ЛЮБОЕ МЕСТО ЛУЧШЕ, ЧЕМ ЗДЕСЬ

Дэниел не помнил точно, как он покинул компаунд. Что-то выключило его память. Что-то умерло.

У него в памяти не сохранилось ничего о том, как он поднимался на двенадцать уровней, как проходил через дым и развалины, переступая через тела, как выбрался к великолепному солнечному свету — неизменно великолепному солнечному свету. Тем не менее, должно быть, он сделал это. Должно быть. Он куда-то шёл.

Через какое-то время он заметил, насколько усталыми и израненными были его руки.

Через какое-то время он заметил, что на его руках была кровь.

Однако он шёл вперёд.

Через какое-то время он осознал, что на его руках Шон. Было очень важно, чтобы он принёс его куда-то.

Там была маленькая круглая женщина, толкающая перед собой коляску вдоль по тротуару. Она подождала, пока он поравняется с ней, и сказала:

— Постой-ка, дай-ка я понесу.

Дэниел посмотрел в её чёрные глаза и увидел в них доброту.

— Твои руки так устали, Денни.

Он посмотрел в её угольно-чёрные глаза и почувствовал доверие.

— Вы уверены? — спросил Дэниел. — Он тяжелее, чем кажется.

— Да, — сказала она. — Он большой мальчик. Но я сильнее, чем ты думаешь. — Ухватив его под мышками, маленькая женщина бережно взяла безвольное тело мальчика из его рук. Она поправила его и мягко поцеловала в белый лоб. — Я теперь возьму его. Не беспокойся. Он в безопасности.

— Куда вы его отнесёте? — спросил Дэниел.

— Домой, — сказала она, осторожно укладывая Шона на сумки в своей коляске и складывая ему руки на груди крест-накрест.

— И меня, — сказал Дэниел; голос его прерывался. Она обернулась.

— Ещё не сейчас, милый. Тебе нужен знахарь… Но знаешь, что я сделаю? — она дотронулась прохладным пальцем до середины лба Дэниела. — Я устрою так, чтобы ты в целости и сохранности добрался до Детройта. Детройт ведь лучше, чем здесь, не правда ли?

— Да, — отозвался он секундой позже. — Любое место лучше, чем здесь.

Она уходила вдоль по тротуару, толкая свою скрипучую коляску перед собой, когда Дэниел окликнул её:

— Эй! Она остановилась и обернулась.

— Я теперь знаю ваше имя.

— Ты всегда знал, — сказала она, улыбаясь.

— Спасибо, что навещали меня в госпитале.

— Не за что, — сказала она.

— Не вините Майка, — попросил он, плача. — Он был не в своём уме. Вы ведь не посылаете сумасшедших в ад, правда?

— Нет, конечно, — она посмотрела на него с неизмеримой симпатией. — Денни? — Он не ответил. — Дэниел, — повторила она резко.

— Что?

— Это ничего, что ты ненавидишь Майка, ничего страшного.

— Я ненавижу его. Это не значит, что я не люблю его.

— Ох, Денни, — сказала она печально. — Ты слишком хорош для этого мира.

Она подняла свою коричневую ладошку и схлопнула её три раза в знак прощального привета. И вслед за этим маленькая женщина, и её тележка, и мёртвый мальчик исчезли в белой волне тумана, которая текла вниз по улице, словно непокорное облако, уставшее парить в небесах.

Вскоре Дэниел был окутан прохладной, уютной дымкой.

БОУЛИНГ С ЙОРИКОМ

Майк изучал волдырь на кончике указательного пальца левой руки — в том месте, которым он прикоснулся к красной пуле. Он помнил боль, обжёгшую его при этом.

Потом он попытался воссоздать ход мыслей, благодаря которому он пришёл к своему отталкивающему решению. Он обнаружил, что не может этого сделать. Со стороны он выглядел просто человеком, сидящим на краю своей кровати, изучая свежую рану. Но внутри него происходили необъяснимые процессы — процессы, которые не имели никакого отношения к мышлению или логике. Предполагать, что мы понимаем, как делаются подобные выборы — ошибка. Называть их преднамеренными — неверно. Думать, что мы не принимаем таких решений ежедневно — глупость.

Майк загрузил компьютер и вышел в сеть. Поискал чаты. Просмотрел заголовки: Флиртующие копы. Хвалите Господа. Канал жестокости. Как использовать бессмертие. Приноровиться к счастью. Застрявшие на Третьей ступени. Превосходный омлет. Мультиоргазм. Невозможная Птица.

Невозможная Птица? Это ещё что такое? Любители птиц? Орнитологи? Клиндеровский форум? Он вошёл туда под ником «Мученик». И обнаружил, что читает бессмысленный набор бессвязностей, стопками громоздящихся на экране и разделённых паузами, подобно дадаистским блокам.

«Тревога на вышке. Обмен пассажирами в воздухе».

«Это экс-попугай!»

«Он скорбит о фьордах».

«Он никогда больше не сыграет на рояле».

«Его уволили по сокращению».

«Прошу прощения, — написал Майк, — что здесь происходит?»

«Новенький! Высотой в двенадцать часов!»

«Он не знает счета».

«Он играет в боулинг с Йориком».

«ЛОЛ».

«РОГЛ».

«ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ, — написал Майк, — КТО-НИБУДЬ СОБИРАЕТСЯ МНЕ ОТВЕТИТЬ?»

«Его выдернули, как зуб!»

«ПРИВЕТ, НОВЕНЬКИЙ! КАПИТАЛИСТЫ СВИНЬИ».

«ЛОЛ».

«Привет, новенький. Что противоположно исправному?»

«Сломанное?» — написал Майк.

«ЛОЛ».

«РОГЛ».

«Противоположно раннему?»

«Противоположно быстрому?»

«Не понимаю, чего вы добиваетесь», — написал Майк.

«Он вышел в DOS!»

«Он предпринял слишком долгую прогулку по короткому пирсу».

Контакт. Майк вспомнил мрачную шутку про Джона Холмса, знаменитую порнозвезду, который умер от СПИДа: «По не зависящим от нас причинам штат был сокращён».

«Дошло», — написал Майк.

«Ну так заныривай, новенький!»

«Углубись в глубины!»

«Дядя Морт хочет тебя видеть!»

«Он упал и не может подняться».

«Он — Злая Ведьма Востока».

«Оценка его состояния сильно понизилась».

«Он — пожиратель курантов».

«Он мёртв», — написал Майк.

Пауза, повисшая в чате, была осязаемой. Ни одного каламбура. Ни одной шутки. Ничего. Цифра в правом верхнем углу экрана, показывающая число человек в чате, начала стремительно уменьшаться, как столбик засунутого в холодильник термометра. Двадцать пять. Двадцать два. Девятнадцать. Восемнадцать. Пятнадцать. Тринадцать. Девять. Семь. Пять. Три. Два. На несколько мгновений она задержалась на двух. Потом:

«Кто ты?»

«Майк».

«Я Донна. Как ты это сделал?»

«Что сделал?»

«Написал это слово».

«Ты имеешь в виду — смерть?»

Длительная пауза.

«Где ты живёшь?» — написала она.

«В Детройте».

«Правда? Я тоже».

Майк улыбнулся в экран своего ноутбука. Дело, похоже, было верняк. Все равно что пристрелить рыбу в бочке.

«Bay, — написал он. — Какое совпадение».

ГОСПОДИ! ТВОЮ МАТЬ!

Дэниел проснулся в незнакомой постели. Он чувствовал себя комфортно, он хорошо отдохнул. Радио играло умиротворяющую песню: «Брось судьбу на ветер». Снова и снова. Это, кстати, была одна из его любимых песен.

Немного погодя он стянул с себя покрывало и мгновенно понял, что находится в одном из «Мотелей-6». Они все выглядели одинаково.

Его одежда была вычищена и лежала стопкой в ногах кровати.

Дэниел замечал, что у всех гостиничных номеров свой собственный климат: или слишком тёплый, или слишком холодный, среднего не бывает. Этот был слишком холодным. Одевшись, он встал посреди комнаты и стоял так в течение неопределённого времени.

Он выключил успокаивающее радио.

Он раздвинул белые шторы и увидел, что его серебряный «вольво» припаркован под окнами. Он узнал эту улицу: это была Эйт-Майл-роуд, отделяющая Детройт от пригородов.

Он был дома. Он не имел представления, как добрался досюда.

Из маленькой кухоньки доносился запах кофе. Он налил себе чашку и прихлёбывал, вспоминая умершего Шона в их кухне — его кухне. Рассматривающего список покупок, составленный его матерью. Написанный на листе пластика чёрным смывающимся маркёром. Он так и остался здесь после Диснейленда. После того, как она их покинула. Сделанный в последнюю минуту список вещей, которые понадобятся им для поездки во Флориду.

Тёмные очки.

Крем от загара.

Тормоза?

Шону — таблетки от свища. Безалкогольные.

Паззлы.

Питательные батончики.

Её последний список.

Он вспомнил: умерший Шон протягивает руку и стирает список, пока пластик не становится совершенно чистым. Потом смотрит на кончики пальцев: они испачканы чёрным.

Покупки. Вот чем занималась Джулия, когда была в депрессии. Хождение по магазинам всегда делало её счастливой.

Что если я был бы счастлив? — думал Дэниел. — На что это было бы похоже?

Он решил, что, возможно, ему стоит попробовать сделать вид, что он счастлив. Носить эту огромную чёрную ночь внутри и вести себя, вести себя так же, как остальные мертвецы — делая вид, что они живы. Ходить по магазинам. Это выглядело довольно разумным планом.

Он поехал на Восточный рынок. Там было не так много народу, как обычно. Он часто ходил сюда с Джулией. Он помнил эти запахи. Он купил пакет тёплых пончиков и попробовал один из них, потом ещё толстый ломоть швейцарского сыра в полиэтиленовой обёртке — чертовски хороший сыр. Он поедал все это, бродя от лотка к лотку и глядя, как фермеры играют в шашки на задних дверях своих помятых грузовиков. Салфеточки, любовно вышитые фермерскими жёнами. Тюльпаны — в горшочках и300

обёрнутые в красную алюминиевую фольгу — великолепная демонстрация цвета, аромата и веселья. И запах этих свежих фруктов, этих овощей, и загорелые обветренные лица людей, живущих на природе. Но, разумеется, их земли были бесплодны, и этот урожай был тщательно подобранным комплектом изумительно правдоподобных подделок. Они были лабораторными крысами, нажимающими рычаги удовольствия до тех пор, пока не умрут от истощения. Телевизионными маньяками, смотрящими свой любимый фильм снова, и снова, и снова.

Прекрати, подумал он. Ты счастлив.

Это не повесть, и ты не должен выявлять скрытые культурные предрасположенности текста. Посмотри на этих людей, сказал он себе. Посмотри. И он посмотрел. И то, что он увидел, было удовлетворённостью. Умершие люди наконец делали ту работу, которую они хотели делать всю свою жизнь. Эти немногочисленные мёртвые фермеры и мёртвые продавцы, мёртвые лавочники и мёртвые мясники, мёртвые садовники и мёртвые ремесленники были здесь потому, что они хотели этого. Они любили свою работу. Выбрали они её по привычке или по призванию — они любили её. Кто он такой, чтобы подвергать сомнению их радость? Он был счастлив. Эта женщина не была убита собственным сыном. Этот мужчина не спрыгнул с крыши собственного дома. Эти дети не утонули в трейлере своего отца, когда тот спустил его под откос в реку Детройт, чтобы получить страховку.

Прекрати.

Ты счастлив. Прекрати.

Он заметил, что у всех были маленькие выпуклости в карманах джинсов или курток. Птицы, подумал он. У всех были птицы, кроме него.

Где была его птица?

Кто он такой?

Кем он был теперь, когда никто не нуждался в нем?

— Не верю своим глазам, — произнёс какой-то человек.

Дэниел посмотрел на него.

— Это ты! — сказал человек. — Вот так сюрприз, черт возьми!

Дэниел посмотрел на него.

— Ты помнишь меня? — сказал толстенький невзрачный коротышка. — Первые тринадцать рядов. Держись подальше от крыльев.

Дэниел посмотрел на него.

— В самолёте, чувак, в самолёте! Дэниел вспомнил.

— Это круто. Это потрясающе. Смотри, тут суть в чем, ты, похоже, должен был найти меня, потому что — знаешь что? — ты единственный, кто не менял места. Несчастных случаев не существует. Это все неспроста.

Человек взял его руку и пожал её.

— Чего-то ты какой-то прибалдевший, чувак, — он взглянул на пакет в руке Дэниела. — Перебрал пончиков?

Дэниел так и не смог воссоздать в памяти, каким образом парень уговорил его зайти к нему домой. Он выглядел безобидным. И сказал, что Дэниел может присесть. Присесть — это звучало заманчиво. Он устал. И это было совсем недалеко. Маленькая промозглая комнатка над магазином со всякой импортной чепухой, выходящая окнами на Восточный рынок. Чёрный неприбранный диван стоял под окном, из которого открывался вид на безобразнейшее изображение цыплёнка, какое Дэниел когда-либо видел. Голый деревянный пол. Множество свечей. Пепельница, полная бычков. Расположение вещей в комнате предполагало некий фокус — все они были беспорядочно сгруппированы вокруг стереосистемы, стоящей в углу. Стопки и стопки громоздящихся друг на друга кассет, тщательно подписанных мелким почерком. Все было чёрным. Детали стереосистемы, полки, колонки — все. Кроме большого белого попугая, сидящего на жёрдочке в большой позолоченной клетке в углу. С большим красным пятном, расползшимся по хохолку.

Имя человека было Энди. Имя птицы было Эл.

— Скажи «хай», Эл.

— Не стрелять! — сказала птица. Будто горло прополоскала.

— Скажи «привет», Эл.

— Отвали!

— Скажи «хорошая птичка», Эл.

— Твою мать!

Энди пожал плечами.

— Он очень хороший попугай, но он ещё не очень хорошо приручён.

Энди заварил ему чаю, от которого у него немного прояснилось в голове. Он настоял на том, чтобы Дэниел сел на диван, в то время как сам он расхаживал по комнате и жестикулировал, жуя пончик. Когда он говорил, то двигал руками так, словно вытягивал мысли откуда-то из воздуха. Попугай голодным глазом косился на пончик.

— Это твоя птица? — спросил Дэниел.

— Теперь моя, — сказал Энди, изучая надкушенный пончик в своей руке. — Только что купил у какой-то лилипутки на рынке, — он заметил выражение на лице Дэниела. — Ох, ты подумал… нет! Расслабься, чувак, я не какой-нибудь Перешедший или что-нибудь в этом роде. Я забросил всю эту птичью дребедень много лет назад, — Энди покачал головой. — Жулики и ипохондрики. Вот кто они все. Никакой прямоты. Никакого завода.

Птица прокаркала:

— Молокосос!

— Заткнись, Эл, — сказал Энди с набитым ртом. Он проглотил остатки пончика и стряхнул крошки с рук. — Они все цыплята. Они не могут следовать за Богом до логического предела. Не могут перейти на ту сторону.

— Что это значит? — спросил Дэниел неохотно.

Энди кивнул. Он кивнул. Он подошёл к столу с плёнками, с почтением пробежал пальцем по корешкам дюжины кассет и выбрал одну из них с ликующим выражением на лице.

— Вот это — настоящая вещь. Это не эти херовы личины, что мы носим каждый день. Это — свидетельство. Кто мы такие. Что мы чувствуем. Куда мы идём. У меня здесь весь комплект.

Энди засунул чёрную кассету в щель, и Дэниел приготовился услышать музыку.

Но зазвучали слова.

Разговаривали двое. Мужчина и женщина. Они говорили на каком-то жаргоне.

И подозрительно знакомый шорох, сопровождающий их голоса. Что, Энди не верил в «Долби»?

«Допплеры совсем слетели с катушек».

«Четыреста восемьдесят шесть? Не может быть».

«Сними рапорты из Денвера».

Звук открывающейся и закрывающейся двери.

«Кофе остыл».

«Хочешь ещё?»

«Спасибо, Джилл, но если я выпью ещё, мне придётся открывать окно».

Смех.

«Плешивый тебя ещё беспокоил?»

«Не-а, он сразу стал смирным после того, как я пофлиртовала с его япошкой и налила ему ещё один скотч».

«Жопа с ручкой. Думает, что это он хозяин самолёта».

«Он говорил, что работает на правительство».

«Такой шутки я ещё не слышал».

Смех.

— Иди ты, сука! — пронзительно закричала птица.

Женщина на плёнке сказала:

«Представляешь, он обозвал меня сукой».

«Если он будет снова доставлять тебе проблемы, я скажу охранникам».

«Спасибо».

Энди нажал кнопку перемотки вперёд, улыбнулся и подмигнул Дэниелу.

«Спускаемся до десяти тысяч футов. Последи за закрылками, хорошо?»

«Система в порядке. Денвер примерно в шести минутах».

«Помнишь, как я пригласил тебя потанцевать, Джилл?»

«Ты плохо танцуешь».

«У меня лучше получается в горизонтальном… Что это было? »

Пауза. Шум.

«Черт, проверь дублирование».

«Денвер, это борт двести двадцать четыре, у нас… »

«… Дерьмо!»

«Дай я сделаю!»

Женщина:

«Тебе помочь?»

«Заткнись».

«Зацепил! Зацепил!»

«Нет».

«Держи так. Держи его крепче».

Бесконечная пауза, в течение которой птица вскрикнула: «Пристегнуть ремни!»

Затем голоса, говорящие быстро, перекрывая друг друга.

«Денвер это двести двадцать четвёртый повторите».

«Держи! Держи его!»

«Джилл? Прости ради бога!»

«Держи, черт бы тебя побрал».

«Выше! Выше! Ты можешь!»

«Подожди!»

«Нет!»

«Господи!»

«Нет!»

«Твою мать!»

«Боже!»

«Не-е-ет!»

Пауза.

Шёпот. «Мама, я люблю тебя».

Тишина.

Пока не раздался голос птицы:

— Как насчёт поспать?

Дэниел закрыл глаза. Он проглотил сгусток слюны. Он открыл глаза, когда услышал, что Энди остановил плёнку.

— Это моя любимая. Слушаю её постоянно, — он мрачно улыбнулся. — Эл от неё с ума сходит. Но, чувак, это ведь даже не лучшая из них! Они у меня все, весь комплект. Все записи чёрных ящиков, какие когда-либо производились! — он сложил руки на груди. — Мой дядя работает в исследовательском центре FAA[61]. Я поставляю ему первоклассную дурь. А он даёт мне вот это. Мы коллекционеры.

— Коррекционеры! — сказала птица.

Рука Энди скользила по стопке чёрных кассет.

— Вот это вещь, чувак, — сказал он. — Вот это вещь. Знаешь что? — он свёл ладони вместе, словно собираясь молиться. — Они все одинаковые, — он улыбнулся и кивнул. — Как программа, которую какой-нибудь сетевой хакер переписывал снова и снова, — он хихикнул. — С маленькими вариациями, чтобы сбить с толку предков. У меня весь комплект… Все до последней, — он засмеялся. — И они все одинаковые!

Он опять сделал этот жест руками.

— Господи!

Он сделал его снова.

— Твою мать! И снова.

— Мама! — проорал он в потолок.

Птица в совершенстве сымитировала одобрительный свист, как если бы в комнату вошла хорошенькая женщина. Дэниел быстро поднялся и пошёл к двери.

— Подожди, — сказал Энди, хватая его за руку. — Я не хотел испугать тебя.

Дэниел посмотрел в его лицо: надежда и радость.

— Как ты не видишь, чувак? — сказал Энди. — Это что-то значит.

Дэниел скатился вниз по ступеням, не оглядываясь. Энди позвал с верхушки лестницы:

— Ты не понимаешь! Это прекрасно!

— Ну как, мы все развлекаемся? — спросила птица; её скрежещущий голос эхом разносился по лестничному пролёту. — Развлекаемся?

Пробежав три квартала, Дэниел остановился перевести дыхание и облокотился на загон с козами. Их глаза были жёлтыми. Слепой чёрный гитарист перестал дёргать струны и сказал хриплым голосом:

— Дыши глубже, браток. Дыши глубже.

КЕМ УГОДНО, ТОЛЬКО НЕ МЁРТВЫМИ

Существуют определённые лица, которые нравятся камере. Объектив задерживается на них с благодарностью и желанием. Возможно, виной тому определённое сочетание плоскостей кожи и костей, которое улавливает свет и даёт впечатление некоего скульптурного удовлетворения. Или, возможно, здесь срабатывает правило, известное любому режиссёру: большая голова. Все кинозвезды были людьми небольшого роста с большими головами и преувеличенными чертами лица: большими глазами, широкими ртами.

Майк не знал, чего ожидать. Но на следующий день, когда его новая знакомая по чату величественно вошла, как актриса на сцену, в кафе на Итальянской площади, он понял с одного взгляда: Донна была звездой. Льдистые голубые глаза под гривой каштановых волос. Женщина, привыкшая к тому, что на неё смотрят, и спокойно принимающая внимание, вызываемое её красотой. Но в отличие от всех звёзд, которых он когда-либо встречал, эта женщина распространяла вокруг себя ощущение, которое у Майка всегда ассоциировалось с самообманом: удовлетворённость. И она была высокой.

Через час они были на её чердаке рядом с греческим кварталом, под светлыми деревянными стропилами, скреплёнными стальными стяжками, срывая друг с друга одежду. Занимаясь любовью. И когда она трепетала над ним, и его руки лежали на её бёдрах, ненасытно кидающихся ему навстречу, он взглянул в её лицо с закрытыми глазами и позвал её по имени. Это был самый изумительный секс, какой у него когда-либо был. Дот не преувеличивала. Оргазмы следовали один за другим, словно океанские волны, неустанно бьющие в берег. В конце концов утомление взяло верх. Они расслабленно лежали на полу, их тела звенели от удовлетворения. И совсем чуть-чуть — от усталости. Через некоторое время они заговорили. Или заспорили. Это вызвало у него улыбку: двое обнажённых незнакомцев, обвившись один вокруг другого, спорят о природе реальности. Как школьники.

— Ты голоден? — спросила она.

— Нет.

— Когда ты в последний раз ел? — спросила она, усмехаясь, словно знала какой-то секрет. — Ты не можешь вспомнить?

— Нет, — сказал он, поражённый. — Я считал, что потерял аппетит.

— У тебя его больше нет. Теперь это — на твой выбор.

— Почему?

Она пожала плечами.

— Ручаюсь, они произошли из голодающего мира. Вероятно, пришельцы спросили птиц, что бы они изменили, если бы им была дана возможность. Мир, в котором нет голода. Неплохая идея.

— В этом есть что-то неправильное, — он покачал головой. Она посмотрела на него так, словно он рехнулся.

— Я имею в виду — мы не заслужили этого. Мы не решили эту проблему. Пришёл Большой Папа и взял нас на поруки.

Донна тихо хмыкнула.

— Ты никогда не бывал голоден, не так ли? От Майка не требовалось ответа.

Она мягко потянула его руку между своих ног. Через какое-то время он сказал:

— Почему птицы? Почему не бактерии? Или не окуни?

— Они пришельцы. Они другие. Рыбы — наши естественные предки. И они, и мы вышли из воды. Мы начали свою жизнь в жидкости, погруженные в матку. Птицы — это нечто другое. Неудивительно, что они отождествляются с ними. Сделай это ещё раз. Странно. Они, единственные из всех животных, способны имитировать нашу речь. И они могут петь. И все же птицы действительно совсем другие. Представь себе, как они видят мир.

Вспышка высветила кадр в его мозгу: две заброшенные куклы в золотистом поле пшеницы. Слишком высоко для любых съёмок с крана. «Баррада. Никто». Денни и он повторяют слова неземного языка. Были ли это волшебные слова?

— Но зачем им было это делать? Она тихо простонала, потом сказала:

— Кто знает? Это волшебство. Все, что нам остаётся — это принять его.

Она не знала, что сказала именно это. Повторила в точности. Ту строчку из Клиндера: «Все, что нам остаётся — это принять его». Это насторожило Майка, включило в нем сигнал тревоги, который он постарался скрыть. И он почувствовал, что отодвигается от неё, несмотря на то, что опять начинал твердеть.

— Майк?

— Прости меня. Но это меня пугает.

— Почему? Мы можем все что угодно! — она улыбнулась и сжала его рукой. — Мы можем быть кем угодно!

— Кем угодно, только не мёртвыми.

— Да! Разве это не чудесно? Они опять занялись любовью.

Донна раньше писала депрессивные стихи, но теперь она не делала ничего. Она наслаждалась. Едой. Сексом. Солнцем. Она была совершенно счастлива. И вонзаясь в неё, Майк ощущал невозможное желание. Я хочу этого. Я хочу это все. Я хочу жить. Я хочу счастья и всего остального. Все целиком. Я хочу того, что есть у неё. Я хочу. Я хочу. Я хочу. Он поймал себя на том, что представляет себя занимающимся любовью с Полиной, маленькой француженкой. Думать об этом было больно.

— Смотри на меня, — сказал он ей, сидящей на нем верхом и кусающей его ухо.

Она отодвинулась и посмотрела.

— Нет, — сказал он. — Когда мы целуемся, смотри на меня.

Они поцеловались. Она посмотрела.

— Назови меня по имени.

Она назвала.

Когда они закончили, это было замечательно. И это было ужасно. Он не мог получить ничего, чего бы он ни захотел. Не от этого удовлетворённого создания.

Я, должно быть, чудовище, подумал Майк. Все, чего я хочу, находится вне меня. И я не знаю, как до этого добраться.

Позже, держа её в своих объятиях, когда её сердце тихо стучало рядом с его прохладной кожей, он смотрел, как она спит. И он решил: она ему нравилась.

Да, подумал он, тщательно проверив свои эмоции.

Она ему определённо нравилась.

ЭТОТ МИЛЫЙ СТАРЫЙ МИР

Дэниел ощущал запах свежевыжатого лимона.

Он сидел на прохладном асфальте рядом с худым слепым чернокожим гитаристом; длинные, как у Роберта Джонсона[62], пальцы гитариста передвигались по грифу, перебирали струны. Глаза, покрытые молочной плёнкой катаракты. Чёрная мягкая фетровая шляпа у его ног, тульёй вниз, рядом с его складным стулом и большим пластиковым стаканом пива. Время от времени кто-нибудь опускал в неё доллар. Он пел. Люди слушали его, потрясённые этим голосом, этой тоской, этими картинами, которые он раскрывал перед ними — слушали, парализованные удивлением, с раскрытым ртом и жаждущими глазами.

Они тоже были счастливы.

Песня выходила прямо из его живота, и слова появлялись на свет так, словно он сочинял их на ходу. Он пел медленно и печально — не то чтобы кантри, не то чтобы фолк. Его голос утешал — надломленный и нездешний, он говорил об упущенных возможностях, потерянных радостях — песня, написанная для кого-то, кто расстался с жизнью слишком скоро и не знал, что потерял. Это звучало как письмо к самоубийце. Написанное кем-то, кто любит его. Перечень всех прекрасных вещей в «этом милом старом мире».

Какая печальная песня, подумал Дэниел. Хорошо, что я счастлив.

Слушая, Дэниел набрасывал в уме свой перечень. На данный момент он казался самым важным из всех перечней, какие он когда-либо составлял. Это был перечень всех тех вещей, которые делали его счастливым. Он пытался быть счастливым.

Нос Джулии.

Тот единственный гармонический переход в песне Рэнди Ньюмена[63] «Мари».

Полночный сад, усеянный светлячками.

Женская грудь.

Пробуждение рождественским утром.

Те моменты, когда ты забываешь, кто ты такой.

Чарли Чаплин, ездящий верхом на шестерёнках в «Новых временах».

Холодное пиво в запотевшей банке после стрижки газона жарким летним днём.

Любой абзац из «Лолиты».

Фолкнеровский «Когда я лежу, умирая». Когда они уронили гроб в реку.

Чёртово колесо, когда оно поднимает тебя вверх.

Обрушивающаяся Стена.

«Звуки животных». Все её тридцать восемь минут и две секунды.

Освобождение Нельсона Манделы.

Мег Райан и рисовый пудинг.

«Битлз» с Эдом Салливаном.

Катание на санях.

Костёр на побережье.

Косяк пролетающих в небе гусей в форме буквы V.

Шон, отпускающий очередную глупую шутку.

Шон, говорящий «папа».

Шон, только что появившийся из утробы, глядящий на него тёмными-тёмными глазами.

Майк, кладущий руку ему на сердце в золотистом пшеничном поле.

Майк, держащий его за руку на похоронах дядюшки Луи.

Да, правильно. Это не были похороны Джулии. Неудивительно, что он не мог вспомнить их. Джулия была жива.

Дэниел просмотрел свой список. Он искал связи. Существовала ли какая-то единая нить, проходящая через все вещи, которые делали его счастливым? Странная мысль посетила его: они все были временными. Они все кончались.

Слепой положил свой потрёпанный инструмент на колени и осторожно потянулся за пивом, нащупывая его своими паучьими пальцами.

— В чем дело, браток? — спросил он, поворачивая голову в направлении Дэниела. — Песня выбила тебя из колеи?

— Да. Она была прекрасна.