Прочесывая помещение за помещением, ища самозванца-неприятеля, охранник все больше наливался ненавистью. Она осенним багрянцем стекала от мясистого носа к шее, затем, покрасив мускулистые груди, залила живот и скромный пах, который, собственно, и являлся пусковым механизмом ненависти…

Алеха обнаружил нарушителя в дальней операционной, в тот момент, когда он, лысый, вознес руки над головой и что-то зашептал. Абрек, решил Алеха, подкрадываясь сзади. Ишь, Аллаху своему молится!

Он чуть было не поскользнулся на остриженных рыжеватых волосах и уж тут вполне уразумел, что происходит событие диверсионное, фанатичное, и только он, Алеха, может помешать трагедии. «Взорвет, сука, больницу!» — созрела уверенность, и бывший десантник, опозоренный самураем, вознес дубинку над свежезашитой головой Боткина.

В сей момент Никифор закончил воздавать хвалу Господу и шагнул к умывальнику прибрать волосы. Сей случайный маневр уберег хирурга от сокрушительного удара, нацеленного Алехой абреку в голову.

«Ловкий, зверь! — еще более обозлился десантник. — Ну, я тебя достану!..» С криком «ЙййяяяяН!» он все-таки поймал на кончик дубинки макушку диверсанта и обрушил на нее удар килограммов этак в шестьсот.

Никифор Боткин рухнул срубленной березой. Швы, над которыми он трудился, разошлись, да что швы — черепная коробка треснула кокосовым орехом… Самое интересное, что хирург не потерял сознания, а вывернул голову и глазами, полными удивления, поглядел на охранника Алеху.

— За что?.. — пролепетал Никифор.

Охранник понимал, что нанес удар достаточный, чтобы нейтрализовать противника. Он тотчас обрел хладнокровие, на вторичный вопрос «За что?» ответа не дал, а просто подошел к стене и нажал тревожную кнопку.

По всей больнице прокатился вой сирен. Нарастая волнообразно, он достиг палат с пациентами, волнуя их больные сердца, вздергивая тела адреналином. Вскоре все больничное пространство было охвачено ужасом. Если бы имелся дозиметр страха, то он бы зашкалил, как в момент взрыва на Чернобыльской АЭС.

Тревожный сигнал получило и третье отделение милиции, от которого через тридцать секунд отъехал наряд, вооруженный модернизированными автоматами «АК».

В помещении больницы милиционеры были уже через шесть минут и по сигнальному пульту определили, в каком именно месте была нажата тревожная кнопка.

Операционную окружили. Командовал нарядом лейтенант Левченко, он и ворвался первым, сдернув с автомата предохранитель. За ним следовали двое сержантов.

Первое, что увидел Левченко, был лежащий в луже крови хирург Боткин, который в запрошлом году зашил лейтенанту легкое, простреленное бандитом, тем самым сохранив милиционеру половину дыхалки и профессию.

— Никифор… — на глаза Левченко навернулись слезы.

Боткин открыл глаза и прошептал:

— Вот он, бандит!.. — и потерял сознание.

— А ну встать! — приказал лейтенант Алехе и случайно дернул автоматом. Раздалась короткая очередь, которая расшила мускулистую грудь охранника, двумя пулями добралась до огромного сердца и через две секунды убила Алеху.

За эти две секунды Алеха много чего передумал. Вспыхнуло обидой останавливающееся сердце: вот приняли его за бандита, а он на ставке охранника. Затем умирающий вспомнил, что все-таки потратил иены, но на косяк анаши, что так и не побывал в Москве, а ровно перед смертью подумал, что пережила его мать со всеми ее болезнями и что были у Алехи всего две бабы, да и те какие-то блеклые…

Алеха упал с высоты своего роста на пол и умер. Сто пятнадцать килограммов поколебали пол настолько, что перепуганная больница подумала о землетрясении.

— Ишь ты! — удивился лейтенант Левченко и посмотрел на автомат. — Какой язычок нежный!..

— Товарищ лейтенант, — оповестил один из сержантов, притрагиваясь двумя пальцами к сонной артерии упавшего, — наповал.

Второй сержант как бы невзначай заметил, что на убитом форма охранника больницы, а еще приглядевшись, добавил:

— Да это же Алеха, десантник! Два прыжка у него…

Левченко побледнел, осторожно поставил автомат к стене и опустился на колени перед хирургом Боткиным.

— Эй, — окликнул он. — Товарищ доктор!..

Но Никифор не отзывался.

Его душа, как маленький воздушный шарик в ураган за ниточку, еле держалась за ребра каким-то божественным волосом. Испуганная своим раненым телом, в любую секунду она была готова сорваться в небеса, как белая голубка, оборвав волосок, как ненужную пуповину.

— Врача! — прошептал Левченко.

По рации запросили военный госпиталь, откуда прибыл полковник медслужбы Громов. Хирург велел всем выметаться из операционной, вызванным медсестрам наказал срочно мыть руки, а ту, которая при виде окровавленного Никифора завыла нечеловечески, велел обколоть транквилизаторами и уложить в одноместную палату под замок.

Мертвого Алеху отволокли к моргу и сдали без расписки патологоанатому Ахметзянову, который, несмотря на поздний час, исполнял свои обязанности добровольно.

Коротко ему поведали о том, что, помимо охранника, сильно пострадал и хирург Боткин, так что: «Дверь не запирай», — посоветовали…

В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал:

— Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко!

— Так оружие подвело, — опустил глаза лейтенант. — Живым брать хотели, а собачка… палец…

— Проверить надо, — продолжал майор. — Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. — Майор поправил портупею. — Проверить и доложить!

— Есть! — ответили.

— А ты, Левченко, — облизнул правый ус майор, — в общем, автоматишко пока изымем, домой иди… А за спасение доктора…

Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует… Таких, как Левченко, у него мало…

В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи…

Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», — быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.

— Жить будет? — поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.

— А как же…

Дверь в операционную хлопнула.

Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно — от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».

Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…

На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.

— Что с ним?!! — изумился полковник.

— А так его убить хотели, — пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.

— Как убить!!! За что?!!

— Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.

— Да кто он такой, Алеха?! — вскричал Бойко.

— Охранник наш, — ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.

— Ну, иди отсюда, иди!

— Так точно, — отрапортовал санитар.

Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.

— Куда? Ночь на дворе!

— Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!

Ушел.

Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — подумал Бойко. — Живем как на войне».

Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.

Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».

Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.

— Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! — проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.

Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.

— Ах, Машенька, Машенька, — бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.

Ответили сразу.

Мягкий, любимый голос с трещинкой.

— Ваня, ты?! — взволнованный до предела.

— Я, милая, я… — Глаза полковника вновь наполнились морем.

— Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..

— Прости, золотко! — Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.

— Со мной все в порядке, — сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. — Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!

Связь неожиданно оборвалась — ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.

Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.

Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…

Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…

Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.

Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.

«Господи! — взмолился свежеиспеченный майор. — Только стой так и смотри!»

Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.

А он чуть не заплакал…

Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.

Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.

Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.

— Зачем же вы ушли? — спросил майор, и она обернулась.

Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления.

«Я женюсь на ней», — понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги…

— Меня зовут Мария, — улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок.

— Капитан Бойко, — представился и тотчас поправился: — Майор… Иван…

Она расхохоталась.

— Что вы рассматривали в небе?

— Ничего я в небе не рассматривала.

— Да нет же! — настаивал майор. — Вы целых пять минут… Я думал, что в небосводе появятся дырки…

— Я смотрела не на небо, — легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. — Я смотрела на вас…

Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши.

— Я старше тебя на твою жизнь, — шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек.

— Я стану твоей женой, — отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место.

А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых.

Генерал знал, что дочь спрыгнет.

А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую.

Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах…

Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили.

Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет.

Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия».

Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил.

Застонал Никифор Боткин.

— Где я? — спросил хирург слабым голосом.

Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось.

— Застрелили?..

— Так точно.

Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон.

— Маша?!! — воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки.

— Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты…

Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной.

— А из чего? — поинтересовался он вяло.

— Из палладия.

В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял.

— Из кого? — и дотянулся рукой до книги.

— Металл такой есть, палладий, — пояснили на другом конце соединения.

Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем.

— Дело в том, — сообщил следователь, — что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина…

На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут…