5

По пути я вспоминал последний визит Лоры и думал об архетипах. Мне было все равно, о чем думать, лишь бы отвлечься от предстоявшей встречи с матерью и неизбежной сцены. В голову пришел эксперимент по подсознательному внушению, который когда-то проводился на железнодорожной станции. На платформе было тихо и спокойно – везде, кроме одного небольшого участка, на котором люди почему-то переходили на быстрый шаг. Было установлено, что покрытие в том месте было более гибким, чем в остальных, и пружинило под ногами. Точные датчики могли измерить частоту вибрации, не воспринимаемую человеком сознательно. Оказалось, что пассажиры просто-напросто старались попадать в такт этим колебаниям, сами не сознавая, что делают, – так же, как мы невольно начинаем отбивать ногой ритм звучащей танцевальной мелодии. Юнговскне архетипы представляют собой примерно то же самое: подсознательную хореографию. Я мог лишь предположить, что Лора каким-то образом оказалась подчинена своему подсознанию и попала под власть архетипов. В таком случае мне следовало помочь ей их идентифицировать. Разобраться в структуре своего невроза – значит победить болезнь. Познакомься с призраком поближе, и он испарится. Теперь, глядя назад, я ужасаюсь своей самонадеянности и мысленно морщусь, вспоминая те жалкие попытки.

– Почему они нас избегают? Зачем эта игра в прятки? Не проще ли приземлиться на лужайке перед Белым домом и представиться?

Лора вздохнула, будто ожидала более сложных вопросов.

– Они здесь просто как туристы. Делают снимки, подслушивают разговоры туземцев, наслаждаются видами. Им не нужны близкие отношения, только сувениры на память. Что-то вроде отпуска – едут посмотреть новые интересные места.

– Это шутка?

– Только отчасти, – снова вздохнула она, опустив глаза и рассматривая мой бежевый ковер. Наверное, считала пятна – нелегкая задача. – Дело в том, что вы далеко не самые интересные существа во вселенной. Им до вас нет особого дела, имеет значение лишь то, что от вас можно получить. Так же точно, как вы относитесь к отсталым народам, которые эксплуатируете.

Забавная версия. Немного снобистская, но, во всяком случае, не банальное «они настолько высокоразвиты, что не снисходят…» и т. д. Одна отстраненность чего стоит. Мол, я ни на вашей, ни на их стороне, не человек и не пришелец. Предельно четкая позиция: я нечто иное. Сразу вспоминаются дети, рожденные во Вьетнаме от американских солдат, с каким презрением к ним относились. Отверженные и теми, и другими, они не принадлежали ни к одной культуре. Теперь понятно, откуда ее одиночество.

– Сами подумайте, – продолжала Лора, – станете вы останавливаться и представляться, например, птице? Будете тратить время и учить ее своему языку? Да и согласится ли она? Что, если ваши языки основаны на взаимно непереводимых понятиях? Или, предположим, пришельцы вызывают у вас отвращение. А бывает, что двум народам просто нечего сказать друг другу. Одни едят мясо, а другие – тех, кто ест мясо. – Она машинально сжимала и разжимала кулаки. – Вы говорите, «избегают»… Что за эгоизм! На самом деле это значит: «Как вы смеете не замечать нас!»

– Ну что ж, по крайней мере ясно, – язвительно заметил я. Мне уже не в первый раз хотелось встать на защиту своего вида. Даже странно: всякий раз, когда Лора начинала говорить в подобном тоне, я инстинктивно начинал оправдываться и, отбросив привычную роль наблюдателя и скептика, критикующего устои общества, вдруг становился их ярым защитником.

– На самом деле, – продолжала она, – им просто не до того. Их визиты продолжаются всего около недели. Одна дорога туда и обратно занимает полжизни, так что сил хватает только у молодых, а их, как известно, интересует по большей части лишь собственная персона и собственные впечатления. Так что главное тут – временной фактор. Ну и еще страх.

– Страх?

– Вас это удивляет? – хмыкнула она, устраиваясь поудобнее в кресле.

– Ну да. То есть я, конечно, понимаю… мы не самый безобидный из видов.

Лора взглянула на меня так, будто я сказал, что Гитлер не был самым мудрым из политиков.

