УИЦИЛОПОЧТЛИ

До конца дней своих Майк не забудет маленькую женщину и дом, полный колибри.

Старик в молчании довёз его до пригорода Детройта — Ройал-Оук. По дороге Майк поймал себя на том, что не может оторвать глаз от рук Сэма на рулевом колесе. Прекрасные руки, думал он. Добрые руки.

Они подъехали к полуразрушенному зеленому домику с нестриженым газоном, из тех, что торчат как бельмо на глазу, только снижая стоимость участка. И тем не менее в нем было что-то уютное: в стороне от дороги, скрытый рядом одичавших разросшихся кустов; почтовый ящик переполнен непрочитанной почтой; трава проросла сквозь сланцевые плиты, ведущие к затянутой сеткой веранде. Здесь пахло как в джунглях: гнилью. В воздухе стоял вибрирующий гул, словно кто-то пропалывал сад.

Майк помахал на прощание Сэму в его чёрном «линкольне», поднялся по разбитым деревянным ступеням и увидел над дверным звонком жёлтую наклейку: НЕ РАБОТАЕТ. Он постучал в дверь, затянутую противомоскитной сеткой, и хлопья отслоившейся краски осыпались поблекшими изумрудными чешуйками на его ботинки. Дверь, так же как и весь облупившийся дом, не видела кисти с краской уже много лет.

Она вышла из тени, в своём гавайском муумуу всех цветов радуги, напомнив ему монахиню в праздничный день. Лилипутка. Пальцы пухлых ног торчат из жёлтых шлёпанцев. Одутловатые руки. Круглое кукольное личико с чёрной чёлкой и татуировкой между глаз — лишь один раз он видел нечто подобное, в Марракеше: перевёрнутая слеза, стекающая в небеса. Её глаза были абсолютно чёрными, но в них не было ничего пугающего.

— Заходи, — сказала она.

Дверь скрипнула, открываясь, и со стуком захлопнулась за ним — дружелюбный звук. Веранда была забита всякой чепухой: шаткая кушетка, вся в лохмотьях, неустойчивые кипы жёлтых газет, пирамиды старых коробок из-под обуви. Она что, вообще ничего никогда не выбрасывает? Красные птичьи кормушки всех форм и размеров свисали с потолка по углам, как музыка ветра. Чудовищно перегруженный видеоряд. Надо будет потом использовать это.

Едва переступив порог, Майк почувствовал кошачий запах. Все окна стояли нараспашку, и в гостиной, и в столовой. Несмотря на то что лето было в разгаре, ни на одном окне не было жалюзи.

У него было чувство, словно он вошёл в птичью вольеру. Дом был полон колибри. Будто резвящиеся ласточки, птицы были увлечены игрой в салки по каким-то сложным правилам. Он остановился, боясь, что они начнут натыкаться на него, но увидев, что женщина не обращает на них внимания, пошёл следом за ней через комнату в кухню; зеленые струйки, переливаясь, скользили на краю его зрения.

— Лимонаду? — спросила она.

— Спасибо, — сказал он, садясь за стол.

Казалось, дом имел свой собственный климат. Майка не смущало то, что он покинул Харт-Плаза зимой, а здесь был август. Ничто больше не могло его удивить. Очевидно, у птиц были свои законы относительно погоды.

Кухня была наполнена полумраком и порхающими птицами, вспыхивающими, как светлячки, когда они попадали в луч яркого полуденного света, струящегося из раскрытых окон. Колибри затеяли воздушный бой. Мельтешение красочных пятен, низвергающихся и вздымающихся вверх, закладывающих сложные петли и рисующих в воздухе замысловатые узоры. Вибрирующий, почти музыкальный звук их крыльев становился тоном ниже, когда они пролетали мимо — допплеровский эффект. Как им удавалось не сталкиваться?

Огромный чёрный кот величественно вошёл в кухню, словно настоящим хозяином здесь был он, мягко ступая по красно-белым шашечкам пола, и, как заметил Майк, аккуратно ставя подушечки лап только на красные. Кот устремил на Майка взгляд презрительных жёлтых глаз.

