- Ладно, папа, иди, - сказала она. - Он еще, чего доброго, поверит и придет, а для чего ему тащиться в такую даль, если тебя все равно не будет дома?
      - Я буду дома.
      - Улизнешь я утра пораньше.
      - Нет, я буду ждать нашего друга.
      - Проспишься и забудешь, - возразила Наташа.
      Я догадывался, на что намекал "папа", говоря об идеях, якобы созревших у меня на его счет, и это было гадко и противно, но еще больше мне не понравилась та натянутость, что возникла в их разговоре. Они вообще заговорили теперь намеками. Мелькало: "идея", "его идея"... Какая глупость! Какого черта?! Я негодовал. Впрочем, можно было подумать, что возмущает меня не столько то, о чем они говорят, сколько именно неестественность их голосов, которой они словно бы намеренно, а не от страха, что я их разоблачу, прикрывали затаенность борьбы между собой. Какое мне дело до их борьбы, если они подозревают меня Бог знает в чем и готовы обвинить меня черт знает в чем! Я их разоблачил! Мне бы подняться в полный рост, но этого нельзя было, ведь я лежал голый, уж очень бы вышло комически; надо сказать, близко от фарса ходила наша серьезность. Меня бросило в жар.
      - А что это за грязные мыслишки вы мне приписываете? - крикнул я внезапно. - Какие такие идеи?
      - Говорим, что не может быть, чтобы в голову вам ни разу не пришла мысль убить меня...
      - Это не идея! - крикнул я.
      - Я этого не утверждала, - поправила Наташа.
      - Это у вас как раз созрело, - с подлой вкрадчивостью настаивал Иннокентий Владимирович. - Вам, молодой человек, ох как не чужда мысль одним махом убрать меня с дороги, а моей дочери - поверьте, я ее хорошо изучил - любопытно исследовать вас в этом отношении.
      Он дошел до откровенной наглости, и я ждал, что теперь Наташа возмутится по-настоящему. Я взглянул на нее с интересом, заведомо усмехаясь, поощряя - давай, родная, посмеемся над твоим пресловутым "папой"! Давай, давай! Прогоним его, маленько даже пристукнем, прибьем, чтобы он не болтал лишнего! Однако Наташа лишь пожала плечами. А я слишком задержал дыхание, ожидая взрыва, но взрыва не случилось, и мне пришлось с шумом выпустить воздух. Шум был отвратительный, я пошевелил под простыней указательным пальцем, предостерегая моих собеседников от насмешек. Нужно было что-нибудь делать, и я разразился деланным смехом.
      ***
      Когда я проснулся, в доме никого, кроме меня, не было. Подмостки опустели, зрители покинули театр. Я хмыкнул и пошел бродить по своим владениям; возможно, в моем облике сквозило нечто зловещее.
      Часы показывали время, но мне оно ничего не говорило, впрочем, за окном указующе блестел свет дня. В беспорядке, который царил в гостиной, в хаосе и распаде раскиданных повсюду вещей еще не остыло эхо топота и гомона пронесшейся здесь толпы варваров. Мой обличающий взгляд задержался на обломках стула и осколках разбитых бокалов, - кто будет платить? - я с отвращением пытался разгадать, чей ботинок оставил отчетливый след на стареньком ковре, с незапамятных времен висевшем тут, почти слившемся со стеной, потерявшем изображение, но не власть над моей душой, ибо он был моим ровесником. Он помнил моих родителей, их жизнь и смерть, и до сих пор никто и никогда не топтал его ногами. И теперь, поскольку я был рядом, когда совершалось это святотатство, но не предотвратил его, мне стало казаться, что я потому и прозевал дело, что со мной происходило нечто еще более отвратительное, унизительное и злое. Но поздно было сетовать. Я позавтракал разными остатками, а потом отправился на двор, наколол дров и затопил печь, и мое настроение улучшилось. Я жадно облизывался на горы непрочитанных книг, мне хотелось жить, чтобы успеть прочитать их, и я полагал, что теперь-то устранены все препятствия, прежде мешавшие мне проводить время в свое удовольствие. Я торжествовал. Связь со вчерашним днем, с минувшей ночью не работала, в простиравшейся впереди пустыне замело снегом дороги и горизонты, но я верил, что мне достанет храбрости углубиться в нее. Однако неожиданно приехал Перстов.
