ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

Отправлено 27-го декабря

по адресу: Санкт-Петербургская область,

поселок Шавыринский, д. 133.

Анне Веллер.

Дражайшая Анна!

Как меня злит то, что я не могу сорваться с места и запросто приехать к вам! Какая мука оттого, что два человека со схожими судьбами и отношением друг к другу не могут найти даже географической точки пересечения для своих искалеченных тел. Ну да ничего! Есть у нас вместо этого могучее устремление помыслов, и не будем отчаиваться, надеясь на Божественный промысел.

Итак, непременно хочу пересказать вам то, что поведал мне Hiprotomus Viktotolamus после своего смелого заявления, что когда-то, в другой жизни, он существовал человеком и к тому же был Императором Российским по имени Аджип Сандал.

– И с чего мне начать? – спросил жук и сам ответил:

– Начну с самого начала. С рождения. Не возражаете?

Я не возражал.

– Я родился в три часа пополудни под истошные крики павлина.

– Поэтично, – прокомментировал я, но жук не обратил внимания на иронию и продолжил рассказ.

– Е-е-еее! – орала птица, и содержались в ее песне все самые омерзительные звуки, которые когда-либо слышало человечество.

Наш семейный лекарь Кошкин держал меня на ладони и чуть было не плакал в притворном умилении, как будто впервые принял удачные роды. Приподнятый на всеобщее обозрение, я обалдело глазел на собравшихся, растопырив в разные стороны свои согнутые в коленях ножки. Зрачки моих больших черных глаз то и дело закатывались, не в состоянии удерживать фокус, отчего я вздергивал розовыми пятками и потрясывал крошечной принадлежностью мужскому роду. Также я распустил к полу длинную слюнку, которая блестела и дрожала в свете солнечного дня. В самом центре моего еще совсем крошечного тельца, в месте, которое в будущем станет пупком, горел кровью остаток перевязанной кишки, еще несколько мгновений назад связывающей меня с матерью. Павлин по-прежнему неутомимо орал, по-своему воспевая роды. За ним, конечно, отчаянно бегали, пытаясь поймать в огромный сачок, но гадкая птица в последний момент увертывалась и, отпрыгнув на безопасное расстояние, раскрывала торжественный хвост, собираясь продолжить свою свинскую песню. Ловцы в такой момент замирали в параличе и, тараща глаза, смотрели, как тварь открывает свой клюв, высовывая из него тонкий, словно жало, язычок, как широко расставляет когтистые лапы, как набирает грудью воздух…

– Е-е-еее-а! – раздалось наконец.

И хотя этого крика ждали, готовились к нему, но тем не менее всех, и ловцов, и собравшихся при родах, передернуло морозным холодком.

– У-у-у! – застонала моя мать.

Старуха Беба с задрапированным кашихонской сеткой лицом стояла возле волосатой руки лекаря Кошкина, сжимая в одной ладони пустой стеклянный сосуд, удерживая горловину так, чтобы мой мужской орган смотрел в самое его дно, а второй медленно наклоняла бутыль, из которой лилась вода в серебряный таз, стоящий в ногах акушера.

Все находившиеся в комнате, за исключением матери, сделали серьезные лица, потянули ко мне головы, вытягивая шеи, и что есть силы в слаженном порыве зашептали: пыс-пыс-пыс!..

Но ни это змеиное шипение, ни импровизированное водоизвержение в таз никак не затрагивали мой слух. Что-то замкнуло в моем организме, и я продолжал пялиться то на окружающий мир, то, внезапно утеряв в нем резкость, заглядывал внутрь себя, рассматривая под черепом радужные переливы. Крошечный финик моей пипки прилип к грецкому ореху мошонки и ни на что не реагировал.

– У-у-у! – вновь застонала мать.

– Е-е-еее-а! – заорал павлин что есть мочи.

– Пыс-пыс-пыс! – зашипели собравшиеся с утроенной силой, мысленно уговаривая мой никчемный отросток выдать порцию долгожданной жидкости.

– Убейте его! – послышалось из глубины комнаты.

Все оборотили лица к моей матери.

– Убейте его! – повторила она слабо.

– Кого? – с изумлением спросил лекарь Кошкин, чувствуя, как от продолжительного держания ребенка наливается тяжестью рука.

– Кого? – Старуха Беба, икнув от ужаса, чуть было не выронила бутыль с водой.

– Кого?! – поперхнулся собственной слюной астролог и звездочет Муслим.

– Да павлина же, павлина! – с раздражением ответила мать.

– Ах, павлина!.. – с радостью спохватились вокруг. – Павлина можно! Павлин – птица! Павлин – не ребенок!

– У-у-у! – застонала мать и закрыла глаза.

Кто-то подошел к окну и сделал какие-то знаки ловцам. Те, потные и злые от тщетных попыток запутать райскую птицу в сети, в то же мгновение поняли, что от них требуется. Один сбегал за длинным ружьем, засунул в него разрывную пулю и три горсти картечи, второй опустился на колено, подставив стрелку свое плечо для хорошего упора. Несколько секунд ушло на прицел: палец припотел к спусковому крючку, левый глаз сощурился, исчезая под густой бровью, стрелок выдохнул и выстрелил.

– Е-е-еее-а-а-а!!! – заорала птица перед кончиной так, что осыпались яблони в нашем саду. – Е-е-еее-ааа!!!

Она еще никак не могла поверить в то, что уже никогда не будет петь в зените дня, закрываясь от жаркого солнца своим знаменитым хвостом, а потому бегала ошалело с пулей в разорванном сердце по саду, как какая-нибудь глупая беспородная курица, и смотрела на бледнеющий мир недоуменно.

Одновременно с выстрелом что-то в моем теле расслабилось и сократилось, отросток отлип от мошонки, и я брызнул в сторону янтарной жидкостью.

Старуха Беба, испытывающая восторг по поводу кончины павлина, почти упустила этот наиважнейший момент, а потому часть драгоценной влаги пролилась глупо и пусто, просочившись куда-то сквозь мраморные плиты пола. Старуха, однако, спохватилась и ловко подставила под остаток моей струи свою посуду, прислушиваясь, как бурлит и пенится драгоценная влага.

Все с облегчением вздохнули – то ли оттого, что павлин в это мгновение валялся на клумбе с орхидеями и издыхал, дергая в предсмертных конвульсиях чешуистой ногой, то ли оттого, что я наконец облегчился.

– Приготовьте мне его на ужин, – прошептала моя мать. – Зажарьте в грушах и черносливе.

– Кого? – перепугался лекарь Кошкин, представив вместо моей розовой кожи поджаристую корочку. Я по-прежнему лежал на его руке, заставляя ее неметь своей небольшой тяжестью.

– Кого? – переспросила старуха Беба, побледнев и прижав к груди наполненный на четверть сосуд.

Кого? – хотел узнать звездочет Муслим, но сдержался, прикрыв рот ладонью.

– О Господи, Боже мой! – воскликнула мать и, собравшись с силами, повернулась на другой бок.

– Нельзя тебе ворочаться, милая! – ласково сказала Беба, маленькими шажочками приближаясь к ней. Она вытянула вперед руку с сосудом, в котором задорно плескалась моя моча, и несла его как особую ценность или святыню. – На-ка, лучше выпей, милая! Первенькая! Самая полезная! Удачу в жизни принесет и здоровье!

– Да вы что, издеваетесь? – отмахнулась моя мать. – Мне бы водички с лимоном, а вы что подсовываете!

– Обычай уж у нас такой! – оправдывалась Беба, но все же с завидным упорством подставляла склянку под ее нос.

– Да-да, обычай! – подтвердил Муслим. – Многовековой и очень древний!

– Пей, славная, пей! – увещевала Беба. – Сила в тебе будет и материнство проснется!

Неожиданно мать приподнялась в постели, с трудом сдерживая позывы тошноты. Ночная рубашка распахнулась, открывая большую белую грудь, всю, от основания до розовых сосков, усыпанную крупными веснушками.

– Мужу моему пошлите! – вскричала женщина, взмахнув копной рыжих волос. – Царю! На войну! Ему сейчас нужны и сила и здоровье! А я попросту – водички! – Она стянула через голову рубашку, закрыв усталые бедра кашемировым покрывалом.

– Да как же так! – вскинула свободную руку Беба.

– А так! Здоровье императора важнее, нежели мое!

Звездочет Муслим, впервые увидевший рыжую женщину голой, стоял, словно ударенный током, и пялился жадными глазами на обнаженную грудь, из которой крупными каплями сочилось к животу жирное молоко.

– Господи, как все не вовремя происходит! – с мукой произнесла мать, и никто не понял, к чему относится эта фраза.

Рука лекаря окончательно онемела, лицо закраснелось, ладонь передернуло судорогой, и я, соскользнув с нее, устремился навстречу мраморному полу. Еще одно мгновение, и моя головка непременно раскололась бы о белый камень, если бы не вторая рука Кошкина, ловко подхватившая меня и вознесшая на привычную высоту.

– Ничего доверить нельзя! – возмутилась мать. – Несите ребенка сюда!

Взяв меня на руки, она с некоторым удивлением констатировала, что я – мальчик, затем заглянула в мое лицо и тихо произнесла:

– Глаза как… – запнулась. – Как у императора!

– Да-да! – подтвердила Беба. – Как миндаль красивы! Как родник прозрачны! Как небо чисты!

– Ишь ты, лысый! – хмыкнула мать и ткнула мне правой грудью в нос.

Я со всей силой своих беззубых десен уцепился за сосок и зачавкал им, сначала медленно, затем ускоряясь, шумно пыхтя, становясь похожим на паровоз.

Звездочет Муслим, с окаменевшим животом, не в силах оторвать левого глаза от свободной груди кормящей, правым косил на зеркало, тщательно оглядывая себя – не изменилось ли что-нибудь в его фигуре, не выдадут ли его восставшего позора и одновременно гордости просторные одежды?.. Но все оставалось в порядке. Халат мерзавца был тщательно запахнут и топорщился на нем всего лишь узлом куханского пояса. Звездочет глубоко вздохнул и, наверное, решил, что этой ночью непременно навестит своих жен. Звезды на этом настаивали.

– Что смотрите? – спросила мать собравшихся. – Дел других нет?! Мочу под сургуч и с гонцом к императору!

Старуха Беба, продолжавшая держать склянку с драгоценной жидкостью, хотела сказать что-то вслух, но, удержавшись, лишь проворчала себе под нос:

– Ой, скиснет! Пропадет на жаре!..

– Все сделаем, как скажете, Ваше Величество! – уверил лекарь Кошкин и на мысках парчовых чувяк выскользнул из комнаты.

– Ах, как вовремя мальчик родился! – зацокал Муслим, пятясь к выходу. – Как звезды удачно выстроились!

Уже в дверях он рассмотрел большую обнаженную спину матери аж до самых поясничных ямочек и чуть было не лишился чувств.

О небеса! – изумился он. – И спина рыжая!

Лишь одна Беба осталась в комнате, ласково улыбаясь самой идиллической картине – кормящей матери и сосущему младенцу.

– Возьми мальчика! Я устала! – сказала мать и оторвала меня, словно присоску, от груди. Я чмокнул губами, пьяно покрутил в пространстве глазами, захлопнул их под белобрысые ресницы и засопел прибывшим к станции железнодорожным составом.

– Вечером доест, – добавила мать, затем отложила меня в сторону, отвернулась к стене, сладко зевнула и, засыпая, прошептала:

– Зажарьте мне его!..

Отнеся меня в заранее приготовленную комнату, уложив на самые тонкие шелковые простыни и прошептав над моей лысой головой короткую молитву, старуха самолично расплавила кусочек сургуча, залепила им горловину сосуда с бесценной влагой и, с трудом выводя на листе пергамента буквы, написала короткое письмо, которое и приложила к еще теплой посуде.

"Его Императорскому Величеству, Царю Русскому.

Спешу уведомить Ваше Величество, что супружница Ваша Инна Ильинична Молокова одиннадцатого числа сего месяца разродилась успешно младенчиком мужеского пола и посылает Вам его наипервейшую мочу, дабы Вы набрались из нее сил и смогли достойно защищать границы нашего доблестного Российского Отечества".

И подпись: "Ваша старая нянька Беба".

И постскриптум: "Таковы уж наши обычаи".

Она немедля передала посылку гонцу с наставлением, не жалея верблюда, мчаться в лагерь Императора, сама же отправилась на кухню. Ей не терпелось разделать павлинью тушку, вырвать из горла птицы язык, выудить из-под ребер маленькое сердце в голубой пленке и вместе с печенью все это сварить в тягучей сладкой патоке.

В это время я спал так крепко и глубоко, как может спать только новорожденный, чей мозг не отягощен ровно ничем. Но мне так же, как и всему человечеству, снились сны. Они были крайне просты и состояли из перетекания одних ярких цветов в другие, еще более яркие. Я жадно питался красками, как будто уже тогда предчувствовал, что жизнь моя наяву будет состоять только из черно-белых оттенков.

Старуха Беба взрезала павлиний желудок и, к своему удивлению, выудила из него кусочек пергамента, развернув который, прочла по-арабски:

"Ребенок, рожденный одиннадцатого числа, должен быть назван Аджип Сандалом. Если же его нарекут другим именем, то младенец на закате третьего дня неизбежно умрет". И подпись: "Эль Калем".

Hiprotomus замолчал, и мне казалось, что я слышу его дыхание. Так обычно дышат перед тем, как заплакать.

Неожиданно для себя я понял, что заслушался рассказом жука и вполне им заинтригован, несмотря на то, что вряд ли верил в переселение душ. Но тем не менее я сочувствовал рассказчику, его вере в когда-то происходившее и ловил себя на том, что когда вспоминаю свое детство, то также чувствую желание заплакать. Мое детство было счастливым, а глаза сейчас на мокром месте.

Вспоминая себя маленькими, мы шумно втягиваем носами вовсе не из-за невзгод, перенесенных в детстве, а вследствие жалости к себе, взрослым. Мы как будто заболели с тех пор. Взрослые – заболевшие дети! – сделал я вывод.

– Что было дальше? – спросил я Hiprotomus'a.

– Дальше? – переспросил жук. – А дальше было вот что. Старуха Беба так перепугалась обнаруженного пергамента, что затряслась перегретым воздухом и решила никому не показывать найденное письмо. Ведь подписано оно было самим Эль Калемом!..

А на следующий день, когда меня крестили по православному обряду и матери было предложено выбрать имя, она не колеблясь отобрала из всех возможностей одну и нарекла меня Порфирием. Священник окунул меня в святую воду, я во всю мощь легких втянул ее в себя и захлебнулся.

Каково было изумление всех присутствующих, какой неописуемый ужас нарисовался в их глазах, когда из серебряной посудины вместо бодрого младенца выудили за ножки синюшное тельце, отказавшееся дышать совершенно.

Многие зашлись в немом крике, некоторые охнули в голос, лишь мать моя хранила мужественное спокойствие.

И на этот раз лекарь Кошкин проявил свой высочайший профессионализм. Он сделал искусственное дыхание, заново вдувая в меня жизнь, помял ладонью воробьиное сердечко, и оно в ответ слабенько застукалось в грудь, оповещая всех, что еще не настало время печали.

В тот день, день крестин, меня не забрал к себе Бог, но что-то испортилось в моем организме, какие-то разлады в нем произошли, и час за часом я таял, словно ангелок, вырезанный скульптором изо льда.

Послали за отцом, Императором Российским, и вскоре он прибыл на пегом верблюде в сопровождении многочисленной свиты.

Отец коротко оглядел меня, не узнавая в синюшном младенце своей плоти, и вышел вон. В интимной обстановке он обнял мать, пожалел о случившемся и, обремененный государственной войной, отбыл обратно на поля сражений.

Наступил третий день моей жизни, и я дышал часто-часто, как собака на жаре, готовясь с минуты на минуту устремить свою душу в божественную запазуху.

Все это время старуха Беба отчаянно мучилась. Неприкаянная, она не могла отыскать себе в доме места, что не укрылось от глаз моей матери.

– Ты что-то скрываешь! – сказала она жестко.

– Что ты, государыня!.. – испугалась царская нянька и забегала глазами по сторонам, не в силах укрыться от крепкого материнского взгляда.

Тогда мать размахнулась и влепила старухе сочную оплеуху, после чего та не выдержала, бросилась на колени и, разрыдавшись, рассказала о неожиданной находке.

– Эль Калем, говоришь? – произнесла мать и покрутила дьявольское имя на языке. – Эль Калем… Ну что ж, пусть мой сын будет называться Аджип Сандалом, нежели отдаст Богу душу!

– Господь с тобой! – еще больше испугалась Беба.

– Как сказала, так и будет!

Мое умирающее тельце вновь отнесли в церковь и, окунув его в святую воду, перенарекли из Порфирия в Аджип Сандала. Лишь только было произнесено священником новое имя, лишь только захлопнул он челюсть, как на глазах у всех к моим щекам притянуло крови ровно столько, сколько отличает здорового ребенка от всех остальных. Я открыл глаза и улыбнулся навстречу миру.

Таким образом и произошел Русский Император Аджип Сандал.

Жук закончил и вновь замолчал, ожидая моей реакции.

– Вы – замечательный рассказчик! – подытожил я. – И великолепный фантазер!

– Что значит-фантазер?! – оскорбился Hiprotomus, кольнул меня своей иглой, и я испугался, что моя парализованная рука так никогда и не будет действовать.

– Вполне вероятно, что вам кажется, будто так происходило, – попытался смягчить я. – Но, к сожалению, обо всех этих перипетиях история умалчивает! У нас в России никогда не было царя Аджип Сандала. И потом… Русский царь никогда не ездил на пегом верблюде!..

– А на каком верблюде он, по-вашему, ездил? – с сарказмом в голосе поинтересовался жук.

– А он вообще ни на каком верблюде не ездил! – в обиде за царя ответил я. – Цари на Руси традиционно ездили на лошадях!

– Рассердиться, что ли, на вас?

– За что?

– Устроить вам обширное кровоизлияние в мозг и сменить тело?

– По какой причине?!

– А по такой, что я никогда не вру! – объяснил Hiprotomus. – И если я что-то вам говорю, то принимайте это за истину!

– Хорошенький диалог!

– Это не диалог, а монолог!

– У вашей матери фамилия, похожая на мою, – заметил я. – Молокова. А я – Молокан.

– Слушайте! – неожиданно спросил жук. – А чем вы рану мазали, когда меня… когда на меня, э-э-э, та мерзкая птица напала?

– Перекисью водорода, – ответил я. – А что?

– А нельзя ли помазать шишку еще раз?

– Зачем? – удивился я.

– Для профилактики заражения.

– Так все уже зажило.

– Не спорьте, мажьте! Я чувствую, что рана еще не затянулась!

– Как знаете, – совершенно удивился я. – Но только вы сначала верните подвижность моей руке.

– Хорошо, – неожиданно легко согласился Hiprotomus. – Только впредь думайте над своими словами, прежде чем произнести их, и соизмеряйте действия, прежде чем отважиться на них.

– Обещаю.

В то же самое мгновение моя рука вновь обрела подвижность, и, подняв ее над головой, я засмеялся, как мальчишка, которому только что сняли гипс и он вновь может раздавать оплеухи своим сотоварищам.

– Что насчет перекиси водорода? – напомнил жук.

– Да-да, – спохватился я и, перебравшись на коляску, отправился в ванную.

Накрутив на спичку кусочек ваты, я смочил ее в перекиси водорода и помазал царапину, оставшуюся после удара, нанесенного вилкой. Не перемешавшись с кровью, перекись даже не шипела, а просто смочила рану водичкой.

– Так хорошо? – спросил я.

– Хорошо-хорошо, – ответил жук расслабленно.

– Так что же было дальше? – поинтересовался я. – Как происходила ваша жизнь впоследствии?

– Сейчас не мешайте… – слабеньким голоском предупредил Hiprotomus. – Все после… Сейчас у меня… у меня… – И, что-то промямлив, замолчал.

– Эй! – позвал я.

Жук не отзывался, лишь хрюкнул.

– Господин Hiprotomus!

Молчание.

Тогда я осторожно потрогал шишку, в которой, смоченный перекисью водорода, затаился мой собеседник. Но и на это, совершенно нелюбимое действие, жук не отреагировал. Я вспомнил, что и в прошлый раз, намазав рану перекисью водорода, так и не смог достучаться до насекомого. А что, если… От такой догадки у меня дух перехватило! Что, если перекись водорода является для моего соседа неким препаратом, отключающим его сознание от реальности? Что-то типа алкоголя или наркотика?От предвкушения я потер руки.

Ах, как бы это было замечательно! – представил я. – Тогда бы насекомое лишилось надо мною власти. Чуть что не по мне, я бы его перекисью! Слава Богу, перекиси в аптеках хватает, залейся с головой!.. Ах ты, какая радость нежданная!..

В дверь позвонили.

– Ну, теперь мы поборемся! – воскликнул я.

В дверь позвонили еще раз.

Распираемый торжеством, я покатился в прихожую и, щелкнув дверными замками, обнаружил на лестничной клетке моего товарища Бычкова.

– Привет, – произнес он.

– Голубчик ты мой! – заверещал я. – Милый мой! Как я рад! Да проходи же ты в комнату! Да где же ты пропадал? Почему не сообщил!

– Привет, – повторил Бычков, и тут я разглядел его глаза. Они были грустны и казались мне сегодня особенно большими, такими большими, что в них словно поместилась вся печаль.

– Что-нибудь случилось?

В ответ Бычков обнял меня и сказал:

– Я рад тебя видеть. Кстати, ты с кем разговаривал до моего прихода?

– А-а! – махнул я рукой. – Сам с собой. Ты же знаешь, как нелегко целыми днями с самим собой молча!.. Да что я, расскажи о себе! Я, грешным делом, извелся – куда ты пропал? Иной раз мысли чудовищные посещали, что умертвили тебя где-нибудь в подворотне!

– Живой я, как видишь, – улыбнулся Бычков и замолчал, глядя в окно.

На карнизе подоконника расселись голуби, и сквозь закрытую форточку доносилось их воркование. Вдруг я увидел между их крупными серыми телами маленькую зеленую птичку с бравым хохолком, давеча напавшую на меня и напугавшую до полусмерти Hiprotomus'a. Ax, как хорошо, что я ее не убил, подумал я. Как хорошо, что она жива!.. Голуби курлыкали и отчаянно толкались, выпихивая экзотическую птичку с карниза.

– Попугай, – заметил Бычков. – Он замерзнет на улице. Давай его впустим?

– Ни в коем случае! – испугался я. – Это вовсе не попугай! Пусть там и остается!

Бычков с удивлением посмотрел на меня и пожал плечами.

– Чего ты испугался?

– Я не испугался, но не надо его впускать!

– Как хочешь. Главное, не нервничай!

– Я и не нервничаю.

– Ну вот и славно.

Бычков вновь замолчал, продолжая смотреть за окно. Теперь голуби устроили на карнизе настоящую свалку, как будто по нему, жестяному, рассыпали мешок зерна. Маленькая птичка отчаянно сопротивлялась, стараясь удержаться. Ее пристальный взгляд иногда встречался с моим. Тогда она открывала клюв и высовывала наружу свой загнутый язычок.

– Я влюбился, – объявил Бычков. – Очень сильно. Как когда-то ты в Зою.

– Как это здорово! – обрадовался я. – Я так и знал, что ты пропал из-за этого!.. Ну расскажи же наконец, кто она?

– Я ее потерял, – сказал Бычков с грустью. – Как когда-то ты Зою.

– Как потерял? – не понял я.

– Очень просто… Хотя не просто! – спохватился Бычков, потер ладонью лоб, и я понял, что мой товарищ очень страдает. – Совсем не просто!..

– Если у тебя есть потребность, – предложил я, – расскажи мне. Если не хочешь рассказывать, я не обижусь.

– Не знаю даже, с чего начать! – мучился Бычков. – Странно все это как-то! Какая-то странная история…

– В мире много странного, – ответил я претенциозной фразой, хотя за ней стояло много чего. Я посмотрел на окно в тот самый момент, когда маленькая птичка устала сопротивляться и, измученная голубиными щипками, оттолкнулась от карниза и взлетела в зимнее небо. – Вот и птичка странная, – подумал я.

– Помнишь, мы с тобой по Коломенскому парку гуляли? – спросил Бычков.

– Конечно.

– В тот день все и началось…

Бычков отправился на кухню, и я услышал, как он наполнил водой чайник и поставил его на плиту.

– Помнишь, я тебе говорил, что у меня неотложные дела? – продолжил он из кухни.

– Да-да, – подтвердил я с энтузиазмом.

– Я ездил на стрельбище опробовать новый автомат.

– Да что ты!..

– Японцы разработали конструкцию для сверхблизкой стрельбы. Это новейшая секретная конструкция для частей специального назначения.

– А откуда взялся автомат у нас?

Бычков появился с большой чашкой чая в руках и с удивлением на меня посмотрел.