Маленькая женщина помешивала деревянной ложкой в кувшине, наполненном дольками лимона. Умиротворяющее позвякивание кубиков льда и стук дерева по стеклу.

Кот описывал бесконечные круги вокруг ног Майка, тот ощущал его мягкое давление на своих лодыжках. Он спросил:

— Вы не боитесь, что он доберётся до птиц?

— Кто, Себастьян? Да что ты, Себастьян любит этих пташек. В отличие от тебя, не так ли, мальчик? — Кот посмотрел на неё снизу. Она хихикнула. — Он, между прочим, очень воспитанный.

Себастьян. Имя звучало знакомо. Кот запрыгнул к Майку на колени и уселся, глядя ему в лицо, в позе сфинкса. Ощущение было такое, словно кто-то положил ему на ноги мешок тёплой глины. Кот пристально смотрел на него своими жёлтыми глазами с кинжальными щёлками зрачков, словно говоря: ты мой.

Хранительница протянула Майку пластиковый стаканчик с узором из подсолнухов — настолько холодный, что жёг пальцы. Он ожидал в очередной раз вкусить совершенство: в совершенстве сладкий и в совершенстве кислый лимонад. Сделав глоток, он получил такой шок, что чуть не поперхнулся. Напиток был совершенно ужасен. О, как это было мерзко! Мерзко в таких смыслах, о которых он даже не подозревал. В нем не было ни единой оправдывавшей его черты.

— Я видел вас раньше, — сказал он. Она стояла, опершись спиной о раковину, скрестив руки на груди. — По-моему, в аэропорту.

— Вполне возможно. Я много летаю. Я занимаюсь делами переселения.

Он не мог опознать её акцент. Подумал было, что британский, но он звучал как-то не так. Он был более грубым, более вульгарным. И ещё её голос был на удивление низким для женщины её сложения. Она согнала нескольких птиц со стола. Они оба с восхищением смотрели, как птицы танцуют в воздухе — кот и Майк. Да, она была права. Не то чтобы кот не интересовался ими. Но он владел своими эмоциями, словно находился под властью закона более высокого, чем аппетит.

— Видел ты когда-нибудь более странное зрелище? — она имела в виду птиц.

— Думаю, я однажды видел летающую тарелку. Когда был ребёнком.

Берберская слеза между её глазами была темно-золотая, с ржавчинкой.

— Они не летают на тарелках, милый.

— А на чем?

— Ты не поверишь.

— Ну все же.

— В пузырях. Вся стая забирается туда. Так они пересекают пространство. Это суда с совершённым обменным циклом. Абсолютно никаких отходов. Они — повелители энтропии, — она заметила выражение его лица и добавила: — Поверь мне.

Внезапный поворот разговора сбил его с толку. Майк осмотрел комнату. Взглянул на лучи света. На птиц. На кота. Лимонад в его руке подрагивал в такт его пульсу; концентрические круги сходились от краёв к центру, в противоположность брошенному в воду камню.

— Где я?

— Закрой глаза и положи сверху ладони. Вот так, — она сделала жест, как при игре в прятки.

Он повиновался. И через мгновение он уже не знал, где он. Он знал лишь, что больше не находится на кухне у Хранительницы.

Мы начинаем видеть невозможное постепенно. Медленно уходя от привычной перспективы и неадекватных метафор, пока язык не потерпит окончательное поражение и мы не увидим вещь такой, какова она есть.

Сначала ему показалось, что он стоит на дне пустотелой секвойи. Майк как-то был внутри такой секвойи в тропическом лесу в штате Вашингтон. Её сердцевина была выжжена пожаром, и можно было попасть внутрь через большую трещину в стволе.

— Не открывай глаза. Уловил?

Он кивнул.

— Смотри лучше.

Он посмотрел. И увидел, что на самом деле это не было деревом, а если было, то это было высочайшее дерево на планете. Он словно находился внутри гигантского бобового стебля, простирающегося вверх насколько хватало взгляда. Стены его, казалось, пульсировали и мерцали, и стебель словно бы слегка клонился под ветром. Наконец, благодаря какой-то прихоти ума или сдвигу в восприятии, Майк увидел, что находится на дне огромной воронкообразной тучи, наподобие торнадо, но её края вращались неспешно, а стены были покрыты колибри: их крылья хлопали, их многоцветные грудки были повёрнуты к центру, пульсируя в такт дыханию. Он почти почувствовал тошноту, глядя на этот вращающийся туннель, на трепещущих птиц, и слыша непрекращающийся низкий вибрирующий гул, в то время как трубкообразное облако изгибалось дугой и сворачивалось спиралью над его головой, подобно стеблю какого-то диковинного растения на океаническом дне.

— Что это? — спросил он.

— Это можно назвать живой библиотекой.

— Где она находится?

— Это нечто вроде пуповины, идущей от материнского корабля. Если бы кто-нибудь мог увидеть его — а этого не может никто; он находится в измерении, лежащем за пределами твоих возможностей, как трепещущие крылья колибри — но если бы кто-нибудь все же смог увидеть его, он увидел бы его как огромное грибовидное облако над Майами, штат Флорида.

Что ж, вот и ответ на все вопросы, подумал Майк. Какое облегчение. Я нахожусь в Майами.

Хранительница хихикнула, и у него создалось впечатление, что она подслушала эту его мысль.

Высоко-высоко над своей головой он увидел серебряную точку в центре белой дымки. Он вспомнил.

— Это они! Это то НЛО, которое я видел! Это и есть материнский корабль?

— Это не корабль, Майк. Я же тебе сказала. Это они. Он отнял ладони от глаз и сощурился, моргая от света,

наполнявшего кухню Хранительницы.

— Что они делают?

— Сохраняют вас. Собирают данные. Упаковывают их.

— В цифровом виде? — спросил он. Она покачала головой и сглотнула.

— Здесь все немного посложнее, чем нули и единицы, милый мой. Бинарная логика для них — детская игрушка. Что противоположно энтропии?

Подумав немного, он предположил:

— Жизнь?

— Нет. Информация, — она обвела кухню руками, имея в виду весь мир вокруг. — Информация вечна.

Кот взмурлыкнул у него на коленях — словно дверь заворчала, медленно поворачиваясь на петлях.

Она поставила свой стакан и прошла мимо него в столовую.

— Идём-ка, — сказала она.

Есть такие люди, за которыми следуют все; они собирают приверженцев, как кит собирает паразитов. Майк встал, и кот свалился на пол. Майк пошёл за ней.

Себастьян, подумал он.

Хранительница стояла перед старым буфетом красного дерева с большими ящиками. У каждого из них было по две оловянных ручки в форме перевёрнутых вопросительных знаков. Она едва могла дотянуться до обеих одновременно своими пухлыми ручками. Ящик, взвизгнув, открылся, и из него вырвался запах крекеров «грэхем» в шоколаде — его любимых. Майк ожидал увидеть белые скатерти или вышитые платки, но то, что он увидел, напоминало мавзолей. Мёртвые колибри заполняли дно ящика, аккуратно разложенные рядами; все они лежали на спине.

— Сначала я использовала обувные коробки, но они у меня быстро кончились. — Не успел он её предупредить, как она дотронулась до пылающей малиновой шейки одной из них. — Этот был первым.

Прикосновение, по-видимому, никак на неё не повлияло, и он подумал, не было ли у неё иммунитета к птичьей магии.

— Нашла его бьющимся в раковине. Я постоянно нахожу их — на подоконниках, на земле. Это все столетник. — Он вопросительно взглянул на неё. — Я потом тебе покажу. Он у меня в саду. Предполагается, что он цветёт раз в сто лет. У него такие шипы — как у спаржи. Колибри любят красные цветы. Но от столетника они просто дуреют. Цветки у него красные и притягивают их как магнитом, когда бродят.

— Бродят?

— Гниют. Эти бедняги делаются сами не свои. И вот они носятся и налетают на шкафы, на стены. Пришлось снять жалюзи на первом этаже. И все равно я постоянно нахожу их шатающимися повсюду, как пятидесятники[69]. Думаю, некоторые из них до сих пор не могут принять свою сделку.

«Сде-элку», — произносила она.

— С пришельцами, — пояснила, заметив его недоумение. — Большинство из них — добровольцы. Они — очень великодушная порода. А пришельцы наполнили их сердца чистым нектаром. Но остальные приходят сюда и как бы погружаются в беспамятство. Не могу сказать, чтобы я их осуждала. Это тяжёлая миссия.

— Какая миссия?

— Сохранять людей. «Лю-удэй», — произносила она.

Хранительница закрыла ящик и повела его обратно в кухню, где, потянувшись, уселась на край стальной раковины. Он вернулся за стол. Чёрный кот мощным прыжком приземлился к нему на колени.

— Ты знаешь что-нибудь о колибри?

— Не особенно, — признался он.

— Я думаю. Это ближайший аналог пришельцев на Земле. Самые маленькие птицы в мире. Продолжительность их жизни — пять лет. Некоторые из них мигрируют через Мексиканский залив. Беспосадочный перелёт: тысяча восемьсот пятьдесят миль. Для них это почти что световой год. Храбрые малютки! Они сжигают калории, как марафонцы. Им нужно съедать в день вдвое больше, чем они весят. Это значит, что они едят постоянно. Это значит… — подтолкнула она.

— Что они голодают?

Одобрительная улыбка.

— Бинго. По этому признаку пришельцы их и распознали. Неудивительно, что они любят тебя. Ты ведь голоден постоянно, не так ли? Только не знаешь, чего тебе нужно, — она полезла в раковину у себя за спиной и вытащила маленькую зеленую птицу. Держа её в кулаке, она нежно подула ей в лицо, и Майку было видно, как маленькие пёрышки, топорщась, приобретают и снова теряют окраску. — Эх вы, лю-уди! Вы — кучка обезьян, обладающих свободой воли. Обезьян, у каждой из которых полон кулак орехов, а лапа застряла в кувшине. Вы можете быть свободными и голодными. Или застрять со всеми своими орехами. И все равно быть голодными, — она улыбнулась. — Что бы ты выбрал?

Майк тоже улыбнулся над этим парадоксом. Он был привычен к обходным манёврам. Стоит лишь отказаться от линейности — и с этим можно иметь дело.

— Я бы предпочёл не быть голодным.

Она открыла коричневый бумажный пакет для завтраков и уронила в него птицу: та упала на дно с глухим звуком.

Потом слезла с раковины и подошла к холодильнику. Открыла его и положила птицу внутрь. Облако морозного пара поднялось из-за её головы, когда она повернулась к нему.

— Ты знаешь, что они не используют имён?

— Птицы?

— И пришельцы. Ничего похожего на то, как принято у вас. Им никогда не пришло бы в голову наклеивать ярлыки на своих братьев.

Братьев? — подумал он.

— Почему я не помню вашего имени?

— У тебя есть благоприобретённая способность не запоминать имён.

Да, подумал он, как у Тефлона.

— Кто вы?

— А как ты думаешь? — спросила она.

Он нервно улыбнулся.

— Я думаю, что наелся в джунглях каких-нибудь не тех грибов.

— А, наркотики. Определение жизни как химического процесса и все такое прочее. Я никогда не питала особой приверженности к материализму, — она улыбнулась. — И наоборот.

Потянулась бесконечная пауза. Все птицы, заметил он, расселись по насестам. В комнате стало очень тихо.

— Дьявол? — спросил он наконец. Не вполне испуганный, но близкий к этому.

— Дуализм. Магнитные полюса реальности и тому подобное. Ты постоянно цепляешься за эти «или — или», не так ли?

