Сухие листья, которые она сгребла этим утром, шуршали под легким ветерком. Она обернулась к входной двери, решив, что, может быть, слышала шаги, но ветер стих, и наступила тишина, только машина Пита Конрана ехала по улице, он возвращался с работы в 5.45, каждый вечер ровно в 5.45, в некоторых семьях так заведено. Энн Уоринг подошла к лестнице и позвала:
      – Ну-ка, девочки, не копайтесь. Папа приедет с минуты на минуту. Джулия, Эйли!
      Эйли спустилась первой, ярко-оранжевый рюкзак съезжал с плеча, – младшая дочь была возбуждена, но старательно это скрывала. Эта ее неуверенность в себе была непривычной, одна из примет, появившихся за последний год.
      – Ты не забыла взять еще один свитер? Там наверху будет холодно.
      – Да, мам. – Она отмахивалась от заботы матери и все же нуждалась в ней, не привыкла пока без нее обходиться.
      Энн улыбнулась и крикнула наверх:
      – Джулия!
      Джулия сошла вниз медленно, ее узкое лицо, обрамленное густыми короткими волосами выражало негодование. Энн вспомнила время, когда она была – нет, не беспечной, но, по крайней мере, веселее и беззаботнее. Пожалуй, эту перемену нельзя просто отнести только на счет последнего года или приписать начавшемуся взрослению Джулии, когда у всех подростков бывают приступы мрачности и перепады настроения. Энн и сама не помнила, когда именно это началось. Она пыталась порыться в прошлом, отыскать тот миг, который она так беспечно упустила, но он оставался неуловимым, тщательно скрытым за отчужденностью Джулии, и Энн понимала только одно – в отношениях между ней и старшей дочерью легла какая-то тень.
      – Не понимаю, что ты так суетишься, – Джулия говорила тихо и раздраженно. – Ты же знаешь, он всегда опаздывает.
      – Я все думаю, а вдруг он сделает нам сюрприз.
      – Ну и глупо.
      Энн понимала, что она права, понимала и то, что Джулия винила ее за все случаи, когда она ждала сама и заставляла их всех ждать какого-то знака перемены, уверяя себя, что на этот раз Тед обязательно преподнесет им сюрприз. В своем жестоком тринадцатилетнем сердце Джулия винила ее и за то, что ей надоедало ждать.
      Джулия внимательно смотрела на мать и как всегда жалела, что причинила ей боль, но в то же время ей было неприятно, что мать так легко справилась с этим.
      – И вообще, почему мы должны ехать на охоту?
      – Потому что выходные вы проводите с папой.
      – Но почему мы должны ехать именно на охоту?
      – Не знаю. Наверное, потому, что он ездил на охоту со своим отцом.
      – Ну и что?
      Энн нахмурилась. Когда-то давно Тед, смирившись с тем, что он называл заговором женщин под крышей его дома, просто решил воспитывать дочерей так, словно их самым естественным образом интересует все то, что, как он полагал тогда, интересно мальчикам, сыновьям. Он приносил домой модели самолетов, он брал их с собой на строительные площадки, учил их бросать мяч, не выворачивая запястье, и у них все получалось. Но иногда Энн, хотя и одобрявшая идею в целом, за исключением охоты, спрашивала себя, а не был ли этот принцип воспитания легким укором ей самой.
      – А вы попробуйте, – сказала она.
      Все трое замерли, услышав, как подъезжает машина Теда, внезапно смутившись и не решаясь глядеть друг на друга, чтобы не видеть свое замешательство – свидетельство того, что отец все еще остается той планетой, вокруг которой они вращаются. Энн внутренне напряглась, услышав, как поворачивается в замке ключ.
      Тед вошел, ничего не заметив, его сильное тело и темные живые глаза излучали уверенность в том, что выходные пройдут отлично и что прошлое легко загладить.
      – Привет, ребята. Готовы подстрелить оленя?
      – Я же тебе говорила, мне не нравится, что ты пользуешься своими ключами, – Энн подбоченилась. Ее голос напряженно звенел. – Ты здесь больше не живешь.
      Он слегка улыбнулся:
      – Это мы можем уладить.
      Джулия шагнула вперед.
      – Я не хочу охотиться. Это отвратительно.
      Тед медленно отвел глаза от Энн, от ее волос, золотисто-каштановых, недавно вымытых, ниспадавших на ворот белого свитера, которого он не помнил.
      – Ничего отвратительного. Оленей развелось слишком много. Зимой половина умрет с голоду.
      – Но зачем нам убивать их?
      – Потому что так устроена природа. Для пацифистов в ней нет места.
      – Постарайся не слишком забивать им головы, ладно?
      Тед рассмеялся.
      – Там ведь нет медведей, да, пап? – с беспокойством спросила Эйли.
      – И львов, и тигров, и…
      – Перестань, Тед. Ты их пугаешь.
      – Этих девочек не так-то легко напугать, верно? Ну-ка, ребятишки, ребята, почему бы вам не подождать в машине? Я хочу минутку поговорить с мамой.
      Они смотрели на Энн, ожидая утвердительного знака, а Тед тем временем покачивался с пятки на носок и обратно, пока она слегка не кивнула им. Джулия и Эйли направились к двери.
      – Подождите, – окликнула Энн. – Разве вы не обнимете свою мамочку?
      Они вернулись, чтобы попрощаться, а Тед следил за ними. В конце концов, так и должно быть. Энн слишком долго держала их в объятьях, жадно впитывая их запах. Затем неохотно разжала руки и смотрела, как они уходят. Джулия перед дверью обернулась еще раз, для верности. Энн и Тед дожидались, пока они вышли.
      Он придвинулся к ней.
      – Ну что? Ты подумала об этом?
      – О чем?
      Он нетерпеливо нахмурил брови. Та ночь, ее губы, ее рот, вся она сопротивлялась ему всем своим существом, а потом она брала его, как он – ее. Тело не могло скрыть то, что не желал признавать ум: стремление к близости.
      – Разве та ночь ничего не значит для тебя?
      – Конечно, значит, – она смотрела в сторону. – Только не уверена, что именно.
      – Послушай, Энн. Ты знаешь не хуже меня, что весь этот год был ошибкой.
      – Может, та ночь была ошибкой.
      – Ты же не хочешь сказать, что счастлива сейчас?
      – Я и раньше не была счастливой.
      – Никогда?
      – Очень недолго. – Конец испортил начало, и теперь ей представлялась лишь бесконечная череда ежедневных мелких неурядиц, неизбежных, предсказуемых и неразрешимых. Словно все время раскручивалась какая-то спираль, которая, наконец, выбила почву у них из-под ног. Вязкая трясина обид. – Я не могу вернуться к тому, что было.
      – Не обязательно все будет по-старому.
      – Да?
      – Я могу измениться.
      – Что тебе нужно от меня, Тед? Ведь ты сам ушел.
      – В жизни не делал ничего глупее. Я хочу все уладить.
      – Почему ты думаешь, что стало бы иначе?
      – Мы еще любим друг друга.
      – Если хочешь знать мое мнение, любовь всего лишь оправдание для всяких гадостей.
      Он улыбнулся.
      – И для всяких радостей тоже.
      Она чуть улыбнулась в ответ, встретив его взгляд, а потом покачала головой. Вот что было новым, вот в чем заключалась разница, в этом, едва заметном жесте несогласия.
      – А как же все хорошее? – настаивал он. – Ты думаешь, что когда-нибудь испытаешь то же самое с другим? Ты не сможешь.
      – Я знаю, Тед, – спокойно ответила она. – Но я не уверена, что это так уж страшно.
      – Черт побери, Энн, что тебе нужно от меня? – Его голос звучал раздраженно. – Я делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе и девочкам. Что тебе нужно? – Он осекся и понизил голос. – Извини. Я всего лишь прошу, чтобы ты подумала, прежде чем подпишешь документы. Ради девочек.
      – Это нечестно.
      – Я знаю. – Он подошел так близко, что ее взгляд на мгновение утонул в глубоких морщинах, разбегавшихся из уголков глаз к подбородку. Они были на его лице с двадцати лет как знак жизненного опыта, которого он тогда еще не имел. – Я люблю тебя.
      Она неожиданно отшатнулась.
      – Иди, девочки ждут. Тед, обещай мне, что будешь осторожен. Хотя они и насмотрелись всего по телевизору, мне кажется, они вряд ли понимают, что ружья – не игрушки.
      Он рассмеялся.
      – Ты слишком обо всем переживаешь, вот в чем дело. Всегда. Вся добыча будет состоять из стопки фотоснимков. – Он направился к выходу. Взявшись за блестящую круглую медную ручку, он обернулся. – А ты что делаешь в выходные?
      – Ничего особенного. Дежурю в больнице.
      Он нахохлился. Он боялся ее рассказов о больнице, навязчивого перечисления мелких подробностей, описания формы и глубины ран, постепенного разрушения тела под действием болезни, когда она углублялась в особенности состояния больного, умирающего, пока ей не грозила опасность потонуть в них, и затягивала его с собой.
      – Что ж, я хочу, чтобы ты подумала о нас, когда у тебя выпадет передышка. Вот и все. Просто подумай о нас. Ладно?
      Она медленно кивнула. Он долго смотрел на нее, дожидаясь этого жеста, и тогда тоже кивнул.
      – Хорошо, – сказал он, улыбаясь. – Вот и хорошо.
      Он не пытался поцеловать ее на прощание, для этого он был слишком умен.
 
      Опустевшие дома, даже самые опрятные, пахнут по-особенному, забытыми безделушками, пылью, которая постепенно скапливается в углах. Она продолжала стоять там, где стояла. Бывали периоды, когда она искренне ненавидела его самоуверенную улыбку, еще больше ненавидела себя за то, что ответила на нее первый раз в семнадцать лет: я наблюдал за тобой. Она помнила, как они в первый раз ехали вместе в ярко-зеленом «олдсмобиле» с откидным верхом, на который он зарабатывал четыре месяца, его руки на громадном руле, темные волоски на пальцах, его улыбку, когда он обернулся к ней, я наблюдал за тобой, никогда не было никого другого, хотя она иногда жалела об этом, жалела, что села в эту машину, что не выходила из нее по-настоящему, пока не оказалось слишком поздно. Она тоже наблюдала за ним.
      Она взглянула на часы и поспешно поднялась наверх, скидывая джинсы и свитер, прошла в выложенную голубым кафелем ванную и пустила воду. С тех пор, как Тед стал забирать девочек на выходные, у нее впервые появилось свободное время, чтобы понежиться в ванне, и она пристрастилась тратиться на шампуни, пену и кремы, которые едва могла себе позволить. И все же она с трудом привыкала к этому, к удовольствию примешивался неуловимый налет обязательности. Ей постоянно приходилось напоминать себе – это хорошо, это еще один шаг.
      Энн как раз надевала шелковое платье трехлетней давности, когда в дверь позвонили. Она отыскала туфли, сунула в них ноги и спустилась вниз на четвертый звонок.
      – Привет.
      Доктор Нил Фредриксон стоял перед ней в твидовом пиджаке вместо длинного белого халата, в котором она всегда видела его. Эта перемена, неизбежная, но почему-то неожиданная, смущала, делала знакомое неопределенным, зыбким и ненадежным.
      – Я не слишком рано? – Он заметил растерянность на ее лице.
      – Нет. Извини. Прошу. Хочешь… подожди-ка, хочешь выпить? – повернувшись, чтобы провести его в дом, она обнаружила, что у нее расстегнуто платье. – О, Боже!
      Он слегка улыбнулся и застегнул молнию, коснувшись ее кожи костяшками пальцев.
      – Извини. – У нее зарделись щеки; эта склонность мгновенно краснеть была одним из тех качеств, от которых ей никогда не удавалось избавиться.
      – За что?
      – Не знаю. – Она смущенно рассмеялась. – У меня никогда раньше этого не бывало.
      – Никогда не бывало чего?
      – Свиданий. Я никогда не ходила на свидания. То есть с мужем, разумеется, да, но мы же были совсем детьми. И это не были свидания. Не знаю, как это назвать, но никогда это не было настоящими свиданиями. Боже, что я говорю! – Она улыбнулась. – Тебе же не хочется слушать все это.
      – Конечно, хочется. Можешь рассказать мне за ужином. Я заказал столик в «Колоннаде». – Он вручил ей букет желтых роз, который они оба старательно не замечали, будто надеясь, что он сам как-то незаметно перейдет из рук в руки.
      – Я только поставлю их в воду, – она с облегчением нашла предлог отвернуться хотя бы на минуту.
 
      «Колоннада» на первом этаже огромного, в викторианском стиле здания, напоминавшего башню, открылась в пятидесятые годы, в период расцвета города Хардисона, когда фабрика игрушек Джеррета, находившаяся в десяти милях к северу, была одним из самых преуспевающих предприятий в стране. Семьи, покидавшие Олбани, переезжали в богатый лесами округ, и даже велись разговоры об открытии в Хардисоне нового отделения университета штата, хотя из этого ничего не вышло. С тех пор «Колоннада», благодаря репутации единственного места, где можно достойно отметить важное событие, сумела успешно пережить два периода спада. Уже более сорока лет юноши приводили сюда возлюбленных, чтобы сделать предложение, а позже, если все проходило успешно, – праздновать годовщины свадьбы; здесь пили за окончание учебных заведений и продвижения по службе люди, которые редко обедают вне дома; а те, кто уехал из города, часто приводили сюда своих новоиспеченных супругов с новыми капиталами, когда приезжали погостить домой. Ресторан почти не изменился с самого открытия: темно-красные ковры с цветочным рисунком, хрустальные люстры-слезки из Франции и покрытые белоснежными скатертями столы, расставленные друг от друга достаточно далеко, чтобы создать хотя бы видимость уединения в городке, где таким пустякам не придавали особого значения. Энн украдкой оглядела зал, радуясь, что там не было никого из знакомых.
      – Трудно было снова пойти работать? – спросил доктор Нил Фредриксон.
      – Казалось сложнее, чем вышло на самом деле. Разумеется, с тех пор, как я ушла, в работе медицинских сестер случилось много перемен. – Она вспомнила себя сразу после колледжа, неопытную, в накрахмаленной форме, вспомнила, как все сестры вставали, когда в палату входил врач. Вернувшись на работу, в свое первое дежурство она встала, а другие, молоденькие сестры лишь непонимающе смотрели на нее. Больше она не повторяла этой ошибки.
      – Должно быть, нелегко снова привыкать к рабочему дню.
      – Ничего. Сестры помоложе терпеть не могут работать в выходные, а мне даже нравится. Тед забирает детей, и дом кажется таким… пустым. – Она пригубила вино, которое он, видимо, с большим знанием дела выбрал по тисненой карте. – Конечно, мне нужны деньги. Глупо было долго сидеть дома. Я даже не помню, чем занималась целыми днями.
      – Давно ты в разводе?
      – Я не разведена.
      – Не разведена?
      – То есть развожусь. Через пару недель. Может быть, недели через три, так нам сказали. Когда придут документы. – Она обвела взглядом зал, потом посмотрела на него.
      – А я уже пять лет.
      Энн восхищалась его бывшей женой, Диной Фредриксон, тем, как та носилась по городу в своем «джипе», организовывала сдачу крови для Красного Креста, ходила на аэробику в бирюзовом спортивном костюме и совсем недавно баллотировалась в муниципалитет. Крепкая, фантастически бодрая и неунывающая женщина смотрела с черно-белых плакатов, расклеенных на деревьях на Мейн-стрит и в витрине магазина скобяных товаров, и Энн внимательно изучала ее лицо, отыскивая в широкой щедрой улыбке, тугих завитках волос и в морщинках у глаз следы, которые должен был оставить развод.
      – Потом будет легче, – прибавил он.
      – Правда?
      – Да.
      Она вежливо улыбнулась. Сейчас она чувствовала себя, словно турист в чужой стране, где все говорят на языке, который она не позаботилась выучить. Никто не предупреждал ее, что он ей пригодится.
      – Вот увидишь, – пообещал он. – Все дело в мелочах. Ешь, когда хочешь. Расставляешь книги так, как нравится тебе. Даже само время течет иначе, когда тебе не надо рассчитывать его ради кого-то другого. Заново открываешь собственные пристрастия. Это и в самом деле замечательно. – В уголке рта у него выступил крошечный пузырек слюны, он аккуратно вытер его льняной салфеткой.
      Подошедший официант убрал обеденные тарелки и через минуту вернулся с меню десерта.
      – Почему ты захотел стать врачом? – спросила она, стремясь переменить тему. Когда-то в каком-то старом женском журнале она вычитала, что лучше всего задавать вопросы, проявлять интерес, выслушивать.
      После ужина он отвез ее обратно к двухэтажному белому деревянному дому и прошел с ней по вымощенной тропинке до входной двери. Для октября вечер был холодным, клочья белого пара выходили изо рта. Она подумала о своих девочках, которые там, на горе Флетчера, зримо представила, как они сидят наверху, глядя вниз и поеживаясь.
      – Спасибо. Ужин был чудесный.
      – У меня есть два билета на симфонический концерт в Олбани на следующую пятницу. Ты бы хотела пойти?
      – Ох, я не знаю. Как с детьми и вообще…
      – Ты же только что говорила, что твой муж забирает их на выходные.
      – Забирает, конечно. Но мне нужно посмотреть, когда у меня дежурство.
      – Может, позвонишь мне в понедельник?
      – Да. Хорошо.
      Они колебались, поцеловаться на прощание или нет, и в конце концов просто пожали друг другу руки, и она проскользнула в дом.
 
      Энн лежала на широкой кровати в темноте и не могла заснуть. Она передвинула подушки, обложилась ими, чтобы не чувствовать полного одиночества, переменила положение ног, попыталась думать о другом. Ничего не получалось. Она включила свет и, сняв трубку с телефона на тумбочке, медленно набрала номер.
      Она всегда радовалась, что ей удалось внушить другим, будто она сначала бросила работу из-за Теда, а не возвращалась к ней раньше из-за девочек. Она даже приукрасила эту легенду несколькими колкостями, выражавшими обиду и негодование, и он не слишком возражал; это была одна из мелких уловок брака, с которым они оба могли смириться. Но на самом деле у нее просто получалось не слишком хорошо, и уйдя, она почувствовала тайное облегчение, потому что ей не хватало одного качества, возможно, самого важного, – способности забывать, умения соблюдать дистанцию. В первые годы она просыпалась почти каждую ночь, потому что мысли о пациентах, за которыми она ухаживала, не давали ей покоя, не могла уснуть от тревоги, терзалась, пережили ли они эту ночь, или, как иногда случалось, она придет и увидит пустую койку или, еще хуже, – совершенно незнакомое лицо. В особенно тяжелые ночи она тайком прокрадывалась вниз, пока Тед спал, и, подражая голосу родственницы – тетки, которая весь день проплакала в комнате для посетителей, сестры, которая требовала от дежурного врача сделать еще один обезболивающий укол, – звонила в госпиталь узнать о состоянии больного. Иногда она обнаруживала, что Тед стоит на пороге комнаты, сердито глядя на нее, и она обещала больше так не делать, но не могла сдержать слова.
      Она надеялась, что прошедшие годы что-то изменили, и действительно, за те восемь месяцев, что она проработала, вернувшись в больницу, ей, кажется, удавалось поддерживать хрупкое равновесие между заботой и забвением, если не с легкостью то, по крайней мере, с неким сознательным профессиональным умением. До вчерашнего дня, пока восьмидесятитрехлетний старик, который скатился по двум лестничным пролетам, не попал на койку номер семь, одну из трех коек для безнадежных в ее палате. Исхудавший старик, она видела с другого конца палаты, как его тонкая рука с обвисшей кожей медленно поднималась вверх дюйм за дюймом, другие сестры тоже неотрывно, как завороженные, смотрели на это слабое проявление жизни, на эту руку, воздетую к потолку, к Богу. Энн подошла и, склонившись к нему, услышала отчетливый шепот: «Мне нужно пописать». Ей удалось запихнуть его серый сморщенный пенис в пластиковый сосуд, в который он выдавил полграмма мочи, а потом прижал его к груди – единственное свое несомненное достояние. «Я много дней ничего не ел, – жалобно сказал он ей. – Пожалуйста, покормите меня чем-нибудь».
      – Городская больница. С кем вас соединить. Алло? Городская больница.
      Она повесила трубку, выключила свет и снова погрузилась в темноту.
 
      Солнце всходило над горой Флетчера в расширявшемся розовато-сером ореоле, заливая светом густой сосняк позади них и раскинувшиеся внизу луга, усеянные молочными фермами. Тед потянулся, выбросив руки вверх, к небу, наслаждаясь прикосновением холодного влажного воздуха к небритому лицу. В нескольких шагах от него Эйли пыталась собрать свои густые темно-русые волосы в хвост на затылке. Было в ее движениях что-то щемяще женственное, настолько интимное, что Теду, глядя на нее, хотелось только схватить ее в объятия и заслонить от всех мужчин, ожидающих ее в будущем, которые, глядя на нее, будут испытывать желание. Защитить ее, не позволить причинить ей боль. Он не пошевелился.
      Джулия внимательно смотрела на него.
      – А, Спящая красавица, – обратился он к ней, ощутив на себе ее взгляд. – Пора вставать.
      – Не называй меня так.
      – Ну-ну, какие мы сегодня обидчивые. Слушайте, мисс Уоринг, вы что, думаете, мы здесь на курорте?
      – Вы с Эйли пойдете, а я подожду вас здесь.
      – Нет. Пойдем все втроем.
      – Нас всегда было четверо.
      – Верно. И может быть, будет снова. Но сейчас я насчитываю троих. Так что вставай и улыбнись, детка.
      Джулия с мрачным видом начала выбираться из спальника, а он взял ружье, которое вечером положил возле своего рюкзака, и погладил прохладный стальной ствол, гладкое ореховое ложе. Он редко пользовался им с тех пор, как его отец, страстный охотник, подарил его сыну, когда тому было одиннадцать лет, в необычном порыве щедрости и любви. Это было любимое ружье отца, и в первые дни обладания им Тед каждый вечер смазывал и протирал его, давая торжественное обещание оправдать доверие, которое вдохновило на такой подарок. Однако десять месяцев спустя, когда отец умер от рака, который он скрывал, пока его не пришлось отправить в больницу – у него были поражены печень и почки, – Тед засунул ружье в самый дальний угол шкафа. В глубине души он понимал, что отец ни за что не отдал бы ему ружье, если бы считал, что сможет сам пользоваться им в следующем сезоне. Тед был не в состоянии оплакивать его и думал только об этом обмане любви. Он поплевал на отпечаток пальца на прикладе и стер его рукавом.
      – О'кей, девочки, – начал Тед, – я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели сюда.
      Они перевели взгляд на «винчестер 30–06», стоявший между ними торчком, конец ствола доходил Эйли как раз до подбородка.
      – Это то самое ружье, из которого учил меня стрелять мой отец.
      – Подумаешь, – пробормотала Джулия.
      Тед посмотрел на нее, и Джулия, подавшись вперед, твердо выдержала его взгляд.
      Он отвел глаза первым.
      – Пугаться тут нечего, – продолжал он, – но есть определенные правила. Первое: никогда не наводите ружье на то, во что не собираетесь стрелять. Усвоили? Порядок. А теперь я хочу, чтобы каждая из вас подержала его просто для того, чтобы почувствовать.
