Но толкался я в масштабе собственного дома, так сказать, в границах собственных локтей, а если приходилось бывать на людях, сохранял приличную мину. Кстати, поменьше бы, поменьше бывать на людях!.. Я даже решил, что у меня нет другого выхода, кроме как наложить на себя руки, но потом дело с упразднением приостановилось, и я успокоился. По крайней мере, я получил передышку. И вот тут-то произошло событие.
      Лиза все-таки встретилась с Машенькой и все рассказала ей о двуличии ее жениха. Я, как человек со сторону, могу осудить в поступке Наташиной подруги действия слепой и жестокой самки, но я говорю так потому, что мне известны ранимость Машеньки и ее особое отношение к Перстову, в действительности же Лиза хотела, конечно, как лучше и говорила не о двуличии Перстова, а о том, что любит его и он, кажется, любит ее, но жалеет Машеньку и не решается открыть ей глаза на истинное положение вещей. Поэтому она, Лиза, взяла на себя смелость... Пора развязать узел... Как ни тяжко, как ни мучительно ей, Лизе, но она обязана взять на себя смелость и сообщить...
      Как должна была после этого поступить Машенька? Машенька, обитающая в моем воображении, в моем довольно-таки небрежном, скептическом и как бы неохотном представлении о ней, должна была устроить Перстову дикую сцену со слезами и жалобными причитаниями. Перстов заверил бы, стараясь поскорее умять и угомонить клокочущую головку невесты на своей груди, что тверд в намерении жениться на ней и даже в страшном сне не бывает, чтобы он изменял данному слову, а Лиза... ну, это временное отступление, каприз, пустяк... и все постепенно уладилось бы. Если Машеньке, полагал я, и уготовано стать жертвой, то разве что моего сарказма, который-де непременно подпустит чуточку отравленной слюны на улыбку ее бесхитростного счастья, когда она войдет в лоно злополучного семейства законной супругой моего приятеля. Но Машенька, рассудив все по-своему, бросилась с одного из тех узких пешеходных мостиков, что пролетают высоко над улицами нашего города, и разбилась в лепешку.
      Перстов прибежал ко мне с известием об этом трагическом происшествии, он плакал и метался по дому, как затравленный зверь. Лепешка (все, что осталось от Машеньки) лежит в морге или, может быть, уже в сырой земле. Я намеренно опускаю здесь факты, отражающие последовательность событий во времени, поскольку для самого Перстова она явно потеряла значение, а я хочу добросовестно послужить зеркалом его необычайного волнения. Я не почувствовал у него хотя бы и непроизвольной, мимолетной радости оттого, что он освободился от Машеньки, которая, думаю, порядком надоела ему, и путь к Лизе открыт. Он пребывал в ужасе... но давайте-ка разберемся поосновательнее!.. я бы не сказал, что этот ужас как-то зримо связывался у него с сознанием, что он третий отпрыск семейства Перстовых, который, так иди иначе, губит свою невесту. Если уж на то пошло, я вообще ничего не чувствовал в его плаче и метаниях, я хочу сказать - ни раскаяния, ни священного трепета перед мощью рока, ничего в высшей степени нравственного, положительного. И вместе с тем небывалая лавина самого искреннего, неподдельного горя! Как же это объяснить? Я тут так же не мог понять причины, как и причины моего разрыва с Наташей.
      Как не бывает один человек беспричинно близок другому, так не бывает, соответственно, без причины ни ощущения невосполнимой утраты, ни желания расстаться навсегда с тем, кто еще вчера был близок или даже любим. И если я не понимаю этих причин, а другие на моем месте легко бы поняли, то объяснение моего непонимания следует искать, очевидно, в том, что я - это я, т. е. человек свободный и те причины мне непонятны потому, что они невозможны в моем мире, как возможны в мире несвободных, вечно чем-то связанных, ослепленных, замутненных и одураченных людей. Да вот понимает ли сам Перстов, отчего он плачет и убивается? Любил ли он Машеньку? Нет. Раскаивается ли, что она в общем-то по его вине бросилась с моста? Боюсь, и на этот вопрос должен последовать отрицательный ответ. А между тем он чувствует, что связан Бог весть чем по рукам и ногам, внутренне скован и гибелью Машеньки его пленение только прибавляет, только усиливается, а если вдруг не станет плакать, то почитай не миновать ему прямо-таки натуральной дыбы.
      А любил бы он Машеньку, тогда бы я понимал его слезы, сочувствовал ему в его человечности, пожалуй, всплакнул бы с ним заодно. Раскаивался бы, я бы его утешал, искал смягчающие обстоятельства, благо что их пропасть и все они под рукой. Правда, я любил Наташу, люблю ее и сейчас, а ведь не плачу. Это загвоздка; но если вникнуть, то никакая и не загвоздка. Будь я мастером свободы, я бы, наверное, заплакал, хотя бы от досады, что она, Наташа, презрев мое мастерство, подложила мне такую свинью. Но я скорее дилетант, я всегда только учусь, и у меня страшные срывы, я свободный человек, но я и мятущийся человек, мой путь тернист, я, в своем личном плане, первопроходец и всегда бреду в неизведанное. Порой я оказываюсь в немыслимых провалах, дырах, тенетах, в немыслимой для свободного человека тесноте, и если я говорю, что свободен, это значит лишь, что я в конце концов благополучно выпутываюсь и освобождаюсь усилием сознательной, просвещенной и ясной воли. Освобождаться приходится, естественно, с потерями, но уж плакать о них не приходится, некогда. Вот такая диалектика, милый друг Перстов! И я вышел на крыльцо, чтобы не видеть унижения его высшего сознания.
      Невыносимая жалость тронула мое сердце, и я не мог больше смотреть, как он размазывает слезы и расстается со всяким представлением о мужестве и человеческом достоинстве. Я сожалел и скорбел о его душе, которую Бог дал ему не для мелочей и с которой он не умел управиться, растрачивая ее на брызги и пену. Я, опять же, не о том, что он плакал вдогонку безвозвратной Машеньке. Пусть в конце концов поплачет; только хотелось бы видеть за его слезами что-то большее. Создавай образы, надо бы мне крикнуть ему, создавай образы истинной трагедии, истинных потерь и обретений, стань воплощением катарсиса! Но поймет ли он? А может быть, поймет позже?
      О, не плакать бы мне в моей истине о нем как о невосполнимой утрате!
      Приехал он поздно, метания его длились долго, и когда я вышел на крыльцо, уже занимался рассвет. Какое-то время спустя Перстов присоединился ко мне. Он уже попритих. Я вдруг подумал, что если когда-нибудь и впрямь сяду писать книгу, объемистый роман, то обязательно включу в его финальную - дай Бог только дожить! - сцену, как два человека, стоя на крыльце, встречали серый зимний рассвет над терпящей бедствие землей. Это величественно. Это так похоже на книжки. И даже в хороших книжках подобное не редкость. Вот только не портит ли картинку своим убитым видом Перстов? Он очень сдал, он словно уменьшился в росте, усох. Стоял, опираясь на перильца, и смотрел в бледную черноту сада, а я стоял чуть сзади, смотрел на его поникшую фигурку, на его сгорбленность, на его сутулость в тисках плачевних обстоятельств и видел, какой он несчастный, больше, чем он сам мог понимать это о себе. Но, может быть, я зря болтаю, что ему нет места в моем будущем романе, в нарисованной моим воображением картине? Если ему есть место в действительности и в этой действительности я рядом с ним, разве не от меня, по крайней мере в довольно значительной степени, зависит, чтобы он перенесся вслед за мной и туда, куда унесет меня фантазия или смелая мысль? Я скрыто усмехнулся и обнял его вздрагивающие плечи. Не так уж это мало, когда нас двое. Даже если при этом рушится мир.