– Неужели вы думаете, что высокий уровень интеллекта – нет, скорее, технологии – способен избавить от страха смерти?

– Но какую угрозу мы для них можем представлять? – удивился я. Она молчала. – В конце концов, у вас есть всякие там лучевые ружья…

– Лучевые ружья? – поморщилась она. – Ах, эти… Лазерные пистолеты, бластеры… Понятно.

– Так они у вас есть?

– Вы хотите сказать – «у них»? – Я молча кивнул. – Нет. Оружие – специфика Земли. Мне неизвестны другие виды, использующие предметы для агрессии или самозащиты.

– Не может быть! – Я откинулся в кресле, со скрипом откатившись назад по истоптанному ковру.

– А что тут странного? Как и любой инструмент, оружие предполагает определенные психические установки – желание завоевывать или, наоборот, защищаться. Возможно, это результат происхождения от хищного вида.

– А они-то что едят? – хмыкнул я недоверчиво.

– Морские растения. И еще… – Она замялась. – У них существует каннибализм, они съедают мертвых… но это проделывается очень гигиенично и со всякими специальными ритуалами – не так ужасно, как вы, возможно, представляете.

– А если кто-то не хочет, чтобы его съели?

– Я же сказала – только умерших. Они никого не убивают для еды.

Внутренне передернувшись, я поспешил переменить тему.

– Почему летающие тарелки?

Лора усмехнулась.

– Они только кажутся такими.

– А какие они?

– Как труба. Вы видите только сечение и думаете, что смотрите сбоку. На самом деле ваше «сбоку» для них верх и низ – что-то вроде того, как дети скатываются с горы, сидя в автомобильной покрышке. Более точно мне трудно объяснить – у них слишком сложная техника.

– Как же они движутся?

– Они неподвижны, сдвигается пространство вокруг них. То есть даже не сдвигается, а как бы складывается.

– Складывается?

– Ну… или сворачивается. Как блин. Или американский флаг. Те же звезды, те же полосы, те же цвета, но все в сжатом виде.

– Ничего не понимаю, – вздохнул я. – Трубы, колеса…

Лора потянулась к столу и взяла из стакана соломинку от коктейля. Потом повернулась к аквариуму.

– Это все одно и то же. Посмотрите на конец, видите кружок?

– Ну да.

Она опустила соломинку в воду, распугав моих гуппи.

– Вы можете представить себе двумерную вселенную?

– Вроде листа бумаги?

– Совершенно верно – или плоской поверхности воды. Что вы увидите вместо трубки, если живете на поверхности?

– Круг.

– То есть колесо. Или летающее блюдце. Просто наши измерения пересекаются на поверхности воды.

Весьма занимательно. Я недоверчиво прищурился.

– И сколько у них всего этих измерений?

– Раньше думали, что только шесть. Ваши четыре и еще два у них. Но, по последним данным, на самом деле не меньше десяти.

– Наши четыре? – удивился я. – Почему четыре?

– Вверх-вниз, вперед-назад, влево-вправо, ну и конечно, время.

– Ах да… а какие у них еще два?

– Внутрь и наружу, наружу и внутрь. Что, так трудно представить?

Наверное, я нахмурился. Я всегда хмурюсь, когда силюсь что-то понять. Чем больше конкретных деталей появлялось в Лориных историях, тем более мне становилось не по себе. Наверное, кто-нибудь поумнее меня давно уже разнес бы ее фантазии вдребезги, а я мог лишь задавать наивные вопросы и тонуть во все новых и новых ответных подробностях, стыдясь их чудовищной абсурдности. Мне не раз приходило в голову, что все это какой-то невероятный сон – из тех, которыми можно управлять: общаться со странными вымышленными существами, нарушать законы физики, летать по небу и беседовать с гигантскими жабами, уплетающими шоколадных мух в шикарно отделанном салоне золотого дирижабля. Но как же утомительно было это путешествие в страну снов!

Я вытер пот со лба и глянул на часы. Слава богу, что существует время. «Время». С тех пор, как появилась Лора, я уже не воспринимаю этого слова без мысленных кавычек.

– Нам пора заканчивать.