– У нас тоже есть спецчасти, – ответил он, уселся за стол и вновь продолжил:

– В свою очередь, наши тоже разработали новую систему, и в мою задачу входило определить, чье оружие лучше. Так вот, наш автомат на порядок выше. Это было сразу понятно: по отдаче, по скорострельности, в общем, почти по всем параметрам. Соответственно мы эту радость решили отпраздновать и вместе с конструктором, а также еще с одним экспертом крепко посидели в маленьком ресторанчике возле Воробьевых гор. Поскольку на следующий день выпадал выходной, то никто из нас не мучил себя определенной нормой, и вследствие этого конструктор к часу ночи был похож на алкоголика от рождения. Недалеко от него ушли и мы. Слава Богу, что возле ресторанчика дежурили такси, и мы спокойно разъехались по домам, не тревожась за судьбы друг друга. Уже подъезжая к своему дому, я вдруг заметил странную штуку. Винный магазин, что напротив меня, был открыт, и сквозь светящуюся витрину я рассмотрел его хозяйку Зину.

Очень странное дело, – подумал я. – Ведь времени уже за полночь, а все винные закрываются в десять. Не произошло ли чего?

Я расплатился с таксистом, отсчитав ему приличные чаевые, и, прежде чем подняться к себе, решил заглянуть в магазин к Зине.

Она стояла, опершись о прилавок, а ее левая грудь, обтянутая нейлоновой кофтой, улеглась на весы, отсчитавшие семь с половиной фунтов семьдесят пять золотников и цену в семьдесят две копейки.

Зина дремала и, когда за мною закрылась дверь, со сна немного испугалась, встрепенулась, нарушая стройный порядок цифр на весах.

– Ой, что случилось? – всполошилась она.

– Ничего не случилось, Зина, – ответил я.

– Ах, это ты!.. – улыбнулась хозяйка. – Давно тебя не видела… – Она поглядела на меня ласково. – Ты немного изменился. В височках серебро…

– А ты все такая же красивая!

– Брось! – махнула она рукою. – Я в таком возрасте, когда уже забывают про свою красоту!..

Когда-то Зина жила с моим отцом. Это было давно, задолго до войны, когда я еще был мальчишкой и когда детство казалось совершенно бесконечным. Моя мать, жена отца, сбежала в какой-то далекий город с неизвестным, оставив нас с отцом сиротами. Отец целый год очень сильно переживал, а потом сошелся с Зиной, и они вместе купили винный магазинчик. Через него отец и погиб. Он был дегустатором всех вин и алкогольных напитков, которые поступали на реализацию. Его печень лопнула, переполненная градусами, и Зина осталась одна… Я стараюсь как можно чаще навещать мою мачеху, но жизнь так порой складывается, что нет времени на то, что близко тебе и дорого.

– Почему ты сегодня так поздно не закрываешься? – спросил я. – Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего, – ответила Зина. – Что-то загрустилось просто… А ты чего навеселе?

– Да так, одну удачу с товарищами праздновали.

– Это хорошо, когда удачу, – одобрила хозяйка. – Хуже, когда празднуют пустоту!

Я еще раз оглядел Зину. Увидел ее не очень хорошо выкрашенные волосы, косметику, сбившуюся возле висков в комочки, и глаза, в которых было слишком много одиночества.

– А давай-ка мы с тобой, Зина, как-нибудь соберемся в воскресенье у меня и посидим хорошенько. Повспоминаем всякое прошлое, отца!..

– Что ж, – согласилась мачеха. – Дело хорошее!

Она сняла с полки бутылку сухого вина и протянула ее мне.

– Выпьешь немного перед сном и с утра будешь свежим, с ясной головой. Французское, тридцатилетнее.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Ну иди, буду закрываться.

Я сидел в своей квартире с выключенным светом и слушал ночь. Темная и осенняя, она была тиха, лишь потрескивали опавшие листья под ногами случайных прохожих. Я сидел и думал обо всем понемножку. И о Зине с ее нескладной жизнью, и об отце, и о самом себе. Алкоголь придавал моим размышлениям оттенок сентиментальности, а оттого становилось грустно окончательно, что вовсе не позволительно кадровому офицеру.

Господи! – хлопнул я себя ладонью по лбу. – Ведь сегодня день рождения моего отца! Вот почему Зина так долго не закрывала магазин, вот почему ей так грустно было сегодня. Ей было грустно, потому что я забыл про день рождения своего родителя.

– Знаешь, – Бычков посмотрел мне в глаза, – знаешь, иногда бывает так мерзопакостно на душе, как никогда не было еще!