      Он передал ружье сначала Эйли, она не смогла даже поднять его до уровня груди и просто провела по нему руками сначала в одну, потом в другую сторону, ожидая от отца знака, что подобающим образом выразила дань уважения. Она почтительно вручила его Джулии, только когда увидела, как Тед улыбнулся. Джулия быстро провела рукой по стволу и сунула ружье обратно Теду.
      Держа винчестер на коленях, Тед вручил девочкам три патрона, медные гильзы матово поблескивали в утреннем свете. Он показал им, как заряжать ружье, как отводить предохранитель, как взводить курок для стрельбы, как совмещать мушку и прорезь, и объяснил, что, когда стреляешь, в шею словно громом отдает. Он встал.
      – Как только вы освоитесь, это не будет казаться таким сложным. Что ж, детки, выходим на тропу. Соберите свои пожитки.
      Он подождал, пока они укладывались и застегивали маленькие нейлоновые рюкзачки, которые он купил им для выходных, сосредоточенно наклонив головы, предоставив его на короткий срок самому себе; он осторожно вытащил из своего мешка плоскую серебристую флягу, сделал большой глоток виски и спрятал ее, пока обжигающая жидкость проходила через горло в желудок.
      Джулия, подняв глаза, увидела отца с закрытыми глазами и флягой у рта и сочла, что это если не беда, то определенно еще один знак предательства, и занесла его в список, где учитывала все самым тщательным образом.
      – Готовы? – весело спросил Тед.
      – Готовы, – отозвалась Эйли.
      Все трое вышли на узкую тропку, которая огибала гору, постепенно взбираясь по неровному склону. Эйли шла сразу вслед за Тедом, Джулия на несколько шагов позади, а солнце в небе поднималось все выше, растапливая последние островки холода.
      – Я расскажу вам, как я впервые ходил на охоту, – произнес Тед достаточно громко, чтобы услышала Джулия. – Хотите?
      – Мне все равно, – буркнула Джулия. Однако поскольку Тед редко упоминал о своем детстве, она жадно впитывала его слова, просеивая их в поисках доказательств.
      – Ну вот, – продолжал Тед, не обращая внимания на язвительность Джулии, как пытался не замечать ее весь год, надеясь, что рано или поздно это пройдет само собой, – было это в Пенсильвании, на горе вроде этой. И в тот самый первый уик-энд я выследил медведя.
      – Настоящего медведя? – переспросила Эйли, его самый благодарный, самый лучший слушатель.
      – В этих горах не водятся медведи, – возразила Джулия. – И в Пенсильвании – тоже. Что ты слушаешь его, Эйли? Ты же знаешь, он вечно врет.
      – Я не вру. В то утро я встал действительно рано, с рассветом, и ушел один. Только я и вот этот самый винчестер. И примерно в миле от нашей стоянки я заметил в грязи отпечатки огромных лап. Каждая размером с твою попку, Эйли.
      – И что ты сделал? – спросила она.
      Тед почувствовал, как Джулия невольно придвинулась ближе.
      – То же, что сделала бы ты. Пошел по ним. Подумал, будет нам медвежатина на обед.
      – Люди не едят медведей, – уверенно заявила Джулия, немного отставая, довольная тем, что снова уличила Теда.
      – Ты никогда не слыхала о булках с медвежатиной? Немного кетчупа и – пальчики оближешь. Как бы то ни было, я все шел по следу, держа ружье на изготовку, пока не вышел на поляну, и знаете, что я там увидел? Все медвежье семейство за воскресной трапезой.
      – А что они ели?
      – Знаешь, Эйли, у них под подбородками были заправлены салфетки в красно-белую клетку, и ели они маленьких туристов, точно таких, как ты. Сначала окунали их головой в бочку с медом, а потом весело жевали, – Тед рассмеялся, и его победный смех эхом раскатился впереди.
      – Ну, папа! – взмолилась Эйли.
      – Я говорила тебе, он всегда врет, – сурово напомнила Джулия.
      – Это называется не врать, а рассказывать байки. Если вы собираетесь охотиться, вам придется рассказывать байки. А следующему рассказчику положено переплюнуть предшествующего. Ты будешь следующей, Джулия?
      – А кто вообще сказал, что я хочу охотиться?
      – Тс-с-с, – предостерегла их Эйли. – Смотрите.
      В пяти футах от них из-за толстого ствола дерева высунула головку олениха, широко раскрыв шоколадного цвета глаза, настороженная, любопытная, ее крупные заостренные уши чуть подрагивали, им было видно, как в них трепещут короткие белые волоски.
      – Мы выстрелим в нее? – спросила Эйли.
      – Нет, Эйли, вот послушай, убивать самок не положено по закону.
      – Почему?
      – Потому что тогда на следующий год не останется оленей.
      Они замерли, прислушиваясь к собственному дыханию и к подземным шорохам, которых не замечали раньше и которые теперь вдруг словно заполнили собой пространство между людьми и животными, а олениха, вскинув голову, разглядывала их. Потом так же внезапно она развернулась на длинных тонких ножках и снова скрылась в лесу.
      – Я проголодалась, – пожаловалась Джулия, как только они опять двинулись вперед. – Когда мы будем есть?
 
      Днем, пока Тед спал, растянувшись поверх своего спальника, разбросав руки и ноги по земле, раскрыв наполненный слюной рот, Джулия увела Эйли к большой сосне неподалеку, чтобы преподать ей ежедневный урок. Это тайное обучение продолжалось уже много лет: Джулия выставляла оценки в книжках-раскрасках в зависимости от того, насколько хорошо Эйли удавалось не вылезать за контуры рисунков; Джулия делилась тайными сведениями об учителях, к которым попадет Эйли, и о том, как лучше вести себя с ними; Джулия объясняла происходившее на переменах; Джулия расшифровывала споры родителей, которые просачивались сквозь закрытые двери и расползались по дому, словно дым; Джулия подавала готовые выводы, так что Эйли, покладистая и беспечная, привыкла получать от нее информацию на блюдечке.
      Джулия смотрела в открытое лицо Эйли. Эта мягкость и податливость тревожили ее. Она знала, какой опасностью они могут грозить, как легко ее обмануть. Каждый урок был направлен на то, чтобы закалить ее, умерить эту доверчивость, которая другим людям казалась в Эйли такой привлекательной чертой. Джулия взяла на себя труд научить Эйли тому, чему не смогла научить их мать. Как быть практичной, умной и хитрой. Как уцелеть. Тому, что ей знать было необходимо. Однажды Джулия заставила Эйли проползти целый квартал под припаркованными машинами, словно таким способом можно было вытравить из нее слабость. В конце концов, только взрослые с такой пылкой сентиментальностью цепляются за утверждение, что детство должно продолжаться как можно дольше.
      Она отобрала у Эйли стебель крапивы, который та вертела в руках. Помолчала. Джулия в свои тринадцать лет обладала безупречной выдержкой.
      – Никогда не верь ему, – сказала она тихо и яростно. – Никогда. Никогда.
      Эйли кивнула.
      – Никогда не верь никому.
 
      В этот вечер Эйли, Джулия и Тед сидели вокруг маленького костра, который они развели под присмотром Теда. У их ног мерцали крохотные языки пламени, озаряя нижнюю часть лица слабым оранжевым светом, волосы их пропахли пеплом и дымом.
      – Ну что ж, может, мы и не принесем оленьих рогов для украшения кабинета, но как хорошо побыть здесь, где легко дышится. – Тед пропустил через пальцы горсть земли.
      – Как хорошо, – сонно согласилась Эйли.
      Тед улыбнулся. Эйли, чьи сомнения все еще так легко было успокоить, чью любовь не нужно завоевывать заново каждый день, которая все еще любила его, даже сейчас любила.
      – Ну-ка, дружище, по-моему, тебе пора на боковую. – Он подхватил Эйли на руки, удивленный ее тяжестью, весомостью ее одиннадцатилетнего тела, и засунул ее в спальный мешок. – Я люблю тебя, – прошептал он, целуя ее в перепачканный лоб.