      - Ты сегодня совсем не то, что я, - заявил он, хмуро отдуваясь, багровый человек, который ядовито таращил на меня налитые кровью глаза. Ты совершил поступок, ненавистный для всего больного, разбитого, похмельного, - ты выспался, ты свеж, как овощ на ухоженной грядке. Спешу тебя поздравить, ты добился своего: тебя ненавидит все больное и уродливое человечество. Мне же остается, брат, лишь сожалеть, что я вообще родился на свет белый, вот какое у меня состояние. Поэтому не спорь со мной, потерпи мою ласку и мои немилосердные сомнения на твой счет, не вздумай сопротивляться. Ты - муха. Наташа просила присмотреть за тобой. Надо же, дожился! Я бы на твоем месте сгорел от стыда, хотя вздумай меня опекать такая девушка, как Наташа, я бы еще подумал, прежде чем возмущаться. Попрошу не спорить.
      Он налил вина из опорожненной наполовину бутылки и с присвистом выпил.
      - Так, - сказал я, опускаясь на стул. - Наташа попросила присмотреть за мной. Хорошо-о...
      - Ты чем-то недоволен?
      - А она объяснила, какая нужда за мной присматривать?
      - Теперь мне лучше, - сказал Перстов, нацеливаясь на вторую порцию. Но спорить ты начал рано.
      - Наташа думает, что я нуждаюсь в опеке?
      - Не знаю, что думает Наташа. Для меня вообще загадка, что творится в голове у женщины. Но мне она сказала, - Перстов поднес бокал к губам и как-то многозначительно выпил, - мне она сказала, что тебя может посетить странное желание отправиться к ее отцу и убить его.
      - Это глупости! - вспылил я.
      - В тот момент, когда она излагала свою просьбу, мне так не показалось. Ну, представь себе, я стоял перед ней как какой-нибудь преуспевающий и вольнолюбивый купчик из пьесы Ибсена, правда, загулявший очень сильно даже для литературы критического реализма. В общем, вышел за всякие пределы, очутился вне истории и вне литературы. Но она, тихая, робкая и романтическая просительница, нашла меня. Мне как раз воображалось, будто у меня невероятно раздулся живот, я был в недоумении, а она проникновенно шепчет: мой бедный папа... над моим папой нависла страшная опасность... прошу вас, спасите его от вашего друга, который преисполнился жажды убийства...
      - Ну хватит! - оборвал я. - Как ты мог поверить во всю эту чепуху?
      Я подумал, затем сказал:
      - А все-таки любопытное дельце. Я ведь забыл, что ее отец пригласил меня... а она помнит, еще как помнит! Это странно.
      - Она утверждает, что ее папа пригласил тебя в шутку. Он прошлой ночью много шутил, да и я был весел... но ты, говорит она, способен самый последний вздор принять за чистую монету. Возможно, хотя не скажу, что замечал за тобой подобное. Во всяком случае эта славная женщина открыла для меня новые грани твоего характера. Не понимаю только, как она связывает твой предполагаемый визит к ее папе с непременным возникновением у тебя желания убить его. Но я не в том состоянии, чтобы копаться в ваших делишках.
      - Считай, что ты выполнил ее просьбу, - сказал я. - Я не собираюсь выходить из дома и тем более убивать кого бы то ни было.
      - Я от тебя не отстану.
      - Почему?
      - Потому что мне с тобой хорошо, тепло и весело. Идти мне некуда, не вижу света маяка в тумане, полный крах с ориентирами... Да и Наташа просила присмотреть за тобой, а мне нравится за тобой присматривать. Выпей со мной, это возвратит меня к жизни. Я, Саша, хочу жить.
      - Я не буду пить.
      - А я выпью. Это возвратит меня к жизни.
      - Ты же на машине.
