Оказалось, что параллельно с научной монографией Юрий Воротников работает над художественной прозой, точнее — мемуарами, и значимая часть их — воспоминания автора о службе в Вооружённых Силах СССР, уже готова и передана в печать. И вот — состоялось: передо мной только что доставленный из типографии изысканно оформленный томик удобного для чтения "карманного" формата с интригующей аббревиатурой на красочной обложке: "ШСС" . Интригующей, впрочем, лишь для непосвящённых, коих теперь большинство в постсоветких поколениях. Я и мои ровесники — бывшие рядовые, сержанты, старшины, мичманы, прекрасно осведомлены, что три эти шипящие буквы означали уникальное явление военной педагогики — "Школу сержантского состава", а успешно прошедшие обучение в ней курсанты становились младшим командным составом строевых частей Армии и Флота, их опорой, становым хребтом.
Своё сочинение автор с солидной порцией самоиронии назвал "документальным лиро-эпическим повествованием в 9-ти главах с прологом и эпилогом" и тем самым во многом предопределил как бы не до конца серьёзный, временами даже ёрнический характер текста. Он словно заговорщицким образом подмигивает нам, читателям, и извиняясь, пожимает плечами; мол, братцы, живём в пространстве постмодерна, куда от него денешься… Действительно, герои повести много шутят, разыгрывают друг друга, характеристики и описания, которые даёт сослуживцам автор, оригинальны и остроумны, нашлось место и солдатскому фольклору, присказки типа: "солдат спит — служба идёт" щедро рассыпаны по всему тексту, но за кажущейся "лёгкостью бытия" неумолимо проступает строгий и холодновато-отстранённый, как покрытая ледником вершина горной гряды, образ воинской службы — по-настоящему мужского ответственного дела. Особенно, если, как в нашем случае, речь идёт о службе на государственной границе, да ещё и в горах.
"И тут стряслась первая беда: сошедшая лавина накрыла возвращавшийся на заставу наряд. Двое ребят остались под снегом, третий смог выбраться и доковылять до заставы . И всё, вроде бы, складывалось хорошо: удалось довольно быстро обнаружить и откопать пострадавших. А когда группа из шести человек, неся на плащ-палатках двоих пострадавших, возвращалась на заставу, новая, на этот раз очень мощная лавина сошла с гор и погребла их всех: и майора, и Ларионова, и только что вызволенных из-под снега бедолаг, и ещё четверых, радовавшихся, наверное, минуту назад такому благополучному исходу дела . Как потом выяснилось, все они погибли мгновенно. Лавина была с камнями, и один из участников этих трагических раскопок рассказывал мне позже, что Ларионову удар камнем сразу сломал шейные позвонки, и когда его нашли, голова его, как капюшон плащ-палатки, была неестественно запрокинута на спину". Вот тебе и шуточки-прибауточки, вот тебе, простите за выражение, постмодерн!…
И срезу, встык за этой трагической главой следует искромётный рассказ о том, как силами курсантов школы на сцене гарнизонного клуба была поставлена "Дума про Опанаса" Эдуарда Багрицкого. Глава, пожалуй, самая весёлая и изобретательная во всём сочинении, в которой, впрочем, как бы невзначай высказано автором немало интересных и точных мыслей по поводу художественного творчества в целом, и самодеятельного в частности, по поводу сладкого соблазна славы и горечи разочарований, особенно сладких и горьких в такой нетерпеливой и ненасытной молодости.
А вот эпизод о совсем иных эмоциях. "С самого подъёма меня не покидало тревожно-приподнятое настроение, и тревога всё усиливалась, а снег валил всё гуще. Мы долго стояли на плацу, и голос начальника политотдела казался приглушённым, долетал как будто очень издалека. Выступал еще кто-то, все говорили о важности и торжественности сегодняшнего дня, и когда, наконец, была подана команда развести заставы по своим местам для принятия присяги, ожидание и тревога достигли уже высшего своего градуса".
