В задумчивости Север вышел от Дарьи; на пороге он суматошно споткнулся, так ярко сверкала в его сознании язвительная усмешка девушки и сбивала его с толку. Даша догнала своего творящего некую притчу гостя на крыльце, сердито шелестя, шурша, как змея:
      - Убегаешь!
      - Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, искушать! - резко подосадовал Север. - Ты ничего не поняла в моем разговоре. Я говорил о высоком. У меня от кота помутилось в голове, ум зашел за разум, но к тебе это не имеет никакого отношения. Я бы с котом ушел.
      - Бери! - крикнула девушка.
      Север посмотрел, как кот сидит на подоконнике и умиротворенно лижет лапку.
      - Он со мной, пожалуй, соскучится. У меня мяса нет, я на растительной пище... и вообще, там одно бесовство, в моем домике. Может, и существует Китеж, но я сам скорее стану невидимым, растворюсь в воздухе, рассеюсь и исчезну, чем доберусь до него. Тебе этого не понять. Девка, ты держись за мужа. Между прочим, мы с ним практически одни и те же книжки читаем, только у него внутри складывается цельная личность, и он свою жизнь строит ладно, а у меня одни шатания и разброд, у меня сплошь сомнения, и моя жизнь полна недоразумений. Я невидим!
      - Одежды, однако, на тебе вижу, - сухо заметила Даша.
      Север шел домой, тонко смеясь и покручивая как бы вставшие торчком усы. Ему казалось, что он обошелся с Дарьей именно так, как следует человеку, заботящемуся о соблюдении своей нравственной чистоты в отношении чужой жены. Дома он лег на кровать, прямо под тяжесть дум о бытии. Сразу налилась свинцом голова, и из нее словно готовились выскочить наружу какие-то ржавые пружины, выметнуться тошным взрывом пыль и труха. В эту минуту Север перестал мыслить себя художником. Он сознавал, что некие основы, некие важные опоры выбыли из-под него таким образом, что от них не осталось и следа, как если бы они никогда не существовали, и в образовавшемся черном провале даже ясная свежесть общения с прекрасной девушкой не рисовала никаких перспектив и не возбуждала никаких желаний. И так было оттого, что, затачиваясь перед ней будто бы разящим орудием праведности, он только баловал и скидывался химерой, вовсе не имея той нравственной чистоты, о который горделиво думал, возвращаясь домой. Он не очистил душу, прежде чем пойти к Дарье и заняться ее котом. Он мог бы исправить это сейчас, но знал, что в действительности и пальцем не шевельнет, чтобы что-то исправить.
      Он бросился в угол комнаты и вообще по углам, по таинственным закоулкам своего жилища, заметался, убегая от нагло заговорившего о Боге бесовского голоса. Пол нудно заскрипел у него под ногами. Весь деревянный старый его дом наполнился унылыми звуками, невозможными, казалось бы, в этот тихий летний вечер. В кухне Север зачерпнул ковшом воды в ведре и напился. Косой луч солнца протянулся между ним и стеной, рисуя на последней сизые украшения несуществующего храма.
      - Получите животное! - грубо прокричал кто-то с улицы.
      Север ужаснулся, увидев перед собой стремительно влетевшего в открытое окно Дашиного кота. А кто кричал? Не знал Север, мужчина ли то был или женщина. Уж не вернулся ли Павлик? Но, хотя загадки бытия приобрели внезапно бессмысленный характер, покоряло и смиряло Севера уже то, что кот и в своем вынужденном полете сумел сохранить вполне величественный вид.
      Он стал мучиться с животным, то так, то этак применяя его к своей жизни. Кот уже ничего не говорил в компании с бесами, ни в противовес им, не утешал нового хозяина и лишь ходил по углам, осматривая свое новое жилище. С каким-то ужасом Север осознавал свою ответственность перед ним и заведомую невозможность сохранить этого кота в той же холеной сытости, в какой он обретался у Тушнолобовых. Кот же, похоже, нисколько не задумывался о будущем, он, сев на пороге, спокойно умывался и время от времени бросал на человека вопросительные взгляды. Чтобы содержать такое животное достойным его образом, нужна твердая воля и спокойная совесть, но такая воля могла быть у Даши, благополучно ведущей хозяйство даже под напором неистовствующего мужа, и совесть, она спокойной была, наверное, у Павлика, хоть и в безумии, а восходящего от хаоса к гармонии, - а у Севера не было даже и простого понимания основных нужд его внезапного четвероногого друга. Он любил кота, но в этой любви не заключалось ничего содержательного, деятельного, способного вызвать ответную любовь. Видя красоту животного, Север оказывался не в состоянии подняться до обобщающего разумения всей целой красоты мира, как наверняка удалось бы Павлику, а только подавал кот голос, он и вовсе по-детски пугался, не в силах сообразить, что тот всего лишь требует удовлетворения каких-то своих надобностей, как привык требовать от Дарьи, а не стал рупором сообщений из сверхъестественных миров.
      Вместе с представлением о реальности кота, мяукающего как будто из заоблачных сфер, Север утратил и представление о времени. Еще только две-три минуты назад он пил воду в кухне, но чудилось ему, будто с тех пор миновала вечность. Казалось ему, что кот уже гибнет в его неумелых руках, тем самым обрекая его самого на проклятие и тоже на неизбежную гибель. В его воображении Тушнолобовы вырастали в баснословных умельцев, в исполинских благодетелей животного да и человеческого царства, в богов, и он даже знал, что из-за своего неумения обеспечить кота сделался бесконечно мал, слишком мал, чтобы быть услышанным, если задумает вернуть этим небожителям их живой, довольно-таки странный, если вдуматься, дар.
      Он чересчур долго, чтобы не сказать всегда, во всем сомневался, смотрел на окружающее как на некое недоумение и позволял себе в сомнении покачивать головой - вот в чем его беда и его вина, за которую он теперь покаран. Теперь окружающее вымахало в огромные, необъятные вещи, явления и истины, среди которых он не может не быть мал и ничтожен. Он еще отчасти посмеивался, соображая некоторую карикатуру в том, что орудием кары стал кот, красивый и сытый, но в то же время глубоко чувствовал, что смеяться в действительности нечему. Не стало какого-то стержня, за который он мог бы хвататься, вытаскивая себя из обваливающейся под ногами почвы, пропали куда-то все его восторги о городе, монастыре и заповедном луге, да и само сознание пребывания хоть в сколько-то прочном и определенном мире исчезло без следа. Север лег, подложив руки под голову, на кровать и тоскливо вытянул ноги, а кот, незаметно приблизившись, мягко взвалился ему на грудь.
      ***
      Хозяин утихшего домика близ монастыря тяжело раздумывал о самых первейших, насущных, необходимейших жизненных шагах, не о шагах по жизни, как было раньше, а о каком-то преобразовании бытия, которое принесет счастье коту. Тот, будто в ожидании благотворных перемен, внимательно и серьезно смотрел в глаза Северу. Он долго устраивался на груди своего нового хозяина, переваливался с боку на бок, подбирал под себя лапки, пожевывал тоненькой кожицей губ, и, наконец, все словно свершилось и завершилось, он обосновался, перейдя весь в неподвижную сосредоточенность. Север начинал с мысли: все очень просто! этому созданию не так уж много надо для счастья! - но следовало затем добиться такой же простоты и по окончании размышления, т. е., собственно, и обеспечить коту раз и навсегда простое счастье, а это-то и не выходило. Путь от первого простого шага к окончательной простоте оказывался непреодолимым. Северу представлялось странным, что этот путь вообще возникает, иначе сказать, что после первого же шага не получается все правильно и надежно устроенным. Он думал, что это наваждение, с которым необходимо бороться, но тут же складывалось так, что и борьба вносила еще новые последствия и продолжения, новые необходимости, побеждавшие близкую, казалось бы, простоту решения. Между естественным побуждением обеспечить кота и реальностью каких-либо действий в этом направлении грозно бушевали целые картины сумасшедших перемен в сущем и безумной музыкой гремели мотивы, с трудом поддающиеся толкованию как именно причины, по каким нельзя сразу что-то сделать, а надо сначала решить важные вещи в отношении Тушнолобовых и самого себя. Стало быть, настоящие революционные сдвиги образовывались в сознании Севера, происходили реформы, громоздились геологические катаклизмы, взрывались солнца, разоблачались и дико отплясывали, а затем переходили в иную, неведомую ипостась Тушнолобовы, рушились церкви, пропадали с земли и даже из памяти людей старинные города, превращались в живописные руины некогда изящные построения человеческого духа - и цель всего этого заключалась, похоже, лишь в том, чтобы заколдованно, тупиково предшествовать действию не очень-то и хитрого обеспечения кота. Только себя Север не видел переменяющимся и растущим к чему-либо иному среди этих бешеных картин.
