- А можно и вообще без нее обойтись.
      - Ты споришь и что-то доказываешь с точки зрения художественной и даже нравственной или только финансовой?
      - Я смотрю на дело в целом...
      - Почему же не спросить мнения твоей жены?
      - Тогда лучше сразу сойдемся в цене трех картин. Я ее мнение знаю. Я ведь все-таки торгуюсь с тобой, милый. Мне денег не жалко, но я торговец и должен непременно торговаться. А она пойдет напропалую и заведет нашу сделку в такие дебри, что там ты сможешь без зазрения совести поднимать цену хоть до бесконечности. Женщин в наши дела лучше не впутывать. Одно дело, чтоб она, например, тебе позировала, это - пожалуйста и сколько угодно. Но упаси Бог давать ей право голоса в нашем соглашении. Ведь ей тут же взбредет на ум, что она сама по себе вырастет в цене, чем больше монет я выложу за твою работу. Не позволяй женщинам тщеславиться, вот мое правило.
      Чулихин выразил удовольствие, что имеет дело с человеком, живущим по твердым правилам, и предложил не мешкая заключить их полюбовное соглашение полным расчетом.
      - А эксперты? - воскликнул Обузов, изумленно всколыхнувшись всем своим крупным телом. - Разве они не должны определить истинную художественную ценность картины, а соответственно и ее рыночную стоимость?
      - Я и есть этот эксперт, - уверенно заявил Чулихин.
      Обузов сдался. Сделка тут же состоялась. В голове коммерсанта мелькнула даже мысль о небесполезности заведения в пределах его деятельности отрасли по купле-продаже художественных ценностей; тогда бы и Чулихин точно уж пригодился. Он достал бутылку коньяка и рюмки, задумался и, вспоминая недавние летние приключения, несколько жеманился, жмурился, как кот, и смотрел на живописца елейно и лукаво, еще никак не разъяснив тому, чем вызван этот внезапный его отказ от делового стиля. Чулихин залпом осушил рюмку и поставил ее рядом с бутылкой, намекая на продолжение.
      - А хорошо было в тех краях, в той гостинице, - заблажил Обузов, смакуя коньяк; плоско, рисуя какое-то неожиданное усреднение своих выдающихся габаритов, развалился он в кресле, словно подавленный грузом неохватных мечтаний. - Там еще усадьба была, музэй какой-то, понимаешь, музэй в буквальном смысле этого слова. Еще тамошний абориген прибегал и торговался, пока Авдотья не отвесила ему коленкой под зад. Люблю ширь лугов, свежий воздух, пойменные и заливные всякие места, жаркое солнце, просторы родные. Славно отдохнул! Напоила меня Русь божественной своей красой! Я же думал, что умру, а не боялся и не трусил, нет. Мне было весело, до того весело, что я всего объема того веселья теперь и вспомнить не в силах. - Слезы навернулись на его глаза. Он вытащил из кармана пиджака пачку денег, отсчитал несколько банкнот и протянул Чулихину. - Возьми еще эту отдельную сумму и купи себе одежонку поприличнее, а то вид у тебя прискорбный. Возьми, браток, я от всей души даю, от чистого сердца.
      Взяв деньги, Чулихин сказал:
      - Я удовлетворен своей работой, я в отличном расположении духа, и это так естественно для человека, совершившего творческий подвиг. И все же на душе кошки скребут, тяжело и муторно, и на сердце гадко. Ведь не за горами старость, вся эта мерзость старения и умирания. Что нам делать?
      - Нам с тобой? - спросил Обузов и вдруг подмигнул, но так неожиданно и проникновенно, что Чулихин даже не удивился.
      - Нам, людям, - ответил он.
      - Ты думай и расписывайся за себя. А о других не беспокойся, не пропадут. Каждый знает, что ему делать и как выкрутиться.
      - Не о том я! - выкрикнул живописец тоскливо.
      Обузов произнес назидательно:
      - Моя правда, например, в том, что я, хоть и верчусь, как белка в колесе, умею все-таки пожить в свое удовольствие.
      Довольный своими успехами, с карманами, набитыми невиданной им прежде кучей денег, Чулихин от Обузова пошел прямиком в уютное кафе на набережной. В его жизни восторжествовала некая весна, он физически ощущал свой новый статус, статус художника, чьи работы пользуются вниманием, мастера, работающего по контракту. Таковы были придворные живописцы, таковы, скажем, официальные архитекторы, - для него, Чулихина, роль несколько смешная, но и приятная. Денежная роль. И это очень существенно. Теперь он может расправить крылья, вправе оглядеться солидным господином и потребовать внимания к своей персоне даже от людей, вовсе не связанных с миром художественных исканий и подвигов или обузовской коммерции, которую ему предстоит обслуживать. Например, официантке, бредущей к его столику с ленцой и явной неохотой, стоит-таки присмотреться к нему и опознать в нем человека, чье мнение уважают даже столь высоко взлетевшие дельцы, как Обузов, и чьим талантом и вдохновением деятельность этих Обузовых будет поднята из праха и мерзости на вершины искусства.
      Чулихин был уверен, что не подчинится требованиям будущих заказчиков, а сумеет навязать им свои понятия, привить им свой вкус. Поэтому его работа по контракту может и должна стать не подневольной и тошной пляской под чужую дудку, а широким, свободным творчеством, для самих заказчиков имеющим познавательное и просветительное значение. Чулихин усмехнулся, поняв себя и свое будущее таким образом. Он с удовольствием выпил бокал вина, предвкушая, как поразит официантку, все еще косившуюся на него с некоторой презрительностью, богатыми чаевыми. Да, он нынче полон жизни, некоего роскошного солнечного цветения, сильно отличающегося от пасмурности дня за окном кафе, и ему следует осмыслить, как и почему он пришел к этой полноте. Ведь надо же было случиться такому, что в паломничество, от которого он думал взять только прекрасный сюжет для тихой и скромной работы, втиснулся Обузов с его отчаянием и буйством, с его шумливостью и неисчерпаемым запасом денег, Обузов, которому тоже нашлось нынче применение. Вот как сложилось! Разве это не перст судьбы? Из летнего приключения выжал он максимум пользы и выгоды для себя. Это как ружье, которое, появившись на сцене, непременно должно выстрелить. И оно выстрелило, и выстрел все еще гремит в ушах Чулихина, и долго еще будет греметь. Тут та особенность, что духовное ловко и тесно переплелось с материальным, связалось в один узел. Это ли не сюжет? Любовался мастер цельностью и целым этого сюжета, не вспоминая о частностях, которые вполне могли омрачить его радость. И в том, что его судьба вдруг словно попала в ткацкий станок и вышла после обработки в нем искусным рисунком, он видел не волю провидения, а заслугу всей своей прежней жизни, многотрудной и упорной, подвижнической. Он выстрадал нынешний успех.
      На противоположном берегу реки смиренно лежал в пасмурности монастырь. По набережной изредка проплывали гуляющие, прячась под зонтами от моросящего дождика. Пришел с другого берега неладный, помятый мужичок поживиться чем-нибудь в городе. Прошел и Буслов, заложивший руки за спину и важно ступавший. Этот тоже устроился, подумал Чулихин. Правда, он не почувствовал, чтобы устроенность Буслова воспринималась как заслуга, как награда за прошлые страдания или неудачи, но это не мешало ему видеть в Буслове своего. Ведь разными путями приходят к успеху, к весне души и сердца, и не всякий выражает удовлетворение сиянием улыбки на губах. Буслов выражает изысканным наклоном головы, вперенным в землю взором, развернутыми письменами мысли на бледном, прекрасном своей одухотворенностью лице. Буслов мыслит, следовательно, он идет верным путем.