МАЙКЛ?

Внезапно стало темно.

Очень темно.

А дорога была мокрой.

Даже с дворниками, работающими с удвоенной скоростью, он едва мог видеть сквозь ветровое стекло. Это было все равно что вести машину сквозь водопад. Дэниел сгорбился над рулём, пытаясь получше разглядеть дорогу впереди. Он смеялся над словами Шона, сидевшего на заднем сиденье: его любимая строчка из «Штамма «Андромеда»»: «Ни хрена себе делишки творятся тут у вас в госпитале!»[76] Он повторял эту строчку в качестве утешения каждый раз, когда кризис достигал невыносимых высот хаоса и неопределённости. Один из немногих случаев, когда ему позволялось грубое выражение. И Шон наслаждался этим, как наслаждался бы любой мальчик.

Дэниел взглянул на Джулию и увидел, что она любуется им, его лёгким смехом. Это доставило ему удовольствие. Её новая светлая чёлка была все ещё мокрой, и это делало её моложе. Он вспомнил, как она сказала всего лишь две недели назад: «Я никогда не встречала такого хорошего человека, как ты». Он почувствовал гордость и замешательство.

Они со свистом пронеслись мимо лавки «Обеды/живая приманка», залитой дождём. Он успел только различить красные вишенки на верхушках насосов. Он бросил взгляд в зеркальце и увидел Шона, хихикающего над своей шуткой, и подумал: вот моя жизнь, там, на заднем сиденье. Это — лучшее, что когда-либо случалось со мной. Этот прекрасный мальчик, который любит птиц и «Cheerios», посыпанные тёртым шоколадом, и ненавидит домашнюю работу. Дэниел почувствовал ту яростную радость, которая иногда охватывала его: радость, смешанную со страхом, который знают только родители. Он знал, что в мире существуют чудовища — иногда их невозможно увидеть, распознать — но им придётся пройти через него, чтобы добраться до этого ребёнка. Он был готов на все, чтобы избавить его от несчастий. Чтобы дать ему семью, которой у него самого никогда не было.

Даже если он был не его сыном.

Он почувствовал, как рука Джулии тихо накрыла его руку и, как всегда, испытал некоторый шок. Поняв, что она восхищается им, уважает его. Даже несмотря на то, что он знал, что она не может желать его так, как он желал её. Он вспоминал невыполнимые обещания, которые они давали друг другу, обещания, какие даёт любая молодая пара. Большие слова, такие как «навсегда» и «вечно», которыми позволяют себе рисковать только молодые, имеющие достаточно нахальства и слепой веры. Но все было в порядке. Он дал ей надёжность. Этого было достаточно.

Это было больше чем достаточно.

Майк всегда насмехался над жизнью Дэниела. Словно она была навязанной им самому себе тюрьмой конформизма и робости. Он никогда не говорил этого прямо, но Дэниел знал, что у него вертится на языке: что за жизнь ты взвалил на Джулию? Эта мечта среднего класса хороша для тебя — тебе это нравится. Но её это убивает.

Так это, возможно, выглядело снаружи. Но изнутри их жизнь была если и не отличной, то по крайней мере удовлетворительной. Было что-то печальное и отчаянное в этой постоянной тяге Майка к впечатлениям и событиям. Он всегда хотел идти куда-то, видеть что-то новое. Жил в отелях. Рисковал. Конечно, это было увлекательно, но как насчёт вот этого? Как насчёт мальчика, который отпускает глупые шутки, и жены, которая восхищается тобой и случайно прикасается к тебе, словно так и надо? И всегда есть возможность, что он закончит эту работу по Фолкнеру; возможно, он даже представит её на конференции. А завтра они будут на один день ближе к дому.

К дому?

Они же были в Диснейленде, боже мой. Каникулы, о которых мечтал Шон. Их ноги устали, и они были истощены, но у Шона была его фотография с утёнком Дональдом и куча новых ценных сувениров, которые можно было не раскрывая присовокупить к его коллекции на чердаке — включая енотовую шапку Дэви Крокетта и лук со стрелами с острова потерянных мальчиков.

Его личный арсенал для борьбы со временем. Игрушки, которые никогда не сломаются и не потеряются. Подарки, чья ценность только возрастает, пока они спокойно стоят на месте.

Так делают счастливые семьи. Было темно и шёл дождь, но скоро они доберутся до мотеля, скользнут под тёплые сухие простыни и будут спать и видеть сны, и проснутся вместе. Семья. Майк не понимал этого. Если поставить их жизни рядом, кто сможет сказать, чья лучше? Его жизнь не была совершённой; она не была раем; но её было достаточно. Это было больше, чем есть у многих.

Потом туманный полог поглотил дорогу, свет фар упёрся в пелену и расплылся в жёлтое облако в облаке. Дэниел снял ногу с педали газа; машина скользила на холостом ходу; дождь прекратился мгновенно, словно они въехали под укрытие эстакады. Когда они возникли из облака, водопад возобновился с новой силой.

И тогда он увидел это.

На дороге что-то было, что-то белое, и красное, и маленькое в лучах фар.

Что, во имя всех святых, этот мальчишка здесь делает?

Почему родители выпустили его наружу в такую погоду?

Дуайт, вернись в дом.

Дэниел крутнул руль, машину начало заносить, и мир смазался. Как Майк называл это? «Панорамирование».

В какую-то секунду это было похоже на Дороти, захваченную ураганом в Канзасе — смерч, вращающийся за стеклом — все кружится, и фары скользят по кругу. Черт, подумал он, не чувствуя никакой опасности, а просто ощущая свою беспомощность и ожидая, пока мир опять придёт в порядок. А потом огромный серый дуб возник из ниоткуда, склонившись над ними, как игрок из «Louisville sluggers»[77].

Отдельные кадры.

Рука Джулии, вцепившаяся в отделение для перчаток.

Горстка мелочи, скользящая с одной стороны приборной доски на другую.

Джулия, кричащая: «Майкл!»

За боковым окном: бледный вымокший мальчик, оглядывающийся через плечо.

Ужасающий глухой удар.

Босоногий мальчик, взлетающий вверх и исчезающий где-то над крышей.

Яростно вращающееся рулевое колесо.

Его большой палец, вывернутый из сустава.

Голова Джулии, отскакивающая от потолка.

Майкл?

Сосущее, как на взлётной полосе, чувство, когда колёса оторвались от земли.

Рука мальчика, принимающая форму буквы «L».

Майкл?

И, перед самым столкновением, Шон, вскрикивающий: «Папа!»

Потом — ощущение полёта, и серый ствол дерева, приближающийся к нему, как поверхность луны, до тех пор, пока он не увидел каждую трещинку, каждую чешуйку и каждую ложбинку между ними.

Перед тем как наступила тьма: единственный вопрос, отдающийся эхом, как слово, выкрикнутое в глубокий колодец.

Майкл?

Майкл?

Майкл?

ДЕННИ!

Один снимок. Это все, что ему было нужно.

Один последний снимок — и он сваливает. Свободен. Шлёт джунглям воздушный поцелуй. Вылезает из этой долбаной мельницы. Выбор площадки. Выезд на место. Мотор. Снято. Ладно — он напился, но в этот раз он хотел этого. Он начнёт все сначала. Двинет к горам. Будет жить с Полиной. Она будет делать ему crepes[78]. Она будет улыбаться и говорить всякую чепуху вроде: «Ах ты дурачок. И зачем только я терплю твои безумные выходки?»

Посмотри ей в глаза, идиот. Любой может сказать, что она тебя любит.

Он покончит с рекламой и будет снимать фильмы. Короткометражки, может быть. Он будет делать такое кино, какое всегда хотел делать. Настоящее кино. Кино, из которого ему не придётся выбрасывать… Как там это называется? Есть какое-то специальное слово для всех действительно важных вещей. Для таких вещей, которые никогда не пройдут первого просмотра в студии. Но он не мог думать об этом. Может быть, Денни может.

Ложись спать. Плюнь ты на этот телефон.

Надо затащить Денни к себе на съёмки. И они вернутся к тем отношениям, какие были у них в детстве. К этой спокойной близости лучших друзей. К приятию. Вот чего он хотел. Своего брата. До того, как они выросли. Стали расходиться. Завели свою собственную жизнь. Возможно, Джулия была просто симптомом. Желание разделить её. Иметь то, что имел Денни. Быть тем, чем мог быть только Денни. Его брат представления не имел о том, насколько он завидовал его образу жизни: жена и ребёнок. Семья. Что-то, что находится в его руках — эта нормальность, которая была незнакома Майку, поскольку он всегда делал вид, что презирает её.

