Он впервые зада себе этот вопрос не видел сегодня на него ответа. Но мысль эта внезапно прервалась, так как появилась Зина Купарина, он даже не сразу понял, что они летят с нею между дневных звезд - так светло и хорошо все видно, и те луга, на которых, вместе с цветами, сияли звезды, одни ярче, другие - поскроменее, одни светили бледно-голубым цветом, другие - синим, третьи - сине-желтым, а некоторые красно-синим. Эта разномастность звезд, их разная яркость придавали небесному лугу необычную живописность и радующую сердце разнооразие. Сначала он только боковым зрением увидел Зину Купарину - конечно, она была в короткой юбочке и кофточке без рукавов - теплая весна на дворе, а волосы, распущенные, то открывали, то скрывали под порывами ветра ее нежную шейку. Зина Капарина совсем не замечала ветра и смеялась радости полета, звездам, цветам, прозрачным небесным лугам. Он хотел показать ей, где среди этой красоты находится Бетельгейзе или Альфа Центавра, но не мог понять, где они, не осозновая, что знания его о звездах - умозрительные, но все равно он решил хоть что-то показать этой поэтической девушке - хоть Большую Медведицу (это-то он точно знает!) или созвездие Ориона (вон та, яркая герлянда звездных цветов наверное, и есть созвездние Ориона), он глянул на Зину Капарину и удивился, что она - прозрачна. Нет, не так, как витрина магазина, а как, например, японский фарфор - посуда пропускает свет, хотя сквозь нее ничего и не видно. Зато понятно, что это - настоящий фарфор, высшей ценности. Свет от Зины Купариной показался ему знакомым: ему всегда казалочь, что таким же светом всегда струилась Земма. Наверное, господь-бог создает такую совершенную,светящуюся женскую красоту как оберег высокой любви, чистоты и своего разумного замысла. Так эта красота посылается в наказание за непонимание высшего творения - женщины, небрежного, а тем более - базарно-магазинного отношения к ней. Он понял, что ему нельзя касаться Зины Купариной, нельзя соблазнять ее словами, что сам полет с нею рядом непонятно зачем подаренная ему радость. Может, потому, что он бескорыстно заступился за нее? Он сказал тете: "Поставь ей, пожайлуста, пятерку. Поверь моему опыту - оно написано не только искренне, но на нем лежит печать высокой и красивой души". Тетушка вздохнула: "Вот с этим мне трудно спорить. Купарина - чудесная девушка. Когда она входит в класс, сразу становится светлее. И сразу к ней обращается несколько одноклассниц и одноклассников. Видно - омобога дела нет - хотят услышать ее голос. Ладно, сделаю исключение - поставлю отлично, но если мне сделают замечание - пойдешь вместо меня на педсовет". Неужели он действительно ходил потом на педсовет и помахал перед носом директора нокаутным кулаком? Наверное, да. Инае чего бы это он побледнел и отшатнулся, когда встретил их на тропке, что вилась по высокому берегу в ракитах речки, и Сергей подумал, что он все же помахал ему кулаком перед самым носом-то то он первым поздаровался с тетушкой, назвав ее с перепугу Марьей Ивановной (это он запомнил из анекдотов о Вовочке? Может, сейчас врезать за это?). Но он не стал трогать директора, так как тот торопливо собриал цветы для Зиночки Купариной - стыдно было за то, что он не увидел сразу таланта в сочинении.
      А тетушка сказала: "Счастливым будет тот, кому попадется она в жены. У нее не только золотой характер - она и опрятная, и маме первая помощница. Все в руках у нее ладится. И братья: оба младше ее, любят ее, как родную мать".
      Сергей спросил у тетушки - почему будет счастливым тот, кто женится на Зине Купариной? А она? Будет ли она счастлива? Вдруг муж - душевно глухой человек или с вредным характером. Или алкаш. Вот и будет маяться весь свой век. Тетушка вздохнула: чуть погнутую веточку можно руками выправить. Если руки - нежные и умелые. А если ветка вся кривая и закостенелая - ее сразу видно. За такого Зина не пойдет. И родные не отдадут. Здесь ведь все семьи знают друг друга. Уверяю, что не в одной семье ждут Зининого срока. Получить в семью такое золотце - любой будет раз".
      Сергей вспомнил примерно шестилетней давности историю, когда он в Ходженте разбирался с одной семейной историей. Что-то не ладилось в семье одного из секретарей комсомола, секретарь даже гульнул немного, и, возможно, дело решили бы иным способом, но отец секретаря, Ашурали Джураев, был известным в республике человеком - участник борьбы с басмачеством, участник Великой Отечественной войны, потом - крупные посты на хозяйственной работе до директора крупнейшей фабрики в области, и еще несколько чеовек из этого клана были деревьями над кустарником: сестра Ашурали была доктором наук, один из племянников - заведовал отделом в горкоме, а младший сын учился в Академии общественных наук и наверняка взлети выше старшего брата. Сергей, после всех разбирательств, решил встретиться с самим Ашурали. Потому что где-то наверху хотели попридержать усиление этого клана и из газеты ему дали наказ непременно сделать материал на морально-этическую тему. Старый Ашурали не стал выгораживать сына. "Я ему, дураку, еще три года назад, когда он собрался жениться на этой девушке, сказал ему - не женись! Ведь он женился на ней по глупости. У меня на фабрике работали две русские девушки - родные сестры. Обе закончили институт. Очень дружные. И очень хорошие. Мой младший первым познакомился с младший - Раей. Ну, они полюбили друг друга, решили пожениться. А старший - вот дурак! - говорит, что старшая сестра, Ксеня, такая же красивая и он женится на ней, чтобы не отставать от брата. Он же красивый, видный. На комсомольской работе. Я ему объяснил - девяносто девять процентов успеха мужчины в жизни - в руках женщины. А если женщина не любимая, пусть она красавица-раскрасавица и женщина неплохая - все пойдет прахом. Любовь нужна. Любовь. И любовь женщины - тоже. А я уверен, что Ксения вышла за него только по тому, что сестра замужем за младшим, что семья - нормальная, что Даврон современный человек - окончил университет. Вот и пошло... Если бы любил - не заимел бы любовницу с шелкокомбината. Правда, это и не любовница - там много девушек ну, если и не свободного поведения, то не прочь погулять". Это Сергей знал не хуже ветерана. Социальный заказ Сергей тогда не выполнил, но, как ни странно, подружился с Давроном, несколько раз бывал в молодежной компании, где собирались одни мужчины - друзья детства. Обычно за столом в доме на центральной улице собиралось человек семь-восемь - все с хорошим потеницалом ребята, кто-то уже руководил автобазой и Сергей прикидывал, через сколко лет этот представитель ходженского клана станет министром транспорта, другой - был зав.отделением городской больницы (будущий министр здравоохранения), третий - был уже капитаном милиции) ну этот - через областное управление пересядет в министерское кресло. Минимум - замминистра. Иногда он случайно сталкивался с Давроном прямо на улице и они улыбались друг другу, как да человека, имеющие одну тайну.
      Для Сергея знакомство с личной жизнью Даврона напоминала жизнь его семьи. Может, не будь у него опыта своей семьи, он, возможно (хотя вряд ли!) и решил бы поучить молодых, как плохо жениться без любви. Но ведь он знал русскую пословицу - сживется-слюбится. И такое в жизни бывало не единожды. У тех же таджиков он видел не мало любящих семей, хотя молодые увидели друг друга в день свадьбы. Ну как и у его дедушек и бабушек. Выбор старших часто был мудрым. Но его родители поженились уж по советским законам. Без решения родителей. Мелькнуло лицо отца, матери, мачехи, сестры. Вот эта троица, если, конечно, не считать его самого, была самой большой тайной Сергея. Он никогда и нигде не говорил о своих родтелях, потому что чем становился старше, тем больше открывал для себя нового о своей семье и был уверен, что до конца все тайны не узнал. Самым странным в этой истории было то, что он не испытывал привязанности к матери. Они развелись, когда Сергею было пять лет, старшей сестре - двенадцать, он не знал причин, почему он, пятилетний, достался отцу. По логике его, младшего, должны бы оставить с матерью. Он всматривался в смутное прошлое, которое было где-то за этими лугами из звездных цветов. Наверное, он сначала переживал. Но тетя Элла, или как он позднее узнал, Элла Петровна, была с ним ласкова, нежила и любила его как родного. С годами он понял - да, любит. Тем более, что своих детей у нее не было. Она вышла за отца в двадцать пять, отец был на десять лет старше ее. Но когда Элле Петровне исполнилось тридцать пять, а Сергей уже заканчивал школу, он уже понимал, что Элла Петровна по-настоящему красивая и умная женщина. Рослая, с большими темными глазами, очень подвижная, она любила пошутить и Сергей не мог вспомнить, когда она была хмурой. Иногда (он поражался этому) она как-то легко и просто приводила в чувство отца, если он был не в настроении. Особенно, если какие-то проблемы возникали на работе. Отец всегда встревал в какие-то сложные дела и потом он узнает, чо единожды отец уже стоял у стенки (Сергей не помнил этого - ему было всего два года), но уже перед самым последним мгновением успело прийти распоряжение, что Егора Сергеевича освободить и оправдать. Оказалось, что какие-то химические опыты, которе он проводил вместе с другими инженерами, оказались вовсе не вредительством, и известный академик-химик, у которого отец учился, подтвердил большой экономический эффект разработки группы молодых ученых, которыми руководил некто Эдельман, как ни странно, не оказавшейся ?????, а обычным гражданином. Отца не взяли на фронт - дали бронь, так как армии срочно потребовалось огромное количество горючего, чем и занималась группа Эльдмана. Он иногда видел дома этого начальника отца. Особенно после того, как родители развелись, и в доме появилась Элла Петровна. Это он много позже узнает, что отец и познакомился с Эммой Петровной в гостях у Эльдмана. Все не случайно в этом мире. Он подрастал и чувства тоски по матери сменялись раздражением. Действительно, почему мать оставила его, маленького. У чужой тети? А если бы Элла Петровна окзалаь мачехой из сказки? С Эллой Петровной было легко: она никогда не ругала его за школьые грехи, хотя, в общем-то к нему особых претензий не предявлялось: учился он хорошо, особенно по литературе, писал для стенгазеты патриотические стихи и непременно лесенкой (как Маяковский), бичевал прогульщиков и тех кто не выполнял домашних заданий, отвиливал от общественных дел. Но на собрания всегда ходил отец и тоже никогда не устраивал никаких разборок после собраний - обычно он почти все говорил дома, о чем шла речь на собрании, иногда соглашался с требованиями учителей иногда - нет. Это удивляло Сергея. Но с годами он понял, что отец - просто умный человек и не склонен был считать, чо педагоги во всем правы. Примерно к десятому классу он вдруг обнаружил, что Элла Петровна - вовсе и не Элла Петровна, а Эльза Пинхасовна, и что она еврейка. Он был удивлен и спросил у Эллы Петровны, почему она называет себя не так как записано в ее паспорте. Та улыбнулась и сказала: "Так удобнее для людей. А то ведь отчество сто раз переспросят". Его устроил ответ, тем более, что отношения с Эллой Петровной у него были просто отличными, и он уже позже, когда слышал какие-нибудь анекдоты о евреях, не редко одергивал рассказчиков, если анекдоты носили оскорбительный характер для евреев. Уже работая в редакции, он с трудом воспринимал все, что печаталось по сионизму, хотя некоторые факты настораживали, например, те же случаи резни в лагерях беженцев в Ливане. Выходило, чо было правдой любовь к нему Эллы Петровны, легкая осбановка в доме, которую она могла создать, преклонение отца перед нею как женщиной, и резня в лагерях беженцев. Потом он прочтет много книг и брошюр, удивится, чо празник Пурм отмечается в честь массовой резни персов и узнает от знакомых Эллы Петровны, как на улицах Львова людей расстреливали только за то, что он был евреем. Знакомая Эллы Петровны уцелела потому, что совсем была не похожа на еврейку и фамилия по мужу у нее была - Манцкевич кажется, польская. Так Сергей никогда и не пришел к единому выводу. Только один раз, когда на крупном предприятии был провален годовой план, а они знали, что начальник планового управления в министерстве - еврей, как и оба его заместителя, сотруник отдела промышленности раздраженно заметил: "Это все еврейские штучки". Он зло остановил его "Горбат поэт. Стихи его горбаты. Кто виноват? - Евреи виноваты". Сергей к этому времени давно прошел чистилище респуликанской конференци, а сотрудник отдела промышленности все пописывал громящие подписи в рифму для "Комсомолского прожектора" и очень гордиля, когда из ЦК звонили и хвалили его "точные строки". Сергей знал цену этим шедеврам и был уверен, что Кузнецов еще на его памяти перестанет ковать свои разящие стихи, особенно, если попадет в ТАСС или в какую-нибудь газету корреспондентом. Ни там, ни там в комсомольских подписях в рифму нуждались. Кузнецов тогда как-то сразу сник, но потом решил взять реванш и начал что-то доказывать Сергею. Сергей с улыбкой послушал его и вдруг пересказал сцену из Ремарка; когда один герой доказывал, что все беды - от евреев. Собственник возразил: нет, во всем виноваты велосипедисты. Спорящий спросил: "А причем здесь велосипедисты?". На что собеседник ответил: "А при чем здесь евреи?". Кузнецов сник и больше не спорил с Сергеем.
      Но уже когда пришло время писать разные анкеты, он просто не мог обойти вопрос о матери, тем более, что она была жива и здорова, осталась жить в Башкирии, откуда отец с новой женой ухеал в Среднюю Азию. Он спросил отца что послужило причиной развода. И отец вдруг занервничал (что-то он все же не скажет никогда даже сыну. Наверное, вместе со всеми недостатками, которые были у матери, Элла Петровна, которая была на десять лет моложе и отца, и матери, покорила отца еще молодой плотью, наверное, страстью, ну и любовью, конечно. Но обо всем отец не будет же говорить с сыном! В недоговоренносях часто и кроется вся правда). Отец долго забивал свой мундштук сигаретой, закурил и сказал ему: "Знаешь, в жизни мужчины женщина играет огромную роль. (Старый Ашурали скажет все это ярче и точнее). Скажу тебе одно: если бы я сразу женился на Элле Петровне, то кандидатскую защитил бы не в сорок пять. Когда в стране началось повальное увлечение наукой, она сказала мне: "Не защитишься - будут над тобой командовать молодые. И дело даже не в зарплате". Вот так я в сорок два года сел за диссертацию и ворок пять защитился. Это все - старые разработки применительно к новым технологиям. Давно бы защитил и докторскую. Да теперь надо новые идеи опрабировать на практике. В нашем институте перспективных направлений не разрабатывают. Мы сейчас изучаем влияние НРВ на урожайность. Это, по-моему, чистый бред. Я даже Хрущеву об этом писал. Но нужно лет пять опытов, чтобы получить отрицательный результат. Будет уже не до диссертации". Отцу тогда было уже пятьдесят три, и к этому времени все главное в жизни Сергея уже свершилось. Он уже с холодным прищуром читал стихи модных поэтов, видел игру и конъюнктуру в них и угадывал собственные амбиции в какой-нибудь тарабарщине типа "уберите Ленина с денег". Ловкие ребята: знают все - и сколько шагов до Мавзолея, и про Братскую ГЭС. Устроились... Он понимал, что в занятии наукой стремление устроиться более скрыто, чаще всего - даже не разлчимо, хотя многие рвались к защите всяких экономических диссертаций, чтобы стать начальниками на фабриках и заводах, пробиться в министерство или какой-нибудь институт - лучше чисто научный, например, НИИ Госплана и до морковкиной завязи решать там глобальные вопросы всякой координации и кооперации, создания комплексов и промышленных регионов. Причем, какой-нибудь новый генсек мог повернуть руль влево или вправо, и тогда тематика всех этих НИИ менялась, начинали рассчитывать, как замечательно работается при совнархозах и сельских райкомах партии. Этих было видно - и по сытому беззаботному виду, по одежде (у кого же из Госплановского института нет дорожек на республиканскую оптовую базу, а еще лучше - базу Потребсоюза, куда поступали по обмену на дары юга из развитых стран не только радиоприемники и магнитофоны от "Сони" до "Телефункена", но и такие шмотки, в существование которых простые смертные не догадывались. Эти ученые по совместительству читали лекции о новых и новейшх направлениях в экономической науке, писали статьи в газеты и журналы (везде им платили по верхней планке и за гонорар в журнале "Коммунист" вполне можно было купить не только костюм, но и туфли с галстуком в придачу и еще жене на цветы останется). У отца этой синекуры не было. Но Сергей все равно чувствовал, что без этой толики тщеславия, желания выбиться, доказать свое "я" все равно имело место быть. Иначе чего это он занимался этими дурацкими НРВ по указке сверху? И к тому же изображал принципиальность: мол, и отрицательный результат-результат. Сергей этим НРВ (дали девчонки целую банку из местного института химии) он немножко полил ругаемую всеми борцами за новый быт герань, которую любил за изящество листьев, - герань дала дуба. Со смехом, на глазах газетных пиитов НРВ полил кактус (этот живучий черт пустыни уж точно выживет!). Сотрудник сельхозотдела, Димка Иванов искренне возмущался: "Да ты больше лей - разве от стольких капель эффект будет? Налил чуть больше - кактус откинул коньки через неделю. Он притащил Иванова домой и показал ему "благотворное" влияние НРВ на кактус. Иванов долго ковырялся спичкой в почве под кактуом и доказывал Сергею, что кактус погиб совсем не от НРВ, а, видимо, от каких-то бактерий, которые завелись в горшочке "Ну да: десяь лет жил - не было бактерий. Ни одного цветка. Герань обработал - привет, кактус обработал - итог тот же. По-моему - ваши НРВ - это настоящие революционные вредители". Иванов начал спорить и доказывать, чо нефтяные составы обладают лечебным свойством и "это каждому дураку известно", что озокеритом лечат во всех поликлиниках, а во время войны солидол использовался как мазь от ран. "Это чтобы не гноились", разъяснил он Сергею, далекому от понимания производственных процессов в своем идеологическом отделе. Сергей не стал спорить с Ивановм - идеологическим диверсантом, как он называл его иногда в узкоа кругу молодежной журналисткой попойки: ну зачем в русской газете писать о сельском хозяйстве в республике, где на селе - одни таджики и узбеки, которе свои-то газеты не читают, а русские - и подавно. Но Иванов все делал и делал то подборки, то целые полосы то о комсомольско-молодежной бригаде, то о девушках, решивших овоить хлопкоубороную машину ну и прочую матату. Но в ЦК комсомола Иванова поддерживали изо всех сил и один раз даже послали нахаляву с делегацией сельской молодежи в Египет к Герою Советского Союза Насеру. В делегации он был единственным русским, хотя бригада была будь здоров - под тридцать человек. Вернувшись, он почти не скрываясь писал несколько дней "объективки" на членов делегации, причем, некоторых искренне хвалил, а одного искренне отругал, за то, что тот купил сувенирный серп луны со звездочкой - говорил, для деда. "Это же мусульманская эмблема!", возмущался Иванов, хотя Сергей, работая в идеологическом отделе знал о мусульманской эмблеме не меньше, чем Иванов - об НРВ. И Сергей подумал тогда, как умело система поощряя, эксплутариует: ведь согласование этой "передовой" делегации наверняка прошло с ЦК ВЛКСМ, с их кураторами. Те ничего не имели против Иванова - по его подборкам и полосам они судили о процессах, происходящих на селе в национальной республике, - можно было его поощрить, тем более, что он то и напишет все отчеты о поездке, кто как себя вел, какую политическую зрелость продемонстрировал. Иванов почти всегда чуть ли не летал на крыльях: от него все время требовались материалы из села: то уборка-то какой-нибудь слет, то ремонт техники - только успевай строчи! Так он стремительно упорхнул по протеже из ЦК ВЛКСМ на Украину, продолжать там пахать и сеять, поддерживать передовые инициативы и создавать портреты героев полей и ферм. Но то ли просторы Украины оказались слишком большими, то ли энтузиазма у взрослых дядей и тетей было меньше (его взяли в областную партийную газету), только Иванов начал там пить еще больше и уже когда Сергею давно стала абсолютно ясной грань между черным и белым, он узнал, что Иванов умер от инфаркта прямо в командировке. "Наверное, перебрал хохлацкой горилки", - как-то безразлично пощутил работавший теперь в ТАССе Генка Журавле - циник от ума, от знаний, он даже работая в ТАССе находил интересную информацию то о кушанах, то о детских годах Авиценны, то вместе с учеными открывал новое в рукописях шестнадцатого века. Пил он как и все, за что, видимо, и был изгнан из института Востоковедения (а может, увязался за Флорой и здесьрешил попробовать себя в журналистике? С Флорой он развелся года через три. Потом его заметил в ТАСС и взяли корреспондентом в Ленинград - родной для него город. Он протянул на целых шесть лет больше Иванова и умер (наверное, тоже инфаркт с бодуна) тоже в командировке, где-то на раскопках древних городищ. Эти две смерти были неодинаковы: Иванов пил совсем не потому, что ощущал себя в тупике, - нет, наоборот: он был искренним боцом за повышение урожайности полей и удоев молока. Пил потому, что пить надо было. Он как-то в редакции брякнул афоризм: не пьют, мол, одни столбы и то только потому, что у них стаканы вверх дном перевернуты. Блаженна память по этому неутомимому труженику плуга и стакана. А вот Журавлев ощущал, видимо, в этой жизни нечто иное. Егоне вдохновляли, или особенно не вдохновляли, ни его знания, ни его сопособности, ни умение с блеском подать информацию - язык его был богат и образен - культура! Сегей пытался понять Журавлева, словно найти ответ для себя, о себе. Хотя о себе... Его быстро поставили на место, щелкнув пару раз по носу изо всей силы. Что, Журавлев чувствует себя одиноким, как герой Ремарка или Фитцжеральда? Но его же не коснулась война. Сергей все никак не мог подобрать ключи к пониманию: мир и человек. Хотя какие-то проблески намечались. Он пытался во всем идти до конца. И нервный ответ отца, почему он разошелся с матерью, он знал точно - ложь. Миллионы мужчин живут с женщинами, не поышляя о кандидатских или там докторских. В Бирме о них, наверное, понятия не имеют. Он пытался со стороны, взглядом мужчины оценить мать (только бы она не заметила!). И не находил в ней каких-то изъянов. Уже немолодая русская красавица. Когда была молода, наверняка ухажеры ходили за не табуном. И отец женился на ней, несмотря на то, что у матери небыло даже десятилетнего образования) в тридцать втором выпускники средней школы были чтонынешние кандидаты. (Но через двенадцать лет мать стала приобретать черты деревенской женщины, к тому же киндер, китчен и кирхен не способствовали сохранение фигуры) мать начала полнеть и потом ей уже никгда не удасться вернуться к девичьей фигуре, да в те времена мало кто задумывался о диете, весе модном бюсте и прочем, без чего женщины второй половины века уже не могли жить. Вот тут и появилась Элла Петровна, красивая и подвижная, инженер-химик как и отец и - развод. Сергей знал, что если следовать логике стада, то ничего необычного в разводе нет: любил, разлюбил, полюбил другую. Нельзя же ради детей жертвовать собственным счастьем и т.д. Но Сергей и раньше чувствовал ложь этих рассуждений, видя разницу между матерью и новой женой отца. Совсем с другой планеты женщина! Да, мать явно проигрывала по всем статьям Эмме Петровне. И ничегоне знала не только о Мендельсоне или тем более Гершвине, - Эмма Петровна приносила Сергею сборники стихов Сельвинского и Кирсанова, Антакольского и Светлова и многих других современников и друзей Маяковского, когда обнаружилось, что Сергей просто влюблен в пролетарского поэта и пытался даже читать с особенным пафосом те же стихи о советском паспорте. Элла Петровна принесла ему и "Золотого теленка" Ильфа и Петрова, и он был искренне благодарен ей за эту лож и глумление над русским народом. Это еще предстояло узнать, что и ложь бывает ну совсем правдоподобной и даже интересной. Но за мемуары Эренбурга "Люди, годы, жизнь" он был ей благодарен уже совсем по-другому: к моменту учебы в авиационном институте он уже пристальнее читал книги и видел призму именитого публициста. У нее же на полке он взял однотомник Шолом-Алейхема и высмотрел там еврейскую мудрость: человек, мой друг, как плотник. Живет, живет плотник - и умирает. Вот так же и человек. Через пятнадцать лет Сергей уже ничего не помнил из этого великого писателя кроме этой фразы да называния повести "Тевье-молочник". Да, его мать не читала книг и в отличие от Эллы Петровны не знала ни стихов, ни биографии революционного поэта Гейне. "Бей в барабан, мать твою в корень, и ничего не бойся!". А - истины? Что за ВСЕМ. За стихами, за статьями, за книгами? Ну чего не пошли в деревню и не прославили себя небывалым урожаем пшеницы, например? В начале было слово? Великое. А - потом? Сергей быстро облетел взором все божественное творение и даже обогнул солнце, потом, по пути, потрогал шершавость какого-то метеорита (может, это пальцы почувствовали сухость друг друга?), и увидел в пространстве облик отца. Значит, ТОТ СВЕТ ВСЕ-ТАКИ СУЩЕСТВУЕТ? Сергей никогда не мог простить отцу его смерти: что это за возраст шестьдесят лет! Едва успел со своим НРВ разгрестись, едва Хрущева сняли) а заодно и выговор с отца, когда он выступил против НРВ на какой-то конференции: слова богу - не стал ждать, когда бессмысленность этого дела докажут другие и отменят сверху решением ЦК. Но при Хрущеве он успел схлопотать выговор за противодествие передовым идеям. Его чуть ли не зачислили в сторонники академика Лысенко и причислить его к врагам генетики (тогда Сергей еще не знал, что опальный академик сам был директором института генетики, написал еще двадцать лет назад несколько статей по генетике, и что бешеная травля его никакого отношения к науке не имела. Враги, так сказать, отрабатывали методы оболванивания русского народа, чтобы приняться потом и за других, добравшись и до Шолохова, и до Пушкина). Сергей пожалеет о позднем прозрении. Он уже сейчас, всретившись лицом к лицу с отцом понимал, что во многом не разобрался до сих пор. Как ни больно было это осозновать, но отец не стал для него тем наставником, когда "наука сокращет нам опыты быстротекущей жизни". Что-то пыталась дать ему Элла Петровна. Ну, хорошо, узнал он, кто автор "Свадебного марша". Но что ему дали эти бесчисленные Безыменские, Кирсановы и прочие? Что. Мол, у нашего паровоза в коммуне остановка? А дальше? Дальше? Тьма опросов - нуль ответов. Он хотел спроситьотца - неужели он никогда не задумывался о природе человека, о соотношении в нем эгоистичного и божественного, но отец как-то то исчезал, то появлялся. Сергей наконец, решил; как только отец появится совсем близко, так он ему задаст еще один вопрос о себе, о нем, о матери. Раз с Эллой Петровной он сумел защититься (и, наверное, она настрополила бы его и на докторскую, если бы отец не влез со своей критикой НРВ на Среднеазиатской научной конференции, и не схлопотал выговор. Элла Петровна уже после смерти отца защитила докторскую и в этом ей не мало помогло то обстоятельство, что покойный муж пострадал от волюнтаризма Хрущева. Отец все никак не появлялся. А вопрос ну так и вертелся на языке: ну чего это отец в их академии не присмотрел себе шестидесятилетнюю незамужнюю доктора наук Монастырскую? В один день, наверное, защищал бы и кандидатскую, и докторскую: все ученые - химики ходили под ней: в свое время ее, как и перспективного ученого прислали "поднимать и развивать" химическую науку на далеком юге поскольку в перспективе здесь должны были построить ряд химических предприятий. Монастырская была не только доктором наук, но и членкором академии, заведовала кафедрой в вузе. Ну и что отец не выбрал ее? Уж Монастырская точно все знала и о Мендельсоне, и о Гейне и о многом другом (Сергей не раз видел ее на концертах и в филармонии, и в театре опера и балета. В тридцать пять отец был очень красив и легко бы соблазнил далеко не молодую профессоршу. Ну хоть бы любовником стал! Так нет - давайте ему молодую! Значит, мать ни в чем не виновата: была молода и красива устраивала и без дипломов. А потом понадобилась юная плоть. Они это тоже проходили в святом городе Ходженте с Робертом: они даже этих двадцатипятилетних меняли на двадцатилетних ткачих, прядельщиц и других тружениц текстильной промышленности. Или студенток. Или спортсменок. Но они не меняли при этом их на своих жен. Так что все, можно, сказать, чисто. Даже Земму он не менял ни на одну из них. Появись она там неожиданно, кто бы где был из этих безотказных прелестниц. И Роберт тоже. Нет, это не из-за нокаута. Просто с Земмой мир был бы наполнен до краев всем: нежностью, любовью, смыслом, преданностью и счастьем. Ее смутный облик проплыл мимо отцовского и Сергей не испугался, а просто подумал; это отражение ее прекрасной души на небесах? А вопрос отцу так и не удалось задать. Да и зачем? Чтобы уесть его? - Смешно. Вся жизнь (ну почти вся) устроена из "правд" отца. И если бы он смог выступить в споре сразу с миллионом мужиков (да и женщин тоже), они камня на камня не оставили бы от его доводов, потому что признать его доводы - значит признать изначальную подлость жизни. И свою причастность к ней. А таких дураков нет, чтобы подрубать куст собственного события. Но смерть отца он переживал сильнее, чем мог предположить: ведь все укладывалось в правильную схему: отец учил его, не бил, кормил, одевал-обувал. И позже, когда Сергей уже работал, но вдруг не хватало денег, отец всегда подбрасывал ему как круг спасателей двадцать-тридцать рублей. И на работе отца уважали. За принципиальность, строгую требовательность, но справедливую. Ха-ха! Кому же нужны эти качества при замечательных опытах над НРВ. Абсурд же! Но попробуй объяснить людям, что при нелепых задачах все эти отцовские качества - ни к чему. По честному - надо было бы всех распустить и самому пойти в мир просить милостыню. Но кто же отказвается от своего куска пирога по доброй воле, опираясь там на какие-то высшие нравственные законы! (если они есть вообще). Сергей нашел в себе то, что не позволяло ему горячо и нежно любитьотца. Он, пожалуй, теплее относился к Элле Петровне, которая была и мягче и заботилась об его чтении, как-то незаметно привила любовь к музыке. То, что она увела отца у матери - дело сложное. Она не охотилась за отцом специально, не ахмуряла его - это отец высмотрел ее в компании и, видимо, сам был готов "охмуряться", так как к этому времени мать перестала его устраивать в чем-то и как жена, и как женщина. Сергей не раз убеждался, что по отношении Эллы Петровны у него и чувства были более теплыми, чем к отцу даже матери, здесь не висел тенью вопрс развода и необходимости докопаться до его первоистоков. И когда он докопался, Элла Петровна, как выяснилось, была меньше всех виновата в этом.