      Он и для того, чтобы накормить кота, должен был сначала очистить душу от скверны, от бесовских мечтаний. По результатам, с какими кот пришел к нему, он видел, что Тушнолобовы сумели решить какую-то важную для себя задачу; гладкая блестящая шерстка животного подсказывала, что Тушнолобовы обходились с ним благородно, следовательно, они прежде должны были достичь в себе особого внутреннего благородства. Или даже чего-то большего, хотя Север предпочитал все же остановиться на благородстве, понимая, что предположение о большем поневоле ставит вопрос уже о святости, а это, пожалуй, было бы слишком, тем более что сами Тушнолобовы, какими он помнил их по свиданию в роще, по разговорам на лугу и посещению монастыря, не давали все-таки повода считать их святыми. Наконец, твердо создав мысль о благородстве этих людей, Север тут же начал сознавать, что большего он должен требовать не от них, сделавших кота гладким и блестящим, а от себя, еще только беспомощно лежащего под котом, ожидающим от него благотворных перемен. Может быть, и кот ждал от него не только пищи и ласки, но и большего, а именно раскаяния в прежних грехах, в греховных помыслах о жене соседа, покаяния, молитвы, очищения души, совершенства, святости. Вот на чем нужно сосредоточиться Северу. Тушнолобовы достигли благородства, а ему надлежит достичь святости.
      Стал он не то засыпать, не то терять понемногу мысли и чувства. И кот как будто успокоился, особым образом, поскольку нельзя сказать, чтобы он до того слишком уж волновался. Он теперь, слегка помурлыкав, закрывал глаза и опускал голову, только иногда еще вскидывая ее, чтобы вдруг взглянуть на Севера с невзыскательной, как бы имеющей одну лишь цель развлечения поэтичностью. Вполне вероятно, что задача обеспечения, изыскания пищи и вовсе не стояла, решенная таким образом, что кот почему-то явился сюда вообще навсегда сытым и всем довольным, но это отнюдь не отменяло задачи становления самого Севера, отыскания им той формы святости, в которой он мог бы признать себя полным победителем гладкого, блестящего благородства Тушнолобовых. Путь был в сущности понятен: следует ободриться после былых грехов, осознав их изжитыми, преодоленными, и выдавить из души раба женской красоты, каким он сделался перед Дарьей. Вот уже и Дарья побежала перед его мысленным взором большим черным котом, которого он стал со смехом ловить в ее домике, крича кому-то, что столь прекрасного создания еще не встречал на своем жизненном пути. Но так было и с настоящим котом, которого, впрочем, не пришлось даже ловить, поскольку он сам подошел, попросился в объятия к нему, Северу, и он стал с ним валяться на диване и по полу, а Дарья трогала их ногой, не возбуждая в нем, Севере, особых, не зависящих от кота желаний. Значит, и это уже в прошлом и дает картинку, по которой можно судить, что он не так уж безнадежен перед Дарьей и вполне способен обходиться без нее, предпочитая кота.