Обычно после нескольких бесед с пациентом мой первоначальный диагноз подтверждался. На этот раз удача покинула меня. Лора отсчитывала свои обычные три двадцатидолларовые и десятку, а я задумчиво разглядывал ее ногти – пурпурного цвета, неровно раскрашенные короткими горизонтальными мазками, как у маленькой девочки, подражающей матери. Иммигрантка, неловко копирующая моду незнакомой страны? Или…

Иногда я чувствовал себя рабочим из парка аттракционов, который случайно оказался на своей собственной карусели и делает круг за кругом, не в силах дотянуться до щита управления, чтобы покончить с бесконечным вращением. Странная аналогия, я согласен, но и ситуация была не менее странная. Что делать? Как поставить точку?

Я пишу все это и вижу перед собой лицо Лоры – не спокойное и уверенное, как у меня в кабинете на первых беседах, а то, другое, полное хрупкой болезненной красоты, которое я увидел только месяцы спустя. Мы были в постели, когда началась гроза, и отблески молний выхватывали из темноты устремленные на меня зеленые глаза с узкими неподвижными зрачками, в которых светился ужас. Ей было по-настоящему страшно. Я никогда этого не забуду. После целого года общения, в момент максимально возможной близости, когда наслаждение друг другом должно было, казалось, свести на нет наши различия, мы все-таки оставались чужими. Глаза Лоры выражали близость, опасливую близость, словно ее заперли в одну клетку с незнакомым существом, которому опасно доверяться, и в то же время отстраненность – так какая-нибудь рыба рассматривает сквозь прозрачный лед лица грозных великанов, обитающих в ее рыбьих небесах. Мне до сих пор больно вспоминать ту грозу. Мы лежали обнявшись и считали секунды между вспышками и ударами грома, называя одни и те же цифры. Лора подняла глаза и вдруг погладила меня по щеке.

– Я лгала тебе, – прошептала она.

6

Хоган встретил меня в коридоре у двери палаты.

– Что ты так поздно? – спросил он, глядя на часы.

– Да вот, зашел…

– Господи, цветы, а мне и в голову не пришло.

– Как поживаешь, братец?

– Да ничего. Вы разминулись с Энджи, она только что была здесь с девочками. Гватемала – это где?

В этом весь Хоган. Любые дела только отвлекают его от мыслей о чем-то еще более срочном.

– Вроде бы в Центральной Америке.

– Ей пришла в голову идиотская идея поехать туда с миссионерами.

– Да ну?

– Я даже не знаю испанского! И на работе без меня все зависнет.

– А детей куда?

Он застыл как громом пораженный.

– Я и забыл совсем. Ну конечно!

– Может, это просто игра? – задумчиво предположил я. Никогда не могу удержаться, чтобы его не поддеть.

– Ты думаешь? – оживился он. – Типа кризиса среднего возраста? Я читал о таких вещах в дайджесте.

Хоган мнит себя тонким знатоком психологии, но по всем вопросам, касающимся особой породы, именуемой «женщины», он всегда советуется со мной, хотя, впрочем, никогда не следует моим рекомендациям.

– Запросто.

– Надеюсь, что так. Терпеть не могу испанский.

– А как она? – Я кивнул на дверь, из-за которой слышались оживленные голоса – телевикторина или семейный сериал.

Брат покачал головой.

– Совсем плохо, Джонни. Приготовься к худшему.

– Она не в коме?

– Нет, но желтая как лимон. Разлитие желчи. Боже мой, ее как будто намазали маслом.

– Главное, как-то все вдруг…

– Врачи говорят, что она уже несколько месяцев была серьезно больна. И как всегда, никому ни слова. До последнего заправляла в своем совете прихожан. – Наклонившись, он шепнул мне на ухо, будто нас мог кто-нибудь подслушать: – Уже затронут позвоночник, осталось совсем недолго. О тебе спрашивала… – Он опустил глаза и добавил, явно делая над собой усилие: – Слушай, ты только не подумай, что я… Ты не хочешь извиниться?

– За что?

– Ну… ты знаешь. Вообще.

– Нет, – отрезал я. У католиков какой-то пунктик насчет прощения. Мне это всегда казалось делом второстепенным. Слишком много мне приходилось видеть избитых жен, брошенных детей и всевозможных невротиков, которые только счастливы простить своих обидчиков, особенно если по-прежнему их любят. Но это слишком просто. Настоящее понимание и излечение стоит дорого, и для него необходимо вновь пройти через всю боль прошлого.

Хоган замахал руками, словно я его не понял.

– Да нет, не всерьез. Ну… просто чтобы поддержать ее немножко. Поплакать там и все такое.

– Поплакать?

– Послушай, в конце концов, что важнее – твоя гордость или ее настроение? Конечно, это не мое дело, и Энджи тоже сказала мне не лезть, но… ты же сам понимаешь – это как последнее вбрасывание…

– Хоган, не надо спортивных аналогий.

– Я тебя не осуждаю, пойми! История с университетом была сто лет назад.

– Да при чем здесь…

– Я просто прошу тебя подумать! Черт побери, это ведь может помочь ей… О! – вдруг обернулся он. – Это, должно быть, Нэнси?

Я посмотрел в ту сторону и вздрогнул. Это была Лора. Она шла к нам по коридору в открытом бирюзовом платье, приветливо улыбаясь.

– Нэнси? – удивленно переспросила она. Хоган взглянул на меня и смущенно добавил:

– Ну да… Нэнси – твой… э… юрист.

– Хоган, это Лора, – сказал я и запнулся, чуть было не добавив «моя пациентка», потом «моя знакомая», потом «мы работаем вместе». В конце концов я просто промолчал.

Лора с Хоганом обменялись рукопожатием. Его мнение обо мне как об охотнике до «синих чулков», похоже, рассыпалось в прах. Казалось, он сейчас хлопнет меня по плечу.

Брат ушел, чтобы раздобыть вазу для цветов, а я повел Лору в пустую приемную по соседству. Помню, я тогда подумал, что впервые за месяцы знакомства моя пациентка выглядит «настоящей». Цвет ее платья удивительно сочетался с сиянием зеленых глаз. От нее пахло сливочным мороженым. Она смотрела на меня с деловым видом, без всякого смущения, словно имела законное право здесь находиться. Живая, ослепительно красивая, полная достоинства.

И все это меня донельзя раздражало.

– Лора, что ты здесь делаешь?

– Я пришла, как только узнала, – сказала она озабоченно.

– Узнала? Как ты могла узнать?

– Не важно. Как дела?

– Важно, – нахмурился я. Моя секретарша не имела привычки болтать. Кто же тогда?

Лора вздохнула.

– Я пришла на прием к своему врачу, а когда проходила через приемный покой, услышала, как кто-то спрашивает номер палаты Розы Доннелли.

– Но почему ты решила, что речь идет о моей матери? Она сложила на груди руки и покачала головой, словно объясняла непонятливому ребенку.

– Ничего я не решила – просто увидела тебя.

Врет, понял я, тут же удивившись собственному удивлению. Разве не врала она во время всех наших встреч, сознательно или подсознательно? Отчего же теперь я так поражен своим открытием? Неужели стал и в самом деле доверять ей?

– Наверное, это была моя невестка, – предположил я, больше чтобы успокоить себя. И снова реакция Лоры заставила меня насторожиться – слишком уж она была естественна.

– Не знаю, – ответила она немного раздраженно. – Я ее не видела.

– Хорошо, Лора, – вздохнул я. – Спасибо тебе за сочувствие. Встретимся завтра как обычно.

На ее лице отразилось удивление.

– Ты не хочешь, чтобы я осталась?

Она была из тех, кого все время хочется называть по имени.

– Лора… Я сам еще к ней не заходил. Мы сможем поговорить завтра… – Ее лицо напряженно застыло. – Лора, в чем дело?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

– Я могу помочь.

– Лора… – начал я снова и осекся, вдруг осознав смысл ее слов. – Помочь? Каким образом?

– Боль… Я знаю один способ, но он непростой.

– Не думаю, что это было бы п-п-правильно… – От удивления я начал заикаться. – То есть я хочу сказать, все и так достаточно непросто… Черт побери, зачем ты вообще сюда пришла? – выпалил я наконец то, что вертелось на языке, плюнув на правила общения врача с пациентом.

Лора с улыбкой покачала головой, словно ответ был понятен даже ребенку:

– Потому что я люблю тебя.

Ошарашенный, я не нашел, что сказать. Боже мой…

– Пусти меня туда, – взмолилась она.