      - К черту машину! - Он тряхнул головой, как бы воображая, что у него не копна плотно уложенных старостью волос, а непокорные кудряшки, с которыми произойдет красивый переполох. - И вот еще что, давай-ка наведаемся к Машеньке, я обещал приехать, и она ждет.
      - Она ждет не меня.
      - Ну, это ты переборщил, совсем не посчитался с мнением бедной девочки. Она была бы неприятно поражена, узнав, что ты так думаешь.
      Он подмигнул мне и выпил. Его широта раздражала. Я понял, что мне от него не отвязаться. Были основания думать, что мой друг последовательно и неумолимо спивается. Между тем меня как огромная игла, как заостренный штырь пронизывала и пригвождала к полу непреложная, хотя и неведомо откуда взявшаяся истина, что такие, как он, Перстов, скатываться могут сколь угодно долго и по какой угодно плоскости, а ничего им не сделается. Я и в этой ситуации опять был мал, хотя не видел, чтобы кто-то другой был в ней велик. Весь в нервах, я закусил губу и с болью понял, что и нынче мне не знать покоя, придется ехать, странствовать и блуждать, даже посещать Машеньку. Правда, мне вдруг захотелось ее повидать. Она определенно связана с нашей историей, но с некоторых пор выпала из поля моего зрения, и это, подумал я, упущение. Мысль о Машеньке дала мне некую опору, некое преимущество перед Перстовым, я пристально посмотрел ему в глаза, и этой суровостью я был обязан неожиданному приливу обиды за его невесту, с которой он обращался, как я мог судить, не лучшим образом. Я отчетливо спросил:
      - Кто испачкал ковер?
      - Ковер?
      Я указал на ярко запечатлевшийся след. Перстов долго и недоуменно рассматривал его. Наконец пожал плечами.
      - Не знаю, не помню... что-то вертится в голове, но не могу схватить... Кто-то, стало быть, сделал; пьяная выходка... Более чем неблаговидно, согласен с тобой. Но убей меня, если я помню... Я лучше выпью.
      - Нет, сейчас мы поедем к твоей невесте, - покарал я его.
      - К моей невесте? Замечательная мысль. Мысль замечательного человека. Я выйду подлецом, если она не подтолкнет меня к стаканчику...
      - Никаких стаканчиков!
      Перстов выпучил глаза:
      - Удивительно!.. ты так возбужден, с чего бы это? Очень хочется пристукнуть будущего тестя? Нет, клянусь, все твои мысли и затеи просто подталкивают меня к стаканчику.
      - Возьми бутылку с собой, - смягчился я. - У Машеньки выпьешь, а пока не злоупотребляй. Я не хочу очутиться в кювете.
      Мы поехали. Перстов беззаботно напевал и машину вел вполне сносно. Дряблый грязный снег брызгал из-под колес. В старой части города я смотрел на дома с восхищением, словно видел их впервые; во мне не увядала архитектурная любознательность. Я спросил Перстова, когда же он занимается делами фирмы, я даже заговорил было о том, что процветание обеспечивается лишь упорным трудом и многие начинали блестяще, а затем, распустившись и разбаловавшись, кончали... ну, скажем, канавой. Перстов снисходительно отмахнулся, с ним такого не случится, дела идут отменно, фирма процветает и отнюдь не развалится, если ее глава позволит себе денек-другой покутить. На миг он предстал как бы ярко выраженной капиталистической фигурой, и мне захотелось поскорее отбиться от него у Машеньки - мы с Машенькой принадлежали к другому миру, допотопному, смешному и обреченному на гибель, миру, в котором ничего не знали или не хотели знать об утонченно-хищнической эксплуатации людей и природы, тихим шепотом сердец изобличали мещанство и брезгливо морщились на технический прогресс. Нам с Машенькой не войти в капиталистический рай, хотя она, быть может, и сама не заметит, как жених внесет ее туда на плечах.