Не надо. Не надо брать вертолёт.

Он застрял в джунглях. Отвальная вечеринка. Снаружи палаток бушевала буря — долбаный муссон. Он упился этой мерзкой жижей из какого-то растения, которое женщины вайомпи жевали и сплёвывали в деревянные чашки. Она выглядела как перегной или жёваный шпинат. И действительно давала по мозгам.

В его животе начинались спазмы при одном воспоминании.

Был звонок. Телефонный звонок на его сотовый. Плохое соединение. Срочный вызов. Звонил какой-то ассистент из его продюсерского центра в Лос-Анджелесе. Страшно суетился. Произошла какая-то катастрофа. Полная ерунда. Катастрофа? Автокатастрофа! Еб-твою-мать! Его брат в госпитале во Флориде. Смертельные повреждения. Черепно-мозговая травма. Что за еб-твою-мать? Его невестка в полном раздрае, но с ней все в порядке. Его племянник мёртв. Умер на месте. Что за еб-твою-мать? Он настоял, чтоб они взяли вертолёт. Сейчас. Сию минуту. Плевать на их возражения. Это небезопасно. А как же дождь, туман? Насрать на туман. Ему нужно в госпиталь. Ты пьян. Иди на хуй, Хуан! Подождите до утра, босс. Это может подождать. Пошёл на хуй, Джим!

Кто-нибудь! Кто угодно! Остановите его!

Этот дристун, бразильский пилот, сказал, что не полетит. Ах вот как? Он опять выхватил пистолет у ассистента и приставил ствол к трясущейся голове пилота. Он сказал: вези меня, пидор вонючий. Вези меня домой. Сию минуту. Или я прикончу этих цыплят.

Потом они все сгрудились в вертолёте, как подростки в телефонной будке. Не хотели отпускать его одного. Они любили его. Его друзья. Хуан. Джим. Арт. И Полина.

Нет. Убери её. Убери её! Убери её из этого долбаного вертолёта, ты, хуев, ты хуев, ты хуев хуев хуев.

Потом какая-то заморочка с вождём. Не успели они стартовать, как обнаружили, что этот долбаный ублюдок вскарабкался на эту херню, как там она называется. Повис на лопасти. Настаивал, чтобы его тоже взяли. Переводчица кричит: он говорит, что он тоже твой друг. Пилот вопит что-то по-португальски насчёт того, что вертолёт не взлетит. И Полина выкрикивает что-то…

Этот восхитительный голос.

«Слишком большой груз! Слишком большой груз!»

Слишком большой. Грустный.

Поднимаясь в облако тумана, вертолёт начал крениться под тошнотворным невозможным углом, из которого не было выхода, и Полина взяла его за руку, взяла его за руку. Его последний крик звенел в воздухе, когда винты отвалились, врубаясь в листву, и вертолёт перевернулся вверх тормашками, и Полина упала к нему в объятия, и тёмные джунгли поглотили их.

— Денни!

ДОМА

Двое мёртвых людей обнаружили, что лежат на бледном, залитом лунным светом пшеничном поле.

Бок о бок, на спине, словно только что упали с чёрного неба наверху.

Они смотрели на звезды.

Где-то тихо играло пианино, и мелодия скользила по полю как птичья песня, неспешно, жалобно, как если бы каждая фраза была вопросом. Это была та вещь, которую обычно играла в соседнем доме миссис Макналти такими же жаркими летними вечерами, когда она оставляла окна открытыми: Сати, «Гимнопедия №1». Одна из немногих пьес, относительно которых их мнения не расходились.

Братья не смотрели друг на друга. Каждый из них проживал заново свою смерть. И воспоминания ещё отдавались у них в мозгу, словно каждый из них пробудился от худшего своего кошмара, содрогаясь и блестя от пота. Что дальше? — казалось, спрашивали их тела. Что теперь? Леденящие заключительные подробности их последних минут ещё неопровержимо вскипали в крови; оставался лишь один невозможный факт: каким-то образом они выжили.

Некоторое время они едва помнили о том, чтобы дышать.