Это было уж слишком. Я состроил самую строгую докторскую физиономию, какую только мог, и сухо отчеканил:

– Лора, это невозможно. Ты моя пациентка – не родственница и не друг. Я высоко ценю твое участие, поверь, но очень прошу тебя уйти. – На ее лице появилось обиженное выражение. – Пожалуйста!

Сияющие глаза погасли. Она резко повернулась и зашагала прочь по коридору, завернув за угол. Какой-то толстяке короткой стрижкой в синем костюме, стоявший неподалеку, прислонившись к стене, проводил пристальным взглядом ее ноги. Тогда я еще ничего не заподозрил, лишь вспомнил, что ни разу не позволил себе такого во время визитов Лоры, и порадовался своему невероятному самоконтролю.

Войдя в палату, я сразу вспомнил египетские гробницы. Мать лежала как крошечная высохшая мумия Клеопатры, одетая зачем-то в розовую ночную сорочку. Тело ее отливало тусклой неприятной желтизной, словно не в меру вызолоченный музейный экспонат. Я долгие годы не видел этого лица без косметики – под закрытыми глазами были огромные черные мешки. К ее запястью тянулись трубки от капельницы, похожие на сплетение паутины. Из-под одеяла торчали желтые морщинистые ступни. С минуту я стоял и молча смотрел. Видел ли я когда-нибудь свою мать спящей? Неужели ома всегда была такая маленькая? Когда-то она парила как большая гордая птица, рассекая воздух широкими взмахами крыльев и окидывая грешную землю острым пронзительным взглядом, уверенная в правильности своего пути и сохранявшая величественную осанку даже среди домашних забот. Теперь ее тело напоминало усохший батон хлеба. Я вспомнил, как сидел у матери в ногах и слушал молитвы. Одной рукой она перебирала четки, а другой накручивала на палец мои волосы. Тогда я обожал ее…

Я протянул руку к телевизору, бормотание телешоу смолкло. Больная открыла глаза.

– Ты!

Так она обращалась ко мне все последние годы, будто каждый раз напоминала о моем предательстве в ожидании того дня, когда я возвращусь в лоно истинной веры и вновь обрету право на собственное имя.

– Привет, мам, – тихо сказал я, прикрывая ее ноги одеялом.

– Я слышала, Хоган говорил что-то про цветы…

– Да, я принес тебе лилии.

– Лилии… Как приятно.

Боже мой, даже белки глаз у нее были желтые.

– За тобой хорошо ухаживают?

– Врачи очень внимательны, а сестры – те никуда не годятся, – фыркнула она. – Ничего не могут сделать правильно.

– Тебе… удобно?

– Нет, – усмехнулась она.

Я опустил глаза. Глупый вопрос. Наступила неизбежная минута тишины: мы решали, как дальше вести разговор. Мать шевельнулась под одеялом.

– Хорошо, что твой отец не видит меня такой. Я теперь для всех обуза.

Сколько себя помню, она всегда называла его «твой отец». Никогда Робертом – только так: «твой отец». Словно он не имел к ней никакого отношения, только ко мне.

– Тебе что-нибудь принести? – спросил я. Мать покачала головой.

– Отец Отто причастил меня сегодня. Мы помолились вместе. Такой приятный молодой человек, в нем есть что-то святое… что-то целомудренное. – Взглянула на меня и, разочарованно вздохнув, добавила: – Анджела сказала, что девочки тоже молятся за меня. – И отвернулась к окну.

– Да, конечно, – кивнул я.

– Мне как-то даже странно становится: они молятся на ночь и поминают меня как твоего покойного отца – как будто я уже святая.

Слово «святая» прозвучало без всякого тщеславия – это просто то, чем становится мертвый католик, если ему повезет. Тем не менее я очень надеялся, что тема не получит продолжения: обсуждать с моей матерью вопросы религии всегда было небезопасно. Никогда не знаешь, где споткнешься.

– Тебе молиться необязательно, – добавила она, – так что не беспокойся.

– Я больше не молюсь, мама, ты же знаешь. – Она снова вздохнула и посмотрела в окно.

– Просто в голове не укладывается – как моя плоть и кровь могла так легко отвергнуть истинную веру.

Твою веру, хотелось мне ответить. Твои правила, твои законы, твои предрассудки. Вот почему Хоган так и не научился элементарному сочувствию. Он принял твой близорукий взгляд на мир. Истинная церковь, истинная вера. Истинная истина. Тебе никогда не приходило в голову, что кто-то может смотреть на вещи иначе. Есть только истина – и предательство. Если твоей последней просьбой на смертном одре станет мое обращение к Богу, повернусь и уйду.

– И все-таки твой отец очень любил тебя… Как странно в самом деле.

– Мы с ним слишком мало знали друг о друге.

В ее глазах промелькнул… страх? Нет, показалось.

– Ты никогда не понимал его. Он был очень добрым человеком и делал все, что мог для Хогана и для тебя, – твердо сказала она.

– Почему мы говорим об отце? – раздраженно спросил я.

– Не знаю. Вчера я видела его во сне. Или сегодня, не помню. Он был в смешном красном свитере и ругал меня, а я отвечала, что не позволю говорить с собой в таком тоне.

– Джон? – тихо позвал кто-то из-за двери.

– О боже! – пробормотал я, увидев входящую Лору.

– Джон, это срочно. Я могу с тобой поговорить?

– Я же просил тебя уйти! – прошипел я, подскочив к ней.

– Она умирает!

– Знаю!

– Я хочу сказать – вот-вот умрет! Мне надо до нее дотронуться, – настойчиво шепнула она.

– Что?! Лора, это уж слишком!

– Нет времени! – Она ринулась мимо меня к постели больной. – Миссис Доннелли? Меня зовут Лора.

Мать нахмурилась.

– Вы нас прервали, юная леди! Вам следовало хотя бы извиниться!

– Мама… – начал я, вне себя от гнева и смущения.

– Простите, миссис Доннелли, я всего на минутку…

Я не верил своим глазам. Незваная гостья поспешно откинула одеяло и полезла рукой под ночную сорочку матери. Если бы та была в силах, то вскочила бы и отвесила нахалке оплеуху, но смогла лишь судорожно отстраниться.

– Лора, стой! – рявкнул я, хватая ее за руку. Молниеносным, почти незаметным движением она толкнула меня в грудь – с такой невероятной силой, что я отлетел на несколько шагов и врезался спиной в стену. Оглушенный ударом, я тупо смотрел, как ее рука круговыми движениями массирует живот больной. Иссохшие ноги торчали в стороны, кожа на них отливала тусклым золотом.

– Прекратите сейчас же! Почему вы… Что вы со мной делаете?

– Это просто для того, чтобы вы чувствовали себя лучше.

– Вы не медсестра! Вы здесь не работаете!

– Я хочу помочь, – отрезала Лора. Ее лицо застыло в напряжении.

– Лора! – Я шагнул к постели.

– Убери ее отсюда! – потребовала мать.

– Еще секунду!

Мать взглянула на меня с яростью.

– Сейчас же!

Я схватил Лору за плечо и тут же получил локтем в живот. Дыхание перехватило, комната закружилась перед глазами, и я тяжело плюхнулся на пол. Несколько ужасных секунд я разглядывал солнечные блики на стальных колесиках больничной койки, слушая стоны и гортанные всхлипывания матери. Потом наступила тишина. Когда я, шатаясь, поднялся на ноги, то снова не поверил глазам. Мать лежала как прежде, укрытая одеялом… и улыбалась блаженной улыбкой. Лора гладила ее по голове.

– Милая девочка! – прошептала больная. – Откуда ты появилась?

– Из дальних краев, – улыбнулась Лора, отнимая руку. Старушка пристально вгляделась ей в лицо.

– Ты любишь моего сына?

– Очень.

– А он любит тебя?

– Еще нет.

Мать раздраженно закатила глаза.

– Этот мальчишка опоздает даже на собственные похороны! Погоди, дай ему время.

Изменение ее настроения было столь внезапным, что я не сразу пришел в себя. Будто кто-то переключил телеканал – с криминальной драмы на слащавый больничный сериал. Поморщившись, я потер живот, думая о будущих синяках. Странно: оба раза живот, и два противоположных результата – блаженство и боль. Я шагнул ближе, ощутив все тот же знакомый аромат, похожий на запах дикого зверя. Мать взглянула на меня так, как не смотрела никогда. Ее глаза были полны света.