой, как шинель, куртке, был у него черный шарф, а на голове сидела горкой черная шапочка. В каменном коридоре, куда они ступили, на мгновение притихнув, с Миловановым в тусклом освещении случилось небольшое преображение в некоего монаха, а по тому, как он величаво проделал необходимый в том коридоре поворот, можно было даже рассудить, что не иначе даже как собственной персоной какой-нибудь царь, Алексей Михайлович или сам Грозный, внезапно возродился в этих для царей и созданных громадах. И словно сам собой полился выговор, стал он порицать и открыто бранить Зою, хотя отлично знал, что для его своевольной жены и малейший намек на разнос не приемлем. Она рассердилась.
      - Уже исчерпали тему, а ты все не можешь успокоиться!
      Милованова смутил злобный шепот жены.
      - Я вообще молчал, - заступился он за себя. - Вы говорили, а я помалкивал и своего мнения не высказывал. Я вмешался только теперь и только для того, чтобы ты действительно поняла, что всему свое время. Не годится в подобных местах говорить о туфлях, о бабьем! - возвестил Милованов.
      - А и дальше помалкивай! - выкрикнула Зоя.
      Милованов отошел в сторону, оставив последнее слово за женой, но с таким видом, что отнюдь не кончены и его слова, да только он их по своей мудрости, едва ли доступной пониманию Зои, не станет произносить. Он был обижен. Монашье и царственное улетучилось, он как будто даже вдруг похудел под мягкой чернотой куртки, спал с лица под шапочкой, но громада древнего создания продолжала тесниться над головой, и, чувствуя ее в узком коридоре, где с ним уже произошли некоторые преображения, Милованов понимал, что на сей раз его обида больше обычной и должна закончиться разрывом с женой, везде знающей только свое право, всюду вносящей разлад и сумятицу своим индивидуализмом. Сколько было уже у него ссор с женой! Зоя понимала их, лишь когда ей самой случалось впасть в обиду, а вот наговорив мужу много всего оскорбительного, отведя душу, собственно, выпустив пары, она оставалась толстошкурой и веселой и не сознавала его обиженности, продолжая их прежнюю жизнь. Так оно чаще всего и бывало. Почти сразу после раздора Зоя, словно ничего не случилось, могла обратиться к поникшему мужу, иной раз и поласкаться даже, и Милованов сдавался, утешаясь мыслью, что с женщин ведь все равно спрос невелик.
      Но спрос был с того Милованова, которого привезли в Ростовский кремль. Каков он здесь? - так стоял вопрос. Ведь не мог же оставаться он здесь тем фактически смирным человеком, который живет в подчинении у жены уже потому, что, не желая уступать ее попыткам превратить его в современного бойкого работника, обслуживающего удовольствия роскошной, в идеале, и прихотливой женщины, молчаливо, почти всегда безответно выслушивает ее упреки и наставления. Не мог он оставаться здесь совсем уж тем, кто знай себе прячет от взбалмошной жены истинные и громадные драмы своей души, предоставляя ей полную возможность упражняться в красноречии на его счет, высмеивать его и выставлять субъектом несостоятельным и бесполезным. А раз так, то у нее должна быть особая реакция на кремль и на него, Милованова, в том его положении, в которое он себя поставил по отношению к этому кремлю. Значит, и с нее тоже в данном случае следует спросить. А что все-таки тут за спрос? И словно опять зашел Милованов в тупик, меньший, чем тот, что был у него в вопросе о Боге, но не менее болезненный. Эта болезненность была такова, что в каком-то смысле он словно заметался вдруг с сумасшедшим воплем души между Господом и своей невыносимой женой.
      А если принять во внимание, что Зоя и Любушка уже замяли свою скоротечную размолвку и снова болтали беспечно, то разве не вносится в ситуацию и Любушка вместе с ее остроносыми туфлями и глуповато размалеванным лицом? Почему бы, если уж так все устроено, ему не жить с Любушкой вместо Зои? Есть ли в этом разница? Или почему бы не порвать с ними обеими, страшно изумив их этим? Порвать сейчас возможности не было, поскольку еще нужна была доставка обратно в Москву, которую Милованов не захотел бы осуществлять другим, отличным от возвращения на машине, способом. Но ведь по-настоящему вопрос о разрыве не стоял, по крайней мере о мгновенном разрыве. Не в том было дело. С Зоей следовало покончить; Любушка тогда отпала бы сама собой. Спрашивалось даже, не как покончить, а почему. И это было довольно-таки ясно: разве Зоя значила что-либо в сравнении с кремлем? Спросили бы его, что временно, а что вечно, чему можно погибнуть, а чему нельзя, и чему отдал бы он, Милованов, предпочтение при необходимости выбора, и у него твердо вышло бы, что кремль означает многое, если не все, а Зоя - всего лишь случайно образовавшееся и отнюдь не утешительное для вечности существо. Много людских поколений прошло через эти стены, а пройдя, потоптавшись здесь, исчезло без следа, и даже князья, святители разные, ревнители благочестия, отцы святые, даже они рассеялись как дым, но совокупность их, поколений, князей, святителей, все же говорила что-то о вечности, соприкасалась с ней, может быть, говорила иной раз и на одном с вечностью языке. Этим боком человеческое одиночество касалось Милованова не меньше, чем Зои или Любушки. И он не мог просто решить вопрос о слитности с теми, кого уже впитала вечность. Но для него, в отличие от Зои или Любушки, этот вопрос по крайней мере стоял.
      Он-то ступал на древнюю землю кремля художником, а не всего лишь человеком, ютившимся возле жены, нашедшим себе тихие островки посреди устраиваемых женой мелких житейским волнений и бурь. Для него что-то значит тот факт, что здесь ступала нога тех или иных знаменитостей. И он сам, может быть, будет признан когда-нибудь знаменитостью, все равно, не после смерти ли. Смерть в этом смысле была ничто. Все дело в том, что вероятная, потенциальная знаменитость заключает в себе оправдание всех тягот, неудач и неправильностей его жизни, а главное, защиту от мимолетности и невыразительности существования. Она делает его внутренне выразительным перед всеми этими массивами церквей, гармониями башен и исторической исхоженностью здешних троп. Но, с другой стороны, это все-таки больше мысль, дуновение души и вечного бреда мающейся личности, чем реальность, реальность же такова, что кризис, может быть временный и даже недолговечный, именно в настоящую минуту лишает его права гордиться своей избранностью. И в таком случае он избран не славой, не искусством и не историей, а женой Зоей, и избран он ею на то, чтобы было кому устраивать промывки мозгов, слушать испускаемый ею шумок современности и поддакивать, в худшем случае помалкивать, когда она сосредотачивает свои сатирические нападки на их неизменной спутнице Любушке. Задачу не слишком почетную выпало решать Милованову, и он еще умел возвышаться над этим заданием, пока в нем бушевали творческие силы, но что же он в состоянии противопоставить жене теперь? И потому вопрос о выборе между кремлем и им может быть решен как раз в отнюдь не положительном для него смысле. Почему бы и нет?
      Опомнился Милованов, детскими ему показались все эти предположения выбора, заигрывания с вопросом, кто кого, с этим якобы тревожным вопросом. Скорбь легла на его лицо, резче обозначив запутывающиеся в бороду морщины, и весь он стал как-то темен в сумерках, в своей черной одежде и в своей тоскливой, как осенний дождь, печали. Снег западал крупнее. Милованов вдруг осознал, что находится один на обширном пространстве, которое в центре разрывала громада собора. Снег, тот летел на маленького человека из мглистой бездны. Зоя и Любушка замешкались у ворот, между округлыми башнями, уходившими от них в высоту, и о них больше не думал Милованов, зная, что вернется к ним добрым другом, когда все будет покончено с посещением кремля. Он взглянул на звонницу, чувствуя, однако, что рядом собор слишком возносится над ним, и когда он стоял так под снегом, Бог знает зачем широко расставив ноги и завалившись на правый бок, незаметно подошла и положила голову ему на плечо Зоя, шепча:
      - Красота-то какая...
      Милованов обнял жену. Запрокинув голову, он страшными выпученными глазами смотрел на терявшиеся в небесной мгле вершины храма, и особенно потрясающим, наступающим на самое его нутро ему казалось то, что стена собора неуступчиво гладка, до того, что в ее ровности не могло не таиться отталкивание, указание слишком близко подошедшему к ней человеческому существу, что тут ему не приткнуться. Снег падал Милованову в рот. Вслед за его медленным и безотчетным вращением вокруг собственной оси, этой неуклюжей попыткой как-то подстроиться под нечеловеческий лад сооружения, ладно поворачивалась и толстенькая Зоя, не строптивая уже, с веселым изумлением и некоторой даже влюбленностью наблюдавшая за исчезновением снежинок в ее оторопевшем муже. Приблизилась Любушка.
      - Да пора бы уже наконец и пообедать, - сказала она.
      - Зайдем в какое-нибудь кафе, - откликнулась Зоя. - Или в трапезную? Видели? Тут есть трапезная.
      - В трапезной дорого, - возразила Любушка. - Никаких денег не хватит.
      - А ты откуда знаешь, что дорого и что никаких денег не хватит? Ты знаешь это как привычный к бедности человек. Это психология бедняка. А был бы мой муж настоящим мужчиной, вопрос, не рискнуть ли, не зайти ли в эту трапезную, вовсе бы не стоял. Мужчина еще бы и сверх дал. Официантам всяким. Чаевые дал бы. Тут нужна широкая натура. Раз уж мы оказались в таком замечательном месте, не помешал бы, значит, и разгул. Но на него рассчитывать не приходится, я о своем муже то есть... Я же кормить дармоедов не собираюсь.
      - А, ты и меня записала в дармоеды? - оскорбилась Любушка.
      - Он, смотри, молчит, как в рот воды набрал, - обратила Зоя внимание Любушки на Милованова. - Потому что сознает мою правоту.
      - Я устал от вас, потому и молчу, - возразил Милованов.
      Зоя живо заинтересовалась:
      - И чего же ты хочешь?
      - Пойдемте в кафе, - ответил Милованов.
      ***
      Однажды Милованов с женой выбрались в Горенки. Собственно, это была их первая большая поездка на машине, с которой Зоя тогда еще совсем неопытно обращалась. А Милованов знал дорогу в эти Горенки только по книжкам да по старенькой карте, которую кто-то подарил его жене, но ему казалось, что этого достаточно и что усадьбу они найдут без всяких затруднений. Но вышел из всего этого лишь какой-то абсурд, из неопытности Зои и ее слабого умения ориентироваться в пространстве и из чрезмерной самоуверенности Милованова в своих путеводных понятиях. Так и не побывали они в Горенках, и с тех пор даже не заговаривали о том, что надо бы еще раз попытаться. Милованов о географии усадьбы вычитал в книжке единственно: на обочине шумного Владимирского тракта... И ему казалось, что дело уже почти сделано, осталось только докатить на проворных колесах, а там колонны, балконы, широкие окна, парковое искусство, знаменитость Разумовского, творение неведомого зодчего...
      Заезжали они с разных сторон и все никак не могли попасть в нужное им место. Впрочем, Зое не очень-то были нужны эти Горенки, ее занимала, главным образом, сама дорога, интересовало лишь то, как она справится, как выдержит это первое нелегкое испытание Подмосковьем. Милованову по-детски не терпелось добраться поскорее до усадьбы, отметиться, расширить свои познания и сказать как бы в унисон с известными и неизвестными почитателями чудесных дворянских гнезд: и здесь-то я теперь побывал! Но как стала складываться ясность недостижимости цели, он почувствовал себя уязвленным до глубины души. Как если бы что-то могущее стать бесценным даром откровенно и грубо отнимали у него; и еще мучило его сознание, что Горенки, может быть, вот за той рощицей, за тем поворотом, за тем вон очерком горизонта, а они проносятся мимо в своей слепоте и своем неведении и упускают последний, решающий шанс. Он выходил из машины и спрашивал дорогу у прохожих, но люди ему попадались все какие-то пьяные и недоумевающие. Милованов, наталкиваясь на разлаженность жизненного строя, начал строже ставить свой вопрос, уже глядя на местных жителей с некоторым высокомерным негодованием, он стал свысока и сурово обращаться с этими людьми, но это мало помогло делу. Они говорили, что Горенки тут буквально в двух шагах, но проехать туда никак нельзя, потому что порушен мост, и надо ехать в объезд, или разводили руками, не зная никаких Горенок, или рассказывали, что Горенки вот только что были где-то на пути Милованова и Зои, а теперь следует им развернуться и ехать назад, да вот только оставалось неизъяснимым как же это, развернуться среди всей той дорожной толкотни и чепухи, среди которой незадачливые путешественники очутились. Или вмешивался вдруг со стороны еще какой-нибудь выпивший человек и принимался утверждать, что вводить путешественников в заблуждение нехорошо и никаких Горенок там, куда указывают, нет и в помине, а находятся они совсем в другом месте, на другом краю здешнего пространства, если речь, конечно, идет о тех Горенках, которые известны ему, причем известны так, что можно с уверенностью заявить: других-то нет и быть не может.
      Зоя наслаждалась дорогой, своим нарастающим умением справляться с машиной на бесконечных ухабах, резких поворотах и крутых виражах, ее беспокоила мысль, не слишком ли уродует ее лицо постоянное закусывание только что не до крови губы, вызванное волнением, но все же она не могла не заметить странности и как бы заколдованности их кружения вокруг затаившейся где-то таинственной усадьбы. Невозможность попасть туда легко и правдиво объяснялась чудаковатой неосведомленностью и безалаберностью местных жителей, но Зоя не могла не объяснить ее и несостоятельностью мужа. Тот почти смирился с поражением, стал больше обращать бескорыстного внимания на места, по которым они проезжали, и повеселел. Этого Зоя не могла ему спустить.
      - У тебя всегда так, - упрекнула она. - Ничего не можешь толком сделать.
      - Почему же всегда? - возразил Милованов. - Мы только первый раз попробовали... Откуда у меня взяться опыту в таких делах? А потом, в книжках пишут, что на обочине...
      - Да к черту эти книжки! - перебила Зоя. - Что мне книжки! Ты мне покажи, куда ехать. Если ты предложил ехать в эти самые... как они...
      - Горенки.
      - Горенки! Почему же ты не разработал маршрут, не продумал все?
      - Вот так запросы! Я штурман, что ли?
      - У тебя должна быть роль.
      - Роль при тебе? У меня роль нынче такая: приехать в Горенки и залюбоваться, по аллеям там разным побродить. А не получается. Ты зря так пренебрежительно отозвалась о книжках. Только из них я о Горенках и узнал. Плохо только, что пишут этак неопределенно, неполноценно: у обочины... Ну, вот она обочина. На обочину я путь указал. А где Горенки? Эта обочина оказывается штукой непростой, не очень-то понятной. И почему же, собственно, не предполагать, что ты, как водитель, шофер, должна разбираться в ней лучше меня?
      Говорил Милованов весело и бойко, но в душе у него это веселье мутил словно бы поднимающийся с ее дна ил, и бойкостью было только его вглядыванье в проносившиеся за окном пейзажи. Проезжали они не то селеньями, не то каким-то бесконечным предместьем, которого под Москвой было вообще много. Названия разных деревень, городков, уголков, районов ничего, казалось, не говорили, потому как они, мелькнув, тут же сменялись другими, и все сливалось в один лихо закрученный узел. Всюду здесь была так или иначе отстроенная и налаженная или ярко, в духе нынешнего времени, строящаяся жизнь, в которую извилисто уводили дороги, и над утопанием в зелени только птицы, похоже, пролетали хорошо уже осмотревшимися и освоившимися существами. Человеку немудрено было и заблудиться. Дома, новые и старые, не поражали воображение, нет, в них не было ничего, кроме обыкновенной пригодности к обитанию, порой там, где строение по ветхости начинало приседать и кособочиться, уже и сомнительной. Там и тут замечал глаз церковки, иные дивно хорошенькие, но не о них заботилась пытливость Милованова, а все еще о Горенках, которые, видимо, теперь безнадежно затерялись для него в неизвестности. И вместе с тем за разрозненностью пейзажных кусков, в которой он хотел найти нужный кратчайший путь для своего проникновения и для того, чтобы и машину не механическим уже, а словно бы чудесным образом протиснуть до самых до Горенок, неуловимых и заветных, вставала цельная, величественная картина, неразъемная, как небо. За тем, как в низине между деревьями и нагромождениями новых каменных коробок вдруг проглядывался деревянный домик, не жилой, а устроенный, может быть, еще, глядишь, предавним земством, под школу, больницу или библиотеку, или на заросшем соснами пригорке вспыхивала живыми и теплыми красками церковь, зримо складывался и поднимался образ России с ее смыслом, созидающимся в этих бездумных и хаотичных по виду углах. Милованов понимал этот смысл и даже как бы хорошо знал, как можно знать какой-нибудь предмет или живое существо, но ведь каждый раз к нему требовалось подойти с вероятием открытия чего-то нового, прежде почему-либо недоступного, а сейчас такому подходу мешала Зоя с ее маленькими целями и интересами.
      Люди оттого, что и не думали сопротивляться своей каждодневной грубости проживания, многое подавляли в сотворенном и творимом далее смысле, и Зоя была с ними, даже если на словах им не сочувствовала. Хотелось бы Милованову тихо пройти по устроенной предками земле и все внимательно изучить, а получалась нескладность, ибо только преодолевшее людскую косность, сбившееся в прочные памятники тянулось к небу, а слишком многое, не успев окрепнуть, было затоптано в землю. Милованов-то знал немало таких несправедливо и глупо похороненных сокровищ, но много ли было у него единомышленников, желающих тоже знать и спасать знанием? Но если толпа, в которую никто и ничто, даже Бог, не смогли вложить задачу понимания и сохранения смысла, представлялась Милованову сборищем грубо гогочущих, скудных мозгами и воображением людишек, чьи нужды и стремления ни по какой причине не могут быть ему близки, то представить себе таковой и Зою он не мог, поскольку она все-таки была серьезной и по-своему чрезвычайно мощной женщиной. Она и начинала, судя по всему, неплохо. Некогда жил в ней интерес к книгам, к искусству, к умному деланью. А потом она похоронила его в себе.
      Почему и как это случилось, Милованов не знал и не понимал. Был только вопрос: как это могло произойти? Казалось бы, произойти это не могло и не должно было, однако произошло, подтверждая истину, что чужая душа потемки. Но Зоя не проходила равнодушно, как другие, мимо смысла, на который еще и теперь не терял надежды обратить ее внимание муж, вот только не было уже у нее перед ним заведомой восторженности. И более того, она оставила за собой право судить: это хорошо, а это плохо, - и судила она, ничего не сделав и не желая делать для упрочения картины, а с дальнейшим углублением в возраст у нее даже возникал уже чисто практический подход, по которому хорошим считалось в первую очередь полезное для обеспеченного, сытого и самодостаточного существования. И это умная, чувствительная, начитанная женщина! Как же случилось, что она отошла от смысла, от истины, от своего вероятного призвания? Разве мал и недостоин смысл? или истина недостаточно крепка?
      И ведь к упрощению эта женщина шла сознательно и последовательно, и все больше удовольствия доставляло ей внушать мужу, с каким холодным и презрительным чувством морщится она на все те имеющие мало отношения к реальной жизни, к действительным нуждам ценности, над которыми с озабоченностью юродивого хлопочет он. Это стало ее идеологией, поднявшейся из ее протеста против вечных ссылок мужа на высокий стиль своего проживания, будто бы позволяющий ему расслабляться при исполнении обязанностей по отношению к ней, жене, или даже вовсе не думать о них. Обидно было Милованову, что жена сошла с круга и что именно ему, совсем не шуточно озабоченному смыслом, подвернулась такая оскудевшая спутница жизни. Но в этом его невезении начертывалась мысль, как мало тех, кто поддерживает горение светильников, и как много у истины врагов, как много вокруг нее Бог знает по какой причине падших, соблазнившихся глупыми приманками цивилизации. Рисовал он грибы, а мысль о змее-искусителе протискивалась между их мясистыми ножками, и когда-нибудь он, вдохновившись, непременно выпишет этого страшного, лукаво усмехающегося гада. И эта мысль досаждала живописцу не меньше, чем сознание, что он не получил должного признания и не имеет материальной возможности трудиться только над исключительными картинами, а в миру ходить единственно с хорошей познавательной целью. Эта мысль, казалось ему, обрекала его на одиночество. Если и были где люди, готовые сочувствовать ему и разделять с ним тяготы бытия, то на первый план все равно ведь вывертывалась Зоя, которая бытием отнюдь не тяготилась, однако не прочь была осложнить его мужу. Часто он за ее мельтешением, как и вообще за ее плотно сбитой фигурой, своего рода тоже памятником, не видел ничего разумного и достойного в окружающей действительности. А если так, для кого же и для чего питать и поддерживать горение светильника?
      Впрочем, это были еще высокие вопросы, высоко и пронзительно поставленные. Так или иначе, он своим делом занимался, не спрашивая на то разрешения, совета или помощи Зои. Менее всего он считался с ней, шествуя по своему тесному пути. Но Зоя, на то она и была умна, изворотлива, лукава и мощна, как змей, чтобы постоянно вывертываться перед ним во всей своей непоседливости и умении до затмения ума озабочивать его своим присутствием. И в минуты такого ее подъема начиналась у Милованова не высокая нота, а глупая мелочь безнадежного разбирательства, чем это он не угодил провидению, что оно наградило его скудной и навязчивой женой, и почему вышла у него столь несогласованная с искусством и другими высшими материями жизнь, и почему он уже бессилен что-либо изменить, и что обязывает его вести именно эту жизнь, без всякой надежды на другую.
      Так вот и с Горенками: думал насладиться превосходным зрелищем, а весь небосклон заняли пьяные и бестолковые людишки с их неосведомленностью и равнодушием, а вместе с ними тяжеловесно и мрачно обрисовалась и жена. Нравился Милованову запутавший дорогу и заставивший заплутать русский уголок своей простотой и чистой нравственной готовностью предъявить смысл, пришелся по сердцу до того, что он смирился с потерей пути к Горенкам, но в то же время он не сумел, не поимел возможности возвыситься духом, а упал в полное ничтожество, в лепет. И виной тому была жена, мешавшая его наслаждениям, мутившая их. Они впоследствии не пытались больше проникнуть в Горенки и даже старались избегать в разговорах упоминания о них, как если бы тот незадавшийся маршрут сделался запретной темой. Но для Зои стало так просто потому, что ее водительской гордыне не извлечь было из того путешествия подобающей случаю успешной концовки, а для Милованова вспоминать эту поездку означало тревожить словно бы рану, расшевеливать пережитый тогда стыд его мелочного озлобления на жену.
      Ему и после пережитого в ростовском кремле хотелось глубоко и с предельной ясностью, а главное, открыто выразить мысль, что этот кремль, возвышаясь над людьми, все-таки и его, Милованова, приподнимает над землей, а Зою, как ни верти, сбрасывает словно балласт. Тут-то уж все ясно! Слишком окончательно, слишком утвердительно стоит это сооружение, чтобы с ним мог потягаться поспешный, суетный ум современного человека. Но он опасался, что стоит ему открыть рот, как ясность отойдет от него и сразу побегут незначительные, жалкие слова, среди которых затеряется или предстанет нелепой даже очевидная истина его нынешнего отличия от жены, утверждающая ее юркой поверхностной туристкой, а его степенным впитывателем зрелищной истины, познавателем овеянного святостью содержания. Между тем у главного кремлевского выхода какой-то человек испытующе посмотрел на него и посторонился, терпеливо пропуская. Борода придавала этому человеку известное сходство и как бы единомыслие с Миловановым, однако в его любезности Милованов прочитал не только молчаливый сговор интеллигентов действовать заодно и с некоторой изысканностью, но и мгновенную продуманность, которую он отнес исключительно на счет того, что незнакомец успел рассмотреть в нем особость, выделяющую его даже и из их культурного слоя, и, пораженный, именно из-за этого уступил ему дорогу. Осознал Милованов, боковым зрением наблюдая за посторонившимся приятным человеком, что, может быть, и в самом деле проходит в этих стенах некоторым образом царственно, этаким Алексеем Михайловичем, а то и самим Грозным. Такая уж у него внешность. И не Зое, как она ни хороша собой, тягаться с ним. С высоко поднятой головой прошагал Милованов, теперь уже, после того как прояснилось, откуда у незнакомца возникла во взгляде изумленная значительность, не обращая больше на него тайного восторженного внимания.
      Возможно, потрясенный господин идет сзади и думает, как повезло женщинам, худой и толстенькой, что у них столь величавый спутник; гадает, какая из них добилась чести называться его женой. Его выбор падает на толстушку. Милованов с умилением покосился на жену. Пухленькая женушка царя. Милованов медленно забывал о человеке, волей-неволей заострившем его мысли на собственной персоне. Они еще прошли к озеру Неро, но там темный туман мешал осмотру, поглощая большие дали этой воды. Милованов подумал, что очень уж быстро он переходит от раздражения на жену к умилению ею и что это в сущности похоже на некое бредовое состояние. Но ведь и дело нынешнего дня обстоит таким образом, что вот он, кремль, надвигается на них высокой стеной ограды, а минуту-другую спустя они удалятся от него - и не будет никакого кремля, а будет плохонькое кафе, беспредметные разговоры и затем дальняя дорога обратно в Москву, в темноте и под усиливающимся снегом, в тех, возможно, драматических условиях, которые создаст шоферская неопытность Зои. Им ведь предстоит рисковать. Значит, при такой быстрой смене декораций, и нужна какая-то быстрота решений, мыслей, даже череда мало что значащих думок, среди которых может промелькнуть и достойная, и нечего стесняться все круче забирающего умоисступления и всех этих скоропалительных перемен настроения. Подумав так, Милованов полнее ощутил сумеречность своего прохождения сквозь сумерки, где ему не хватало разве что утепляющих душу и укрепляющих ее страстность огней, каких-нибудь фонарей, роняющих тусклый свет на его бледное теперь лицо. Он завертелся, отыскивая более плотную и важную позу для выражения накипевшего, ибо нужно было, т. е. пришла пора объяснить и кремль, и любушкины туфли, и брошенный на него из местной человеческой глуши восхищенный взгляд. Но становилось скользко, и он, задействовавший себя даже с опережением непогоды, упал после суетной и забавной борьбы в раскорячку. Зоя с Любушкой громко засмеялись. Смеялся и Милованов, продолжая тяжело проваливаться в снежную грязь. Зоя, подбежав, поставила ногу на его посравнявшуюся с землей грудь. Милованов понял, что о дурацких любушкиных туфлях и восхищении ростовчанина можно не говорить вовсе, а в отношении кремля еще много остается неясного.
      Любушка весело объясняла, как выглядит со стороны созданная Зоей карикатура:
      - Истинное торжество жены над мужем. Муж у ног жены.
      Зоя подчеркивала:
      - Торжество современной женщины над потерявшимся во времени и отставшим мужчиной. Он не смог бросить к ногам возлюбленной всевозможные трофеи и весь мир, так пусть сам лежит у ее ног.
      Любушка смеялась и одновременно жаловалась на судьбу, лишившую ее возможности участвовать в подобных картинах. А по мнению Зои, это и была картина современного мира. Следовательно, Любушка, как и Милованов, выброшены из современности.
      - Что бы вам не сойтись и не перепихнуться? - сказала она.
      Они отряхивали снег с куртки Милованова.
      - Ты грубо шутишь, Зоя, шутишь как в молодости, - ответила Любушка. Ты совсем не изменилась, а еще упрекаешь меня, что я, мол, выставляюсь девчонкой. А ты-то сама? Разве взрослый человек не должен знать меру? Не должен понимать, какая шутка позволительна и уместна, а какая нет?
      - Ты говоришь это слишком серьезным тоном.
      - А потому что столько всего интересного и великого повидали за день, ну... этот монастырь, или как он... этот кремль, эти храмы и эти музеи... и вообще вся поездка... то, что продумано за время ее и вынесено из нее и что еще будет со временем обязательно осмыслено...
      Любушке перехватила горло важность сказуемого, и она нутряно, как внезапно и почему-то нехорошо проснувшийся ребенок, вскрикнула.
      - А ходила ты среди всего этого интересного и великого все же цаплей, смехотворной особой, - сказала Зоя.
      - Главизна за внутренним, а не внешним человеком, - странновато пробасил Милованов.
      Зоя хохотала:
      - Наивные мои, смешные московские обыватели!
      Милованов колебался между шуткой и ожесточением, но, взглянув на смутно проступающие в отдалении очертания кремля, вдруг уже потверже дернулся на скользкой почве, сверкнул на жену в новой вспышке умоисступления глазами и выкрикнул:
      - Не было бы тебе, Зоя, с кем и делить радости и огорчения, если бы не мы с Любой!
      - А я спорю? - как будто удивилась Зоя. - Я спорю с этим? Когда-нибудь выказывала другое мнение?
      - Ты отступилась от нас! От меня! Ты меня предала! Ты предала мои идеалы! - умоисступленно доказывал Милованов.
      - Да бросьте! И ты, Ваня... ты того, помалкивай, слышишь? Не надо брехать, не наговаривай на меня. Я с вами радости и огорчения как раз очень даже делю. Или я, по-вашему, делая это, сама этого не сознаю и не понимаю? А то и пытаюсь с кем-то другим разделить радости и огорчения? Да с кем же? С дураками, которые нас окружают?
      - Кто же, если конкретно, эти дураки? - мрачно осведомился Милованов. - Кого ты имеешь в виду? Наш народ?
      - Наш народ велик, - с быстрой торжественностью мысли вставила Любушка. - Он создал кремли и храмы.
      - А то мало дураков, - фыркнула Зоя. - За примерами далеко ходить не надо. Возьми хотя бы дорогу, посмотри, как ездят наши люди. Если мы до сих пор еще живы, то это не что иное, как баснословное везение. Так дико и бесшабашно ездить, как ездят наши люди, могут только полные идиоты, гады, сволочи...
      В шоферском возмущении Зоя подняла над головой кулачки и потрясла ими.
      - Ты нас пугаешь, Зоя, - сказала Любушка. - Нам ведь еще возвращаться, а тут этот снег и эта слякоть. Ты хочешь сказать, что мы подвергаем себя определенному риску...
      - Эта мысль была уже и у меня, - перебил Милованов.
      - Определенному риску? - зашлась Зоя. - Это слишком мягко сказано. Мы подвергаем себя на наших дорогах смертельному риску... потому что вокруг одни гады, гады!.. Но! - смягчила она свою позицию. - Не надо отчаиваться. Вы со мной, а со мной не так-то легко пропасть. Конечно, снег, слякоть и все такое... И будут угрозы - со стороны встречного транспорта и со стороны тех мерзавцев, которые пойдут на обгон. Но что же вы прежде времени складываете ручки и готовитесь лечь в гроб? Так нельзя, друзья мои! Надо бороться, выкручиваться надо и отстаивать свое единственное и неповторимое существование!
      - Но мы же целиком и полностью зависим от тебя! - не на шутку удивлялась и тревожилась Любушка. - Сами мы ничего поделать не можем. Наша жизнь - в твоих руках!
      - А вам плохо? В моих-то руках? - засмеялась Зоя.
      Снова пошли вдоль кремлевской стены. Милованов задумался о будущем. На дорогах, выходит, орудуют гады, которые не прочь разбить вдребезги их машину. Но так ли уж будет печально, если они заодно разобьют и жизнь истощившегося человека, похитят у него жизнь? Милованов погрузился в размышления о народе. Действительно ли народная жизнь вылилась в сумасшествие и озлобление гадов на дорогах, как о том твердит Зоя? Вряд ли, Зоя, по своему обыкновению, преувеличивает. Да и восставал Милованов против всякого более или менее определенного вывода, сделанного женой, во всяком из них находил каприз, ерничество, стремление отконтрастировать себя в самом выгодном свете, а над близкими, в особенности над ним, Миловановым, посмеяться. Но и вывода о народе у него не получалось ни малейшего, хотя это, наверное, происходило не из-за голословного заявления жены, а потому, что кремль, мимо которого он шел, был очень уж сказочным. И сказочно хорош он был, и словно происхождение свое вел не из исторических реальностей, а из сказки, истинный смысл которой уже позабыт. И пока он, сбивая на сказку, стоял в центре внимания кружившего вокруг него человека, как до некоторой степени и вообще, надо полагать, здешнего народа, какие же выводы о действительном положении вещей можно было сделать? Милованов не мог опереться даже на убеждение, что скажи он о своем впечатлении Зое и Любушке, они нашли бы тысячу причин не согласиться с ним и сказать о кремле совсем другое слово. Московский кремль тверд и определенен, в новгородских тоже на виду основательность, а здешний, побыв действительной сказкой, остался как будто лишь для того, чтобы в его стенах разыгрывали разные сказочные действа, только запутывающие историю, а впоследствии и вовсе приезжали сюда на скорую руку и с известной долей легкомыслия снимать фильмы-сказки, представляющие русский народ бравым кудесником. Какой же в таком случае сделаешь вывод? Здесь явно не место находить грань между действительным и воображаемым в жизни народа, между небесным и земным в его душе, между красотой церковных маковок и подступающей прямо к кремлевским стенам грязью, не говоря уже о буднях, вмещающих в себе мелкое и глубокое, и той скорости, с какой он, народ, навешивает на себя все сказочные выдумки времени конца всяких сказок. Шатко было Милованову у этих стен. Твердо, как нож, выступало изнутри, да и резало крепко, лишь убеждение, что можно вынести из поездки мысль, а из видений вывод, укрепиться в них, создать мощные бастионы духа, и задуматься о созидании нового, и бодро освоить в уме новую идею - картины ли, книги ли, кремля ли даже, - а завтра, там, за пеленой снега, в Москве, в изученной досконально квартире, окажется, что вся эта вымахнувшая внутренняя крепость не дает силы взяться за работу, не имеет исхода. Выйдет, что во внешнем взял кое-какие определения и внутри слепил некую форму, а этого недостаточно и надо снова искать в собственных внутренностях. Но в них искать - ничего не выйдет, чтоб найти, знаем! пробовали уже! - горестно усмехнулся Милованов, сознавая конечную пустоту человека.
      Еще исполненным жизненной силы движением было у него завлечь своих спутниц в церковную книжную лавку, он любил покопаться в книгах и непременно купить, но спутницы округлили на это глаза, как на удивительную ненужность после всех пережитых волшебств дня, и очень уж решительно устремились в сторону торговых рядов, увлекая за собой и Милованова. А как это, побывать в древнем городе и не побывать в замечательного вида церковно-книжной лавке, притулившейся у кремлевских стен? что бы это значило? Для Милованова это значило немалую драму и одновременно цирк, комедию абсурда. Не понимал он и того, почему все-таки не оторвался от женщин и не вошел в ту лавку. Но не он разыграл эту драму, а Зоя и Любушка, да так размашисто, что и сами не заметили ничего, и Милованова тут же заставили почти что позабыть о случившемся. Всего лишь уцелела ненадолго замирающая беспомощность в его груди. Он даже зашел с женщинами в какой-то магазин, где с грубоватой непосредственностью раскиданы были и на полу, и на всевозможных высотах бесхитростные товары, ковры длиннейшие, свернутые в трубочку, зубные щетки, вазы, упитанные избытком воображения сувениры, живописные поделки местных передвижников. В другой магазин Милованов не вошел, с улицы определив его непривлекательность для себя. А подступавшие к кремлю улицы были хороши своей провинциальной старинностью, и Милованов сожалел, что он не писатель, у которого в романах задействованные медленно и страстно назревающей трагедией герои, пробредя без внимательности между всеми этими забавными и милыми домиками о двух этажах, встречаются для философского диспута, для большого разговора о Боге в окутанных не то туманом, не то чадом трактирах. Уже и трактиры Россия, после долгих лет беспамятства и самоизгнания из духовного рая классической литературы, восстанавливала там и тут, а он, Милованов, все не писал этих единственно необходимых нации романов! Стоя в едва разгоняемой магазинными бликами темноте у толстой, как бы готовящейся к какому-то женскому пузатому приседанию колонны, он закурил и поднял глаза вверх.
      Пробежала мимо местная женщина и с тревожной вопросительностью взглянула на него, но не отвлекла от одиночества, от мучительной потаенности в нише неказистого и славного провинциального дома. В объяснение своего стояния он мог бы только сказать, что ждет заглянувших в магазин спутниц, но до объяснений дело не дошло. Милованов видел на противоположной стороне улицы нависшую над пригнувшимися к земле торговыми рядами громаду собора и угол звонницы и дальше еще все то сказочное, где недавно побывал. В исполосованной снегом темноте терялись пропорции и перспектива, но масштаб кремлевских очертаний был, и заключался он в том, что кремль, странным образом неподвижный, достигал фантастической уже громадности, тогда как улица с ее редким движением машин и прохожих, с ее огоньками в новомодных магазинах и тусклым свечением в закутках непонятного назначения, с ее ширящейся распутицей комкалась и плющилась в бесшумном умалении. Невыносимой показалась Милованову мысль, что он скоро уедет от этого видения и больше никогда не станет его свидетелем. А никто другой, думалось ему, не увидит все это так, как увидел он. Как же быть? какой частью души здесь остаться? как сохранить это в душе? Он сознавал всю свою физиологию, которая не могла умалиться вместе с улицей и исчезнуть отсюда прежде, чем его заберут спутницы, и ему приятно было вдыхать табачный дым, живя этим дымом так же, как дома в Москве, однако связь между его прошлым и настоящим нарушалась с быстрым прояснением на месте разрыва, что прошлое теперь окончательно отошло, как отжитое. В настоящем же была лишь одна загадка: вот бы создать подобное!.. Но эта загадка не имела решения. Я никогда подобного не создам, думал Милованов. На это были объективные причины. Другое дело, что жизнь среди этих причин не представляла для него ни малейшего смысла. Однако большим, насыщенным, великим человеком ощущал себя Милованов, пока из ниши созерцал каменную сказку кремля.
      Зоя и Любушка радовались своим покупкам. Зоя имела возможность купить много, Любушка никогда не забывала, что ее возможности ограничены, и в этом между ними был тот же контраст, что между ними и Миловановым, который никогда особенно не задумывался и не тревожился о своих покупательских возможностях. Но на этом беглом житейском контрасте, в сущности удручающе наивном и ничтожном, строился нынче сюжет удаления от кремля, выхода из сказочности, и Милованов с режущей остротой чувствовал растущую пропасть. Нужна была новая сила, способная подхватить его и вывести из опасной близости каких-то окончательных заблуждений. Вглядываться в тьму обратного пути в Москву ему не хотелось, поскольку возникали мысленные зрелища жутковатых страданий, а это переключало внимание на Зою, доводило до судорожных гаданий о истинных размерах ее шоферского мастерства. Милованов отвлекался. Развлекался как мог. В магазинах снисходительно скашивал глаза на холодильники и телевизоры, бывшие предметом гордости для Зои, ибо она уже приобрела из их числа не худшие, с глубокомысленным видом останавливался перед златом украшений, осматривая попутно и округлившийся зад жены, которая неизменно сгибалась, чтобы золото рассмотреть поближе. А здоровенная бабенка! Милованову казалось, что продавщицы разделяют с ним всю меру радостей и страданий, приносимых близостью этой женщины.
      Новая сила нашла его, не иначе как по случайности, в унылом кафе, где они долго ожидали приготовления блюд. Все то, что сформировалось в нем как возможность творческого взлета, пока он бродил по кремлю и особенно когда созерцал кремль с улицы, из ниши, отступило и спряталось до лучших времен, а в образовавшейся пустоте заключалась почти физическая податливость. Милованов стал подвластен веяниям внешних фантазий, всему фантастическому, что было в окружающем его мире. И не так уж много тут провиделось воздействий и ходов, их можно было, при желании, пересчитать по пальцам. Главное же состояло в том, что подготовленный его благодушной завистью образ Милованова-писателя претворился в действующего издалека таинственного автора, сумевшего-таки настоящего Милованова привести в то кафе едва ли не героем урывками читаемого или на ходу сочиняемого романа. Наверное, это было логическое разрешение ситуации, в которой перед Миловановым поднялась необходимость более или менее сохранно вернуться из кремлевской сказочности в подлинную жизнь, а в ней хоть что-то уяснить и сообразить в реалиях ростовской жизни, какой она представала вне кремля.
      Сам-то он отмалчивался и только бросал окрест себя испытующие, отчасти уже и уязвленные взгляды. Ему не с кем было поделиться своими мыслями о Боге или о современном состоянии русской жизни, и никто не пришел в это кафе для того, чтобы включиться здесь в миловановские драмы. Да, примерно к этому и вела его непомерно увеличившаяся за время кризиса страсть к чтению. Вычитанные сюжеты забывались или помнились яркими звездочками отрывков, слова же все накапливались неизреченным по красоте литературным комом, который не находил спуска в жизнь, отличая тем литературу от живописи, где он все же мог от чрезмерной нагрузки вдруг взять да разразиться глуповатым образом, какой-нибудь замысловатой карикатурой, выплеснутой в одно мгновение. Настоящая, не короткая, не бойко-журналистская литература никаких бросков-мгновений не терпела и тем более не принимала их от входящих со стороны, от неких дилетантов, испробовавшихся в своем прирожденном искусстве и затеявших разведку на стезе словесных упражнений. А не мог же он, Милованов, отойдя с мучением от живописи, взяться за литературу только для того, чтобы изобразить в ней не более чем свою способность более или менее ловко сочетать слова. Именно одолевавшую его муку и следовало бы выразить тогда, да еще и в особой романной форме, отражающей и общее мучительное положение всех глубоко мыслящих и тонко чувствующих... нет, не сказать, чтобы просто людей, а уже как раз словно бы заготовленных литературным прошлым человечества персонажей. Не новое нужно было бы Милованову в литературе, а повторение ее лучших образцов, но непременно с собственным, единственным и неподражаемым миловановским оттенком. Все это были, конечно, мечты, выросшие на сознании, что в кризисную годину ему с героями лучших книг куда как отраднее общаться, чем с реальными людьми и даже с персонажами картин, которые теперь казались ему слишком уж неприкрытыми, явными, определившимися и неподвластными его воле. Эти мечты едва ли имели хотя бы малейший шанс на воплощение в действительности, а оттого и многопудово начитанная, как бы укрывшаяся в нем литература уже по-своему распоряжалась им, заставляя бродить по некоему подобию шахматной доски. Так, от исторической драмы Ивана Кондратьева он не мешкая брел к Комарову и Растопчину, поскольку они сами забрели из своей бывшей реальности на страницы кондратьевского повествования, - встреча, сильно отдававшая литературщиной. Воображение Милованова, читателя и потенциального писателя, строило свой детектив. Кондратьев умер в начале двадцатого столетия, а Комаров и Растопчин, которых Милованов изучил с подачи Кондратьева, действовали, разыгрывая лубянскую драму, в начале девятнадцатого. Однако новейшие исследования в области истории как науки свидетельствуют, что эти два начала отстоят друг от друга гораздо ближе, чем это представлялось последующим поколениям, следовательно, Кондратьев мог изучать своих героев не только по их книгам и отзывам современников, но вполне и по личным с ними встречам. Иными словами, в начале двадцатого века мало отличия от начала девятнадцатого и они суть одно. До сих пор многие из живущих в начале двадцать первого столетия думают, что отчество писателя Комарова неизвестно, а между тем Кондратьев запросто называет его, что указывает либо на его особо уважительное отношение к автору "Ваньки Каина", либо на то, что этот автор, которого писатель Толстой назвал самым знаменитым русским писателем, лично сообщил свое отчество Кондратьеву, либо - третий вариант - на подсказку со стороны не менее знаменитого человека, сыщика Яковлева. Но посмотрите, посмотрите же, сколько еще и этих самых Толстых имеется во все той же литературе! И если прочие Толстые ничего, может быть, не сказали о Комарове, а упомянутый отозвался о нем в самом лестном роде, то возникает вопрос, а знал ли этот Толстой отчество Комарова или в этом он уступал Кондратьеву и пробавлялся в отношении Комарова заблуждением наравне с самым что ни есть рядовым каким-нибудь своим современником. Читал упорно Милованов Толстого и нигде не находил ответа на свой вопрос. Но тем яснее становилось, что как есть, или могла бы быть, его настоящая фамилия фамилией Яковлев, то сыщик, прославленный Кондратьевым и вообще своими острыми делишками, был ни кем иным как отдаленным предком его, Милованова; а при выясненной уже неотличимости начальных годов века девятнадцатого ли, двадцатого ли или двадцать первого, не раскрывается разве, что Милованов, со своей стороны, был никто иной, как тот самый сыщик Яковлев? И потому встреча Кондратьева с Комаровым и Растопчиным происходила в присутствии Яковлева-Милованова, сверх того, имея блестящую возможность преобразования присутствия в участие, она ознаменовалась твердой и даже суровой постановкой яковлевско-миловановской стороной вездесущего вопроса литературы неотличимых эпох: что есть истина?
      Но даже в столь роскошной обстановке герою приходилось самому искать ответ; все лишь напряженно и с интересом смотрели на него. Так где же зазубрина, за которую можно уцепиться рукой, где выступ в стене, на который можно поставить ногу, чтобы добраться наконец до предельной высоты и заглянуть за край? Где просвет в этой тьме, окутавшей живопись, литературу, проклятые вопросы, семейную жизнь, общение с женой, с Любушкой, тьме, грозящей поглотить и замечательное путешествие в ростовский кремль?
      Приходит герой в ничтожное кафе, десятого разряда кафе, ждет заказанного блюда, посмеивается. Забавляет его сознание, что после неуспехов в высших сферах ему предлагается оценить, что к чему, или даже постичь несказуемое за грубым деревянным столом, в окружении попивающих водку ростовчан, с выходом взгляда на буфетчицу, чья старая голова торчит за прилавком, бессмысленно хлопая сонными глазами. Еще не поздно продолжить игру в распутывание литературных клубков, ведь возвысился же в его представлениях ранее ему вовсе не известный Растопчин, писатель, обойденный вниманием современников и потомков, забытый, заброшенный гений. За ночью и метелью Москва, где в уютной квартире книжная география составлена таким образом, что в плавании по ее морям растопчинский остров стороной не миновать. Поднимал и поднимал читатель Милованов этого одураченного народным беспамятством писателя на высоты, заслуженные, конечно, и другими, с этими другими сталкивал его на высотах, доводя дело до споров, до дележа пространства, до межевания - процесса, о котором, кстати сказать, еще в комаровские времена другой писатель, Болотов, рассказал весьма красочно и прочувствовано. И если нынешняя ситуация позволяет или даже принуждает комаровские времена сочетать с "еще тогда", то ситуация общая, не слишком обращающая внимание на отличия времен, располагает к словосочетанию "уже тогда", и выходит, что уже и во времена Болотовых ли, Кондратьевых ли или Миловановых дележ высот шел напропалую, а ответить на простой и закономерный вопрос об истине все равно оставалось некому.
      Забыл Милованов в кафе о книжках. Привела его сюда судьба поговорить с таинственными незнакомцами о жизни и о Боге. Разговор был, но медлил вовлекать Милованова в свой круг. О том ли говорили? Странная глухота напала на Милованова. Он часто взглядывал на жену и не узнавал ее. Она сидела напротив, в самом углу кафе, и беседовала с Любушкой, близко наклоняясь к ней, и стоило ей отстраниться, как тогда уже теснилась, лезла в самую сутолоку Любушка, выдергивалась в близость, словно привязанная. Руки обеих плавно кружили в воздухе, и пальцы воробышками сидели на них, сжатые в колечки, слишком узкие, чтобы пропустить слова. Кризис, кризис-то какой! - ужаснулся Милованов. - От великих дельцов литературы не дождался ответа, а здесь вовсе слов не различаю! А говорят явно о простом, о женском. Только лиц выражение почему-то чересчур сложное по своей строгости и сдержанности. Лица бледны от падающей на них мути теней жалкой забегаловки, и губы у них едва шевелятся, затаивая в уголках страсть вот-вот и выступит пузырьками, а только вряд ли. Сидят рядом, рукой подать, а слышимость уносится прочь. В дальнем углу сидели другие две женщины, местные, пришедшие выпить немного водки под добрую закуску. Они тоже говорили, ни на кого не обращая внимания, и значительность их разговора, понятная лишь им, подчеркивалась медленными наклонами головы или тем, как медленно и постепенно, с некой замысловатостью вытягивалось лицо в долгую, подтверждавшую все сказанное - каждое слово и каждую букву - улыбку. Вошла пожилая женщина с маленьким птичьим личиком, взяла полный стакан водки, обстоятельно и крепко выпила его за столом, закусила бутербродом и ушла. В середине зала сидела компания мужчин, говоривших громко, так что и головы их откидывались назад от каждого сильного выпуска звуков, и они, поневоле то и дело взглядывавшие вверх, могли бы, следовательно, видеть, что их слова тоже рассеиваются, не задев ничьего слуха, могли бы, когда б не застилала их глаза пьяная безмятежная доброта. Вот и вся романность ростовского кафе.
      Кондратьев тот, или Комаров, они, не исключено, тоже задавались вопросами и мучились, но, как бы в этом смысле ни обстояли у них дела, главное, что они оставили после себя очевидные творения, а он - будто со стороны указал на себя Милованов - с наскока задумал использовать их имена, вздумал повертеть ими. Из этого ничего не выйдет. Не странно ли и не подло ли, что он вообще ступил на подобную дорожку? Как рыбы головой об лед бьются нынешние комаровы об старание сковеркать сущее. Но ему-то что до этого?! А ведь тоже, однако, бьется. Попытался Милованов выровнять свой дух. Всегда-то от таких усилий остается один шаг до высшего, один последний рывок и прыжок, а с изумлением убеждаешься, что за припасенной напоследок пропастью, которая не может, не должна быть, ввиду человеческой слабомощности, большой и неодолимой, все же не видать Бога.
      Что бы еще попробовать? Попробовал местную стряпню. Зоя недовольно хмурилась на готовку сонной буфетчицы. Милованову было безразлично, чем питаться.
      - Ну, помогай нам Бог, - с унылой улыбкой прошептала Любушка, когда все вне кафе наполнилось для них предвестиями неотвратимых трудностей обратного пути.
      Милованов, ученый в литературных лабиринтах и ничему не наученный дорогами в никуда, этой известной бедой России, по-стариковски передвигал утомленные ноги, сосредоточенно удерживал равновесие на скользком тротуаре. Помог бы Бог хотя бы до машины дойти.
      - Смотрите и постигайте, - сказала Зоя. - Ну, ты, Любушка, положим, пустой в творческом смысле человек. Как и я. Но остановим нашего прославленного живописца - что он там скукожился? замерз, что ли? остановим и спросим, нарисует ли он нам на память картину, где будет так же падать большой снег на старые домики?
      - Да мне нечто главное непонятно! - вырвалось у Милованова.
      - И это мудрость старости?!
      - А я понимаю, - сказала Любушка, добросовестно выступая цаплей, - что когда человек пишет картину, ему помогает Бог, а когда я смотрю на эту картину, Бог помогает мне постичь ее смысл. Разве это не доказывает, что Бог есть?
      Милованов изложил:
      - Я умею одновременно находиться в разных измерениях, а ем с вами в кафе, а в то же время общаюсь и с Кондратьевым, и с Комаровым, более того с Кондратьевым и Комаровым вместе взятыми. Но даже это не дает мне тех доказательств, которые ты легко и походя, как праздношатающийся человек, берешь в такой простой для меня и немыслимой для тебя вещи, как писание картин.
      - Да, но кто они, Кондратьев и Комаров? - немножко свысока выразила удивление Любушка.
      - А вообрази себе на минуточку, что я написал их в минуту их писательского вдохновения, когда они берутся за перо, движимые Богом. Почему же Бог не помогает тебе понять смысл этой картины и узнать изображенных на ней людей?
      Любушка пожала плечами, заметив на губах Милованова ядовитую ухмылку.
      - А нет картины, - сказала она. - Мне всегда было глубоко отвратительно и неприятно твое творчество.
      - Как я тебя понимаю! - с чувством поддержала подругу Зоя.
      - Так зачем же мне чувствовать и понимать то, что для меня совершенно чуждо и неприемлемо? А если ты ставишь вопрос шире и говоришь вообще о бытии и абсолютном, а не только о своих картинах, ну так что ж!.. и крысы есть... но я о них стараюсь не думать! И чем меньше я думаю о них, тем больше это означает, что Бог помогает мне внимать гармонии и красоте мира, а на все безобразное и злое закрывать глаза.
      - Из разговора с тобой, - сообщил Милованов Любушке, - я могу вынести лишь неприятный осадок, но никак не новые для себя философские понятия. Ты сделала все, чтобы обидеть меня, заговорив о моих картинах в самом оскорбительном тоне, какой только можно вообразить. И какую же минуту ты для этого выбрала?
      - Кто знает, что это за минута, - возразила Любушка, снова пожав плечами. - У меня никаких особых соображений на этот счет нет.
      - А представь себе положение человека, который начал говорить, рассказывать о людях замечательных, но собеседникам не известных. А его прерывают и объявляют ему, что он дурак.
      - Я этого не объявляла.
      - Но ты это подумала.
      Любушка тихо, тайно заплакала. Слезы утеплили ее впалые щеки, и лились они оттого, что в далеком от дома краю ей хотели вменить беспомощную ответственность за сказанное или подуманное как раз так, как нельзя было не сказать и нельзя было не подумать.
      - Да в том-то и суть, - вставила Зоя, - что человек может в невероятных муках создавать какие-нибудь свои произведения, а людям они неинтересны и муки этого человека в их глазах - сущий пустяк.
      - Это ничего не значит! - горячо запротестовал Милованов. - Это не играет ни малейшей роли!
      Он, однако, понял, что, поддерживая разговоры, ищет в них, как и в играх с именами давно умерших и благополучно забытых писателей, собственной возможности исчезнуть, смерти, баснословного дня, который чем-то и как-то отменит достоверность цепи его рождений: получится в том неправда, что прапрадед родил прадеда, прадед родил деда, дед родил отца, а отец родил его, Милованова. На что жизнь? Богом дана в дар, а он дар не принял и тем не менее живет. Но даже нет у него верного способа выразить, как ему тяжела и досадна такая жизнь.
      Милованов подумал, что мог бы попробовать себя в скульптуре. Мозг устал от впечатлений и лениво перебирал возможности, но были затвержены сознанием разные роды искусства, и Милованов уже и сейчас, заведомо, словно натруженным опытом знал, что музыка или архитектура, например, были бы слишком абстрактны для того, чтобы выразить обуревавшие его чувства, а вот нечто кричащее в дереве, с нахально толстым, слоистым изображением развевающихся волос, как раз, кажется, вполне бы подошло. Он и в кремле в самом начале посещения видел именно деревянные фигурки, только уже стерлось в памяти, что то было, ангелы, амурчики некие или святые, но след остался, и в нем можно усмотреть указание пути. Милованов решил в дороге обдумать свое вероятное новое поприще. А Зоя сразу полетела стрелой; удобно было бы не замечать этого, отдаться отдыху, отвлечься в грезы, но веры в Зою недоставало, и спутники попеременно просили ее не гнать с чрезмерными превышениями. Иначе не могу, отвечала Зоя. По тому, что спутники не поддерживали друг друга, когда о спокойствии перемещения просил кто-либо из них, а подавали голос строго по отдельности, Зоя заключила, что они все еще переживают между собой размолвку, и решила примирить их шуткой. Ага, теперь ты у нас празднуешь труса, дорогой? - восклицала она. - Теперь ты струсила, Любушка? К единению, к согласию это, разумеется, вело, но до шуток ли было вообще? Пассажиры неуверенно посмеивались. Впрочем, какой-то мощный дух властвовал над ночной дорогой и, жутко вздыхая, зловеще выбрызгивая вдруг откуда-то из расползшихся недр земли сумасшедшие комья грязи, вводил их, так или иначе, в некий накрепко сшитый единообразием мир, втягивал в общую атмосферу и в одно состояние, весьма далекое от предположительно приятных переживаний бредущего по обочине путника, имеющего возможность погрузиться в последовательные и размеренные думы. Первой сжалась и истончилась от страха Любушка. От полной слитности с дорогой, машиной, Зоей и не очень-то приятным Миловановым ее удерживала подзасевшая в ее сиротливом сердце странная мысль, что ее, из которой уже начали делать жертву, заставив украдкой всплакнуть на пороге прощания с прекрасным Ростовом, все-таки задумали доконать. Эту догадку Любушка не доводила до конца, не рисовала себе, какие могут ожидать ее результаты, довольствуясь смутным предположением об их кромешной бедственности. Да и не следовало чересчур углубляться в эту версию, не стоило пугать себя больше, чем уже напугали смертоносная взвихренность ночи и что-то вроде ее, Любушки, заброшенности на заднем сидении, за спинами у как бы застатуенных хозяев машины, поэтому она в своем внезапном страдальчестве брала именно сладостно-отрадную сторону, извлекала из него все те удовольствия, которые можно извлечь из сознания, что тебя неспешно и неумолимо превращают в козла отпущения. А доказательств, что она вправе предаваться подобным удовольствиям, у Любушки было предостаточно. Ростов, прощаясь с ней, был столь мил и очарователен, провинциально трогателен под густо падающим на него снегом, а сменилось дивное видение бешеной гонкой и почти непроглядной тьмой, из которой снег летел навстречу как сумасшедший, не имея ничего общего с ростовским. К тому же Любушка контрастно мерзла на заднем сидении, и ей не хотелось ныне видеть и признавать в этом всего лишь особенности своей физиологии, а больше нравилось улавливать признаки особых условий, в которые ее без огласки, заговорщицки ставили хозяева, попросту парившиеся на передних сидениях от включенной на полную мощность печки. А с чего бы так оно было разнообразно, неодинаково, как не из умысла? Любушка и сейчас не сомневалась, что Зоя союзница ей по отношению к картинам Милованова, но Зоя, как ни верти, объединена с Миловановым, у Зои, что называется, есть муж, а у нее, Любушки, нет, и от этого приходится плясать, а не от соображения, что Зоя, с ее обостренным чувством справедливости, до крайности солидарна с ней в негативной оценке миловановского творчества. Вот почему мерзла Любушка. Она подобрала под себя окоченевшие ноги на заднем сидении, сжалась и с горечью наклонила голову, которая вся, вдруг быстро и гладко провернувшись колесиком, вытянулась в длинный и печальный утиный нос.
      На узкой дороге встречно неслись, слепя фарами, огромные машины, а идущий впереди грузовик расставлял ориентирами красные огоньки. Зое поневоле пришлось сбавить скорость. Машину то и дело заносило. Снег неистово бился в стекло, и кто-то свистел и выл снаружи; нечто черное кричало под колесами, с визгом всплескиваясь в сбивчивом свете фар. Жизнь приобретала характер невменяемости. Милованов не понимал, кто и как управляет порядком на этой дороге, во всяком случае ему не верилось, чтобы Зоя вносила в движение сколько-нибудь организованности, более того, ему казалось, что на их машине и сосредоточено общее опасливое внимание водителей - как на слабом звене, которое уже наметил для своего прорыва наступающий хаос. Словно оголился Милованов перед царящим здесь ужасом бытия, стал наг, слаб и безнадежен. Иной раз и безразличны были ему возникающие угрозы столкновения, а пугало разве что исчезновение полноты и цельности, то развеивание составляющего его вещества, которое, вскормившись животным страхом за свою маленькую жизнь, начало уже распространяться даже на высокие и самые отдаленные, подступающие к вечности помышления разума. Всякое смыслообразование прекратилось, пропало и будущее, еще недавно полное неких вероятных свершений, намеков на приводящие к творческому торжеству сюжеты. Зоя взяла за маяк, по ее словам, огоньки грузовика, очерчивающие масштаб рассеявшейся под грязным снегом дороги, и Милованов сделал то же самое, но, видимо, была в его жене правильная путеводная цепкость, а его и в этом вероломный бес неприживчивости быстро повлек к насыщенным гибельными образами заблуждениям. Огоньки вдруг разошлись далеко в стороны, и Милованов уже не знал, на какой из них ориентироваться. В глубоком замирании сладострастия вздохнула ночь, готовая взорваться и одним хватким движением принять жертву. Охнул в груди Милованова особый ужас, пристальный только к хорошо, как на этот час казалось, прожитой жизни. Указывал он Зое на путь между огоньками, туда, где ему чудилась свобода проезда и где на самом деле ждала твердость смерти. Бог весть почему изнурил Милованов грузовик до одного огонька, теснившегося к обочине, а второй представился ему шедшим отдельно и неизвестно, да и где-то уже едва ли не на встречной полосе. Ты с ума сошел? - крикнула Зоя возмущенно. Но и она заколебалась. А вдруг? Ей хотелось рискнуть. Шоферское тело напряглось, и сила потекла из рук в машину. Но Милованов уже одумался. Он смиренно признавал свою вину, а как мог он поддаться обману и, прямо сказать, соблазну, - вопрос этот не совсем, может быть, и к нему.
      - Выходит так, что машин... ну как если бы украдкой... стало две, разъяснял он. Неубедительностью веяло от его слов. На удивленный вскрик Любушки Милованов повернул бледное, словно запорошенное снегом лицо, оскалился и, взлаяв смехом, сказал: - Тянули мы только что жребий, Любушка, и чуть было не вытянули костлявую...
      - Я так напряжена, я вся на нервах, - заговорила с дрожью Любушка, - я замерзла, а ты шутки шутишь.
      - Какие ж это шутки?
      - А такие, что не хорошие и совсем не смешные.
      - Хорошо, что я не поддалась, - сказала Зоя. - Было бы еще не смешнее, если бы я заколебалась. Но я сразу сообразила, что малый не туда метит.
      - Что это такое, про малого-то? Про кого это, если, конечно, не принимать в расчет меня?
      - Это как раз про тебя.
      - Не может быть!
      - Ну хватит! - прикрикнула Зоя. - Сейчас только молча наблюдайте, что я делаю. Ваше будущее вот теперь точно в моих руках.
      Любушка завозилась в требуемой тишине и тонко вывела:
      - Замерзаю...
      - Да в машине не продохнуть от жары!
      - Действительно, - подтвердил Милованов. - Выключай печку, Зоя!
      - Как-то ты нарочито глух и нечувствителен к чужим страданиям, рассмеялась Зоя. - Она мерзнет, а ты... Пересядешь вперед, Любушка?
      Любушка отказалась. Мол, стерпится. Она успела полюбить свои муки. Снова уточкой наклонила голову и в ворохе скопившейся на груди одежды поискала место для непомерно длинного носа.
      А грузовик все шел и шел впереди. Да, был момент, когда Зоя могла, обманувшись указаниями мужа, поверив в раздвоение грузовика, впериться аккурат в зад последнего. Задним числом сердилась она на нерадивого указчика. Ей вообразилось, что Милованов, играя свою враждебную водительству игру, закладывает некие жутковатые основы будущих, еще только грезящихся впереди рисков. Может быть, ей суждено не вытянуть машину из слишком резкого поворота, слететь на обочину или вырваться на встречную полосу, которая вся светится и ослепляет сплошным потоком бегущих огней. А не настроена была на смерть Зоя.
      В Переславле Любушка не выдержала и запищала, что холод одолел ее. Впереди тепло, а сзади печка не обогревает, в этом правда, а не в том, что надо ей страдать. Милованов уступил Любушке свое место. Пока машина стояла и Зоя разминала одеревеневшие в нечеловеческом напряжении ноги, Милованов, скользя и чертыхаясь, бежал по талому снегу к смутневшей между домами церкви. Зоя давала громкий сигнал к отправке. Милованов смеялся над ее нетерпением. Он видел добрый знак в том, что остановка движения подарила ему хотя бы этот рывок поверхностного знакомства с переславской древностью. Он шел, задирая голову, вокруг церкви и вспоминал время, когда, одураченный пристрастием к другой женщине, не Зое, бродил неприкаянно по московским улицам, выбирая углы глухих заводских застроек, вросших в землю подслеповатых домов и полуразрушенных храмов, где снег лежал как свинец на уродливых и словно злоумышляющих очертаниях. Там ноги его заплетались, мешали одна другой и падали прежде тела, которое удерживалось в равновесии лишь легкостью его жизненного уныния, опустошением души, и тогда он тоже наклонял голову уточкой, как делала это нынче Любушка, прячась от холода и пустоты под ним, по которой уже все равно брел, наполовину провалившись истощенными ногами. Не то теперь, иначе стало, жестче, полнокровнее, содержательнее. Зовут! Нужен он Зое. Она давала беспрерывный гудок, сотрясая мирный город.
      На заднем сидении чудовищность гонки ощущалась слабее, и Милованов немного отдохнул. Но вариантов будущего в этом послаблении не возникало никаких, как если бы все еще было не до того. Он вспоминал, как бежал в Переславле к церкви, и знал, что это мгновение уже ушло в прошлое, одаряя прекрасными чертами нечто большее, чем одна лишь его, Милованова, прошлая бытность; знал он и то, что нет никакой возможности возврата к этому мгновению и оно разве что присовокупится к тому особому, почти счастливому и удачному опыту, пробе жизни, которую он, как только ему случится стать писателем, опишет на страницах первой же своей книги. Но было ли это вариантом будущего? Не ведал еще Милованов, доберутся ли они благополучно до Москвы, а только выписывался в его воображении тихой пристанью вечерний домашний уют, с настольной лампой, чтением книг и мечтами о живописи. Он снял черную шапочку и ею стер выступивший на лбу пот. Жарко было ему и за спинами сидящих впереди, там, где еще недавно мерзла и страдала Любушка. Но ее страдания были ничто для Милованова, которому дорожил лишь собственными переживаниями. Дорога стала шире, и Зоя погнала немилосердно. Спутники только покрякивали; теперь они дружно остерегали, обуздывали своего шофера. Любушка согрелась и больше не думала об исходящей от Миловановых угрозе, не давил больше гнет их супружеского единения на ее отчаянное одиночество. Таких друзей еще надо поискать! Как чудесно сложился день благодаря их попечению о ней, сколько новых впечатлений, сколько светлых и радостных зарубок на памяти!
      Зоя часто взглядывала в зеркальце заднего обзора, и тогда ее лицо почти целиком отражалось в нем, свежо озаренное светом, хотя и отраженным, идущих следом машин. Это вдруг словно образовало для Милованова некое новое свойство лица его жены, о котором он не мог знать, пока сидел спереди; тут было и странное сближение: Милованов оставался на прежнем месте, а тем не менее его существо как будто соприкасалось с гладким и светлым зеркальным отражением. Зоя не смотрела на него, а следила за движением у них в хвосте, но Милованов читал на ее губах, когда и они впрыгивали в рамку зеркальца, улыбку и не сомневался, что она адресована ему. Новый мир образовало зеркальце. Лицо, им порожденное, было не только близким и узнаваемым, но и помолодевшим, исполненным решимости и отваги, вообще чем-то куда более значительным, нежели бесхребетный, животный, ползучий страх Милованова перед завладевшим ночной дорогой безумием. Не иначе как из другого мира смотрела Зоя на все то, что более или менее правдоподобно происходило и перед его глазами. Ярче обычного было ее лицо, свежо круглились щечки, и порой действительно какая-то быстрая, как бы ловкая и чуточку снисходительная улыбка переплескивалась через плотно сжатые губы. Высветленная зеркалом женщина была чудесно, волшебно хороша, ее красота достигла небывалости, того, что в книгах называют неописуемостью, состояния внешности, гордо знающего за собой несравнимость с чем-либо прочим, даже и подобным, и не удивительно, что Милованов изумленно и прозревающе залюбовался, насыщенно отвалившись от поднадоевших ужасов обратного пути. Он отвалился словно бы вампиром, перебравшим крови, которая и капала с его подбородка в пустоту существования, но это была старая, испорченная кровь, отчего все окружающее, вместе с тесно вплетавшейся в него унылой и скудной мыслью о нескончаемой пустоте, казалось ему уже замшелым старьем, а лицо в зеркальце, освещенное фарами идущей сзади машины, бурлило под тонкой светлой кожей новыми соками и даровало ему шанс на обновление. Только любуйся! А еще ведь ему и жить с этой женщиной. Милованов едва не задохнулся от предполагаемого счастья. Ангел мой! - восклицал он мысленно. Машина, шедшая сзади, вильнула куда-то в сторону, изображение в зеркале поубавилось, утратило четкость и выпуклость, и Милованов сжался в сгустившейся вокруг него темноте, полный памяти о промелькнувшем чудесном видении.
      Теперь он зажил уверенностью, что дорога будет преодолена благополучно, и насмешливо взглянул на затылок Любушки, все еще мыслившей вероятной катастрофой. Так оно и вышло, что без приключений добрались, и скоро Милованов юркнул под одеяло в спокойные, непоколебимые пределы ночного отдыха. Он вытянул утомленные члены уже в безмятежности относительно возможного тычка сбоку от неловко пошедшей на обгон машины или окончательно сокрушающего удара из подпрыгивающего снопа встречного огня, закрыл глаза и облегченно вздохнул. И было непонятно, что более всего стало за день волнующим. Перед устремившимся в беспредельную внутреннюю темноту взором всплыла сказочная громада ростовского кремля, заостряясь башнями и куполами, а из ее таинственной, как будто зарисованной на манер игры света и тени глубины выкатилось полной луной подсмотренное в дороге новое, тоже сказочное, по крайней мере почти что нездешнее лицо Зои и, нырнув в небо как в омут, но при этом взойдя на огромную высоту, заслонившую даже и кремль, заблестело снежной улыбкой. Остаточное счастье пережитого путешествия, доводя дело до детской игры, которая не отпускала взрослого человека Милованова в подобающий ему мир испытанных и затверженных реальностей, подтолкнуло его в безмятежный сон.
      ***
      Был еще однажды случай, что в кремле города Дмитрова Зою и Любушку любезно и с пониманием приветили, а Милованова словно задались целью оттолкнуть и унизить. Ученая женщина, которая, кажется, заведовала там музеем, почему-то приметила их и решила лично провести для них экскурсию, но когда Милованов обратился к ней с попутным вопросом, и вполне по существу дела, она не удосужилась ответить. А с Зоей и Любушкой она болтала как с милыми старыми приятельницами. Она с патриотической гордостью преподала урок дмитровской истории и его превышающей московскую древности, но за строгими и несколько даже мрачными формами этого урока у нее все же вышла как бы женская история, некая байка об украшавших древних красавиц амулетах и прялках, на которых сочинялась для них роскошная по тогдашним меркам одежда. Бабий щебет стоял в старинных стенах. Но ведь Зоя, почувствовал Милованов, не обошла вниманием выходку ученой дамы, не посчитавшей нужным ему ответить. Вот еще ей лишний повод думать, что не интересен Милованов людям, что бы он о себе ни мнил!
      Так же вышло и возле стародавних книг, из-под стекла повествовавших что-то о полководце Суворове. Милованов вслух выразил недоуменный вопрос, что же, собственно, связывало полководца с Дмитровым или здешним кремлем. И никто не ответил. Но когда как бы невзначай, между делом заговорили о том же Зоя с Любушкой, тотчас ступила в высветленный посреди зала сумеречного зала огромная серьезная баба и громко, с безупречной внятностью изложила все необходимое для исчерпанности вопроса. И откуда только взялись в этой горе мяса этакие тонкие познания! Милованов слушал ее жадно, а его спутницы - только из приличия, но баба обращалась определенно к ним и мимо него, и он больше не посмел задавать в этом зале вопросов, хотя они, конечно же, наросли, могущие обернуться интересом не только к подлинной истории полководца, но и к проявляющейся с некоторой таинственностью сути самой рассказчицы. Затем в храме его спутницы шли куда им хотелось, а ему, только он куда сворачивал, стоявшая за лотком с богословской литературой и сувенирами толстая, несколько сворачивающая, по виду, на сумасшествие баба кричала, что туда нельзя, а если и можно, то все-таки ему лучше иначе распорядиться своими путями. Милованову было неприятно такое обращение с ним. Он не чувствовал, чтобы запреты или пренебрежение со стороны местных работников и служителей было направлено против него лично или чего-то избранного ими в нем в качестве мишени, нет, он сразу как-то принципиально уцепился за убеждение, что лишь слепой случай сделал его их жертвой. И даже сговора не существует между ними, все происходит по одной только случайности, как если бы он сам гнался за случаем выставить себя в невыгодном или смешном свете. Однако он не сознавал в себе стремления к такой погоне, и даже если ему просто не везло, он, менее всего любивший как-либо попадать на обозрение в монастырях и кремлях, чувствовал себя неуютно, как на смех окружающим спотыкающийся на каждом шагу человек. С другой стороны, не мог он и совсем не думать о том, что тут есть что-то больше случая и случайностей и что в однообразном настроении, с каким его встречали в разных, более или менее удаленных друг от друга частях кремля, проглядывает все же некая нарочитость, близкая к атмосфере заговора. Следовательно, заключается в нем какая-то для людей невыносимость, из-за которой в иных местах от него затаенно отводят глаза в сторону, а кое-где могут и покарать раздражительным и подлым обращением.
      Маленькая эта драма была, в сущности, смешной, но в силу дмитровской узости, стесненности все же от нее веяло и печалью. Всего-то и было в превосходящем древностью Москву Дмитрове несколько шагов длины и ширины, а между тем вон как развернулись тут страсти вокруг прибывшего полюбоваться человека! Спутницы, купив у церковной торговки свечки, установили их должным образом и задумчиво воззрились на превосходный иконостас собора, а Милованов, оставив им их едва ли обильные словами молитвы, вышел в пространство между церквами и служебного вида строениями. Кремль был действительно узок, и смехотворная драма разворачивалась на крошечном пятачке. Близко вздымались высоты вала и с небрежностью раскидывались обитаемые, видимо, но явно устаревшие домишки. Эта узость смущала Милованова, она словно придвигала его к обидчикам, вдавливала его в рыхлые и зыбучие телеса всех этих ополчившихся на него баб; она мешала ему наслаждаться красотой церквей и впитывать дух древности, немало не зависящий от того, какие помыслы о нем выразила ученая дама.
      К нему присоединились его спутницы. Любушка, для которой это был первый большой выезд на машине Зои, фотографировала. Она побежала на гребень вала и, в счастливом беспокойстве озираясь там, фотографируя направо и налево, вскрикивала: славно! славно! Она бегала по валу, видимая из кремля и с торговой площади, уставленной подделанными по старину зданиями, и ее ноги стучали в землю барабанными палочками, а лицо одичало раскраснелось, мелькая как огненная комета. Милованов с женой стояли внизу, возле меньшей, сдвинутой почти в кремлевский угол церкви, и Милованов говорил:
      - А ты заметила, как обошлись тут со мной бабы? Знаю, что заметила. И, скорее всего, порадовалась. А я не то чтобы огорчен или выбит из колеи, нет, что мне до этого, но понять причину такого ко мне отношения я бы хотел.
      - Перечисли, что за причины ты уже выдумал, - сказала Зоя с неопределенной усмешкой.
      - Почему же выдумал? Я, может быть, как раз на самом что ни на есть прямом пути к разгадке. Что я выгляжу совсем не плохо и даже внушительно, с этим ты согласна, правда? Я и по московским меркам смотрюсь отлично, а они здесь слишком зависят от Москвы, чтобы с этим не считаться, а чтоб у них были какие-то свои особые представления о красоте, такого я не могу и предположить. Ну, вот и скажи, какую причину угадала ты.
      - А никакой, ровным счетом никакой. Может, и вовсе не произошло ничего такого, что бы имело реальную причину.
      - Ну как же! Разве они не игнорировали мои вопросы и не гнали меня из разных частей храма, куда мне будто бы нельзя входить? Вас-то с Любушкой не трогали и все вам позволяли! А я если сейчас опять пойду к ним, они еще что-нибудь придумают для моего унижения. И это в самом деле обидно.
      - Может быть, они угадали твою несостоятельность, догадались, что как мужчина, муж, глава семейства ты - никакой?
      - Ты не о том, Зоя, - возразил с досадой Милованов. - Перестань ты с этим постоянно соваться... Я думаю, причина тут может быть и серьезной. Например, они не могут выносить меня из-за сознания, что я сильно превосхожу их своей глубиной, что я в сравнении с ними избранный.
      - Ничего подобного... Ты обольщаешься на свой счет, и это зря, как-то сбивчиво, с томлением негодования проговорила Зоя.
      Милованов побледнел, и лицо у него вытянулось.
      - Нет, они именно чувствуют, угадывают это, и они мне за это мстят! выкрикнул он.
      Настоящее что-то восстановилось в Зое. Она не шутила. Рассуждение мужа задело больно отозвавшуюся в ее душе струну.
      - Ничего этого нет, ты все выдумал... одно воображение! - шипела она. - А эти женщины, они правильные, правильные, и они раскусили тебя.
      Милованов решил пойти на мировую и выдвинул еще одну версию:
      - А возможно, - сказал он, - они подозревают, что я в глубине души потешаюсь над их претензией быть старше Москвы, а на ваш счет думают, что вы легко и простодушно поддадитесь их уловкам.
      - И это вранье, и это у тебя от гордыни! - не уступала Зоя. - Ты всюду только собой любуешься и себя выпячиваешь, а других принимаешь за дураков и ни на что не годных шутов. Маленький человек, маленький, ничтожество!
      Несправедливость этого рассуждения жены заставила Милованова перейти в настоящее наступление:
      - У меня и картины хороши!
      - Не хороши, совсем не хороши!
      Смешно пузыря зад на склоне, Зоя покарабкалась на вал к Любушке, избавляя себя от продолжения неприятного разговора с мужем. Милованов остался наедине со своими мыслями. Жена больше в них не вписывалась и не могла на них влиять. Он даже не сердился на нее за то раздражительное, бездумное неодобрение, с каким она отнеслась к его выкладкам о дмитровском слабом поле и о собственном превосходстве над ним. Он не допускал мысли, чтобы этот местный бабий цветник сплошь с головокружительным вдохновением ушел в работу сохранения культурных ценностей или совокупно ступил в большую религиозную страду, а в нем опознал, хотя бы и ошибочно, чужака, веря при этом в искренность его спутниц. Он не мог поверить, чтобы эти женщины, не слишком красивые, но не лишенные своеобразной женственности, с наслаждение провели какой-то умственный эксперимент, изобличающий в нем дьявольское начало, а теперь торжествовали победу и твердо положили в будущем уже никак не подпускать его к своему проясненному миру духовных благ. А если и так, то что ему за дело, действительно, до их мнений и их заблуждений на его счет? Он должен был в себе отыскать крепость, достаточную для противостояния их странноватым игрищам и злым насмешкам Зои.
      Положим, такая крепость есть. Он знает и умеет больше их, а они были и остаются, при всех своих потугах взлаять на него, простыми, невежественными, в лучшем случае однобоко, по-дмитровски образованными бабами. Но как пуст и нелеп человек, если с ним вообще могут происходить подобные вещи! Озирается по сторонам Милованов, не допущенный в какие-то там углы храма, похлопывает себя по бокам, охорашиваясь, или горделиво подбоченивается, а нет ни связи с Господом поверх голов забрехавшихся бабенок, ни тверди несокрушимой в душе. Хотел умышленно и серьезно поговорить с женой, а и она ушла, ускользнула, предпочтя общество глуповатой подружки.
      Вспоминал потом часто Милованов происшедшую странность на их обратном пути из Дмитрова в Москву. Любушка сзади просунула, словно бритвочку, свою узкую голову между ним и Зоей и спросила:
      - А бывал ли кто-нибудь из вас в Великих Луках?
      Для чего она это спросила, осталось неизвестным, зашедшийся Милованов нечего не дал ей выразить. А бывала ли в упомянутом городе Зоя, - Бог ее знает!
      - Я бывал! - крикнул Милованов. - Мне один знакомый как-то случайно нашел там временную работу, оформительскую работу, - стал он рассказывать, откидывая назад, поближе к лицу Любушки, свое пылающее под внешней серостью от только что выпитого в немалом количестве кофе лицо, - я и поехал, меня поселили в главной, кажется, у них там гостинице, с видом на площадь, и я стал в ней жить. А город так себе, стоящее в нем все давно уже разрушено, разве что общий какой-то вид все-таки трогателен, хотя и не поймешь, что в нем может действительно очаровать. Да я не обольщался видом, там было что-то другое, я был счастлив! Я просыпался очень рано, пил кофе в номере, когда вокруг все еще спало, и до выхода на работу читал книжку. Не помню этой книжки... и ничего я особенно в те минуты не чувствовал, однако же было что-то! Только я выехал оттуда домой, как вдруг осознал, что те утренние короткие часы в номере гостиницы, с кофе и книжкой, самое великое счастье моей жизни. В чем оно, спросите вы...
      - В чем же? - спросила Любушка.
      - А разве сообразишь? Вы меня, конечно, знаете.
      - Знаем, как облупленного, - вставила Зоя.
      - Вам не составит большого труда представить себе, как я жил в той гостинице. Как я, привыкший довольствоваться малым... скромной пищей, например... проснувшись, ходил по номеру, готовил кофе, а потом пристраивался на диване с книжкой. Думать я, естественно, думал, а говорил ли о чем-нибудь вслух? Нет. Да и с какой бы стати! Так, буркну иногда себе что-то под нос...
      Слишком близко стало его наконец раскрасневшееся лицо, но Любушка почему-то не смела отодвинуться и словно дышала на этого человека или дышала им, раскаленным, и, как завороженная, округлив глаза, смотрела в его быстро говорящий рот.
      - Вот вы, - выкрикивал он, - в храме ставите свечки, приостанавливаетесь и взглядываете на иконы, вы, может быть, и руки молитвенно складываете на груди. В общем-то все правильно. Я хочу сказать, что вы знаете, как все это нужно обделывать. А только вы, постояв там благоговейно, не меняетесь внутренне. Для чего же тогда вы там стоите и чего для себя ждете или выпрашиваете? Разве не нужно, чтобы эта минутная молитва благотворно повлияла на вас, чтобы ваши мысли стали чище и глубже? А я не меняюсь совсем, но я и не прошу ничего у неба. Вы... я о вас обеих... вы способны, выйдя из храма, тут же сказать грубость, даже, прошу прощения, глупость сморозить. А я ровен, я стараюсь всегда себя контролировать, быть в общении мягким и вежливым... ну и мысли о высшем, они всегда при мне, и мне вовсе не нужно просить небо, чтобы оно просветило меня и углубило мой дух. Но я задумываюсь, есть ли, собственно, там на небе некто, к кому стоит обращаться, а вы нет, вы, я уверен, не задумываетесь.
      - Да почему же...
      - Молчи, молчи, Любушка, я знаю, что говорю, вы не задумываетесь, вы совершаете обряды, вы отправляете их... И после вам кажется, что ваша жизнь хороша. Но вы ее сосредоточиваете в себе и ничего не дарите окружающим. А я бы подарил. Я и дарю. Только благодаря мне вы знаете, куда съездить, где насладиться пейзажами или благородными руинами и где осениться благодатью. Это я передаю вам знание, а без меня вы не знаете ничего. Я просвещаю вас, это я делаю вашу жизнь лучше, светлее, целесообразнее. Я, а не расставленные по нужным местам свечки, спасаю ваши души. Но я знаю, однако, и то, что такое моя жизнь... Ну, хорошо! А что же Великие Луки, что же та гостиница? Откуда взялось счастье? Не знаю. Я молчал. Но теперь мне кажется, что я именно поверх своего молчания говорил тогда с высшими силами, говорил больше и нужнее, чем вы когда-нибудь говорили при всех своих свечках и смиренных позах. Нет, не реальное счастье было уже в той гостинице, а еще только разговор о возможности счастья. Но человеку и этого бывает достаточно.
      - Так это представление о рае... о загробной жизни... и, главное, о рае? - пробормотала Любушка.
      - Что я могу знать, не испытав прежде? Вы скажете, что я плоский и узкий человек, но веры у меня действительно нет и не может быть. А все-таки разговор о шансе, о вероятии, оказывается, возможен! Вот что главное: не вера, а надежда. Но еще главнее, знаете, сознание, что нельзя ведь жить, имея разум и душу, исключительно нормами и порядками, в которых тебя принуждают жить, нельзя не искать более высокие нормы и порядки, нельзя не думать о более высоких формах существования. Что со мной было бы, если бы я был как все? И тут, опять же, вопрос: если я не как все, то на что мне даны сознающие необходимость более высокой формы существования разум и душа, более того, уже даже умеющие отчасти находиться в этих более высоких формах, если в мироздании ничто и никак не устроено для реального перехода в эти формы?
      Выдохшись, истощившись в словах, Милованов внезапно уснул. Его шея пронзительно выгнулась под тяжестью свесившейся за спинку сидения головы, из раскрывшегося рта густо повалило судорожное всхрапывание. Зоя хохотала, а Любушка смущенно заулыбалась.
      - Видишь, - воскликнула Зоя, - он уже очень стар и засыпает на ходу, и это у него как будто почти смерть. Он торопится бросить нас, сирых и убогих, в нашей малости и уйти в свои высшие сферы.
      Хохотала и Любушка. Просыпался Милованов всегда словно бы раньше какого-то положенного срока. Так было и после ростовского путешествия.
      Просыпался этот человек, вставал и начинал бодрствовать всегда, как говаривала Зоя, в несуразную рань, и утро было для него временем деятельного осуществления задуманного, предприимчивости, внезапных озарений и ловкого составления всяких планов, а то и плетения целых идей. Тут неуместен вопрос, что он мог делать и что действительно сделал в утренники, приходящиеся на эпоху кризиса. Между тем на следующее после ростовского путешествия утро пробуждение вышло тяжким, с ломотой в болезненно огрузневшем, как будто надломленном непосильной работой теле. Милованов не сразу-то и вспомнил, где побывал накануне.
      За окном еще царила ночь, и редко в чьих окнах выдавался свет. Снег тонко лежал на земле и деревьях, и высоко в небе бездушно, не сообщаясь ни с каким живым смыслом, круглилась пятаком луна. Какие-то люди прошли у стены соседнего дома с выкриками и грубым ночным разговором. На мгновение зарисовавшийся в памяти ростовский кремль встал перед мысленным взором слишком крупно, как бы что-то превозмогая нарочитой мощью стен и башен, и Милованову пришлось приложить усилия, чтобы вернуть картине более соответствующий вчерашним впечатлениям вид, определенно говорящий о сказочности. Плавней и веселее потекли линии, общая панорама сооружения загустела и отдалилась, скрыв в манящей затененности все свои поэтические вольности и фантазии.
      Ростовское творение вызова не бросало, в этом не было нужды, оно просто говорило само за себя, а ты хочешь - слушай, не хочешь - пройди мимо. Не взывало оно к творческому отклику. Мысль создать нечто равное пришла Милованову в голову из-за ее лежащей где-то рядом заданности, оттого, что эта мысль давно приобрела для него характер довольно-таки навязчивой темы, использующей для своего укрепления любые внешние впечатление, порой даже и не столь сильные, как те, что давал кремль. Но поражало Милованова чувствование той полноты отдыха и блаженства, которая была бы у него после созидания равного, т. е. выходило, что для каждого, кто внес в общее построение ростовского кремля отличимо достойную деталь, после завершения, после этого деяния наступало некое подобие рая на земле. А уж как было бы оно, когда б Милованову удалось, не ограничившись деталью, воздвигнуть целое!
      И снова тут закручивалась спиралью мысль, что прежде надо выяснить смысл бытия, а он выясним только в существовании Бога, и искать надо в конечном счете в самом себе, да только эта спираль не поднимала в заоблачные выси и не сбрасывала в бездны, а принуждала вертеться в пределах своих замкнувшихся концов и раз за разом бессмысленно повторять уже пройденное. Так собака ловит собственный хвост. И так слабая, бессмысленная Любушка верит и готова простодушно уверять, что рай, как нечто венчающее известное людям существование, доступен и ей. Не было прорыва. Милованов знал, что прорывом должна стать не мысленно вычлененная истина, а картина или, может быть, книга, а то хотя бы даже и скульптура. Но до этого было ужас как далеко. Вспомнил он, что вчера, как это ни странно, не было среди обилия церквей вхождения ни в одну действующую, и его мысли сразу потекли в другом направлении, туда, где разные скорые московские пробежки или большие паломничества приводили его к горделиво возносящимся иконостасам, пылающим свечкам и смиренным в полумраке ликам святых. Воображение вводило его в храм более достойным образом, чем это случалось в действительности, когда он пугливо озирался по сторонам, выглядывая, не подметила ли уже какая строгая и мрачная храмовая старушка в нем что-то недопустимое. Нет, по памяти, как и в мечтах, он входил под церковные своды с некоторой даже величавостью, как отличившийся в делах искусства и, возможно, еще во многих свершениях господин, славно и самозабвенно поработавший, а теперь пришедший раскрепоститься в окончательном блаженном утверждении истины.
      Но тотчас и в воображении, а не то что лишь в могущей статься действительности, он начинал соотносить себя с какими-то реально важными русскими людьми, прославившими свои имена в веках, а в храмах обретавшими не столько истину, сколько уже высокую и непреходящую святость. Вскоре на таком фоне его миловановское, как бы пробное вхождение в святые чертоги подменялось вхождением конкретного лица, Леонтьева, например, или Розанова, для которых словно и не существовало никогда никаких церковных сомнений, мук и даже отречений, а была одна лишь твердая прямота веры. Вот бы и ему так входить! Но у Милованова это не получалось. И ему оставалось разве что в недоумении стоять на крошечном погосте Черниговского скита перед более чем скромными могилами Леонтьева и Розанова и задаваться вопросом, что же это Россия не удостоила своих великих сынов тех или иных монументальных символов вечного покоя. Да и с тем скитом выходило по-разному в мечтах и в действительности. Посещая его, Милованов умилялся себе: посетил могилу учителей! А в мечтах накручивал вокруг такого посещения массу вопросов, обращенных и к учителям, и к нависавшей над погостом громаде церкви, и к неблагодарному государству. В результате же получалась, что твердость, некое присутствие духа навеки оставалось за этими великими покойниками, а он, Милованов, барахтается в пустоте.
      Но почему же, скажем, Леонтьев все-таки и сам нуждался в учителях и каким образом он их находил? Практическая сторона тут Милованову была непонятна. Обращается он мыслью к внутреннему устройству церкви, с предельной живостью интересуется, способен ли он стать прихожанином. Да нет, не способен, не для него эти целования поповских ручек и полудетские откровенности исповедей. Загоришься, прибежишь, а тебя встретит священник, который, пожалуй что, еще куда как попроще тебя, невежественнее, даже и приземленней, менее тебя изготовлен по образу и подобию Божьему, и какой же с него спрос? Что с того, что он облечен саном, вправе отпускать тебе грехи и наставлять тебя на путь истинный? Вся его премудрость в том, чтобы призывать тебя к вере, наставлять в том смысле, что без нее, мол, твоя жизнь лишена смысла. А это может быть и без него понятно, тем не менее остается открытым вопрос, как, собственно, принять ее, веру, откуда ее переложить в свое сердце. С чужих слов не уверуешь.
      И безверие родилось, конечно, из чужих наставлений, из облеченности каких-то дурацких людей педагогической властью над твоей становящейся душонкой. Теперь-то Милованов знает, что можно иметь Бога в душе помимо богословских книг или строгих взглядов с икон, но общение с Богом, однако, возможно лишь в церкви, ибо иного, более удобного и обдуманного, места для некой реальности его присутствия на земле не придумали. Но помощи от этого было мало. Церковь нуждалась не в твоем боге, а в твоей вере в того, который складывался из ее испытанных временем обрядов, и ждала от тебя участия в этих обрядах, задействованности ими, а не своеволием собственных вымыслов.
      - Ага, - сказал Милованов вслух, укладываясь на диване, - получается, я не христианин, не православный, вообще не верующий, потому что я не верую в библейские сказки, сколько бы ученые мужи ни рекомендовали мне толковать их в иносказательном смысле, а в церковных обрядах, наверное, и вовсе постеснялся бы участвовать. А я, пожалуй, больше христианин, православный и верующий, чем те старушонки, что хмурятся и морщатся в церквах при моем появлении. Но кого это интересует!
      Уже не в первый раз высказывался Милованов в подобном роде. А то и бунтовал. Выкрикнул он, нескладно вскакивая, почти что кувыркаясь в какой-то разболтанности тела:
      - Да подите вы все со своей верой и правдой, с этими вашими столпами утверждения истины!..
      Бегая по комнате, он сознавал, что высказался неуклюже, и это его удручало, это было свидетельством кризиса, внутренней дисгармонии. Отсутствие внутреннего лада порождало расстройство, корявость внешних форм самовыражения. Чем к Богу в церкви, для него важнее было бы прийти к творению ладных и надежных форм в искусстве, ибо с созданной им картиной в поле зрения он мог бы, вторя Любушке, сказать, что вдохновил его и помог ему сам Господь. Тогда мало что значили бы поучения священников и их протянутые под поцелуй руки. А ведь не выходило, не складывалось это, и с самого начала заносилась в задуманное или сказанное червоточинка, заползал червь грызущий и раскрытой в ядовитую усмешку пастью дышал смрадом разложения. А как было раньше? с чего начинались жизнь? юность? зрелость? Было хорошо, даже если и мало создал истинно прекрасного. Значит, безнадежная, истощенная старость? Задумался Милованов, что ему предвещает и куда ведет решающее утверждение понятия о своей устарелости.
      В нетерпении и злобно метался он по комнате, бесполезно неистощимый. Надумал он вдруг, отодвинув на время ростовские впечатления, пожить на манер того, как жил в гостинице Великих Лук, выпил кофе в избытке и завалился на диван читать первую подвернувшуюся книжку. Вспоминал и забывал, что должно пройти время, прежде чем он осознает, хорошо ли повторился тот давний гостиничный непроизвольный опыт. А вместо покоя и торжественного безмолвия пришел слишком словесный вопрос, почему же он, художник, как будто без малейшего затруднения находит себе учителей в литературе, не написав при этом ни одной книжки, ни одной заслуживающей внимания строки, но не назвал бы никого, кто был в той или иной очевидной степени его учителем в живописи. Не означает ли это, что он изначально пошел по неверному пути? Невозможно ведь художнику обойтись совсем без учителей! И тем более странно быть человеком, имеющим учителей в литературе, но не написавшим ни строки. Милованов стал будто физически выкручиваться из этого сомнительного положения, он бегал по комнате, теребил бороду и морщил лицо в гримасы какого-то усиливающегося мученичества. И казалось ему, что с каждым новым движением он становится старее, новые морщины уродуют лицо, борода седеет с наглой спешкой, а кости разъедает дряхлость, грозя вот-вот и развалить все их непрочное построение. Смущала еще только мысль, что не дочитал разных значительных книжек, серьезных исследований в близких ему родах искусства, только это еще заставляло скорбеть и поудобнее распределять в прогнозах предполагаемый остаток жизни: ведь успели же авторы эти труды написать, как же он может не успеть прочитать их и какое у него на это право! Но и за книги толком не усаживался Милованов, а живопись словно вовсе не существовала для него. Вдруг он принялся обдумывать, куда бы еще ему съездить, на осмотр каких достопримечательностей соблазнить хозяйку быстрых перемещений Зою. Но таких мест было много, и определенной цели не составлялось. Зоя говаривала, что все монастыри более или менее похожи друг на друга, и кремли тоже, и он соглашался с мнением жены и сам, разумеется, видел общее, а все же какого-то универсального понимания не имел и на этом поприще, как если бы, складывая некий обобщающий образ, позволял себе небрежность недогляда, а еще нечто принципиально, и словно само собой, оставалось на будущий осмотр. Вот и в этом он мог только позавидовать Зое, ее простому и ясному взгляду на вещи и хозяйской хватке. С какой легкостью она переходила от одного состояния к другому! Выскочив бой-бабой из машины, кроткой овечкой, смиренной голубицей оказывалась вдруг возле икон! А у него ко всему вели предварительные подходы и препятствия, перед всяким новым делом у него громоздились мыслишки, сомнения, вычитанные где-то истории, познания, мечты, психологические подготовительные этапы! Ему бы подойти к той же иконе, что и жена, без предубеждений и предрассудков, с простотой, может быть, даже с ожиданием чуда, а он непременно высмотрит где-нибудь попика, и уже путь к той иконе лежит в невероятной рыхлости, в чавкающих под ногами ненужностях, в случайно вычитанном познании, как все эти попики угождали великим князьям и как они кормились от своих доверчивых прихожан!
      Ни к чему у него не было чистого пути, и ничто его не очищало, а отсюда постоянное сквозное сверление мыслью, что нет и быть не может на земле места чистого. Пронизан и изъеден он этой мыслью напрочь, как иной ком земли разной мелкой тварью, и нет иной перспективы, кроме внезапного обрушения. Зоя встает после сна бодрой и сильной, громко и сладострастно позевывает, а он в непосильном труде воздвигает кость на кость, мускул на мускул, а в прорытых пустотах раздается отвратительный скрежет, и он не знает, чем бы ему подзаняться. Зоя хотя бы и целый день проведет, ничем не занимаясь, и все это будет ей нипочем, она все равно сохранит цельность и какую-то душевную аккуратность, моральную чистоплотную устойчивость, а он просыпается как будто с давно устоявшейся целью и все же словно отстоит от нее бесконечно далеко. Он будет и делом заниматься, и все-таки будет давать себя знать некая внутренняя разболтанность, разъедающая сомнениями, скрытыми угрозами этому делу, бессмысленными догадками, что можно было бы, глядишь, заниматься и чем-то другим.
      Зоя завозилась в коридоре, зевая перед зеркалом, для нее первым дневным делом было хорошенько причесаться. Наводила она лад на своей большой голове, а от того и внутри укреплялся большой порядок. Затем она прошла в кухню. Милованов знал все ее действия, изучил, как она пьет свой утренний кофе и, если никуда не торопится, разглядывает один кухонный предмет за другим, как бы вникая с особой пристальностью в их суть или замышляя какие-то перестановки. Все определялось словосочетанием "Зоины повадки", и Милованов в иные дни любил их, а в иные презирал или даже ненавидел, - все зависело от его собственного настроения, от того или иного подхода к жене, от тех видов, которые он в данном случае имел на нее. Но чаще всего ему оказывалось очень не просто выйти в кухню и предстать перед Зоей, ведь это означало не что иное как столкнуться вплотную с несгибаемостью ее натуры, на которую ему всегда хотелось ответить собственной несгибаемостью, а этому едва ли не всегда мешали разные его виды, планы, мечты или сомнения, так или иначе связанные с женой. Это было все равно что начать новую главу, тогда как он неуверенно заканчивал еще прежнюю, гадая, не забыл ли чего дописать и в соответствующем ли месте поставил точку.
      Наконец Милованов решился и ступил в коридор, ведущий в кухню. А с чего начать, как не с ростовского кремля, который объединял их сейчас даже больше и крепче, чем долгие годы, прожитые вместе? Зоя, оказалось, сидела в туалете, заперлась там и почти бесшумно действовала, в своей невидимости для мужа странным образом огромная и могучая.
      - Ну как ты после вчерашнего? - с несколько наигранной бодростью выкрикнул Милованов под дверью сортира.
      - Нашел время спросить, - с привычной угрюмостью осуждения детскости мужа ответила из-за двери Зоя. - Потом поговорим.
      - А потом будет поздно, - как будто даже и рассмеялся Милованов.
      - Ну конечно!
      - А вот увидишь! - выкрикнул он.
      Для чего в такое русло втянулся разговор, и что означало это "будет поздно"? Словно бы и ничего, а ведь было произнесено с плотной уверенностью, с нажимом и не могло не иметь твердого содержания. Как же тогда сделать, чтобы последующее, когда Зоя, поправляя на заду халат, выйдет из туалета в облаке свежести и расположенности к разговору, и впрямь определило, что Зоей, отвергшей обсуждение, некстати и безнадежно упущен какой-то важный шанс? Скорее всего, она и не потребует никакого продолжения. Не исключено, что она уже забыла прозвучавший вопрос, заложенную было им тему. Как она после вчерашнего? А никак. Да и не его дело. Вполне вероятно, что она именно так полагает. А что-то внутри Милованова настойчиво, превозмогая все его душевное нестроение, требовало, чтобы он был в полной готовности отвечать за свои как будто случайно оброненные слова.
      Кровь ударила ему в голову. В слепоте, ломающей логику осознания действительности и своих в этой действительности шагов, он продвинулся к окну, раскрывая рот в беззвучном крике. И времени сообразить последовательность и, главное, целесообразность действий, похоже, в самом деле не оставалось. Только еще в далеком далеке душа цеплялась за словно бы резко вывернувшийся из неисповедимой глубины край бытия, но душа при этом отошла в сторону и больше не составляла с ним одно целое. Ставший кромешником человек открыл окно, перебросился через подоконник, и если напоследок разглядел далеко внизу землю, покрытую тонким снегом, то разве что как некую заманчивую возможность еще одного важного и красивого путешествия.