Папка пятнадцатилетней давности рассказала обычную сухую правду о зэке: никогда никаким механизатором он не работал. В совхоз прислали несколько досрочно освобожденных. Работали они все на подсобных работах. Жили отдельно, целинники, народ не из разряда кисейных барышень, спокойно относился к тому, что в этой группе все курят анашу, а в период созревания мака отправили народного в Киргизию за опиумом. Это было уже слишком и возникла напряженка. Было собрание, на котором комсорг, отличный мезанизатор, врезал любителям анаши, соломки и опия что надо. Ночью кобайн комсорга был подожжен. Но чисто случайно одна молодая пара нашла себе уединение в высокой пшенице - почти по Некрасову. Героя Сергея задержали и, естественно, дали срок. Но когда до суда дело было еще далеко, один из его подельников решил покататься на машине, заправившись дозой опия. И так вел машину, что зацепил работающего у трактора слесаря. Насмерть. Никого в траве трактор не переезжал и никого за это не судили. Кроме подельника из досрочно освобожденных.
      Сергей вернулся и написал материал "довитая пыль! Материал был в чем-то похож на статью "Хочется быть человеком". К кому не хочется? - Ведь ни один из преступников не осуждал свои поступки, всегда выгораживал себя, причем, знал как: все показывалось в лучшем свете, с самой человечной точки зрения.
      Материал снова заметили в республике. В ЦК было даже совещание. На котором предложили в местах исправления заключеных использовать наблюдения журналиста, попытаться всерьез привить им те качества, которые они понимали, но следовали им только на словах. А через пару месяцев начальник областного управления по просьбе министра вручил Сергею именные часы. Кстати, они что остановились? И не звонит будильник. А так надежно шли все последние пять лет!
      ...Он быстро исчерпал интерес к Ходженту - нал здесь многое по предыдущей работе, хотя кое-что и записал. Так, он съездил в Зумрат-Шах и запсал там легенду о шахе, имевшем волшебную бороду. Когда враги нападали на город, шах запускал в свою бороду гребень, расчесывая ее. Страшные молнии вонзались прямо из бороды во врага и те гибли. Но нашелся один хитрый правитель: он подарил шаху по одному изумруду для каждого волоска волшебной бороды. Наивный шах украсил изумрудом бороду. Узнал об этом коварный шах и ринулся на штурм богатой крепости. Вынул обладатель волшебной бороды гребень, запустил его в бороду, а расчесать не может. Понял он, как его обманули, да было поздно: враеские солдаты уже преодолевали стены крепости. Перебили они защитников, отрубили и голову самому шаху и изумруд назад забрали. С тех пор остатки крепости так и называются: "Зумрат-Шах". Сергей смотрел на окрестные сады, на кусок крепостной стены и не верилось, что здесь была когда-то мощная крепость, скрывшая целый город. Впрочем, раскопки Трои тоже не столько впечатляющи, взять которую не могли долгие годы воины Эллады.
      В подачи своего шефа он перебрался в соседнюю республику в областную газету - в Ферганской долине было чуть ли не десяток областей разных республик. Да, вот запах - очень знакомый. В этой редакции пили много спирта. Он вспомнил свою цасовскую любовь. Но в этой редакции сложились отличные отношения с местным спиртзаводом и многие имели доступ к дешевому спирту. Выпивали почти каждый день. Может, это там началось ? Незаметно. Или раньше, еще на том спирте? Или в "молодежке",, но он не придавал этому значения? Только служба в помощниках была почти сплошной зоной трезвости? Здесь он не нашел крупных проблем: спиртовая субстанция ровняла всех. А жены, у кого они были, давно привыкли, что уж пару раз в неделю ее благоверный напьется до чертиков. Да, все там было обычно. Если не считать Кедровского: тот пил куда больше остальных, но никто лучше Кедровского не писал передовиц. Часто они нужны были прямо в номер после очередного пленума, съезда или какого-нибудь другого курултая. И были случаи, когда пьяного Кедровского отыскивали где-нибудь в непотребном месте, приводили в редакцию, совали под нос еще на ленте очередные ЦУ, и бывало не раз, что Кедровский, поддерживаемый с двух сторон под руки, писал передовую, иногда заглядывая в текст важного сообщения. И - ни одного прокола. Мастер.