И тем не менее они молчали. Возможно, они считали, что все ещё видят сон. Возможно, это было что-то наподобие той опаски, с которой просыпаешься рядом с незнакомым человеком после того, как всю ночь занимался любовью — опыт подобного рода был только у одного из них. Или то была отчуждённость более редкого свойства: когда ты обнаруживаешь, что человек, которого ты, как тебе казалось, хорошо знал, на самом деле — совсем другой человек. Возможно, это просто было связано с тем, что никто по-настоящему не готовится: происходящее было импровизацией в чистом виде. Или, возможно, они знали, что приближается последний и самый важный разговор в их жизни, и при этом не знали, с чего начать.

Неуверенный голос спросил:

— Денни?

Пианино сыграло ещё несколько тактов. Дэниел не станет называть его по имени. Он не даст ему этого.

Майк посмотрел на брата.

— Прости меня.

— Иди на хуй.

— Хорошо.

— Иди на хуй! Помолчав, Майк сказал:

— Ты не должен материться. Это неприлично. Дэниел сел и повернулся к брату.

— Ты думаешь, что это смешно? Ты, мудак! Придурок ебаный! Ты хуев, хуев, хуев… ! — Он не смог найти достаточно непристойностей, способных выразить то, что чувствовал, сдался и опять лёг на спину.

Ш-ш-ш, казалось, говорил ветер в пшенице. Лицо Дэниела исказилось, когда он задал единственный вопрос, который у него оставался:

— Почему?

Майк не мог долго смотреть в это лицо. Он закрыл глаза и подумал: об этом говорили колибри. «Почему? Этот вопрос всегда возникает». Он чувствовал, что должен дать что-то Денни. Он не мог оставить его с этим вопросом. Должен был найтись какой-то способ объясниться. Но как?

Майк заметил, что его кулак лежит над сердцем, но вместо сердцебиения он ощущал рукой мягкий комок. Он сел и разогнул пальцы. У колибри на шее был алый эскотский галстук[79]. Его колибри. Как там сказал Клиндер? «Это я». Может быть, это было то, что нужно. Может быть, он должен показать Денни свою историю, как он показывал птицам. Возможно, тогда тот поймёт. Он вспомнил, как дотронулся до колибри какой-то женщины в раздевалке. Как ощутил её смерть. Он подумал: интересно, что ещё я смог бы узнать, если бы не отпустил её. Если бы стерпел. И дождался бы, пока на меня обрушится вся её история. Может быть, это было то, что нужно Денни: вся история.

Майк протянул зеленую птицу своему брату.

— Я покажу тебе свою, если ты покажешь мне свою.

Птица Дэниела была у него в кулаке. Он заметил, что это не та птица, которую дал ему Дуайт. Её грудка оказалась пурпурной. Хотел ли он на самом деле, чтобы Майк узнал все его секреты? Заслуживал ли он этого? После того, что сделал? Почему он должен оказывать ему одолжение? Почему? Вот в чем вопрос.

Подожди-ка секунду. Подожди…

Какая-то мысль трепетала на краю его сознания. Вот она встала прямо перед ним, и Дэниел понял. Майк не знал. Что там говорил Клиндер? «Майк не знает обо мне». И Майк не знал о Шоне. Если бы знал, то не смог бы убить его. И ещё Дэниел не забыл того, что птицы сказали Дуайту. «Ты должен вспомнить. Они с радостью избавили бы тебя от этого». Они имели в виду, что вспоминать свою смерть будет больно. И так оно и было. Особенно последние слова Джулии.

В течение долгой паузы Дэниел обдумывал самую жестокую из всех вещей, которые когда-либо делал.

— Чему ты улыбаешься? — спросил Майк.

Дэниел протянул свою птицу.

— Ты уверен?

Майк кивнул. Они обменялись.

Воспоминания заполнили их в тот же миг, затопляя подобно приливу. Целая жизнь смеха, страха, боли, радости, разочарования, надежды, потерь — без удобной для восприятия хронологии, без поблажек в виде усталости и ожидания, сна и отвлечения внимания. Они поглотили память друг друга со скоростью света, в таком темпе, какой смогло бы оценить лишь существо, живущее в водовороте осознанности, где все предметы постоянно расплываются в смутное пятно. Они получили переживание, а затем они переживали это переживание — как отзвук долгого падения, ощущая вопль, который не было времени превратить в звук; удивляясь, как кто-либо мог вынести эту удивительную вещь, называемую жизнью. Путешествие оставило их бездыханными и растёкшимися; и наиболее яркие факты все ещё оставались в их мозгу, как искры, летящие за фейерверком: вспышки боли, в основном относящиеся к женщине, которую они любили, занимающейся любовью со знакомым незнакомцем, с кем-то другим, отличным от них. Их тела вздрагивали и корчились; их рты издавали звуки, которых никогда не знали прежде. И они обнаружили, что существует определённая безопасность в том, чтобы иметь своё личное «я», которое, будучи раз уничтожено, уже не вернётся к прежней форме. Им больше не нужно было гадать, или притворяться, или извиняться. Они знали. Кто они такие. Как они жили. Как они умерли. Каким-то образом вторая порция была даже хуже, чем воспоминание о собственной смерти.

— Господи, — сказал Дэниел.

— Боже, — сказал Майк.

Последовало долгое молчание; оно могло быть минутой или часом. Никто не считал. Пианино перестало играть, и бледная пшеница стояла тихо, словно из мира выпустили весь ветер.

Дэниел услышал, как его брат всхлипывает. Он ожидал получить некое горькое удовлетворение от этого странного обмена. Он с изумлением обнаружил, что его нет. Он чувствовал оцепенение.

— Это был мой сын. Я убил своего чёртова сына!

Дэниел не плакал ни о себе, ни о брате. Странно, но новый ад, открывшийся ему, оставшийся в памяти и мучивший его больше всего, был не Майком в Буффало, не Майком с Джулией и даже не последним словом, которое Майк произнёс. Это была приёмная дочь Майка в госпитале. Он забыл о том, что его брат знал, что значит смотреть, как умирает ребёнок.

Майк закрывал глаза рукой, вытирая слезы. Кио предупреждал его. Когда он спросил его, как умерли Денни и Шон. «Поверь мне. Ты не хочешь этого знать». Почему он не послушал его?

— Ты убил нашего отца!

Дэниел молчал.

— Как ты мог?

Дэниел пожал плечами.

— Денни, ты никогда не восставал ни против кого за всю свою жизнь! Как ты мог убить Клиндера?

— Я ненавидел его. В тот момент это показалось мне правильной мыслью.

В спокойствии Денни было что-то пугающее. Майк всегда думал, что он — храбрый, он — сильный. Больше он так не думал. Как мог Денни справиться? Потом ему пришло в голову, что у брата было больше времени, чтобы привыкнуть к боли. Это была, в конце концов, его жизнь.

— А этот мальчик на дороге! Боже мой, мы оба убийцы!

Дэниел кивнул.

— Мы действительно… проебали все, что могли.

— Аминь, — Дэниел был поглощён своим новым знанием, которое, казалось, угасило большую часть его гнева и оставило его плыть, не имея надёжной пристани. Он всегда был страдающей стороной. Он всегда уступал свою судьбу силам, на которые не мог повлиять. В том, чтобы быть жертвой, было некое удобство, которого он до сих пор не понимал. Но теперь, когда все его потери были определены, аргументы исчерпаны, свидетельства каталогизированы — приговор оставался неясным. Жизнь была случайностью. Но жить — означало делать выбор. Теперь он осознал, что решать предстоит ему.

Иисусе, подумал Майк, и он просил об этом? Пришельцы предупреждали его. Они хотели избавить его от правды. Это было слишком.

— Это слишком.

— Подозреваю, что это не нам решать, — сказал Дэниел.

— Я испоганил все, чего только ни касался, — в словах Майка не было сожаления. Только удивление и боль. — Все.

— Кто бы говорил, — сказал Дэниел.

— Что? — он был удивлён этим абсурдным признанием виновности.

— Я тоже, Майк. Я мог быть…

— Прекрати, — сказал Майк яростно.

— … лучше, — закончил Дэниел.

— Перестань быть таким чертовски хорошим !

Дэниел фыркнул.

— Я не хороший. Я хотел, чтобы эти воспоминания причинили тебе боль. И так и получилось.

— Я заслужил.

— Может быть. Но это не оправдывает меня, — он взглянул на брата. — Знаешь, я подозревал Джулию и тебя, но… я не знал.

— Это, черт побери, не твоя вина! Это я!

— Нет, Майк. Тебе больше не надо этого делать.

— О чем ты говоришь?

— Заступаться за меня. Присматривать за мной. Разыгрывать плохого парня. Пробовать все возможности и нести вину. Это ребячество. Хватит.

— Денни…

— Ты заткнёшься хотя бы на секунду? Мне и так тяжело, — Дэниел перевёл дыхание. — Я имею в виду, я не знал, что ты любил её. Я думал, что ты просто…

— Трахал её?

— Да.

— Нет, — Майк тяжело вздохнул. — Не в этот раз.

— Тогда прости.

— Я тебя должен прощать?

— Что я мешал вам соединиться.

Наступило продолжительное молчание, в течение которого оба брата, каждый по-своему, думали, закончится ли когда-нибудь это бесконечное подведение итогов.

— Денни… Когда говоришь «прости», это действительно помогает?

— Нет, — признался тот с печальной улыбкой. — Но это хороший жест. Почему ты не… — вопрос Дэниела замер у него на губах.

— Что? — спросил Майк.

— Не знаю. Как-нибудь по-другому…

Майк пожал плечами.

— Не знаю. А почему ты не?

— Не знаю, — сказал Дэниел. Он покачал головой. — Ни хрена себе делишки творятся тут у вас в госпитале!

Майк улыбнулся. Он раньше никогда не понимал этой шутки. Теперь понял.

— Эй, Майк!

— Что?

— Иди на хуй, — сказал Дэниел беззлобно.

Майк прикрыл глаза и кивнул.

— О'кей.

Так они лежали, держа птиц друг друга, слишком истощённые, чтобы делать что-нибудь ещё, кроме как смотреть на звезды.

Затем, одновременно, Майк и Дэниел почувствовали нечто.

Как будто в первый раз в жизни они разделили в точности одно и то же переживание, и им не нужно было спорить об этом. Что-то перестало болеть. Они ощущали прохладный ночной ветерок на своей коже и едкий, утешительный запах горящих листьев. Нет, оно ещё болело. Возможно, оно всегда будет болеть. Как скорбь. Она никогда не уходит насовсем — лишь делается меньше. Или, может быть, ты делаешься больше. Но теперь они знали, что не одни. Они держали истории друг друга. Не кусочки и отрывки. Не просто свою часть. Не осталось ничего недосказанного. Впервые они знали все целиком.

Всю жизнь им чего-то не хватало. И они выросли вокруг этой пустоты, приняли её как данность, и наконец она начала определять их. Стала чем-то очень жёстким. Словно пустотелый стальной шар, который они носили в грудных клетках в течение многих лет. Это имело отношение и к маме, которой они никогда не знали, и отцу, которого у них никогда не было. Но теперь эта нехватка исчезла. Каким-то образом её заменили чем-то лучшим. Чем-то подходящим. Это было новым ощущением для обоих. Словно кто-то улёгся в их раскрытый саквояж, пока они паковали вещи, чтобы дать им понять, что там ещё остаётся место, что они тоже поместятся. Это было ощущение дома.

— По крайней мере… — начал Майк.

— Что?

— По крайней мере, у Шона был отец, которого он заслуживал. Я, скорее всего, испортил бы и это.

— Спасибо, Майк.

— Заткнись. Это правда.

Дэниел улыбнулся лукавой улыбкой.

— Я знаю, — затем опять посмотрел на звезды. — Но ты действительно упустил кое-что. Это было честью — воспитывать твоего сына.

— Нашего сына, — сказал Майк. И Дэниел заплакал.

Звезды теперь светили ярче. И ближе. Помолчав немного, Майк сказал:

— Мы могли бы оставаться здесь вечно.

— Давай не будем, хорошо? — сказал Дэниел.

— Хорошо.

Дэниел посмотрел на колибри, которую держал в руке.

— Хочешь взять её обратно? Майк посмотрел на птицу Денни.

— А ты хочешь?

— Нет, пусть будет у тебя.

— Замётано.

Через некоторое время Майк начал посмеиваться.

— Что?

— Ничего.

— Нет, что?

— Да просто… — Майк опять засмеялся. — Колибри?

— Да уж, — сказал Дэниел, ухмыляясь. — Кто бы мог подумать?412

Ещё через минуту Майк заговорил, обращаясь к чёрному небу и застывшим звёздам над их головами.

— Как только будете готовы…

— Я готов, — сказал Дэниел.

— Я говорил им.

— А.

Призрачные стебли пшеницы стояли абсолютно тихо. Как не стоит никакая пшеница в мире.

— Может быть, мы что-то забыли. Дэниел сказал: