Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме.

— Я знаю, что надо делать! — воскликнул прозектор.

— Что же? — машинально поинтересовался молодой человек.

— Как же мне это в голову раньше не приходило!

Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил:

— Я стану вашим импресарио!

— Кем? — не понял студент Михайлов.

— Я буду продюсировать ваш великий талант.

— Какой же?.. У меня даже памяти нет!

— А нам ваша память не нужна вовсе!

Ахметзянов еще энергичней забегал по залу, тщательно обходя каталки с трупами. Всем его существом быстро овладевала огромная идея, и перспективы открывались такие, что у патологоанатома дух прихватывало!

— Я из вас сделаю гения! — торжественно заявил разделыватель трупов. — Я превращу вас в Нижинского!

— Кто это?

— Самый великий танцовщик всех времен и народов!

— Вы умеете превращать? — с улыбкой спросил студент Михайлов.

Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно.

— Кто вы такой! — кричал прозектор. — У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! — Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. — Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы — часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того — наделить душой и великим талантом!

— Вы — Господь Бог?

На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли.

— Да, — понизил голос патологоанатом. — Я Бог! — Он выдержал паузу. — Я

— Бог для вас… Я — Дягилев, вы — Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!!

— Мне кажется, что вы ошибаетесь. — Молодой человек виновато развел руками. — Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. — Он пригладил волосы. — Я — не Нижинский, а вы — не Дягилев. И давайте покончим с этим…

Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась… Почти… Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели.

— Наверное, — продолжил студент, — наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений… Извините меня…

Ахметзянов ощерился.

— А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!!

— Нет, — признался молодой человек. — Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается.

— Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! — Ахметзянов поднял руку и потряс ею. — Лишь искусство одно душу излечить может!..

Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого.

— Может быть, вы и правы…

И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!..

— Я вас умоляю. — Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. — Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом — не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду!

Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню.

— Мне надо подумать…

— Отныне я за вас думать стану! — Ахметзянов поднялся с колен. — Дело решенное!.. Вы в Москву ехали?

Молодой человек кивнул.

— В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо:

— К черту все… Надоело… Здесь один гений — Боткин… А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить… Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет… Моя мать умерла балериной…

Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно…

— Я поеду с вами в Москву, — вдруг произнес господин А., студент Михайлов.

— Я знал, — с решимостью в лице ответил Ахметзянов. — Надо собираться.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть! — Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. — С этими только разобраться надо!

— Да-да, Роза, — вспомнил студент Михайлов.

— С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью!

Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль:

— А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! — Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. — В Москве разживемся дубленочкой, — уверил. — Одевайтесь!

Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи.

— Побреемся на дорожку!

— Мне не надо.

— Не растет?

— Нет.

— Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» — и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте.

— Уж не опасней, чем на вашем поезде! — И расхохотался.

— Почему вы смеетесь? Столько людей погибло!

— Извините, привычка к смертям.

Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне.

Из-под одной из таких куч Ахметзянов извлек конверт, в котором, по его ощущениям, должно было находиться достаточно денег на бензин и первые гостиничные дни в Москве. Из шкафа в чемодан перекочевал коричневый костюм, а еще один, серый, был предложен молодому человеку.

— Надевайте, а то вас на первом посту, как кильку из банки, выковыряют!

— Да ведь короток же!

— Не до жиру!

Студент оделся, прозектор защелкнул замки чемодана, вздохнул и сказал:

— Сядем на дорожку!

Они сидели достаточно долго, потому что в процессе сидения Ахметзянов неожиданно вскочил, схватил с серванта фотографию женщины, выломал ее из рамки и, бережно уложив в нагрудный карман, вновь сел.

— Мать, — пояснил. — У вас есть мать?

— Я же говорил вам, что утерял память!

— Да-да, вспомнил…

И они поехали.

Проехали мимо здания больницы, на которое Ахметзянов почему-то перекрестился; миновали площадь, в сторону одного из зданий патологоанатом плюнул. Когда достигли таблички с названием «г. Бологое», перечеркнутым красной полосой, прозектор затормозил, вылез на холодный воздух и, поклонившись трижды, матернулся по-простому. Потом влез обратно в тепло и, нажав на газ, почему-то сказал:

— Вот так вот, господин А…

Некоторое время они ехали молча. Ахметзянов думал о превратностях судьбы и настроений. Еще несколько часов назад он не предполагал ничего, что может потрясти размеренность его существования, например, о превращении его патолого-анатомической личности в балетмейстера мирового уровня. Всего лишь пару часов назад его душа была охвачена сладостным предвкушением успеха, которое живет в желудке (так думал прозектор), а сейчас от предвкушений не осталось ничего, лишь испуг пришел на смену да сонливость давила на веки.

«Однако машину вести следует аккуратно», — подумал будущий Дягилев и поинтересовался у «Нижинского», умеет ли тот управлять авто, на что «звезда» ответил обычной своей отговоркой про потерю памяти.

Ахметзянов вздохнул и вдавил педаль газа в пол.

Они ехали медленно, почти на каждом милицейском посту их останавливали и тщательно проверяли документы. Что самое странное — трясли только Ахметзянова, а молодого человека, казалось, даже не замечали. Спрашивали, почему двигаются ночью, и согласно кивали в ответ на объяснения, что ночью сподручней, машин мало, а следовательно, и риску меньше.

Километров за двести до столицы Ахметзянов затормозил «москвич» и, сказав, что надобность торопит его в лесок, выскочил из автомобиля.

— Давайте! — крикнул он. — Вам тоже необходимо облегчиться.

Студент Михайлов сначала отказался, а когда прозектор скрылся в соснах, выбрался из теплого салона, выдохнул и вдруг побежал в лес.

Если бы кто видел бег господина А., то, вероятно, сравнил бы его с бегом животного, причем какого-нибудь парнокопытного. Он с легкостью перепрыгивал сугробы и нагромождения валежника, потом внезапно остановился как вкопанный, перестал дышать и принялся слушать лес.

Постепенно его ухо различило скрип снега, а глаза, привыкшие к ночи, выхватили из черноты человеческий силуэт со злобно поблескивающими глазами. На плече человек тащил что-то длинное и очень тяжелое.

На мгновение черное небо разошлось, и на верхушки сосен просияло полной луной. Силуэт остановился и, не снимая с плеча тяжести, провыл в атмосферу:

— Аааууыыы!!!

Студент Михайлов сделал шаг вперед.

— Ну что же вы? — укоризненно спросил он. — Как так можно!

Злобное сверкание глаза на миг погасло — его прикрыло толстое веко. Человек крутанулся вокруг своей оси, ударяя рельсом по дереву. Словно колокол загудел по лесу.

Студент Михайлов еще на один шаг приблизился к незнакомцу, и тот ощерился зверем, показывая клыкастую пасть с длинным языком.

— Ведь столько людей погибло!

Злобный крутанулся в другую сторону, ударив молодого человека тяжелым металлом по груди. Студент Михайлов отшатнулся, затем, кашлянув, вновь сделал шаг вперед.

— Я вас не понимаю, честное слово! — произнес он, сплюнув на снег кроваво.

В сей момент луна закрылась течением зимних туч, и стало черно. Пульсирующе поблескивал злобный глаз, и слышалось прерывистое дыхание.

— Стыдно все это! — проговорил студент Михайлов.

— Ааааууыыы-ы-ы-ы! — завыл человек. — Ааа-уаауыыыыы! — и кинулся со всех ног в непроходимую чащу.

Молодой человек не хотел преследовать уносящего рельс. У него болело в груди, но он терпел и даже не стонал. От такого удара должны быть поломаны как минимум ребра.

К автомобилю студент Михайлов ланью не скакал, а возвращался шагом.

Надо сказать, что, выйдя к шоссе, он чувствовал себя уже значительно лучше. Зачерпнул горстью снег и утер кровь с нижней губы.

— А говорили, не хотите! — хмыкнул Ахметзянов, когда молодой человек уселся в теплый автомобиль. — Ничего себе не отморозили? Хотя зачем балеруну… — Тут прозектор через зеркало заднего обзора поймал взгляд студента Михайлова и почувствовал огромный стыд, настолько огромный, что у него самого словно холодом окатило все мужское.

— Простите, — произнес он сдавленным голосом и нажал на газ.

Всю остальную дорогу молодой человек провел с закрытыми глазами, хотя, как чувствовал Ахметзянов, не спал.

— Шереметьево проезжаем! — зачем-то сообщил патологоанатом. — Самый крупный на территории России аэропорт… Химки… Город такой…

На въезде в столицу их остановили и учинили допрос.

— Зачем в Москву? — спрашивал капитан без лица, которое было надежно упрятано в огромный цигейковый воротник.

— Надо, — ответил Ахметзянов.

— Я тебе дам «надо»!.. — Голос капитана засобачил, а руки всунули в кабину дуло «АК», которое как раз пришлось на уровне виска прозектора. — Какого х… в Москву!!!

— Сколько? — Патологоанатом полез в карман за деньгами.

— А мне не надо! — рявкнул капитан, и из воротника высунулся сизый нос.

— Ты у меня на морозе стоять будешь, ждать, пока лаборатория прибудет медицинская. Ты же пьяный, сволочь!

В эту секунду с Ахметзяновым произошла перемена. Он не спеша открыл дверцу «москвича», выбрался наружу, указательным пальцем отодвинул дуло автомата, упертое в самую грудь, и сказал голосом, посаженным на связки:

— Ты — кусок сала! Ты кого пугаешь, мразина! — Получилось страшно. — Ты в кого свою пукалку тычешь, гниденыш!!!

Имея полный рожок патронов и патрон в стволе, мент чувствовал себя комфортно, но кусок носа набрякал кровью на глазах…

— В машину!!! — заорал капитан. — Загашу вмиг!

Ахметзянов продолжал надвигаться.

— Меня пугать!.. Да я в Афгане шестнадцать духов спать положил, пока ты до папкиного х… тупой головкой еще не доставал… А ты в меня!..

Прозектора заклинило.

Если бы в данный момент удалось раздвинуть воротник капитана, то представилась бы миру физиономия лилового цвета. Парень понимал, что если не разрядить обойму прямо в морду уроду с «москвича», то его, тридцатилетнего, удар хватит.

В этот момент из «скворечника» выбрался жирный майор и, находясь еще на почтительном расстоянии, прокричал:

— Отставить, капитан! Отставить!

Как часто бывает в России — разобрались.

Майор тоже служил в песках, сам был нервным, а потому испытывал братское чувство к Ахметзянову. Но и капитан был ветераном, вот ведь какая штука, только войны чеченской, а значит, тоже своим. Все трое имели по одинаковой медали, а потому договорились вечером встретиться в ресторане гостиницы «Звездочка», чтобы примириться окончательно.

Капитан махал крагой вслед удаляющемуся «москвичу» и думал о том, что жизнь в стране скотская, сшибает лбами самых достойных людей. Уже светало, и в домах зажглись окна. Мент оглядел спальный район и подумал несправедливо: «А эти спят, суки!..»

Остановились в гостинице «Звездочка», в двухместном номере.

Изо всех щелей сквозило холодной Москвой, но все же настроение от столицы было приподнятое, и Ахметзянов, насвистывая «Танец с саблями», отправился в душ, где долго плескался в жесткой столичной воде, четырежды спускал воду из бачка, а потом скреб одноразовой бритвой свои щеки.

Студент Михайлов в это время сидел против окна и смотрел на то, как падает снег. Ему вспоминался ночной образ человека, ударившего рельсом о дерево. Молодой человек был бледен, волосы его сбились в колтуны, и выбравшийся наконец из ванной Ахметзянов, разведя руками, сказал:

— Разве так можно, милый господин А.! Вы в столице, а на лице — похороны! Отправляйтесь-ка в душ и приведите себя в порядок!

Студент Михайлов удалился для гигиенических процедур, а прилегший на кушетку Ахметзянов задумался о том, что его знакомец несколько устал и выглядит потрепанным.

Между тем прозектор достал из кармана записную книжку, набрал номер телефона и попросил Альберта Карловича.

— Это Ахметзянов, — сообщил патологоанатом, когда в трубке затрещал старческий голос. — Рустем… Как же не помните!.. Я — сын Аечки…

Его вспомнили. Вернее, вспомнили Аечку, которую этот самый Альберт Карлович распечатал, как поллитра «Столичной», лишь только она закончила училище и пришла в Большой. Впрочем, мать никогда не говорила об этом человеке плохо и до самой смерти уверяла сына, что Альберт Карлович всегда поможет, стоит только попросить! «Он очень важный человек в Большом!» — говорила мать.

— Сын Аечки? Сын Аечки Ивановой?!! — В голосе старика было столько радости, что и Ахметзянов заулыбался.

— И как она, наша Аечка? — продолжал радоваться старик. — Вот ведь как бывает!

— Аечка умерла, Альберт Карлович!

— Как умерла?! — Старик поперхнулся.

— Двадцать четыре года назад.

— Ой-ей-ей! — проплакал старческий голос. — Двадцать четыре года… — Вздох. — Все мы гости на этой земле!

— Да-да, — печально подтвердил Ахметзянов. — На сцене и умерла…

— На сцене… — повторил старик. — Ай-ай!.. Что же тебе, сынок, от Альберта Карловича требуется?

— Дело в том… — Патологоанатом замялся.

— Говори, не стесняйся! — подбодрил Карлович.

— Я гения отыскал! — выпалил Ахметзянов. — Нижинский!

— Прямо-таки Нижинский. — В голосе увяло.

— Посмотрите?

— А чего ж не посмотреть! Сегодня в двадцать ноль-ноль, с пятнадцатого подъезда вход… Ахметзянов твоя фамилия, говоришь?

— Так точно.

— А «Нижинского»?

— Вацлав… Фу ты!.. Михайлов… Михайлов его… Студент…

— Михайл-ло-ов, — записал Альберт Карлович. — Питерский, значит… Двадцать второй класс, — уточнил и повесил трубку.

Как только трубка легла на рычаг, из ванной явился молодой человек. И было у Ахметзянова такое ощущение, что студент как будто с курорта вернулся, но не с южного, а откуда-нибудь из Финляндии. В каждом глазу по озеру, кожа нежна, как у младенца, и бела, словно у Екатерины Второй!.. Волос к волосу… Будто и не было ночи бессонной!..

Ахметзянов уже не помнил о чудесном возвращении с того света студента Михайлова, а потому строил сейчас фразу в мозгу, которую, выстроив, сказал:

— Итак, господин А., час «икс» настал! Мне только что звонили и подтвердили ваш сегодняшний показ в Большой театр! Можете обнимать меня и целовать!

Патологоанатом на глазах превращался в балетных дел мастера со всеми ужимками, присущими деловым людям возле самого тонкого изо всех искусств.

— В двадцать ноль-ноль решится и ваша, и моя судьба!

— Хорошо, — безучастно ответил студент Михайлов, сел на стул и продолжил просмотр падающего снега.

Такой покладистостью Ахметзянов был обрадован. Что-то внутри говорило ему о наступлении самого главного в жизни, а потому всю его физиологию слегка потрясывало…

— Так, — он посчитал деньги. — Ложитесь и отдыхайте, а я на Герцена за лосинами и тапочками.

Уже в дверях прозектор попросил:

— Вы уж никуда не отлучайтесь, пожалуйста! Здесь столица, а вы без памяти!

Студент Михайлов кивнул головой и уже из-за двери услышал:

— Поспите хорошенько!..

Он сидел и глядел в зиму, в наступивший день, в небо с его молочными облаками. Студент Михайлов ни о чем не думал, ничего не вспоминал, а просто смотрел.

Ахметзянов застал его в той же позе, в какой оставил, уходя.

— Вы что ж, так и не отдыхали? — Он сгрузил со своих рук два огромных пакета. — Я же вас просил выспаться!

— Я прекрасно себя чувствую.

— Уверены?

Молодой человек кивнул.

— Я тут поесть принес!

— А водки нет? — Студент Михайлов вспомнил Розу.

— Вы — алкоголик? — В животе у Ахметзянова натянулись кишки.

— Нет.

— Тогда зачем?

— Просто.

У патологоанатома отлегло от сердца, и он принялся раскладывать на столе всякую еду. Будучи холостяком, он тем не менее имел хозяйственную жилку, и все на столе получилось вкусно.

— Что я буду танцевать? — поинтересовался молодой человек, почувствовав сытость.

— А то, что у меня в морге. Импровизацию. — Ахметзянов обернулся и вытащил из пакета свежий номер «Российского балета». — Вот вам для багажа. Картинки посмотрите!

Молодой человек полистал журнал, не выразив при этом ни единой эмоции, закрыл его и опять уставился в окно.

— Там что, голые женщины ходят? — поинтересовался прозектор.

— Женщины по улицам голыми не ходят, — уверенно ответил студент Михайлов. — Тем более сейчас зима…

— Чего же там интересного?

— Сколько у нас есть времени?

— Нас ждут в двадцать ноль-ноль.

— У меня нет часов.

— Сейчас три часа дня, — Ахметзянов поглядел на часы и подзавел их. — Четыре часа в запасе, час на дорогу и на приготовления.

Студент Михайлов кивнул, оторвал свой взгляд от окна, перебрался на кровать, лег и заснул.

— Вот и хорошо, — прошептал прозектор и, вытащив из пакета новые брюки, а также черный свитер под горло, аккуратно повесил вещи на спинку стула… — С обновой вас, господин А.!

Без четверти восемь они вошли в пятнадцатый подъезд, где пожилой вахтер Степаныч тщательно проглядел список, сверив его с документами.

— А ты зачем сюда? — поинтересовался Степаныч. — Ты ж студент медицинского!

— Чрезмерное любопытство, папаша… — вступился патологоанатом, — так что, папаша, оно жизнь сокращает.

Со Степанычем за его долгую жизнь часто разговаривали грубо, а потому он не реагировал на таких посетителей вовсе… Пропустил и забыл…

— Откуда у вас студенческий билет? Вы же его утеряли? — поинтересовался Ахметзянов, поднимаясь по лестнице.

— Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Обнаружил в кармане.

Ахметзянов посмотрел на студента Михайлова подозрительно, как на фальшивомонетчика, но смолчал…

Выяснилось, что показываются они не одни. В крошечной гримерной возле двадцать второй аудитории собралось человек пятнадцать обоих полов. Они о чем-то непрерывно говорили, создавая «гур-гур». Ни девицы, ни молодые люди никаких стеснений не имели. Переодевались скопом, не прикрываясь, но и не глядели на наготу, привычные до нее за долгие балетные годы.

«Гур-гур» неожиданно прекратился.

Сначала Ахметзянов не понял, что произошло, так как был напряжен скоплением обнаженных женских тел, коих сам повидал великое множество, только мертвых. А сейчас крохотные грудки, тощие попки и каменные животы намагничивали взгляд прозектора, как ни старался он его отводить.

А «гур-гур» смолк оттого, что студент Михайлов, совершенно не стесняясь, как будто сам всю жизнь в балете прожил, скинул с себя брюки и черный свитер под горло, явив народу прекрасную наготу своего тела. И женщины, и мужчины разглядывали его с завистью, каждый пол завидовал чему-то своему, что анализировать не слишком интересно, тем более что показ начался.

Студент Михайлов сидел у окна и ждал своей очереди. Он не видел, как волнуется Ахметзянов, а патологоанатому, истекающему потом, казалось, что молодой человек не от мира сего, попросту психически ненормален, хотя все гении ненормальны.

Ожидание длилось более часа, прежде чем ассистентка назвала фамилию «Михайлов». Они вошли в аудиторию, которая оказалась достаточно просторной, вся в зеркалах, а казалось, что просматривающие, коих было пятеро, удвоились своими отражениями.

— Это сын Аечки!

Полный пожилой человек с платком вокруг шеи был очень похож на грузную бабушку и повторял, тыча пальцем:

— Аечки это сын!

— Какой же это Аечки? — громко спросила старуха с прямой, как стенка, спиной.

— Ивановой! — пояснил Альберт Карлович. Старуха на миг задумалась.

— Так что, это твой сын?..

— Фу, как нехорошо, Лидочка!

— Нет-нет, — вскинулся Ахметзянов, глядя почему-то на концертмейстера, сидящего за роялем. — Отец у меня военным был…

— Он — импресарио! — продолжал тыкать в Ахметзянова пальцем Карлович. — А это его открытие!

— Ему же лет тридцать! — еще громче произнесла старуха. — Он же старик!

— Тогда ты, Лидочка, мамонт! — вступился за протеже Альберт Карлович.

Впрочем, старуха нисколько не обиделась, а поинтересовалась, чем молодой человек собирается порадовать комиссию.

— Он импровизировать будет, — объявил Ахметзянов.

— Импровизировать? — удивилась старуха. — А на какую тему?

— А на какую станет угодно господину концертмейстеру!

На этих словах пианист ожил и объявил что-то из Шостаковича, чрезвычайно трудное. При этом его губы растянулись в коварной улыбке.

— Ну что ж, пожалуйста, — безо всякого энтузиазма согласилась Лидочка, настроенная на очередную посредственность.

Концертмейстер вскинул голову, словно являлся обладателем длинной шевелюры, вознес руки над инструментом, затем неожиданно вонзил пальцы в клавиатуру. Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул!..