3.

Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял на вершине бархана, посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие.

Вся эта махина мускулов и жира постепенно утопала лапами в песке. Брызнула струйкой кровь. Причиной послужил желтый коготь, пропоровший зеленую шкурку ящерицы, которая изогнулась в предсмертной конвульсии, умирая совсем без надобности, так, кому-то под ноги попалась.

Кровь особенно красна на белой медвежьей шкуре. Пятно ее вскоре исчезло, впитавшись в песок.

Неожиданно зверь стал мотать из стороны в сторону громадной башкой, словно только из полыньи вылез и растряхивает водяные брызги.

Песок разлетался на десятки метров вокруг.

Он опустил голову к самой песчаной поверхности и понюхал ее. Пахло чем-то совсем незнакомым, враждебным. Медведь глухо зарычал, его крошечные глазки злобно сверкали, адреналин хлестал по жилам, как перед смертельной схваткой, но врага видно не было. Только одни барханы и жара, жара, жгущая его нутро, щиплющая кожу едким потом…

Медведь лизнул песок, пожевал его, а потом лапы белого хищника подломились, и он повалился куда-то вниз с бархана, закатив глаза.

От невозможности осознать действительность зверь потерял сознание и, весь облепленный песком, валялся у подножия бархана.

Единственное, что промелькнуло у него в мозгу, — как щенком его кто-то подхватил за загривок и сунул под вонючее тряпье.

От нестерпимой вони сознание возвратилось к белому медведю. Над его тушей, установив драконьи лапы прямо на живот, гордо стоял огромный варан. Он то поднимал морду, выплескивая к небу раздвоенный язык, то опускал пасть к медвежьему загривку, стараясь прокусить толстую шкуру.

Резко вывернувшись на спину, арктический медведь чудовищным ударом распорол варану брюхо от горла до задних ног, поймал в пасть голову рептилии и что было силы сжал великолепные зубы. Хруст костей, словно выстрел, прокатился по пескам, застряв где-то в дрожащем воздухе. Варан в одну минуту спустил всю кровь на тушу своего неожиданного убийцы и успел подумать, что ошибся, приняв это незнакомое за падаль. Раздвоенный язык, тыркающий по небу медведя, словно жало, наконец расслабился, опал и застрял между зубов победителя.

Потомок драконов, проживший хозяином пустыни пятьдесят лет, не знающий врагов и поражений, сам стал падалью, но не сумел, конечно, этого осознать. Его обмякшее тело, источая остатки крови, лежало на медвежьей шкуре.

Медведь сразу почувствовал падаль, на всякий случай пару раз хрустнул челюстями и стряхнул варана. Неторопливо поднялся, и если бы кто-то видел его сейчас, то признал бы в нем галлюцинацию, так как красных медведей не бывает! А чего в пустыне не бывает?

Сколько крови в этой падали, подумал победитель, опустил морду к варану и понюхал обстоятельно. Пахло омерзительно, так что он отпрыгнул. Песок скрипнул под лапами так же, как и снег. На мгновение медведь зажмурился, отчаянно надеясь, что все — сон, что он вот-вот пробудится и доглодает тюлений хвост, оставленный накануне под ледяным торосом.

Он открыл глаза и ожегся солнцем. Два раза прыгнул в сторону и лег, залепляя варанью кровь бесчисленным количеством песчинок.

Он не понимал, что происходит, где он, кого сейчас разорвал надвое, почему такое солнце и во что превратился снег. Он чувствовал, что вот-вот опять потеряет сознание, а потому закрутил головой из стороны в сторону и заревел что было сил.

Осыпалась верхушка бархана…

Ему до боли хотелось пить. Ветер не приносил запаха воды, ветра здесь вовсе не было, ни дуновения. Но вдруг медведь увидел дрожание воздуха и принял видение за воду. Пробежался галопом до места, где только что струилась манящая влага, хватанул пастью пустоту, но теперь воздух дрожал чуть дальше, всего в пяти прыжках. Медведь, задирая зад, вновь глупо запрыгал, но, сделав прыжков гораздо больше, чем пять, опять обнаружил дрожащее пространство отодвинутым.

Так он метался несколько часов, пока силы не оставили его. Тогда он лег в тени бархана, закрыл глаза и высунул язык, с которого теперь не капало.

Внутренности палило, как будто он сожрал костер и угли прожигают кишки. Веки покрылись какой-то липкой гадостью, так что трудно было открывать глаза.