Кот замурлыкал у него на коленях. Погладь меня, словно бы говорил он. Майк провёл рукой по меху животного и ощутил под пальцами какой-то узелок. Он осторожно развёл мягкий чёрный ворс, открывая розовую кожу — и безобразные стёжки рядом с позвоночником. Бедняга. Кот протестовал подвывающим рычанием, но не шелохнулся.

— Себастьян, — сказала она. — Твоя очередь ещё не наступила. Может быть, все вместе, Майкл. Может быть, ты — хороший человек, искушаемый демонами. Или плохой человек, искушаемый ангелами. Возможно, я — управляющий разум в биотехнологии пришельцев. Бортовой компьютер, если хочешь. Или, возможно, я просто сбой, глюк в машине, изменившее тебе сознание. Или, возможно, я — разум, не управляемый ни вашими, ни их законами. Возможно, я сама себе закон.

Лимонад, подумал он. Ну конечно, из-за него-то я и поплыл.

— Одержимость. Галлюцинации. Чудеса. Это все просто ярлыки. Это все просто истории.

— Истории? — спросил он.

Она вздохнула.

— Возьми Авраама и Исаака. Идея жертвы. Это — человеческая концепция. Попытка оправдать страдание. Раскрыть тайну. Боль за боль. Ненужную — если только ты не веришь в то, что бог зол. Вот что происходит, когда пытаешься насильно внедрить свои божественные истории в другие культуры. Они им не подходят. Обязательно возникнет непонимание. Может быть, вся реальность — как раз это и есть. Согласованное непонимание.

— Я сбился, — признался Майк.

— Ещё нет, — сказала Хранительница. — Ты никогда не слышал об Уицилопочтли? О, это прелесть что такое. Ацтеки верят, что их мёртвые воины перерождаются в колибри. А их бог Уицилопочтли требует человеческие сердца и кровь себе в пищу. Я спрашиваю тебя — где в этом логика?

— Кто вы? — спросил он снова. На этот раз более вежливо.

Она превосходно изобразила изумление, выпучив глаза.

— Я — это я. Я — хранительница твоего брата.

— Я получаю воздаяние. Это ад.

— Ты так думаешь?

— Я возжелал жены моего брата, — признался он несчастным голосом.

— Да ведь ты ещё и трахал её, верно? — она шагнула вперёд, поглядела ему в глаза и внезапно сильно хлопнула его ладонью по губам.

Майк поднёс ладонь к разбитому рту.

— Легче стало?

— Нет.

— Я так и думала. Себастьян! Укуси его.

Кот зарычал, прыгнул и вонзил зубы в Майково запястье.

НИКОМУ НЕ ОТЕЦ, НИКОМУ НЕ СЫН

Дэниел повернулся и увидел, что рядом с дорогой стоит мальчик из лавки. Мальчик, вытащивший его из-под колёс грузовика.

— Привет, Дуайт. Ты опять выиграл?

Он с гордостью улыбнулся.

— Мне везёт.

Мальчик держал что-то обеими руками перед собой. Как каратист, собирающийся поклониться.

— Ты не должен оставаться здесь, посреди дороги. Эмма будет волноваться.

— Я выскользнул незаметно, — его глаза улыбались. — Я помню аварию. Она думает, что я не помню, но я помню. Белая машина. Как раз там — у змейки, — он показал на жёлтый изгиб линии. — Я видел её, но не успел отбежать. Тут она и выбила из меня дух.

— Мне жаль.

— А ты помнишь свою?

— Мою что?

— Аварию.

Откуда он может знать? Дэниел посмотрел на шоссе.

— Нет. Может быть. Там было дерево.

— Вот, — мальчик вытянул свой кулак. — Подержи меня немного.

В его руку легла колибри. Крошечное, хрупкое создание: она не весила почти ничего на его ладони. Её сердце билось миниатюрной барабанной дробью. Картина вспышкой проникла в его мозг, как пейзаж, озарённый молнией. В ней не было смысла. Дэниел почувствовал себя внутри зеркала, глядящим наружу на собственное лицо. Только по зеркалу стекали капли. Потом… чернота.

— Не так. Ты должен сжать кулак.

Дэниел сжал кулак — и у него появилось странное чувство, что он знал этого мальчика всю свою жизнь. Но память об этом была похожа на то, как бывает, когда плохо настроишься на радиостанцию: отдельные фрагменты, обрывки картин, слов и лиц — по существу, шум.

— Это я, — сказал Дуайт. — А твоя где?

— Что?

— Твоя птичка.

— У меня её нет.

— Это невозможно.

— Разве?

Мальчик посмотрел вверх, словно глядя на след пролетающего самолёта или на НЛО. Дэниел не мог заставить себя проследить восторженный взгляд мальчика. Какое прекрасное лицо, думал он. Его родители, должно быть, любят его. Внезапная прохладная тень накрыла день, смягчив краски вокруг.

— Он не в нашей команде, — сказал мальчик.

Дэниел наконец взглянул вверх. Большое белое кучевое облако закрыло солнце, его края светились жёлтым. Как на открытке, подумал он.

— Где же тогда его птичка?

Дэниел посмотрел на лицо Дуайта. Какой печальный сумасшедший мальчик.

— Это нечестно, — мальчик посмотрел на него и ухмыльнулся. — Да, круто. Они говорят: ты должен вспомнить.

— Вспомнить что?

— Аварию.

Дэниел почувствовал внезапный холодок. Словно что-то собиралось вот-вот свалиться ему на голову.

— Зачем?

— Они — добрые ребята. Просто иначе это не работает, — Дуайт склонил голову на плечо, прислушиваясь. — Они говорят, что с радостью избавили бы тебя от этих воспоминаний. Ну да ведь это не может быть хуже, чем у меня, а я все помню. Кроме лица того человека, — он посмотрел на Дэниела. — Я не люблю этот кусок.

Дэниел встал перед мальчиком на колени.

— Ты можешь говорить с ними?

Тот улыбнулся.

— Угу. Им нравится мой вкус.

Дэниел содрогнулся.

— Скажешь им кое-что от меня?

— Конечно.

— Скажи им: «Ничего не может быть хуже, чем это».

Дуайт опять посмотрел в небо.

— Он говорит: «Ничего не может быть хуже, чем это». — Его бровь изогнулась. — Ох. Они говорят, что они это слышали. — Пауза. Очевидно, длинный монолог. Мальчик наморщил лоб, внимательно слушая. — Нет, он может использовать меня. Я не против. Нет… нет… конечно. Только выпустите его, ладно? Он хочет домой.

Потом Дуайт повернулся к нему, положил сложенные чашечкой руки поверх ладони Дэниела и своей птицы и прошептал:

— Попроси их вежливо, и они позволят тебе уйти.

— Почему?

— Так заведено там, откуда они родом. Они там все время говорят пожалуйста.

— Хорошо, — сказал Дэниел, так и не поняв. — Спасибо.

— Всегда рад помочь, — ответил тот ровным голосом. Явно научился этому, копируя кого-то из взрослых. Свою мать, возможно.

— Дуайт! — закричала Эмма из лавки. — Куда ты запропастился?

— Я, пожалуй, пойду. Она меня хватится. С ней лучше не связываться. Ещё увидимся, — мальчик уловил взгляд Дэниела и поправился: — То есть я хочу сказать — больше не увидимся. Ладно?

— Ладно, — умудрился выговорить он.

Дуайт пошёл обратно, плавая в своих мешковатых джинсах, шнурки на его рубиново-красных теннисках развязались и волочились за ним — он шёл мимо насосов с вишенками и был очень похож на того маленького мальчика, каким когда-то был Дэниел, до того, как все это у него отобрали. Дэниел почувствовал, как его заполняет ещё большая пустота, чем когда-либо прежде. Словно с него содрали все, что ещё имело какое-то значение. У него не осталось ничего, что он мог бы потерять или отдать. Он никому не был любовником, никому не был отцом, никому не был сыном.

Вот в этот момент и случилось чудо.

СМЕРТЬ — ЭТО НАСОВСЕМ

Чёрный кот по имени Себастьян отпустил Майка так же быстро, как и укусил.

Он спрыгнул с его колен и торжественно вышел из комнаты, осмотрительно ступая по красным квадратикам. Держась за запястье, Майк увидел цепочку дырочек в коже на том месте, где обычно носил часы. При шоке, какой он получил, он не должен был чувствовать боли. Однако его трясло.

Хранительница посмотрела на него и повторила его мысли:

— Трясло. Несло. Коромысло. Успокойся, Майкл. Обещаю тебе: это будет ровно настолько больно, насколько ты этому позволишь.

— Этот подонок укусил меня!

— Я позволяю ему попробовать свои силы время от времени. Тебе полегчало?

— Нет, — ответил он. — Ты вроде бы говорила, что он ручной.

— Я никогда не говорила, что он ручной, — захихикала она. — Я сказала, что он хорошо воспитан, — Хранительница подошла к раковине и включила воду. — Откуда взялась идея о страдании в качестве очищения? Из чувства вины? Из желания ублаготворить боль? Чтобы придать страданию оттенок справедливости? Смысла? Это придумала не я, уверяю тебя.

Она вытащила из раковины влажное красное полотенце.

— Держи руку, — сказала она, промакивая его рану. — Ты думаешь, Богу есть дело до того, кто с кем спит? Ты вообще имеешь представление, о том, сколько организмов трахает друг друга каждую миллисекунду? — она приложила к его запястью чистый лейкопластырь. Было такое чувство, словно Себастьян оставил один из клыков у него под кожей, как сломанный кончик карандаша.

— Что? — сказала Хранительница. — Она не нашла лучшего занятия, чем вести счёт?

Она? — подумал Майк.

Она улыбнулась.

— Чего ты ждал? Чарлтона Хестона?[70] Горящий куст? — Хранительница подложила ладонь ему под подбородок и внимательно изучала его лицо. Её запах был почти съедобным. — Чего ты хочешь, Майкл?

Он поразмыслил. Вопрос был самым обычным, но напряжение, с которым она спросила, было ему внове. Он чувствовал, что это важно.

— Последний шанс, — уговаривала она.

— Я хочу Денни, — он сам удивился. Он никак не ожидал, что ответ будет таким.

— Он мёртв, милый, — сказала она мягко, убирая свою руку. — Смерть — это насовсем.

— Из всего, что у меня когда-нибудь было, он был самым близким… — Майк не смог закончить.

Она смогла.

— … К понятию дома. Да. То есть… то, что ты на самом деле хочешь сказать — ты хочешь домой.

— Да.

— Что ж, это моя специальность, — сказала она. — Скажи это, дорогой.

Он взглянул ей в глаза и с изумлением обнаружил, что она была на самом деле очень красивой женщиной. Ему хотелось заключить её в объятия. Неважно, что она была не в его вкусе. Он мог бы пойти с ней в постель в любую минуту.

— Домой, — сказал он. — Я хочу домой.

— Ещё раз, — она мелодично выделила второй слог.

— Я хочу домой.

— И ещё раз.

— Я хочу домой. Пожалуйста.

— Вот видишь? Все, что требуется — это вежливо попросить. Возможно, тебе стоит теперь прочесть письмо.

— Какое письмо?

— Которое лежит у тебя в бумажнике.

Он посмотрел в пол.

— Я знаю его наизусть.

— Нет, милый. Другое письмо.

Как она могла знать об этом? Завёрнутое в письмо Джулии, в его бумажнике лежало ещё одно письмо, которое она присовокупила к своему прощальному привету. Тонкий гладкий листок голубоватой почтовой бумаги, заляпанный чёрными чернилами — каракулями Денни. Последняя капля. Возможно, именно из-за этого письма они и расстались. Майк прочёл его только один раз — когда получил. И никогда не перечитывал. Но, впрочем, и не выкинул. Он просто больше не открывал его. Это было слишком больно.

ДРУГОЕ ПИСЬМО

4 января 1991