Такие же чувства испытали в тот день и однополчане автора. Такие же чувства, уверен, испытывают из года в год сотни тысяч российских ребят, взяв в руки боевое оружие и раскрыв перед собой вправленный в красную папку текст Присяги. Потому, что действо это относится к разряду вечных, непрекращающихся в чреде времен и сами времена эти во многом формирующих. Принятие воинской присяги тождественно таинству рождения. Да это и есть рождение — мужчины, воина, заступника…
Не могу не отметить ещё одного важного качества книги. Вовсе не претендуя на это, она стала необычайно актуальной. Само Провиденье распорядилось так, подгадав с выходом в свет в трагическом, но и обнадеживающе переломном для нашей России августе 2008-го во всех смыслах достойного повествования о воинском учебном подразделении Хичаурского погранотряда. Того самого отряда, командование которого находилось в столице Аджарии Батуми, той самой Аджарии, того самого Батуми…
В Прологе "ШСС" бывший старший сержант пограничной службы Ю.Воротников с подкупающим откровением признаётся: "Мне всё чаще в последние годы начали сниться армейские сны, и всё сильнее тянуло в Хичаури, к развалинам замка Тамары, к неумолчному шуму горной речушки, к тополиному ущелью, увешанному кипами тяжёлых, как бы свинцовых с исподу, листьев. Даже приступая когда-то к своему повествованию, я подспудно был движим такой задней мыслью: принести в редакцию его кусок, а если понравится, то напроситься на командировку якобы для завершения работы. Но какие сейчас могут быть командировки в Батуми, город ещё более заграничный, чем Лос-Анджелес?"
И вот еще: "Когда и почему люди начинают писать мемуары? Писать начинают тогда, когда приходит пора подводить итоги всей жизни или какого-то её важного этапа… Впрочем, иногда причина и иная. Хотят изменить прошлое, переделать его словом, уповая на его магическую силу. Или, на худой конец, хоть оправдаться перед современниками, но главным образом перед потомками в содеянном".
Не спрашивай, читатель, в чём следует оправдываться автору этого признания.
Оправдываться следует всем нам из последнего "полупотерянного" советского поколения. За то, что оказались не очень-то верны принятой в молодости советской военной присяге, за то, что каждый по отдельности перед своей совестью и долгом и все вместе перед народом и историей не отстояли великой страны, в которой родились, в пределах которой отнюдь не были лишними ни развалины замка Тамары, ни неумолчный шум горной речушке в районе Хичаури, ни прелестный портовый город Батуми — столица советской Аджарии, на рейде которого сегодня бросили якоря американские и натовские военные корабли с нацеленными на нас крылатыми ракетами.
***
Любимый ученик патриарха отечественной филологии академика РАН Е.П. Челышева, Ю.Л. Воротников поразил меня и продолжает поражать самостоятельностью своих научных, эстетических, да зачастую и мировоззрен- ческих пристрастий. Доведись ему и его единомышленникам на десятилетие-полтора ранее занять ведущие позиции в отечественных гуманитарных науках, в литературоведении и искусствоведении, наверняка Россия хотя бы частично избежала участи трагической отверженности от мирового художественного эксперимента ХХ века. Того великого эксперимента, который мы привычно именуем Авангардом и у истоков которого в благословенные для художественного творчества 20-е годы, — как это ни выглядит парадоксально! — стояли отчаянные русские экспериментаторы: Филонов, Родченко, Маяковский, Кручёных, Пильняк, Волошин, Кулешов и многие другие.
Утверждаю это, ибо имел счастливую возможность убедиться в глубоком и тонком понимании Юрием Воротниковым ведущих художественных, прежде всего — литературных тенденций ушедшего века. Убедился в его доскональном знании и оригинальном толковании творчества русского мистика М.Булгакова, русского космополита В.Набокова, американских и европейских писателей т.н. "потерянного поколения", проникновенном, умном восприятии творчества плеяды композиторов, изменивших костенеющую музыкальную традицию, в первую очередь, Стравинского, Малера, Прокофьева, Шонберга, Бриттена, Шнитке, Губайдуллиной, Денисова… Это не столь очевидное для остальных знание художественных пристрастий Юрия Воротникова, можно сказать, подготовило меня воспринять его прозаическое творчество явлением не столько уникальным, как почти что должным.
Человек такой обширности и глубины знаний, такой широты и толерантности интерпретаций созданного в мировой культуре и искусстве предшест- венниками и современниками просто должен был когда-то заточить своё перо на собственное литературное творчество. Сначала, как водится, на поэзию, а там и на прозу. Ну, а насколько она, эта дебютная проза получилась художественной, о том, как всегда, судить читателям.
НАШИ КНИГИ
НАШИ КНИГИ
No: 01 (149)
П.П. Супруненко. Жизнь под вопросом. Мемуары. М., изд-во "Травант". 2008.
Возможно, название книги Павла Супруненко не совсем удачно. Жизнь под вопросами могла быть у Павла Павловича, когда он делал свои дневниковые записи, систематизировал их, осмысливал — как это он умудрился прожить такую насыщенную жизнь, вместившую в себя так много настолько значимого не только для одного человека, но и в масштабах всей страны.
Теперь же, когда книга вышла к мыслящему читателю, ей более подошло бы фундаментальное название. Что-то типа "История становления человека советско-российского".
В чём основная ценность этой книги? Да в том, что она нацелена в будущее. Это сегодня, пока автор находится в добром здравии, пока ещё в стране у нас проживает не одна тысяча таких вот живых и относительно здоровых свидетелей становления нашего государства — да и не просто свидетелей, а активных его строителей, — мы можем ещё с некоторой вальяжностью листать страницы этой книги. Отыскивая в ней эпизоды по своему вкусу: хорошо известные, мало известные и совсем незнакомые. Но пройдёт несколько десятков лет — и ценность этой книги станут определять совсем не специалисты по антиквариату, а серьёзные исследователи истории современной России. Пусть значимость этой книги не уровня "Истории государства российского" Карамзина, но для исследователей нашей эпохи книга будет ценным подспорьем, ничуть не меньшим, чем для эпохи исследования Руси Карамзиным.
Своеобразен язык автора, его стиль подачи текста. На первый взгляд не хватает литературной обработки, "красивостей". Но эта "корявость" — не корявость ли самой жизни?
Эпизод за эпизодом вчитываясь в жизнь обыкновенного советского приднепровского паренька, ставшего в 17 лет (!) и героем Великой Отечественной, и журналистом популярнейшей московской газеты, и диссидентом, и… — невозможно эти этапы вместить в одну фразу — вдруг ловишь себя на мысли, что читаешь не дневниковые записи, а смотришь кадры документального кино. Именно отсутствие в тексте неизбежных литературных прилизываний, когда хочется выразиться красивее, даже в ущерб точности и правдивости описания, позволило идеально передать не только атмосферу того времени, но и сохранить для потомков документальную точность происходящего. Этот сочный язык народа, прямые и простодушные высказывания автора и героев его эпизодов, оценка происходящего без оглядки на "как бы чего не вышло" — как археологический культурный слой: фальши быть не может просто по определению. И вот он, срез: и 30-х годов, и военного лихолетья, и "развитого социализма" — он весь на виду. Не в "киношном", цветном изображении, а в истинном виде, с натуральной достоверностью.
Анатолий Антонов. "Шлюха милосердия" и другие рассказы, новеллы и очерки".
На обложку вынесено название одного из рассказов, действие в котором происходит в военном госпитале близ Чечни. Ситуация, возникшая в этом госпитале с совсем молодыми людьми, в какой-то степени необычна, но и в то же время стара как мир: осознанное пожертвование собственной судьбой, фактически — даже жизнью, ради спасения других. Правда, на этот раз настолько в нестандартной форме, что вызывает резонные сомнения в целесообразности.
И в других рассказах и новеллах гов
орится о любви, о чести и долге, а в общем — о жизни. Причём, возраст героев в произведениях колеблется от 5 до 86 лет, и этим автор утверждает, что человек интересен всегда, на любом этапе своей сознательной жизни.
Очерки — наиболее интригующая часть книги.
"Разговор со специалистом о "Курске", Балтике, об экологии и о себе" — исследование истинной причины гибели подводной лодки, история о подковёрных интригах в высших эшелонах власти!
"Милует царь, да не милует псарь". В зонах, лагерях и тюрьмах России отбывает срок одна сто сорок вторая часть населения страны (по последним данным, нас 142 миллиона). Президентское помилование осуждённых — нужно ли оно вообще? А если "да" и даже необходимо, применяется ли в нужной мере и что мешает этому? Автором проведено самое подробное исследование этого вопроса.
"Неуловимые Джо обличают Калашникова". Помните заключительную фразу этого анекдота? — "Да кому он нужен!" Вот и автор говорит: "Собака лает, караван идёт". И что из того, что злопыхателей в эпоху перестройки развелось на целую стаю собак? Пусть себе — "обличают", на то они и "неуловимые"…
Татьяна РЕБРОВА БЕГЕМОТ
КРЕСТИКИ-НОЛИКИ
Кабы только не этот мой девичий стыд,
что иного словца мне сказать не велит…
Алексей К.Толстой
Тут ни свет и ни заря…
Лишь надежда, как лучина.
Какова её причина?
Без причины. Почём зря!
За личиною личина,
Как семь шкур, как семь небес…
А тебе что надо, бес?
Мало порванной штанины,
Мало выжженной щетины
На хвосте? Вали, пока
Жив, помятые бока.
Я такого штукаря,
Фокусника, чудодея
Знаю — не тебе чета.
Убирайся. Начерта,
Бездарь, мне твоя идея!
Ты лишь пена, дурачина,
В пиве цвета янтаря.
Кто бликует в нём? — Ни чина
И ни званья, миг зачина
Без поруки, так — овчина
Космоса. А в ней дивчина, -
Расфранчённая пучина…
Расфуфыренная фря.
… А надежда, как лучина,
Какова её причина?
Без причины. Почём зря.
ЗЕМЛЯНЕ
Что!.. Не нашатались по истории,
Как по Гревской площади? Немой
Али мёртвый? Пьян ты, Ирод мой.
Ну и чьею кровью? Лепрозории,
А не души. Деспоты! Чумой
За версту разит. Компьютер, моратории…
Смех и грех. А ну-ка все домой!
Вон комета — царский шлейф с каймой -
Уж грозит с чужой нам территории.
НООСФЕРА АЗБУК
И букли мой почерк, и профиль — лубок
Сиротской любви Пиросмани, камея
От Буонаротти… И в родинках бок,
Изогнутый в пляске меж пушкинских строк,
Фантомная боль — Саломея!
ФОРС-МАЖОР
С финифтью пробки и гранёным
Бочком изящный монастырь.
Его флакон, как нашатырь,
Подносят женщинам влюблённым.
Ах! Александр Второй и Третий,
И Николай, но не Второй,
А Первый — аромат империи
Прелестен в локонах Фортуны.
Ещё подвластны, как подлунны,
Губернии, и не причёсаны
Красавицы тифозной вшой,
И Зимний смотрит, как большой,
Без гувернантки, в омут Невский,
И не убит поручик Ржевский,
А пьян, и матушка Россия
Смакует новый анекдот…
А дальше шок и амнезия
Исходной точки — Идиот.
— Неужто тот, из Достоевского?
— Окститесь! Мы в конце романа,
Где родинки царевен в лёт!
В упор бьют ночи напролёт,
Как лебедей, взлетевших с Невского…
— Молчи! Тем более, он… Тот.
МИРАЖ
В биноклях провиденья даль
Заворожила Божье око.
В один и тот же миг одно
И то же близко и далёко.
Одно и то же нереально
И вероятно изначально,
Фатально, чудно и чудно,
Как и в колоде звёзд, что Лирой
Двусмысленно назвал… да вынь
На струнных стих, СМАНИпулируй
Червонно и не отодвинь,
Ругнув открыткой от да Винчи
Мой нелиняющий кумач
Ланит в столетьях, — лги, но мило.
Всё будет у Тебя, как было,
А нас как не было… Не плачь!
ПАРАДОКСЫ
Есть минуты, когда люди
любят преступление.
Ф.Достоевский
Играю в мюзиклах Небесных Сфер,
И судеб меж брожу, как меж игорными
Притонами иль зонами оффшорными
С их мироточием афер.
Сама с собой и белыми, и чёрными
Играю я: то Бог, то Люцифер.
Шах из арапов матом кроет, косит
Пехоту пулемёт. Как снайпер, чёрный маг
По ферзю бьёт. Их бенефис. Аншлаг.
И хаос, как анархия, возносит
В далёком Космосе махновский чёрный флаг.
И вновь реванш: и чёрный конь вдруг сбросит
На пики императора, и благ
Ты, Господи! Но в царство не от мира
Сего Ты возвращаешься, и шаг
Чеканят пешки — жители эфира.
Уходит победитель, сир и наг.
Планета обанкротилась и сира,
И реет флаг позора — белый флаг.
Здесь и сейчас, нигде и всюду, где
Вином на свадьбах льётся из баклаг
И в рубище блуждает по воде?
ДЕТКА
Словно коленца у соловья,
Да, повторяюсь, — и шёпот, и цокнуло…
Но! Получается трель, чтобы ёкнуло
Сердце Создателя. Жалуюсь я.
Знак зодиака — только малёк.
Ты без его икры и молок
Эрою Рыб накормил, а итог?
чёрт, как в картишки, выиграть смог
И в христианство сыграв, поэтому
чёрт откупится, пьян и сыт,
чёрт откупится, а простит
Сын со креста Всепетому.
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ
Сумасшедший и нищий,
В джинном сером пальто,
На родном пепелище
Я никто и ничто.
Юрий Гусинский
И даже напоследок бережно -
Не дай Бог, треснет, — рукавом
Над вечностью, как надо рвом,
Где перстнем стукнув о затвор,
Курок истории нажали,
Он даль туманную протёр, -
И у меня сверкнул узор
В тот миг на шали.
На красно-бело-голубой…
И вслед за собственной судьбой
И наши судьбы, как мосты,
Сжигала Родина несметно…
И жаловала всем посмертно
Погостов и церквей России
Георгиевские кресты.
МУШКА
Глаз не отвесть. Как имя той звезды?
У неба кофточка с открытыми плечами.
Всё просвистав, хоть вальс-то насвисти.
И слёз мне от звезды не отвести.
Да, тех… целованных, но в бытность их… очами.
Кто? произнёс. Кто смел! сказать: прости.
БЕГЕМОТ
(История как она есть)
Кто сей, омрачающий Провидение
словами без смысла?..
Вот бегемот, которого я создал.
…Клади на него руку твою
и помни о борьбе: вперёд не будешь.
Книга Иова, гл. 46-41.
Я впала в детство Слова Божьего,
Меня обидеть легче нет.
Не сплю от прикуса бульдожьего
Не так сошедшихся планет.
Бог бегемоту разрешил
Открыть, что иррационален,
Хотя тот не имел развалин
Судьбы и даже не грешил.
Поэтому и разрешил?!
Но я при встрече с бегемотом
Страшилою и обормотом
Не назову его. А он?
А вдруг он смотрит вещий сон,
Как я, спасая шкуру с Лотом,
Не стала солью всех времён,
Причём пучину их я лотом
Слов не измерила, а мотом
Тех слов была, и рявкнет: вон!
ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
Белый храм в озерке,
Как на зеркальце пар от дыхания…
Значит, мы живы.
Т.Реброва, 1980 год
Ну негодяй он из непревзойдённых!
И что с того? Сегодня время оных.
Он выживет, а вот его потомка
Девятый вал наркотиков, спиртного
Накроет, смоют кокаин и бренди
Публичную, как девка, личность, денди,
Вернее, жертву модного портного.
Бес-хакер взламывает код
Не банковский, а кровный! Генетический.
Так что рога, что целили в народ,
Об крест и обломал телец языческий.
БЕЗ ГАРАНТИЙНОГО СРОКА
Вновь от лубка до символики
Катится Шар Земной.
В вечные крестики-нолики
Время сыграло со мной.
Хватит же! Не предсказывай
Новой эпохи блиц-
криг.
Прошлое — не одноразовый,
Не… обеззараженный шприц.
СМЕСЬ ФРАНЦУЗСКОГО С НИЖЕГОРОДСКИМ
Да что в конце концов мерзей
Бездарных мужиков! Жалею их коней,
Их королев — о, кружева ферзей
Поверх кольчуг! Но бунт поднимут пешки…
И голова мадам Ламбаль
На пике, и в дерьме Версаль,
И на Фортуне ценник решки.
ЭВРИКА!
Ходики эпохи.Но "ку-ку"
Дьявол,
как и Бог,
лишь дураку,
А не хитроумному позволит.
Ну перехитрит, как пересолит?
Чёрт же с Богом на своём веку
Не один пуд соли вместе съели.
Как же мы им всё же надоели!
— Эй! О печь мозоли на боку
Не натёр? На бис идут Емели.
Только… что не лыко, всё в строку,
Механизм цветастой карусели
Перегрелся. Космос начеку.
Владимир БЕРЯЗЕВ БАЛЛАДА О МОЛОДОМ ГЕНЕРАЛЕ
I.
Есть за МКАДом лесные угодья,
Там живёт молодой генерал.
У его высокоблагородья
Я намедни слегка перебрал.
Было скромно: селёдка и грузди,
Два графина, брусники бадья,
Сам хозяин — с улыбкою грусти-
И жена генерала, и я.
Всё расписано в русском застолье:
Тосты, здравицы, смех и печаль,
И, конечно, одна из историй,
За которую жизни не жаль.
Ах, Балканы, седые Балканы!
Где от века — война да война…
— Что ж, по новой наполним стаканы.
За тебя, дорогая жена!
II.
Я командовал тем батальоном,
Что пустился в рисковый бросок,
Тем, что назло брюссельским воронам
Югославию пересёк.
Боевые машины десанта,
Русский флаг и братва на броне!
А под кителем — грудь полосата,
Алягер, мы опять на войне!
Нас встречали вином и цветами,
Нам кричали: — Россия, виват!..
А девойки славянские сами
Были, словно победный парад.
Через горы, цветущие горы,
Где шпалеры лозы золотой,
Где монахов келейные норы
И сокровища веры святой,
Мы промчались под песни и марши
Полем Косова. И за бугром,
Возле Приштины воинство наше
Лихо заняло аэродром.
Нас в Афгане не худо учили
Слышать запах врага за версту,
Зря пендосы ногами сучили
И кричали: — Ату, их, ату!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трус не знает ни рода, ни веры…
Затворили для нас небеса
И болгары, и румы, и венгры.
А борта всё ждала полоса.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Там, где Принципы пулей чреваты,
Глухо ждать милосердья с высот.
Там, где ангелы подслеповаты,
Вряд ли снова Россия спасёт.
III.
Дух предательства стелется низко,
Отравляя угаром сердца,
Словно русская Кэт-пианистка,
Мы в плену, но стоим до конца.
Обложили — французы, датчане,
Мерикосы — как бройлеры в ряд,
И себе на уме — англичане
Окружают российский отряд.
И не вырвешься, и не поспоришь…
Лишь албанцы мышкуют своё:
Им КейФОР и помога, и кореш,
И живого товара сбытьё.
Где взорвать, где поджечь или выкрасть,
Где продать человека за грош…
По-холопьи — во взрослые игры -
И для Запада будешь хорош!
Наркотрафик — весёлое дело!
Сбыт оружия — тоже бабло…
Хашим Тачи! ты — Нельсон Мандела!
Как же с родиной вам повезло!
IV.
Нас мытарили год или боле,
Как умеет лишь еврокагал,
Эту песнь униженья и боли
И Шекспир никогда не слагал.
Никого мы, брат, не защитили,
Не спасли ни ребёнка, ни мать,
И ни храм, ни плиту на могиле
Мы взорвать не смогли помешать.
А погосты росли и гремели
Взрывы чаще, чем грозы в горах.
Воевать мы, конечно, умели,
Только где он — неведомый враг?
Тот ли мальчик в рямках и заплатах
Из семьи о двенадцати душ,
Что готов за ничтожную плату
Верить в самую чёрную чушь.
Та ли девочка, ангел окраин,
Что пластид волокла в рюкзаке
И расплакалась в нашей охране,
Зажимая два бакса в руке.
Эти пыльные сёла албанцев,
Этот мусорный ветер и стыд!..
Нищету, что готова взорваться,
Нам Господь никогда не простит.
V.
Джентльмены галанта и лоска,
Что стоят у беды за спиной,
Отольётся вам девичья слёзка,
Детский страх и торговля войной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я жену потерял в Кандагаре,
Когда миной накрыло санчасть.
С той поры только в пьяном угаре
Мог на ласки девчат отвечать.
А увидел Айни в окруженье
Своих скалоподобных бойцов
И забыл о войне, о служенье
И о прошлом, в конце-то концов!
Как рыдала она, как хотела
Умереть, мусульманка Айни,
И тряслась, и глазами блестела,
Как боялась отца и родни.
Мы в рюкзак ей продукты набили,
Я в конвой отрядил четверых,
И когда они в хату ступили,
У семьи переклинило дых -
Каждый был чуть поменьше медведя
И с базукою наперевес.
Я просил передать: вы в ответе
За девчонку — братья и отец.
Если с нею беда приключится,
Не сойдёт вам пластид задарма,
Если вздумает кто сволочиться -
Всем мужчинам кердык и тюрьма.
И смутились они, и поникли,
А старик всё аяты читал,
И склонялся в любви и молитве
В пояс русских солдат — аксакал…
VI.
А в Генштабе решили: не худо
Чужедальний поход завершить,
Потому — если ты не Иуда,
Неча вместе с иудами жить.
Нам три месяца дали на сборы,
Чтоб следы замести и забыть.
Ой, вы горы, скалистые горы!
Как же вас не хвалить, не любить?!
Ой, вы горы, скалистые горы,
Где шпалеры лозы золотой!
Где за божьего сада просторы
Мир готов заплатить кровь-рудой.
Адриатики синяя бездна
И зелёные стены долин!..
И пока никому не известна
Оконцовка новейших былин.
Что там будет — позор или слава?
Кто напишет поэму про нас?
Прощевай же, Европа-шалава,
Так похожая здесь на Кавказ!
Нет, не поздно, родимые други,
Изваять золотую скрижаль,
Ту, где память любви и поруки,
За которую жизни не жаль…
VII.
А в итоге? Что было в итоге
Знает только сверчок-домосед.
Истекали балканские сроки,
И пора было топать отсед.
Но случились мои именины
И тайком забродил батальон,
Как умеют армейцы-мужчины -
Заговорщики с давних времён.
Перед штабом все роты построив,
Под оркестра удар духовой,
На крыльцо меня вызвали трое,
Образуя почётный конвой.
И в громовом "Ура!" коридоре,
Шаг чеканя, как перед Кремлём,
Мне бойцы, словно грозное море,
Тайный дар поднесли кораблём:
Это судно библейского сада
Всё увитое свежей лозой,
В грузных гроздьях ядра-винограда,
Полных солнца и счастья слезой,
Та корзина плодов побережья,
В розах, лилиях — только взгляни!
Только где же я, Господи, где ж я? -
В той корзине сидела Айни…
ЭПИЛОГ
Это был батальона подарок,
Мне в ауле купили жену,
И купили считай что задаром -
Двести баксов за душу одну.
Я растаял… но принял за шутку,
Мол, отдайте девчонку отцу.
А друзья мне: "Комбат, на минутку,
Эта слава тебе не к лицу.
Как семья была рада калыму,
Как за внучку радел аксакал,
Эту пьесу, аля пантомиму,
И Шекспир никогда не слагал.
Нет в исламе дороги обратной,
Нам её не вернуть, командир,
Для расправы отцовой и братней
Можешь гнать, но — позоря мундир.
Ты для них выше графа и князя,
Ты прославишь их землю и род,
Дар Аллаха прими, помоляся,
И с женою в Россию — вперёд!
Мы же видим — мила и желанна,
Да и жизни ещё не конец,
Завтра крестим её, станет Анна,
И, ещё помолясь, — под венец".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, Балканы, седые Балканы!
Где от века — война да война…
— Что ж, по новой наполним стаканы.
За тебя, дорогая жена!
Вячеслав ТЮРИН ГРАЖДАНСКИЙ ДНЕВНИК
Костлявые кисти рук,
покрытых татуировкой,
наподобье черновика,
принадлежащего робкой
твари со слишком узкими
для мужского пола
запястьями: как говорится, школа
жизни с отметками бреда
по самый локоть.
Если чужая беда перестала трогать,