Белый арктический медведь приготовился к смерти, ощутил ее прикосновение к потрескавшемуся носу и обгадился…

Захлопали крыльями какие-то птицы. Он приоткрыл один глаз и различил общипанную, словно у курицы, шею, которая была красной и увенчивалась уродливой головой с горбатым клювом. Птица беззастенчиво ткнула медведя прямо в зад, вырвав из шкуры клок.

Ему не было больно, но одурманенный жарою мозг полыхнул от унижения. Исполин представил, что было бы с чайкой, если бы та посмела совершить такое действие. Адреналин вновь смешался с кровью, но обессиленный зверь сумел лишь вяло приподнять лапу. Птица не испугалась, но на всякий случай отлетела метра на два и смотрела на будущую жертву, изредка переглатывая своим огромным кадыком. Она знала, что самое главное в жизни — терпение. Птице было сто лет, и она собиралась прожить еще двести. В такой длинной жизни спешить было некуда, а потому и терпения имелось вдоволь.

А белый медведь понимал, что, как только он заснет, его начнут есть.

Вот странность какая, думал он. Раньше сам ел, а теперь меня…

Далее мысль не продлилась, и он лежал, не шевелясь и не думая совсем, что позволило птице неторопливо, бочком подпрыгнуть к туше.

Теперь она клюнула смелее и достала до плоти, отщипнув кусочек.

Эко дело, подумала птица. Пахнет вараном, а мясо совершенно другое! Но падальщику было все равно, чем насыщать свой безобразный организм, а потому клюв вновь погрузился в кровоточащую плоть.

Медведь не чувствовал боли, он лежал с закрытыми глазами и еще надеялся, что все, что с ним происходит, — все сон. А каждый сон когда-нибудь кончается. Он непременно проснется и нырнет в полынью, а тюлений хвост, пожалуй, оставит песцу, который сопровождает его уже вторую зиму.

Сознание было настолько мутным, что на миг медведю показалось, что это песец жрет его плоть! Это было выше его понимания. Тот, который две зимы кормился его подачками, теперь сам поедает своего кормильца! Этого он вынести не мог! Собрав все силы воедино, крайним усилием воли, чувствуя свое огромное сердце бьющимся, белый медведь поднялся на лапы…

Птица отпрыгнула лишь на метр. Ей приходилось видеть множество агоний, а потому ее крохотное сердечко совсем не волновалось. Но то, что произошло дальше, даже ей видеть не случалось.

Оттолкнувшись, медведь поднялся на дыбы, заревел так, что солнце чуть было не сорвалось с неба, повернулся на девяносто градусов и всей своей тонной рухнул на предателя-песца с трехметровой высоты.

Каково было удивление падальщика, когда на него обвалилась такая махина. Птица успела лишь хлопнуть крылом, подумала, что умирает молодой, даже яйца не снесла, и тотчас оказалась на том свете, если таковой существует для падальщиков.

Ярость медведя была бескрайней, так что он в одно мгновение разодрал песца и сожрал без остатка…

Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…

Лежал и ждал прихода смерти…

А она не приходила…

Удивительно, но ему вдруг стало легче.

Наверное, так всегда бывает перед самым концом — облегчение.

Она не приходила…

Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.

А где же песец?

А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…

Без него погибнет.

Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.

Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо — спасение. Оглянулся

— несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.

Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…

Проснулся медведь ночью, и — о чудо! — дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.

«Ночь!» — понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное — для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.

Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.

«Кто бы это мог быть?» — подумал медведь.

Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…

Утро поджидало его коварное.

Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…

Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.

Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.

Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.

На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.

Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.

И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.

А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.

— Крррррр… — пели радость падальщики.

— Крррррр… — дополняли многоголосье вновь прибывшие.

Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.

Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.

Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…

Ягердышка вернулся в стойбище к ночи. Он рассчитывал застать голосящих старух, оплакивающих безвременную кончину Бердана. Он сам всю дорогу плакал, так что его приплюснутое лицо покрылось корочкой льда.

Но, к удивлению чукчи, в стойбище стояла сонная тишина, и только сквозь конусы крыш тянулись к ночному небу дымки. В чумах собирались ужинать.

Первым делом Ягердышка направил сани к чуму шамана-землемера и, покашляв перед входом, откинул меховой полог.

Шаман возлежал на шкурах и смотрел телевизор, изображавший голых девиц европейского типа, которые так не волновали Ягердышкину плоть. Старика Бердана в чуме не оказалось, а потому молодой чукча решил, что деда уже схоронили, и опять заплакал, искренне подвывая.

В этот момент шаман и заметил, что в чуме не один. Землемер нажал на пульт дистанционного управления, и девицы упрятали свою наготу в темноте японского агрегата. Затем он сделал подобающее шаману лицо и строго спросил:

— Чего тебе надо?.. Уже поздно, каждый должен в своем доме сидеть!

Ягердышка не смог сглотнуть мокрое настроение, опять зарыдал и, захлебываясь, провыл, что непременно хочет знать, где нашел последнее пристанище старик Бердан, и что он, чукча, чувствует свою непременную обязанность и долг умереть на могиле им убиенного, самому скончаться на пригорке от холода и голода.

— С чего ты взял, что Бердан умер?

— А что, нет? — тотчас перестал выть Ягердышка.

— И не думал.

— Так ты сам сказал, — развел руками молодой чукча. — Мол, умрет непременно!

— Я-то сказал, а он не думал!

Землемеру не терпелось поскорее включить видеомагнитофон. Его, закончившего вуз на Большой земле, европейские женщины волновали куда больше, чем местные.

— Иди же, иди! — раздраженно распорядился шаман. — Позднее время уже!

Ягердышка сделался столь счастлив, сколь был несчастлив минутою ранее. Еще недавно грех смертоубийства тяжелым ярмом тянул на дно полыньи, а сейчас оковы словно распались, за спиной выросли крылья, и чукча был готов взлететь к самой Полярной звезде! Правда, что он станет на ней, такой холодной, делать, Ягердышка не знал, а потому направился к жилью старика Бердана.

Чукча нашел эскимоса совершенно живым, хоть и с синюшной физиономией. Наверное, подумал он, весло и по морде попало.

В свете кострища глаза старика Бердана блеснули по-волчьи, рука его пыталась нащупать легкий гарпун, но тот куда-то запропастился, неизвестно, был ли вообще, да и сил на бросок в неприятеля не имелось.

— Ш-ш-х… — злобно зашипел старик.

Но Ягердышка пал на колени и истово стал класть кресты на свою грудь. Сначала бормотал слова благодарности Богу за то, что упас эскимоса от смерти, а потом, уставившись в синий лик старика, заголосил на все стойбище:

— Прости-и-и!!! — Бухнулся головой оземь. — Прости-и-и!!!

Сошлись на том, что весь недельный улов рыбы Ягердышка безвозмездно передаст Бердану, на том конфликт будет исчерпан, а пока эскимосские боги не дают старому нутру возможности прощать.

— Иди домой, однако!

И чукча поспешил в свой чум, счастливый, что старик жив и что не надо сидеть в крытке немереное количество полярных лет. А еще он решил, что будет величать Бердана почетно — старец! Шутка ли, двести лет прожить!..

Укля уже спала, а потому Ягердышка счел необходимым исполнить свой супружеский долг, прилег на жену, раздвинул меха и скоро получил удовольствие. Эскимоска не проснулась, а он и не стал ее будить, просто растянулся на своей лежанке, немного поразмышлял о неисповедимости путей Господних, зевнул протяжно, до слез, да и заснул.

А снилась ему Полярная звезда, которая вся оказалась из железа, а он, дурак, решил попробовать ее на вкус, лизнул да и прилип языком к металлу…

А потом кто-то двинул его по физиономии. Да так сильно, что чуть было глаз не выскочил.

Кола, догадался Ягердышка, лишившись сна.

Хоть ему и было нестерпимо больно, но чукча решил не показывать, что проснулся, стиснул зубы и терпел героем. Его горящее ухо слышало какую-то возню в чуме, будто чей-то шепот, но потом вроде бы все стихло, и Ягердышка, измученный физически и нравственно, вновь полетел к Полярной звезде и приложился было языком к ледяной поверхности, но тут получил увесистый удар теперь в челюсть, от которого подскочил до дымохода, а потом рухнул на лежанку, притворившись мертвым, коим почти был.

— Убил, — услышал чукча тихий голос.

— А чего он мою жену, таки-таки! — ответил голос другой.

— Вторую душу загубил!

— Будь моя воля, я бы и тебя еще раз сожрал!

«Кола», — снова узнал Ягердышка, чувствуя, как пухнет от побоев физиономия.

— Потому и завис ты между небом и землей!

«А это Бала», — догадался чукча.

— Так и ты не в раю, — хмыкнул Кола. — Тем, кто чужих жен пользует, в рай тропинка не протоптана! А меня простят, я в состоянии аффекта находился, когда печень твою жевал. Око за око!

На сем разговор братьев закончился, и они вместе с дымком угасавшего очага отбыли по адресу «между небом и землей», оставив Ягердышку в окончательном расстройстве души.

Значит, я тоже не попаду в рай, сделал заключение молодой чукча. Значит, не долететь мне до Полярной звезды!..

Сердце сжалось.

Грех совершил я неискупный! Как Бала! За это его и съел Кола!!

Осознав невозможность свою попасть в рай Господень, Ягердышка уткнулся лицом в шкуры и заплакал, да так горько, так жалобно, как способна плакать душа простая и искренняя по-детски.

Слезы пропитали весь мех до самой земли, а потом он почувствовал прикосновение к своему темечку.

Сначала показалось, что это Кола вернулся или Бала, но касание было нежным, как будто ангельским. А потом он учуял пальцы, которые забрались ему в самые волосы и перебирали их ласково, отчего в подмышках стало жарко.

Ангел пришел, решил чукча.

А потом он услышал голос. Голос был женским и принадлежал Укле.

— Ягердышка, — нежно произнесла она.

На мгновение Ягердышка расстроился, что голос-то не ангельский, а потом задался вопросом, кто есть на свете ангел, и расслабился от мысли своей, и стал слушать голос эскимоски, как пение существа с Полярной звезды.

— Ягердышка, — пропела Укля, — ты мой муж, а потому нет греха на тебе. Не на чужую жену ты позарился, а потому пойдешь ты в свой рай, не сомневайся!

И были слова Укли елеем для Ягердышки, так что боль от побоев сошла с лица его, и слезы несчастия сменились на влагу умиления, и в который раз он подумал, как в жизни все бок о бок, смерть и жизнь, любовь и безразличие, Кола и Бала…

— Тьфу! — перекрестился и перевернулся на спину, вглядываясь в очертания своей жены Укли. Очистившиеся от слез глаза ласкали женскую тень, которая как-то незаметно приняла облик старика Бердана, сжимавшего в руках весло.

— А-а-а-а!!! — заорал Ягердышка, приподнялся и дунул на угли отчаянно, так что в чуме стало светло.

Спала на своем месте жена Укля, Берданом и не пахло, лишь физиономия, дважды нокаутированная, болела нестерпимо.

И тут Ягердышка вспомнил о своей находке. «Поди, сбежал», — подумал он, выскочил из-под шкуры и, сунув ноги в чуни, выбежал на улицу.

Подвывал ветер, собаки, вырывшие себе лежки, спали, а в небесах сверкал всеми цветами и их переливами — Великий Север.

Помочившись под столь феерическим освещением, Ягердышка допрыгал до нарт, сунул руку под мех и взвыл от боли. Найденыш прокусил ему палец.

— Да что ж такое! — возопил чукча. — Делаешь добро, а в ответ зло получаешь!

Но порыв ветра тут же охладил пыл его, подморозил боль, и чукча подумал, что со зверя нельзя спрашивать так же, как с человека, по причине неразумности животного…

Вторая попытка оказалась удачнее, Ягердышка ухватил медвежонка за загривок, рванул кожаную тесемку с рубахи и в одно движение перевязал найденышу мордочку.

— Чтобы не кусался! — проговорил парень, допрыгал до чума да так, вместе с медведем, и завалился спать…

— И где ты его поймал?

Голос принадлежал старику Бердану, явившемуся нежданным гостем.

Ягердышка, с трудом переживший предыдущую ночь, никак не мог разлепить глаза, но чувствовал, как его лицо облизывает слюнявый язык найденыша.

— Ишь, — прокомментировал старик. — Ласковый какой!

Ягердышка вспомнил, что накануне решил почитать Бердана старцем, а потому раскрыл глаза и перекрестился. Он хотел было положить крест троекратно, но мешал медвежонок, виснущий на руке.

— Приветствую тебя, святой старец, отец-пустынник! — с выражением произнес чукча и, ухватившись за Берданову руку, попытался ее облобызать.

— Спятил, — покачал головой старик, руку, впрочем, не убрал. — Как живность назовешь, однако?

— В честь тебя! — в религиозном порыве предложил Ягердышка.

— Вот этого не надо, — отказался старик. — Это не дело! Кто-нибудь станет меня кликать, а прибежит медведь! Медведя же кто позовет, прибегу я!..

Старик осекся, уразумев, что сказал что-то не то, а потом, кашлянув, сплюнул под ноги смолу и командным голосом указал: