Что ж, пусть видит, что я собой представляю, на что я способен. Но в глазах девушки я не прочитал ни смеха, ни восхищения, ни ужаса. На нее падал свет из окна, и я не мог ошибиться: взгляд девушки был тяжел, невозмутимо отчужден, далек от меня. Неужели и сейчас она думала о "папе"? В глубине ее глаз я находил выражение, свидетельствовавшее, что она прочитывает меня как вещь, смотрит на меня как в пустое пространство. И тогда мне вдруг почему-то расхотелось быть аскетом, затворником, мудрецом, святым, жить на окраине и читать ученые книжки, а захотелось пойти туда, куда могла бы повлечь меня эта неотразимая и загадочная, непредсказуемая особа, жить с нею и поступать в полном соответствии с ее желаниями.
      Во мне жутко зашевелились и жар жизни, и холод жизни, и ужас жизни, волосы встали дыбом на голове, и все-таки я бревно бревном, дурак дураком стоял перед девушкой, открывшей мне глаза, и не ведал, как сказать о главном, о своем стремлении принадлежать ей. Страшно было мне подумать, что Наташа не только не придает серьезного значения моему преображению, но даже уверена, что благотворные перемены невозможны и моя душа всегда будет душой приспособленца, глупца, простофили, пса, ловящего собственный хвост. Невыносимая ноша свалилась на мое сердце, сдавила безжизненной тоской. Вся прожитая жизнь, жизнь в том виде, в каком она сложилась и стала моей дорогой, с которой у меня, судя по всему, нет шансов свернуть, предстала предо мной уродливыми руинами, хаосом, убожеством и запустением. Я гибну. И вот я вспомнил, что у меня есть удачливый и благополучный соперник. Мне открылось, что это "папа", и никто другой, оскорблял меня всем и во всем, что совершалось в этот вечер, и был тем невидимым врагом, которого я крушил и сминал, прыгая в мягком плену ночи.
      - Зачем он тебе? - крикнул я. - Чем он тебе мил? Почему ты не выбрала кого-нибудь получше? Разве я хуже него? Я не забиваю себе голову бреднями. Просто я поверил, что ради тебя могу перевернуть горы.
      - Давно ты в это поверил? - усмехнулась Наташа.
      - Я изменился.
      Она засмеялась невеселым смехом. Так смеется обреченный человек.
      - Этот мой дом, пусть он станет твоим, - стал я более подробно разъяснять свои новые воззрения. - Возьми дом, бери все, что у меня есть. Это все твое, а мне ничего не надо. Уведи меня отсюда. Я не хочу быть затворником и гнить здесь. Ты можешь продать этот дом, а вырученные деньги присвоить, они твои.
      Так я говорил о своей любви, изливал душу, наращивая слова и не задумываясь о том, что мне, может быть, придется отвечать за них. Меня распирало желание. Мне было безразлично, что говорить, я подставлял слова, вдохновением выбирая самые гладкие и добротные, а вдохновляло меня разумение, как славно сложилась бы нынешняя ночь, если бы не явились незваные гости. Я страдал, болел и бредил оттого, что у меня отнимали мою победу. Я говорил:
      - Продавай мой дом, бери себе деньги... я все сделаю, чтобы тебе жилось хорошо, буду предупреждать твои желания и исполнять все твои прихоти...
      А Наташа печально смеялась в ответ, зная, что это всего лишь фигуры речи.
      - Не успеешь проесть деньги за дом, как я уже заработаю новые, - сулил я. - Кормление от моей любви. Это выгодно, целесообразно... согласись, Наташа, это лучше, чем возиться и пачкаться с ним, с этим твоим... Он только пользуется тобой для своего удовольствия, а в остальном предоставляет самой себе. Неблагородно и неизысканно! Его тут чуть было не изнасиловал педераст.
      - Не путай его с Кириллом, - спокойно возразила Наташа.
      Я вытаращил на нее глаза. Дверь в кухню, когда туда удалилась Лиза, закрыли, чтобы девушки не слышали пошлых баек, которые будут рассказывать друг другу за столом хмельные мужчины. Однако она знала эту историю! Это меня почему-то страшно поразило. Если Кирилл вполне откровенен с ней, что мешает ей быть откровенным с ним? С тем самым Кириллом, который открыт всему миру. Видимо, помех нет. Но я, скажем, совсем не хотел, чтобы люди узнали, что я сплю с женщиной, которая спит с собственным отцом. Я покачал головой и успокоился. Мое сознание снова заполнили картины любви, нужно было говорить о них, о любовном томлении, тосковать и томиться.
      - Я умею быть благодарным, умею ценить красоту и благородство человека, - сказал я. - Я не ленивый. Я не свинья. Умею отвечат заботой на заботу, любовью на любовь. Я всегда смогу постоять за себя и защитить тебя. Со мной ты будешь блаженствовать, ну, в конечном счете. Я открою тебе разные истины, а вместе мы доберемся и до последней правды. Но порви с этим человеком.
      - Если ты впрямь любишь, как же ты можешь ставить мне какие-то условия?
      Мне показалось, что предо мной открылась не то чтобы последняя правда, а последняя пропасть - я понял, что могу и должен ставить условия.
      - Согласись жить со мной, - сказал я, - и ты увидишь, как глупы и ничтожны все эти людишки, которые вертятся вокруг нас, суетятся, гогочут, рассказывают гнусные историйки, вынашивают бредовые идеи. Они полагают, что я простак, на котором можно ездить. Они заблуждаются! Я со смехом слушаю их, я презираю их слабости и ошибки, ненавижу их пороки и их гордыню. И вот что я сделаю - я уведу тебя в другой мир, в мир истины, свободы, счастья, наслаждения, согласия, покоя...
      Я радостно смеялся, рисуя эти перспективы. Наташа спросила:
      - На руках меня понесешь?
      - И всегда буду носить.
      - Тебе надо отдохнуть, - сказала она, - поспи часок.
      Я замерз, стоя на холоде в тощем свитерке, распинаясь перед своей подружкой, предусмотрительно накинувшей на плечи пальто. Я был что называется отрезаным ломтем. Таковым я чувствовал себя. Мне представилось, что я поставлен в отчаянные условия, вынуждающие меня лишний раз обнаружить все свое баснословное неблагоразумие, и я, вздохнув, пошел в дом напиться вдрызг, чтобы, очнувшись завтра, начать жизнь заново. Мои обстоятельства безнадежны, я в тупике. Впрочем, смерть все уладит, все покроет прахом забвения, и ради подобной перспективы не стоило проливать потоки горючих слез, нагромождать слова и молитвенно складывать ручки даже перед самой очаровательной и желанной женщиной на свете. Я попытался выразить этот взгляд на положение вещей своим внезапным уходом и резкими, угловатыми жестами, которыми сопровождал беззвучную беседу с невидимым собеседником. У Наташи были молодые мысли, и она могла думать иначе, иначе смотреть на вещи, даже понимая их так или почти так, как понимал я. Поэтому я уходил грубо, я уходил в свою старость, и уходил я от нее, Наташи, - в действительности же я предполагал жизнеутвердиться за праздничным столом, за чаркой доброго вина, предполагал смеяться и даже петь. Однако мне навстречу уже спускался в сад еще более старый Иннокентий Владимирович, что прибавило моему состоянию озабоченности. Можно сказать, что за миг до встречи с ним я был на редкость беспечен. Я остановился и вопросительно посмотрел на него, а он улыбался, и больше ничего я не мог прочитать на его погруженном в тень лице.
      - Мы возвращаемся за стол, папа, - неожиданно громко и требовательно выкрикнула Наташа.
      - Не собираюсь вам мешать, - живо откликнулся он. - Хочу только выразить удовлетворение: прекрасный получился вечерок. Не правда ли? Прекрасная ночь... прекрасный дом... Прекрасные условия для жизни и отдыха. Все превосходно, друзья мои. - Он провел рукой по непокрытой голове и издал короткий смешок; мы с Наташей стояли перед ним как почтительные школьники; "папа" вымолвил: - Ну что, так и будем играть в молчанку? Или попробуем объясниться?
      Мы напряженно молчали. Наташа ждала, что я выскажу свое мнение, может быть, буду даже и категоричен, а я ждал, что еще скажет ее красноречивый родитель.
      - Прекрасно! - воскликнул Иннокентий Владимирович с глубокой иронией, свободный в своих перемещениях, тогда как нас он словно держал в узде. Есть нужда в словах, даже жажда общения, есть, наконец, желание распутать узелки, причем, надеюсь, добрым заклинанием, а не ужасным ударом меча, - но уста все же немы. Болезнь немоты. Тупая и жалкая смерть душеспасительных слов. Когда заходит солнце, мне кажется, что это конец очередной неудачной попытки возродить величие прошлого, знавшего грандиозную силу откровений и ни с чем не сравнимую власть слова. В начале было слово... Теперь слово служит лишь началом словоблудия. Но вернемся, однако, к нашим заботам. Позвольте, мои милые, одарить вас парочкой-другой назидательных замечаний, а то и афоризмов. - В сумраке он делал жесты, которые, как мне показалось, должны были убедить нас, что в том, как изящно и даже высокопарно он говорит, заключен особый смысл, а со временем этот смысл откроется и нам. Я взываю к вам, а вы молчите. Узнаю ситуацию, в ней, как в капле воды, отражается вся наша нынешняя действительность. Видим и понимаем, но молчим, уста на трехпудовом замке. Попусту, ясное дело, болтают, тут все мастера, из-за угла тявкают, но как доходит до важного, до решающего отворачиваются и потупляют глазки, кидаются в кусты, мол, наша хата с краю. Боятся за свою шкуру, боятся откровенно, нагло, не боятся только прелюдно обнаруживать этот свой страх. Ни стыда, ни совести. Укажите мне хотя бы на остатки благородства, на подобие его. Благородный человек не задумываясь рискнул бы своей жизнью, видя, что обижают женщину или погибает его друг. А наш современник спрятал голову под мышкой - и весь сказ.
      - Нам все это известно, папа, - с досадой перебила его Наташа. - Ты нас прямо за детей держишь. А тебе ли не знать, что мы древнее самого Ноя?
      - Почему же вы молчите?
      - Ты говоришь чепуху, и нам нечего тебе ответить. Твои сравнения и примеры не имеют ничего общего с нашим случаем.
      - С вашим случаем?
      - Я тебя не исключаю.
      - Итак, я говорю чепуху? Говорить о благородстве - значит, говорить вздор. Прекрасно! Но ты не испортишь мне этот прелестный вечерок, милая. А к тому же тебе известен мой метод. Я начинаю с общих фраз, словно бы упряжняясь в изящной словесности, а потом вдруг - резкий поворот на все возможные градусы! - ввожу в мир сложной-таки философии. И читатель, слушатель, или кто он там, оглушен, смят, зачарован, он мой, и я делаю с ним все что хочу. Весьма продуктивный метод.
      - Не уверена, что он и сегодня оправдает себя, - сухо возразила Наташа.
      - Я не раз испытывал его на тебе и всегда с неизменным успехом.
      - Это еще ничего не значит.
      Иннокентий Владимирович внезапно возник как-то на приливе новых сил и зазвенел юным, крепнущим голосом:
      - А ответьте-ка мне на мою заботу и муку: всегда ли наш народ был таким немощным и дурацким, каков он сейчас, в эти трагические дни? давно ли он был другим?
      - Хватит дурачиться, папа!
      Но "папа" не слушал. Не думаю, что он дурачился, я даже был уверен, что он донельзя взволнован, убедив себя, что сегодня у него все решится с Наташей и со мной, и потому он... ну как бы это выразить?.. ставил все на карту, что ли, хотя в действительности ниче видимым, материальным не рисковал и ничего не предполагал потерять. Я не видел в нем отчаянности, умения рисковать всем, он был не авантюристом и безумным игроком, а, скорее всего, только теплокровным домашним существом, которое хотело спать с собственным чадом, согреваться с ним в своей норке от взаимного тепла. Но сегодня им завладело волнение вполне человеческого характера, и по-человечески его можно было понять, а народная тема, подхваченная им, была чудо как хороша и удобна, отлично иллюстрировала его состояние. И я слушал его не без интереса.
      - Ваше молчание весьма красноречиво, - говорил он. - Вы промолчали и в прошлый раз, когда я рассуждал о великой нашей литературе. Вам не пришло в голову уличить меня во лжи, возмутиться, повалить меня наземь, растоптать, постояв таким образом за русскую правду. Вы молча проглотили пилюлю, а я страшно наслаждался, видя, как вы инфантильны. Взрослая девочка хочет, чтобы вокруг нее упадали бесчисленные поклонники, а совсем взрослый мальчик хочет, чтобы все восторгались его вызвышенными помышлениями о собственной свободе. И больше ничего. Я говорил, что литераторы навязывали нашему народу высокие идеи... я и сейчас так думаю, но у вас была возможность возразить, я сохранил вам шанс - это была проверка! - был один пунктик, против которого я оказался бы почти бессилен... почему же вы им не воспользовались? Почему вы не закричали, что наш народ и до всяких литераторов, изначально, от Бога, обладал высоким нравственным чувством, что грех и преступление не оставляли его равнодушным, как это частенько случалось у других народов, а мучили его совесть? Почему вы не удивились, не побледнели, не выпучили глаза на мои кощунственные выкладки, почему не завопили о страстной и безмерной совестливости нашего народа, которая одна есть уже бесценный вклад в так называемую сокровищницу мировой культуры? Почему ничего не сказали о нескончаемой череде русских узников и мучеников совести, о святых и подвижниках? Почему молчали как камни, как чахлые пучки травы на скале, как коровьи лепешки? Да потому, что вам плевать на все это. Вы забыли подлинную историю нашей земли и зазубрили выхолощенную, сфабрикованную теми, кто был только рад опорочить наших предков и оболванить нас. Я не забыл и знаю... кое-что... но я избрал сугубо свой путь и вряд ли могу служить вам примером, и все-таки мои назидания не совсем уж незаконны, а? Давайте помиримся, найдем приемлемое для каждого из нас решение, учтем все общие и личные интересы... Нас трое - не так уж много, не так уж, стало быть, и трудно найти общий язык. Вспомним о совести, насколько это возможно в нашем положении. Я уже плакал, оплакивал свою горькую участь... Не сомневаюсь, что и Наташенька не избежала слез. А вы, молодой человек? Я серьезен, как никогда! Я призываю вас обоих к миру и согласию, и прошу вас заметить, что я, со своей стороны, вполне уже усвоил идею о непротивлении злу насилием. Она вошла в мое сердце, заполнила мою душу... Вы ищете смысла, добра, чистоты, даже святости, а между тем словно неспособны и вообразить, что можно изначально, от Бога, иметь высокое нравственное чувство и можно заливаться краской стыда при одном только упоминании о грехе! Я имел это чувство, изначально, от Бога. Но я и грешил основательно, весьма-таки напакостил... И когда я говорю, что усвоил идею, это означает, что я над нею трудился, долго трудился... пока то, что от Бога, и то, что стало плодом моих сознательных усилий, не встретились в моем разуме и в моем сердце... Что из этого выйдет, я не знаю, однако настроен оптимистически.
      Он говорил так долго, что я успел утратить интерес к его словам и физически, всем своим существом, ополчиться на его ораторское искусство. И когда он закончил или просто сделал паузу, чтобы перевести дух, я, словно испугавшись чего-то, встрепенулся и кулаком ударил его в лицо. Иннокентий Владимирович зашатался, стал с неестественной быстротой переступать с ноги на ногу, пытаясь устоять, и, в конце концов простодушно запутавшись, комическим курбетом опрокинулся в снег. Я лопался от какой-то взбаламученной дикости, исходил пеной и шипением. Наташа с криком негодования оттолкнула меня, как будто я собирался продолжать начатое, а затем склонилась над отцом и помогла ему встать, хотя он, по-прежнему бодрый, едва ли искал ее помощи. Они на ходу обменялись замечаниями, смысла которых я не разобрал, но я не заподозрил, чтобы они замышляли что-то против меня. Все было довольно буднично и мягко, как если бы мы на миг происшествия облеклись в натуру плюшевых игрушек. Иннокентий Владимирович, при всем том, что упал смешно, еще и сохранил юмористическое настроение, однако неловкость с ним все же приключилась, и, желая покрыть ее, он старался казаться веселее, чем был на самом деле.
      - Наташа, ты свидетель, что я был неверно понят, - восклицал он. - Но никаких претензий к твоему другу у меня нет. Я благодушен, немыслимо благодушен, даже перед фактом таких разбойничьих вылазок. Я проповедовал мир, но твой жених - а я по-прежнему рад называть его твоим женихом! странным образом истолковал мои слова. Сожалею, что вывел его из себя...
      Я не мог удержаться от улыбки.
      - Чего скалишься? - крикнула Наташа.
      Но я чувствовал, что гнев ее напускной. Допускаю даже, в глубине души она считала, что "папа" впрямь заслужил доброго пинка, а то и приятно удивлялась тому неожиданному проявлению великолепной и сдержанной, не безжалостной мужской грубости, которым я разрядил фарсовую атмосферу нашей встречи в ночном саду. Она запустила остро колющие пальчики в рыхлые сплетения моего свитера и повлекла меня в дом, и все это было до того образно, символично, и на такой почти неправдоподобной ноте женственности трудилась моя подружка, обуздывая нас, своих распалившихся любовников, что я посмеивался и даже хохотал, пока она тащила меня и запирала в маленькой комнате. Я распустился, я понял, что Иннокентий Владимирович жидковат и не решается чем-либо ответить на мое покушение, и круг напряженности распался, я стал почти развязен. Это было очень глупо; у меня появился повод познать себя и в такой роли. Наташа строго проговорила:
      - Отсюда ни шагу. Тебе не место в порядочном обществе.
      Не сомневаюсь, опять какая-то гадость зашевелилась на моей физиономии, не то ухмылка, не то судорога.
      - Слушаюсь! - выкрикнул я подло.
      - Пусть медленно и со скрипом, но в твою безумную голову еще проникнет понимание, что ты заперт в этой комнате, что это твоя темница и я твоя тюремщица, и без моего разрешения ты никогда отсюда не выйдешь.
      Ее глаза, когда она говорила это, не были злыми, но и не смеялись, в них мерцали образы обещаний, недоступные моему разумению. Мне вдруг представилось, что я провалился глубоко под землю, почти в преисподнюю, а Наташа осталась на поверхности, и я могу слышать разве что отдаленный шум ее шагов. Но это потому, что она заговорила о темнице, а происшествие с "папой" обострило мою впечатлительность. А что же дальше?
      - Ты меня заточаешь? - спросил я.
      - Ты сам уже в этом убедился.
      - Чего же мне от тебя ждать?
      - Увидишь, - ответила она туманно.
      - А ты-то сама знаешь?
      - Знаю.
      - Тюремщица, я тоже хочу знать.
      Она поджала губы:
      - Наберись терпения.
      - Это предательство?
      - Это твой шанс на спасение.
      Нелепая и нескладная забава! Но я предпочел держать свое мнение при себе.
      Глава четвертая
      Я подбросил в печь сухих дров, и огонь за дверцей побелел от неистовства. Наташа принесла мне еды и стакан вина. Я ощущал себя так, словно меня выбросили в безбрежный океан и я плыву неведомо куда и без единой мысли в голове. Где же, спрашивается, моя могучая и душеспасительная сосредоточенность на чтении книг, на размышлениях о прочитанном, на высокой думе, отчитываться в которой перед кем-либо я никогда не испытывал нужды? Правда, хоть я и пустился в беспричинное и бессмысленное плавание по неизвестности, ощущения страшного, безлюдного одиночества у меня не было. За стеной, в большой комнате, занятой чужими, которые завладели душой и волей моего друга Перстова, продолжался горячечный пир, и Наташа, пообещав скоро вернуться, ушла туда. Мы с беспечной легкостью одаривали друг друга обещаниями, а будущее, которое они должны были скроить, пока все еще не прояснялось. Побуду с папой, сказала она, успокою его. Я-то с ним не побуду. У меня было то успокоение против их безумного ликования, что завтра я не проснусь с больной головой и трезвость, похожая на ясное утро, будет надежным гарантом моего превосходства над ними.
      Не думаю, однако, чтобы "папа" нуждался в утешении. Его голос там, за стеной, перекрикивал голоса Перстова, Кирилла и Лизы, а Наташу я вовсе не слышал. Надо сказать, милый самосуд, учиненный мной над "папой", воспитал во мне некий запрет на отвращение к этому человеку, разумеется не вечный и не абсолютный, подразумевающий разве лишь, что на сегодня с "папы" довольно. Физическое раскрепощение в саду мимолетным погружением в ад своротило мне голову, и теперь я вынужден был смотреть назад, а не вперед; я-то воображал себя прорицателем и ясновидящим, а вот довелось поневоле высматривать в тумане прошлого собственные образы, и, похоже, образ ханжи там был отнюдь не на последнем месте... да Бог с ним, договорюсь и до такого!.. образ волка в овечьей шкуре тоже. Не было причин унывать. Я был зол, но не терял шансов стать добрым. Я их никогда не терял.
      Наташа не обманула, скоро управилась с "папой" и вернулась ко мне, и я понял, что страшно соскучился по ней. Сидя на кровати, я зажмурился и беззвучно закричал. Бог ты мой, как она шла ко мне от двери! А без нее я жутко тосковал и скучал. Мне стало скучно не потому, что меня каким-то странным, игривым образом исключили из списка пирующих и все с этим явно согласились, даже мой верный друг Перстов, после чего их гуляние получило, в моих глазах, наглый характер хозяйничания в чужом доме. Причина заключалась в том, что мне хотелось прикасаться к Наташе, трогать и подносить к глазам или губам ее руки, в том, что мне стало нужно ощущать ее кожей, нервными окончаниями, а не только мыслью или памятью, она же ушла, лишив меня всех этих возможностей и благ. Между прочим, не скажу, будто ждал ее с нетерпением. Ведь у меня была еще и возможность взять книгу, сесть за стол или лечь на кровать и погрузиться в чтение. Неопределенность моего положения сильно сбивала меня с толку. Возможно, случилось уже так, что я не просто отлучен от гостей моего дома на какой-нибудь час-другой, задвинут в потайную нишу, чтобы не мешал людям веселиться и не обижал бедного "папу", а вообще сброшен со всех своих прежних путей и никакого возвращения к себе прежнему быть не может. Мысль о невозвратности былого назойливо кружила в моей голове.
      Я не знал, как мне быть, что меня ждет, и теперь с какой-то неумолимой наивностью зависел от Наташи, от ее ловкости, ее движений и жестов, от ее дурашливости и серьезности, от прищура ее глаз, умилительных намеков на складки у губ, шагов, линии плеч, бесподобной округлости колен, от ее желания принять пищу или присесть, побыть с гостями или выглянуть в окно. Любая мелочь ее движения, жеста или вздоха - ничего не значащий штришок для равнодушного взгляда постороннего - была для меня все равно что роскошно украшенная елка в новогоднюю ночь для примерного домашнего ребенка. Я хотел бы ходить с нею всюду, где она бывает. Я хотел бы быть крошечным человечком и свободно проникать в те уголки ее тела, души и разума, куда она не считает целесообразным меня допускать.
      Я с замирающим от любопытства сердцем ждал, что предпримет женщина, взвалившая на свои сильные плечи боль и сладость тюремных забот обо мне. Мое ожидание было моментом и смешным, и важным, в нем сосредоточились и глупость минуты, минутных побуждений и упований, узкий круг, ограждающий от ужаса подлинных проблем, и неоглядная монументальность бытия, к которой моя личность была в известной степени причастна; момент, в общем, трогательный. Наташа приблизилась, остановилась очень близко, заполнив собой все горизонты, пределы и углы, и, прежде чем я усвоил, что уже догадался о ее придумке, неторопливым движением задрала подол платья, словно собираясь накинуть его себе на голову. Жест вышел пошлый и невинный. Пошлый потому, что делалось это в насмешку надо мной и моими переживаниями, в насмешку над беззаботно пирующим "папой" и нашими, его и моим, жарко соперничающими сердцами, и насмешка эта, что ни говори, была балаганной. Но это было и в высшей степени невинно, потому что делалось для меня, сидящего в замкнутом кругу, ушедшего в глубокое подполье, и не то чтобы из жалости и снисхождения, а с едва уловимым оттенком какого-то невыразимого сострадания к самым основам жизни, обреченной и все-таки вожделеющей, алчущей, суетящейся, тянущейся к приглянувшемуся куски пирога.
      Сидя на кровати как на пропастью, вдруг взбесившейся кишением плоти, я увидел те самые бедра, шуршание которых жадно ловил еще в пору притворного книголюбия, когда они неподражаемо взгромождались на высоту складной лесенки. Сквозь сумятицу потекших красок сознания и ударивших в голову желаний я различил мелкий и гладкий бег темных волосков, блестевших вокруг лона. Округлость складки, превращавшей низ живота в верхнюю часть ноги, была сумасшедшей, пронзительной, и я представил себе, как долгим поцелуем преследую ее свободное и медленное вращение. Я нагнулся и приник к нежно подрагивающим, как дымка, створкам, за которыми таились несметные сокровища удовлетворений, и мое воображение в поисках достойного имени для этого святого места, к которому меня привела судьба добровольного, а теперь и подневольного затворника, не поднялось выше древнего восклицания о райском саде.
      Наташа, безупречно плавная, умела достигать того, чтобы платье как вода соскальзывало с нее на пол, к ее ногам. Какое-то время после этого она стояла обнаженной богиней, возникшей из морской пены, ибо платье лежало как нарисованное и как живое и воздушно обнимало ее ступни, а потом переступала через обмякшую материю с тем презрением к вещам, какое возможно только у женщины перед лицом боготворящего ее мужчины. Я, разумеется, не слукавил и не перемудрил - объятия раскрыл с точностью часового механизма. Моя любовь давала сбои и всплески, довольно равномерно колебалась, как сама природа, неукоснительно придерживающаяся графика приливов и отливов. Принимая Наташу в объятия, я не чувствовал, не испытывал любви, будто и не ведал, что составляет ее суть, но вслед за тем началось такое, что у меня появилась возможность пройтись по всей шкале моей равномерности не раз и не два, до тех пор, пока я в изнеможении не вообразил, что уже не единожды обогнул пешком землю по экватору.
      ***
      Ночь, просыпаясь и пробуя нащупать реальность в парализованных сном предметах, каждый раз заставала меня яростно действующим в объятиях любви под крики и хохот сумасбродов за стеной. Когда занимался рассвет, я вышел на крыльцо выкурить папиросу, оставив Наташу в сумраке и в глубине души нехорошо и робко надеясь, что она уснет, пока я буду мерзнуть в утреннем холоде. Голоса в гостиной не сдавались, - неожиданно толсто трубил елейный Иннокентий Владимирович, всхрапывал мой приятель Перстов, силился произнести тост пышечка и душечка Кирилл и музыкально выпискивала невнятное Лиза. По неистощимым взрывам хохота, всю ночь гонявшим меня, как зайца, по бескрайнему полю абсурда, я судил, что дела у моих любезных гостей обстоят совсем не плохо, есть еще порох в пороховницах и мощь далеко не на исходе. С болезненным недоумением потрепанного, бессонного человека я спрашивал пустоту между этими разнузданными криками и моим скромным восшествием к утренней папироске, каким же это всесилием Наташа отняла у гостей право встречаться с гостеприимным хозяином и искать его, хотя он уже давно не выходил к ним. Я удивлялся могуществу Наташи и покорному, бараньему равнодушию гостей, которые, впрочем, не теряли присутствия духа и отлично веселились.
      На лбу, расцарапанном Наташей, запеклась кровь, и мне чудилось, что в этом сгустке достаточно электрической силы, чтобы получать некоторое сходство с шахтерской лампочкой, чертящей зигзаги во мраке штольни. Я кутался в старый ватник, курил и смотрел в окружающее пространство взглядом, не имевшим ни электрической силы, ни духовной ценности. Было еще темно, и только чуть поеживался в темных проходах и ловушках неведомо откуда льющийся свет. Хлопнула дверь, раздался бесцеремонный топот. Я отступил в тень, которая была всюду. Мимо меня пронесся, с пьяной рванностью траектории, мой старинный друг Перстов, скрючился на перилах и надрывно, крякая и всхлипывая, отдал природе неосторожно принятые за ночь дары. Я процедил сквозь зубы: а, ты этого добивался, несчастный, - мой зубастый мозг сказал эти слова, с некоторой степенью вероятия претендующие на крылатость, а в действительности они прозвучали не настолько громко, чтобы разорваться в ушах моего друга вечными отголосками катастрофы Содома и Гоморры. Перстов, великий гражданин Великого Столба, под казенными сводами своей конторы благообразно взявший на себя миссию обличителя существующих порядков, наконец стал, в почти бездушной предрассветной мгле, добросовестным миссионером, активно блюющим с алтаря своей религии на мир, который предпочитал разваливаться, но не следовать его спасительным проповедям и назиданиям.
      Мне почему-то казалось, что он блюет первый раз в жизни, что он рывками долгих и мучительных борений духа продвигался к этому, как мученик за веру продвигается к неизбежной хрестоматийной казни. Он-то знал, что умные, чувствительные и впечатлительные люди все до одного рыгают и блюют на пределе истощения жизненных сил, на пороге гибели государства, - так уж повелось еще со времен древних римлян, что все они, эти умницы, развратничают, гогочут, пьянствуют и извергают блевотину, как только ударит им в нос вонь распада народной религии и народных связей, вонь разложения, деградации, немощи, аморальности, аморальнее которой они, незадавшиеся сыны добропорядочной элиты, хотят быть. Одинокие киты в океане мерзости, они с горестным вздохом выбрасывают в воздух чистые на вид фонтанчики, однако ведь и это все та же пакостная жижица, изготовленная тошнотой, и Господь, наверное, видит и понимает, что эти извержения подчиняются не злой воле отдельно взятых глупых людей, объевшихся и перепившихся в преддверии конца, а гнилому сердцу злой эпохи, когда все рушится и смердит, а люди, наделенные протестующим и вызывающим обликом, беснуются среди развалин и зловония. Я мог только сочувствовать Перстову, бытовым умом бывалого человека понимая, что изливаться так, как изливался он, прежде всего больно и опасно для организма, сколько бы ни подкреплялись подобные действия апокалипсическим пафосом. Я стоял на невидимом краю крыльца, ничем не выдавая своего присутствия.
      Перстов пошел назад в комнату, к новым друзьям, но сказать, что он пошел, значит ничего не сказать, - он поплелся, потащился, исчез уже в темноте коридора, а я все еще ощущал, как он удивленно страдает над выделыванием каждого шага. Открылась дверь, и я услышал лживые крики радости, хлынувшие ему навстречу. Некоторое время спустя я побрел к Наташе.