Как же создавалось это наиболее популярное литературное произведение Листа? Как проходила совместная работа Листа и К. Витгенштейн над книгой?
      Со слов самого Листа мы знаем, что он решил приступить к работе над «Шопеном» сразу же после смерти великого польского музыканта. Уже 14 ноября 1849 года, то есть меньше чем через месяц после кончины Шопена, Лист обратился со специальным письмом к сестре Шопена, Людвике Енджеевич. с просьбой сообщить ему ряд сведений, необходимых для со здания книги.

      «Мадам, – писал он в этом письме, – моя долгая дружба с Вашим братом, мое искреннее и глубокое восхищение им, как одним из самых славных и благородных людей нашего искусства, налагают на мекя известное обязательство: опубликовать некоторое количество страниц, посвященных его памяти. Может быть, их наберется достаточно для брошюры в 3–4 листа. Для того, чтобы этот труд был точен, как это желательно, разрешите мне на правах близости с покойным композитором обратиться к Вам с многочисленными вопросами биографического характера; буду бесконечно благодарен Вам, если Вы соблаговолите ответить на них на полях. Мой секретарь, г-н Беллани, который будет иметь честь передать Вам эти строки, имеет также поручение передать мне Ваш ответ как можно скорее.
      Примите уверения, мадам, в моем уважении и преданности.
       Ф. Лист».

      Из этого письма достаточно ясно видно, что Лист твердо решил написать книгу без промедления и, сознавая всю ответственность (до этого момента, в сущности, еще не было написано ни одной книги о Шопене), настойчиво просил сестру Шопена дать ему необходимые сведения. К письму Листа был приложен вопросник, возможно, составленный К. Витгенштейн.
      Однако сестра Шопена почему-то не ответила сама на вопросы, присланные ей Листом. Ответы были нaписаны скорее всего Джен Стирлинг, ученицей Шопена, принимавшей близкое участие во всем, что касалось обожаемого ею учителя; впоследствии она же переслала копию своих ответов родным Шопена.
      Поскольку вопросник Листа и ответы на него, сформулированные, кстати, не всегда точно (с фактическими ошибками) и в весьма уклончивой форме, по служили началом работы над книгой, – нам представляется важным опубликовать их здесь полностью; они лучше оттеняют и некоторые «вольности», допущенные Листом и его сотрудницей при дальнейшей работе над книгой.
 
       «Вопрос 1.Дата и место рождения.
 
      Работа над книгой спорилась и шла очень быстро. Уже к концу 1849 года отдельные очерки были вчерне готовы; некоторое время еще ушло на всякого рода исправления и дополнения.
      Затем было решено послать рукопись на отзыв ряду лиц, вкусу которых Лист вполне доверял и от которых мог вполне ожидать литературной помощи, дружеских наставлений и советов. Так. в марте 1850 года рукопись оказалась в руках видных французских литераторов и критиков – друзей молодости Листа – Ш. Сент-Бева и Ж. д'Ортига. К первому Лист обратился еще с просьбой – взять на себя труд не только прочесть всю рукопись, но и тщательно выверить ее, с начала до конца, со стилистической стороны.
      Сент-Беву книга, видимо, не понравилась, особенно по характеру изложения. Он в вежливой форме отклонил просьбу Листа.
      «Мой милый друг, – писал он Листу 31 марта 1850 года, – Вы можете не сомневаться в том, что я с величайшей готовностью сделал бы желаемый Вами небольшой просмотр, если бы у меня была физическая возможность для этого. Но со времени моего возвращения из Бельгии в Париж я живу здесь в очень трудных и стесненных условиях работы, столь сильно требующих определенного срока, что невозможно урвать ни одной минуты времени. Судя по беглому взгляду на Ваш интересный и великодушный отзыв, мне кажется, что для придания французской формы, как я ее понимаю, надо бы переделать и переписать всю работу, а я совершенно не в состоянии в данный момент за это взяться. Верьте, мой милый друг, что я искренне сожалею об этом, и что я помню всю Вашу любезность по отношению ко мне, а также верьте моим чувствам, которыми я хотел бы доказать мою преданность Вам».
      Д'Ортиг, вероятно, ответил Листу более благосклонно и оценил рукопись книги по-иному. Во всяком случае, Лист уже 24 апреля 1850 года счел своим долгом поблагодарить д'Ортига за его труд по просмотру рукописи и благожелательные советы.
      «Я тебе поистине благодарен, мой дорогой друг, за то, что ты посвятил несколько часов чтению моей рукописи Шопена,несмотря на твои неотложные занятия. Твое доброжелательное суждение о трех четвертях моего труда является для меня самым лестным поощрением; я тебя сердечно благодарю за замечания, которые ты мне делаешь относительно четвертой части и которыми я не премину воспользоваться, когда будут устранены особые соображения, задерживающие опубликование этого томика».
      Однако и д'Ортиг не взялся за систематическое исправление рукописи. В конце концов Листу пришлось обратиться с просьбой к парижскому издателю Эскюдье, чтобы последний нашел человека, который мог бы «с требующейся скрупулезной точностью» просмотреть рукопись книги уже в корректуре.
      «Мой дорогой, – писал Лист Эскюдье 4 февраля 1851 года, – корректура двух первых статей моего биографического этюда о Шопене должна была попасть к Вам давно, так как я ее исправил и послал тотчас же по возвращении в Веймар. Вы в ней найдете также указание относительно распределения статей, которым я прошу Вас руководствоваться. И ради моих дружеских чувств к Шопену и ради желания проявить максимальную заботу о моих настоящих и последующих публикациях для меня важно, чтобы этот труд появился во всех отношениях совершенным, свободным от дефектов; и я Вам настойчиво рекомендую самым тщательным вниманием просмотреть последнюю корректуру. Изменения, поправки и добавления должны полностью соответствовать моим указаниям; нужно, чтобы окончательная публикация, которую следует начать в выпусках Вашего журнала, была бы удовлетворительной и отвечала бы цели, которую мы ставим перед собой. Итак, если Ваши многочисленные занятия не оставят Вам свободного времени для работы над этой корректурой, соблаговолите, как Вы это мне предлагаете, просить г-на Шаве оказать мне эту услугу с требующейся скрупулезной точностью. За его труд я не премину выразить ему мою искреннюю благодарность».
      Бельгийский филолог Шаве, в меру своих сил и возможностей, действительно просмотрел корректуру Листа, и книга, как указывалось выше, была опубликована в виде отдельных статей в журнале «La France musicale», издаваемом Эскюдье.
      Примечательно, что Лист пристально следил за изданием своего «Шопена». Он, который не очень-то заботился об окончательной редакции и отделке своих литературных статей, на этот раз, как мы уже видели из письма к Эскюдье, сам держал корректуру, хотя и был очень занят другими неотложными делами. Так, в письме к К. Витгенштейн от 27 января 1851 года он, перечисляя неимоверно большое количество дел, выпавших на его долю, ставит работу над корректурой «Шопена» на первое место; «Я буквально завален обязанностями: продолжение гранок Шопенас «Zal», которое мне бесконечно нравится в оттисках…» Через четыре дня, 1 февраля 1851 года, он снова пишет Витгенштейн, прося и ее принять участие в корректуре гранок: «Завтра я вышлю Вам продолжение Шопена,чтобы Вы не погибалиот праздности». Вскоре Лист напоминает Витгенштейн о необходимости ускорить работу над корректурой «Шопена», а заодно сообщает ей о впечатлении, оставшемся у него после прочтения оттисков статей. «Поторопите немного гранки Шопена», – пишет он ей в письме от [3] февраля 1851 года. – «Шопенпроизвел на меня в оттисках еще лучшее впечатление. Фразы кажутся мне теперь менее длинными и разбросанными, и я думаю, что эти статьи будут иметь успех». Наконец, он настойчиво просит Витгенштейн дать «более точные инструкции» Беллони, который все время служит посредником между Листом и Эскюдье.
      Следует также отметить, что Лист не перестал интересоваться судьбой своего труда и в дальнейшем после его опубликования (с небольшими исправлениями и добавлениями) отдельной книгой в 1852 году все у того же Эскюдье. Он, например, весьма ревниво относился к отзывам о книге и неизменно сообщал их с теми или иными комментариями своей сотруднице.
      Так, в письме от 22 августа 1855 года он с чувством удовлетворения приводит отзыв Ж. Санд, причем особенно подчеркивает ее мнение о том, что книга, несмотря на «пестроту» и «буйность» стиля, наполнена «очень хорошими вещами и очень красивыми страницами».
      Ему доставляют радость отзывы о книге французского историка Огюстена Тьерри и немецкого писателя Адольфа Штара.
      Первый, после ознакомления с книгой, между прочим, писал Листу следующее: «Я должен за многое поблагодарить княгиню Витгенштейн, за ее очаровательный разговор, за удовольствие, которое она мне доставила, прислав Ваш очерк о Шопене и доклад о Вашем академическом учреждении. Чтение этих двух сочинений очень меня заинтересовало. В одном есть истинное чувство и удачные поэтические штрихи(курсив мой. – Я. М.);в другом – хорошо разработанная история и очень изобретательные планы».
      Штар дает книге Листа на редкость восторженную характеристику, которую заканчивает проницательными словами: «der Geist Heb voller Anerkennung des Genius durch den Genius" [ „дух исполненного любви признания одного гения другим гением“).
      Листа тревожит некоторое забвение книги в шестидесятые и семидесятые годы, и он приветствует всякое событие, оказывающее благоприятный поворот на отношение к книге широких масс читателей. «Мне чрезвычайно приятно то, – пишет он К. Витгенштейн 1 января 1876 года, – что Вы мне сообщаете о польской биографии Шопена, тщательно составленной, и о благоприятном повороте, который она оказала на нашего Шопена». И далее Лист весьма пространно излагает Витгенштейн своя планы переиздания книги, намечает пути ее исправления и переработки.
      Получив согласие К. Витгенштейн на участие в этой переработке, Лист сразу же отвечает ей: «Я буду очень рад перечитать с Вами нашего Шопена,и от всего сердца благодарен Вам за Ваше доброе предложение. За два-три вечера мы закончим, без споров о литературных требованиях, чтение этого старого доброго труда…»
      Даже появление некоторых картин, изображающих смерть Шопена, Лист ставит в связь с соответствующей главой своего «Шопена». «Говорят, – пишет он К. Витгенштейн (15 июля 1876 года) об одной из таких картин, – что художник следовал повествованию маленького томика о Шопене, второе издание которого вскоре ожидают…»]
      Да и после выхода в свет второго издания «Шопена», кстати, изрядно дополненного К. Витгенштейн, Лист не успокаивается и попрежнему продолжает интересоваться всем, что связано с книгой. Так. как уже говорилось выше, он напутствует Ла Мара в ее переводческом труде; следит за изданием книги на немецком языке, рекомендует включить немецкую версию книги в первый том своего «Собрания сочинений» и т. п. Чувствуется по всему, что он относится к этой книге по-особому, не так, как к другим своим литературным произведениям, придает ей первостепенное значение.

      Отношение Листа к книге о Шопене становится вполне понятным, если только внимательно вчитаться в эту книгу и увидеть ее истинное содержание. Это – перваянастоящая книга о Шопене. Это – книга больших мыслей, идей и чувств.
      Уже один только простой перечень затронутых в ней проблем и вопросов говорит о многом. Мы находим здесь и постановку проблемы содержания и формы в искусстве, и рассуждение о новомв искусстве и характеристику различных жанров у Шопена (описание полонезов, мазурок, ноктюрнов, прелюдий), и указание на самоограничение Шопена в выборе музыкальных форм и звуковых средств, и многочисленные исторические экскурсы (о героическом духе старой Польши, о национальной одежде поляков, о генезисе чпервоначальном характере полонеза, о символике и драматизме мазурки, о характере и грации полек и др.), и целые лингвистические очерки (например, о польском языке). Мы встречаем здесь и блестящее описание поэтической игры Шопена, и указание на его истинное отношение к публике («большая» и «малая» публика, критика «мира салонов»), и рассуждение о правах и обязанностях художников (о столкновении художника с окружающей действительностью), наконец, превосходную характеристику личности Шопена (его внешний облик, самообладание, основные черты характера, суждения о различных музыкантах; его отношение к обществу, к соотечественникам, его любовь к природе и т. д.) и интересное описание отдельных этапов его жизненного пути (детство, юношеские годы, пребывание в Варшаве, жизнь с Ж. Санд, последние дни и т. п.). Причем через все это тематическое многообразие и пестроту суждений проходит лейтмотив, который связывает воедино разрозненные очерки: это – страстная любовь Шопена к своей родине, та любовь, которая оплодотворила его творчество и сообщила ему особый, ни с чем не сравнимый характер.
      Шопен – гениальный выразитель чаяний и надежд польского народа, величайший представитель польской музыкальной культуры, художник-патриот, – кому теперь не известны эти определения, встречающиеся почти в каждой книге о Шопене. А ведь было время, когда эти истины не были столь очевидны, ясны и определенны, когда далеко не все понимали национальное содержание музыки Шопена. Лист был первый, кто во всеуслышание сказал об истинно национальном характере творений Шопена, о том, что Шопен есть великий, гениальный художник польского народа. Именно эту главную сторону творчества Шопена и в разных аспектах подчеркивает неоднократно Лист в своей книге. Он говорит о Шопене, как о музыканте, «воплотившем в себе поэтическую сущность целой нации, независимо от всякого влияния школы…», смело заявляет, что национальная скорбь и страдания угнетенной Польши являлись основным стержнем его творчества. Он указывает, что Шопен «совместил в своем воображении, воспроизвел своим талантом поэтическое чувство, присущее его нации и распространенное тогда между всеми его современниками», и уделяет много внимания творческому общению Шопена е соотечественниками.
      «Польские семейства, – пишет Лист, – приезжавшие в Париж, торопились познакомиться с ним, поэтому он продолжал посещать преимущественно круг, состоявший большей частью из его соотечественников. Через них он не только был постоянно осведомлен о всем, что происходило на родине, но и состоял в своего рода музыкальной переписке с нею. Он любил, чтобы приехавшие во Францию показывали ему новые, привезенные с собою стихи, арии, песни. Если ему нравились слова, он часто сочинял к ним новую мелодию, которая сразу становилась популярной в его стране, причем часто имя автора оставалось неизвестным».
      Не раз говорит Лист и о близкой дружбе Шопена с Мицкевичем и другими польскими писателями.
      Не случайно также после небольшого вступления общего характера Лист сразу же помещает в книге две большие главы, посвященные полонезам и мазуркам Шопена. Этим он опять-таки подчеркивает национальный характер его творчества, национальный генезис отдельных жанров и т. п.
      Особенно ценным представляется открытое и смелое выступление Листа против российского самодержавия – оплота мировой реакции, благородная защита польского национально-освободительного движения. Не следует забывать, что это движение, в условиях того времени, «приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, по и всеевропейской»
      Поистине нужно было обладать большим гражданским мужеством, чтобы в то время публично заклеймить Николая I и его приближенных. Не верьте самодержцу, – как бы говорит своим современникам Лист, – за его медоточивыми словами и внешней учтивостью скрываются жестокость и произвол. Это – «дикий зверь, лакомый, правда, до всякого вкусного меда цивилизации», но беспощадно давящий своими «тяжелыми лапами трудовых пчел»: «медведь, одевший белые перчатки за границей, спешит их бросить на границе».
      Правда, Лист и здесь, не без помощи К. Витгенштейн, допускает ряд близоруких, ошибочных суждений о якобы «исконной антипатии поляков и русских», о склонности русских к «официальному рабству» и т. п.; при этом он игнорирует Радищева, декабристов и других вольнолюбивых представителей русского общества, бывших, кстати, и друзьями польских демократов. Лист также явно идеализирует панскую, «шляхетскую» Польшу, возвеличивая в выспренних и пылких романтических образах ее прошлое. Достаточно нудные и пространные рассуждения об одежде, нравах и т. п. вещах, принадлежащие, несомненно, перу К. Витгенштейн, ослабляют остроту благородного публицистического выступления Листа в защиту польского освободительного движения.
      Но основная линия книги остается все же непоколебленной: Шопен – выразитель чувств и мыслей всего польского народа, который жил собственной полной, хотя и многострадальной жизнью; в мрачные времена польской неволи музыка Шопена пробуждала самые лучшие человеческие чувства.
      Следует сказать, что эта мысль Листа была его сокровенной мыслью, с которой он не расставался всю свою жизнь. Мы встречаем ее, в той или иной форме, во многих письмах Листа. Так, в письме, написанном в сентябре 1868 года, Лист говорит о творениях Шопена: «Сердце Польши находится там, со всем его очарованием, его экзальтацией и его страданиями». В письме к К. Витгенштейн от 24 апреля 1875 года он пишет, что «до настоящего времени Польша имела лишь одного великого музыканта – Шопена», который, хотя «писал только для фортепиано», сумел «увеличить и усовершенствовать лиризм и очарование патриотической музы».
      О том же свидетельствует и письмо Листа к известному пианисту и редактору сочинений Шопена Герману Шольцу, которому Лист советует для лучшего выявления национального духа творений Шопена поместить полонезы и мазурки обязательно в первом томе Собрания сочинений. «Шопен, – пишет Лист Шольцу, – обворожительный музыкальный гений рыцарски-героической Польши. Этот главный характер должен ясно выступать при распределении его произведений. Следовательно, первый том:Полонезы, Мазурки и Фантазия на польские темы».
      Наиболее значительными и интересными разделами книги, несомненно, являются центральные главы – «Виртуозность Шопена» и «Личность Шопена». Они в большей своей части написаны самим Листом и содержат целый ряд верных и плодотворных мыслей.
      В главе «Виртуозность Шопена» Лист дает яркую характеристику игры Шопена, прекрасно говорит о «неизъяснимом обаянии его поэтического дара» – «обаянии неуловимом и проникновенном, вроде… аромата вербены…»; он пишет об удивительно гибких исполнительских образах Шопена, о «небывалом колорите» и «высоком совершенстве» его техники, о несравненной легкости и прозрачности его туше и т. п. Особенно выделяет Лист своеобразную ритмическую манеру игры Шопена, известную под названием rubato,и мастерски описывает ее.
      «У него мелодия колыхалась, как челнок на гребне мощной волны, или, напротив, выделялась неясно, как воздушное видение, внезапно появившееся в этом осязаемом и ощутимом мире. Первоначально Шопен в своих произведениях обозначал эту манеру, придававшую особенный отпечаток его виртуозному исполнению, словом tempo rubato:темп уклончивый, прерывистый, размер гибкий, вместе четкий и шаткий, колеблющийся, как раздуваемое ветром пламя, как колос нивы, волнуемый мягким дуновением теплого воздуха, как верхушки деревьев, качаемых в разные стороны порывами сильного ветра.
      «Но это слово не объясняло ничего тому, кто знал, в чем дело, и не говорило ничего тому, кто этого не знал, не понимал, не чувствовал; Шопен впоследствии перестал добавлять это пояснительное указание к своей музыке, убежденный, что человек понимающий разгадает это „правило неправильности“. Поэтому все его произведения надо исполнять с известной неустойчивостью в акцентировке и ритмике, с тою morbidezza[мягкостью], секрет которой трудно было разгадать, не слышав много раз его собственного исполнения. Он старался, казалось, научить этой манере своих многочисленных учеников, в особенности своих соотечественников, которым преимущественно перед другими хотел передать обаяние своих вдохновений».
      Однако исполнительское искусство Шопена вовсе не ограничивается мягкой и нежной поэзией. Лист подчеркивает, что Шопен умел воссоздавать и трагические образы, которые нередко были окрашены у него национально-патриотическим колоритом. «Иной раз, – пишет Лист, – из-под пальцев Шопена изливалось мрачное, безысходное отчаяние, и можно было подумать, что видишь ожившего Джакопо Фоскари Байрона, его отчаяние, когда он, умирая от любви к отечеству, предпочел смерть изгнанию, не в силах вынести разлуки с Venezia la bella [прекрасной Венецией]!»
      Сравнение с Джакопо Фоскари не случайно. Оно нужно Листу для того, чтобы подчеркнуть патриотический характер исполнительского искусства Шопена. Ибо этот герой байроновской трагедии олицетворяет собой беззаветную любовь к родине – любовь сильнее смерти.
      В этой же главе Лист с горечью говорит о «печальной» участи художника в буржуазном обществе. Он выступает с целым обвинительным актом против так называемого «высшего света», против «мира салонов», который «упрямо протежирует только растущим посредственностям» и низводит искусство до положения ремесла.
      «Высший свет, – пишет Лист, – ищет исключительно лишь поверхностных впечатлений, не имея никаких предварительных знаний, никаких искренних и неослабных интересов ни в настоящем, ни в будущем, – впечатлений настолько мимолетных, что их скорее можно назвать физическими, чем душевными. Высший свет слишком занят мелочными интересами дня, политическими инцидентами, успехами красивых женщин, остротами министров без портфелей и заштатных злопыхателей… злословием, похожим на клевету, и клеветой, похожей на злословие; он от поэзии и от искусства требует лишь эмоций, которые длятся несколько минут, иссякают за один вечер и забываются на следующий день!»
      С беспощадной иронией отзывается Лист об артистах, «завсегдатаях» этого уродливого «высшего света», – тщеславных, угодливых, потерявших «гордость и терпение».
      С подлинным пафосом говорит Лист об унизительном положении искусства в буржуазном обществе:
      «Искусство, высокое искусство, стынет в гостиных, обтянутых красным шелком, теряет сознание в светло-желтых или жемчужноголубых салонах. Всякий истинный художник чувствует это, хотя не все умеют отдать себе в этом отчет».
      Приговор Листа беспощаден. «Мир салонов» душит искусство; люди «высшего света», так называемая «малая публика», не являются подлинными ценителями искусства; они не в состоянии уследить «за мыслью артиста, за полетом фантазии поэта»; они «их беспощадно и бессовестно эксплуатируют ради развлечения, хвастовства и тщеславия». Лист прямо, не в бровь, а в глаз, говорит: «Выскочки, которые спешат оплатить исполнение своих тщеславных прихотей, измеряя свое достоинство количеством выбрасываемых денег, напрасно слушают во все уши и смотрят во все глаза, – им не понять ни высокой поэзии, ни высокого искусства».
      В этой связи Лист ставит вопрос о так называемом «аристократизме» Шопена. Он признает, конечно, что в силу особенностей своего исполнительского дарования Шопен не мог сразу «поразить массу», что он «брал с собою» в высшие сферы искусства «только избранных друзей». Но вместе с тем Лист решительно возражает против слишком поспешных, ложных представлений об аристократических вкусах Шопена и об аристократических тенденциях его искусства. Он говорит, что Шопену в действительности была нужна не удушающая тепличная атмосфера салонов, а широкое признание, что, боясь «большой публики», он в то же время всеми силами к ней тянулся, «нуждался в ней».
      «Зачем скрывать? – писал Лист. – Если Шопен страдал, не принимая участия в публичных торжественных турнирах, где триумфатор награждается народными овациями, если он испытывал угнетенное состояние, видя себя как бы вне круга, – так это потому, что он не слишком рассчитывал на то, чем обладал, и не мог легко обойтись без того, чего ему недоставало.
      «Робея перед „большой публикой“, он – видел прекрасно, что она, относясь серьезно к своему суждению, заставляла и других с ним согласиться, тогда как „малая публика“ – мир салонов – является судьей, начинающим с того, что не признает собственного авторитета: сегодня там курят фимиам, завтра отрекаются от своих богов…
      «Эта хваленая „малая публика“ может в один прекрасный день создать успех;однако этот успех,пусть даже головокружительный, на деле длится столько же, как восхитительное опьянение от пенистого кашемирского вина из лепестков розы и гвоздики. Этот успехэфемерен, слаб, непрочен, нереален, ежечасно готов испариться, так как часто неизвестно, на чем он основан. Напротив, широкая публика, тоже часто не отдающая себе отчета, почему и чем она восхищена, потрясена, наэлектризована, попросту захвачена, – она включает в себя по крайней мере «знатоков», которые знают, что творят и почему именно так говорят…
      «Шопен, повидимому, много раз спрашивал себя не без потаенной досады: насколько избранное общество салонов может своими скупыми аплодисментами возместить массы… Кто умел читать на его лице, мог догадаться, сколько раз Шопен замечал, как среди этих красивых господ, завитых и напомаженных, среди прекрасных этих дам, декольтированных и надушенных, никто его не понимает. Еще меньше он был уверен в том, что те немногие, кто его понимал, понимали хорошо.
      «Следствием этого была неудовлетворенность, недостаточно ясная, быть может, для него самого, по крайней мере в отношении ее подлинного источника, однако тайно его снедавшая».
      Не ясно ли, насколько проницателен был Лист, ставя вопрос о Шопене именно таким образом, насколько больше и глубже понимал он Шопена, чем многие другие современники. Ведь даже Ж. Санд, близко знавшая и любившая Шопена, была не свободна от ложных представлений о Шопене.
      Правда, Лист почему-то считает нужным прибегнуть к авторитету «просвещенных патрициев»: «…художник, – говорит он, – выиграл бы больше всего, вращаясь в обществе „просвещенных патрициев“. Он даже цитирует R этой связи реакционного философа и политического деятеля де Местра, сказавшего как-то: „Прекрасное – это то, что нравится просвещенному патрицию!“ Но, к чести Листа, сразу же после этого тезиса он дает и антитезис, „…за редким исключением артист меньше выигрывает, чем теряет, если пристрастится к обществу современной знати“. Лист считает невозможным умолчать о разлагающем, развращающем влиянии знати на артиста, об эксплуатации его таланта „на верхах и низах аристократической лестницы“. Он решительно выступает против „эгоистического самодовольства“, „гнусного потакания очередной злобе дня, изящному пороку, модной безнравственности, царящей деморализации“.