      Он истончился и сделался плоским, пока так дремал на кровати, под дремлющим котом, и, пробудившись, с трудом мог отыскать в себе хоть сколько-то определенный, улавливаемый взглядом состав. Но и это, кое-как обнаруженное, было не более чем организованной в некоторые границы опустошенностью, в которой не оставалось места для любви к женщине или даже к себе. Дальше нельзя уже было истончаться и можно было только в последний раз осмотреться и решить, что ему делать с котом, взявшим над ним власть и странно на него воздействующим. Он знал, что у него теперь либо нет души, либо она впрямь очищена, и, предпочитая второе, видел невозможность иного пути, кроме как начать все с начала с Дарьей, пойти к ней снова, быть с нею беспредельно чистым в своих намерениях и, убедившись в своей святости, спросить ее о действительном месте кота в его новой жизни.
      Он запер того в доме и пошел в сторону Тушнолобовых. Но ему не хотелось, чтобы Дарья увидела его из окна, как уже было в прошлый раз, поэтому он избрал другой путь, задами, где вместо улицы вился узкий, мягко забирающий в необременительную таинственность проулок или просто какая-то вмявшаяся между заборами теснота и где в воздухе стоял свежий дух сельских огородов. Север как будто отдыхал. Он ощутил возможность легкого общения с Богом, общения, избавленного от сомнений и вопросов и держащегося лишь на развязном, несколько даже легкомысленном признании себя ничтожеством перед высшими силами. Да и как же ему было признавать себя чем-либо иным после такого истончения, которое и на воздухе не пропало, не наполнилось прежним Севером? Он чувствовал себя прозрачным и почти невидимым. Поэтому к Богу можно было обращать самые легкие и фактически беспечные просьбы, например, и дальше сохранить его в этом физически святом состоянии, а с Дарьей сделать так, чтобы она, при всей своей громадности и сумасшедшей наготе, не требовала от него невозможного, т. е. любви и преклонения, а смирилась, увидев его духовное превосходство.
      За невысокой оградой встал угрюмой чернотой тушнолобовский дом. Север, страшный собственному воображению, шагнул на запретную уже территорию, как в жутком сне переступил через опавший далеко вниз забор. Он быстро истомился, с сумеречной осторожностью пробираясь между деревьями в глухом, предоставленном самому себе саду, и ему казалось, что никакого Павлика Тушнолобова никогда не существовало вовсе, а он, Север, пришел похитить невесту и сейчас женится на Дарье и сомлеет в ее объятиях. Его сознание еще не отошло от работы, творящей разные типические, общие для всех разгоряченных людей образы, и он увидел огромную ночную степь, испещренную искрами костров, среди которых неистово носились в безумной пляске обнаженные люди; они со смехом выхватывали его из темноты и бросали к Дарье, расширявшейся за пламенем костра в бездонную пропасть лона. Север качал головой и вздергивал плечи в такт невесть откуда лившейся музыке. Он вошел в сарай, тускло освещенный проникавшим в щели вечерним светом. Там стоял смрад прелости, гниения, нечистоплотного скота, иногда сюда по-домашнему, по-хозяйски заходящего, прежде чем лечь на обеденный стол истинных хозяев, а еще оттого, что Тушнолобовы, не мудрствуя лукаво, не обинуясь, устроили на крошечной верхней площадке, возле двери в коридор, отхожее место для себя. Тут чувствовалось убогое торжество плоти, язычества, царил дьявол, не имевший иного желания, кроме как внушить людям отвращение к жизни и к самим себе, и спазм волнами покатился по телу Севера, сдавив его в жалкую гармошку. Он удивлялся неприкрытой материальности мира и издавал мерзкие утробные звуки. Поднявшись на площадку, он смеялся и плакал, косясь на грубо вырезанную в гнилых досках дыру, куда опорожнялся ненасытный тушнолобовский желудок, и восклицал: фу! стыдно, господа! В коридоре было темно. Север приник к двери, ведущей в комнату, и прислушался. Ему не верилось, что какой-то час назад он уже был в этой комнате, играл с котом и с Дарьей, предлагая им иную жизнь, соблазняя их несбыточными мечтами, видами того счастья, которое он будто бы в состоянии для них устроить. Не звучащим голосом Север позвал, соединяя губы и замочную скважину в один темный, в глубокой интимности пролегающий путь:
      - Даша!
      Он сказал это для себя, чтобы именем как одним широким мазком вдруг обрисовать контуры своей беды. Дарья не могла услышать. Из комнаты доносились шорохи, природы которых подслушивающий не умел разгадать, а иногда и ясные шаги, пробегавшие то куда-то в отдаление, то оказывающиеся слишком даже близко и неожиданно замиравшие в грозной неизвестности. То, что Дарья не услышала его зова, Север вдруг грубо использовал как причину, по которой между ними навсегда становится непреодолимая преграда, и теперь уже ничто не могло и не должно было изменить дела на то, чтобы их связало некое теплое взаимопонимание.
      Север отстранился от двери, думая, что все кончено и он твердо отделен от девушки, так что и скажи она, в свою очередь, зовущее его слово, он и тогда не откликнется или, может быть, даже не услышит ее. И в самом деле, твердость пронзила его тело, образовав из него безупречную прямизну в застойном сумраке коридора, и тверды стали его намерения. Он очистился. Но какой-то из его шагов прозвучал громким скрипом половицы, и уши Севера сошлись на макушке, рисуя перетрусившего зайца. Его сердце замерло. Похоже, и Даша остановилась, прислушиваясь. Север бесшумно подался в сторону крыльца, а там, за скрипнувшей дверью, были еще какие-то ступеньки в темноте, и пока Север отыскивал выход на улицу, Дарья, кажется, пустилась по его следам. Тогда Север снова истончился, как за таинственным силуэтом прячась за недавней твердостью, которая действительно могла обмануть бдительность Дарьи или деятельно навести ее на ложный след. Северу было стыдно, что он с невразумительными целями прокрался в чужой дом, но еще более оттого, что он внезапно перестал понимать, где находится и как случилось, что он уже по-настоящему, надежно укрылся от пошедшей на устроенный им шум девушки. Так ребенок, закрыв глаза и голову накрыв руками, перестает мыслить себя очевидным для окружающих, но ребенок этого не стесняется, а Севера даже бросило в жар, и он покраснел.
      Он забыл, как выглядит Дарья. Наверное, не в ней заключалась причина его замешательства и всех обрушившихся на него недоразумений. Дарья была в его представлении только громадным голым существом, которое бродит поблизости, тяжелой, прочной белизной ступает в грозном розыске посмевшего потревожить ее покой. Впрочем, Север приписывал ей некую мифическую и тем более важную сейчас, в его случае, слепоту, которая, конечно же, помешает ей обнаружить его, затаившегося в каком-то углу, почти что под лестницей. Она, разъярившись, легко проходит сквозь стены, но и это не очень-то опасно, поскольку тут огромная и благотворная для него разница в намерениях: его намерения чисты - ему бы только спрятаться, уклониться от гнусного бесовского преследования и наваждения, а она, будто бы ищущая незваного гостя, на самом деле только и думает, как бы овладеть своей жертвой. Он преисполнился стыдом еще и потому, что происходящее слишком обличало нечистоту Дарьиных помыслов. Но Бог не выдаст его этой грязной бестии. Север стиснул кулаки и сцепил зубы. Губы он свернул в трубочку, слишком узкую, чтобы к ней подошел какой-либо ключ. Он ушел в некий затвор. Совсем близко встала Дарья, ему казалось, что он слышит ее дыхание и самыми крайними своими оконечностями, какими-то позорно шевелящимися щупальцами уже касается ее напряженного, горячего тела. Север сложил руки на груди и в тихом смирении опустил голову, оставив темноте только поднявшиеся слабым горбиком плечи.
      - Ты где? - позвала Дарья.
      Север ответил глухо и непознаваемо:
      - Не скажу.
      Дарья отошла с неким плачем, видя, какие глупости творятся окрест, а Север, взлохмачиваясь, потряхивая веселеющей головой, выбежал на огненное солнце вечера и опять задами помчался домой. Но лишь в первое мгновение ему на этом пути было отрадно. Скоро он остановился, не зная, был ли прав, когда не пожелал открыться хорошенькой соседке. А вернуться назад уже не стало возможности, ибо там теперь случился разрыв и зияла пропасть. Север понял, что ему и Дарье был подарен только один миг, один шанс сделать их любовь правильной и нужной и если Дарья не определилась в этом, лишь силой инстинкта действуя в верном направлении, то он почти сознательно оттолкнул дар небес, лишил великих возможностей не только себя, но и девушку, более или менее доверившуюся ему. Не о себе он жалел и сокрушался, а о Даше, которая из-за его неосторожного обращения с тонкими вещами, из-за его беспечности потеряла единственный шанс вернуться в рай.
      - А шанс-то был уникальный, тысячи лет не видали и не слыхали подобного, а я сразу проморгал, прохлопал ушами, - рассудил Север. Он сидел на пригорке и смотрел на свой дом, где запер кота. - И я-то что, я человек конченый, я из тех, у кого только уныло обвисают уголки рта, когда с другими происходят важные и даже чудесные события. Но она-то, ей за что такое выпало, она почему пострадала?
      И он так был готов к любви и так хотел ее, что даже, встав на ноги, пошире развел руки в стороны, как бы рисуя позу, в которой все смогут отлично рассмотреть его внезапные достоинства. Он не справлялся с сознанием вины, говорившим ему только, что он лишил ближнего, бедную, слегка заплутавшую девушку, счастья и верной возможности спасти душу, и ничего о том, как ему исправить ошибку и возвратиться на правильный путь. Зашевелилась в воздухе вечерняя сырая прохлада. Север побежал на заповедный луг, надеясь там снова обрести душевное равновесие. У него появилась быстроногость зверька, он скакал и всюду проныривал задорным лосенком, но в этом чувствовался надрыв и как бы какое-то последнее, отчаянное усилие. Едва он вышел из рощи на край обширного луга, как увидел зависшую над косогором золотую маковку церкви. Север остановился в высокой траве, соображая, из чего бы ему устроить легкую жизнь и себе, и безгрешному созданию, которое явилось в его дом в облике кота. Роща раздвинулась, словно кулисы, и на огромную сцену строго выдвинулась Дарья; приблизившись к Северу, она дернула его за руку. Север вскрикнул. Пронеслось над заповедной чистой простотой его короткое завыванье.
      - Валяйся! - приказывала Даша, когда они упали в траву.
      У нее было смешное детское раздражение на то, как он обошелся с нею в ее же доме. И теперь она верно повела свою игру, пугая Севера словом, значения которого он сейчас толком не понимал, по крайней мере в тех его оттенках, на какие вдруг стала нажимать девушка. Ведь он не догадывался обо всей силе впечатления, произведенного на нее его поступком, и полагал одну лишь невинную забаву в том, что валялся у нее на глазах с животным на диване и по полу, а с ней не захотел. Он тотчас оказался в подчинении у Даши, устрашившей его своим приказом и всякими резкими движениями.
      Предостаточно вышло надутых губок, сверкающих как бы во тьме глаз, угрожающе сжатых кулачков, чересчур жгучих объятий, грубого хохота и невразумительных междометий.
      Потом Даша сказала, изумленно страдая:
      - Я еще ни с кем не изменяла мужу, и вот надо же...