      И сразу за висящим над столом Кедровским он увидел самого себя - будто что-то прижимало его к земле, давило белым, не давая поднятья - как алкоголь Кедровскому. И как тот гордился, что кроме него ответственную передовую может написать только он да редактор, и то, если последний дней пять не будет перед этим пить. А он, Кедровский, на спор после целого литра водки напишет передовую для газеты? "И для "Правды", - спрашивали дивившиеся таким талантам Кедровского коллеги". "Нет, для "Правды" - не потяну. Там есть такие нюансы! Я, когда на трезвую голову читаю "Правду", - вижу там много такого". - "Уж прям на трезвую? Ты трезвым то бываешь когда-нибудь? - это редактор принес сам полосу в секретариат, чтобы не задерживать процесс". "Ну, Виталий Федорович! Ну почти трезвый. Когда не больше стакана...". Виталий Федорович знал, что в редакции, дружившей со спиртзаводом, практически все - алкоголики. А других взять негде - глубокая азиатская провинция.
      Сергей думал о Кедровском - ведь гордится своим талантом писать такие передовицы. Ну словно шедевры создает! Хотя... Если бы в глубине самого себя не отдавал себе отчет, что это за шедевры, каждый день не пил бы. Не пил же каждый день Маяковский. И Блок. Да и многие другие. Значит, у него частичная сублимация в алкоголизм? Да и он, Сергей, не6 часто ли пьет? Не больше других, кончно, но все же... Может, потому, что ему нет равных в подаче информации, тем более --репортажа, где, как он понял, помимо динамики, надо еще найти соответствие между частями (чтобы материал не очень "бежал"), параллельные вставки - размышления или просто тип параллельного монтажа. Но случай с Кедровским натолкнул его на другую мысль: может, написать серию портретов провинциальных журналистов? Но написать о таких, как Кедровский - никто в жизни не напечатает. А печатать о провинциальных подвижных пера... Так что в них интересного? - Сообщения о том, кто сколько вспахал, убрал, построил, не достроил, портреты передовиков труда, уборка хлопка до последней коробочки... Интересно, где-нибудь в Голландии или Швеции борются во всех газетах за уборку урожая до последнего огурца или кочана капусты? А яркие типажи... Так времена дяди Гиляя давно канули в лету... Постепенно он терял интерес и к этнографии и биографии Ферганской долины. Во-первых, ни одна республика не возьмется печатать такую книгу (зачем им тратить деньги на другую республику?), а к тому же он обнаружил здесь такие узлы... Таджики и Киргизы находились чуть ли не в состоянии войн из-за нескольких сотен гектаров земли. Обнаружил он и другие "узлы напряженности". Между Киргизией и Узбекистаном, Узбекистаном и Казахстаном. Все тщательно скрывалось. Хотя в Душанбе он не раз слышал, что Самарканд и Бухара - таджикские города, что они построены, когда на свете еще никаких узбеков не было. А собственно, зачем нужна такая книга? Ведь это самообманка для него самого некое успокоение совести после последнего краха. Ну в ту заехал колею глубокую? Его внутренняя злобность, дискомфортность, которую уловила Вера, результат неверной сублимации? Может, ему надо было начать вышивать? И здесь он бы стал знаменит на весь мир и внутренне спокоен. Нет, с Маяковским он крупно прокололся. Он вспомнил почти своего двойника из Ташкента, которого так беспощадно гонял. Ну да, это же не ты сам...
      Он редко бывал один. В общежитие, куда его определяли, всегда было кого привести. Сбросить напряжение. Вот и сейчас он кажется, не один. Даже вроде слышит стук каблуков. Но дома, когда он оставался один обычно после обычной вечеринки в провинциальной газете, он ловил себя на том, что ему трудно уснуть. Заходя в темную комнату, он вдруг на искорки в темной комнате весь содрагался и тут же себя ругал: "Черт! Да никого тут нет, а искорки обычное явление зрения после света! Но для успокоения врезал стакан водки, поскольку элениума достать без рецепта здесь было невозможно.
      Он переезжал из редакции в редакцию чаще всего по звонку редакции и легенде о работе над книгой. И всегда это проходило, во всех этих бесчисленных "Правдах". Вот только до "Правды Востока" он не добрался далековато от долины. Да туда без партбилета и не возьмут. Даже в отдел информации.
      Перед ними плыли города. Вот Ош.с так поразившими его вооруженными охотничьими ружьями сторожа, с горами пластичных очертаний внутри города, речкой в городе и приветливыми шашлычными. Но от некоторых городов оставалось не столько внешний облик - Коканд, Фергана, Наманган своими лицами и ритмом мало чем отличались друг от друга. А самую крупную в Средней Азии мечеть он обнаружил в крохотном Пенджикенте, неподалеку от Самарканда. Самую красивую - в Ура-Тюбе. Баш Кала. Мечеть голова значит. Большая голова иначе. А в Намангане он четко уловил антирусские настроения. Вот тебе и яблочки в Намангане. Сладкие. Но ничего - скоро их всех перевоспитает телевидение (и газеты тоже, конечно), и будет единый советский народ. Ни русских, ни украинцев, ни узбеков. Тогда никто не будет говорить: "Хади на своя Расия!". Это будет очень скоро. Правда, без него. Он умрет русским. Ну и что? На памятнике же не пишут - такой-то такой, годы рождения и смерти и национальность. Ни разу не видал. Может, это потому, что перед смертью все равны? Это в жизни всяк хочет вылезти повыше, словно куры в курятнике. Ну да - клюнуть ближнего, наложить на нижнего. К этому рвался он? Почему? Будь проклята эта непонятность жизни! Ну что его так тянет к той! Не секс, не неудовлетворенные желания. Нет. С ней было легко дышать. Легко жить. Что она теперь делает? Да какое это имеет значение! Вон шляпа любил свою не за то, что она доктор наук. Или там кандидат. Или секретарь райкома. Любят за другое. За что - он не знал, хотя уже и разменял четвертый десяток. Он присматривался к людям. А... Вот впервые, кажется, присматриваются к нему. Глаза - так близко. Но он не видит их цвета. Прислушаюсь. Может, уловлю дыхание? Да, дыхание есть. Человек немолод - наклонился - и дыхание сбило. Вот ушло. Посмотреть бы - куда. Ему казалось, что многие просто не догадывались о существовании любви. И пытались заменить ее чем-нибудь другим. Вот те же самые трудоголики. Чего хотят? Чтобы выделиться? Надо достигать успехов? А ради каких калачей? Чтобы выглядеть в глазах людей лучше других? И завоевать себе ТУ. (Он понимал, что чаще ловят ТУ, а не наоборт. Это мужчины как-то странно устроены, что ведут вечную охоту на женщин. Те тоже, конечно, ведут, но не мужскими способами. Не рвутся в КЦ, в директора заводов. Да он во всей Ферганской долине встретил одну женщину председателя колхоза, да и то она была председателем поневоле: любимый не вернулся с фронта, а другие были не по сердцу. Работала - как вол. Вот ее и двигали, пока не додвигали до ее потолка. Она так и живет одна, колеся по полям и фермам с пяти утра до двенадцати ночи. Как иногда странно живут люди! По какой-то инерции. Уж лучше в петлю, чем с постоянным ощущением боли. Невосполнимой утраты. Ведь та председательница даже не знает, куда поехать и поклониться, поплакать - пропал без вести и все. И, может, до сих пор лежит в каком-нибудь брянском или другом лесу уже покрытый трясиной, держит в руках свой ППШ, ожидая, повезет или не повезет с поисками - найдут, похоронят по-человечески. А если мародеры... ППШ заберут, а его оставят лежать в трясине навсегда. Его вот тоже уложили вроде в трясину. Почему он не может подняться? Не крикнуть: "В атаку, за мной!". Да пусть и не в атаку. А так просто - встать и что-то сказать. Он вспомнил, как в одной областной газете он встретил другой, замечательный типаж - это когда он почти полностью переключился со сбора всяких экзотических вещей о местной истории на экзотических людей. Городок, как многие областные центры, был достаточно зелен и уютен. В редакции он быстро стал своим человеком и имея уже кое-какой ум; месяца два ни разу не пил с коллегами. Это потом он втянуля в прежний ритм. Но за два месяца он написал несколько материалов, которые позволили ему закрепиться в газете, а за один из них - "Почему не дымят трубы завода" (речь шла о том, что на хлопкоочистительном заводе не могли внедрить круглосуточную работу часть хлопчатника отвозили на переработку в соседнюю область) похвалил сам первый секретарь обкома. Редактор, человек, моложе его года на два сказал: "Ну, теперь Сергей Егорович, ждите медали или ордена к какой-нибудь дате. Вот следующая, крупная, 75 лет октября - только через три года... Доработаете ли? Нет, я о вас ничего плохого сказать не могу, но у меня за три года полредакции меняется. По разным причинам". Редактор нравился Сергею. Недавно кончил ВПШ. Наверняка пойдет выше. Но куда интереснее был его зам, человек, которому до пенсии оставалось года три. Поэтому он не становился редактором. До пятидесяти пяти - не было случая. А когда секретарем по идеологии стал его школьный товарищ - уже поздно было выдвигаться. Но зато Евгений Александрович чувствовал себя чуть ли не Генеральным директором газеты и вторым мэром города. У редактора газеты хватало ума с незаметной иронией смотреть на начальственный вид своего зама: все равно в редакции в конце концов принимали решения редактора, так как они были аргументированнее и умнее, и Евгений Александрович с умным видом, вроде идея принадлежала ему, всегда поддерживал редактора. Предлагать альтернативное - можно было сесть в лужу. На это ума у Евгения Александровича хватало. Но не в этом состояла соль зама партийной газеты. Дом, котором он жил, был, естественно, почти правительственный и находился на углу сквера, мимо которого почти весь городок ходил на базар. Евгений Александрович выходил в воскресенье в шелковом халате на балкон (где он его только раздобыл?) вроде покурить и полистать прессу, а сам бдительно следил, кто идет на рынок и с рынка. И все начальники (на востоке мужчины сами часто ходят на базар), большие и маленькие, приветствовали его, интересовались здоровьем ну и тому подобное. Знали - кто проявит неуважение, газета не отметит его успхов, а за неуспехи - держись! - был у Евгения Александровича фельетонит Огненный. Ох и задал жару!
      Правда, огня как правило, после этого не бывало. Но кто же захочет быть под прицелом Евгения Александровича, у которого "рука" в обкоме! И - все кланялись, лебезили и Сергей подумал; вот бы сюда Михалкова со своим "Фитилем". Вряд ли хоть один человек в здравом уме мог бы подумать, что это - не инсценировка, не игра.
      В тот вечер у Сергея остались ночевать случайно встреченные им знакомые геологи. Поддали хорошо с вечера. Утром допили коньяк и Сергей решил пойти порезвиться с Евгением Александровичем. Он сгрыз мускатный орех, чтобы перебить запах, потом выпил пару чашек крепкого кофе и двинулся к скверу. Миллион творческих решений мелькало в его голове: а что, если метров за двадцать начать ползти на коленках, время от времени воздевая к Евгению Александровичу голову и руки? Но жалко брюк - почти новых, шерсть с капелькой лавсана - не мялись и были крепкими. Или пройти на руках мимо него? А я то думаю, что вы как не все нормальные люди - вверх ногами, вверх тормашками, говоря по-русски! А это я увлекся йогой и прошел лишний квартал на руках. Представляете? - и не заметил. Даже Вас, Евгений Александрович. Вы уж простите, ради бога!". Или, думал Сергей, попросить у начальника отдела милиции, нет, лучше в училище, учебный калашников и ползти мимо дома, замирая время от времени и когда его заметит Евгений Александрович, не моргнув глазом, сказать: "А я смотрю, не ходят ли здесь чужие. Держу, так сказать, всех на мушке". Нет, лучше всего проехать на белом осле. И когда Евгений Александрович окликнет его, он ответит ему, что решил въехать в город как Христос и проверяет, все ли как надо отдают ему почести? Идей роилось - уйма! Он вспомнил, как в кино трудно находили решение для какой-то там одночастевки. А тут - на тебе - куча решений! Может, ему организовать здесь киностудию и начать выпускать сатирический журнал? Ну да - тут они ему дадут - и сатиру и юмор! Восток дело тонкое, Сережа! Тем временем он дошел до угла и успел услышать голоса двух холуев: один расваливал статью Евгения Александровича - писал тот редко, и статья, о которой шла речь, была напечатана еще в канун майских праздников. А на дворе, слава богу, июль. Второй долго превозносил красоты города, говоря, что если бы не санитарный патруль их газеты, никогда бы их городу не быть таким уютным и чистым. Ну вот - патрулями все и решить - проблемы чистоты и благоустройства, строительства жилья и работы жэков, возведения новых заводов и освоения земель. Может, вообще все власти разогнать и издавать раз в пять больше газет? Что-то там наполеон говорил про четыре газеты, заменяющие стотысячную армию. Хотя... Тут же не идеологическое поле битвы. Не успел он додумать мысли о Наполеоне, как увидел сидящего в плетенном кресле Евгения Александровича. Рядом на столике в беспорядке внимательного просмотра лежали разные правды, коммунисты, огоньки и крестьянки в работницами. "Ну и дуб был тот Наполеон: на стульчике сидел во время сражения. Что ему стоило хотя бы плетеное кресло возить за собой. А ради какого-нибудь Варелоо можно было быстро соорудить двухэтажный особняк с балконом. Сидел бы Наполеон в шелковом халате, листал газеты да время от времени смотрел в свою трубу и отдавал приказы разным неям и даву. И не проиграл бы сражение. Надо знать толк в плетенных креслах! Вот, Евгений Александрович все сражения, пусть и маленькие, но выигрывает! Евгений Александрович увидел Сергея поверх очков, снял их (еще один недостаток Наполеона - не фига было в трубу смотреть. Смотрел бы в двойные очки - что вблизи, а что вдали - как Евгений Александрович, окликнул его: "А, милейший! Неужели и вы на рынок? Вы ведь вроде не обременены?". Сергей только хотел сказать ему, что пришел засвидетельствовать почтение, как вдруг Евгений Александрович сказал: "А не заглянете ли на минуточку?"). Была у старперных журналистов в семидесятые и чуть раньше познакомиться с этим племенем, "младым" и незнакомым, читавшим там разных Хемингуэев, Фолкнеров, Сэлинджеров, Фитцжеральдов и прочих, узнать что-то новое, приобщиться, так сказать, к новым веяниям. А у Сергея был совсем иной расчет: он понимал, что у Евгения Александровича найдется что выпить. Это очень кстати, поскольку зарплаты осталось еще целых три дня, наверняка накормят, поскольку часы показывали уже без четверти час (те самые часы, с будильником, что он получил в премию за свою "Погоню"). Он согласился и через минуту хозяин его уже встречал у дверей! "Клава! К нам гость! Бывший столичный журналист, а теперь украшает своими творениями нашу газету. Лично выписывал ему две премии!". Вышла жена - обычная провинциальная салонная дама не в меру пережженная и выщипанная, но кухарка, как оказалась, столичного уровня. Они действительно выпили и классно пообедали. Правда, Евгений Александрович пли как минимум в пять раз меньше чувствовался ли возраст, или - тот играл в трезвость - Сергею было все равно: он давно пережил всякое чинопочитание, и появись передним сейчас хоть сам Генеральный секретарь, в нем ничего не дрогнуло бы, не шевельнулось. Он уже понял и цену человеческой мудрости и дурости, понял все маски и самое главное - никого и нечего не боялся. Что у нег может отнять система? Двухкомнатную железобетонную квартиру? Так он вот уже почти два года не живет в ней и когда прилетает дня на два чтобы нарисоваться перед соседями (наиболее любопытным из них - чего это его так долго не видно, он заговорщицки говорил: "Меня взяли на работу в одну секретную экспедицию. К сожалению, я ничего о ней рассказать не могу), и оплатить коммунальные услуги, причем, он обязательно заходил в кабинет к самому начальнику ЖЭКа и вел с ним разговоры о выполнении и перевыполнении планов, чтобы этот дурак по чьей-нибудь наводке не вывез его барахло на хранение, а квартиру не отдал кому-нибудь из своих людей, но и в эти приезды он уже чувствовал отчужденность от этой квартиры - еще бы! - здесь прожито всего восемь лет, а в других местах - чуть ли не сорок, да и не пренадлежал он к тем, кто привязывался к своей конуре, чувством, как собака - цепью к своей. В конце концов он в любой областной газете такие хоромы получит в течение года, если, конечно не будет пить и постарается работать на все сто процентов, или даже на сто один. Все равно жизнь бессмысленна и только желание казаться чем-то держит людей на поверхности земли. Нет, не всегда бессмысленна: есть в ней две вещи, разные, но очень важные: любимая (по-настоящему любимая!) женщина и - искусство. Это от тоски. Видимо, писал все свои работы разные Микельанджело и Караваджо, Тициан и Леонардо. Ну, с теми не все ясно. А вот что многих русских художников заедала тоска (от бессмысленности жизни!) это он знал точно. А почему пил горькую автор "Двух гитар" или как она там называется? Бессмертный же романс написал. Правда, опять от тоски.
      Тем временем жена Евгения Александровича для десерта накрыла на стол и зам. шепнул ей, что поставить из выпивки еще. Появилась бутылка "Греми" отличного грузинского коньяка, который один раз промелькнул даже в открытой продаже как ночная комета. Сергей быстро нашел, что делать. Он сказал заму, практически своему шефу: "А давайте спорить, что даже после этой бутылки (хотелось ее допить да надо было с чего-то начинать, чтобы выдать этому приемщику - халуйских и хитрожопых ужимок то, что он заслуживает), - что даже если мы выпьем эту бутылку до дна (а Сергей точно там должно было принадлежать четыреста граммов), я все равно смогу отжаться от пола на одной руке. Хоть левой, хоть правой) он не знал о волейбольном прошлом Сергея, не знал, что в редакции на спор он легко укладывал руку очередного претендента на стол, и однажды к нему привели одного культуриста с мускулатурой, которой позавидовал бы и сам Геракл, и втравили Сергея померяться силами. Сергей не без труда, но уделал этого представителя боди билдинга, и левой и правой, после чего тот откровенно сказал, что такого с ним еще не бывало. А Сергей знал: эта группа мышц у него развита отлично. Евгений Александрович принял слова Сергея за розыгрыш. Возможно, циркачи и могут такое. Но чтобы его работник! Человек, который не ходит в секцию (Сергей каждое утро отжимался по двести раз, чтобы сохранять и силу, и фигуру), но зам. этого не знал и потому не поверил: "Да вы отжимайтесь без коньяка! Прямо сейчас! А сможете бутылка ваша. Нет - сбегаете в ларек и принесете обычный". Сергей согласился. Встал, снял пиджак и на удивление Евгения Александровича легко отжался от пола и на правой, и на левой руке. Тот изумился: "Когда же вы тренируетесь?". Сергей решил дурачить зама: "Да я не тренируюсь. Эта сила у меня - от природы. Наша семья родом из того же села, что и Поддубный. Может, даже мы и родственники". Зам. замолчал, потом попросил жену завернуть бутылку и уложить в полиэтиленовый пакет с мишкой на боку. Появилась другая бутылка "Греми". Они чуточку выпили и Сергей стал думать, чтобы еще унести из дома. "А знаете что, Евгений Александрович! Давайте посмотрим, что я с места подпрыгну до потолка. При этих его словах зам. поднял глаза на свои потолки в три двадцать, видимо, вспомнил, как они с женой снимают паутину или как трудно менять лампочки в люстре - приходиться на стол ставить табуретку, жена держит табуретку и только тихо говорит: "Ради бога, Женя, только не спеши. Только не спеши!". И он не верил, что можно допрыгнуть до потолка. А Сергей уже в десятом классе на спор с разбега доставал школьный потолок, но там ведь и не три двадцать, а минимум - четыре... "А на что спорим? - шеф, хоть и пил мало, но уже шел на розыгрыш, или, может, в нем еще из доначальственных времен осталось что-то непосредственное, возможно даже пацанское. "А на люстру!" - нагло ответил Сергей. - Достану потолок люстра моя. Не достану
      остается ваша!". Шеф настолько раззадорился, что даже не спросил - а что взамен на кон ставит Сергей, если не достанет потолок? Давайте!" только и махнул он рукой. Сергей отошел от стола - благо в комнате было метров двадцать пять и была свободная площадка, где можно прыгнуть. "Эх-ма! Дорогой Евгений Александрович! Не знаешь ты, что из-за своих прыжков я чуть ли не стал членом сборной СССР! Просто не хотел бросать учебу и становиться паном спортсменом. А на его игру приходили толпами девки смотреть, когда шла игра даже между факультетами, не то что между сборными республик. Он шутливо спросил зама: "А туфли снимать? Или вы проверите, нет ли в них тайных пружин?". - "Как хотите", - ответил шеф. Но позвал жену в свидетели сора. Сергей встал, сконцентрировался и только чуть меняя положения стоп, прыгнул зам и сам понимал - это не разбег, иначе не прыгнешь. Сергей ладонью черканул по потолку и тяжело дыша предъявил доказательство. Евгений Александрович сокрушенно крутил головой: "Да вы, оказывается, во всем первый! И писать, и отжиматься, и прыгать". (Это он еще ничего не знал о женщинах, подумал Сергей. Ну и пусть думает, что тут первые Казанова или Дюма - отец). А зам. Продолжил: "Ну, люстру мы снимать не будем - она вам в нашем общежитии не нужна. У вас там все есть. Обком следит и все там в порядке. Но поскольку вы ногами чуть сместились с центра - предлагаю еще одну бутылку коньяка. И какого!". Он кивнул жене - та поняла и над столом через пару мгновений заворачивала "Принца Шатло". (Вот ведь как - а поначалу кажется таким мудаком! Но слов держит! Сергей еще раз удивился, как в человеке мелкое тщеславие уживается с широкими и открытыми жестами)... Они выпили еще и Сергей уже чувствовал, что захмелел что надо. Они говорили о всякой чепухе и Сергей даже рискнул рассказать заму один из последних анекдотов о Генеральном секретаре. Мол, откуда все землетрясения происходят. Шеф от души хохотал, рассказал в ответ тоже какой-то не очень скромный анекдот - в общем, беседа шла легко и на равных. Ну, раз на равных, Сергей решил и действовать на равных. Это должен был быть последний парад. Он попросил разрешения у хозяина: "А можно, Евгений Александрович, я поздравлю советский народ?". - "С чем?" - удивился шеф. "Да разве не с чем? Ну уж поверьте - никакой глупости я не ляпну с такого знаменитого балкона. Это ведь почти балкон Кшесинской! А я - повыше Ленина буду. Ну разрешите - один только разок!". И он, не слушая хозяина, нетвердой уже походкой вышел на балкон и крикнул: "Да здравствует советский народ - строитель коммунизма!".
      ...Но почему они его заявление рассматривают на свет? И одеты - как врачи - в белом. А заявление - черное. Хотя никаким черным оно для него не было. Еще вечером к нему прибежал один из новых друзей по рюмке и сообщил, что в городе говорят (ясно кто-кто у власти и кто ее обслуживает), что Сергей выкинул нечто из рук вон выходящее. Чуть ли не "Хайль Гитлер" кричал с балкона Евгения Александровича. Сергей поразмышлял и понял - что подводить ему предпенсионного человека - ни к чему. Он позвонил ему домой и сказал (за день хмель выветрился) чтобы он утром уговорил шефа без всяких расспросов подписать заявление "по собственному желанию". Чтобы пресечь всякие разговоры. А начальству наверх доложить, что он, Сергей под мухой зашел вроде по делу к заму, и пока тот искал нужные бумаги, вышел на балкон и толкнул речь. Все, мол, разобрались и над святыми для каждого советского человека лозунгами никому не позволено ерничать. А шум поднимать - тоже не к чему. Так оно и вышло. Утром, еще не было девяти, шеф подписал ему заявление "по собственному желанию", и еще не высохли чернила, как из обкома раздался звонок. Сергей слышал, "как они уволили этого хулигана, в нетрезвом виде ворвавшегося в квартиру к Евгению Александровичу и что коллектив резко осудил этот недостойный советского журналиста поступок (ха-ха-ха!) - и еще рабочий день не начинался после выходного. А там - уши развесили. Или им только это и надо было услышать? Обязательны слова, а не дела? И когда Сергей уже заполнил обходной, еще не все в редакции знали, что произошло на самом деле.
      Зато Сергей знал что ему делать на самом деле: в соседней области, но она была в другой республике, на региональном совещании к нему подошел редактор показал большой палец. Через два часа Сергей уже ехал в автобусе что тут за расстояние - какие-то сто пятьдесят километров). Редактор обрадовался его приезду, сразу назначили старшим корреспондентом при редакторе и спросил, не надо ли выписать аванс. Нет, в авансе он не нуждался, - получил расчет и деньги были.
      Коллектив здесь оказался действительно замечательным. Все были ровны друг с другом, никто ни на кого не клепал) потом он узнает причину), строчки сдавались вовремя. А редактор еженедельно выписывал кому-нибудь из сотрудников премию. Была установлена даже своеобразная очередность. И все знали, что премия сия предназначена на пропой. И минимум один раз в неделю в редакции "пили чай" - для двенадцати-четырнадцати участников хватало пяти бутылок водки, торта и конфет для немногочисленного женского персонала. Особенно не шумели, тут же находили себе занятия по интересам - кто играл в шахматы, люди с мозгами попроще - в шашки. Кто-то заводил радиолу с цветомузыкой и приглашал танцевать одну из машинисток, или зав.отделом писем. Пропивали здесь и премии к праздникам, к дням рождения, но, надо отдать должное, часто скидывались и на свои трудовые. Спокойно все так. Неужели вот так спокойно начинаешь окончательно спиваться? Может, и матушка-Русь вот спокойно, буднично, правда, без всяких премий, (а иногда и с ними), но чаще - за счет самогона, квасила и квасила и становилось это нормой жизни, и во время поездок по России (особенно - к матери и тетке) он не раз сталкивался с тем, что местные открыто презирали тех, кто не пьет. "Не наш человек", - говорили. Но Сергей везде показывал класс и наспор с одним трактористом они выпили по полтора литра самогонки. Как не умерли? загадка. Хотя он после той попойки ни фига не помнил.
      Общежитие редактор ему выделил классное - две комнаты, мебель. Но Сергей все чаще стал замечать, что возвращаясь под киром из редакции, он, открывая дверь, зачем-то вслух говорил: "А я знаю, что дома у меня никто не прячется!". Одиночество в замкнутом пространстве становилось для него самым неприятным моментом. Он все время чувствовал напряженность, словно кто-то мог прятаться под кроватью или в туалете, и он не раз ругал себя, что для того, чтобы успокоиться, он осматривал всю квартиру. Если был не слишком в залете. Тогда он падал на кровать и тут же вырубался, и проснувшись по туалетным делам, уже не гасил свет. Он заметил, что чувство непонятного страха беспокоит его только по ночам - днем он и один чувствовал себя отлично, иногда даже отсыпался, когда ночная тревога заставляла его бдеть часа три-четыре со светом, пока не начинало рассветать.