      Машенька была, по своему обыкновению, скромной и гладкой, встретила она нас приветливо, но некоторый румянец проступил на ее щеках, и я истолковал его как слабую попытку возмущения тем, что жених приехал не один и к тому же навеселе. Подобные ей абстрактно и законопослушно уважают общество, но не терпят посторонних в своем маленьком быту, слепо и тупо подозревая в них разрушителей чужого счастья, мошенников, разносчиков сплетен. Я оставался для Машеньки посторонним, которого следует остерегаться, а Перстов явно не считал за достойное его занятие это замечать. Для него это был туман, который развеется, когда он, женившись на Машеньке, по-мужски обобщит ее, дав ей новый статус, наделив четкими обязанностями и введя в то самое общество, которое пока рисуется ей не вполне-то и материальным скопищем легендарных личностей и средоточием невероятных происшествий. Машенька, как всякое робкое создание, очень желающее понравиться, верила, что понравится тем сильнее, чем активнее выкажет, преодолев смущение, свои чувства. В ней постоянно назревал огромный, решающий разговор с Перстовым, этот плод раздумий, сомнений и надежд был уже тяжел и грозил вовсе раздавить ее, не сделав ничего с самим Перстовым. Машенька надеялась высокими и горячечными словами завоевать прочное положение возле человека, пока только и обещавшего, что женится на ней, чего оказалось мало, ибо он пил вино и даже смотрел как-то в сторону, недостаточно обращал на нее внимания, а если и обращал, то как будто в шутку, дурачился, не более. Однако слова не складывались, не шли, толпились у выхода и гасли в хаосе, ими же порожденном. Робкая Машенька совершенно упала духом, когда Перстов, войдя, да нет же, что я говорю, ввалившись в комнату, с треском водрузил на стол бутылку, неприлично располовиненную, и потребовал стаканы. Стаканы да поживей, вот что услышала девушка, уже добродетельно хлопотавшая о чае, припасшая разные сладости, пирожки, собственноручно ею приготовленные. Мной овладела потребность взять ее сторону.
      - Артем, - начала она судорожно, - ты выпиваешь... я часто вынуждена нюхать что-то такое... ну, в общем, в воздухе носится запах... от тебя... а не надо бы...
      Перстов развязно сидел на стуле в ожидании стаканов, а мы с Машенькой почему-то очутились в проеме двери, откуда смотрели на него взыскующе. Машенька работала локтями, так она помогала трудно идущим словам, расталкивая незримых врагов, но доставалось мне, ее союзнику. Я терпел, поскольку мне нравилась возня женского тела, безусловно не похожего на Наташино. Слова Машеньки как громом поразили моего друга, мне почудилось, что всю комнату искривила жуткая судорога, от которой задрожала в шкафу посуда, когда он выкрикнул:
      - Это еще что?!
      Машенька отшатнулась, на мгновение она даже вовсе скрылась за моей спиной, за дверью, в другой комнате, и разгневанному Перстову не оставалось иного, как испепелять взором мою замешкавшуюся персону; вряд ли он сообразил, что мои чаяния не поднимаются выше чая с пирожками.
      - Я хочу только сказать, - снова возник пресекающийся голос Машеньки, - что ты зря... что подумают люди?.. ты за рулем машины большую часть дня... и вращаешься среди деловых людей, там бывают деятели культуры и их респектабельные жены... очень опасно...
      - Ты в своем уме? - взревел Перстов. - Что ты мелешь?
      - Машенька просто призывает тебя к благоразумию, - вставил я, становясь так, чтобы Машенька в следующий раз не могла юркнуть за мою спину и находилась на переднем крае неосторожно и мучительно поднятой ею борьбы.
      Перстов крикнул:
      - Вы, я вижу, оба на редкость благоразумны!
      - Если и не на редкость, то в достаточной мере, - возразил я веско.
      - Все дело в том, - заявила ободренная моей поддержкой Машенька, - вся моя мысль сводится к тому, что можно радоваться иначе...
      - А! У тебя появились мысли? - захохотал Перстов.
      - Ах, выслушай... я давно заметила за тобой такую странную особенность... вино делает сомнительной в моих глазах твою радость, я не понимаю и теряюсь в догадках, чему ты радуешься - мне или тому, что выпивши... А потом, не всегда же и радоваться, - повернула она вдруг загадочно.
      - Ага, не всегда... а я, значит, всегда радуюсь?
      - Радуйся от души... мне только весело, когда ты радуешься... если это чистая и естественная радость... Но порадовавшись вволю, надо вовремя обратиться и к настоящим нашим проблемам... пора трезветь... А если радость твоя искусственная, если она от вина, от такой радости можно просто забыться и обезуметь...
      Перстов мрачно стер пот со лба.
      - Говори прямо, чего добиваешься, не крути! - велел он.
      - Не должны, не должны мы забывать, какое у нас положение... к чему оно нас обязывает... какая ответственность лежит на нас...
      - Я чувствовал, что ты к этому клонишь. - Мой друг с трудом сдерживал ярость.
      Машенька выпалила одним духом:
      - Ведь не секрет, с какими трудностями столкнулись твои братья, когда решили жениться, ведь известно, что мы теперь должны пожениться и наконец победить рок!
      - Известно? - Накаленный Перстов вскочил на ноги. - Кому известно? Всем? Тебе? Чтоб я больше никогда не слышал подобных глупостей!
      - Но...
      - Да, да, не забивай в свою прелестную головку всей этой чепухи! Кем и чем ты себя вообразила? Героиней древней трагедии, которой предстоит принести искупительную жертву? Актрисой, которая выходит на сцену в уверенности, что сыграет роль лучше предшественницы? Слушай, ты... вот я тебе... у меня не забалуешь!
      - Ах, Артем...
      - Полагаешь, мои братья сидят и ждут, когда я благополучно женюсь на тебе, чтобы сказать: ну, теперь все в порядке, мы, оказывается, жили не напрасно и все наши жертвы оправданы? Пойми, садовая голова, они живые люди, у них свои соображения, и ты для них до смешного мало что значишь. Одной невестой больше, одной меньше... Ну не глупо ли, вообразить себя их благодетельницей, победительницей рока! Георгий Победоносец в юбке!
      - Все, я молчу... - словно бы и простонала Машенька.
      Перстов все отирал и отирал пот со лба; говорил он как на дыбе, говорил пылко, назидательно и жестко:
      - Ничего тебе не изменить в их жизни, не исправить, не вернуть утраченного, не возродить их к какой-то новой жизни, и никогда ты не осчастливишь их только тем, что тебе удалось то, что не удавалось другим девчонкам.
      - Может, еще и не удастся, - прошептала Машенька задушенно, и я даже вздрогнул, так мне стало невыносимо, что она говорит, когда следовало бы помолчать.
      Перстов закрыл лицо руками.
      - Прошу тебя, - вымолвил он проникновенно, - ради Бога, помолчи. Не трогай ты этого. Ты ничего в этом не понимаешь. Не смей трогать, - снова возвысил он голос. - Или ты воображаешь, что я и сам беру тебя лишь для того, чтобы потягаться с судьбой? И тебе совсем не стыдно, не обидно понимать себя как игрушку в моих руках, как средство?
      Глаза Машеньки заполнились слезами, и я тихим, нездешним слухом услышал, как ее губы вышевелили:
      - Я твоя навеки... я твоя раба...
      - Что за глупости! - крикнул Перстов. Но он кричал о прежнем, не услышав того, что услышал я.
      Я непроизвольным движением выставил вперед руки, намереваясь защитить Машенькину правду от сокрушительной и оскорбительной глухоты ее жениха. Вдруг я почувствовал глубокое отличие своих проблем от тех, которые эти двое безуспешно решали на моих глазах, почувствовал смутно, но сильно, как всплеск веры, и потому сказал совсем не то, что входило в мои первоначальные побуждения:
      - Разбирайтесь без меня, я ухожу.
      Коротко и ясно, мне даже пришлось по душе, что я так ловко и недвусмысленно поставил точку, пресек их опрометчивые потуги втянуть меня в свои дрязги.
      - И я ухожу, - тотчас ухватился Перстов. - Кое-кому следует одуматься. Будет ей наука, пусть поразмыслит на досуге. Не могу и не хочу сегодня здесь находиться!
      Я направился к выходу, надеясь, что Машенька удержит его, но та, похоже, попросту лишилась дара речи и способности соображать. Конечно, ей хватит сердца, чтобы принять и переварить преподанный женихом жестокий урок, но я бы хотел, чтобы эта работа началась и распространилась на Перстова прежде, чем я успею благополучно скрыться за дверью. Однако, повторяю, Машенька ничего не предприняла, превратившись в некое подобие соляного столба. Мы с Перстовым спускались по сумрачной лестнице, и мой друг ожесточенно восклицал:
      - Нет, ты подумай! Как это тебе нравится? До чего женщины бывают глупы!
      - Машенька, может быть, - сухо я возразил, - выразила свои мысли несколько наивно, однако в искренности ей не откажешь.
      - А я, по-твоему, лгал и притворялся?
      Я промолчал. На улице Перстов, указывая на машину, распорядился:
      - Садись, поедем ко мне в контору. Как-нибудь да убьем время.
      Его повелительность перешла всякие границы. Я решительно выкрикнул:
      - Все! Дальше наши пути расходятся!
      - Почему? - простодушно растерялся он. - И как же Наташа? Я ведь обещал ей.
      - Ты сделал все, что мог, - сказал я.
      ***
      Положим, я в самом деле принимал практические меры, чтобы покончить с навязчивостью моего друга, не позволить ему снова превратить мой дом в притон, но правда и то, что в глубине моей души с той самой минуты, как он напомнил о приглашении Иннокентия Владимировича, образовалось и все росло темное пятнышко желания нанести "папе" визит. Я не думал, что сделаю это, но я и выехал с Перстовым отчасти для того, пожалуй, чтобы очутиться поближе к этой неясной и таинственным образом притягательной цели. Я думал, что, разойдясь с Перстовым и даже пообещав ему на прощание не ходить к Иннокентию Владимировичу, сейчас же поспешу домой, к книгам, чаю и папиросам, однако я пытался обмануть самого себя, ибо в действительности я для того и развязался так быстро с моим приятелем, чтобы окончательно решить, пойду я или нет и что означает странное сомнение и смятение, поселившееся в моем сердце.
      Поскольку я еще ничего не решил, посидеть же где-нибудь в приличном месте, пока соображу дальнейшее, я не мог, не имея лишних денег, а сидеть на лавке в сквере не рекомендовали грязь и мокрый снег, смятение подразумевало блуждания по улицам, топтание на месте, уходы и возвращения. Я решил бороться, не располагая определенной целью, т. е. с самим собой, с самообманом, которым тщился придать себе оптимистический вид, с самоощущением, которое обрекало меня на вид больной и жалобный, и направился к своему дому, внутренне проектируя, что чересчур резко и прямо ударившись в этом направлении, через какое-то время не менее резко изменю его и тогда, глядишь, достигну цели. Стало быть, я хотел попасть к Иннокентию Владимировичу, несмотря на то, что побаивался его. Но это был не физических страх перед его возможной силой и жаждой отомстить за вчерашнее оскорбление, нет, страх мне внушало ощущение, что этот человек далеко не так простодушен и порывист, чтобы безоглядно сжигать мосты за спиной, и чем бы ни показывалась бушующая в нем или взбаламученная им стихия, какой бы невинный облик ни принимала, всегда за нею кто-то, например Наташа, стоит в неком особом качестве, небывало, загадочно, неистребимо, угрожающе.
      Это был у меня бледный оттиск священного трепета, страха Божьего. Наташа ли стоит за ним, дьявол ли, кто тут толком разберет! Если бы меня спросили, как я понимаю явления, находящиеся-де по ту сторону добра и зла, понимаю ли их вообще и верю ли, что они возможны, а если понимаю и верю, то какие убедительные в отношении этого вопроса примеры готов привести, я бы не задумываясь сослался на жуткий кровосмесительный спектакль, которому беззаветно отдавались моя любовница и мой в неком особом роде удачливый соперник. В конце концов я хотел бы и рассмотреть в подробностях, как это у них происходит, увидеть все собственными глазами! Мистик я, нет ли, а происходящее между ними было, в моих глазах, явлением потустороннего мира.
      Но я мечтал все переиначить и сделать так, чтобы не я пугался угнездившегося в Иннокентии Владимировиче - ну, скажем так - жупела, замерцавшей в нем призрачности, жутко становящейся на ноги мертвечинки, а чтобы он боялся меня и я увидел его дрожащим, обессиленным и униженным. Хотел ли я при этом хотя бы косвенно, отвлеченно припугнуть и Наташу, вопрос другой. В настоящее время речь шла исключительно о "папе". Вот это вдруг так ясно открылось во мне, что я решительно свернул с начатого было пути и зашагал к дому моей подруги.
      Я ускорил шаг. Но уже близко от цели замедлился, не потому, что снова впал в нерешительность, а чтобы получше рассмотреть дом, внезапно поразивший меня своим обликом, - их дом. Он был самый обыкновенный, я уже, кажется, говорил о нем, и даже сейчас, в минуту высшего напряжения и волнения, я успел подумать, что Иннокентий Владимирович мог бы найти клетку познатнее для той чудесной птички, которую держал в плену своего гнусного обаяния. Дом был деревянный, распластавшийся на земле какой-то беспардонной неурядицей, чудищем, и половину его занимали другие люди. Однако сейчас он неожиданно показался мне высоким, чуть ли не в два этажа, и даже стройным и тонким. Наверное, обману зрения способствовала мокрая прозрачность воздуха, бестелесо съежившаяся в ожидании вечерних сумерек или тумана. Странный был воздух, или, как я понял, странным был сам я. И дом показался мне таинственным, я бы назвал его вертепом злодеев, проходимцев и убийц, если бы мне было очень уж приятно каждый раз вспоминать, что Иннокентий Владимирович в самом деле злодей и в каком-то смысле именно убивает свою дочь.
      Я постучал в дверь, и мне открыл хозяин.
      - А, это вы, - сказал он без энтузиазма. - Не ждал... Выходит, вы поверили... а ведь я вчера шутил, играл, играл словами, чтобы отвоевать себе право немного побыть с дочерью, чуточку сообщиться с ее прелестями. Ну, раз пришли, это даже интересно. Проходите. Мы развлечемся.
      Этот человек сегодня жил словно по принуждению, с кислой миной, оставив роль кутилы и краснобая. Пока мы шли по коридору в комнату, я изучал его спину и думал беспредметную думу о том, что он заметно состарился со времени нашей последней встречи, что это агония, он вырождается среди своих неусыпных пороков, вырождается сам его грех, желание грешить, истощается воля и тает мощь, угасает атмосфера тепла и уюта, которую он создал, чтобы жить вне представлений о совести. И все-таки он был великолепен и в пору своего заката. Мы прошли в большую комнату, и там, задержавшись на пороге, он сделал широкий, уныло-иронический жест и сказал:
      - Вот и поле предстоящей нам деятельности.
      На столе возвышался десяток, если не больше, уже наполненных бокалов дело смахивало на какую-то игру; может быть, потому, что я не знал ее истинного происхождения, она представилась мне жалкой и пошлой.
      - Вы с Перстовым деловые люди, - заметил я язвительно, - во всяком случае хотите, чтобы вас таковыми считали. А ведете себя порой как легкомысленные юнцы.
      - Мадера, - указывая на бокалы, пояснил он с намеком на чувствительность в отношении вина; его бледное лицо на мгновение разгладилось. - Не трудитесь считать, я вам скажу - ровно пятнадцать бокалов.
      - Вы собираетесь их все выпить?
      - Не знаю. Проблематично... то есть загадывать, конечно, нелегко, а выпить хотелось бы. Тут есть одна закавыка. Садитесь. - Он пододвинул мне кресло, а сам сел так, чтобы линия бокалов, которые одни и занимали все пространство стола, оказалась у него под рукой. - Вам именно эти не предлагаю, но, если желаете присоединиться, найду еще. У меня большой запас.
      - Спасибо, мне ничего не нужно.
      Иннокентий Владимирович сделал удивленное лицо:
      - Для чего же вы пришли?
      - Вы вчера настаивали на объяснении.
      - Но вы вчера увиливали от разговора. Или я что-то путаю?
      - Я одумался.
      - Хорошо. - Иннокентий Владимирович откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. Он был в костюме, а не в домашней одежде, и выглядел чинно. Взрослый, бывалый мужчина, которому смешно, что я живу в нищете, как сирота, а разглагольствую о свободе. - О чем же вы хотите говорить со мной? - спросил он.
      - О вашей дочери.
      - Мне известно ваше мнение. Я заходил вчера, помните?.. и, между прочим, вы позволили мне в вашем драгоценном присутствии вести себя довольно-таки развязно по отношению к ней. Я обнимал ее голые ноги. И вы не возмутились.
      - Я возмутился.
      - Но никак этого не показали.
      - Я был голый. Лежал под простыней...
      - Допустим, вы показали себя человеком застенчивым. Ну что ж... Да ведь теперь все это не имеет ровным счетом никакого значения. - Он посмотрел на меня в упор и многозначительно.
      - Я так не думаю.
      - Все имеет значение? - усмехнулся он презрительно.
      - Все, что имеет отношение к Наташе.
      - Любовь, драма любви, любовный треугольник, страсть, помешательство, грехопадение... Открою карты: в одном из этих бокалов - в каком точно, не знаю, я их смешал, - весьма сильно действующее средство, которое навеки излечит меня от всех вредных привычек и наклонностей, столь вам, положительному человеку, ненавистных. Яд. Я умру. Не смотрите на меня так.
      Я тоже улыбнулся:
      - Но я впервые в подобной ситуации, вы должны понять, мне еще приходилось беседовать с самоубийцей, слышать от человека, что он сейчас выпьет яд. Научите, как мне вести себя.
      - Вы смотрите на меня с иронией, - сказал Иннокентий Владимирович с печальной и слегка отвлеченной враждебностью, - мол, ох уж этот дядя Кеша, теперь он еще в мелодраматический тон ударился! Но меня не волнует, какое впечатление я на вас произвожу. Хочу только предупредить ваше недоумение в тот момент, когда со мной все будет кончено... вы же непременно испугаетесь: как это так, я здесь, а он отравился, этот негодяй, подумают, что я, в высшей степени славный малый, никому и никогда не принявший вреда, отравил, - вот будет ваша мысль.
      И красивое лицо хозяина, прочитавшего все мои мысли, даже будущие, приняло удовлетворенное выражение. Он был недосягаем и неуязвим.
      - Ваши тревоги напрасны, - говорил он монотонно, скучая, что приходится разъяснять мне более чем простые вещи. - Я оставил записку, там, в своей комнате, на ночном столике, рядом с кроватью, на который, помнится, мне случалось бросать беглый взгляд, пока Наташа прятала личико у меня на груди. Черкнул пару ясных и убедительных слов: ухожу добровольно и прошу никого не винить... ну, в общем, это понятно. Но если вы склонны проявить особую бдительность, можете, например, ни к чему тут не прикасаться, не оставлять следов, не курить, а если покурите, окурки унести с собой...
      Создав эту юмореску, он немного развеселился: ад, куда его непременно уволокут, потешался над нравственным очковтирательством остающегося человечишки, который липко, весь в испарине, мелкотравчато, почти подло силился что-то высидеть в наспех скроенном уголке земного рая, разумеется эфемерном. Я оставался, а Иннокентий Владимирович уходил. Он строил свой уход таким образом, чтобы последнее слово принадлежало ему. Признаюсь, я не отказался бы молча выждать, отсидеться, стерпеть всю его победоносность, пока он уйдет, при условии, что мы и в самом деле никогда больше не встретимся. Но за его набирающей силу бравадой мне вдруг почудились дикий страх, немыслимое одиночество.