      - А я-то... я... - обозначил и Север меру своего смятения.
      Тогда девушка вспыхнула и озлилась не на шутку:
      - А что ты? Я же знаю, что ты такое. У тебя сознание ничтожества перед Богом и невозможность покаяния, - резко она бросила.
      - Я осквернился.
      - Ты? Осквернился? Со мной?
      Север, растерянный, но в сущности мирный, в девушку влюбленный, кивнул. Он не успел объяснить, что не в ней, Дашеньке, которая нынче стала его единственной и ближе которой у него теперь нет никого на свете, не в ней грязь и блевотина. Не случилось ему довести до нее эти резоны.
      С себя начинать надо - с суда над собой. Начать бы ему сейчас с очищающего покаяния перед возлюбленной. Он и вообразил уже, как излагает ей свою мысль, объясняет ей, что, начав с себя, видит, что грязь, запачкавшая его ныне, она и в нем самом, т. е. в его непотребном прошлом, и еще в том бездушии, с каким нечто внешнее вмешалось между ними, сделав их отвратительно мягкими, вонючей жижицей растекающимися игрушками в руках самого дьявола. Как-то странно он мучился из-за своего прошлого. Он понимал, что далеко не все было в нем так уж скверно, а вместе с тем нельзя же не брать что-то как пример своей греховности, когда имеешь дело с небом и засматриваешься на небесную чистоту, и что же, собственно, брать, если не совершенное уже, законченное, оставшееся позади. И он не мелочился, брал все, сразу весь ворох своего прошлого, а это было уже, наверное, слишком. Север уродливо наморщил лоб. Он собирался выразить свои мысли, свое мучение. Но, потеряв какое-то мгновение на эти сборы, он открыл расторопной девушке простор для дикого набега, в котором она не думала считаться и с тем, что вполне могло быть в Севере хорошо и достойно похвалы.
      Она обхватила его шею тонкими, как прутья, пальцами и сдавила, а потом бросила это и принялась давать оплеухи, и потом еще била Севера, словно отовсюду выметывая острые, жесткие кулачки. Он тревожно забился и, раздавшись вширь, плотно накрыл ее и придавил к земле. Его лицо заострилось над распростертой жертвой, а из глотки вырвался клекот:
      - Дашенька, ради Бога...
      Даша засмеялась, ерзая. Она воскликнула:
      - Вот ведь чертовщина какая, я думала, ты меня сейчас ой как клюнешь!
      - Дашенька, Дашенька... пойми, - твердил и бессвязно объяснялся Север, - жижица, вонючая жижица... ты не смотри, что все сошло будто бы гладко... Мерзость! Наваждение! Мы растеклись... не то сделали... не так... А ты такая миленькая!
      И тут он не с того начал, но Даша не удосужилась разобраться. Вырвавшись, она опять дала волю своей ярости. Ей казалось, что Север оскорбляет ее, и уже не словами только, а одним своим присутствием, тем лишь, что и сейчас в его глупо вытаращенных глазах было много необыкновенного и как бы приятного для всякого постороннего созерцания. Север без труда отводил в сторону ее метившие поточнее ударить руки, однако они возникали снова, как у сторукого чудовища, и Север, отскочив, вдруг стал с непроницаемой тупостью какого-то глубоководного гада смотреть прямо перед собой и сломя голову побежал прочь. Даша же осознанно смотрела ему вслед, с непостижимой даже для ее быстрого разума скоростью сделав исключительные выводы. Змей соблазнил меня, а теперь вздумал скрыться и залечь на дно, решила она; и рисовала уже для разнообразия: накормил меня запретным плодом...
      ***
      Север ушел в город. Трудно сказать, как бы он понимал себя и даже, например, свой внешний облик, если бы знал о созданной девушкой на его счет капитальной образности. Прежде чем он ушел - извиваясь ли, с загадочной ли и отупелой угрюмостью какого-то совершенно внештатного существа, этот вопрос остается открытым, - и прежде чем переступил черту, за которой с ним начались, как можно выразиться, необратимые процессы, он отнес кота его прежним хозяевам. Дарья не ожидала этой новой и столь скоро наступившей встречи. Ей мгновенно вообразилось, что их внезапное свидание происходит при самых что ни на есть необычайных обстоятельствах, однако далеко не так выглядело это со стороны. Хозяйка взглянула на неожиданного гостя зло и с какой-то окончательной мерзостностью, как из самой уже тесной обыденности, тяжелой затертости в распоследних и грубейших реальностях повседневной жизни, возможно, она требовала объяснений, почему кот получает отставку, но никаких объяснений у Севера не нашлось. Предположительно, у него пропал голос, а уже только потом не сложилось необходимости хоть сколько-то объясниться с девушкой, не возникло даже отдаленного представления о том, что ее ожидания ответа и впрямь имеют под собой почву. Однако же он не то чтобы порвал именно с Дарьей и решительно отдалился от нее, а преобразился вдруг вообще в иного человека и самое первое - в человека, который обо всем происходящем с ним и в нем непостижимо умалчивает.
      Нельзя думать и утверждать, будто Север принял некий обет молчания. Он-то как раз лучше, чем кто-либо иной, знал это, а вместе с тем, поскольку по невольному осознанию, что внешним образом он выглядит все же человеком, принявшим подобный обет или, на худой конец, имитирующим, будто принял, складывалось еще и как бы логическое сознание, что в некой действительности, например идеальной, там, где царит идея его, Севера, он и в самом деле пришел к такому обету. Одновременно выходила, в порядке уже полной несуразицы, и та надобность, чтобы происшедшее в этой идеальной действительности (где все, как известно, должно оставаться в неизменном виде) носило характер какого-то революционного переворота, невозможного на самом деле, а потому не отразившегося не только на Севере, но и на самой этой области идей. Т. е., случившись, явление вовсе не случилось, и никакого вреда идеальному нанесено не было, и, следовательно, приходится признать в высшей степени странным тот факт, что внезапное молчание Севера указывало на некие бесспорно происшедшие перемены. Такая вот путаница и такой, можно сказать, абсурд.
      Естественно предположить, что Север выглядел глуповато, когда в ответ на пытливый взгляд Даши и какое-то, между прочим, ее глухое бормотание из глубин затравленности отделывался молчанием и подобием несколько даже презрительной ухмылки. Но это предположение может быть лишь заведомо неверным. Конечно, Север и сам бы почувствовал себя дурачком в своем новом положении, если бы не ощущение вмешательства идеального, которое, оставаясь незадействованной и неизменной областью идей, все же неким образом сейчас явно присутствовало в происходящем с ним, попутно порождая и ощущение вмешательства даже самых что ни на есть настоящих сверхъестественных сил. Эти ощущения, хотел он того или нет, приводили его к чувству некоторого превосходства над Дарьей, которой теперь на долю выпадало лишь злобно дергаться в ее бытовой тесноте. Дошло даже до того, что Даша и при всем желании не отыскала бы на его лице хотя бы только тени обязанной там появиться ухмылки, как, впрочем, не нашла бы и вообще ничего, что так или иначе соответствовало бы представлениям о возникающих на человеческих лицах выражениях. Но и не сказать, чтобы маска была перед ней. Нечто обескровленное, обезличенное в обычном понимании и одухотворенное в высшем смысле, если только допустимо предполагать существование такового, увидела она.
      На все это ушло несколько мгновений. Север развязался с котом, а зачем он после этого подался на набережную, объяснению подлежит не больше, что все прочее, что стало с ним делаться. Солнце клонилось к горизонту. Север обходил гору, на которой стоял город, продвигаясь к культурно выстроенной набережной, где часто по вечерам собиралось и прогуливалось, кидая внимательные взгляды на реку, лучшее общество.